Мигель Де Сервантес
«Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 9 часть.»

"Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 9 часть."

Дон-Кихота поразило столько же высокомерие рыцаря серебряной луны, сколько повод, из-за которого он вызвал его за бой, и рыцарь спокойно, но строго, ответил ему: "Рыцарь серебряной луны, о твоих подвигах я ничего не слышал и готов заставить тебя поклясться, что никогда не видел ты, несравненной Дульцинеи, иначе ты не решился бы затеять этого боя; образ моей дамы обезоружил бы тебя, твое заблуждение рассеялось бы и ты постиг бы, что не было и не будет на свете красавицы подобной Дульцинее. И не говоря, что ты солгал, но только, что ты заблуждаешься, я принимаю твой вызов с назначенными тобою условиями, принимаю его тут же, чтобы ты не потерял сегодняшнего дня. Из условий твоих я исключаю только одно: - увеличить славу моих подвигов славой твоей; я не знаю, каковы твои подвиги, но каковы бы они ни были, для меня довольно моих. Бери же с поля, что тебе угодно взять, я сделаю тоже, и что кому дает Бог, пусть благословит Святой Петр".

В городе заметили рыцаря серебряной луны и, известили вице-короля, что он разговаривал с Дон-Кихотом. Предполагая, что это какая нибудь новая шутка, устроенная дон-Антонио Морено или каким-нибудь другим дворянином в городе, вице-король вышел из дому в сопровождении нескольких других лиц и явился на месте боя в ту минуту, когда Дон-Кихот тронул за узду коня своего, чтобы выиграть свободное поле для битвы. Зная что два бойца готовы обрушиться один на другаго, вице-король поместился по средине и спросил, что побудило их там внезапно вступить в бой?

"Спор о первенстве красоты," ответил рыцарь серебряной луны и он повторил все, сказанное им Дон-Кихоту, и условия, на которых должен был состояться поединок. Вице-король подошел к дон-Антонио и спросил его, знает ли он, кто этот рыцарь серебряной луны, и не шутка-ли это какая нибудь, которую вознамерились сыграть с Дон-Кихотом. Дон-Антонио сказал, что он не знает ни кто этот рыцарь, ни того, в шутку или серьезно устроен этот поединок. Ответ его заставил призадуматься вице-короля; он не знал, следует ли ему допустить или остановив бойцов. Уверенный однако, что это должна быть какая нибудь шутка, он сказал: "господа, если вам остается только одно - умереть или настоять на своем, если господин Дон-Кихот неумолим, а рыцарь серебряной луны не хочет уступить, в таком случае вперед, и да хранит вас Бог". Рыцарь серебряной луны и Дон-Кихот весьма вежливо поблагодарили вице-короля за данное им позволение сразиться. Поручив себя затем, по обыкновению, от всей души Богу и своей даме Дульцинее, Дон-Кихот выиграл немного пространства, вида, что противник его делает тоже самое, и не ожидая звука трубы и никакого боевого сигнала к нападению, противники в одно время повернули своих коней. Конь рыцаря серебряной луны был, однако, легче, так что рыцарь напал на Дон-Кихота, проскакав всего две трети пространства, и так сильно толкнул своего противника, не дотронувшись до него копьем, - он нарочно снял с него наконечник, - что во мгновенье ока опрокинул его на песок вместе с Россинантом. Подбежав в ту же минуту в побежденному Дон-Кихоту и приставив в забралу его копье, рыцарь серебряной луны сказал ему: "рыцарь! вы побеждены, и даже убиты, если не согласитесь исполнить условий нашего поединка." Не подымая забрала, у падший и разбитый Дон-Кихот глухим, протяжным, как бы выходившим из глубины могилы голосом ответил рыцарю серебряной луны:

"Дульцинеё прекраснее всех женщин на свете, а я несчастнее всех рыцарей в мире; истины этой не должно компрометировать мое бессилие поддерживать ее. Вонзай, рыцарь, вонзай это копье в мою грудь и возьми мою жизнь, взявши мою честь."

- Нет, нет! воскликнул рыцарь серебряной луны, да сияет в непомеркающем свете слава Дульцинеи Тобозской! я требую только, чтобы господин Дон-Кихот удалился на один год, или на такое время, какое я ему назначу, в свою деревню, как это условлено между нами, прежде чем мы встретились с оружием в руках.

Вице-король, дон-Антонио и несколько других лиц, ясно услышали и слова рыцаря серебряной луны и ответ Дон-Кихота, сказавшего, что если только ему не повелят ничего. предосудительного для Дульцинеи, так он исполнит все, как благородный рыцарь. Услышав это, рыцарь серебряной луны повернул коня и поклонившись вице-королю, поскакал маленьким галопом с места побоища. Вице-король велел дон-Антонио последовать за этим рыцарем и узнать, во что бы то ни стало, кто он такой? Дон-Кихота подняли тем временем с земли и открыли его бледное, безжизненное, покрытое потом лицо. Россинант же чувствовал себя так плохо, что не мог подняться на ноги. Отуманенный слезами Санчо не знал что делать, что говорить. Все, происходившее вокруг него, казалось ему каким-то сном, каким-то очарованием. Он видел своего господина побежденным, помилованным, давшим слово не прикасаться к оружию в течение года. Он видел помраченным свет его славы и все обещания его, все надежды свои обращенными в прах, развеянными как дым. Ему мерещился Россинант искалеченным, а господин его разбитым на всю жизнь; благо еще, еслиб разбитые члены возстановляли расстроенный мозг. Наконец рыцаря отнесли на носилках, принесенных, по приказанию вице-короля, к дон-Антонио, а вице-король возвратился во дворец, желая узнать, кто был рыцарь серебрянной луны, приведший Дон-Кихота в такое несчастное положение.

Глава LXV.

Дон-Антонио Морено отправился вслед за рыцарем серебряной луны, которого преследовала толпа ребятишек разного возраста до самой гостинницы в центре города, где он остановился. Желая, во чтобы бы то ни стало, узнать, кто этот незнакомец, дон-Антонио вошел за ним в гостиницу и последовал в отдельную комнату, где к рыцарю подошел оруженосец снять с него оружие. Видя, что его не оставляет какой-то господин, рыцарь серебряной луны сказал дон-Антонио: и догадываюсь зачем вы пришли; вам угодно узнать, это а? Извольте - я вам расскажу это, тем временем, как оруженосец мой станет снимать с меня оружие. Причин скрываться у меня нет; я, милостивый государь, - бакалавр Самсон Карраско, живу в одной деревне с Дон-Кихотом Ламанчским, возбуждающим общее сострадание к себе во всех его знакомых, во мне, быть может, более чем в ком-нибудь другом. Полагая, что он может выздороветь только сидя спокойно дома, я искал средств устроить это дело. Три месяца тому назад я отправился вслед за ним, в образе рыцаря зеркал, встретился с ним на дороге, и надеясь поразить его без крови и ран, вызвал его на бой с условием, что побежденный предается на волю победителя. Считая уже Дон-Кихота побежденным, я думал потребовать от него, чтобы он возвратился домой и не выезжал оттуда в течении года; - этим временем, я думал, можно будет вылечить его. Но судьбе угодно было чтобы не я, а он победил и свалил меня на землю. Таким образом надежды мои были обмануты. Дон-Кихот отправился дальше, а я возвратился домой пристыженный, побежденный и порядком помятый своим довольно опасным падением. Это не отбило у меня, однако, охоты еще раз отправиться за Дон-Кихотом и победить его в свою очередь, что мне и удалось сделать сегодня в ваших глазах. Всегда верный своему слову, верный обязанностям странствующего рыцарства, Дон-Кихот без всякого сомнения честно исполнит то, что я велел ему. Вот вам вся история. Прошу вас только не говорить это я, чтобы мое благое намерение не пропало втуне, и мне бы удалось возвратить рассудок человеку очень умному, когда он забывает о странствующем рыцарстве.

- О, милостивый государь, воскликнул дон-Антонио, да простит вам Бог наносимую вами всему миру потерю, вашим желанием возвратить рассудок самому интересному безумцу, какой когда либо существовал за свете. Неужели вы не видите, что польза от его ума никогда не вознаградит потери того удовольствия, которое доставляют всем нам его безумства, и вся наука, все искуство господина бакалавра вряд-ли возвратят вполне рассудок такому цельному безумцу. Еслиб это не было жестоко, я пожелал бы, чтобы Дон-Кихот никогда не вылечился и не лишал бы нас удовольствия, доставляемого не только его собственными безумствами, но еще безумством оруженосца его Санчо Пансо, способного наименьшей глупостью своей рассмешить саму меланхолию. Но я не скажу больше ничего, и посмотрю, прав ли я был, сказавши, что господин Карраско ничего не выиграет своей победой. - Бакалавр заметил, что дело, во всяком случае приняло благоприятный оборот и он расчитывает на счастливый исход, после чего простившись с дон-Антонио, вежливо предложившего ему свои услуги, он приказал взвалить на мула свое оружие, и верхом на том самом коне, на котором сражался в последний раз с Дон-Кихотом, он покинул город и возвратился в свою деревню, не встретив в дороге ничего особенного, достойного быть описанным в этой истинной истории.

Дон-Антонио передал вице-королю все, что сказал ему Карраско, не доставив ему рассказом своим особенного удовольствия, и не мудрено: удаление Дон-Кихота с рыцарской арены лишило такого удовольствия всех, до кого достигала весть о его похождениях.

Шесть дней пролежал Дон-Кихот в постели, грустный, скорбящий, задумчивый, в безвыходно мрачном настроении духа, думая ежеминутно о роковом своем поражении. Санчо старался как мог утешить его и между прочим сказал ему: "мужайтесь, повеселейте, господин мой; в особенности благодарите Бога за то, что свалившись за землю, вы не сломали себе ни одного ребра. Где даются, там, ваша милость, и отдаются удары, не везде там сало где есть на что повесить его и отправьте с Богом лекаря, мы вас вылечим и без него. Возвратимся, право, домой и полно нам рыскать по свету за приключениями, да разъезжать по неведомым землям. И если вам, ваша милость, наименее здоровится, то у меня наибольше теряется. Я потерял с губернаторством охоту быть губернатором, не потерявши охоты сделаться графом; но теперь вы перестали быть рыцарем и значит не быть вам королем, а мне - графом и всем моим надеждам суждено, видно, развеяться дымом.

- Молчи, Санчо, ответил Дон-Кихот; разве ты не знаешь, что я обязан удалиться в деревню только на один год, после чего я опят возвращусь к своему благородному занятию и найдутся тогда королевства для меня и графства для тебя.

- Да услышит вас Бог и не услышит грех, ответил Санчо; лучше, говорят, хорошая надежда чем плохая действительность.

В эту минуту в комнату вошел дон-Антонио с чрезвычайно радостным лицом: "счастливые вести, счастливые вести, господин Дон-Кихот", воскликнул он; "дон-Грегорио и ренегат вернулись в Барселону; теперь они у вице-короля, а через минуту будут здесь". Известие это как будто несколько оживило Дон-Кихота. "Я бы больше порадовался", сказал он, "если-бы это дело кончилось не так счастливо, потому что я сам отправился бы тогда в Варварийские края и освободил бы этой могучей рукой не только дон-Грегорио, но всех томящихся там христианских пленников. Но увы! несчастный, что я говорю? разве не побежден, не сброшен я с коня моего на землю? не обязан ли я в продолжение года не браться за оружие? Какими-же мечтами могу я тешить себя теперь, когда мне следует взяться скорей за веретено, чем за меч.

- Полноте, воскликнул Санчо, да здравствует курица, да здравствует она с типуном своим; сегодня тебе удача, завтра мне. В этих боевых встречах с шпагами в руках ни за что ручаться нельзя, такой сегодня падает, который завтра подымется, если только он не захочет остаться в постели; пусть же он не унывает сегодня и с прежним мужеством вступит в бой завтра. Вставайте же, ваша милость, да встретьте дон-Грегорио; слышите шум - должно быть он уже здесь.

Санчо говорил правду. Отдав с ренегатом отчет вице-королю в том, как они приехали и вернулись, дон-Грегорио, движимый желанием поскорее увидеть Анну Феликс, побежал к дон-Антонио. Заметим, что он уехал из Алжира в женском платье и в лодке переоделся в платье спасшагося с ним пленного христианина, но в каком бы платье ни явился он, ему нельзя было не симпатизировать всей душой; необыкновенный красавец - он казался юношей лет семнадцати, восемнадцати не более. Рикот с дочерью вышли встретить его: отец - тронутый до слез; дочь - с очаровательной застенчивостью. Поражая всех чрезвычайной красотой своей, дон-Грегорио и Анна Феликс не обнялись; слишком сильная любовь обыкновенно очень робка; за них говорило само молчание их; глаза влюбленных были устами, высказывавшими и счастие и непорочные их помыслы. Ренегат рассказал, как освободил он дон-Грегорио из темницы, а дон-Грегорио в немногих словах, с искуством, обнаруживавшим в нем развитие не по летам, рассказал свое ужасное положение среди приставленной к нему женской стражи. В конце концов Рикот щедро вознаградил ренегата и христианских гребцов, привезших дон-Грегорио. Ренегат возвратился в лоно римско-католической церкви; и покаяние и раскаяние оживило и освятило этого отверженного недавно человека.

Через два дня вице-король переговорил с дон-Антонио на счет того, как-бы оставить в Испании Рикота и Анну Феликс, находя что такой благородный отец и такая христианка дочь не могли быть людьми опасными. Дон-Антонио взялся хлопотать об этом при дворе, куда его призывали другия дела, полагая, что подарками и протекцией можно преодолеть там много трудностей.

- Нет, нет, не помогут там ни протекция, ни подарки, сказал присутствовавший при этом Рикот. Пред дон-Бернардино Веласко, графом Салазаром, которому его величество поручил дело нашего изгнания, бессильно все: слезы, моления, подарки, обещания. Правда, он смягчает правосудие милосердием, но видя растление нашего народа, думает исцелить его скорее прижиганием жгучим камнем, чем успокоительным бальзамом. С благоразумием, с каким он исполняет свою должность, и с ужасом, внушаемым им всем, он на своих могучих плечах вынес исполнение этой меры; и все наши уловки, все обманы не могли усыпить этого зоркого Аргуса, наблюдающего вечно отрытыми глазами, чтобы никто не исчез у него из виду и не скрылся, как скрытый корень, готовый в последствии пустить ростки и родить ядовитый плод на земле испанской, очищенной и успокоенной наконец от страха, постоянно внушаемого ей нашим племенем. Смело решение Филиппа III и редко благоразумие, побудившее его поручить исполнение его воли дон-Бернардино Веласко.

- Как бы там ни было, сказал дон-Антонио, я употреблю все усилия при дворе, предоставив остальное воле небес. Дон-Грегорио отправится со мною утешать своих родителей в печали, в которую повергло их его отсутствие; Анна Феликс останется у моей жены или в монастыре, и я уверен, что его превосходительство вице-король даст убежище у себя Рикоту, пока не сделаются известны результаты моих хлопот.

Вице-король согласился на все эти предложения, но дон-Грегорио ни за что не хотел сначала покинуть Анну Феликс. Скоро однако желание увидеть родных и надежда, что ему удастся выхлопотать при дворе разрешение вернуться за своей невестой, побудили его согласиться на сделанное ему предложение. Анна Феликс осталась в доме дон-Антонио, а Рикот во дворце вице-короля.

Через два дня после отъезда дон-Антонио, отправились из Барселоны Дон-Кихот и Санчо; претерпенное Дон-Кихотом падение не позволило ему отправиться ранее. Дело не обошлось без вздохов, слез, обмороков и стенаний, когда дон-Грегорио подошел проститься с Анной Феликс. Рикот предложил своему будущему зятю тысячу ефимков, но дон-Грегорио не взял ни одного, он занял пятсот ефимков у дон-Антонио, обещая возвратить их ему в Мадрите. Наконец оба они уехали, а вслед за ними; как мы сказали, отправились Дон-Кихот и Санчо: Дон-Кихот без оружия, в одежде путешественника; Санчо пешком, взвалив на осла своего Дон-Кихотовские доспехи.

Глава LXVI.

Покидая Барселону, Дон-Кихот воскликнул, увидев место своего поражения: "здесь была Троя! здесь мое малодушие и моя несчастная звезда затмили мою прошедшую славу, здесь сыграла со мною злую шутку судьба и упало мое счастие, чтобы никогда ужь не подняться."

- Ваша милость, сказал ему Санчо, человеку мужественному пристало быть таким же терпеливым и твердым в несчастии, как радостным в счастии. Я сужу по себе: если я чувствовал себя веселым, бывши губернатором, то не горюю и теперь, очутившись пешим оруженосцем. Слышал я, что эта называемая нами судьба - баба причудливая, капризная, всегда хмельная и, в добавок слепая; она не видит, что творит, и не знает ни кого унижает, ни кого возвышает.

- Философ ты, Санчо, сказал Дон-Кихот; не знаю, право, кто научил тебя говорить так умно; замечу тебе только, друг мой, что ничто не делается случайно здесь; добро и зло ниспосылаются на нас по велению неба; оттого-то и говорят, что каждый сам виновен в своих удачах и неудачах. Я тоже сам виновен в моем несчастии; я не умел благоразумно пользоваться счастием, и дорого поплатился за свою надменность. Я должен был сообразить, что худому Россинанту не противостоять могучему коню рыцаря серебряной луны, и однако я принял предложенный мне бой; я сражался, как мог, но был повержен на землю и хотя потерял славу и честь, но не потерял способности сдержать данное иною слово. Когда я был бесстрашным странствующим рыцарем. рука и дела мои говорили за меня; теперь, ставши уничтоженным оруженосцем, я хочу прослыть рыцарем своего слова, сдержавши данное иною обещание. Отправимся же, друг Санчо, домой, и проведем там этот тяжелый год моего искуса. В нашем вынужденном уединении, мы обновим силы, чтобы в свое время опять взяться за оружие, от которого я никогда не откажусь.

- Ваша милость, ответил Санчо, ходить пешком право не так особенно приятно, чтобы я соглашался делать большие переходы. Повесим же это оружие, как висельника, на какое нибудь дерево, и когда я усядусь на спине моего осла, и не будут ноги мои топтать земли, тогда станем делать какие вам угодно переходы. Думать же, что я стану расхаживать, как вам будет угодно, пешком, значило бы принимать ночь за день.

- Прекрасно, сказал Дон-Кихот; повесим наше оружие на дерево, как трофей, и напишем сверх или вокруг его эти два стиха, начертанные над трофеями Роланда:

Да не дерзнет никто рукой к ним прикоснуться,

Когда не хочет он с Роландом здесь столкнуться.

- Золотые слова, ответил Санчо, и еслиб не понадобился нам в дороге Россинант, так посоветывал бы я вашей милости повесить и его за одно с вашими доспехами.

- И потому то я не повешу ни Россинанта, ни моего оружия; да не будет сказано обо мне, что я дурно вознаградил хорошую услугу.

- Ваша правда, заметил Санчо; умные люди говорят, что не следует обвинять вьюка в вине осла. В вашем поражении виновны вы сами, поэтому вы и накажите сами себя, и пусть гнев ваш не разразится ни над этим несчастным, разбитым и окровавленным оружием, ни над добрым и мягким Россинантом, ни над моими деликатными ногами, заставляя их путешествовать более, чем следует.

В подобных разговорах прошел этот день и четыре следующих без того, чтобы что-нибудь задержало в пути оруженосца и рыцаря. На пятый день, входя в одно местечко, они застали у дверей корчмы веселившуюся ради праздника толпу народа, и когда Дон-Кихот подошел к ней, один крестьянин возвысив голос, сказал: "ладно, пусть решит дело один из этих господ, не знающий о чем шел заклад."

- Согласен, сказал Дон-Кихот, и решу его совершенно справедливо, если только разберу.

- Дело в том, ответил крестьянин, что один толстяк в нашей деревне, весящий два центнера и три четверти, вызвал на перебежку другаго, весящего всего сто двадцать пять фунтов. Постановлено было, чтобы они пробежали сто шагов с одинаковыми тяжестями, но когда у вызвавшего опросили, как соразмерить тяжести, он ответил, что вызванный, весящий центнер с четвертью, должен привесить к своей шее центнер с половиною железа и тогда сто двадцать пять фунтов тощего уравновесятся с двумя стами семидесятью пятью фунтами толстаго.

- Позвольте, позвольте, воскликнул Санчо, прежде чем успел ответить Дон-Кихот; решить это дело следует мне, как бывшему губернатору и судье: я должен разрешать подобные недоумения и развязывать подобные узды.

- И отлично, разреши ты это дело, друг Санчо, сказал Дон-Кихот; я не могу подавать советов, пока ум мой встревожен и мысли смущены.

Получив это позволение, Санчо обратился к крестьянам, окружавшим его густою толпою и молча ожидавших, разиня рот, его ответа.

- Братцы! сказал Санчо; не по справедливости и не по рассудку поступает толстый: если вызываемый имеет право выбирать оружие. так не может он выбирать такого, с которым противнику его никак не выдержать боя. По моему мнению не тощему привязывать себе железо, а толстому следует подрезать, сократить, убавить и уменьшить себя, снять с себя сто пятдесять фунтов тела, оттуда и отсюда, словом откуда он найдет удобнее и, оставивши в себе только сто двадцать пять фунтов весу, пусть побежит он тогда с тощим; тяжесть обоих будет одинакова.

- Клянусь Богом, правда, воскликнул один из крестьян, слушавших Санчо; господин этот рассудил, как каноник. Но только толстяк верно не захочет снимать с себя и одного золотника, а тем больше ста пятидесяти фунтов мяса.

- Всего лучше, сказал другой, вовсе не бегать им, чтобы тощему не издохнуть под толстым и толстому не изрезывать себя пред тощим; пусть половина заклада пойдет на вино, пригласим с собою этих господ и делу конец.

- Благодарю вас, добрые люди, сказал Дон-Кихот, но я не могу остановиться ни на минуту; - мрачные мысли и грустные события заставляют меня показаться, быть может, невежливым, но я должен оставить вас. С последним словом рыцарь пришпорил Россинанта и поехал дальше, столько же удивив крестьян своим странным видом, сколько Санчо удивил их своим мудрым решением. По отъезде их один из крестьян воскликнул: "если таков слуга - каков же должен быть господин! Отправиться бы им в Саламанку, и готов об заклад биться, они сразу сделаются там придворными алькадами. Все на свете трын трава, - только учись, да учись, имей немного счастия и когда наименьше думаешь, глядь, у тебя жезл в руках или митра на голове".

Ночь эту господин и слуга провели среди чистого поля, под ясным небом, и на другой день, продолжая путь, увидели шедшего им на встречу гонца с котомкой за спиною, с письмом и обделанной в железо палкой в руках. Увидев Дон-Кихота, он ускорил шаг, побежал рыцарю на встречу и обняв правую ляжку его - выше он не мог достать - радостно воскликнул: "о, господин Дон-Кихот Ламанчский, как обрадуется герцог господин мой когда узнает, что вы возвращаетесь в нему в замок, он до сих пор там вместе с герцогиней".

- Я вас вовсе не знаю, ответил ему удивленный Дон-Кихот; скажите, это вы такой.

- Я Тозилос, лакей господина моего герцога, тот самый, который не пожелал сражаться с вашей милостью из-за дочери доны Родригез.

- Боже Праведный! воскликнул Дон-Кихот; возможное ли дело, вы тот самый человек, которого враги мои волшебники преобразили в лакея, чтобы отнять у меня славу победы?

- Полно, полно, ваша милость! ответил Тозилос; какие там волшебники и перемены лиц. Я въехал на арену таким же лакеем Тозилосом, каким съехал с нее, пожелавши жениться без всякого боя, потому что молодая девушка пришлась мне по вкусу. К несчастию, дело вышло на выворот. Чуть только ваша милость покинули замок, как господин герцог велел отсчитать мне сто палок за то, что я не исполнил приказаний, данных им мне перед битвой, и женидьба моя кончилась тем, что невеста поступила уже в монастырь, дона-Родригез уехала в Кастилию, а я отправляюсь в Барселону с письмом от господина герцога к вице-королю. Если вашей милости угодно хлебнуть чего нибудь крепительного, у меня есть бутыль старого вина, с несколькими кусками троншанского сыру, которые сумеют возбудить жажду, если вам не хочется пить.

- Я - я принимаю ваше предложение, воскликнул Санчо, наливайте, господин Тозилос, без церемоний, полный стакан, на зло всем волшебникам великих Индий.

- Санчо, ты величайший обжора и невежда на свете, сказал Дон-Кихот, если до сих пор не можешь вбить себе в голову, что это очарованный, поддельный Тозилос. Оставайся же с ним и набивай себе желудок, а я потихоньку поеду вперед и буду поджидать тебя.

Услышав это, Тозилос разразился смехом, потом достал мех с вином, развязал свою котомку, вынул оттуда хлеб и сыр, уселся с Санчо на зеленой траве, и там, в мире и дружбе, они с таким апетитом уничтожили лежавшую перед ними закуску, что облизали даже конверт с письмом, потому только, что от него пахло сыром.

- Санчо, сказал Тозилос, господин твой должен быть совсем полуумный.

- Ничего он никому не должен, ответил Санчо; за все платит он чистоганом, особенно если ему приходится расплачиваться безумством, я не раз говорил это ему самому; но, что станешь делать с ним - особенно теперь, когда его просто хоть связать, после того, как его победил рыцарь серебряной луны.

Тозилос просил Санчо рассказать ему эту историю, но Санчо ответил, что ему нужно спешить, потому что его ожидает Дон-Кихот, и обещал Тозилосу рассказать обо всем, если им придется встретиться в другой раз. С последним словом он встал, встряхнул свой камзол, снял крошки, приставшие к бороде его, двинул вперед осла, и, простившись с Тозилосом, нагнал своего господина, ожидавшего его под тенью какого то дерева.

Глава LXVII.

Если до поражения своего Дон-Кихот был неустанно обуреваем кучею мыслей, тем сильнее он был обуреваем ими теперь. Он стоял, как мы сказали, в древесной тени, и там, как мухи мед, осаждали его всевозможные мысли; он думал то о разочаровании Дульцинеи, то о жизни, которую станет вести он в своем уединении. Пришедший между тем Санчо рассказал ему о гостеприимстве лакея Тозилоса.

- Санчо, воскликнул Дон-Кихот, неужели же ты до сих пор думаешь, что это настоящий лакей. Ужели ты забыл Дульцинею, превращенную в грубую крестьянку и рыцаря зеркал в бакалавра Карраско? Ведь это все - дело преследующих меня волшебников. Но, спросил ли ты этого Тозилоса, что сталось с Альтизидорой, оплакивала ли она мое отсутствие, или же схоронила уже в недра забвения влюбленные мысли, волновавшие ее, когда я был в замке?

- Право, мне теперь не до того, чтобы заниматься разным вздором, ответил Санчо; и что вам, ваша милость, до чужих мыслей, особенно до влюбленных

- Санчо, сказал Дон-Кихот, есть разница между любовью и благодарностью. Рыцарь может оставаться холодным и равнодушным, но не неблагодарным. По всему видно, что Альтизидора нежно любит меня; она подарила мне три хорошо знакомых тебе головных платка, она оплакивала мой отъезд, она упрекала, проклинала меня, и забывая всякий стыд, обнаруживала перед всеми свою любовь; какого тебе лучшего доказательства, что она обожала меня; гнев влюбленных всегда разражается в проклятиях. Я не мог утешить ее надеждой, потому что все мои надежды принадлежат Дульцинее; я не мог предложить ей подарков, потому что сокровища странствующих рыцарей подобны сокровищам легких умов - они прозрачны и ложны; я могу значит подарить ее только воспоминанием, не затмевая им воспоминания, оставленного во мне Дульцинеей; той самой Дульцинеей, которую ты так оскорбляешь, отказываясь до сих пор выпороть себя по твоему мясистому телу. О, я желал-бы видеть пожранным волками это тело, которое ты предпочитаешь сохранять лучше в добычу земным червям, чем исцелить им мою несчастную даму.

- Правду сказать, ваша милость, я решительно не понимаю, какое отношение может иметь порка моя в разочарованию очарованных; это все равно, что чесать себе пятку от головной боли. И готов поклясться, что во всех историях, прочитанных вашею милостью, вы не прочли ни об одном разочаровании помощью плетей. Впрочем так или иначе, а я выпорю себя, но только тогда, когда мне придет охота.

- Да просветит тебя небо настолько, чтобы ты сознал свою обязанность помочь моей даме и повелительнице, она-же и твоя повелительница, как моего слупи, сказал Дон-Кихот.

Разговаривая таким образом, они продолжали путь и пришли на то место, где их опрокинули и измяли быки. Узнав его, Дон-Кихот сказал Санчо: "вот луг, за котором мы встретили прекрасных пастушек, хотевших воскресить здесь пасторальную Аркадию; - прекрасная мысль! и если ты согласен со мною, Санчо, то, в подражание этим прекрасным пастушкам, сделаемся тоже пастухами, хотя-бы впродолжение этого года, который я должен прожить в уединении. Я куплю несколько овец, все нужное для пасторальной жизни и станем мы - я - под именем пастуха Кихотиза, а ты Пансино - бродить по горам, лесам и лугам, распевая в одном месте веселые, в другом жалобные песни. Прозрачные воды ручьев, или глубоких рек станут утолять нашу жажду, дубы предложат нам в изобилии их сладкие, здоровые плоды, пробковые деревья отдых, убежище и ночлег. И они не лишат нас тени своей, розы аромата, луга - роскошных, разноцветных ковров, воздух свежести, луна и звезды сладкого света во мраке ночей, пение - удовольствия и радостных слез, Аполон - стихов, любовь сантиментальных мыслей, соделающих нас славными и бессмертными не только в настоящее время, но и в грядущих веках.

- Клянусь Богом, воскликнул Санчо, вот это жизнь самая по мне; к тому-же за одно с вами верно не откажутся сделаться пастухами цирюльник и бакалавр Самсон Карраско; да как-бы и самого священника не взяла охота пристроиться к нашему пастушеству; он такой весельчак и охотник до удовольствий.

- Ты прав, как нельзя более, Санчо, сказал Дон-Кихот, и если, в нам пристанет, в чем я нисколько не сомневаюсь, бакалавр, он станет называться пастухом Самсонэтом или Каррасконом; а цирюльник Николай пастухом Нихолазо. Как назвать священника? Этого я право не знаю, разве уменьшительным именем: пастухом Куриамбро (Священник по испански el cura.). Имена-же пастушкам, в которых мы будем влюблены, очень легко подобрать; в тому-же имя моей дамы одинаково подходит в принцессе и пастушке, и мне нет надобности ломать голову, приискивая ей другое, более соответственное имя, ты-же назовешь свою даму, как тебе будет угодно.

- Терезиной - иначе не назову, ответил Санчо, имя это подойдет и в её крестному имени и в её толщине. Воспевая ее в своих стихах, я покажу, как чисты мои помыслы, потому что не хочу я молоть хлеб свой на чужих мельницах. Священнику же не подобает иметь пастушки, не хороший был бы пример; а что касается бакалавра, у него душа в его руках.

- Боже! воскликнул Дон-Кихот; какая чудесная будет это жизнь! Сколько рогов, сколько виолей, сколько тамбуринов, свирелей и дудок станут услаждать наш слух! И если в этой музыке будут раздаваться звуки альбога, тогда у нас составится целый пасторальный оркестр.

- Это что альбог? спросил Санчо, я не видел и не слышал его никогда.

- Альбог - это металлические доски, похожия на ноги подсвечника, сказал Дон-Кихот, которые издают весьма приятный, мелодичный звук, - подходящий как нельзя более в резкому звуку тамбурина и волынки, - когда их ударяют одна о другую пустой стороной. Слово альбог - арабское, как и все, начинающиеся в нашем языке слогом al: almohaza, almorzar, alfombra и др. В испанском языке только три арабских слова кончаются на и: borcegui (Род полусапожек.), maravedi (Мелкая испанская монета.) и zaquizami (Чердак.); слово alheli (Левкой.) тоже арабское, но кончаясь на и, оно начинается на al. Говорю это тебе между прочим, в слову, по поводу альбог. Что в особенности поможет нам украсить пастуший нас быт, продолжал он, это то, что я слегка, а бакалавр Самсон сполна поэты. О священнике ничего не могу сказать, но готов биться об заклад, что он тоже не прочь от стихотворства, о цирюльнике же Николае, не может быть и речи; все цирюльники играют на гитарах и складывают песеньки. Я буду оплакивать в стихах моих разлуку, ты станешь прославлять свою верную любовь, пастух Карраскон явится отвергнутым любовником, священник чем ему будет угодно; словом дело устроится на славу.

- Да, но только такой я несчастный человек, сказал Санчо, что не дождаться мне должно быть никогда этой прекрасной жизни. А уж каких бы наделал я деревянных ложечек, ставши пастухом! сколько сбил бы я сливок, сколько собрал бы салату, сколько сплел бы гирлянд, сколько наделал бы пастушьих игрушек! Не доставили бы мне эти работы, быть может, славы умного человека, но доставили бы славу изобретательного и ловкаго. Дочь моя, Саншета, приносила бы обед нам в наши пастушьи шалаши; только чур! смотри в оба! не все пастухи - люди простенькие, есть между ними и лукавые, а дочь моя право, ничего себе, и мне вовсе не желательно, чтобы отправившись за шерстью, она сама бы вернулась без шерсти. Любовь и на полях также заигрывает, как в городах, везде ее носит: и по нашим земледельческим хижинам и по дворцам королей. Но удали искушение и удалишь прегрешение, говорит пословица; когда не видят глаза, спокойны сердца, и лучше скачок чрез забор, чем молитва доброго человека.

- Довольно, довольно, перебил Дон-Кихот; одной пословицей ты мог прекрасно выразить твою мысль. Сколько раз советывал я тебе, Санчо, не быть таким щедрым на пословицы, и не давать им воли, когда оне сорвутся у тебя с языка, но видно говорить тебе об этом значит стрелять горохом в стену: меня секет мат, а я секу палку.

- Да и ваша милость тоже хороши, сказал Санчо; печка говорит котлу: сними черноту с своей внутренности; а вы учите меня не говорить пословиц, и сами сыплите одну за другой.

- Санчо, сказал Дон-Кихот, я говорю пословицу кстати; она подходит к тому, что я сказал, как перстень к пальцу, ты же вытаскиваешь их насильно, за волосы, не ожидая, чтобы оне сами пришли. Если память не изменяет мне, я, кажется, сказал тебе однажды, что пословицы - это кратко высказанные истины, выведенные из долгаго опыта и наблюдений нашими древними мудрецами. Но пословица, сказанная не кстати, это краткое, но только не мудрое, а глупое изречение. Довольно однако, время близится в ночи, поэтому сойдем с большой дороги и отыщем себе убежище на ночь. Бог весть, что будет завтра.

Отошедши в сторону от большой дороги, Дон-Кихот и Санчо плохо и поздно закусили; последний со вздохом вспомнил лишения, претерпеваемые странствующими рыцарями в городах и лесах, и сменяющее их порою изобилие в замках богатых и знатных, или в домах достаточных людей, как у дон-Диего де Миранда, на свадьбе Камаша и у дон-Антонио Марено. Но, подумавши, что не вечно быть дню и не вечно ночи, он заснул под боком своего бодрствовавшего всю ночь господина.

Глава LXVIII.

Не смотря на полнолуние, луна не показывалась там, где ее можно было видеть, и ночь была темна;- госпожа Диана совершает иногда прогулку к антиподам, оставляя долины во мраке и горы в тени. Дон-Кихот заплатил дань природе, заснул первым сном, но не позволил себе заснуть вторым; - оруженосец же его, напротив, засыпая, по обыкновению, вечером и просыпаясь утром, не знал что такое второй сон: видно он пользовался отличным здоровьем и жил себе припеваючи; потому что вечно озабоченный, вечно задумчивый Дон-Кихот спал прерывистым сном. "Удивляет меня право, Санчо, твоя беззаботность", сказал он своему оруженосцу, пробудясь этой ночью; "ты как будто вылеплен из мрамора, или вылит из бронзы; в тебе, как в статуе, нет ни чувства, ни движения. Я бодрствую - ты спишь, я плачу - ты поешь, я изнемогаю от воздержания, в то время, как ты с трудом дышишь, наевшись по горло. И однако верному слуге следовало бы разделять горе с своим господином, следовало бы хотя из простого доброжелательства томиться его страданием. Взгляни на свежесть этих лугов, на это уединение, заставляющее нас бодрствовать сколько-нибудь в тишине этой ночи. Встань, ради Бога, отойди отсюда, и дай себе наконец триста или четыреста ударов, в счет тех, которыми назначено тебе разочаровать Дульцинею. Умоляю тебя, сделай это, не заставь меня, как в прошлый раз, прибегнуть к насилию; у тебя я знаю грубая и тяжелая рука. Если ты хорошенько отстегаешь себя, мы проведем остаток этой ночи в пении; я стану оплакивать в песнях моих разлуку, ты - сладость верности, и мы сделаем таким образом первый опыт той пастушеской жизни, которую мы станем вести в нашей деревне".

- Не монах я, ваша милость, ответил Санчо, чтобы вставать в полночь и бичевать себя, и не думаю, чтобы отодрав себя до крови можно было, как ни чем не бывало, сейчас же запеть. Дайте мне, ради Бога спать, и не заставляйте меня пороть себя, или я поклянусь не прикасаться даже в ворсу на моем камзоле, а не то в своей коже.

- О, черствая душа! воскликнул Дон-Кихот; о бездушный оруженосец! о хлеб, Бог весть кому поданный, о милости, которыми осыпал я и намерен осыпать еще Бог знает кого. Бездушный, благодаря мне, ты видел себя губернатором, и благодаря мне же надеешься увидеть себя графом, или чем-нибудь подобным, и это не позже одного года, этого тяжелаго года, после которого должен же, как после мрака, наступить свет.

- Ничего я не знаю, ответил Санчо, кроме того, что не боюсь я, не надеюсь, не тружусь и не наслаждаюсь в то время, когда сплю. Да будет благословен тот, кто даровал нам сон, этот плащ, прикрывающий все наши помыслы, это насыщающее нас кушанье, эту свежесть, умеряющую сжигающий нас пламень, эту всемирную монету, на которую все купишь, эти весы, на которых колеблются король и простолюдин, мудрый и простой. Одно в нем дурно, это то, что он, как слышно, похож на смерть: от сонного до мертвого расстояние не большое.

- Никогда, Санчо, не слышал я от тебя такой умной речи, сказал Дон-Кихот, видно правду ты говоришь, что живешь не с тем, с кем родился, а с кем ужился.

- Ну что, воскликнул Санчо, я, что ли, теперь пословицами заговорил? клянусь Богом, вы, ваша милость, лучше меня умеете сыпать ими. Только ваши приходятся кстати, а мои - ни к селу, ни к городу. Но так или иначе, а все-таки это пословицы.

В это время в поде раздались какие то острые звуки и глухой шум, распространившийся по всей долине. Дон-Кихот встал и схватился за шпагу, а Санчо спрятался под своего осла, оградив себя с обеих сторон баррикадами, сложенными из Дон-Кихотовского оружия и ослиного вьюка; слуга был так же испуган, как господин его взволнован. Шум между тем усиливался с минуты на минуту и раздавался все ближе и ближе ушей наших искателей приключений, из которых один окончательно струсил, мужество же другаго хорошо известно каждому. Дело было в том, что продавцы гнали в этот ночной час на рынок более шестисот поросенков, которые хрюканием и писком своим оглушали Дон-Кихота и Санчо, не догадывавшихся, что бы это могло быть. Между тем огромное в беспорядке двигавшееся хрюкавшее стадо приближалось к нашим искателям приключений, и не уважив нисколько достоинства Дон-Кихота и Санчо, прошло поверх их, опрокинув ретраншаменты Санчо и свалив на землю Дон-Кихота с Россинантом в придачу. Своим неожиданным, быстрым нашествием эти нечистые животные перемяли вьюк, оружие, осла, Россинанта, Санчо и Дон-Кихота. Санчо поднялся, как сумел, и попросил у своего господина шпагу, говоря, что он намерен переколоть с полдюжины невежливых поросят, (он скоро узнал их), чтобы научить их вежливости.

- Оставь их, грустно ответил ему Дон-Кихот: пусть они спокойно продолжают путь; - этот позор ниспослан мне в наказание за мой грех, и небо справедливо карает побежденного странствующего рыцаря, предавая его на съедение лисицам, на укушение осам и на топтание свиньям.

- И это тоже небесное наказание, сказал Санчо, что странствующие оруженосцы предаются на съедение москитам, на укушение блохам и на томление от голоду. Еслиб мы - оруженосцы - были сынами наших рыцарей, или по крайней мере, близкой родней им, тогда пусть бы карали нас за грехи ваших господ до четвертого поколения. Но что общего у Пансо с Кихотом? Право, перевернемся лучше на бок, да вздремнем немного до света. Бог озарит нас солнцем и утром мы встанем свежее.

- Спи, Санчо, сказал Дон-Кихот, спи ты, созданный для спанья, а я, созданный для бодрствования, погружусь в мои мечтания и выскажу их в маленьком мадригале, сочиненном иною вчера вечером, так что ты и не подозревал этого.

- Ну, ваша милость, сказал Санчо, мечты, которые поддаются на песенки не должны быть слишком мучительны. Слагайте же вы себе стихи, сколько вам будет угодно, а я стану спать, сколько мне будет возможно. С последним словом, растянувшись на земле в полное свое удовольствие, он скорчился и глубоко заснул, не тревожимый во сне ни долгами, ни горем, ни заботой. Дон-Кихот же, прислонясь к пробковому или буковому дереву (Сид Гамед не определяет деревьев) пропел следующия строфы, под музыку своих собственных вздохов:

Любовь! когда я думаю о том ужасном

Томлении, в которое меня

Повергла ты,- я в помышленьи страстном

Желаю, чтобы жизнь прервалася моя.

Но приближаясь в пристани спасенья,

Для мук моих,

Смиряет радость все мои волненья,

И я - я остаюсь в живых.

Так я живу,- живу, чтоб умирать

И умирая оживать,

И злобно так играют, шутят мною

И жизнь и смерть бессменной чередою.

Раздираемый горестью в разлуке с Дульцинеей, томимый мыслью о своем поражении, рыцарь сопровождал каждый стих этой песни безчисленным количеством вздохов и орошал его ручьями слез.

Между тем наступило утро и солнечные лучи ударили в глаза Санчо. Он пробудился, потянулся, протер глаза, выпрямил члены, потом осмотрел свою испорченную свиньями котомку, и послал во всем чертям и свиней и тех, кто гнал их. Вскоре за тем рыцарь и оруженосец пустились в путь и под вечер увидели десять всадников и четыре или пять пешеходов, шедших на встречу им. У Дон-Кихота застучало сердце, Санчо обмер от испугу, увидев против себя воинов с копьями и щитами.

- Санчо, сказал рыцарь, обращаясь к своему оруженосцу, еслиб я мог обнажить меч, еслиб данное иною слово не связывало мне рук, эти воины, готовые напасть на нас, были бы для меня освященным хлебом. Но может быть это совсем не то, что мы думаем.

В эту минуту к Дон-Кихоту подъехали всадники и подставили ему, не говоря ни слова, пики к груди и к спине, грозя ему смертью, а один пешеход, приложив палец ко рту, - подавая этим знак рыцарю молчать, - схватил Россинанта за узду и отвел его с дороги. Другие пешеходы окружили Санчо и осла и в чудесном молчании последовали за теми, которые уводили Дон-Кихота. Два или три раза рыцарь собирался спросить, куда его ведут, во чуть только он успевал раскрыть губы, ему в ту же минуту закрывали их острием копий. Тоже самое происходило с Санчо: чуть только он собирался заговорить, в ту же минуту кто-нибудь из сопровождавших его людей укалывал палкой и его и осла, точно тот тоже изъявлял намерение говорить. Между тем наступила полная ночь; пешеходы и всадники двинулись быстрее, и ужас пленников возрастал все сильнее и сильнее, особенно, когда от времени до времени им стали говорить: "двигайтесь, троглодиты! молчите, варвары! терпите, людоеды! полно вам жаловаться, убийцы. Закройте глаза, полифемы, львы кровожадные!" восклицания эти раздирали уши пленного господина и его слуги, и Санчо думал в это время про себя: "Мы - сырные объедалы; мы цирюльники, мы ханжи - мне это, правду сказать, совсем не по нутру. Дурной ветер подул, все беды пришли с ним за разом; на нас, как на собаку обрушились палки, и дай еще Бог, чтобы мы отделались однеми палками от этого приключения".

Дон-Кихот же терялся в догадках; в голове у него толпилось тысяча различных предположений на счет того, что бы могли значить эти грубые эпитеты, которыми честили рыцаря и его оруженосца. Он убежден был только, что ему следует ожидать всего дурного и ничего хорошаго. Около часу по полуночи они приехали, наконец, в замок, в тот самый герцогский замов, в котором Дон-Кихот прожил столько времени. "Пресвятая Богородице"! воскликнул он, "что к бы это могло значить такое? В этом замке все любезность, предупредительность, вежливость, но видно для побежденных добро претворяется в зло, а зло во что-нибудь еще худшее". Господин и слуга въехали на парадный двор герцогского замка, представлявший такое зрелище. Которое могло лишь усилить удивление и удвоить ужас всякого, как это мы увидим в следующей главе.

Глава LXIX.

Всадники слезли с коней, грубо подняли, при помощи пешеходов, Дон-Кихота и Санчо и отнесли их на двор замка; на котором горело на подставках сто факелов, и пятьсот ламп освещали выходившие на двор галереи, так что не смотря на темную ночь, не замечалось отсутствия дневного света. Посреди двора, на два аршина от земли, возвышался катафалк, покрытый черным бархатом и окруженный безчисленным множеством зажженных восковых свечей в серебряных шандалах, и на нем лежал труп молодой девушки, прекрасной даже в гробу. Покрытая цветной гирляндой, голова её покоилась на парчевой подушке; в скрещенных на груди руках она держала пальмовую ветвь. Возле катафалка, возвышалась с одной стороны эстрада, на которой возседало два мнимых или настоящих короля, с воронами за голове и скипетром в руках. Внизу, возле лестницы, ведшей на эстраду, устроены были два другия сидения, на которых усадили Дон-Кихота и Санчо, не говоря им ни слова и показывая знаками, чтобы они также молчали; но у рыцаря и его оруженосца язык и без того онемевал при этом необыкновенном зрелище. В эту минуту на эстраде показались герцог и герцогиня, окруженные многочисленной свитой (Дон-Кихот узнал их в ту же минуту) - и уселись на дорогих креслах, возле коронованных лиц.

Кто не изумился бы, глядя на всю эту странную сцену, особенно, если мы прибавим, что Дон-Кихот узнал в мертвой девушке, лежавшей на катафалке, Альтизидору. При появлении герцога и герцогини, Дон-Кихот и Санчо низко поклонились им, и благородные хозяева ответили на этот поклон легким наклонением головы. В эту минуту к Санчо подошел гайдук и накинул ему на плечи, длинную, черную камлотовую мантию, разрисованную пламенем, потом он снял с головы Санчо шапку и надел ему остроконечную митру в роде тех, которые надевают на головы осужденных инквизициею, сказавши ему в то же время на ухо, чтобы он не раскрывал рта, или его зарежут на месте. Осмотревшись с головы до ног, Санчо, увидел всего себя в пламени, но оно не жгло и потому не слишком беспокоило его. Снявши за тем с головы своей митру, он увидел на ней разрисованных чертей и, надевши ее тотчас же опять на голову, сказал себе потихоньку: "и то хорошо, что хотя пламя не сжигает и черти не уносят меня". Дон-Кихот также взглянул на своего оруженосца и при виде его не мог не рассмеяться, хотя он был испуган на этот раз более обыкновеннаго. В эту минуту на верху катафалка раздалась сладостная мелодия флейт, несмешиваемая ни с каким человеческим голосом, она рассыпалась в воздухе мягкими, томными звуками, а возле подушки, на которой покоился труп Альтизидоры, неожиданно появился прекрасный юноша, одетый по римски и под звуки лютни, находившейся в руках его, звонким и приятным голосом пропел следующия строфы:

Тем временем, как в чудном ожиданьи

Возстания из гроба этой девы,

Погубленной жестоким Дон-Кихотом,

Дуэньи в замке стануть облекаться

В шелки, атласы, бархат и парчи,

И в очарованных чертогах дамы

Нарядятся в холщевые мешки,

Я воспою на лире сладкозвучной

Несчастье и любовь Альтизидоры.

Охолоделыми и мертвыми устами

Не перестану петь я красоты ея.

Мой дух, освобожденный от покрова смертных,

Поя ее перелетит чрез Стикс

И остановит волны на водах забвенья...

"Довольно", прервал его один из двух королей, "довольно, божественный певец! ты никогда не кончишь, воспевая смерть и несравненную красу Альтизидоры, не умершей, как мнит невежественный мир, но живущей в тысячеустной молве и в бичевании, которому должен подвергнуть себя находящийся здесь Санчо, чтобы призвать эту красавицу от мрака к свету. О, Родомонт, возседающий со мною в мрачных пещерах судьбы, ты - ведающий начертанное в непроницаемых книгах её веление - воскреснуть этой юной деве, возвести это сию же минуту, и не лишай нас дольше того счастия, которого мы ожидаем от её воскресения".

Не успел Минос договорить этого, вам Родомонт, привставши с своего места, воскликнул: "старые и молодые, высокие и низкие, слуги исполнители велений судеб в этой обители - собирайтесь, бегите сюда и воскресите Альтизидору, давши Санчо двадцать четыре щелчка по носу, ущипнув его двенадцать раз за руки и укольнув его шестью булавками в икры".

Услышав это, Санчо не выдержал и позабыв, что ему велено молчать, громко воскликнул: "клянусь Богом я также позволю щелкать, щипать и колоть себя, как стану турком. Какое дело коже моей до воскресения этой барышни? Что за невидаль такая? Дульцинею очаруют и чтобы разочаровать её я должен хлестать себя плетьми; - Альтизидора умирает от болезни, ниспосланной ей Господом Богом, и опять я должен воскрешать ее, щипая себя до крови, искалывая булавками и подставляя физиономию свою под щелчки; нет, нет! я старая лисица - меня не провести. Пусть другому поют эти песеньки".

- Так ты умрешь! воскликнул ужасным голосом Родомонт. Умились, тигр! смягчись, великолепный Немврод, терпи и молчи; от тебя не требуют ничего невозможного, не упоминай же о неприятностях, сопряженных с этим делом. Ты должен быт исволот булавками, должен быть исщипан и избит щелчками. Приступайте же в делу, исполнители моих велений, или я покажу вам, зачем вы рождены на свет.

В ту же минуту выдвинулись вперед шесть дуэний - четыре с очками на носу - гуськом, одна за другой, подняв к верху правую руку и высунув по моде из под рукава четыре пальца, чтобы рука казалась длиннее. Увидев их, Санчо замычал, как вод. "Нет, нет", воскликнул он, "пусть меня терзает целый мир, но да не прикоснется ко мне ни одна дуэнья. Пусть исцарапают мне рожу коты, как исцарапали они в этом замке господина моего Дон-Кихота, пусть исколют мне тело острым лезвием кинжала, пусть выжгут мне руки раскаленными щипцами, я все вынесу безропотно, но чтобы до меня дотронулись дуэньи! этого я не потерплю, хоть бы черти унесли меня."

- Смирись, смирись, мой сын, перебил его Дон-Кихот, исполни веление этих господ и возблагодари небо, одарившее тебя такой чудесной силой. что ты разочаровываешь очарованных и воскрешаешь мертвых. - Дуэньи между тем стояли уже возле Санчо. Убежденный и смягченный, оруженосец уселся на стуле и подставил нос свой первой, подошедшей в нему, дуэнье, давшей ему преизрядный щелчок и потом низко присевшей перед ним.

- Поменьше вежливости, госпожа дуэнья, пробормотал Санчо, и поменьше помады, от ваших рук несет розовым уксусом. Дуэньи поочередно дали ему по носу назначенные щелчки, а другие бичеватели исщипали ему руки; но чего он не мог вынести, это булавок. Разъяренный, он схватил находившийся вблизи его зажженный факел и кинулся с ним на дуэний и других палачей своих. "Вон отсюда, слуги ада!" кричал он, "я не из чугуна, чтоб оставаться безчувственным в таким ужасным мукам".

В эту минуту повернулась Альтизидора - она решительно ни могла дольше лежать вытянувшись на спине - и при этом виде все голоса слились в общем восклицании: "Альтизидора воскресает!" Родомонт велел Санчо успокоиться, видя, что бичевание его достигло своей цели, Дон-Кихот же, увидев двигавшуюся Альтизидору, пал ниц перед своим оруженосцем и на коленях сказал ему: "сын души моей, а не оруженосец мой, наступила наконец минута, когда ты должен отодрать себя, чтобы разочаровать Дульцинею, наступила, повторяю минута, когда чудесная сила твоя может творить все ожидаемое от неё добро".

- Это вы подчуете не хлебом, намазанным медом, а лукавством на лукавстве, ответил Санчо; только этого не доставало, чтобы после щелчков, щипаний и колотий я стал бы еще потчевать себя кнутом. Лучше всего привяжите мне камень к шее и киньте меня в колодезь, если уж суждено мне на роду врачевать чужия болезни, опохмеляясь на чужом пиру. Оставьте меня, ради Бога, в покое, или я не ручаюсь за себя.

Между тем, Ахьтизидора уселась на верху катафалка и в ту же минуту заиграли трубы, сливаясь с звуками флейт и возгласами всех присутствовавших, приветствовавших воскресение девы кликами: "да здравствует Альтизидора, да здравствует Альтизидора"! Герцог и герцогиня встали с своих мест вместе с Миносом и Родомонтом и отправились с Дон-Кихотом и Санчо поднять из гроба Альтизидору. Притворяясь пробуждающейся от тяжелаго сна, Альтизидора поклонилась герцогу, герцогине, двум королям и искоса взглянув на Дон-Кихота сказала ему: "да простит тебе Бог, безчувственный рыцарь, твою жестокость, отправившую меня на тот свет, где я пробыла, как мне кажется, более тысячи лет. Тебя же, добрейший оруженосец на свете, благодарю, благодарю за эту жизнь, которую ты возвратил мне, и в благодарность дарю тебе шесть рубах моих; сделай из них полдюжины сорочек себе; если рубахи эти не новы, по крайней мере, оне чисты." В благодарность за это, Санчо на коленях, с обнаженной головой, держа в руках своих митру, поцеловал руку Альтизидоре. Герцог велел снять с него митру и пылающее покрывало и возвратить ему его шапку и камзол, но Санчо попросил герцога отдать ему покрывало и митру на память о таком чрезвычайном событии. Старая и неизменная покровительница Санчо, герцогиня, подарила ему мантию и митру, после чего герцог велел прибрать со двора эстрады и катафалки и отвести Дон-Кихота и Санчо в знакомый им покой.

Глава LXX.

Санчо провел эту ночь, против своего желания, в одной комнате с Дон-Кихотом, чего ему, правду сказать, вовсе не хотелось: он знал, что рыцарь не даст ему всю ночь сомкнуть глаз своими вопросами и ответами, а между тем он не чувствовал ни малейшей охоты говорить; боль от недавних бичеваний бичевала его до сих пор и сковывала ему язык. И он согласился бы лучше провести эту ночь один в пастушьем шалаше, чем ночевать в пышном покое вместе с кем бы то ни было. И боялся он не напрасно. Не успел он лечь в постель, как Дон-Кнхот сказал уж ему: "Что думаешь ты, Санчо, о происшествии этой ночи? Какова должна быть сила любовного отчаяния, если - ты видел это собственными глазами, - оно убило Альтизидору, умершую не от яда, не от стрелы, не от меча, а только от моего равнодушия".

- Чтоб чорт ее побрал, ответил Санчо, чтобы околела она, как и когда ей угодно и оставила бы меня в покое, потому что никогда я не воспламенял и не отталкивал ее. И право не понимаю и не могу понять я, такое отношение имеет исцеление этой взбалмошной девки с бичеванием Санчо Павсо. Теперь я начинаю ясно видеть, что есть в этом мире очарователи и очарования, и да освободит меня от них Бог, потому что сам я не могу освободить себя. А пока, дайте мне, ради Бога, спать и не спрашивайте меня больше ни о чем, если вы не хотите, чтобы я выпрыгнул из окна головой вниз.

- Спи, друг Санчо, сказал ему Дон-Кихот, если только боль от щипаний, щелчков и колотий позволит тебе заснуть.

- Никакая боль не сравнится с тем стыдом, который берет меня, когда я подумаю, что меня щелкали дуэньи, провалиться бы им сквозь землю. Но дайте же мне, ради Бога, спать, ваша милость, потому что сон облегчает всякие страдания.

- Аминь, проговорил Дон-Кихот, спи с Богом.

Рыцарь и оруженосец заснули, и автору этой большой истории Сид Ганеду хочется теперь сказать, что заставило герцога и герцогиню устроить всю эту погребальную церемонию. Вот что говорит он по этому поводу: бакалавр Самсон Карраско не забыл, как Дон-Кихот победил и свалил на землю рыцаря зеркал; поражение это расстроило все планы бакалавра Он решился однако попытать счастия во второй раз, надеясь на лучший исход, и узнав от пажа, приносившего письмо и подарки Терезе Пансо, жене Санчо, где находится Дон-Кихот, облекся в новые доспехи, и на новом коне - с щитом, носившим изображение серебряной луны, отправился вслед за Дон-Кихотом в сопровождении одного, везшего за муле оружие его, крестьянина, но только не старого оруженосца своего Фомы Цециаля, боясь, чтобы не узнали его Дон-Кихот и Санчо. Он посетил герцога и узнал от него, что Дон-Кихот отправился за Саррагосские турниры; герцог рассказал ему также все мистификации, устроенные в замке Дон-Кихоту, историю разочарования Дульцинеи помощью бичевания Санчо, уловку последнего, уверившего Дон-Кихота, будто Дульцинеё обращена в крестьянку и как наконец герцогиня заставила поверить самого Санчо, что Дульцинеё действительно очарована и что надувая другаго он сам попал в просак. Все это насмешило до нельзя бакалавра, удивившагося столько же наивности Санчо, сколько невероятному безумию Дон-Кихота. Герцог просил бакалавра, чтобы победителем или побежденным он заехал к нему в замок после битвы с Дон-Кихотом и подробно рассказал ему это происшествие; бакалавр дал слово герцогу исполнить его желание и отправился отыскивать Дон-Кихота. Не найдя его в Саррагоссе, он отправился в Барселону, где и произошло то, что мы знаем. На возвратном пути бакалавр заехал в герцогу в замок, рассказал ему битву свою с Дон-Кихотом и условия, за которых она состоялась, добавив, что, верный своему слову, Дон-Кихот как истинные странствующий рыцарь, возвращался уже в свою деревню прожить там год своего искуса. "Этим временем", говорил бакалавр, "я надеюсь вылечить Дон-Кихота от его безумия". Вот что побудило бакалавра наряжаться на все лады. Ему больно было видеть, говорил он, такого умного человека с головой, перевороченной вверх дном". За тем бакалавр простился с герцогом и отправился в деревню, ожидать там следовавшего за ним Дон-Кихота.

Вести, сообщенные герцогу бакалавром, побудили его сыграть с Дон-Кихотом последнюю шутку: так нравилось ему морочить рыцаря и оруженосца. Приказавши конным и пешим занять вблизи и вдали от замка все дороги, по которым мог пройти Дон-Кихот - он велел привести его волей или неволей в замок, если только он попадется на встречу высланным им людям; и Дон-Кихот, как мы видели, действительно попался. Извещенный об этом герцог поспешил тотчас же устроить всю эту погребальную церемонию, велел зажечь факелы и свечи, положить Альтизвдору на катафалк, и все это было устроено натурально до нельзя.

Сид-Гамед замечает по этому поводу, что мистификаторы и мистифицируемые были по его мнению одинаково безумны, и что герцог и герцогиня не могли придумать ничего глупее, как насмехаться над двумя безумцами, из которых один спал уже как убитый, другой бодрствовал как полуумный; и с первыми лучами солнца поднялся на ноги; - победителем, или побежденным, Дон-Кихот никогда не любил нежиться в постели. Призванная, по мнению рыцаря, от смерти в жизни, Альтизидора, угождая господам своим, отправилась к Дон-Кихоту и одетая в белую тафтяную тунику, усеянную золотыми цветами, покрытая той самой гирляндой, в которой она лежала в гробу, опираясь за черную эбеновую палку, она неожиданно вошла в спальню рыцари. Смущенный и удивленный этим визитом, Дон-Кихот почти весь спрятался в простыни и одеяло и совершенно онемел, не находя ни одного любезного слова для Альтизвдоры. Севши с тяжелым вздохом у изголовья рыцаря, Альтизидора сказала ему нежным и слабым голосом:

- Только доведенные любовью до крайности, знатные дамы и девушки, забывая всякое приличие, позволяют языку своему открывать тайны сердца. Благородный Дон-Кихот Ламанчский! я - одна из этих влюбленных, терпеливая и целомудренная до того, что от избытка целомудрия душа моя унеслась в моем молчании, и я умерла. Безчувственный рыцарь! размышиляя два дни тому назад о том, как жестоко ты обошелся со мною, вспоминая, что ты оставался твердым, как мрамор, к моим призваниям, я с горя умерла, или по крайней мере всем показалось, что я умерла. И еслиб любовь не сжалилась надо мною, еслиб она не явилась во мне за помощь в бичевании этого доброго оруженосца, так я навсегда осталась бы на том свете.

- Лучше-бы было этой любви действовать за вас через моего осла, воскликнул Санчо, ужь как бы я поблагодарил ее за это. Но скажите, ради Бога, сударыня, - да пошлет вам господь более чувствительного любовника, чем мой господин, - что видели вы в аду? потому что тот, кто умирает с отчаяния, должен же побывать там.

- Должно быть я не совсем умерла, ответила Альтизидора, потому что я не была в аду; еслиб я туда попала, так не выбралась бы оттуда, не смотря на все мое желание. Я только приближалась к воротам его и увидела, что черти играли там в мяч, одетые, как следует, в камзолах и панталонах, с валонскими воротниками, обшитыми кружевом и с такими-же манжетами, высунув из под них четыре пальца, чтобы руки казались длиннее. Они держали зажженные ракеты, и что особенно удивило меня, это то, что мяч заменяла им - небывалая и невиданная вещь - книга, наполненная пыжами и надутая ветром. Но еще более удивило меня то, что они не радовались, как всякие игроки, выигрывая, и не печалились, проигрывая, а только ворчали, ругались и проклинали.

- Что к тут удивительнаго? заметил Санчо; играют или не играют, выигрывают или проигрывают черти, они всегда недовольны.

- Должно быть так, ответила Альтизидора, но вот что еще удивляет или удивило меня, это то, что мяч, кинутый вверх, не падал назад, так что в другой раз его нельзя было подбросить и книги - новые и старые - так и летели одна за другой; между прочим одна из них, вся в огне, но совсем новая и отлично переплетенная, получила такого тумака, что вся разлетелась. "Посмотри, что это за книга, сказал один чорт другому. - Вторая часть Дон-Кихота Ламанчского, ответили ему, написанная не Сид-Гамедом, а каким-то тордезиласским аррагонцем." Вон ее отсюда, кликнул чорт, швырнуть ее в бездны ада, чтобы не видели её мои глаза. "Разве это такая плохая книга?" спросил другой чорт. Такая плохая, сказал первый, что - я сам чорт - не мог бы написать ничего хуже. Потом они принялись играть другими книгами, а я постаралась запомнить это видение, услышав о Дон-Кихоте, которого я так пламенно люблю.

- Должно быть вы видели все это на яву, сказал Дон-Кихот, потому что я один на свете. Новая эта история переходит из рук в руки, но всякий швыряет ее. Я впрочем нисколько не встревожен тем, что брожу, как привидение, во мраке бездн и по свету земному - потому что в этой истории говорится вовсе не обо мне. Если она хороша, правдива, она проживет века, если плоха, она скоро перейдет пространство, разделяющее колыбель её от могилы.

Альтизидора вновь начала было жаловаться на безчувственность рыцаря, но Дон-Кихот поспешил прервать ее: "я уж несколько раз говорил вам", сказал он, "что напрасно обратились вы с вашей любовью ко мне; я не могу любить вас взаимно, и могу предложить вам - одну только благодарность. Я рожден для Дульцинеи Тобозской, и если есть на свете рок, то он сохранил меня только для нее. Думать, что образ другой красавицы может затмить в моем сердце образ Дульцинеи, значит мечтать о невозможном; невозможное же останется невозможным и это должно заставить вас забыть обо мне".

Услышав это, Альтизидора в порыве притворного гнева воскликнула: "ах ты, доy-мерлюшка сушеная, ах ты чугунная душа, смертный ты грех, бездушнейший негодяй из негодяев; если и вцеплюсь тебе в лицо, я выцарапаю тебе глаза. Неужели ты думаешь, дон-избитый палками, дон-побежденный, что я, в самом деле, умирала из-за тебя? Да ведь перед тобой играли сегодня ночью комедию! Стану я из-за такого верблюда умирать!

- Я тоже думаю, перебил Санчо; потому что когда говорят будто влюбленный умирает от любви, так ведь это говорят для смелу. Язык без костей, говорить можно что угодно, но чтобы умереть от любви, пусть Иуда предатель поверит этому.

В эту минуту в комнату Дон-Кихота вошел музыкант, певец и поэт, певший известные строфы над гробом Альтизидоры: "Прошу вашу милость", сказал он низко поклонившись рыцарю, "считать меня самым верным и преданным вашим слугой, я им стал давно, удивляясь вашим подвигам столько же, сколько вашей славе"

- Скажите, пожалуйста, кто вы такой? ответил Дон-Кихот, чтобы я мог ответить вам, как вы того заслуживаете. Молодой человек сказал, что он певец и музыкант, певший этой ночью.

- У вас превосходный голос, ответил Дон-Кихот, но только я должен сказать вам, что ваша песнь была совсем не кстати; что общего имеют стансы Гарсиласко с смертью этой дамы.

- Ничего, ответил музыкант; но мы, поэты, пишем, что нам на ум взбредет и крадем, что придется, не заботясь о том, кстати это или некстати, зная, что всякая пропетая и написанная глупость сойдет нам с рук, как поэтическая вольность.

Дом-Кихот собирался что-то ответить, но ему посещал приход герцога и герцогини. Между хозяевами и гостем завязался тогда длинный и приятный разговор, в продолжение которого Санчо наговорил столько милых вещей и таких злых шуток, что вновь изумил герцога и герцогиню своей тонкой остротой, соединенной с таким простодушием. Дон-Кихот просил герцога позволить ему отправиться сегодня же, сказав, что побежденным рыцарям приличнее жить в свинушнике, чем в царственных чертогах. Герцог охотно согласился на это, а герцогиня спросила его, зол ли он на Альтизидору?

- Герцогиня, сказал Дон-Кихот; все несчастие, вся беда этой девушки происходит от праздности, она всему виною, и самое лучшее, что можно посоветовать Альтизидоре, это заняться каким-нибудь честным делом. В аду, говорит она, наряжаются в кружева, вероятно она тоже умеет плести их, пусть же прилежно займется она этим делом, и пока пальцы её будут заняты иглой, любимый или любимые образы не будут тревожить её воображения. Вот мое мнение, вот мой совет.

- Да тоже и мой совет, подхватил Санчо; потому что в жизнь мою не встречал я кружевницы, умершей от любви. Работающая девушка думает больше о работе, чем о любви. Я по себе сужу: работая в поле, я не думаю о моей хозяйке, Терезе Пансо, а между тем, я люблю ее, как звезду глаз моих.

- Ты прав, Санчо, заметила герцогиня; и я с сегодняшнего же дня усажу Альтизидору за работу, она к тому же такая мастерица в разных рукодельях.

- Не зачем вам этого делать, сказала Альтизидора; мысль о том, как безчувственно оттолкнул меня, как сурово обошелся со мною этот бродяга, убивает во мне всякую любовь. Прошу вас, позвольте мне уйти, чтобы не видеть, не скажу этого печального образа, а этого несчастного отвратительного скелета.

- Видно не даром говорят, будто дерзости делают для того, чтобы найти предлог простить, заметил на это герцог.

Альтизидора притворно утерла глава платком, поклонилась своим господам и вышла из комнаты.

- Бедная, бедная девочка, проговорил во след ей Санчо; а впрочем по делом, вольно же было полюбить ей этого недотрогу с сердцем - твердым, как камень и с душою - сухой как тростник; кабы полюбила она меня, не ту бы я песеньку запел ей.

Этим кончилась беседа Дон-Кихота с хозяевами; одевшись он пообедал с ними и после обеда отправился в путь.

Глава LXXI.

Опечаленный и обрадованный: - опечаленный своим поражением, обрадованный чудесной силой, обнаруженной Санчо при воскресении Альтизидоры, - отправился из замка побежденный странствователь Дон-Кихот. Он однако несколько сомневался, чтобы влюбленная девушка унерла от любви в нему, Санчо же отправился далеко необрадованный; - особенно тем. что Альтивидора не подарила ему обещанных шести рубах. Думая и передумывая об этом, он сказал своему господину: "право, господин мой, должно быть я самый несчастный лекарь на свете, другие лекаря, уморивши больного, требуют еще денег за это; - экой труд, подумаешь, прописать какое-нибудь лекарство, которого они не приготовляют даже, а велят приготовить аптекарю на беду больных; - между тем я, излечивая других своими боками, исщипывая, избивая, искалывая булавками и хлестая себя плетьми, я - не получаю за это ни обола. Нет, уж если попадется теперь в мои руки больной, так я потребую вперед за лечение: священник кормится обеднями, которые он поэт, и я не думаю, чтобы небо одарило меня таким чудесным свойством для того, чтобы я помогал им другим, не получая за это ни дна, ни покрышки.

- Ты прав, друг Санчо, сказал Дон-Кихот; Альтизидоре следовало отдать тебе обещанные рубахи. И хотя чудесная сила твоя досталась тебе gratis, без труда и учения с твоей стороны, но претерпевать мученичество для счастия других, это хуже всякого учения. Что же касается меня, так я дал бы тебе Санчо все, чего бы не попросил ты, в вознаграждение за разочарование Дульцинеи. Не знаю только, последует ли исцеление если заплатить за него, а мне бы не хотелось платой уничтожить чудесное действие лекарства, но попытка не пытка; Санчо, назначь что хочешь и выпори себя сейчас же; а потом заплати себе чистыми деньгами из собственных рук: деньги мои у тебя.

Услышав это, Санчо выпучил глаза, вытянул уши, и согласился от чистого сердца на сделанное ему предложение.

- Ладно, ваша милость, готов услужить вам, сказал он, потому что это выгодно для меня, что делать - любовь к жене и детям заставляет меня казаться интересантом; - но сколько же, ваша милость, пожалуете вы мне за каждый удар.

- Если оценить всю силу боли, которую придется претерпеть тебе, то не вознаградить тебя всеми богатствами Венеции, всеми рудниками Потози; но соображай свое требование с моим кошельком и оцени сам каждый удар.

- Я должен дать себе три тысячи триста и столько-то ударов, сказал Санчо; я дал себе уже пять, остается значит все остальное, будем считать эти пять за столько-то и столько-то, и положим круглым числом три тысячи триста. Если взять за каждый удар по квартилле, (Четверть реала.) а меньше я ни за что не возьму, выйдет три тысячи триста квартилл, или за три тысячи ударов - полторы тысячи полуреалов, а за триста остальных - полтораста полуреалов; если приложить эти полтораста к прежним семи стам пятидесяти реалам выйдет восемсот семдесят пять. Я вычту эти деньги из тех, что находятся у меня, и вернусь домой богатым и счастливын, хотя и отлично избитым и отхлестанным, но не достанешь форели... (No se ton a il truchos a bragas enjutos - говорит испанская пословица - не достанешь фрелей, не замочивши штанов.)

- О благословенный, милый, добрый Санчо, воскликнул Дон-Кихот, о, как мы будем обязаны тебе с Дульцтнеей; всю жизнь мы должны будем благодарить тебя., если Дульцинеё возвратит свой первобытный вид, а это невозможно, чтобы она не возвратила его, её несчастие станет счастием и мое поражение моим торжеством. Когда же, Санчо, начнешь ты бить себя? начинай скорей, я прибавлю сто реалов.

- Сегодня же ночью начну, сказал Санчо, постараемся только провести эту ночь в поле под открытым небом, и тогда я немного пущу себе крови.

Наступила наконец эта, так страстно ожидаемая Дон-Кихотом, ночь; до тех пор ему все казалось, что колеса Аполлоновой колесницы разбились и день длится дольше обыкновенного, так всегда кажется влюбленным, не умеющим сводить концов с концами в своих желаниях. Своротив немного с дороги, рыцарь и оруженосец въехали в густолиственную рощу, и, сняв так седло с Россинанта и вьюк с осла, расположились на зеленой траве и закусили провизией из котомки Санчо. Устроив потом из узды и недоуздка своего осла прекраснейшую плеть, Санчо отошел шагов за двадцать от Дон-Кихота под тень четырех буковых деревьев. Видя, как твердо и решительно шествовал Санчо на место своего бичевания, Дон-Кихот сказал ему: "Смотри, мой друг, не разорви себя в куски, бей себя не сразу, а постепенно - удар за ударом, не спеши, чтобы на половине дороги не занялось у тебя дыхание; другими словами, не убей себя, давши себе только половину ударов. И чтобы все дело не пропало даром из-за одного лишнего или недоданного удара, я буду считать их на четках. Помогай же тебе небо, как того заслуживает твое благое намерение.

- Хороший плательщик не боится выдавать деньги, ответил Санчо, я я думаю так отодрать себя, чтобы уходить себя не убивая; в этом вся штука будет.

В ту же минуту он обнажил себя до поясницы и схватив узду принялся хлестать себя, а Дон-Кихот считать удары. Не успел он однако дать себе восьми или десяти ударов, как дело показалось ему не совсем шуточным и награждение не совсем выгодным. Он остановился и сказал своему господину, что он ошибся в счете, что за такие удары следует заплатить не по квартилло, а по полреала.

- Продолжай, продолжай, сказал Дон-Кихот, я плачу вдвое.

- Ну это дело другое - ответил Санчо, принимаясь опять хлестать себя; скоро однако плеть перестала опускаться на спину Санчо, он стал хлестать ею по деревьям, вздыхая от времени до времени так тяжело, словно душа у него вылетала из тела. Тронутый Дон-Кихот, страшась, чтобы Санчо в самом деле не уходил себя и тем не погубил всего дела, сказал ему: "довольно, довольно; лекарство слишком сильно, его следует принимать не сразу, а по частям, - Замору взяли не в один день. Ты дал себе, если я не ошибся в счете больше двух тысяч ударов, за сегодня довольно, нужно и меру знать; осел и тот чрез меру не потянет.

- Нет, нет, отвечал Санчо; не обо мне скажут: деньги получил и руки отбил. Уйдите, ваша милость, подальше и позвольте мне влепить себе еще с тысячу ударов. В два такие приступа мы уладим дело и тогда не о чем будет горевать вам.

- Бог с тобой, если пришла тебе такая охота, бей себя, я отойду, сказал Дон-Кихот. И Санчо так энергически принялся за дело, что скоро снял кожу с нескольких деревьев: с таким остервенением разочаровывал он Дульцинею. Хватив наконец с ужаснейшим криком плетью изо всей силы по буковому дереву, он воскликнул: "здесьумер Самсон и пропадай я, как он".

Услышав этот ужасный удар, этот раздирающий крив, Дон-Кихот подбежал в Санчо и вырвав у него недоуздок, служивший ему вместо бычачьяго нерва сказал ему: "Санчо, не допусти Бог, чтобы ты погубил из-за меня жизнь, которой ты поддерживаешь семью твою. Пусть Дульцинеё живет, как я, близкой надеждой, и подождет пока ты соберешься с силами, чтобы кончить это дело в общему удовольствию".

- Если вашей милости так угодно, извольте, я согласен, сказал Санчо; но только прикройте меня вашим плащем, потому что я страшно потею и не хотел бы схватить насморка, как это случается с кающимися, бичующями себя в первый раз

Дон-Кихот поспешил снять с себя плащ и покрыл им Санчо, преспокойно проспавшего потом до зари, - оставшись сам в одном камзоле. Днем они продолжали путь и отошедши мили три, остановились в одной деревне где провели ночь в деревенской корчме, принятой Дон-Кихотом за корчму, а не за замок, с рвами, подъемными мостами, башнями, решетками; нужно заметить, что со времени своего поражения Дон-Кихот как будто несколько образумился. Рыцарю и оруженосцу предложили комнату внизу с окнами, украшенными в виде занавесей - двумя кускани старой, разрисованной саржи, какая обыкновенно бывает в моде в деревнях. На одной из них, изображено было похищение Елены, на другой история Энеё и Дидоны, подававшей простыней с высокой башни знаки своему убегающему любовнику, уносившемуся на всех парусах на каком-то фрегате или бригантине. Разсматривая их Дон-Кихот заметил, что Елена изподтишка улыбалась и отправлялась без особенной, повидимому, горести, прекрасная же Дидона проливала слезы величиною в орех. "Эти две даны", сказал он внимательно разглядев их, "очень несчастны тем, что родились не теперь, а еще более несчастлив я, не родившись в их время; еслиб я встретил этих прекрасных господ, Троя не была бы сожжена, Карфаген не был бы разрушен; мне довольно было убить Париса, чтобы предотвратить все эти бедствия".

- Готов биться об заклад, сказал Санчо, что скоро не останется здесь ни одного кабака, ни одной гостинницы, ни одной корчмы, ни одной цирюльничьей лавки, без этих Елен и Дидон; еслиб хоть рисовали их получше не такой малярной рукой.

- Живописец этот, ответил Дон-Кихот, действительно как будто сродни жившему в Убеде рисовальщику Орбанея, который на вопрос, что думает он рисовать, отвечал: что случится; а если случалось ему нарисовать петуха, он подписывал: "это петух", чтобы не приняли его как-нибудь за лисицу. Такого же рода должен быть, если я не ошибаюсь, живописец или писатель,- это впрочем все равно, - написавший нового Дон-Кихота; он тоже писал на обум и напоминает мне еще поэта Модеона, приезжавшего несколько лет тому назад представляться во двору и отвечавшего сразу на все предлагаемые ему вопросы, и когда однажды его спросили, что значит Deum Deo он ответил: "откуда ни подай". Но довольно об этом. скажи мне теперь, Санчо, если тебе придет охота покончить сегодня с твоим бичеванием, где тебе сподручнее это сделать - на воздухе или под крышей?

- А разве мне не все равно, где не бить себя, ответил Санчо; впрочем лучше бы под деревьями; они словно мазу мне держат и позволяют терпеливо переносить боль.

- Нет, Санчо, сегодня ты не будешь бить себя ни под закрытым, ни под открытых небом, сказал Дон-Кихот; соберись с силами и докончи это дело дома, куда мы вернемся не позже после завтра.

- Как вам угодно, ответил Санчо; хотелось бы мне только покончить поскорей с этим делом и сковать железо пока оно горячо; потому что опасность часто в промедлении, на Бога надеясь, сам не плошай, синица в руках лучше журавля в небе и одно на лучше двух я дам.

- Довольно, довольно, воскликнул Дон-Кихот, ради Бога остановись с своими пословицами; ты опять принимаешься за старое. Говори просто, не пугаясь и не заговариваясь; сколько раз я уже замечал это тебе; послушай меня, и ты увидишь, все будет отлично.

- Уж это какое-то проклятие лежит на мне, сказал Санчо, что не могу я никакого довода привести без пословицы и никакой пословнцы без довода, но я исправлюсь, если это только удастся мне.

Глава LXXII.

Дон-Кихот и Санчо проведи этот день в корчме, ожидая ночи: один, чтобы окончить ночью в чистом поде свое бичевание, другой, чтобы увидеть конец этого бичевания, в котором он проведал исполнение всех своих желаний. К корчме между тем подъехал верхом какой-то путешественник, в сопровождении трех или четырех слуг, и один из них, обращаясь в всаднику, повинному его господину, сказал ему: "господин дон-Альваро Тарфе, вы можете очень удобно отдохнуть здесь; дом, вам кажется, чистый и свежий.

Услышав это, Дон-Кихот сказал своему оруженосцу: "Санчо, перелистывая вторую часть истории Дон-Кихота помнится мне, я встретил тмя дон-Альваро Тарфе".

- Очень может быть, ответил Санчо; вот расспросим его, когда он войдет сюда.

Путешественник вошел в корчму, и хозяйка поместила его как раз против Дон-Кихота в комнатку с такими же разрисованными гардинами на окнах, как в комнате рыцаря. Там он переоделся в летнее платье и выйдя под навес на просторное и прохладное крыльцо увидел Дон-Кихота, прогуливавшагося по крыльцу вперед и назад.

- Позвольте спросить, куда вы отправляетесь? вежливо сказал он рыцарю.

- В свою деревню, в одной миле отсюда, ответил Дон-Кихот, а вы, позвольте узнать, куда?

- В Гренаду, на мою родину, ответил путешественник.

- Славное место, но не будете ли так добры, не скажете ли вы мне вашего имени.

- Дон-Альваро Тарфе.

- Вы не тот ли дон-Альваро, о котором упомянуто в недавно напечатанной второй части Дон-Кихота Ламанчскаго.

- Я сам, сказал дон-Альваро, а Дон-Кихот это мой задушевный друг. Я вытянул его из деревни и заставил отправиться вместе со мною на Саррагосские турниры. Вообще я оказал ему довольно услуг, и однажды спас спину его от плети палача - его чуть было не отодрали за его надменность.

- Скажите пожалуйста, спросил рыцарь, похож ли я сколько-нибудь на того Дон-Кихота, о котором вы говорите?

- Нисколько.

- А был ли у того Дон-Кихота, продолжал он, оруженосец Санчо Пансо.

- Как же;- он прославился еще как шутник и остряк; я, впрочем, не слышал от него ничего остроумнаго.

- Еще бы услышали, воскликнул Санчо; не всякий способен шутить остро и умно; и этот Санчо, о котором ваша милость изволите говорить, должно быть величайший негодяй, глупец и плут за разом. Настоящий Саачо - это я, и у меня к вашим услугам столько его шуток как дождевых капель в облаке, если не верите, испытайте меня - отправьтесь со иной хоть на один год, и вы увидите, как мило я говорю на каждом шагу, как заставлю я хохотать других до упаду, сам не зная иногда чем. Настоящий же знаменитый, мужественный, влюбленный, великодушный Дон-Кихот Ламанчский, избравший своей дамой несравненную Дульцинею Тобозскую, вот он сам. Все другие Санчо и Дон-Кихоты - обман и воздушный сон.

- Верю, верю, воскликнул дон Альваро; потому что в четырех словах вы сказали столько хорошего, сколько не наговорит другой Санчо в продолжении всей своей жизни. Он был больший обжора, чем остряк, больший глупец, чем шутник; и я убежден, что волшебники, преследующие хорошего Дон-Кихота, решались преследовать меня в Дон-Кихоте дурном. Но я право не знаю, что думать наконец; одного Дон-Кихота я оставил в доне сумасшедших, в Толедо, а теперь встречаюсь с другим, нисколько не похожим на перваго.

- Не знаю, ответил рыцарь могу ли я назвать себя хорошим, но что и не могу называть себя дурным Дон-Кихотом, это доказывает то, что я никогда в жизни не был в Сарагоссе. Напротив того, услышав, что этот новоявленный Дон-Кихот присутствовал на Сарагосских турнирах я не отправятся в Сарагоссу, чтобы обнаружить перед целым светом самозванство его, а поехал прямо в Барселону, несравненную по красоте и положению, в Барселону - убежище иностранцев, отечество храбрых, приют неимущих, мстительницу обид и славную любезностью жителей прекрасную обитель дружбы. Хотя она и не могла оставить во мне особенно приятных воспоминаний, а напротив рой гложущих меня сожалений, но я выношу их безропотно за то только, что я насладился её видом. Синьор дон Альваро Тарфе, это я - знаменитый, прославленный Дон-Кихот Ламанчский, а тот другой Дон-Кихот хотел похитить мое имя и прославить себя моими мыслями. Прошу же вас, как дворянина, объявите пред алькадом этой деревни, что до сих пор вы никогда не видели меня, что я не тот Дон-Кихот, который напечатан в этой новой истории и что оруженосец мой - Санчо Пансо, не тот Санчо, которого вы знали.

- С большим удовольствием, сказал дон Альваро; но все таки я не могу придти в себя от удивления, увидев двух Дон-Кихотов и двух Санчо Пансо, столько же сходных именами, сколько различных во всем остальном. И теперь я скажу и повторю, что я не видел того, что видел, и что со много не случилось того, что случилось.

- Должно быть, ваша милость, вы очарованы, как госпожа Дульцинеё Тобозская, и дай Бог, чтобы для вашего разочарования пришлось мне дать себе других три тысячи триста и столько то плетей, ровно столько же, сколько пришлось дать, чтобы разочаровать Дульцинею; для вас я готов даром это сделать.

- Не понимаю, что хотите вы сказать этими плетьми, ответил дон Альваро.

- Долго было бы рассказывать это теперь, заметил Санчо, но я вам расскажу это если мы отправимся вместе.

Наступило между тем время обедать, и Дон-Кихот сел за стол вместе с дон-Альваро, во время обеда в корчму вошел местный алькад вместе с актуариусом, и Дон-Кихот представил алькаду прошение по форме, прося его засвидетельствовать, что находящийся здесь дворянин дон-Альваро Тарфе не знает вовсе находящагося здесь же Дон-Кихота Ламанчского, и что это вовсе не тот Дон-Кихот, который описан во второй части его, изданной каким-то тордезиласским уроженцем, Авеланедой. Алькад формально засвидетельствовал это к великому удовольствию Дон-Кихота и Санчо, точно это свидетельство что-нибудь значило для них, точно дела и слова их не показывали всей разницы одного Дон-Кихота и Санчо от другаго Санчо и Дон-Кихота.

Дон-Кихот и дон Альваро обменялись тысячью любезностей и предложений услуг, при чем знаменитый Ламанчец выказал столько такта и ума, что окончательно разубедил дон Альваро Тарфе, начинавшего думать, не очарован ли он в самом деле, встретившись вдруг с двумя Дон-Кихотами, не имевшими между собою ничего общаго. Вечером оба они отправились в путь и в расстоянии полумили увидели две расходившиеся дороги: одна вела в деревню Дон-Кихота, другая на родину дон-Альваро. Во время этого короткого переезда, рыцарь рассказал дон-Альваро историю своего поражения, а также историю очарования Дульцинеи и средство, указанное Мерлином для разочарования ея. Все это повергло дон-Альваро в новое удивление, и он, дружески распростившись с Дон-Кихотом и Санчо, отправился в одну сторону, а рыцарь и оруженосец отправились в другую. Рыцарь провел эту ночь под группою нескольких деревьев, чтобы дать возможность Санчо продолжать свое бичевание. И оруженосец избил себя и на этот раз совершенно также, как прошлой ночью, хлестая больше по коре буковых деревьев, чем по своей спине, которую он так тщательно берег, что все удары плетьми не могли бы согнать с нее даже мухи, еслиб она уселась там. Обманутый Дон-Кихот верно сосчитал все удары, и нашел, что Санчо дал себе в оба раза три тысячи двадцать девять ударов. Солнце должно быть вошло на этот раз очень рано, чтобы взглянуть на бичующую себя жертву, но при первых лучах его господин и слуга пустились в пут, радуясь тому, что им удалось рассеять заблуждение дон-Альваро, и получить от него известное нам, как нельзя более форменное, свидетельство в этом.

Этот день и эту ночь они провели в дороге, и с ними не случилось ничего особенного, если не считать того, что Санчо докончил ночью свое бичевание; и это преисполнило Дон-Кихота такой безумной радостью, что он ожидал только дня, чтобы увидеть, не встретит ли он где-нибудь на дороге разочарованной дамы своей Дульцинеи. Полный непоколебимой веры в слова Мерлина, он думал встретить в каждой попадавшейся ему за дороге женщине, Дульцинею Тобозскую. В этой приятной надежде оруженосец и рыцарь вошли на вершину одного холма, с которого они увидели свою деревню. При виде ея, Санчо упал на колени и воскликнул: "Желанная родина! открой глаза и взгляни за возвращающагося под кров твой сына твоего Санчо Пансо, вернувшагося если не разбогатевшим, то по крайней мере избитым. Открой твои объятия и прими приходящего к тебе сына твоего Дон-Кихота, побежденного другим, но победившим самого себя, а это, говорят, величайшая победа, какую может одержать человек. Но я возвращаюсь с деньгами, и если избили меня, за то научили и крепко сидеть на моем месте".

- Полно вздор молоть, сказал Дон-Кихот, замолчи и приготовился войти твердым шагом в нашу деревню. Там мы дадим волю воображению, устраивая наш пасторальный быт. С последним словом они сошли с холма и направились к своей деревне.

Глава LVXXIII.

Сид-Гамед говорит, что входя в деревню, Дон-Кихот заметил возле того места, где молотили хлеб, двух споривших мальчуганов.

- Хоть ты тут что делай, Периквилло, говорил один другому, не видать тебе ее никогда, никогда.

Услышав это, Дон-Кихот сказал Санчо: "друг мой, Санчо, слышишь ли, что говорит этот мальчик: не видать тебе ее никогда, никогда".

- А нам что за дело до этого? сказал Санчо.

- Применяя эти слова в моему положению, отвечал Дон-Кихот, выходит, что не видать уже мне Дулыцшеи.

Санчо собирался что-то ответить, но ему помешал заяц, убегавший чрез поле от .преследовавшей его стаи гончих. Испуганное животное прибежало укрыться между ног осла. Санчо взял зайца за руки и подал его Дон-Кихоту, не перестававшему повторять: "malum signum, malum signum. Заяц бежит, гончие преследуют его, дело ясно, не видать уж мне Дульцинеи".

- Странный вы, право, человек, отвечал Санчо, ну предположите, что заяц этот Дульцинеё Тобозская, а гончие - злые волшебники, превратившие ее в крестьянку; она бежит, я ее ловлю, передаю вашей милости; вы держите, ласкаете ее в ваших руках, что-ж тут худого, что за дурной это гнев?

В эту минуту спорившие мальчуганы подошли к рыцарю и оруженосцу, и Санчо спросил их, из-за чего они спорят? сказалось, что мальчуган, сказавший - ты не увидишь ее никогда, взял у другаго клетку, и не хотел отдавать ее. Санчо достал из кармана мелкую монету, подал ее мальчику за клетку, и передавая клетку Дон-Кихоту, сказал ему: "ну вот вам и все ваши дурные знаки уничтожены, и как я ни глуп, а все же скажу, что теперь нам столько же дело до них, как до прошлогодних тучь. Слыхал я, кажись, от священника нашей деревни,. что истинный христианин не должен обращать внимания на такие глупости, да и ваша милость, кажется, говорили мне это недавно, и уверяли, что только глупцы верят в хорошие и дурные знаки. Забудем же об этом и пойдем в деревню".

Дон-Кихот отдал подошедшим в нему охотникам зайца и отправился дальше. Входя в свою деревню он увидел священника и бакалавра Карраско, читавших молитвы на маленькой лужайке. Заметив тут кстати, что Санчо поерыл своего осла как попоной, поверх взваленного за него оружия, той самой, камлотовой туникой разрисованной пламенем, в которой он ожидал, в герцогском замке, в памятную для него ночь, воскресения Альтизидоры, надел ослу на голову остроконечную шапку и словом нарядил его так, как никогда еще не был кажется наряжен ни один осел. Священник и бакалавр в ту же минуту узнали наших искателей приключений и кинулись в ним с распростертыми объятиями. Дон-Кихот сошел с коня и горячо обнял друзей своих, а между тем деревенские ребятишки - эти рысьи глазки, от которых ничто не скроется - издали заметили уже остроконечную шапку осла и с криками: "гола, гола, ге! глядите-ка на осла Санчо Пансо, разряженного лучше Минго ревульго и на коня Дон-Кихота, успевшего еще похудеть",- выбежали на встречу нашим искателям приключений. Окруженные толпою мальчуганов, сопровождаемые священником и Карраско, вошли оруженосец и рыцарь в свою деревню и направились к дому Дон-Кихота, где их ожидали уж на пороге племянница и экономка, предуведомленные о прибытии господина их; об этом узнала и жена Санчо - Тереза Пансо, и таща за руку дочь свою, Саншэту, растрепанная, почти неодетая она выбежала на встречу мужу. Но, увидев его одетым вовсе не по губернаторски, она воскликнула: "Господи! что это? да ты кажись вернулся, как собака, пешком, с распухшими ногами; негодяй ты, как я вижу, а не губернатор".

- Молчи, Тереза! сказал Санчо; в частую не найти там сала, где есть за чем вешать его, отправимся-ка домой, так я тебе чудеса расскажу. Я вернулся с деньгами, и не уворованными, а добытыми своими трудами - это главное.

- Милый ты мой, так ты как денег принес, воскликнула обрадованная Тереза, и разве не все равно, как бы ты не достал их, так или сяк, этак или так, не ты первый, не ты последний, всякий приобретает их разно.

Саншета между тем кинулась на шею к своему отцу и спросила его принес ли он ей какой-нибудь гостинец, говоря, что она ожидала его, как майского дождя; после чего схватив одной рукой Санчо за его кожанный пояс, тогда как с другой стороны жена держала его за руку, и погнавши вперед осла, это приятное семейство отправилось домой, оставив Дон-Кихота на руках его племянницы и экономки, в обществе священника и бакалавра.

Оставшись один с своими друзьями, Дон-Кихот, не ожидая другаго случая, заперся с ними в кабинет и рассказал историю своего поражения, и принятое им обязательство не покидать в течении года своей деревни, обязательство, которое он, как истый странствующий рыцарь, намерен был свято выполнить; он объявил затем, что в продолжении этого года он намерен вести пастушью жизнь, бродит в уединении полей, свободно предаваясь так своим влюбленным мечтам, и предложив священнику и Карраско разделить с ним удовольствия пасторальной жизни, если они не заняты каким-нибудь важным делом и свободно располагают временем. "Я куплю", сказал он, "стадо овец, достаточное для того, чтобы мы могли назваться пастухами; но главное уже сделано, я приискал имена, которые подойдут к вам как нельзя лучше".

- Как же вы назвали нас? спросил священник.

- Сам я, ответил Дон-Кихот, стану называться пастухом Кихотизос, вы, господин бакалавр, пастухом Каррасконом, отец священник - пастухом Куриамбро, а Санчо Пансо пастухом Пансино.

Услышав про это новое безумство Дон-Кихота, два друга его упали с высоты, но надеясь вылечить его в продолжение года и страшась, чтобы он не ускользнул опять от них и не возвратился бы к своим рыцарским странствованиям, священник и бакалавр согласились с ним вполне, осыпали похвалами его новый безумный замысел, уверяли, что ничего умнее не мог он придумать и согласились разделить с ним его пасторальную жизнь.

- Мало того, добавил Карраско, я, как вам известно, прославленный во всем мире поэт, и стану в этих необитаемых пустынях, в которых предстоит вам бродить, слагать на каждом шагу пасторальные или героические стихи, или такие, какие взбредут мне на ум. Всего важнее, теперь, друзья мои, сказал он, чтобы приискал каждый из нас имя той пастушке, которую он намерен воспевать в своих песнях; нужно, чтобы вокруг нас не осталось ни одного самого твердого дерева, на котором бы мы не начертали имени нашей любезной и не увенчали его короной, следуя обычаю существующему с незапамятных времен у влюбленных пастухов

- Прекрасно! воскликнул Дон-Кихот, но мне нет надобности приискать себе воображаемую пастушку; - у меня есть несравненная Дульцинеё Тобозская: - слава этих берегов, краса, лугов, чудо красоты, цвет изящества и ума, словом олицетворенное совершенство, пред которой ничто сама гипербола.

- Ваша правда, сказал священник. Но всем остальным нужно приискивать себе пастушку, которая пришлась бы нам если не по душе, то хоть попалась бы под руку.

- Если же их не найдется, подхватил Самсон, тогда купим себе на рынке какую нибудь Фили, Амарилью, Диану, Флориду, Галатею, Белизарду, словом одну из этих дам, приобретших себе в печати повсеместную известность. Если моя дама, или вернее моя пастушка зовется Анной, я стану воспевать ее под именем Анарды, Франсуазу назову Франсенией, Луцию - Луциндой, и жизнь наша устроится на удивление; сам Санчо Пансо, если он пристанет к нашей компании, может воспевать свою Терезу под именем Терезины.

Дон-Кихот улыбнулся, а священник, осыпав еще раз похвалами его прекрасное намерение, еще раз вызвался разделять с Дон-Кихотом его пасторальную жизнь в продолжение всего времени, которое останется у него свободным от его существенных занятий.

Затем друзья простились с Дон-Кихотом, попросив его заботиться о своем здоровье и не жалеть ничего, что может быть полезным для него.

Судьбе угодно было, чтобы весь этот разговор услышали племянница и экономка, и по уходе священника и бакалавра, оне вошли в комнату Дон-Кихота.

- Дядя мой! что это значит, воскликнула племянница; в то время, как мы думали, что вы вернулись домой, чтобы жить наконец вместе с нами умно и спокойно, вы опять собираетесь отправляться в какие-то лабиринты, собираетесь сделаться каким-то пастухом. Полноте вам, - ржаная солома слишком тверда, не сделать из нее свирели.

- И как станете жить вы в поле в летние жары и зимния стужи, слушая вой волков, добавила экономка; это дело грубых и сильных людей, с пеленок привыкших к такой жизни; уж если делаться пастухом, так лучше вам, право, оставаться странствующим рыцарем. Послушайтесь меня; я говорю вам не на ветер, не оттого, что у меня чешется язык, а с пятьюдесятью годами моими на плечах; послушайтесь меня: оставайтесь дома, занимайтесь хозяйством, подавайте милостыню бедным и клянусь душой моей, все пойдет отлично у нас.

- Хорошо, хорошо, дети мои, прервал Дон-Кихот, я сам знаю, что мне делать. Отведите меня теперь в спальню, мне что-то нездоровится - и будьте уверены, что странствующим рыцарем и пастухом, я не перестану заботиться о вас, и буду стараться, чтобы вы ни в чем не нуждались.

Племянница и экономка уложили Дон-Кихота в постель, дали ему поесть и позаботились о нем, как лучше могли.

Глава LXXIV.

Так как ничто в этом мире не вечно, как все идет склоняясь от начала к своему последнему концу, в особенности же наша жизнь, и как Дон-Кихот не пользовался от небес никаким преимуществом составлять исключение из общего правила, поэтому наступил и его конец в ту минуту, когда он меньше всего ожидал его. В следствие ли безвыходной грусти, в которую повергла его последняя неудача, по неисповедимой ли воле небес, но только он внезапно заболел томительной лихорадкой, продержавшей его в постеле шесть дней. Во все это время бакалавр, священник и цирюльник навещали его по нескольку раз в день, а Санчо почти не отходил от его изголовья. Предполагая, что тяжелая мысль о претерпенном им поражении, и потерянная надежда разочаровать Дульцинею, произвели и поддерживали болезнь Дон-Кихота, друзья больного старались всеми силами утешить его. "Вставайте, вставайте," говорил ему бакалавр, "да начнем скорее нашу пастушескую жизнь; я уж ради этого случая и эклогу получше Саннозоровских сочинил и купил у одного кинтанарского пастуха двух собак для наших будущих стад". Все это не могло однако облегчить Дон-Кихота. Позвали доктора, тот пощупал пульс, покачал головой и посоветовал друзьям больного позаботиться об исцелении души его, не надеясь на исцеление тела. Твердо и спокойно выслушал Дон-Кихот свой смертный приговор; но Санчо, племянница и экономка зарыдали при этой вести так безнадежно, как будто больной лежал уже на столе. По словам доктора, тайная грусть сводила в гроб Дон-Кихота. Желая отдохнуть, он попросил оставить его одного. Все удалились и Дон-Кихот проспал, как говорят, так долго и крепко, что племянница и экономка начали бояться, чтобы он не отошел в этом сне. Он однако проснулся и пробудясь, громко воскликнул: "да будет благословен Бог, озарившии меня в эту минуту своею благодатью. Безгранично его милосердие и грехи наши не могут ни удалить, ни умалить его".

Пораженная этими словами, не похожими на прежния. речи больного, племянница спросила его: "что говорит он о небесном милосердии и о земных грешниках"?

- Дитя мое, отвечал Дон-Кихот, я говорю о том милосердии, которое Всевышний являет мне в эту минуту, забывая мои прегрешения. Я чувствую, как просветлевает рассудок мой, освобождаясь из под тумана рыцарских книг, бывших моим любимым чтением; я постигаю в эту минуту всю пустоту и лживость их и сожалею только, что мне не остается уже времени прочесть что-либо другое, могущее осветить мою душу. Дитя мое, я чувствую приближение моих последних минут и отходя от мира, не желал бы оставить по себе память полуумнаго. Я был безумцем, но не хочу, чтобы смерть моя стала тому доказательством. Дитя мое, позови моих добрых друзей: бакалавра, цирюльника и священника, скажи им, что я желаю исповедаться и сделать предсмертное завещание.

Племяннице не к чему было звать никого, потому-что при последних словах Дон-Кихота, все хорошие знакомые его собрались в его комнату. "Друзья мои"! сказал им несчастный гидальго, "поздравьте меня, вы теперь видите здесь не Дон-Кихота Ламанчского, а простого гидальго Алонзо-Кихана, названного добрым за свой кроткий нрав. С этой минуты я стал отъявленным врагом Амадиса Гальского и всего его потомства; я возненавидел бессмысленные истории странствующих рыцарей и вижу все зло, причиненное мне чтением этих небылиц; при последних земных минутах, по милости Божией, просветлевая умом, я объявляю - как ненавижу я эти книги.

Услышав это, все подумали, что больной переходит к какому-то нового рода безумству и Карраско воскликнул:

- Господин Дон-Кихот, побойтесь Бога; теперь, когда мы знаем наверное, что Дульцинеё разочарована, когда все мы готовы сделаться пастухами и проводить нашу жизнь в пении, в эту минуту вы покидаете нас и намереваетесь сделаться отшельником. Ради Бога, придите в себя и позабудьте весь этот вздор.

- Который, увы, наполнил всю мою жизнь, отвечал Дон-Кихот. Да, этот вздор был слишком действителен, и дай Бог, чтобы хоть смерть моя могла сколько-нибудь оправдать меня. Друзья мои! Я чувствую, что приближаюсь к дверям вечности и думаю, что теперь не время шутить. Позовите священника исповедать меня и нотариуса написать духовную.

Друзья Дон-Кихота в изумлении переглянулись между собой. Приближение смерти больного было несомненно: в этом убеждало возвращение к нему рассудка. И хотя у них оставалось еще некоторое сомнение, но дальнейшие слова Дон-Кихота, полные глубокого смысла и христианского смирения, окончательно разубедили их.

Священник попросил всех удалиться из комнаты и оставить его наедине с умирающим, и он исповедал больного тем временем, пока Карраско привел нотариуса. С бакалавром пришел Санчо, и когда он узнал о безнадежном положении своего господина, когда он увидел в слезах племянницу и экономку, он не выдержал и тяжело зарыдал.

По окончании исповеди, священник сказал друзьям Дон-Кихота: "друзья мои! Алонзо Кихано возвращен рассудок, но ему не возвратится уже жизнь. Войдите к нему, пусть он сделает свои предсмертные распоряжения".

Это известие усилило ручьи слез, увлажавшие глава племянницы и экономки Дон-Кихота и верного слуги его Санчо Пансо; все они не могли не сожалеть от души больного, который и тогда как был Алонзо Кихано Добрый и тогда, как стал рыцарем Дон-Кихотом Ламанчским, всегда отличался своим умом, своим кротким и приятным характером, и его любили не только слуги, друзья и родные, но всякий, кто только знал его.

Вошел нотариус, взял лист бумаги, написал вступительные слова духовной, в которых поручалась Богу душа Дон-Кихота и по выполнении всех формальностей, написал под диктовку умирающаго:

"Завещеваю, чтобы деньги мои, оставшиеся у Санчо, которого я во время моего сумасшествия держал при себе оруженосцем, были оставлены у него, в вознаграждение наших счетов, и если-бы оказалось что их больше, чем сколько я остаюсь ему должным, пусть оставит он этот незначительный остаток у себя и да хранит его Бог. Если во время моего сумасшествия, я ему доставил обладание островом, то теперь, просветлев умом, я бы сделал его, еслиб мог, обладателем королевства; он заслуживает этого своим простодушием, искренностью и верностью. Обратясь за тем к Санчо, он сказал ему: "друг мой! Прости мне, что увлекшись мечтой о существовании странствующим рыцарей, я в порыве безумства увлек и тебя и выставил тебя напоказ людям; таким же полуумным, каким был я сам".

- Увы! отвечал заливаясь слезами Санчо. Не умирайте мой добрый господин, живите, живите еще много лет; верьте мне, величайшая глупость, какую можно сделать на свете, это убить самого себя, предавшись безвыходному унынию. Вставайте-же, пересильте себя и станем бродить пастухами по полям; как знать? быть может, где-нибудь за кустом мы найдем к вашей радости разочарованную Дульцинею. Если вас убивает мысль о вашем поражении, сложите вину на меня; скажите, что вас свалили с коня, потому что я дурно оседлал его. И разве не читали вы в ваших книгах, что рыцарям не в диковинку побеждать друг друга, и что такой сегодня побеждает, которого самого победят завтра.

- Истинная правда, подхватил Карраско. Санчо как нельзя более прав.

- Полноте, друзья мои! прервал их Дон-Кихот; я был сумасшедшим, но теперь мне возвращен рассудок; я был когда-то Дон-Кихотом Ламанческим, но повторяю, теперь вы видите во мне не Дон-Кихота, а Алонзо Кихано. Пусть-же мое чистосердечное раскаяние возвратит мне ваше прежнее уважение. Господин нотариус! прошу вас продолжать:

"Завещеваю все мое движимое и недвижимое и имущество находящейся здесь внучке моей Антонине Кихано и поручаю передать ей по уплате всех сумм, отказанных мною разным лицам, начиная с уплаты жалованья госпоже экономке за все время службы у меня, и двадцати червонцев, которые я дарю ей на гардероб. Назначаю душеприкащиками моими находящихся здесь священника и бакалавра Самсона Карраско.

"Желаю, чтобы будущий муж племянницы моей, Антонины Кихано, не имел понятия о рыцарских книгах. если же она выйдет замуж вопреки изъявленному мною желанию, считать ее лишенной наследства и все мое имущество передать в распоряжение моих душеприкащиков, предоставляя им право распорядиться им, по их усмотрению.

"Прошу еще находящихся здесь моих душеприкащиков, если придется им встретить когда-нибудь человека, написавшего книгу под заглавием: вторая часть Дон-Кихота Ламанчского, убедительно попросить его от моего имени, простить мне что я неумышленно доставил ему повод написать столько вздору; пусть они скажут ему, что умирая, я глубоко сожалел об этом".

Когда духовная была подписана и скреплена печатью, лишенный последних сил Дон-Кихот опрокинулся без чувств на постель. Ему поспешили подать помощь, но она оказалась напрасной: в продолжение последних трех дней он лежал почти в беспробудном обмороке. Не смотря на страшную суматоху, поднявшуюся в доме умиравшего, племянница его кушала однако с обычным апетитом; экономка и Санчо тоже не слишком убивались:- ожидание скорого наследства подавило в сердцах их то сожаление, которое они должны были бы, повидимому, чувствовать, при виде покидавшего их человека.

Наконец Дон-Кихот умер, исполнив последний христианский долг и послав не одно проклятие рыцарским книгам. Нотариус говорил, что он не читал ни в одной рыцарской книге, чтобы какой-нибудь странствующий рыцарь умер на постели такой тихо христианскою смертью, как Дон-Кихот, отошедший в вечность среди неподкупных рыданий всех окружавших его болезненный одр. Священник просил нотариуса формально засвидетельствовать, что дворянин Алонзо Кихано, прозванный добрым и сделавшийся известным под именем Дон-Кихота Ламанчского перешел от жизни земной к жизни вечной, чтобы не позволить какому-нибудь самозванцу Сид Гамед-Бененгели воскресить покойного рыцаря и сделать его небывалым героем бесконечных историй.

Таков был конец знаменитого рыцаря Дон-Кихота Ламанчскаго. Сид Гамед-Бененгели не упоминает о месте рождения его, вероятно с намерением заставить все города и местечки Ламанча спорить о высокой чести быть его родиной, подобно тому, как семь городов оспаривали один у другаго честь быть родиной Гомера. Умолчим о рыданиях Санчо, племянницы и экономки; пройдем молчанием и своеобразные эпитафии, сочиненные к гробу Дон-Кихота, упомянем только об одной, написанной Самсоном Карраско; вот она:

"Здесь лежит прах бесстрашного гидальго, которого не могла ужаснуть сама смерть, раскрывая пред ним двери гроба. Не страшась никого в этом мире, который ему суждено было удивить и ужаснуть, он жил как безумец, и умер как мудрец".

- Здесь мудрый Сид-Гамед Бененгели положил свое перо и воскликнул, обращаясь в нему: О перо мое, хорошо или дурно очиненное, - не знаю - отныне станешь висеть ты на этой медной проволоке, и проживешь на ней многие и многие веки, если только не снимет и не осквернит тебя какой-нибудь бездарный историк. Но прежде чем он прикоснется в тебе, ты скажи ему:

"Остановись, остановись, изменник! да не коснется меня ничья рука! Мне, мне одному, король мой, предназначено совершить этот подвиг".

Да, для меня одного родился Дон-Кихот, как я для него.

Он умел действовать, а я - писать. Мы составляем с ним одно тело и одну нераздельную душу, на перекор какому-то самозванному тордегиласскому историку, который дерзнул или дерзнет писать своим грубым, дурно очиненным страусовым пером похождения моего славного рыцаря. Эта тяжесть не по его плечам, эта работа не для его тяжелаго ума, и если ты когда-нибудь встретишь его, скажи ему, пусть не тревожит он усталых и уже тлеющих костей Дон-Кихота; пусть не ведет он его, на перекор самой смерти в старую Кастилию, (Авеланеда обещал описать в третьей части похождения Дон-Кихота в старой Кастилии.) вызывая его из могилы, где он лежит вытянутым во весь рост, не имея возможности совершить уже третий выезд. Чтобы осмеять все выезды странствующих рыцарей, довольно и тех двух, которые он совершил на удивление и удовольствие всем - до кого достигла весть о нем в близких и далеких краях. Сделавши это, ты исполнишь христианский свой долг, подашь благой совет желающему тебе зла, а я - я буду счастлив и горд, считая себя первым писателем, собравшим от своих писаний все те плоды, которых он ожидал. Единым моим желанием было предать всеобщему посмеянию сумазбродно лживые рыцарские книги, и, пораженные на смерть истинной историей моего Дон-Кихота, оне тащатся уже пошатываясь и скоро падут и во веки не подымутся. - Прощай!

КОНЕЦ.

Мигель Де Сервантес - Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 9 часть., читать текст

См. также Мигель Де Сервантес (Miguel de Cervantes) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :