Крашевский Иосиф Игнатий
«Борьба за Краков (При короле Локотке). 2 часть.»

"Борьба за Краков (При короле Локотке). 2 часть."

V

Была ночь, и хотя ясное небо искрилось звездами, а месяц, близкий к полнолунию, лил на землю серебристое сияние, в городе среди стен, заборов и крыш, везде, где не падали его белые лучи, - Царил еще более глубокий, чем обыкновенно, мрак. Казалось, лунный свет для того только и существовал, чтобы еще больше оттенить тьму. Резко выступали части стен, обмазанных глиной, на которые падал свет от остальной стены, погруженной в холодные и черные тени ночи.

Квартальные и их помощники давно уже заставили жителей гасить огни и закрывать двери домов, а как только спустился мрак, в городе показались пешие отряды вооруженных стражников, которые подслушивали под окнами, не затевается ли где-нибудь ссора или драка.

Кроме них на улицах почти не было прохожих; городские ворота были закрыты. Только ночные воры и грабители крались в тишине вдоль улиц, да пьяницы, засидевшиеся в трактирах и пивных, возвращались домой.

Главные улицы города имели очень оригинальный и живописный вид. Там и здесь стояли дома с высокими крышами, а тут же рядом с ними встречались незастроенные пространства, отгороженные забором, за которым лежала сложенная груда камня и дерева: Далее шли низенькие хатки, окруженные садами, и над заборами садов высились верхушки деревьев с обнаженными сучьями.

Среди деревянных домиков, там и здесь виднелись стены не вполне отстроенного костела или монастыря, еще окруженного лесами, а дальше возвышалась квадратная тяжелая башня - белое каменное здание, кусок стены и деревянные леса. Улица с виду как будто прямая, загибалась во многих местах, то суживаясь, то расширяясь, и там, где падали лучи месяца, видны были на ней глубокие колеи, лужи, ямы, небрежно забросанные хворостом, камни и глубокие выбоины от колес тяжелых возов. На одной стороне улицы, освещенной месяцем, ясно вырисовывались подъезды высоких домов с резьбой на крыше, столбы, подпирающие входное крыльцо, крепко запертые окна лавок и квартир и приставленные к стенам лотки, которые служили днем для продажи различных товаров.

В некоторых небольших домиках, где падала тень от широкого навеса, неплотно прикрытые ставни пропускали золотые полоски непогашенного света из комнат. Свет этот падал на затененную сторону и ложился на земле, вытягиваясь на неровном грунте и прорезая мрак красноватыми пятнами. В полутенях все сливалось в одну серую массу, от которой слегка отделялись выбеленные части стен.

Среди глубокой тишины, царившей на улицах, на дорогах и обезлюдевших площадях, из некоторых домов доносились восклицания и заглушённые голоса. Но, как бы боясь выдать тайну своего местопребывания, сейчас же затихали.

Среди глухого молчания ночи можно было явственно различить отдельные звуки. Бездомные псы с опущенными книзу мордами разрывали мусорные кучи, добывая кости, которые валялись повсюду, потому что хозяева не заботились о чистоте и порядке. Стук дверей, скрип тяжелых ворот, писк флюгера на крыше и лай дворовых стражей свидетельствовали о том, что не все еще спали.

На рынке было тише, чем где-либо, и только в пивной под ратушей, хотя она и была для виду закрыта, было еще много засидевшихся за кружкой пива завсегдатаев.

Ночные сторожа то и дело проходили мимо длинных рядов лавок и купеческих домов, давая знать о себе звуками трещотки.

В небе неясно вырисовывались очертания еще строившегося костела Панны Марии, окруженного, как и большая часть других строений, деревянными лесами, стены ратуши и еще других каменных домов. Город, с виду спящий, в действительности, только затаил в себе жизнь, как черепаха под панцирем. Об этом лучше всех знали ночные сторожа, ходившие из квартала в квартал, везде подсматривавшие и подслушивавшие. Их не обманывало это вынужденное молчание, они знали обитателей каждого дома, знали и то, что могло укрываться в этих домах. Около некоторых строений они замедляли шаги, приближались к стенам, даже ухо прикладывали к ставням и ждали, не раздастся ли чей-нибудь подозрительный голос.

Их чуткий слух ждал только крика, призыва на помощь, сдавленного стона или внезапного стука, чтобы вторгнуться в дом и схватить виновных. Они не брезговали никакой добычей. Особенно около бань, трактиров, многочисленных пивных, где продавали пиво, усиливалось внимание ночного дозора и его начальника.

Там, где раздавались их тяжелые шаги и бряцанье оружия, которое они носили, можно было заметить скрывавшиеся в темноту человеческие тени: это были ночные бродяги, остерегавшиеся попасть им на глаза. Они прятались в тесных закоулках, прижимались к заборам, а иногда искали безопасного убежища на кладбищах, окружавших костелы. При свете месяца город с его разнообразием построек, среди которых терялся взор, не различавший ничего, кроме ломаных линий и впадин, напоминал шахматную доску из света и тени.

Посторонний человек с трудом нашел бы здесь дорогу. В некоторых местах улицы как будто обрывались, город кончался, и начиналась деревня, но вдруг снова вырастала, как островок, черная масса строений и стен или костел, обнесенный каменной стеной. Некоторые дома отделялись один от другого полосой полей и выгонов. Строения, тесно прижатые друг к другу в центре города, на окраинах отделялись небольшими, по мере удаления от города, расстояниями и стояли одиноко.

Около Николаевских ворот особенно выделялось одно строение, которое могло бы поспорить с ратушей. Оно было довольно высокое, причем нижняя часть его из толстого камня казалась вытесанной в скале. Небольшие башни на углах придавали ему сходство с замком. Углубления, в которых помещались маленькие окна, давали понятие о толщине стен. Со стороны улицы к дому примыкала в ширину всего фасада огромная каменная лавка, и ее гладкая поверхность была, как снегом, залита лунным светом. Самая дверь, ведшая вовнутрь, вся окованная железом, с замком, окруженным художественно сделанными украшениями, представляла собой как бы ворота крепости. Камни, вделанные в дверь, служили для гашения походных факелов. Внизу, под лавкой, были окна, окруженные такой частой решеткой, что вряд ли они пропускали внутрь дома много света. Наверху узенькие окна, закругленные кверху, также были прикрыты ставнями изнутри.

С одной стороны этого строения возвышалось на крыше что-то похожее на квадратную башенку, но она казалась неоконченной, и ее плотно прикрывали доски и леса.

От главного корпуса, горою возвышавшегося над городом, шли толстые и высокие стены, окружавшие двор. К ним примыкали амбары и клети. Это величавое строение действительно господствовало над городом. Это был дом войта - городского головы Кракова, пользовавшегося в нем высшей властью, собиравшего доходы в сосредоточившего в своих руках управление и суд. Он являлся как бы удельным князем немецко-польского мещанства столицы и имел влияние и в других городах.

Альберт, нынешний краковский войт, или, вернее сказать, истинный хозяин Кракова, принял эту власть по наследству из рук отца и властвовал неограниченно, не имея над собою никого, кроме немецкого права, толкователем которого был он сам. При нем состояли городские советники и лавники, выбор которых вполне зависел от него.

Родом он был немец, как и большинство новых поселенцев, прибывших в столицу, возрождавшуюся после татарского нашествия.

Владетельные князья должны были считаться с его влиянием, так как ему было подчинено городское войско, и, кроме того, он располагал огромным богатством, как городским, так и лично ему принадлежавшим, а по значению своему был равен наместнику в замке. В замке сидел князь или его наместник, а в городе он, городской голова.

Это был богатый и могущественный пан, настолько уверенный в своей силе, что держал себя наравне с царствующими особами и ни перед кем не сгибался.

Войт мог принимать у себя и князей, потому что его дом не уступал по великолепию обстановки княжескому замку. Принадлежа к купеческому сословию и ведя торговлю в самых благоприятных условиях, Альберт мог иметь у себя весь комфорт, какой только был доступен в то время знатным людям. И средства его позволяли это, и самое его звание требовало от него представительства.

Этот царек Кракова имел свой и довольно многочисленный двор, своего канцлера, нотариусов, подкомориев и коморников, множество слуг и собственную охрану.

В тот день, поздно вечером, к боковой калитке дома войта подошел толстый, круглый мужчина, закутанный в плащ, и ударил в нее несколько раз.

Привратник, который помещался в маленькой каморке у самого входа, тотчас же отворил ему, держа в руке огарок свечки. Узнав гостя, он поклонился ему почтительно, но приветливо, как постоянному посетителю дома, и повел его, освещая дорогу, по узенькой каменной лестнице, как бы выдолбленной в толстой стене.

Наверху были вторые двери, в которые тоже надо было постучать; их открыл юноша в костюме пажа, высокий и красивый. Разглядев гостя, он просиял и что-то сказал ему по-немецки. Гость вошел вслед за ним в маленькую комнатку, в которой потолок был подразделен резными балками на квадраты.

Здесь не было никого. Мальчик повел гостя дальше. Спустившись по лестнице вниз и пройдя низкие сени, они очутились у дверей в обширную залу с разукрашенным богатою резьбою потолком.

В камине пылал огонь, и яркое пламя освещало роскошную обстановку комнаты. Посередине ее стоял, видимо, ожидая гостя, мужчина в длинной черной верхней одежде, прикрывавшей нижнюю, более короткую, и перехваченной у пояса цепью. В его суровом лице с насупленными бровями и во всей его фигуре сказывались гордость и привычка повелевать. Это и был наследственный войт Кракова - Альберт. Видно было, что здесь он чувствовал себя властелином; на низкий поклон гостя он отвечал легким кивком головы. Но сквозь высокомерное и гордое выражение лица войта проступало беспокойство, которого он не умел скрыть под миной равнодушия. Может быть, именно в эту минуту он не чувствовал себя таким сильным, каким желал казаться. Но тем более он напускал на себя важности.

Довольно правильные черты его лица были уже сильно изменены возрастом и жизнью. Около глаз скопились морщины и складки кожи, щеки запали около рта, на лбу надулись толстые жилы. Но на этом страшном лице лежала печать большой энергии, и в глазах еще светилось много огня.

Он смотрел так пристально, как будто хотел по самому виду гостя и по выражению его лица узнать, с какими вестями он приходит.

Комната, где они были, служила в одно и то же время спальней войта и его излюбленным приютом. В углу находилась резная кровать с колонками и шелковым балдахином, покрытая мягкой удобной постелью и уже приготовленная на ночь. На столике у изголовья стоял золотистый кувшин и такой же кубок с питьем, Для ночи.

На другом столе больших размеров стоял крест, лежало несколько книг, несколько пергаментных свитков с привешенными к ним печатями и разные мелкие вещи.

Резной шкаф, этажерка с резьбой, лавки, покрытые подушками, бронзовая люстра в несколько свечей у потолка, роскошные ковры на стенах - все говорило о богатстве хозяина, который ни в чем себе не отказывал.

Толстая золотая цепь, только что снятая, лежала тут же на краю стола.

Сквозь узкие двери, которые вели во внутренние комнаты, виден был темный коридор, соединявший спальню войта с остальной частью дома, слабо освещенной.

Тишину комнаты нарушал только треск огня. Немцы взглянули друг на друга. Взгляд Альберта требовал ответа.

Толстый гость с круглым лоснящимся лицом, Павел с Берега, медленно приблизился к нему.

- Ну, что хорошего скажете мне? - спросил войт, делая шаг к нему навстречу.

Павел слегка пожал плечами.

- Ничего хорошего и ничего дурного, - не спеша ответил он. - Ездили мы с Журдманом на разведку. Они хотели бы взять город без всякой борьбы.

- Мы тоже были бы рады обойтись без осады, - возразил войт. - Ни в каком случае нельзя подвергать его разгрому и грабежу. Мы знаем людей Локотка!

- Но ведь чехи еще в замке, - покачав головой, сказал Павел. - Если нам удастся избегнуть осады Владислава, то нас могут ограбить чехи; я так ему и сказал.

- А кто был? - спросил Альберт.

- Судья Смила.

Войт сделал легкую гримасу.

- Правда, он торжественно обещает подтвердить все наши права, - сказал Павел, - но сделал это неохотно, как бы по принуждению. И в глаза прямо не смотрит.

Войт сделал несколько шагов по комнате.

- Вацлав и чехи начинают нас притеснять, - сказал он раздумчиво. - Все, что до нас доходит из замка, и что передают с той стороны, - как будто говорит за то, что они здесь не удержатся. Вацлав слишком молод, чтобы справиться со всем. Он уже оттолкнул от себя шляхту. Локоток безумно смел - может быть, он и победит! Конечно, нам тут нечему радоваться, - прибавил он. - Но придется покориться. Нам было бы приятнее видеть в Кракове силезских князей, чем этого бродягу, который верит в силу своего оружия и ни перед чем не остановится. С ним нам будет, пожалуй, хуже, чем с чехом. У него нет денег, и он вечно в них нуждается, а всех чужеземцев и немцев ненавидит.

- Да, конечно, любой силезец был бы для нас лучше него, но те не отважатся пойти, а за Владислава - вся шляхта.

- Ну, те пошли за ним скорее со страха, чем из приязни к нему, - сказал Альберт. - Его любит только одно рыцарство, потому что он среди них первый воин. Духовенство боится его. Наш епископ очень к нему не расположен. Он будет заодно с нами, нас поддержит.

- Да, - повторил Павел, - силезец был бы для нас лучше, но Владислав своей храбростью и стремительностью опередит его. Что делать?

- Надо хорошенько взвесить, как поступить, - сказал Альберт.

- Придется уступить, если нас к тому принудят, - хочешь-не хочешь, а надо спасти город.

Наступило долгое молчание. Павел переступал с ноги на ногу, а Альберт ходил по комнате и смотрел в огонь.

- Договора не заключали?

- Нет, мы стояли на том, - сказал Павел с Берега, - что первыми быть не хотим, но и последними не останемся.

- Хорошо! Вы повторили им мои слова, - прервал войт. - Уж скоро все эти сомнения разрешаться, и мы узнаем, на чьей стороне перевес.

И, помолчав еще и подумав, прибавил:

- В замке получены, должно быть, плохие вести, но их скрывают. Я это вижу по их лицам, они лгут мне. Сначала они говорили, что молодой Вацлав идет с большим войском, но теперь молчат об этом. Лица у них нахмуренные и пасмурные. Знаю еще, из Оломюнца прискакал гонец, но они его посадили в тюрьму. Наверное, он принес недобрые вести.

- Ну, если тут w есть тайна, - прибавил Павел, - то она скоро откроется. Ждать недолго.

Разговор продолжался еще некоторое время и перешел на городские дела. Павел наконец откланялся войту, который, как удельный князь служащему, только кивнул ему головой.

За дверями гостя ожидал паж, который проводил его прежним путем до каморки привратника и выпустил на улицу. Вздохнув свободно после того как отданы были отчеты в порученном ему деле, Павел размеренным шагом медленно пошел домой. Но по дороге он останавливался, что-то взвешивал, обдумывал, припоминал и, казалось, все еще не мог успокоиться.

Такое же тревожное и выжидательное настроение замечалось и во всем городе. В подожженном недавно замке, который чехи только что начали вновь отстраивать, заметно было даже ночью какое-то необычное движение. Оттуда доносились странный шум и возня, непонятные в эти часы ночного покоя. Неподалеку от дворца войта, на Мясницкой улице, Павел с Берега постучался у ворот собственного дома, не такого величественного вида, как дом войта, но очень чистого и приличного. В окнах был еще свет, потому что в лавках, которые принадлежали Павлу, приготовляли для продажи на завтра мясо только что убитого вола.

Павел в своем деле играл только роль главного руководителя, а всю черную работу нес молодой служащий Ганс, который вышел к нему в переднике, с привешенным у пояса окровавленным ножом и засученными рукавами. Он, видимо, хотел его о чем-то спросить, но Павел только махнул рукой и поспешил в комнату, где еще светился огонь.

Ганс с любопытством посмотрел ему вслед и вернулся в сортировочную комнату, где разделывали мясные туши и откуда доносились веселые голоса и смех рабочих.

Дом Павла с Берега не имел ни малейшего сходства с каменными палатами войта. Он был деревянный, очень просторный и удобный, но без всяких претензий на барские затеи. Большая комната внизу, в которой горел теперь яркий огонь, служила одновременно столовой, гостиной и даже кухней. Ближе к огню висела на стене кухонная утварь, сковороды, блюда и горшки были расставлены на полках.

В этот день все уже было убрано, и немолодая хозяйка в черном обтянутом платье сидела на лавке, спокойно сложив руки. Служанка дремала в углу за пряжей.

Когда Павел вошел в комнату, старуха, услышав его шаги, молча встала и, вспомнив, что она еще не приготовила ему воды на ночь, стала полоскать стакан.

Пора уже было гасить огонь и идти спать. Но Павел не спешил пройти в открытую дверь спальни, где еще было темно; он задумчиво прошелся по комнате, погрелся у огня и, как будто теперь только заметив старуху, тихо спросил:

- А Грета не приходила?

Вопрос этот был ей, по-видимому, неприятен, ее увядшее лицо сморщилось и, взглянув на хозяина, она отвечала:

- А зачем вам нужна эта Грета?

- Ах, - беспечно возразил Павел, - старая ты моя Анхен! Грета нужна не только мне, своему опекуну и родственнику, но еще многим людям на свете. Она бы всякому пригодилась.

- Да, еще бы! - сердито отвечала старая Анхен, вытирая кубок и не глядя ему в глаза. - Грета всем бы пригодилась - на ваше горе! Все вы, и ты старый, дядя ее и опекун, с тех пор как она потеряла отца и мужа, - все вы пляшете под ее дудку, а ей ни до кого из вас нет дела!

Павел рассмеялся.

- Ах, ты моя Анхен! - сказал он. - Ну есть ли еще кто-нибудь, кроме тебя, кто бы мог сказать, что женщина может закружить голову такой старой бочке, как я.

- А все-таки это правда! - упрямо повторила старая Анхен. - Ты так же потерял голову, как и другие - мне за тебя стыдно!

Павел, которому, по-видимому, доставляли удовольствие эти упреки, продолжал смеяться, а глаза его блестели.

- Ох уж эта ваша Грета! - насмешливо и гневно заговорила Анхен. - Эта Грета только на то и годна, чтобы весь свет дурачить. Все по ней с ума посходили: и чехи, и поляки, и немцы - никто не уцелел! Даже этот глупый Ганс!

- Ну! И он? - смеясь, прервал ее Павел. - У него вкус недурен!

- А ей никого из вас не нужно! - сказала Анхен. - Бог знает, что она думает! Играет вами, как ребенок куклами. Кого захочет, того и приворожит, - стоит только ей взглянуть разок, подмигнуть или улыбнуться. Каждый глупец с ума сходит.

Пожав плечами, Анхен продолжала:

- Если бы ее покойный муж был теперь жив, он мог бы удержать ее, потому что был ревнив. На ее счастье, прикончили его, - ветреная у нее голова. Теперь же вдова свободна! Ого! Вам бы надо было отдать ее замуж, тогда все изменится.

- Анхен моя, - весело отозвался Павел. - Эту Грету ни я, и никто другой не выдаст, пока она сама не захочет выйти. А пока хорошо и так.

- Для вас хорошо! Еще бы! - проворчала старуха, бросая злобный взгляд на круглого Павла, и замолкла.

Должно быть, услышала, что кто-то подходит к ним, потому что оглянулась на дверь, в которую входил в эту минуту маленький человек, что-то вроде горбатого карлика, с широким лицом, одетый в шутовской красный кафтан с длинными рукавами, украшенными нашивками, и в остроконечной шапке с ушами, которые свешивались на грудь. Он шел, держа в руке роговой фонарик с огарком свечки и опираясь на палку выше себя, которая заканчивалась белым набалдашником, украшенным кистями. Большие ноги его были обуты в башмаки с загибающимися кверху носами, которые заканчивались медными скобами, при помощи цепочек скобы эти соединялись с голенищами.

За горбуном-карликом проворно вошла в комнату женщина. Это была племянница Павла, Грета, о которой только что шел разговор.

При виде ее старая Анхен тотчас же отошла с нахмуренным лицом на свое темное место на лавке около камина, как будто бы не хотела быть в ее обществе. Павел, обрадованный, обернулся к входившей.

Несмотря на поздний час мещанка была нарядно одета, но богатый наряд не увеличивал ее красоты, потому что она была бы прекрасна во всяком наряде. В наружности ее не было ничего немецкого, и можно было предположить, что при частых прежних сношениях немцев с итальянцами, в жилы ее попала горячая южная кровь.

Она была среднего роста, прекрасно сложена, очень бела и довольно полна. Но больше всего поражали в ней, очаровывая с первого взгляда, ее глаза с их повелительным, смелым, веселым, плутовским и высокомерным, но в то же время печальным и загадочным выражением. В глазах отражалась вся ее душа; они говорили больше, чем маленький коралловый ротик, в котором сверкали жемчужные зубки, больше, чем прекрасный белый лоб и Дышащее оживлением личико. Слишком густые черные волосы, тщательно расчесанные, заплетенные в косы и уложенные венцом, оттягивали своей тяжестью маленькую головку. Во всех ее движениях, взглядах, улыбке обнаруживалась дерзкая, вызывающая смелость, не допускающая и мысли, чтобы кто-нибудь мог ей противиться.

На ней было темное, все расшитое платье, пояс с ридикюльчиком сбоку, на плечи была накинута шаль, а на голове черное покрывало. Этот наполовину вдовий наряд был ей очень к лицу. Горбун-карлик, который шел с жезлом впереди своей госпожи, остановился, как герольд, возвещающий о прибытии королевы и произнес хриплым голосом:

- Грета!

Исполнив эту официальную обязанность, он опустил палку, отбросил всю свою важность и пошел сесть на лавку, хотя горб мешал ему прислониться к стене.

Грета, стоя поодаль, присматривалась к дяде, ожидая, что он подойдет поздороваться. Павел, бросив украдкой взгляд на свою старую хозяйку, приблизился к ней.

- Добрый вечер, прекрасная Грета! Нет ли каких-нибудь новостей?

- Я как раз с тем же вопросом пришла к вам, - отвечала со смехом вдова. - Откуда же у меня могут быть новости?

- Скорее, чем у меня! - возразил Павел. - У тебя целый день толпятся люди со всех сторон света, и каждый признался бы тебе в смертном грехе, если бы ты блеснула ему зубками.

Анхен нетерпеливо задвигалась в своем углу и даже сплюнула, бросив взгляд на мужа.

Грета смеялась беспечно, как ребенок.

- Узнала что-нибудь о чехах? - спросил Павел, понизив голос. - У них, говорят, беспокойно в замке! Что это значит? Верно, предчувствуют там недоброе. Правая рука наместника Фрица Микош - в твоей власти: не болтал он тебе чего-нибудь?

Грета с шутливой и в то же время высокомерной улыбкой, глядя на Павла, спросила только:

- Ну? А вы как думаете?

- Я - простой человек, - отвечал дядя, пожав плечами, - мне ничего не известно, а вот другие говорят... Альберт...

- Ну, уж ваш Альберт, - возразила Грета. - Если бы у него было столько же сердца, сколько ума!

Она оглянулась вокруг и, склонившись к самому уху Павла, заслонив уста белой и пухлой ручкой, чтобы заглушить свой голос, шепнула ему:

- Молодой король Вацлав убит в Оломюнце! Только молчите! Они скрывают это от вас! Неизвестно кто и по чьему поручению его убил.

Павел в отчаянии развел руками.

- Может ли это быть? - воскликнул он.

- Я подпоила немножко Микоша, и он признался мне, но под страшным секретом. Чехи боятся. Войско, предназначенное для Польши, вероятно, вернется с дороги. Теперь они должны будут выбирать себе нового короля.

Мясник не мог вымолвить ни слова, так его сразило это известие.

А Грета, как будто не придавая никакого значения принесенной ею новости, оставалась совершенно равнодушной. Лицо ее не выражало ни малейшего сильного чувства, волнения или огорчения.

Павел стоял, задумавшись, а она грызла конец покрывала белыми зубками, смотрела то на дядю, то на своего дремавшего на лавке горбуна и имела вид скучающего человека, ищущего какого-нибудь развлечения.

Наконец Павел сделал ей знак отойти с ним подальше к окнам, что сейчас же вызвало у Анхен признаки все возраставшего гнева и нетерпения: она снова начала возиться в своем углу и ворчать что-то про себя.

- Что же теперь делать? - начал он. - Этот дерзкий маленький королек как только узнает о смерти Вацлава, возомнит о себе пуще прежнего.

- Он? Да он, наверное, знал об этом раньше вас! - сказала Грета.

- Нам ничего больше не остается, как только немедленно поддаться ему, - прибавил мясник. - Я не хочу будить сегодня этой вестью Альберта, хотя и следовало бы. Завтра рано утром пойду и предупрежу его.

Павел погрузился в глубокое раздумье.

- Да ты не тревожься, - заметила Грета. - Тот или другой - всем будут нужны краковские мещане; а вы будете иметь такую выгоду, какую только захотите.

Она повела плечами, зевнула, обернулась к горбуну.

- Курцвурст! - громко позвала она. - Не смей спать! Вставай! Идем домой! Да вставай же, соня! Если не ешь и не пьешь, так только бы и делал, что спал.

- Светлейшая госпожа, - смело отвечал Курцвурст, - прошу прощения. Я даже во время еды и питья спал бы, если бы только было можно. Увы!

Королева рассмеялась. Курцвурст уже стоял со смешной важностью, держа в вытянутой руке далеко от себя свою палку с набалдашником. Даже Павел, взглянув на горбуна, невольно засмеялся, хотя мысли у него были невеселые.

Грета изящным движением подняла шлейф своего платья, поправила выбившиеся на шею волосы, наклонением головы попрощалась с Павлом и пошла к выходу.

- Хоть твой дом поблизости, - заметил Павел, - но для безопасности надо бы, чтобы тебя кто-нибудь проводил; ну, хоть бы мой Ганс со своим длинным ножом.

Грета презрительно засмеялась, приоткрыла немного шаль на груди и показала Павлу рядом с вышитым жемчугом кошельком прекрасный нож в серебряной оправе, который висел у пояса.

- Я не боюсь, - сказала она, - мой Курцвурст защитит меня. Мне три шага до дома. Спокойной ночи!

Она поклонилась, ища взглядом Анхен, которая еще глубже запряталась в свой угол, чтобы не прощаться с ней так же, как не поздоровалась, и вышла.

VI

День только начинался, и город едва начал пробуждаться, когда у ворот дома епископа собралась необычная для этого времени толпа.

Поодиночке и целыми группами люди входили в ворота и поспешно выходили оттуда. В них легко можно было распознать мещан, по большей части немцев, купцов, владевших самыми богатыми в городе лавками и собственными домами. Они шли поспешно, оглядываясь вокруг и явно уклоняясь от встреч и разговоров.

В костелах звонили к утрене, и одновременно два соревновавшихся между собой колокола в костелах святого Франциска и святого Доминика первые призывали к утренней молитве. Сквозь окна и ставни домов виден был свет, зажженный еще до рассвета. Утро было пасмурное и холодное, люди шли, кутаясь в плащи, с высоко поднятыми воротниками, женщины набрасывали на голову шали и платки.

Движение в городе все оживлялось с каждой минутой: открывались ворота, девушки бежали к водоемам за водой, собаки выходили на улицу, обнюхивая, не прибавилось ли на ней за ночь чего-нибудь нового, и потягиваясь.

Город имел теперь в серой утренней мгле совсем другой вид, чем ночью. То, что казалось прекрасным в лунном сиянии, теперь, при свете дня, оказывалось серым, печальным, потертым и совершенно ничем не выдающимся На стенах домов видна была выкрошившаяся глина и штукатурка, заборы домов были во многих местах поломаны и наскоро починены. Костелы, окруженные лесами и такие величавые при свете месяца, теперь казались уменьшившимися в размерах, и видно было, как многого им недоставало для того, чтобы принять законченный вид. Не было среди них почти ни одного, с которого можно было бы снять приставленные к нему огромные подпорки с поперечными досками. Но на этих лесах не было видно рабочих - для продолжения работ ждали следующей весны.

При дневном свете выступили на первый план мусорные кучи и лужи; через улицы, кое-где только вымощенные камнями, были переброшены для перехода к домам мостки из досок. Глубокие колеи от колес проезжающих возов избороздили по всем направлениям немощеные улицы. Прохожие пробирались по мосткам, сооруженным из досок, положенных на бревнах, а там, где мостки прерывались, перескакивали с доски на доску. Дворец епископа не имел уже такого великолепного вида, как в благословенные времена Прандоты или Ивона. По различным причинам значение и власть пастырей сильно понизились в глазах их паствы. Большую роль в этой перемене отношений сыграл безумный Павел из Пше-манкова, человек вздорный, сумасбродный и своевольный, после которого ни Прокоп, человек знатного происхождения, находившийся в родстве с княгиней Грифиной, ни силезец Муската, теперешний пастырь, - уж не могли вернуть епископскому достоинству его прежнего блеска.

Одновременно с усилением светской власти и восстановлением старого королевского достоинства ослабела власть духовная. Но вряд ли она так легко и быстро пошла бы на уступки, если бы не этот человек, отнявший у нее весь прежний блеск, не Павел, за грехи которого должны были расплачиваться его преемники. Он ознаменовал собою падение духовенства и вместо прежнего уважения приготовил своим преемникам равнодушие и пренебрежение.

Уж всем было ясно, что в будущем главным лицом в государстве будет не епископ, но король, которому подчинится и духовенство во главе с епископом. Для духовенства окончилась уже пора безраздельной власти над страною, и началась его борьба за остатки своей колеблющейся власти, которую должны были поддерживать подкрепления от Ватикана.

После Прокопа Русина был избран силезец, полуиностранец, не имевший в стране ни родных, ни связей. И тот, чтобы удержаться в столице, должен был всем угождать и стараться приобрести себе друзей среди светского общества и среди духовенства. Прежние епископы: Ивон, Прандога, Павел - его предшественники, происходили из местной шляхты, а этот был всем чужой. Сам полунемец он имел сторонников только в городе, замок не был еще на его стороне. Страну он знал очень мало.

В общем это был человек ученый, спокойного нрава, молчаливый, замкнутый в себя, несколько боязливый, действовавший осторожно, с оглядкой, и несмотря на это, чувствовавший свою слабость.

Он хорошо видел, что положение его непрочно, и что ему здесь не место. По наружности это был человек среднего роста с преждевременной сединой в волосах, всегда задумчивый, худой, сутуловатый, с желтым цветом лица и выцветшими глазами. Казалось, на этом боязливом, с печатью сокрытой тайны лице предчувствие начертало предназначенную ему судьбу.

В этот ранний час епископ Муската, только что отслужив утреню в домовой каплице, возвращался, сгорбившись, в свою спальню, где ждали его любимые книги, составлявшие лучшее его развлечение, когда его капеллан Станко, целуя его в руку, доложил ему шепотом, что его ждут войт Альберт с мещанами и просят позволения принять их.

На лице епископа мелькнуло выражение тревоги; ускорив шаги, он прошел в свою спальню, а потом быстро повернул в ту комнату, где он обыкновенно принимал гостей.

Как раз здесь ждали войт и мещане, а так как день еще не наступил, и маленькие окна не пропускали достаточно света, то епископ в темноте скорее угадал, чем разглядел прибывших.

Альберт стоял впереди всех: его легко было отличить по росту и фигуре- Сзади него виднелись бледные, встревоженные лица городских советников и купцов. Они о чем-то шептались между собой.

Необычный час их визита и какое-то зловещее предчувствие сразу охватили тревогой сердце епископа,

К нему подходили и тихо целовали ему руку.

- Отец, - заговорил войт Альберт, - мы пришли к тебе за советом! До нас дошли страшные вести!

Глаза Мускаты блеснули; он взглянул и печально опустил их.

- Говорят, что наш молодой король изменнически убит. Чехи в замке уже волнуются, - говорил войт. - Что делать? Локоток не замедлит воспользоваться этим. Уж он присылал послов и напоминал, чтобы город сдался ему. Спасая себя от беды, мы и должны были бы так поступить... но чехи? А если они будут мстить?

Епископ тревожно оглянулся вокруг. В комнате было немного народа, но даже и при них он не решался говорить открыто. В нерешимости он взглянул на Альберта, сложил руки и сказал тихо:

- Поговорим об этом наедине. Пойдемте ко мне.

Мещане остались в приемной комнате, а войт последовал за епископом в спальню.

Комната, в которую они пришли, была узенькая и длинная, как монастырская келья, в ней было много книг, большой стол занимал половину комнаты, остальное убранство было самое простое и даже убогое. В углу виднелось твердое ложе с неубранной еще постелью, крестом в головах, пальмой и освященной свечей.

Когда двери закрылись за ними, епископ снова скрестил руки и поднял их, как бы для молитвы.

- Господь посылает нам тяжкое испытание, - сказал он набожно. - Он и научит нас, как поступать.

- А кого же Он удостоит своим откровением и через кого будет вещать, как не через вас, отец? - возразил войт. - Мы ждем от вас мудрого совета. Надо спасать город!

Епископ молча смотрел в окно, а глаза его наполнялись слезами.

- Князь Владислав, - прибавил Альберт, - уже здесь близко, он собирает вести, посылает гонцов и торопит...

Муската сделал неопределенный жест рукой.

- Это еще не причина, чтобы спешить, - сказал он, - правда, он дерзкий и смелый человек, потому что столько лет был в изгнании и уже считался погибшим, а теперь снова объявился, набрал войско и приобрел власть. Конечно, мы должны его бояться; но разве это тот государь, какого нам надо?

Епископ говорил это, все понижая голос, как бы пугаясь сам тех слов, которые произносили его собственные уста. Но какая-то внутренняя сила вырывала их из его груди, и он не мог удержать их.

- Этот князь, - прибавил он, - никогда не уважал ни костела, ни духовенства. Люди еще помнят, что выделывали его воины в Силезии, Познани и в других землях. Ни вам, ни нам он не будет приятен.

Он умолк на минуту.

- Но если чехи не справятся с ним, - возразил Альберт, - мы должны будем выбрать кого-нибудь нашим королем? Уж он и так завладел многими землями, а если не будет чехов, возьмет и все остальные.

После недолгого молчания Муската зашептал Альберту чуть не в самое ухо:

- А почему бы вам не попытаться отдать Краков кому-нибудь из силезских Пястов? Они больше расположены к немецкому народу и имеют среди немцев много приверженцев.

Альберт отрицательно тряхнул головою.

- Теперь не время нам ставить от себя князя, - сказал он, - шляхта не пойдет с нами.

Муската слушал, еще не убежденный.

- Разумом, ловкостью и деньгами могли бы и вы победить, - сказал он, - с деньгами можно многое сделать.

Он вдруг замолчал. Войт холодно слушал; эти мысли приходили и ему в голову, но он знал, как трудно привести их в исполнение.

- Князь Владислав храбр и ничего не боится.

- Но сил у него нет, - возразил епископ, - он силен только вашей слабостью. Ведь еще недавно у него не было ни рыцарей, ни воинов, и он вооружал крестьян!

- Но теперь, когда ему повезло, у него прибавилось и друзей, - сказал войт, - мы знаем достоверно, что каштелян Вержбента, воевода Змигродский, оба князя Сандомирские, а среди ваших - каноник Клеменц, канцлер, - втайне преданы ему.

При имени канцлера епископ подтверждающе кивнул головой, об этом было и ему известно,

- Что касается каштеляна и воеводы, то это еще сомнительно.

- Э, нет уж никаких сомнений! - прервал его войт.

Они помолчали, глядя друг на друга. Епископ, видя, что Альберт ждет последнего слова, прибавил:

- Не торопитесь! Пока чехи в замке, не ищите другого государя. Чешская корона не останется без наследника. Выберут нового короля или которой-нибудь из женщин подыщут мужа из знатного дома... Тогда вспомнят чехи и о польской короне, а ваш карлик может опять отправляться в изгнание.

Последние слова епископ выговорил совсем тихо, но с чувством; видно было, что он желал сам себе исполнения этого пророчества.

- Этот маленький Локоток, знаете, что он такое? С ним придут его поляки, которые ему помогали, и заберут здесь все в свою власть. Вы знаете, как они не любят немцев и как завидуют им! Настанет для вас плохое время. У этого князя никогда ничего не было, а война втянула его в долги, кто же будет их платить, если не мы и не вы? Мещанство и духовенство!

Оба вздохнули.

- Подождите же! Не спешите, - прибавил Муската. - Чехи еще держат власть! Всегда будет время отворить ворота... Он не может сразу напасть и на город, и на замок... это уж выше его сил!

Разговор с перерывами продолжался еще некоторое время. Епископ, высказав то, что думал, не настаивал больше, овладел собою и с покорностью смотрел в будущее. Альберт, попрощавшись с ним, передал его совет ожидавшим его мещанам, а те пошли передать его в ратушу, предварительно разделившись во дворе, чтобы их не видели выходящими толпой.

На улице уже рассвело.

Муската только что собирался подкрепить силы пищей, когда к нему постучали. Он очень удивился и даже покраснел, увидев входящего канцлера Клеменца, о котором только что шла речь.

Канцлер и лицом, и фигурой представлял полную противоположность придавленному, угнетенному и перепуганному Мускате. Нестарый еще, очень красивый, с открытым, высоким лбом и мягкой улыбкой на губах, ксендз Клеменц выглядел бодрым и уверенным. Он не носил в себе никакой тайны и не был вынужден хитрить; по крайней мере на его открытом лице не было заметно следов борьбы со своими чувствами и мыслями.

Епископ приветствовал его тем радушнее, чем менее расположен был видеть его; он даже сделал усилие казаться веселым, хотя и был очень обеспокоен внезапным появлением канцлера.

Он пригласил его сесть и заговорил о дождливой погоде и о таких вещах, которые его менее всего интересовали.

Ксендз Клеменц сел. Муската догадывался, что его приход имел определенную цель и что он заговорит о деле Локотка. Это было ему неприятно. Позвав к себе слугу, он приказал подать себе похлебку, в надежде отсрочить неприятный разговор. Но канцлер и не спешил с ним. Только дождавшись, когда слуга ушел, он сказал:

- Рассказывают о печальной участи, постигшей молодого короля... Отцу нашему это небезызвестно?

- Да, говорят... рассказывают, - сказал Муската. - Но я этому не верю. Есть много людей, которым выгодны такие слухи. Молодой государь еще не успел нажить себе врагов.

- Он был развратник, - смело возразил Клеменц.

Епископ, не поднимая глаз, кушал свою похлебку.

- Если чехи принуждены будут уйти отсюда, - прибавил канцлер, - а власть перейдет к новому, нашему собственному королю, мы не будем этому противиться.

- Для нас, - сухо возразил епископ, - одинаково хороши все государи, кем бы они ни были, лишь бы они уважали власть костела.

- Но вся наша земля метит себе королем Владислава. Говоря это, он пристально смотрел на епископа, но тот не дрогнул и равнодушно заметил:

- Все в Божьих руках! Пусть будет Его святая воля.

- Сам Бог склонил к нему людские сердца, - сказал канцлер.

Епископ, не отвечая, поставил кубок на стол.

С минуту длилось молчание, потом Муската, глядя в стол, сказал все тем же равнодушным тоном:

- Не наше это дело, и я не хочу вмешиваться и становиться на чью-либо сторону. Если Бог пошлет удачу князю Куявскому, мы будем за него так же молиться, как молились за короля Вацлава.

Канцлер поднялся с лавки, убедившись, что здесь ничего больше не добьешься. Он хорошо знал осторожность епископа, а когда Муската как бы машинально подвинул к себе лежавшую перед ним книжку, делая вид, что хочет помолиться или почитать, то ксендз Клеменц низко поклонился и вышел.

Закутавшись в плащ, он быстро прошел через двор и тотчас же свернул к своему собственному дому, находившемуся в одной из ближайших уличек. Здесь, у ворот, поджидал его мужчина высокого роста, закутанный в плащ, так что из-за воротника не видно было его лица, но под плащом блестело оружие. Он поклонился канцлеру, и они вместе вошли в дом.

Это был известный уже нам Мартик Сула с веселым лицом и смеющимися глазами. Склонившись, он поцеловал ксендза в руку.

- А я к вашей милости за справками, - сказал он. - Нет ли чего нового для нашего пана? Что слышно у чехов? Скоро ли двинутся отсюда?

Канцлер с усмешкой взглянул на него.

- Имейте терпение, - сказал он, - все идет хорошо. Только немцы нам еще портят дело, потому что не знают, что принесет им ваше господство; они предпочитают и оставаться с чехами, и Держатся за них.

- Но ведь чехи не удержатся долго в этом сожженном замке! - порывисто вскричал Мартик. - Я уже был там у них, подсматривал и подслушивал. Начали амбары строить, ворота укрепили, но там их, по-видимому, немного, и дух у них упал. Если бы их только хорошенько прижать, они бы долго не высидели на пожарище.

- Потерпите еще! - повторил канцлер. - А пока ваше дело уговорить знакомых немцев, чтобы они скорее открыли городские ворота.

- Да вот в том-то и беда, что эти свиньи не хотят быть первыми, - отвечал Мартик. - Я уж стараюсь всяким способом подойти к ним, но они остерегаются.

- Но ведь они и чехов не очень-то долюбливают?

- Да, но нашего маленького пана они еще больше боятся, - сказал Мартик. - Да, может быть, и недаром... ведь и он их не очень-то любит, предпочитает своих...

На этом разговор окончился, потому что канцлер вынул свои пергаменты, а Мартик понял это как знак, что ему уходить. Он простился и вышел.

Была как раз обеденная пора; в то время обедали рано. Мартик почувствовал голод. Приехав сегодня из Охотничьего хутора и порядочно протрясшись на своем коне, он раздумывал теперь, где бы ему поесть.

Поднял голову и стал вглядываться в пасмурное небо, желая отгадать время. В этом помогло ему также движение на улице. Проезжали мимо на базар крестьянские возы, шли пешие с мешками за плечами, но перед ними бежали торговцы и торговки, отстраняя от них покупателей, предлагая свои услуги, ссорясь с ними и между собой.

Около лавок и магазинов, уже открывших ставни, толпились ранние покупатели, пришедшие за свежеиспеченным хлебом, пирожками, мясом и другими продуктами, выставленными на досках.

Голоса торговок, выглядывавших из-за занавешенных окон, разносились далеко вокруг; без грубых выражений, шуток, прибауток и насмешек не обходился ни один торг.

Мартик, пробираясь между постройками, возами и прохожими, спешил к дому, при одном воспоминании о котором у него глаза сверкали весельем. Дом этот находился неподалеку от дома Павла с Берега, и в нем также помещались две лавки, выходившие на улицу. Но Мартик даже внимания на них не обращал, хотя в них он мог бы подкрепить себя пищей, и, войдя прямо во двор, направился к комнатам, выходившим окнами в сад: оттуда доносился громкий разговор и смех.

Сула нахмурился, очутившись у двери в сени, и с минуту колебался, потом набрался храбрости и, толкнув дверь, смело вошел в комнату.

Здесь, за накрытым столом, обедали два гостя, Грета, разряженная, сидела поодаль, на лавочке, у окна, и улыбалась им, а в уголку на низком стуле сидел телохранитель Курцвурст в своем красном костюме.

Это была квартиры вдовы. Обед был только что окончен, и двое запоздалых гостей подкрепляли себя пивом. Между ними и хозяйкой шел разговор, прерываемый шутками и смехом. Один из них был чех, другой - немец, оба молодые, богато одетые и соперничавшие между собой в приобретении расположения вдовы; приход третьего был им, очевидно, неприятен: и между собой-то они не могли поладить.

А хозяйку, казалось, все это развлекало.

Чех Микош не отличался особенной красотой, но зато мог похвастаться богатством наряда и вооружения. Видно было, что он заботился о впечатлении, которое производил на женщин: его костюм был весь богато расшит, а на панцире висело множество цепочек, больше для вида, чем для какой-либо надобности. Короткий плащ, спадавший с плеч, был темно-голубого цвета на малиновой подкладке, пальцы рыцаря были унизаны многочисленными толстыми золочеными кольцами. Его открытое широкое лицо не было красиво, но подкупало своей молодостью, свежестью и мужской отвагой.

Немец был тоже молод, он был худ и строен, носил небольшую светлую бородку; на нем не было ни железа, ни брони; только один нож у пояса. Он не имел в себе ничего рыцарского, но смотрел смело, как человек, чувствовавший свою силу и знающий, чего он хочет. Одна цепь, которая была у него на шее, превышала ценностью все вооружение чеха и его блестящие побрякушки. Кроме верхнего мехового плаща, вся его остальная одежда была из чистого шелка.

Чех и немец спорили между собой и поднимали друг друга на смех, когда вошел Мартик, статный и красивый, но по сравнению с ними выглядевший плохо одетым и ничем не выдающимся.

Тем не менее Грета улыбнулась и ему, а оба сидевшие за столом, увидав его, сразу нахмурились. Но у Сулы было обыкновение, как бы его ни принимали, хорошо или худо, не изменять спокойного, ясного выражения своего лица и не обращать внимания на людей.

Слегка кивнув головой обоим рыцарям, он смело подошел к Грете, нарядной и красивой, как всегда. Ее спокойное, поразительно холодное, но сверкающее красотой лицо никогда не отражало ни усталости, ни печали, ни какого-либо другого чувства. Казалось, ее занимало все окружающее, но ничто не затрагивало ее души. К людям она относилась равнодушно, хотя она их дразнила, играла ими, кокетничала с каждым, никого не пропуская, и любила увеличивать число своих поклонников.

Каждый из них имел минуты заблуждения, когда ему казалось, что она к нему менее равнодушна, чем к другим, но только один Курцвурст, никогда ее не оставлявший, все видевший и ко всему прислушивавшийся, знал, как она пренебрегала людьми. Каждого она высмеивала, как только он уходил, и никто не казался ей лучше других.

Чех приходил к ней почти ежедневно, немец, по имени Бальцер Вурм, уж несколько раз делал ей предложение. К Мартику, который знал ее еще девушкой и очень ее полюбил, она относилась не хуже, но и не лучше, чем к другим.

Старый толстый мясник, дядя Павел, его первый доверенный Ганс да и множество молодежи были влюблены во вдову. После смерти мужа, убитого в какой-то свалке, человека дерзкого и смелого, родня Греты уговаривала ее вторично выйти замуж, но она только пожимала плечами и не всегда удостаивала ответом.

Может быть, ее бы и выдали насильно, но дядя Павел, хоть и не смел ни на что надеяться, приняв во внимание его возраст и родство с вдовушкою, был рад подольше попользоваться своими опекунскими правами.

Да и она, заставляя дядю во всем соглашаться с ней, не торопилась искать себе мужа. Наследница она была богатая: были у нее и земли, и дома с лавками, и деньги, и это еще больше увеличивало ее цену в глазах поклонников, но она сама выше всего ставила свою свободу. И пользовалась ею так разумно, что никто не мог сказать про нее ничего дурного, хотя она и не сторонилась людей. Курцвурст, игравший при ней роль не то слуги, не то шута, следовал за нею всюду, как за королевой.

Когда сидевшие за столом и оживленно беседовавшие гости увидели Мартика, они умышленно прервали беседу, а он, приблизившись к Грете, присел около нее на лавку и принялся вполголоса дружески беседовать с нею.

Приход его был одинаково неприятен и немцу, и чеху. Они оба старались пересидеть один другого, чтобы остаться наедине со вдовой, потому что Курцвурст, молча сидевший в уголку, не шел в счет, а Мартик сразу смешал все их планы и надежды. Они хорошо видели, что от него не так-то легко отделаться, и особенно потому, что он пришел позже всех. Лица их сразу затуманились. Микош по долгу службы должен был идти в замок. Немец же не любил оставаться в обществе поляка. И вышло, что оба вдруг поднялись и стали прощаться. Вдова не задерживала их. Курцвурст встал тоже и, забавно гримасничая, кланялся им, размахивая длинными руками.

Мартик, глядя им вслед, когда они выходили, состроил такую забавную физиономию, что и Грета усмехнулась; очень уж он обрадовался, что избавился от них.

Но радость его продолжалась недолго; едва только он повернулся к хозяйке и начал с ней разговаривать, как у дверей послышались шаги, и показался Павел с Берега.

Он был мрачен и обливался потом несмотря на холодную погоду. Поэтому он прежде всего принялся вытирать свое круглое и лоснящееся лицо, потом, поклонившись Грете, сел на лавку.

- Что нового? - спросил Сула советника.

- Каждый день нельзя иметь ни свежего мяса, ни свежих новостей, - отвечал Павел. - Нового? Да ничего нового нет. Говорят только, что чехи думают сильно укрепиться, а еще говорят, что сюда едет из Праги наместником Павел из Паулыптына. Говорят, что он разумный человек, не такой вспыльчивый и суровый, как Боскевич.

- Ну, что там чехи! - небрежно рассмеявшись, сказал Мартик. Потом, помолчав минутку, он продолжал: - До каких же пор здесь будут чехи? Я думал, что по крайней мере в замке сядет пан Вержбента или пан Змигродский.

Он взглянул на Павла, а тот ему отвечал жестом, который означал, что до этого еще далеко.

Грета, поглядывая то на советника, то на Мартика, внимательно слушала.

- Э! - шутливо сказала она. - К весне все это будет кончено, вместе с аистами прилетят и поляки.

- Хорошо было бы, - смеясь, подхватил Мартик, - если бы чехи улетели вместе с гусями.

Павел молчал, посматривая на племянницу, которая вертела в ручках платочек и стреляла глазами то в ту, то в другую сторону, держала обоих, как на привязи.

- Пусть прелестная Грета, - заговорил Мартик, - скажет Павлу, что наш маленький князь достоин того, чтобы ему так не противились. Если мещане станут на его сторону, то он их щедро наградит. И, с другой стороны, я бы не советовал никому раздражать его и противиться.

Грета, по-видимому, вполне разделяла мнение Мартика. Белые зубки ее сверкнули в улыбке, когда она сказала:

- Этих маленьких людей всегда надо особенно бояться. Бог знает, откуда у них берется и ума, и силы больше, чем у другого большого. Сила и разум - то же, что пиво; возьмешь его, как есть - оно крепкое, а дольешь воды, сделается в полтора или в два раза больше, но уж жидкого.

Павел удивлялся и восхищался и сравнением, и разговором вдовы.

- Всяко бывает, - прибавил он, - бывают и великаны сильные.

- А я все-таки карликов больше боюсь, - говорила Грета. - Этот Локоток - просто волшебник... Если уж ему посчастливилось без людей и без денег завоевать столько земель, то он доберется и до Кракова.

Мясник взглянул на племянницу, не зная, говорит ли она то, что думает, или просто дурачит Мартика. Но вдовушка стояла на своем. Тогда Мартик подошел к нему и спросил тихо:

- Ну, как же? Что будет?

- Да ничего. Так, как я говорил, - отвечал Павел. - Первыми мы не хотим быть.

И в свою очередь шепнул Суле:

- Так решили в совете. А Сула опять ему на ухо:

- А знаете, кто внушил это по великой своей мудрости совету? Епископ Муската! Хо, хо, знаем мы его и знаем, на чьей он стороне. Но хоть у него митра на голове, пусть хорошенько следи! за нею, чтобы не упала и чтобы не пришлось и ему, как Павлу) сидеть в тюрьме. С нашим паном играть в кости - приятного мало!

Павел хотел выступить в защиту епископа, но Мартик слегка хлопнул его по плечу.

- Вы же ходили к нему вместе с Альбертом сегодня утром за советом?

Мясник опустил голову. Грета улыбалась, догадываясь, о чем идет речь.

Сула отступил на несколько шагов, стараясь придать своему лицу прежнее выражение, хотя видно было, что окончание разговора было ему неприятно. Он подсел поближе к Грете и шутливо сказал:

- Хоть мне во всем не везет, но есть у меня одно утешение - поглядеть на вас. Жаль только, что недолго, - скоро уж придется мне уехать отсюда.

И развел руками, показывая, что в них нет ничего, ничего не удалось приобрести. Она тоже знаком уговаривала его не терять надежды.

Курцвурст, сидевший в углу и постоянно, если только не спал, приглядывавшийся к своей госпоже, пока она была в обществе мужчин, смотрел на нее и теперь, гримасничал и думал про себя:

- Кто ее знает? Простой человек - нищий воин, - а может быть, он ей нравится больше всех?

Но такие подозрения приходили ему в голову по несколько раз в день.

VII

Главные силы князя Владислава, прозванного Локотком, были в это время сосредоточены под Сандомиром.

В замке, кое-как отстроенном и подновленном после пожара, жил сам князь со своим двором и главными советниками. А в местечке, также вновь отстроенном, а частью еще строящемся, на месте выжженного татарами поселения, в шалашах, палатках и землянках размещалась боевая дружина того, кто называл себя единственным настоящим наследником польской; короны.

В то время даже войска самых знатных королей и владетельных князей не имели того однообразия, порядка и законченности; военной выправки, какое мы видим в наше время, но среди тогдашних войск дружина Локотка отличалась совершенно своеобразным устройством и даже внешним видом. Люди, вооруже-ние, лица и весь походный обиход представляли удивительную смесь и выдавали разнообразие происхождения этого военного сборища.

Отряд Амадая - здесь была только часть его - состоял из одних только венгров и диких куманов. Это была самая неспокойная часть войска, взятая по набору и возмещавшая неплатеж жалованья грабежом деревень, усадеб, имений духовных лиц и монастырей. И языка их никто не понимал, и никакими угрозами нельзя было их остановить. Они никого не боялись, со всеми держались дерзко и гордо, помня, что первыми своими победами князь был обязан им. Эти огромные загорелые чернобородые люди, с сильными голосами и нетерпеливой жаждой ринуться скорее в бой, хотели играть первую роль, хотя здесь оставалась только небольшая часть их - остальных Локоток выслал в епископские земли, в Беч, - понемногу стараясь отделаться от этих беспокойных союзников, вечно надоедавших ему требованиями о выдаче жалованья.

Но не одни только венгры и куманы имели странный и дикий вид. И остальные полки были не лучше их.

Люди, собравшиеся с пограничных с Куявами земель, также отличались и лицами, и одеждой и обнаруживали примесь какого-то чуждого племени. Настоящих рыцарей, происходивших из старой шляхты и уже раньше носивших вооружение, было совсем мало, и те находились только при особе самого князя; в других отрядах среди воинов встречались простые крестьяне, по доброй воле или силой взятые в войско.

Были и такие, которых сначала надо было подталкивать вперед дубинками, а потом они сами полюбили военное дело, заметив, что им многое позволено и что они могут безнаказанно кричать и грозить другим. Новое хорошее вооружение было здесь редкостью, имели его разве только те, что находились в замке, а остальные выходили в чем попало и жили только грабежом во время войны.

И вооружены они были неодинаково: у кого - топор, у кого - железный цеп, еще у некоторых - огромный лук, а у иного - маленький изящной формы, были тут и ножи, и мечи различной длины и самого разнообразного вида. Настоящих стрелков, пускавших тяжелые стрелы из луков художественной работы, было всего несколько десятков. Копья, окрашенные в красную или белую краску, иногда пестро размалеванные, тяжелые и легкие - попадались далеко не у всех. Мечи всех сортов, начиная от старых, тяжелых и неуклюжих из бересты и кожи и кончая кованными с железными концами и вбитыми в них медными гвоздями, - лежали целыми кучами, как груды амуниции, брошенной после боя. Весь лагерь занимал довольно большое пространство и был подразделен на несколько частей, мало чем отличавшихся одна от другой. Здесь почти не было правильных отрядов уже обученного войска, какое имели в прежнее время паны из Налэнчова, Топорова и Шреняв; небольшая горсточка их стояла на страже у замка, где жил Локоток.

Трудно было поддерживать порядок в этом людском муравейнике.

Целыми днями весь лагерь шумел и волновался, а его начальники, обозные старосты и подчиненные им стражники, на обязанности которых лежал присмотр за порядком, то и дело бегали из одного места в другое, разнимая дерущихся и успокаивая их чаще всего с помощью дубинок. Воины готовы были подраться каждую минуту из-за всякого пустяка, потому что война приучила их к безделью и к безответственности, а между тем они хорошо понимали свое значение в войске Локотка.

Несмотря на это, в этой толпе, отдыхавшей теперь после многих битв, царило веселье. Музыканты, торговцы, бродяги обоего пола, нищие, шинкари сидели и бродили между палатками из серого полотна или из войлока, между шалашами и шатрами, сплетенными из веток, между хижинами, сложенными из хвороста, среди оврагов, прикрытых деревом и мхом, костров, огороженных камнями, возов и коней, привязанных к кольям.

Кое-где над палатками и шалашами возвышался длинный шест с хоругвью или знаменем, которое объединяло всех, принадлежавших к определенной группе.

Подчас нелегко было найти свое место в этой неразберихе. Тропинки так извивались и скрещивались, разбегаясь опять во все стороны, что многие подолгу блуждали, прежде чем добраться до своего отряда. И потому здесь перекликались, призывали друг друга и трубили, как в лесу.

У некоторых отрядов применялись для созыва разбредшихся частей доски, подвешенные к кольям; по ним колотили палками и таким образом собирали заблудившихся.

Песни, бренчанье инструментов, взрывы смеха, крики ссорящихся, - все это вместе составляло целый хор разнородных, сливающихся в одно звуков, к которым еще примешивалось ржание коней, лай и вой псов и стоны побитых.

Драки представляли здесь такое обычное явление, а убийства были так часты, что когда несли хоронить труп, мало кто интересовался даже взглянуть на него, не желая отрываться от игры в кости или от кружки пива. Сидевшие у котлов, при виде носилок с телом, не прикрытым даже одеждой, потому что никому не позволялось уносить с собою в гроб одежду, не прекращали даже своего пения.

Среди всего этого беспорядка и убожества кое-где виднелись более нарядные палатки начальников, а в них люди в хорошей одежде; около палаток были воткнуты копья, тут же стояли крепкие повозки, и по всему этому можно было узнать помещиков. Все это были люди храбрые и горячие, они первые откликнулись на зов Локотка, но средств у них не было. А знатнейшие все еще выжидали, и только в последнее время замечалось и среди них брожение в пользу князя.

Не имея возможности за отсутствием личных средств обеспечить своему войску пропитание, Локоток должен был поневоле примириться с обычным в то время способом удовлетворения нужд войска. Каждый день выходил отряд охотников на добычу фуража и брал все, что попадалось под руку, не заботясь о том, кому отобранное принадлежало. Осенью набрасывались на "десятину", на огромные стоги священнослужителей и монастырские амбары.

Кроме того, многие потихоньку отъезжали подальше, куда глаза глядят, и потом возвращались небольшими группами, таща за собой мешки и узелки, убитых птиц и домашних животных.

Этих желанных гостей встречали весело, потому что у них всегда можно было поживиться за небольшую цену.

Торговцы не особенно охотно шли в лагерь, где было мало денег, зато много своеволия. Не один из них был здесь ограблен, и не мог добиться справедливости даже в замке, потому что не мог назвать виновных.

Чем ближе к замку, тем больше попадалось богато одетых воинов; это были отряды шляхтичей, присоединившихся к Локотку и приведших к нему свое войско.

Здесь было гораздо спокойнее, и шум лагеря, расположенного в городе и на равнине, казался здесь глухим рокотом моря.

Около замка ходили люди, стояли кони, около палаток слуги чистили блестящее вооружение, вытряхивали пыль из господского платья, некоторые суетились около котлов с пищей, следя за ее приготовлением. Здесь уже реже можно было встретить оборванных бродяг обоего пола, потому что их сейчас же гнали прочь, боясь воровства.

Во многих пригородных усадьбах и городских домах размещались знатнейшие рыцари, потому что мещане надеялись найти в них защиту от своеволия лагерного сброда. Здесь также виднелись знамена на длинных древках, для того чтобы сюда не забрел кто-нибудь, не принадлежавший к этой группе.

В самом замке жил князь, но после разрушения замок был только слегка подправлен и представлял мало удобств для жизни. Одиноко торчали уцелевшие части старых стен, среди которых наскоро построили сараи и конюшни. Хорошо сохранился замковый вал и укрепления на нем, и ворота были новые и крепкие, но внутри было гораздо больше развалин, чем строений.

Князь не любил окружать себя пышностью; весь его двор и слуги были одеты прилично и чисто, но скромно и без показного великолепия. Локоток, весь преданный своему делу, не заботился о внешности. Брал, где только мог, но не для себя, а для окончания задуманного им дела. Сам он имел только то, что ему приносили в дар друзья. Один подарит ему коней, другой - упряжь, а тот - готовые наряды или сукно, еще кто-нибудь - оружие; почти все давали ему деньги: теперь и шляхта была заинтересована в том, чтобы будущий государь не слишком обнаруживал свою бедность.

Правда, казначею не приходилось располагать большими суммами, потому что едва только в кассу поступали деньги, как тотчас же надо было заткнуть рты венграм, куманам и другим.

Уже и в это время у князя Владислава был свой канцлер, подкоморий, капелан, коморник и весь придворный штат, но все это были люди случайные, не подготовленные к своей роли, да и не на чем было еще и подготовляться.

Будущее величие того, кто добивался короны, еще никому не бросалось в глаза, но всякий, кто входил в горницу, где маленький князь сидел за грубо сделанным столом, всякий, присмотревшись к нему и послушавши речей этого невзрачного на вид человека, выносил убеждение, что в нем таится большая сила. Он не хвастался и не пускал пыль в глаза, но так горячо верил в правду своих притязаний, что и другие заражались этой верой.

Дело было под вечер. Локоток собрал у себя всех своих начальников войск и канцелярских служащих. И, стоя среди них, маленький, невидный, в потертом кафтане, с растрепанными волосами и плохо расчесанной бородой, но с быстрыми, умными глазами, он все же казался господином над всеми. Едва только он начинал говорить, все умолкали, и глаза всех не отрывались от его лица. Во всем этом собрании он был самым невзрачным на вид, а между тем к нему, как к огню, устремлялось все.

Один взгляд на вошедшего, одно его слово, и он уж быстро отгадывал в чем дело и отвечал коротко и решительно. А говорил, словно топором рубил, и не выносил противоречий. Если он сдвигал брови, и между ними резко обрисовывались две складки, все знали, что возражать невозможно.

Оп стоял между Вержбентой и Войцехом из Змигрода, и тут же подле него находились канцлер Клеменц, только что прибывший из Кракова с судьей Смилой; все они держали вместе совет, когда вдруг с громким восклицанием в распахнувшиеся двери быстро вошел человек средних лет, в одежде духовного, в сильно возбужденном состоянии.

Еще раньше, чем окружающие его сообразили, с чем он явился, Локоток догадался, что он пришел жаловаться. Гнев, обида, раздражение ясно читались на его лице. Слегка поклонившись, он поднял руки кверху и начал кричать:

- Содом и Гоморра, милостивый князь! Вы навлекаете на себя кару небес! И здесь ваши люди проделывают то же, что в Познани! Разграбили мою кладовую, вывели скот, обидели моих слуг... увели коней из конюшни. Это насилие - грабеж собственности костела!

Запыхавшийся ксендз закашлялся.

Князь слушал спокойно, давая ему выговориться; но это хладнокровие еще более возмутило ксендза.

- Это татарское нашествие! - вскричал он. - Дикари, нехристи! Не уважают святыни Господней и ее слуг!

- Успокойся, отец, - сказал Локоток. - Я-то уж не могу помочь. Война имеет свои права, и воины мои не должны умереть с голода. Я за все вас вознагражу, а теперь и вы должны сносить все так же терпеливо, как и я.

Ксендз возвысил голос и уже хотел крикнуть: "Анафема!" - как канцлер Клеменц с достоинством выступил вперед.

- Уважаемый отец! - сказал он. - Князь при всей доброй воле не может ничего сделать. Люди собираются здесь, есть все должны, а накормить всех трудно. Но война скоро окончится, и тогда все убытки возместятся.

- Но дерзкие руки посягают на святую и неприкосновенную собственность костела! - прервал его ксендз.

- Все убытки будут возмещены костелу, - спокойно сказал князь, - когда мы избавимся от чехов, очистим страну и водворим в ней порядок.

- Чехи нас так не обижали! - возразил ксендз.

Канцлер Клеменц, почти насильно отведя его в сторону, старался уговорить и успокоить, когда в оставшихся открытыми дверях Локоток увидел чье-то лицо, вздрогнув, он поспешил к дверям, забыв о священнике.

Там стоял весь забрызганный грязью, только что приехавший Мартик. Князь издали приветливо улыбнулся ему и, не обращая внимания на окружающих, вышел в соседнюю горницу, где стояло убогое ложе, а в углу лежало кое-какое оружие.

- Ну, с чем ты прискакал? - спросил он. - Наверное, нет у тебя добрых вестей. Вот и ксендз-канцлер со Смилой уже вернулись из Кракова и ничего не привезли, - только какие-то туманные обещания. Что же мещане?

- Мещане, милостивый князь, - живо заговорил Мартик, - все почти немцы, а немец, даже самый лучший, хитер, как лиса. Они хотели бы сидеть на двух стульях.

Мартик помолчал немного.

- С мещанами-то еще можно было бы сговориться, но епископ все дело портит, а они его слушают. И чехи тоже что-то не думают сдаваться.

Он взглянул на князя, который вовсе не казался опечаленным и спокойно слушал.

- Тогда не для чего тебе было возвращаться! - сказал он. - Тебе надо было сидеть и улещивать мещан. Пусть бы было хоть немного людей преданных мне, которые решили бы открыть ворота, остальные принуждены будут уступить. А для этого надо склонить на нашу сторону всего несколько человек.

Мартик провел рукою по волосам и поклонился князю.

- Милостивый государь! - возразил он. - Я бы рад услужить, да чем? Нет у меня ни большого разума, ни денег, чтобы их подкупить. Это для меня слишком трудное дело. Вот, если бы мне немного войска да оружие, мы бы скорее справились!

Локоток весело улыбнулся.

- Ну подожди, я и сам скоро туда приду, - отвечал он. - Ты будешь мне там нужен, в самом городе. Ты им обещай, что хочешь, пугай их штурмом, а сам старайся так устроить, чтобы дело обошлось без штурма. Здесь я могу без тебя обойтись, а там ты мне нужен, потому что водишь дружбу с мещанами и мещанками. Не теряй же времени и возвращайся!

- Если бы только не епископ! - вырвалось у Мартика. - Наверное, он сердится за Беч, там венгры разбойничают.

- К епископу я пошлю канцлера, - отвечал князь. - А ты немного отдохни и возвращайся в город. Когда приедешь туда после нескольких дней отсутствия, и будут тебя спрашивать, говори, что я двинул все свои силы на Краков.

Окончив свою речь, Локоток подал Мартику руку для поцелуя, достал из денежной сумки, лежавшей на столе, горсть монет, сунул их ему и поспешно вышел.

Сула, справившись так быстро с данным ему поручением, имел еще время навестить своих товарищей в лагере и вспомнить свою прежнюю жизнь, о которой он так тосковал. Он тотчас же вышел на двор, где его окружили воины, приветствуя громкими восклицаниями.

- Мартик! Сула! Ты опять здесь! Откуда тебя принесло? Гость едва успевал отвечать на вопросы, с любопытством всюду

заглядывал, в свою очередь расспрашивая, кто был теперь с паном, кто вновь приехал, кто еще прибавился; он сразу заметил, что сил прибыло.

Как только чешское могущество поколебалось, взоры всех обратились на маленького пана. Ему должна была принадлежать корона Пшемыслава и Вацлава. Со всех концов страны собирались рыцари со своими отрядами, хотя некоторые из них все еще старались сделать это скрытно. Но людей заметно прибыло.

Когда Мартик сверху, от замка, кинул взгляд на растянувшийся перед ним на равнине лагерь, сердце его забилось от радости.

Между тем в горнице хнязя шло совещание, в котором принимали участие все новые и новые союзники. Одним из наиболее желательных и влиятельных был Винцент из Шамотул, богатый помещик из Великой Польши, на приезд которого здесь никто не рассчитывал, и потому его встречали с особенной радостью. Это был человек в расцвете сил, известный своими рыцарскими заслугами, безмерно честолюбивый, искавший славы и богатства.

Его привез в лагерь Вержбента, рекомендуя князю как человека, имевшего большое влияние в Великой Польше.

С первого взгляда в нем был виден гордый магнат, человек страстный и горячий. Он никогда раньше не видал Локотка и, войдя к нему, был прямо поражен его невзрачным видом. Сам он, собираясь ехать сюда, окружил себя почти княжеским великолепием, чтобы показать свое могущество. И среди простых и скромно одетых придворных Локотка он в своем ярком и блестящем наряде производил странное впечатление.

Все с любопытством приглядывались к нему, когда он в коротких словах предлагал князю свои услуги.

- Я рад вас видеть здесь, - отвечал князь, - но буду вам еще более благодарен, если вы поможете моему делу там, где я не надеюсь иметь союзников. Меня там помнят по прежним делам, но я их искупил...

Винцент не знал, что сказать, и не мог многого обещать, так как знал, что в Познани силезец скорее найдет себе союзников, чем Локоток, которого боялось духовенство.

Но князю достаточно было одного взгляда на этого человека и короткого разговора с ним, чтобы заглянуть в душу шамотульского пана и убедиться, что на него надо действовать обещанием славы и почестей.

Он отвел его в сторону, посадил рядом с собой и, показывая ему доверие и уважение, в конце своей речи шепнул ему:

- Старайтесь привлечь ваших на мою сторону. Если земля эта с вашей помощью достанется мне, а она мне необходима для обеспечения крепости моей короны, и в ней - наше гнездо, вы можете быть уверены, что я вас поблагодарю за это. Если я назначу там наместника, то это будете вы!

Действительно ли Локоток намеревался так щедро вознаградить новоприбывшего? Об этом знал только он сам. Но эти слова обеспечили ему помощь гордого магната.

Великая Польша была ему нужна. Корона Пшемыслава была в Гнезне, а Гнезно - в той земле, которую должен был привлечь на его сторону Винцент.

Несколько часов продолжалась беседа и окончилась только тогда, когда в большой горнице приготовили ужин для всех гостей. Угощение было непышное, а сервировка годилась только для воинов. Кушанья подавались на деревянных блюдах, а питье в глиняных кружках. Серебра здесь и в помине не было, и князь первый смеялся над этим, подшучивая над своим убожеством.

Подчаший достал единственную, какая нашлась, позолоченную чарку, а князь, взяв ее, поднял высоко кверху, чтобы все видели.

- Так меня объели мои воины, - сказал он, смеясь, - что только эту одну спас каким-то чудом Мечин. Но в Кракове есть много золотых дел мастеров!

- А в Олькуше найдется серебро! - весело прибавил Вержбента.

- И я, и жена моя, - заметил Локоток, - которая привыкла к простой одежде и бедной обстановке в Радзееве, для себя не нуждаемся ни в каком излишке.

Судья Смила отвечал с поклоном, что шляхта, наверное, с удовольствием уделит от себя по кубку для своего пана.

- Мне этого не нужно, - сказал Локоток, - мне бы только хватило на жалованье моим людям и на продолжение моего дела; нам надо еще со многим справиться и многое добыть, да и чехи еще сидят в замках.

- А бранденбуржцы и саксонцы стоят на границе, - прибавил кто-то из гостей.

- Против тех нам помогут крестоносцы, - сказал Жегота, - они не очень-то ладят между собой.

- Ну а против крестоносцев, кто пойдет? - прервал Верж-бента. - Ведь и те для нас страшны. Они хотят силою отнять у вас поморские земли.

- Боже сохрани! Мы их но отдадим! - вскричал князь. - Этот-то край нам особенно дорог, потому что это наши ворота в широкий свет.

- Не отдадим! - повторили и другие.

Так тянулась беседа обо всем понемногу. Винцент из Шамотул не спускал взгляда с того, кому он приехал предложить свои услуги, и тот посматривал на него, и ясно было, что оба не вполне доверяли друг другу, хотя и сознавали общность своих интересов.

Только тогда, когда разговор перешел на войну, на способы ее ведения и на врагов, с которыми приходилось воевать, Локоток оживился, и лицо его прояснилось.

Шамотульский пан, уже присмотревшийся к крестоносцам и саксонцам, осмелился заметить, что польскому войску многого еще недоставало, чтобы сражаться с ними.

- А сражались же мы с чехами, которые не хуже них, - сказал князь, - да и били мы их тоже не хуже. Вы не видали моих воинов в бою и не знаете их. С виду они неказисты, но приказы мои исполняют хорошо и нападают на врага, как хищные звери.

Винцент усмехнулся.

- Самые лучшие воины, - прибавил Локоток, - это голодные и ободранные. У кого красивое вооружение и всякое добро, тому жаль его потерять, а моим нечего терять, но они надеются все сами завоевать.

Так до самой ночи шла беседа о войне и различных приключениях боевой жизни, а потом каждый пошел искать себе уголок для ночлега, а шамоту льский пан отправился ночевать в раскинутую его слугами палатку, потому что другого места не было.

Канцлер Клеменц остался наедине с князем.

- Поздравьте меня, отец, - обратился к нему Локоток, - в мою сеть попалась крупная рыба. Я очень доволен этим паном из Великой Польши.

- Только бы вам не обмануться в нем, - сказал канцлер. - Я его не знаю, а слухи о нем ходят разные. Он богат и знатен, но честолюбие у него большое, и он за свои услуги много потребует.

Князь утвердительно кивнул головой, но видно было, что слова канцлера его не встревожили.

- Я боюсь его ненасытной гордости, - прибавил ксендз, - потому что надменным и властолюбивым людям всегда хочется еще большего.

Ксендз Клеменц собирался вернуться в Краков и спрашивал, не будет ли каких-нибудь поручений и приказаний, на что Локоток коротко отвечал:

- Краков можно взять, но сделайте, что в ваших силах, чтобы избежать кровопролития. Самый город не так уж важен, но там живет много богатых немцев, а мне нужны деньги. Вавель (Вавельский замок в Кракове.) обладает невидимой силой, а когда он достанется мне, то и другие земли сдадутся нам.

Рано утром, в числе людей, ехавших вместе с ним в город, канцлер увидал весело улыбавшегося Мартика, который, поклонившись ему, заявил, что он едет по приказанию своего пана туда же, куда и канцлер, и готов охранять его в дороге.

VIII

Краковский рынок даже в обычные дни имел в известные часы дня очень оживленный вид; на другой день после прибытия Мартика в город около полудня тут было так много народу, и стоял такой шум, что трудно было протиснуться в этой толпе и невозможно было разговаривать.

К зданию ратуши шли городские советники, а с ними два войта, которые замещали главного войта, носившего это звание по наследству от отца, а к Дынгушу шли лавочники и те, что имели дела с ними; подвозили товары к большим и малым городским или базарным весам. Немало было народу в пивной под ратушей, где продавали самое лучшее сводницкое пиво. Но огромное большинство наполнявших рыночную площадь спешило к лавкам, магазинам и лоткам с товаром, которые занимали в два ряда пространство всей площади вплоть до ратуши.

Здесь была сосредоточена вся торговля, перекинувшаяся в одну сторону до Фландрии и Италии, а в другую - до дальнего Востока. Чем проще было отечественное производство, тем больше нуждались в иностранных товарах. Купцы особенно хорошо зарабатывали именно здесь, где все, что они привозили, казалось редким и особенно нужным.

Внешний вид этих открытых лавок, тянувшихся двумя тесными рядами во всю длину площади, был непривлекателен. Да и внутри было темно и тесно. Вместо вывески служили вывешенные на шесте куски материи, восточного шелка, какой-нибудь яркий пояс или кухонная утварь. Но в темной глубине этих лавок, загроможденных товаром, попадались действительно ценные вещи.

Здесь можно было достать все, что шло из Византии через Сицилию и Венецию, начиная от самых драгоценных бархатных и шелковых тканей и кончая обыкновенными шерстяными, от драгоценнейших мехов до самого тончайшего полотна и газа. Здесь покупали материю для одежды священнослужителей и для домашнего плаща, кольцо для невесты и охотничью трубку из слоновой кости, охотничьи сапоги и кусок хлеба.

Все это, а особенно дорогие вещи, не выставлялось напоказ, как это делают в наше время, и не предлагалось громко, чтобы не раздразнить аппетита и не привлечь грабителей. Драгоценнейшие вещи тщательно прятались, но услужливые посредники знали, куда провести покупателя.

Больше всего было в этом ряду лавок с немецкими и голландскими товарами, но немало было также и шелковых изделий из Италии, изделий из козьей шерсти, предназначенных для власяниц, которые набожные люди носили на голом теле.

В других лавках сидели золотых дел мастера и те, что торговали цинковыми и медными изделиями, венецианскими четками, кольцами, поясами и тому подобными вещами.

В то время торг производился иначе, чем в наше время, покупали с тем, чтобы вещь держалась долго, поэтому внимательно рассматривали, расспрашивали о цене и долго торговались, причем разыгрывались очень оживленные сцены, когда покупатель, не сойдясь в цене, уходил из лавки, а служащие лавки бежали за ним и силой тянули его за рукав обратно. Здесь невозможно было кого-нибудь услышать, потому что уже и в то время торговки были так же болтливы и крикливы, как нынешние, а свободой слова пользовались в большей мере.

Эта маленькая, тесная уличка, которую часто совершенно загромождали купеческие возы, провозившие товары и для безопасности останавливавшиеся здесь, своим живописным разнообразием напоминала восточные рынки. Каких только тут не было нарядов! Немецкие, итальянские, фландрские, персидские, византийские! Попадались и рыцари, и духовные, потому что духовенство, кроме нищенствующих монашеских орденов, ходило за всеми покупками в лавки.

Женщины приходили сюда не только для покупки, но и просто из любопытства, а за ними увивалась молодежь.

Благодаря соседству находившейся под ратушей пивной, откуда выходили подвыпившие люди, с ратушей, в которой заседали городские советники, суда, городских весов, нескольких винных заведений около рынка и нескольких пивоваренных заводов, эта тесная улочка торговцев или, вернее сказать, купеческая часть города была целый день заполнена сплошной массой народа.

Странный вид имели эти постройки, вмещавшие в себе столько сокровищ: некоторые из них были из камня, другие - из дерева, третьи - из досок. Большинство из них не впускало вовнутрь дерзких крестьян. Широкое окно со ставней, открывавшейся наружу на манер стола, опиравшегося на подставки, служило купцу для выкладывания товара перед покупателем. Такие ставни имелись во всех домах, где внизу были лавки с какими-нибудь товарами.

Кроме краковских купцов, здесь можно было встретить греков и итальянцев, но особенно много было немцев. И здесь горячая кровь и грубость тогдашних нравов были причиной громких споров, брани и даже драки, в которую приходилось вмешиваться и силой прекращать ее служащим ратуши.

Во время летней жары устраивались навесы из полотна, они же служили охраной от дождя. Более предусмотрительные делали навесы из кож.

Прекрасная Грета как раз вошла в эту уличку в сопровождении своего Курцвурста, которого знал весь город. Само собой разумеется, что, выходя в город, вдовушка старалась как можно больше выставить свою красоту и одевалась особенно нарядно. Немудрено, что взоры всех прохожих, особенно рыцарского сословия, с любопытством останавливались на ней. По богатству наряда, красоте лица и изнеженному виду ее можно было принять за какую-нибудь даму из высшего общества, по смелости, с которой она вмешивалась в толпу, - за мещанку, сжившуюся с ней, а по дерзкому и вызывающему выражению лица - за особу легкого поведения. Те, которые были с ней знакомы, улыбались ей издали и останавливались, поджидали ее или шли за ней, чтобы подольше полюбоваться на красавицу.

Она шла медленно, как свободная женщина, которую никто и ничто не заставляет торопиться, и которая вышла просто ради прогулки и не особенно интересуется всем окружающим.

Купцы приветствовали ее из своих лавок, зная, как она любила наряды и всякие безделушки и как много она могла себе позволить, искушали ее, показывая разные красивые вещи.

- Загляните только к нам, прекрасная Грета, - говорил один из них с седой бородой, плутоватыми глазами и слишком румяным лицом, составлявшим резкий контраст с сединой, - мы только что получили из Венеции золотые цепочки, такие тоненькие, что их можно протянуть ниткой через игольное ушко.

Грета, улыбнувшись, сделала только знак искусителю, что зайдет попозже.

Другой кричал ей: - Сударыня, за вашу красоту я готов отдать вам даром! Пожалуйста, посмотрите только, ни у кого нет такого шелка и таких вышивок, как у меня!

Грета, не останавливаясь, шла мимо; не заглянула даже в лавки с меховыми товарами, которые она очень любила, - у нее всего было более чем достаточно. С некоторыми купцами, хорошо знавшими ее и Павла, она обменивалась приветствиями и веселыми замечаниями.

Служащие в лавках следили за ней восхищенными глазами; она умела, не показывая даже виду, что это ее занимает, выставлять свою красоту в самом выгодном свете. И изящно обутые ножки, и белая рука, украшенная множеством перстней, и нежный овал лица из-под белого легкого покрывала, и черные косы, обвивавшие голову, и стройный стан, стянутый поясом и видневшийся из-под плаща, и гибкие, молодые движения, все очаровывало зрителей. Она шла медленно, позволяя им любоваться собой.

И чем дальше она подвигалась по улице, приближаясь к ратуше, тем более увеличивалась толпа любопытных, следовавшая за ней.

Курцвурст шел впереди, с забавной торжественностью раздвигая толпу своим жезлом и очищая проход для своей госпожи.

Первый, осмелившийся прямо подойти к ней и пойти с ней рядом, был Бальцер Вурм. Она как раз проходила мимо его лавки, и он, оставив за себя своего помощника, вышел на улицу поздороваться с Гретой.

Ему тоже хотелось пригласить ее к себе.

- Хотя бы для того стоит вам зайти, прекрасная Грета, - сказал он, - чтобы взглянуть на чудесный шелк, который мне только вчера привезли. Никто еще не видел его, и ни у кого нет такого. Нет ничего на свете более мягкого и приятного на ощупь и более красивого на вид, а в платье будет иметь такой вид, как будто это царское одеяние.

- Такие дорогие ткани - не для бедных вдов вроде меня, - лукаво отвечала Грета. - Разве купить и пожертвовать в костел Панны Марии за душу моего покойного мужа? Мне как раз нужно это сделать. Очень жаль моего Арнольда, - прибавила она, бросив на него быстрый взгляд.

- В заместителях не будет недостатка! - вздохнул Бальцер.

- Даже в десяти! - отвечала, на минуту приостановившись, Грета. - Да не такие, каким он был.

- Всем известно, что покойники бывают лучше всех, - отозвался немного задетый Вурм.

В эту минуту, когда разговор только что начинал завязываться, через толпу торопливо пробрался со стороны ратуши чех Микош, которому кто-то, очевидно, успел уже сообщить о Грете. Пан спешил поздороваться и помешать другим ухаживать за нею.

Шедший тоже мимо ратуши круглый дядя Павел, издали увидев племянницу и подмигивая ей, подошел ближе, чтобы хоть полюбоваться на нее и хоть этим утешить себя после всех хлопот и неприятностей. Скоро подошел и ^Мартик, покупавший что-то в ближайшей лавке, и около Греты образовалась целая свита.

Из всех окружавших вдовушку, Мартик, хотя и выделялся своей красивой фигурой, но казался наименее знатным и богатым.

Но Грета и ему улыбалась так же ласково, как всем остальным. Она даже спросила его, где он пропадал так долго, что она его не видала.

- Ездили на охоту! - шутливо отвечал Мартик.

- Ну и что же, словили зверя? - загадочно спросила она.

Мартик взглядом отвечал ей, но вымолвил равнодушно:

- Охотникам не пристало хвалиться, потому что им не верят, но я всегда доволен тем, что имею.

- Доволен? - повторила Грета.

Мартик улыбкой подтвердил свои слова. Другие хмуро посматривали на него, завидуя тому, что он разговаривает с вдовушкой.

- И далеко ездили? - спрашивала она.

- По Висле вверх, - сказал Мартик, понизив голос, - там много зверья!

- Если вы охотились в нашем городском Хватимехе, - полушутливо прервал его Павел, - то берегитесь, как бы вас там не захватила земская стража. Мы, кроме князя, никому там не позволяли охотиться.

- Если бы я и был в Хватимехе, - шутя, отвечал Мартик, - то ведь часть его принадлежит монахиням, а они - не охотники, ничего мне не сделают.

- Гм! - проворчал кто-то рядом. - Что-то вы слишком смело разговариваете о монастырских лесах и землях, как будто вы там грабили с вашим Локотком!

Мартик добродушно рассмеялся.

- Не говорите мне о нем, чтобы не приманить волка из леса, - сказал он. - Ну, если Локоток заглянет в Хватимех, тогда Кракову плохо придется!

- Вот еще! Очень мы боимся его босых воинов! - гордо прервал его чех Микош. - Мы без всякого труда защитим от них город, ведь это - шушера, для которой даже копья не потребуется, достаточно с них и дубинок.

Вспыхнул Мартик, как вишня, весь так и запылал гневом, но взглянул на Грету и сдержался.

- Я там не знаю, каковы воины у маленького князя, - отозвался он, - но знаю, что они вас, сильных, выгнали из Вислицы, из Лелова и из других местечек! Прежде, чем браться за защиту города, позаботьтесь лучше о самих себе.

- За нас не бойтесь, - сердито отвечал Микош, поправляя свой шлем и ударяя рукой по плечу. - Если бы здесь оказалось мало войска, то придет помощь из Праги.

Мартик, ничего на это не отвечая, бросил на чеха быстрый взгляд и после минутного колебания сказал:

- А пока там кто-нибудь придет, не пойдете ли вы со мною в пивную выпить пива или меду? Теперь как раз время.

Это странное приглашение больше всех поразило Грету, которая многозначительно посмотрела на говорящего, а потом на чеха. Не хотелось ему отходить от вдовы, но к чарке он имел большую слабость.

Другие стояли в молчании.

Мартик жестом показывал в сторону пивной. Микош еще колебался, когда Грета, как бы для того, чтобы не мешать им, кивнула дяде Павлу и пошла от них прочь тесной улицей, тянувшейся между двумя рядами лавок.

Она даже не взглянула на чеха; и тот, обиженный ее невниманием, обернулся к Мартику, так любезно его приглашавшему, и пошел с ним рядом.

Перед пивной под ратушей, у низких дверей, развевалась, скорее в силу обычая, чем для какой-нибудь надобности, зеленая сосновая ветвь. У входа толпилось много людей. Шум голосов доносился из глубины заведения. Внутри, особенно около столов и у прилавка, была густая толпа. Около бочек, отделенных решетчатой перегородкой, две шинкарки, шинкарь и толстая девка с засученными рукавами и подвороченным передником едва поспевали наливать и подавать гостям большие глиняные кубки.

Громкий говор стоял в горнице.

Мартик, по-видимому, пользовался здесь некоторым почетом, потому что для него тотчас же нашлось место в конце стола, и, усадив своего гостя, он очень скоро добыл и кубки с пивом. Чех, упершись руками в бока, внимательно разглядывал пивную и ее посетителей.

- Не удивляйтесь, что я пригласил вас с собою, почти не зная вас, - сказал, подсев к нему, Мартик. - Я тоже когда-то служил в войске. Хоть вам, может быть, неприятно то, что я увиваюсь около Греты, но мы друг другу особенно не помешаем. Эта женщина всем одинаково улыбается, но всеми пренебрегает.

Эти слова о Грете развеселили чеха; его открытое широкое румяное лицо прояснилось.

- Да... это, пожалуй, верно, - сказал он. - Хорошо знаешь, что там ничего не получишь, а все же идешь на эту приманку!

- Это правда, - подхватил Мартик, - против этой волшебницы никто не устоит.

- Она страшная колдунья, - смеясь и вздыхая, согласился чех. - Я бы охотно на ней женился, но немцы не отдадут ее никому чужому, чтобы не выпустить из рук богатств.

- Ну она-то не очень позволит собою командовать, - возразил Мартик, - если в ней заговорит сердце... Но эта женщина - холодная, как лед или камень.

- Вы правы, - подтвердил Микош, впадая все более в приятельский тон, потому что ему был очень интересен разговор о вдове. - Но кто бы это сказал? Она так любезна, так приветлива, смеется, смотрит так, что сердце разрывается в груди, и играет с ними, как кот с мышью! Придет когда-нибудь и ее час...

- Я знал ее раньше, чем вы, - сказал Мартик, видимо, стараясь быть приятным собеседником и подмигивая служащим, чтобы принесли новый жбан с пивом. - И девушкой была такая же: смелая, веселая и приветливая.

- Ну что же... и выбрала сама себе мужа?

- Она-то? - живо отозвался Мартик. - Да никогда этого не бывало! Отец настаивал, чтобы шла замуж, потому что боялся оставить ее одну, а сам был хворый. Ну она и выбрала первого попавшегося, когда уж очень пристали. Этот Арнольд был до смерти в нее влюблен, но он скоро погиб во время ссоры.

- Я слышал, она очень плакала по нем?

- Да, уж должна была поплакать, хотя бы для людей, - рассказывал Мартик. - Теперь, когда его не стало, она о нем вспоминает и жалеет, а я знаю, что когда он был жив, то должен был, как слуга, выполнять все ее приказания и никак не мог дождаться от нее супружеской нежности и почтения, а брани и толчков, сколько угодно.

Чех слушал с интересом и удивлением.

Мартик, рассказывая о вдове, сумел заслужить его расположение. А остальное довершило действие хорошего и крепкого пива, так что два часа спустя оба соперника были уже между собой в таких дружеских отношениях, какие только нужны были ловкому Суле. Он угощал его, занимал беседою, льстил его самолюбию.

В конце разговора Мартик, между прочим, признался ему, что праздная жизнь ему надоела, и он охотно пошел бы на службу, если бы нашелся хороший пан.

- Ульрих Боскович, которого, слава Богу, взяли отсюда, не верил полякам, но теперешний Павел из Паульштина, мне кажется, будет в другом роде. Нам нужны люди; а вы могли бы найти службу в самом замке?

- А почему бы нет? Почему нет? Я бы пошел с радостью, - отозвался Сула. - Служить в замке было бы для меня всего удобнее. И я бы вам пригодился!

Чех покачал головой.

- Ну теперь может быть очень тяжелая служба, - сказал он.

- Тем лучше, - возразил Мартик. - Разве воину пристало сидеть в горнице и зевать? Где горячо, там легче поживиться.

- Да, может быть очень горячо... очень, - повторил Микош.

- Ну и пусть, чем горячее, тем для меня приятнее, - живо отозвался Сула. - А что вы думаете? - прибавил он, немного погодя, тоном дружеской откровенности. - Я бы не очень-то доверял этим немцам-мещанам. Они и на короля Вацлава ворчали и жаловались на то, что он на Околе выстроил новый город и стенами окружил монастырь святого Франциска до замка и костел святого Андрея до Страдомских ворот. Этот новый город нельзя заселить немцами, а они бы хотели жить тут одни. Если этот маленький польский князек наобещает им Окола не застраивать и еще что-нибудь уступит, то они, пожалуй, сдадут ему город. Ну а уж если город будет взят, замок не выдержит.

Микош только вздохнул, давая понять, что и он так думает.

- Это все люди, - прибавил он, помолчав, - которым их могила дороже, чем государь, - я им тоже не верю. Для них все одинаковы, лишь бы купить подешевле, а продать подороже.

- Да, да, - подхватил Мартик, - и как раз Локотка, у которого нет гроша за душой, они могут легко достать.

Сула становился все откровеннее с чехом, которого считал уже как бы своим.

- С того времени, как они узнали о смерти молодого короля, - шепнул он, - все так и крутят носами.

Микош глотком пива запил это неприятное замечание.

- Не верю я им, - сказал он, - хотя наш новый наместник держится другого мнения. Его успокоил войт Альберт.

- Войт Альберт! - вскричал Сула. - Да ведь это самый хитрый из всех!

- Вы его знаете? - спросил Микош.

- Да я почти с самого детства живу в Кракове, - говорил Мартик. - Альберт в городе разыгрывает из себя какого-то удельного князя. Что хочет, то и делает. Все знают, что и он, и брат его, который владеет аббатством в Мехове, склоняются в сторону силезцев. Среди мещан - масса силезцев. Вы только посчитайте, сколько их здесь из Берега, Лигницы, Окола, Вроцлава, Сводницы; Вроцлав и Краков подают друг другу руки, сговариваясь призвать или Силезца, или Маленького. Ульрих восстановил их против себя.

- Да, это правда, - согласился чех, - Босковича никто не любил. Он был слишком груб и не церемонился со шляхтой. Да и мы от него добра не видели. Павел будет не таков.

- Дай-то Бог, - сказал Мартик, - но пройдет много времени, пока его узнают и поверят ему.

Поговорив так по душе, оба встали. Чех пошел в замок, а Мартик, как будто бы у него не было другого дела, провожал его. Так они шли, не торопясь, из улицы в улицу, приближаясь к замку, а Мартик все время занимал чеха оживленной беседой.

У главных ворот он снова заговорил с ним о Грете, зная, что на эту приманку чех, наверное, попадется. Таким образом, и он проскользнул в замок, куда ему нелегко было бы пройти без провожатого, так как в ту пору замок оберегался более, чем сам город.

Войдя во внутренний двор, болтая и смеясь, стараясь понравиться Микошу, Сула имел достаточно времени, чтобы запомнить расположение построек.

Замок после недавнего пожара, который коснулся костела, хотя у него была свинцовая крыша, и уничтожил все деревянные постройки, - а таких было больше всего, - не успел еще обстроиться. Боскович выписал из Праги каменщиков и думал построить здесь новый прекрасный замок с красивыми внутренними зданиями, по образцу Гродчина.

Но работы только еще начались. Повсюду лежали кучи камней и громадных бревен, но для жилья были поставлены только временные избы и клети, а войско размещалось в амбарах, в которых раньше мещане сохраняли свое добро, потому что только они одни и уцелели.

В самом главном строении жил сам наместник, а другие начальники размещались кое-как в постройках, наскоро сколоченных из тонких досок. Бросая во все стороны быстрые взгляды, Мартик заключил по некоторым признакам, что охрана замка немногочисленна, и укрепления недостаточно сильны. Правда, на валу уже были возведены новые брустверы, приготовленные для защиты, но трудно было оборонять такое большое пространство при малом количестве крепостного войска. Да и самое это войско, уже отвыкшее от войн и завязавшее связи с местным населением, потеряло свои боевые качества. Воины перестали носить вооружение и, казалось, не допускали и мысли о возможности какой-либо опасности.

Мартик, избегая других тем разговора, занимал Микоша рассказами о Грете, а сам внимательно рассматривал крепостные укрепления. Ему надо было разузнать на всякий случай, с которой стороны удобнее подойти, чтобы взять замок штурмом. Под конец он опять намекнул Микошу, что охотно поступил бы на службу в замок, на что чех добродушно заметил:

- Посмотрим, каков еще будет новый наместник. Я вам с удовольствием помогу, но вряд ли удастся получить место выше сотника.

Затем он спросил его, есть ли у него вооружение.

- Есть и даже не одна смена, - отвечал Мартик. - Если бы понадобилось, я мог бы управиться с катапультой (Орудие обороны, из которого стреляли камнями и стрелами, установив его на крепостном валу.). Наверное, и стрелков из балесты у вас тоже немного, а если нужно будет обороняться, то она всего нужнее.

- У нас теперь не более пяти-шести человек, - сказал Микош, - и то двое из них не очень надежны.

Поговорив еще немного, Мартик низким поклоном простился с чехом и, довольный своим новым знакомством, пошел назад к воротам, а Микош к себе в хату отдохнуть после выпивки.

Мартик шел домой и думал радостную думу о том, что чехи с тем, что у них было, долго не выдержат, если только помощь не поспеет вовремя. Думал еще о том, что он успел заронить в душу Микоша недоверие к мещанам и опасение измены. Он мог быть довольным собою.

Войдя снова в город и очутившись на рынке, где утреннее движение толпы уже значительно уменьшилось, и самая толпа поредела, Мартик направился прямо к дому Греты на Мясницкой улице и по дороге к ратуше встретил возвращающегося Павла с Берега, который шел в ту же сторону.

- Что же это вам так понадобилось ухаживать за чехом и дружиться с ним? - спросил мясник.

- Он добрый малый, - отвечал Сула. - Мы с ним наговорились и насмеялись досыта. А потом я проводил его в замок.

- Были в замке? - остановившись, спросил Павел.

- Ну да, был! - смеясь, отвечал Мартик.

- Ну что же вы там видели?

- Все, кроме самого замка, потому что его уж нет после последнего пожара. Защищаться им будет трудно, - спокойно говорил Мартик, как бы невольно проболтавшись. - Чехов всего кучка, а валы длинные. Они это отлично понимают. Если их вовремя не выручат, они отдадут Вавель без сопротивления... по первому требованию.

- Вы так думаете? - спрашивал встревоженный Павел.

- В этом не может быть сомнения, - подтвердил Мартик. - Новый наместник не так упрям, как Боскович, безумств проделывать не будет. Вы там поступайте с городом, как хотите, это ваше дело, а что они не будут за вас подставлять шеи, лишь бы им позволено было уйти спокойно с оружием и мешками, в этом уж будьте уверены!

Павел опечалился.

- Локоток будет этому рад, - прибавил Сула. - В конце концов сжечь замок - не такое уж трудное дело, а город, если он вовремя не сдастся сам, постигнет та же участь.

- Это как же? - спросил мещанин.

- А очень просто, - смеясь, закончил Мартик. - В несдающемся городе всегда найдется, чем поживиться. У чехов не найдется столько добра, сколько у вас. Как только воины сломают ворота, никакая сила не удержит их! Пойдут разбойничать и грабить, сколько влезет!

Павел с Берега казался очень смущенным.

- Вот как вы нам грозите! - воскликнул он.

- Я вам всегда говорил правду, - возразил Мартик, - и теперь от вас ничего не скрываю. Вы не хотите быть первым от города, ладно! Тогда замок сдается раньше, но уж с вами тогда никто не захочет тратить время на разговоры.

Шли дальше вместе: мясник раздумывал и посапывал носом. Ему хотелось проследить, куда направится его товарищ. Мартик понял это, и хотя его сильно тянуло к Грете, он изменил свое решение и сказал:

- Пойду за конем, я его оставил у Шелюты, мне надо ехать домой.

- А к Грете вы сегодня не придете? - спросил Павел.

- А зачем? - с напускным добродушием возразил Мартик. - Там уж мне ничего не светит. Для Греты, что я, что Микош, что Вурм, все одинаковы, - а нам от этого не легче.

- Это правда! - оживляясь, заговорил Павел. - Я от нее тоже ничего не жду, потому что она моя племянница, но уж посмотреть на нее и то хорошо! Все равно, как если бы человек съел что-нибудь вкусное!

- Или напился! - прибавил Сула.

- А знаете что? - сказал Павел, взяв его за рукав. - Идите-ка вы к Грете и посидите с нею, а я пока пойду, поговорю кое с кем. Не годится отдавать город на разграбление войска.

Мартик сделал вид, что ему это неудобно, и не сразу согласился, потом махнул рукой и пошел к Грете.

Вдовушка снова сидела у окна, в руках у нее был инструмент, похожий на цитру, и она тихонько играла на нем.

За столом сидел Вурм, подперев голову рукой и о чем-то задумавшись. Он был самый упорный из всех поклонников вдовушки. В стороне, в уголку, дремал Курцвурст.

В горнице, кроме них, никого более не было.

Грета внимательно взглянула на входившего Мартика и, отложив цитру на лавку, спросила с оттенком иронии:

- Ну что же, очень вы подружились с Микошем?

- Для дружбы нет ничего лучше жбана, - громко сказал Мартик. - А у этого малого, действительно, доброе сердце, и хотя я и не хотел бы хвалить его, но должен быть справедливым... Добрый товарищ!

Вурм сделал брезгливую гримасу.

- Хвалить можно всякого, - обидчиво сказал он, - начиная от мяса теленка, которое тоже стоит похвалы... Микош так же годится к войне, как теленок - на жаркое, но дальше...

- Да он ничем больше и не хочет быть, - сказал Мартик, - так же, как и я. Мы с ним оба простые люди, немецких песенок петь не умеем, да и не научимся... Но наши сабли хорошо говорят за нас!

Вурм, все с той же пренебрежительной миной выслушав этот ответ, взглянул на Мартика, который подсел поближе к Грете и смело пододвинулся к ней, внутренне съежился, заторопился было встать, но потом раздумал и так и остался сидеть у стола.

- Когда я вошел, вы прервали вашу игру, - обратился Мартик к Грете, - разве я не достоин ее слушать?

- Не достойны, - отвечала вдова. - Вы браните наших миннезингеров, а я люблю их.

- Жаль, что я у них не научился, может быть, тогда и вы были бы ко мне милостивее, - вздохнул Сула.

Грета смело взглянула на него.

- Я и так вас достаточно люблю, - возразила она, - а если бы еще больше любила, какая была бы вам от этого польза?

- Как какая? - выкрикнул Сула.

- Вы же меня знаете, - холодно продолжала Грета, - я ведь непостоянная. Мне каждый день кто-нибудь новый нравится. У вас есть свои дни, а у него - свои (она указала на Вурма), а иногда мне больше всех нравится чех, которого и вы полюбили, а кроме вас троих, мало ли еще кто может мне понравиться? И так мне всего приятнее, а рабой я никому не буду.

- А королевой? - подхватил Вурм.

- Королевы царствуют у вас только до тех пор, пока не кончатся свадьбы, а там вы и их обращаете в невольниц, - отозвалась Грета. - Я это хорошо знаю, поэтому не хочу быть ни королевой, ни рабой, а лучше останусь сама себе госпожой и вдовой!

Вурм вскочил с места. Он забыл даже, что его слушает Мартик, и живо заговорил:

- Но вам не позволят так остаться. Рано или поздно, а вы должны будете кого-нибудь выбрать.

- Ну так пусть это будет лучше поздно, и как можно позднее, - засмеялась Грета.

Щеки ее зарумянились.

- Может быть, и выберу, - прибавила она, - но только не вас.

Вурм гневно ударил рукой по столу, а Мартик громко рассмеялся. Курцвурст в своем углу тоже не мог удержаться и, закрыв рот огромной лапой, прыснул со смеху.

IX

Был прекрасный, теплый осенний вечер, один из тех вечеров, которые напоминают лето, но не имеют уже его жары. Воздух, напоенный ароматами широких полей, освежал грудь и казался насыщенным дарами осени. По деревням раздавалась музыка и пение, потому что в эту пору у нас засылают сватов и справляют свадьбы, и устраивают всякие празднества и вечеринки. Стоги и амбары, полные хлеба, засеянные поля и в каждой, даже самой убогой хате достаток. Под городом тоже было шумно, весело и многолюдно: в корчмах паненок Звежинецких, в Остро-гонце и в Креткувке, в подгородных шинках и в трактирах в предместьях Кракова народ останавливался по дороге и подкреплялся пищей и напитками. Лишь немногие возницы, проезжая мимо шинка и слыша, как там наигрывают и весело танцуют, удерживались от искушения остановиться хоть на минуту. Коням подбрасывали немного сена, и они стояли себе спокойно, поджидая хозяев.

Час, когда закрывали городские ворота, еще не наступил, а тогдашние заставы - Флорианская, Славковская, Шевская, Вис-лянская, Миколаевская и Мясницкая - были всегда открыты и не охранялись стражей.

И никто поэтому не обратил внимания, что в этот день, начиная с полдня, в город прибыло множество народа из деревень. Может быть, больше, чем всегда. Но так как въезжали не в одни ворота и не все сразу, а на улицах никто особенно не обращал друг на друга внимания, то и не сразу было замечено, что в городе как будто готовился какой-то съезд.

В то время, да и долго еще потом, существовал обычай, в случае, если в домах для приезжих не хватит места, принимать гостей, знакомых и незнакомых, к себе. Так было и в Риме в тот юбилейный 1300 год, когда там был Локоток и когда на улице Клавдиана пилигримов зазывали во все дома и угощали их, правда, за их же собственные деньги.

То же самое было и в Кракове. В этот день почти во все более видные дома в городе стучались приезжие гости-помещики.

Они прибыли в сопровождении вооруженных воинов - что никого не удивило, потому что в то время никто не решался отправиться в путь, не будучи вооруженным,- пышно одетые; за ними ехали возы и шли слуги. В каждой такой группе рыцарей было несколько человек, известных твердостью убеждений и хорошо знакомых всем горожанам по своему положению и званию. Некоторые из них, как, например, Вержбента, каштелян, и Войцех, жмигродский воевода, имели здесь собственные дома и останавливались в них, приглашая к себе и других; помещики из-под Сандомира и Куяв разместились у мещан.

Со всех сторон через городские ворота наехало к вечеру столько гостей, что на улицах не было прохода, а из всех ворот, дворов и домов доносились громкие голоса множества людей. Слуги наполнили все шинки и пивные.

И только тогда Фейт, начальник городской стражи и квартальных, спохватился, что в город прибыло необыкновенно много приезжих. И притом совершенно неожиданных, потому что не предвиделось ни праздника, ни какого-либо съезда.

Встревоженный Фейт побежал в ратушу, надеясь найти там войта Альберта.

Но его там не было. Сказали, что он поехал к брату своему Генриху. В ратуше Фейт нашел только бурмистра Амилея из Мехова, одного из самых богатых купцов, который меньше всех интересовался городскими делами, заботясь прежде всего о своих собственных. Амилей ждал Павла с Берега, с которым ему надо было о чем-то потолковать. Он прохаживался в одиночестве по большой зале ратуши, когда вбежал взволнованный Фейт.

Крашевский Иосиф Игнатий - Борьба за Краков (При короле Локотке). 2 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :