Чарльз Диккенс
«Посмертные записки Пиквикского Клуба. 04.»

"Посмертные записки Пиквикского Клуба. 04."

Глава IX.

Изумительное открытие и погоня.

Ужин был накрыт и стулья стояли вокруг стола. Бутылки, кружки, рюмки и стаканы в симметрическом порядке красовались на буфете, и все обличало приближение одного из самых веселых часов на хуторе Дингли-Делль.

- Где же Рахиль?- сказал Уардль.

- Куда девался Джингль?- прибавил м-р Пикквик.

- Странно,- сказал хозяин,- я уж, кажется, часа два не слышал их голоса. Эмилия, позвони в колокольчик.

Позвонила. Явился жирный детина.

- Где мисс Рахиль?

- Не знаю-с.

- Где м-р Джингль?

- Не могу знать.

Все переглянулись с изумлением. Было уже одиннадцать часов. М-р Топман смеялся исподтишка с видом совершеннейшей самоуверенности, что Альфред и Рахиль гуляют где-нибудь в саду и, без сомнения, говорят о нем. Ха, ха, ха!

- Ничего, однакож,- сказал м-р Уардль после короткой паузы,- придут, если проголодаются; a мы станем делать свое дело: семеро одного не ждут.

- Превосходное правило,- заметил м-р Пикквик.

- Прошу покорно садиться, господа. И сели.

Огромный окорок ветчины красовался на столе, и м-р Пикквик уже успел отделить для себя значительную часть. Он приставил вилку к своим губам, и уста его уже отверзлись для принятия лакомого куска, как вдруг в эту самую минуту в отдаленной кухне послышался смутный говор многих голосов. М-р Пикквик приостановился и положил свою вилку на стол. Хозяин тоже приостановился и незаметно для себя выпустил из рук огромный нож, уже погруженный в самый центр копченой ветчины. Он взглянул на м-ра Пикквика. М-р Пикквик взглянул на м-ра Уардля.

Раздались тяжелые шаги по галлерее, и вдруг с необыкновенным шумом отворилась дверь столовой: парень, чистивший сапоги м-ра Пикквика в первый день прибытия его на хутор, вломился в комнату, сопровождаемый жирным детиной и всею домашнею челядью.

- Зачем вас чорт несет?- вскричал хозяин.

- Не пожар ли в кухне, дети?- с испугом спросила старая леди.

- Что вы, бабушка? Бог с вами!- отвечали в один голос молодые девицы.

- Что там y вас? Говорите скорее,- кричал хозяин дома.

- Они уехали, сэр,- отвечал лакей,- то есть, если позволите доложить, уж и след их простыл.

При этом известии, передовой м-р Топман неистово бросил свою вилку и побледнел, как смерть.

- Кто уехал?- спросил м-р Уардль изступленным тоном.

- Мисс Рахиль, сэр, и ваш сухопарый гость... покатили на почтовых из гостиницы "Голубого Льва". Я видел их, но не мог остановить и прибежал доложить вашей милости.

- Я заплатил его прогоны!- заревел Топман с отчаянным бешенством, выскакивая из-за стола.- Он взял y меня десять фунтов! Держать его! Ловить! Он обморочил меня! Не стерплю, не перенесу! В суд его, Пикквик!

И несчастный джентльмен, как помешанный, неистово бегал из угла в угол, произнося самые отчаянные заклинания раздирательного свойства.

- Ах, Боже мой,- возгласил м-р Пикквик, устрашенный необыкновенными жестами своего друга,- он с ума сошел. Что нам делать?

- Делать!- откликнулся м-р Уардль, слышавший только последния слова.- Немедленно ехать в город, взять почтовых лошадей и скакать по их следам во весь опор. Где этот скотина Джой?

- Здесь я, сэр, только я не скотина,- раздался голос жирного парня.

- Дайте мне до него добраться!- кричал м-р Уардль, порываясь на несчастного слугу. Пикквик поспешил загородить дорогу.- Мерзавец, был подкуплен этим негодяем и навел меня на фальшивые следы, сочинив нелепую историю насчет общего нашего друга и моей сестры. (Здесь м-р Топман упал в кресла)..- Дайте мне добраться до него!

- Не пускайте его, м-р Пикквик!- заголосил хором весь женский комитет, заглушаемый однакож визжаньем жирного детины.

- Пустите, пустите,- кричал раздраженный джентльмен,- м-р Пикквик, м-р Винкель, прочь с дороги!

Прекрасно и во многих отношениях назидательно было видеть, как посреди этой общей суматохи м-р Пикквик, не утративший ни на один дюйм философского присутствия духа, стоял среди комнаты с распростертыми руками и ногами, заграждая путь вспыльчивому джентльмену, добиравшемуся до своего несчастного слуги, который, наконец, был вытолкан из комнаты дюжими кулаками двух горничных и одной кухарки. Лишь только угомонилась эта суматоха, кучер пришел доложить, что бричка готова.

- Не пускайте его одного,- кричали испуганные леди,- он убьет кого-нибудь.

- Я поеду с ним,- сказал м-р Пикквик.

- Спасибо вам, Пикквик,- сказал хозяин, пожимая его руку,- Эмма, дайте м-ру Пикквику шаль на шею, живей! Ну, дети, смотрите хорошенько за бабушкой; ей, кажется, дурно. Готовы ли вы, Пикквик?

Рот и подбородок м-ра Пикквика уже были. окутаны огромной шалью, шляпа красовалась на его голове и лакей подавал ему шинель. Поэтому, лишь м-р Пикквик дал утвердительный ответ, они впрыгнули в бричку.

- Ну, Томми, покажите-ка нам свою удаль!- закричал хозяин долговязому кучеру, сидевшему на козлах с длинным бичем в руках.

И стремглав полетела бричка по узким тропинкам, беспрестанно выпрыгивая из дорожной колеи и немилосердо ударяясь о живую изгородь как будто путешественникам непременно нужно было переломать свои кости. Через несколько минут легкий экипаж подкатил к воротам городской гостиницы, где их встретила собравшаеся толпа запоздалых гуляк.

- Давно ли они ускакали?- закричал м-р Уардль, не обращаясь ни к кому в особенности.

- Минут сорок с небольшим,- отвечал голос из толпы.

- Карету и четверку лошадей! Живей, живей! Бричку отправить после.

- Ну, ребята, пошевеливайтесь!- закричал содержатель гостиницы.- Четырех лошадей и карету для джентльменов! Не мигать!

Засуетились ямщики, забегали мальчишки и взад, и вперед, засверкали фонари и застучали лошадиные копыта по широкому двору. Явилась на сцену карета из сарая.

- Надежный экипаж?- спросил м-р Пикквик,

- Хватит на двести тысяч миль,- отвечал хозяин гостиницы.

Мигом впрягли лошадей, бойко вскочили ямщики на козлы, и путешественники поспешили сесть в карету.

- Семь миль в полчаса! ... Слышите-ли?- закричал м-р Уардль.

- Слышим.

Ямщики навязали нахлестки на свои бичи, конюх отворил ворота, толпа взвизгнула, расступилась, и карета стрелою помчалась на большую дорогу.

- Прекрасное положение!- думал про себя м-р Пикквик, когда его мыслительная машина, первый раз после всеобщей суматохи, начала работать с обычною силой.- Прекрасное положение для главного президента Пикквикского клуба: мчаться сломя голову, в глухую полночь, на бешеных лошадях по пятнадцати миль в час!

Первые три или четыре мили между двумя озабоченными путешественниками не было произнесено ни одного звука, потому что каждый из них погружен был в свои собственные думы; но когда, наконец, взмыленные и вспененные кони, пробежав определенное пространство, обуздали свою бешеную прыть м-р Пикквик начал испытывать весьма приятные чувства от быстроты движения и вдруг, обращаясь к своему товарищу, выразил свой восторг таким образом:

- Ведь мы их, я полагаю, мигом настигнем,- не так ли?

- Надеюсь,- сухо отвечал товарищ.

- Прекрасная ночь!- воскликнул м-р Пикквик, устремив свои очки на луну, сиявшую полным блеском.

- Тем хуже,- возразил Уардль,- в лунную ночь им удобнее скакать, и мы ничего не выиграем перед ними. Луна через час зайдет.

- Это будет очень неприятно,- заметил м-р Пикквик.

- Конечно.

Кратковременный прилив веселости к сердцу м-ра Пикквика начал постепенно упадать, когда он сообразил все ужасы и опасности езды среди непроницаемого мрака безлунной ночи. Громкий крик кучеров, завидевших шоссейную заставу, прервал нить его размышлений.

- Йо-йо-йо-йо-йой!- заливался первый ямщик.

- Йо-йо-йо-йо-йой!- заливался второй.

- Йо-йо-йо-йо-йой!- завторил сам старик Уардль, выставив из окна кареты свою голову и половину бюста.

- Йо-йо-йо-йо-йор!- заголосил сам м-р Пикквик, не имея, впрочем, ни малейшего понятия о том, какой смысл должен заключаться в этом оглушающем крике.

И вдруг карета остановилась.

- Что это значит?- спросил м-р Пикквик.

- Подъехали к шоссейной заставе,- отвечал Уардль,- надобно здесь расспросить о беглецах.

Минут через пять, употребленных на перекличку, вышел из шоссейной будки почтенный старичок с седыми волосами, в белой рубашке и серых штанах. Взглянув на луну, он зевнул, почесал затылок и отворил ворота.

- Давно ли здесь проехала почтовая карета?- спросил м-р Уардль.

- Чего?

Уардль повторил свой вопрос.

- То-есть, вашей милости, если не ошибаюсь, угодно знать, как давно по этому тракту проскакал почтовый экипаж?

- Ну да.

- A я сначала никак не мот взять в толк, о чем ваша милость спрашивать изволит. Ну, вы не ошиблись, почтовый экипаж проехал ... точно проехал.

- Давно ли?

- Этого заподлинно не могу растолковать. Не так чтобы давно, а, пожалуй, что и давно ... так себе, я полагаю, часа два или около того, а, пожалуй, что и слишком!

- Какой же экипаж? карета?

- Да, была и карета. Кажись, так.

- Давно ли она проехала, мой друг?- перебил м-р Пикквик ласковым тоном.- С час будет?

- Пожалуй, что и будет.

- Или часа два?

- Немудрено, что и два.

- Ступайте, ребята, чорт с ним!- закричал сердитый джентльмен.- От этого дурака во сто лет ничего не узнаешь?

- Дурака!- повторил старик, оскаливая зубы и продолжая стоять среди дороги, между тем как экипаж исчезал в отдаленном пространстве.- Сам ты слишком умен: потерял ни за что, ни про что целых пятнадцать минут и ускакал как осел! Если там впереди станут тебя дурачить так же, как и я, не догнать тебе другой кареты до апреля месяца. Мудрено ли бы догадаться старому хрычу, что здесь получено за молчок малую толику? Скачи себе: ни лысаго беса не поймаешь! Дурак!

И долго почтенный старичок самодовольно скалил зубы и почесывал затылок. Наконец, затворил он ворота и вошел в свою будку.

Карета между тем без дальнейших остановок продолжала свой путь до следующего станционного двора. Луна, как предсказал Уардль, скоро закатилась; многочисленные ряды мрачных облаков, распространяясь по небесному раздолью, образовали теперь одну густую черную массу, и крупные капли дождя, постукивая исподволь в окна кареты казалось, предсказывали путешественникам быстрое приближение бурной ночи. Противный ветер бушевал в неистовых порывах по большой дороге и печально гудел между листьями дерев, стоявших по обеим сторонам. М-р Пикквик плотнее закутался шинелью, забился в угол кареты, и скоро погрузился в глубокий сон, от которого только могли пробудить его остановка экипажа, звон станционного колокола и громкий крик старика Уардля, нетерпеливо требовавшего новых лошадей.

Встретились неприятные затруднения. Ямщики спали на сенных сушилах богатырским сном, и станционный. смотритель едва мог разбудить их через пять минут. Потом - долго не могли найти ключа от главной конюшни, и когда, наконец, ключ был найден, сонные конюхи вынесли не ту сбрую и вывели не тех лошадей. Церемония запряжки должна была начаться снова. Будь здесь м-р Пикквик один, погоня, без всякого сомнения, окончилась бы этой станцией; но старик Уардль был неугомонен и упрям: он собственными руками помогал надевать хомуты, взнуздывать лошадей, застегивать постромки, и, благодаря его хлопотливым распоряжениям, дело подвинулось вперед гораздо скорее, чем можно было ожидать.

Карета помчалась опять по большой дороге; но теперь перед нашими путешественниками открывалась перспектива, не имевшая в себе никаких привлекательных сторон. До следующей станции было слишком пятнадцать миль; ночь темнела больше и больше с каждою минутой; ветер завыл, как голодный волк, и тучи разразились проливным дождем. С такими препятствиями бороться было трудно. Был час за полночь, и прошло слишком два часа, когда карета подъехала, наконец, к станционному двору. Здесь однакож судьба, повидимому, сжалилась над нашими путешественниками и оживила надежды в их сердцах.

- Давно ли воротилась эта карета?- закричал старик Уардль, выпрыгивая из своего собственного экипажа и указывая на другой, стоявший среди двора и облепленный свежей грязью.

- Не больше четверти часа, сэр,- отвечал станционный смотритель, к которому был обращен этот вопрос.

- Леди и джентльмен?

- Да, сэр.

- Пожилая леди, желтая, дурная?

- Да.

- Джентльмен сухопарый, высокий, тонконогий, словно вешалка?

- Да, сэр.

- Ну, Пикквик, это они, они!- воскликнул м-р Уардль.

- Они, жаловались, что немножко запоздали,- проговорил станционный смотритель.

- Они, Пикквик, ей Богу они!- кричал м-р Уардль.- Четверку лошадей - живей! Мы их настигнем, прежде чем доедут они до станции. Гинею на водку, ребята, пошевеливайтесь!

И в состоянии необыкновенного возбуждения физических сил пожилой джентльмен засуетился и запрыгал по широкому двору, так что его суетливость электрическим образом подействовала на самого Пикквика, который тоже, приподняв подол длинной шинели, перебегал от одной лошади к другой, кричал на ямщиков, махал руками, притрогивался к дышлу, хомутам, в несомненном и твердом убеждении, что от всех этих хлопот приготовления к поездке должны сократиться по крайней мере вполовину.

- Влезайте, влезайте!- кричал м-р Уардль, впрыгивая в карету и захлопывая дверцу с правой стороны.- Живей, Пикквик, живей!

И прежде, чем м-р Пикквик сообразил, о чем идет речь, дюжая рука одного из ямщиков втолкнула его в карету с левой стороны, захлопнула дверцу, и экипаж стремглав помчался со двора.

- Вот мы и пошевеливаемся!- сказал пожилой джентльмен одобрительным тоном.

Они точно шевелились, и м-р Пикквик чувствовал всю силу исполинских движений, когда его начало перебрасывать с одной стороны на другую.

- Держитесь крепче!- сказал Уардль, когда м-р Пикквик толкнулся однажды своей головой об его плечо.

- В жизнь никогда я не чувствовал такой встряски,- отвечал бедный м-р Пикквик.

- Ничего, ничего, мы их нагоним! Держитесь крепче.

М-р Пикквик забился в утол. Карета помчалась еще быстрее.

Так промчались они около трех миль. Наконец, м-р Уардль, наблюдавший из окна минуты две или три, обратил на м-ра Пикквика свое лицо, обрызганное грязью и вскричал нетерпеливым тоном:

- Вот они!

М-р Пикквик высунул свою голову из окна. Гак точно: карета, заложенная четверкой лошадей, мчалась во весь галоп не в дальнем расстоянии от них.

- Живей, ребята, живей!- По гинее на брата!

Быстроногие кони первой кареты мчались во весь опор; кони м-ра Уардля вихрем летели по их следам.

- Я вижу его голову!- воскликнул раздражительный джентльмен.- Вон она, чертова башка!

- И я вижу,- сказал м-р Пикквик.- Вон он, проклятый Джингль!

М-р Пикквик не ошибся. Лицо кочующего актера, совершенно залепленное грязью, явственно выставлялось из кареты, и можно было различить, как он делает неистовые жесты, ободряя ямщиков ускорить бег измученных коней.

Завязалась отчаянная борьба. Деревья, заборы и поля пролетали перед ними с быстротой вихря, и через несколько минут путешественники наши были почти подле первой кареты. Они слышали даже, как дребезжал охриплый голос Джингля, кричавшего на ямщиков. Старик Уардль бесновался и выходил из себя. Он дюжинами посылал вперед энергические проклятия всех возможных видов и родов, сжимал кулаки и грозно обращал их на предмет своих негодований; но м-р Джингль отнюдь не позволял себе выходить из пределов джентльменских приличий: он исподволь бросал на своего преследователя презрительную улыбку и отвечал на его угрозы торжественным криком, когда лошади его, повинуясь убедительным доказательствам кнута, ускоряли быстроту своего бега.

Лишь только м-р Пикквик уселся на свое место, и м-р Уардль, надсадивший свою грудь бесполезным криком, всунул свою голову в карету, как вдруг страшный толчок заставил их судорожно отпрянуть от своих относительных углов. Раздался сильный треск, крик, гвалт,- колесо покатилось в канаву - карета опрокинулась на бок.

Через несколько секунд общей суматохи - барахтанья лошадей и дребезжанья стекол - м-р Пикквик почувствовал, как высвободили его из-под руин опрокинутого экипажа и как, наконец, поставили его на ноги среди грязной дороги. Высвободив свою голову из капюшона шинели и поправив очки на своих глазах, великий муж поспешил бросить орлиный взгляд на окружающие предметы.

Старик Уардль, в изорванном платье и без шляпы, стоял подле м-ра Пикквика, любуясь на обломки опрокинутого экипажа. Ямщики, ошеломленные падением с козел и облепленные толстыми слоями грязи, стояли подле своих измученных коней. Впереди, не дальше как в пятидесяти шагах, виднелся другой экипаж, придержавший теперь своих лошадей. Кучера с грязными лицами, обращенными назад, ухмылялись и оскаливали зубы, между тем как м-р Джингль с видимым удовольствием смотрел из окна кареты на поражение своих преследователей. Темная ночь уже сменилась рассветом, и вся эта сцена была совершенно видима для глаз при бледном утреннем свете.

- Э-гой!- заголосил бесстыдный Джингль.- Перекувырнулись, господа? Жаль. Как ваши кости? ... Джентльмены пожилые ... тяжелые ... с грузом ... очень опасно!

- Ты негодяй!- проревел в ответ м-р Уардль.

- Ха, ха, ха! Благодарим за комплимент ... сестрица вам кланяется ... благополучна и здорова ... просит не беспокоиться ... ехать назад ... поклон олуху Топману. Ну, ребята!

Ямщики взмахнули бичами, отдохнувшие кони помчались с новой быстротой, м-р Джингль махнул на прощанье белым платком из окна своей кареты.

Ничто во всей истории, ни даже самое падение, не могло поколебать невозмутимого и плавного течения мыслей в крепкой голове президента Пикквикского клуба. Но отчаянная дерзость шарлатана, занявшего сперва деньги y его любезного ученика и потом в благодарность осмелившагося назвать его олухом ... нет, это было невыносимо, нестерпимо! М-р Пикквик с трудом перевел свой дух, покраснел чуть не до самых очков и произнес весьма медленным, ровным и чрезвычайно выразительным тоном:

- Если я где-нибудь и когда-нибудь встречу этого человека, я... я... я...

- Да, да, все это очень хорошо,- возразил м-р Уардль,- но пока мы здесь стоим и говорим, они успеют выпросить позволение и обвенчаться.

М-р Пикквик приостановился и крепко закупорил мщение в своей богатырской груди.

- Далеко ли до станции?- спросил м-р Уардль одного из ямщиков.

- Шесть миль или около того: так, что ли, Томми?

- Нет, брат, врешь: слишком шесть миль. Он врет, сэр, до следующей станции будет гораздо больше шести миль.

- Делать нечего, Пикквик; пойдемте пешком.

- Пойдемте, пойдемте!- отвечал этот истинно-великий человек.

Один из ямщиков поскакал верхом за новыми лошадьми и экипажем; другой остался среди дороги караулить усталых коней и разбитую карету. М-р Пикквик и м-р Уардль бодро выступали вперед, окутав наперед свои головы и шеи огромными платками для предохранения себя от крупных капель дождя, который лил теперь обильным потоком на грязную землю.

Глава X.

Чудное бескорыстие и некоторые другия весьма замечательные черты в характере м-ра Альфреда Джингля.

Есть в Лондоне несколько старинных гостиниц, служивших некогда главными квартирами для знаменитых дилижансов,- в те счастливые дни, когда дилижансы играли главную и существенную роль в истории сухопутных путешествий. В настоящее время, после всесильного владычества железных рельсов, осиротелые гостиницы превратились в скромные подворья для сельских экипажей, и столичный житель почти знать не хочет о их существовании, исключительно полезном для одних провинциалов.

В модных частях города их нет и быть не может при настоящем порядке вещей, и путешественник, отыскивая какой-нибудь из подобных приютов, должен забраться в грязные и отдаленные захолустья, оставшиеся здравыми и невредимыми среди всеобщего бешенства к нововведениям всякого рода.

В квартале Боро за Лондонским мостом вы можете, если угодно, отыскать полдюжины старых гостиниц, в совершенстве удержавших свою физиономию давно прошедших времен. Это большие, длинные, закоптелые кирпичные здания с галлереями и фантастическими переходами, способными доставить целые сотни материалов для страстных и страшных повестей в сантиментальном роде, и мы не преминули бы обратиться к этому обильному источнику, еслиб нам пришло в голову рассказать фантастическую сказку.

Поутру на другой день после событий, описанных в последней главе, на дворе гостиницы "Белаго Оленя", что за Лондонским мостом, на соррейской стороне, долговязый малый, перегнутый в три погибели, ваксил и чистил щеткой сапоги. Он был в черной коленкоровой куртке с синими стеклянными пуговицами, в полосатом нанковом жилете и серых брюках из толстого сукна. Вокруг его шеи болтался красный платок самого яркого цвета, и голова его украшалась белою шляпой, надетой набекрень. Перед ним стояли два ряда сапогов, один вычищенный, другой грязный, и при каждом прибавлении к вычищенному ряду, он приостанавливался на минуту от своей работы, чтоб полюбоваться на её блестящий результат.

На дворе "Белаго Оленя" не было почти никаких следов кипучей деятельности, составляющей обыкновенную характеристику больших гостиниц. Три или четыре громоздких воза, которых верхушки могли бы достать до окон второго этажа в обыкновенном доме, стояли под высоким навесом, распростертым по одну сторону двора, между тем как другой воз, готовый, повидимому, начать свою дальнейшую поездку, был выдвинут на открытое пространство. В главном здании трактира помещались нумера для приезжих, разделенные на два длинные ряда темной и неуклюжей галлереей. Из каждого нумера, как водится, были проведены по два звонких колокольчика, один в буфет, другой в кофейную залу. Два или три фиакра, один шарабан, две брички и столько же телег покатывались, без всякой определенной цели, по различным частям широкого двора, и, вместе с тем, тяжелый лошадиный топот и храп давал знать кому следует о присутствии отдаленной конюшни с двумя дюжинами пустых стойл, по которым беспечно разгуливал самодовольный козел, неизменный друг и советник усталых коней. Если к этому прибавить еще с полдюжины людей, спавших на открытом воздухе под навесом сарая, то читатель получит, вероятно, довольно полную картину, какую двор "Белаго оленя" представлял в настоящее достопамятное утро.

Раздался громкий и пронзительный звонок, сопровождавшийся появлением смазливой горничной на верхнем конце галлереи. Она постучалась в дверь одного из нумеров, вошла, получила приказание и выбежала на противоположный конец галлереи, откуда было открыто окно во двор.

- Сам!

- Чего?- откликнулся голос человека в белой шляпе.

- Двадцать второй нумер спрашивает сапоги.

- Скажите двадцать второму нумеру, что сапоги его стоят смирно и ждут своей очереди.

- Не дурачьтесь, пожалуйста, Сам: джентльмен говорит, что апоги нужны ему сейчас, сию минуту! Слышите ли?

- Как не слышать вас, соловей мой голосистый! Очень слышу, ласточка вы моя. Да только вот что, касатка: здесь, видите ли, одиннадцать пар сапогов да один башмак, который принадлежит шестому нумеру с деревянной ногой. Одиннадцать сапогов, трещетка вы моя, должны быть приготовлены к половине девятого, a башмак к девяти. Что за выскочка двадцать второй нумер? Скажите ему, сорока вы моя, что на все бывает свой черед, как говаривал один ученый, собираясь идти в кабак.

И, высказав эту сентенцию, долговязый малый, перегнувшись в три погибели, принялся с новым рвением за свою работу.

Еще раздался звонок, и на этот раз явилась на галлерее почтенная старушка, сама содержательница "Белаго Оленя".

- Сам!- вскричала старушка.- Куда он девался, этот пучеглазый ленивец. Вы здесь, Сам. Что-ж вы не отвечаете?

- Как же мне отвечать, сударыня, когда вы сами кричите?- возразил Сам довольно грубым тоном.- "Молчи и слушай", говорил один философ, когда ...

- Молчи, пустой болтун! Вычистите сейчас же вот эти башмаки для семнадцатого нумера, и отнесите их в гостиную, что в первом этаже, пятый нумер.

Старушка бросила на землю башмаки и ушла.

- Пятый нумер,- говорил Сам, поднимая башмаки и вынимая кусок мела из своего кармана, чтоб сделать заметку на их подошвах.- Дамские башмаки в гостиной. Это, видно, не простая штучка!

- Она приехала сегодня поутру,- сказала горничная, продолжавшая стоять на галлерее,- приехала в почтовой карете вместе с джентльменом, который требует свои сапоги. И вам лучше прямо приниматься за свое дело и не болтать всякого вздора: вот все, что я вам скажу.

- Что-ж вы об этом не объявили прежде?- сказал Сам с великим негодованием, отделяя джентльменские сапоги от грязной группы их товарищей.- Я ведь прежде думал, что он так себе какой-нибудь скалдырник в три пени за чистку. Вишь ты, джентльмен и леди в почтовой карете! Это, авось, пахнет двумя шилингами за раз.

И под влиянием этого вдохновительного размышления м-р Самуэль принялся за свою работу с таким пламенным усердием, что менее чем в пять минут джентльменские сапоги и башмаки знатной леди сияли самым ярким блеском. Полюбовавшись на произведение своего искусства, он взял их в обе руки и немедленно явился перед дверью пятого нумера.

- Войдите!- воскликнул мужской голос в ответ на стук Самуэля.

Он вошел и отвесил низкий поклон, увидев пред собой леди и джентльмена, сидевших за столом. Затем, поставив сапоги y ног джентльмена, a башмаки y ног знатной дамы, он поклонился еще раз и попятился назад к дверям.

- Послушайте, любезный!- сказал джентльмен.

- Чего изволите, сэр?

- Не знаете ли вы, где... где выпрашивают позволение на женитьбу?

- Есть такая контора, сэр.

- Ну, да, контора. Знаете вы, где она?

- Знаю, сэр.

- Где же?

- На Павловском подворье, сэр, подле книжной лавки с одной стороны. Мальчишки покажут, сэр.

- Как мальчишки?

- Да так, мальчишки в белых передниках, которые за тем и приставлены, чтоб показывать дорогу джентльменам, вступающим в брак. Когда какой-нибудь джентльмен подозрительной наружности проходит мимо, они начинают кричать: "Позволения, сэр, позволения! Сюда пожалуйте!" Странные ребята, провал их возьми!

- Зачем же они кричат?

- Как зачем, сэр? Они уж, видно, на том стоят. И ведь чем иной раз чорт не шутит: они раззадоривают и таких джентльменов, которым вовсе не приходила в голову женитьба.

- Вы это как знаете? Разве самому пришлось испытать?

- Нет, сэр, Бог миловал, a с другими бывали такие оказии... да вот хоть и с моим отцом, примером сказать: был он вдовец, сэр, и после смерти своей супружницы растолстел так, что Боже упаси. Проживал он в кучерах y одной леди, которая - помяни Бог её душу - оставила ему в наследство четыреста фунтов чистоганом. Ну, дело известное, сэр, коли деньги завелись в кармане, надобно положить их в банк, да и получать себе законные проценты. Так и сделал... то есть оно выходит, что так, собственно говоря, хотел сделать мой покойный родитель,- хотел, да и не сделал.

- Отчего же?

- Да вот от этих именно крикунов - пострел их побери.- Идет он один раз мимо книжной лавки, a они выбежали навстречу, загородили дорогу, да и ну кричать: - "позволения, сэр, позволения!" - Чего?- говорит мой отец.- "Позволения, сэр",- говорит крючек.- Какого позволения?- говорит мой отец.- "Вступить в законный брак",- говорит крючок.- Отвяжись ты, окаянный,- говорит мой отец: - я вовсе не думал об этом.- "А почемуж бы вам не думать?" - говорит крючок. Отец мой призадумался да и стал, стал да и говорит: - Нет, говорит, я слишком стар для женитьбы, да и толст черезчур: куда мне?- "О, помилуйте, говорит крючек, это y нас, ничего ни почем: в прошлый понедельник мы женили джентльмена вдвое толще вас".- Будто бы!- говорит мой отец.- "Честное слово!- говорит крючок,- вы сущий птенец, в сравнении с ним - сюда, сэр, сюда"! Делать нечего, сэр: идет мой отец, как ручной орангутан за хозяином своим, и вот он входит на задний двор, в контору, где сидит пожилой джентльмен между огромными кипами бумаг, с зелеными очками на носу.- "Прошу присесть,- говорит пожилой джентльмен моему отцу,- я покамест наведу справки и скреплю такой-то артикул".- Покорно благодарим за ласковое слово,- говорит мой отец. Вот он и сел, сэр, сел да и задумался насчет, эдак, разных странностей в человеческой судьбе.- "А что, сэр, как вас зовут"?- говорит вдруг пожилой джентльмен.- Тонни Уэллер,- говорит мой отец.- "А сколько вам лет"?- Пятьдесят восемь,- говорить мой отец.- "Цветущий возраст, самая пора для вступления в брак,- говорит пожилой джентльмен,- a как зовут вашу невесту"?- Отец мой стал в тупик.- Не знаю,- говорит,- y меня нет невесты.- "Как не знаете?- говорит пожилой джентльмен: зачем же вы сюда пришли? да как вы смели, говорит, да я вас, говорит, да вы y меня!.. " говорит. Делать нечего, отец мой струхнул. Место присутственное: шутить нечего.- Нельзя ли, говорит мой отец, после вписать невесту!- "Нет,- говорит пожилой джентльмен,- никак нельзя". Так и быть, говорит мой отец: пишите м-с Сусанну Клерк, вдову сорока трех лет, прачку ремеслом, из прихода Марии Магдалины: я еще ей ничего не говорил, ну, да, авось, она не заартачится: баба повадливая!- Пожилой джентльмен изготовил лист, приложил печать и всучил моему отцу. Так и случилось, сэр: Сусанна Клерк не заартачилась, и четыреста фунтиков лопнули для меня однажды навсегда! Кажется, я обезпокоил вашу милость,- сказал Самуэль в заключение своего печального рассказа,- прошу извинить, сэр; но уж если зайдет речь насчет этого предмета, так уж наше почтение,- язык без костей.

Простояв с минуту y дверей и видя, что его не спрашивают ни о чем, Сам поклонился и ушел.

- Половина десятого ... пора... концы в воду,- проговорил джентльмен, в котором читатель, без сомнения, угадал приятеля нашего, Альфреда Джингля.

- Кудаж ты, мой милый?- спросила девственная тетка.

- За позволением, мой ангел... вписать ... объявить пастору, и завтра ты моя ... моя навеки!- сказал м-р Джингль, пожимая руку своей невесты.

- За позволением!- пропищала Рахиль, краснея, как пион.

- За позволением,- повторил м-р Джингль.

Лечу за облака на крылиях любви!

Тра-ла-ла... трах-трах тарарах!

- Милый мой поэт!- воскликнула Рахиль.

- Мне ли не быть поэтом, прелестная вдохновительница моей музы!- возгласил счастливый Альфред Джингль.

- Не могут ли нас обвенчать к вечеру сегодня?- спросила Рахиль.

- Не могут, мой ангел... запись ... приготовления ... завтра поутру.

- Я так боюсь, мой милый: брат легко может узнать, где мы остановились!- заметила померанцовая невеста, испустив глубокий вздох.

- Узнать... вздор!.. переломил ребро... неделю отдыхать ... поедет... не догадается... проищет месяц... год не заглянет в Боро... приют безопасный... захолустье - ха, ха, ха!.. Превосходно!

- Скорей приходи, мой друг,- сказала девственная тетка, когда жених её надел свою скомканную шляпу.

- Тебе ли напоминать об этом, жестокая очаровательница?- отвечал м-р Джингль, напечатлев девственный поцелуй на толстых губах своей восторженной невесты.

И, сделав отчаянное антраша, кочующий актер перепрыгнул через порог.

- Какой душка!- воскликнула счастливая невеста, когда дверь затворилась за её женихом.

- Странная девка!- сказал м-р Джингль, проходя галлерею.

Мы не станем продолжать длинную нить размышлений, гомозившихся в разгоряченном мозгу м-ра Джингля, когда он "летел на крылиях любви" за позволением вступить в законный брак: бывают случаи, когда вероломство мужчины приводит иной раз в содрогание самое твердое сердце. Довольно сказать, что кочующий актер, миновав драконов в белых передниках, счастливо добрался до конторы и мигом выхлопотал себе драгоценный документ на пергаменте, где, как и водится, было изъяснено, что: "архиепископ кентерберийский приветствует и благословляет добродетельную чету, возлюбленного сына Альфреда Джингля и возлюбленную дщерь Рахиль Уардль, да будут они в законном супружестве" и проч. Положив мистический документ в свой карман, м-р Джингль с торжеством направил свои шаги в обратный путь.

Еще не успел он воротиться к своей возлюбленной невесте, как на дворе гостиницы "Белаго Оленя" появились два толстых старичка и один сухопарый джентльмен, бросавший вокруг себя пытливые взгляды, в надежде отыскать предмет, способный удовлетворить его любопытству. В эту самую минуту м-р Самуэль Уэллер ваксил огромные сапоги, личную собственность фермера, который между тем, после утренних хлопот на толкучем рынке, прохлаждал себя в общей зале за легким завтраком из двух фунтов холодной говядины и трех бутылок пива. Сухопарый джентльмен, осмотревшись вокруг себя, подошел к Самуэлю и сказал вкрадчивым тоном:

- Любезнейший!

"Знаем мы вас", подумал про себя Самуэль "мягко стелете да жестко спать. Хочет, вероятно, даром выманить какой нибудь совет". Однакож он приостановил свою работу и сказал:

- Что вам угодно?

- Любезнейший,- продолжал сухопарый джентльмен с благосклонной улыбкой,- много y вас народа нынче, а? Вы, кажется, очень заняты, мой милый, а?

Самуэль бросил на вопросителя пытливый взгляд. Это был мужчина средних лет, с продолговатым лицом и с маленькими черными глазами, беспокойно моргавшими по обеим сторонам его инквизиторского носа. Одет он был весь в черном, и сапоги его блестели, как зрачки его глаз,- обстоятельство, обратившее на себя особенное внимание Самуэля. На шее y него красовался белый галстук, из-под которого выставлялись белые, как снег, воротнички его голландской рубашки. Золотая часовая цепочка и печати картинно рисовались на его груди. Он держал в руках свои черные лайковые перчатки и, завязав разговор, забросил свои руки под фалды фрака, с видом человека, привыкшего решать головоломные задачи.

- Так вы очень заняты, мой милый, а?

- Да таки-нешто: не сидим поджавши ноги, как обыкновенно делал приятель мой портной, умерший недавно от апоплексического удара. Сидим себе за круглым столом да хлеб жуем; жуем да и подхваливаем, a хрена нам не нужно, когда говядины вдоволь.

- Да вы весельчак, сколько я вижу.

- Бывал встарину, когда с братом спал на одной постели. От него и заразился, сэр: веселость - прилипчивая болезнь.

- Какой y вас старый дом!- сказал сухопарый джентльмен, осматриваясь кругом.

- Стар да удал; новый был да сплыл, и где прежде была палата, там нынче простая хата!

- Вы рифмач, мой милый.

- Как грач,- отвечал невозмутимый Самуэль Уэллер.

Сухопарый джентльмен, озадаченный этими бойкими и совершенно неопределенными ответами, отступил на несколько шагов для таинственного совещания со своими товарищами, двумя толстенькими старичками. Сказав им несколько слов, он открыл свою серебряную табакерку, понюхал, вынул платок, и уже хотел, повидимому, вновь начать свою беседу, как вдруиг один толстый джентльмен, с весьма добрым лицом и очками на носу, бойко выступил вперед и, махнув рукою, завел свою речь довольно решительным и выразительным тоном:

- Дело вот в чем, любезнейший: приятель мой, что стоит перед вашим носом (он указал на другого толстенького джентльмена), даст вам десять шиллингов, если вы потрудитесь откровенно отвечать на один или два....

- Позвольте, почтеннейший, позвольте,- перебил сухопарый джентльмен,- первое и самое главное правило, которое необходимо соблюдается в таких случаях, состоит в следующем: как скоро вы поручаете ходатайство о своем деле постороннему лицу, то ваше собственное личное вмешательство может оказаться не только бесполезным, но и вредным, a посему - второе правило - надлежит нам иметь, при существующих обстоятельствах, полную доверенность к этому оффициальному лицу. Во всяком случае, м-р... (он обратился к другому толстенькому джентльмену) извините, я все забываю имя вашего друга.

- Пикквик,- сказал м-р Уардль.

Читатель давно догадался, что толстенькие старички были не кто другие, как почтенный президент Пикквикского клуба и достопочтенный владелец хутора Дингли-Делль.

- Извините, почтеннейший м-р Пикквик, во всяком другом случае мне будет очень приятно воспользоваться вашим советом в качестве amici curiae; но теперь, при настоящих обстоятельствах, вмешательство ваше с аргументом ad captandam benevolentiam, посредством десяти шиллингов, не может, в некотором роде, принести ни малейшей пользы.

Сухопарый джентльмен открыл опять серебряную табакерку и бросил на своих собеседников глубокомысленный взгляд.

- У меня, сэр, было только одно желание,- сказал м-р Пикквик,- покончить как можно скорее эту неприятную историю.

- Такое желание, почтеннейший, делает вам честь,- заметил худощавый джентльмен.

- И с этой целью, сэр,- продолжал м-р Пикквик,- я решился в этом деле употребить финансовый аргумент, который, сколько мне известно, производит самое могущественное влияние на человека во всех его положениях и возрастах. Я долго изучал людей, сэр, и могу сказать, что знаю их натуру.

- Очень хорошо, почтеннейший, очень хорошо, но вам следовало наперед сообщить лично мне вашу счастливую идею. Почтеннейший м-р Пикквик, я совершенно убежден, вы должны иметь отчетливое понятие о той обширнейшей доверенности, какая обыкновенно оказывается оффициальному лицу. Если требуется на этот счет какой-нибудь авторитет, то я готов напомнить вам известнейший процесс Барнуэлля ("George Barnwell" - заглавие известной трагедии Пилло (Pilloe), основанной на истинном происшествии. Главное лицо трагедии, Барнуэлль, обкрадывает своего хозяина и умерщвляет своего дядю. К этому был он побужден своей любовницей. Эту трагедию еще не так давно представляли каждый год в лондонских театрах, и не мудрено, что Самуэль Уэллер знает её содержание. Прим. перев.) и....

- Как не помнить Джорджа Барнуэлля,- перебил вдруг Самуэль, бывший до сих пор безмолвным слушателем назидательной беседы,- я знаю этот процесс так же, как вы, и моим всегдашним мнением было то, что молодая женщина одна заквасила здесь всю эту историю: ее бы и под сюркyп. Но об этом, господа, мы потолкуем после, если будет вашей милости угодно. Речь идет теперь о том, чтоб я согласился из ваших рук принять десять шиллингов серебряною монетой: извольте, господа, я согласен. Сговорчивее меня не найти вам дурака в целом свете (м-р Пикквик улыбнулся). Теперь вопрос такого рода: за каким бесом вы хотите дарить мне ваши деньги?

- Нам нужно знать ...- сказал м-р Уардль

- Погодите, почтеннейший, сделайте милость, погодите,- перебил оффициальный джентльмен.

М-р Уардль пожал плечами и замолчал.

- Нам нужно знать,- сказал оффициальный джентльмен торжественным тоном,- и мы спрашиваем об этом вас собственно для того, чтоб не обезпокоить кого-нибудь из домашних,- нам нужно знать: кто теперь стоит в этой гостинице?

- Кто теперь стоит в этой гостинице!- повторил Самуэль, представлявший себе всех жильцов не иначе, как под формой костюма, который состоял под его непосредственным надзором.- A вот изволите видеть: в шестом нумере - деревянная нога; в тридцатом - гессенские ботфорты с сафьянными отворотами; в каморке над воротами - козловые полусапожки, да еще с полдюжины лежащих сапогов в коммерческом отделении за буфетом.

- Еще кто?- спросил сухопарый джентльмен.

- Постойте ...- отвечал Самуэль, пораженный внезапным воспоминанием,- ну, да, точно - веллингтоновские сапоги на высоких каблуках, с длинными кисточками и еще дамские башмаки - в пятом нумере.

- Какие башмаки?- поспешно спросил Уардль, который вместе с м-ром Пикквиком уже начинал теряться в этом длинном каталоге жильцов "Белаго Оленя".

- Провинциальной работу,- отвечал Самуэль.

- Кто мастер?

- Браун.

- Откуда?

- Из Могльтона.

- Они!- воскликнул м-р Уардль.- Отыскали, наконец, славу Богу!- Дома они?

- Башмаки то, кажись, дома.

- A джентльмен?

- Сапоги с кисточками отправились в Докторскую общину.

- Зачем?

- За позволением жениться.

- Мы не опоздали!- воскликнул м-р Уардль.- Господа, не нужно терять ни одной минуты. Ну, любезнейший, покажите нам этот нумер.

- Не торопитесь, почтеннейший,- сказал оффициальный джентльмен,- сделайте милость, не торопитесь: осторожность на первом плане.

Он вынул из кармана красный шелковый кошелек, и вынув соверен, пристально посмотрел на Самуэля. Тот выразительно оскалил зубы.

- Введите нас в этот нумер без доклада и соверен будет ваш,- сказал оффициальный джентльмен.

Самуэль бросил в угол сапоги и повел своих спутников наверх. Пройдя половину галлереи во втором этаже, он приостановился и протянул руку.

- Вот ваши деньги,- шепнул адвокат, положив соверен в руку своего спутника.

Самуэль сделал вперед еще несколько шагов и остановился перед дверью. Джентльмены следовали за ним.

- В этом нумере?- пробормотал адвокат.

Самуэль утвердительно кивнул головой.

Старик Уардль отворил дверь и все три джентльмена вошли в комнату в ту самую минуту, как м-р Джингль, уже воротившийся, показывал девственной тетке вожделенный документ.

При виде брата и его спутников девственная тетка испустила пронзительный крик и, бросившись на стул, закрыла лицо обеими руками. М-р Джингль поспешно свернул пергамент и положил в свой карман. Незваные посетители выступили на середину комнаты.

- Вы безчестный человек, сэр, вы ... вы,- окликнул старик Уардль, задыхаясь от злобы.

- Почтеннейший, почтеннейший,- сказал сухопарый джентльмен, положив свою шляпу на стол,- присутствие духа и спокойствие прежде всего. Scandalum magnum, личное оскорбление, большая пеня. Успокойтесь, почтеннейший, сделайте милость.

- Как вы смели увезти мою сестру из моего дома?- продолжал Уардль.

- Вот это совсем другая статья,- заметил адвокат,- об этом вы можете спросить. Так точно, сэр, как вы осмелились увезти сестрицу м-ра Уардля? Что вы на это скажете, сэр?

- Какъвы смеете меня об этом спрашивать?- закричал м-р Джингль таким дерзким и наглым тоном, что сухопарый джентльмен невольно попятился назад.- Что вы за человек?

- Что он за человек?- перебил старик Уардль.- Вам хочется знать это, бесстыдная тварь? Это м-р Перкер, мой адвокат. Послушайте, Перкер, я хочу преследовать этого негодяя, судить по всей строгости законов, послать к чорту - осудить - истребить - сокрушить!- A ты,- продолжал старик, обратившись вдруг к своей сестре,- ты, Рахиль ... в твои лета связаться с бродягой,- бежать из родительского дома, покрыть позором свое имя; как не стыдно, как не стыдно! Надевай шляпку и сейчас домой.- Послушайте, поскорее наймите извозчичью карету и принесите счет этой дамы, слышите?- заключил он, обращаясь к слуге, которого, впрочем, не было в комнате.

- Слушаю, сэр,- отвечал Самуэль, появляясь точно из под земли: он, действительно, оставаясь в корридоре, слушал всю беседу, приставив свое ухо к замочной скважине пятого нумера.

- Надевай шляпку, Рахиль,- повторил старик Уардль.

- Не слушайся его, не трогайся с места!- вскричал Джингль.- Господа, советую вам убираться подобру поздорову ... делать вам нечего здесь: невесте больше двадцати одного года, и она свободна располагать собой.

- Больше двадцати одного!- воскликнул Уардль презрительным тоном.- Больше сорока одного!

- Неправда!- отвечала с негодованием девственная тетка, отложившая теперь свое твердое намерение подвергнуться истерическим припадкам.

- Правда, матушка, правда. Просиди еще час в этой комнате и тебе стукнет слишком пятьдесят!

Девственная тетка испустила пронзительный крик и лишилась чувств.

- Стакан воды,- сказал человеколюбивый м-р Пикквик, когда в комнату вбежала содержательница трактира, призванная неистовым звоном.

- Стакан воды!- кричал раздражительный Уардль.- Принесите-ка лучше ушат и окатите ее с головы до ног: это, авось, скорее образумит старую девку.

- Зверь, просто зверь!- отозвалась сострадательная старушка, изъявляя совершеннейшую готовность оказать свою помощь девственной тетке.- Бедная страдалица! ... Выпейте ... вот так ... повернитесь ... прихлебните ... привстаньте ... еще немножко ...

И, сопровождая свою помощь этими и подобными восклицаниями, добрая трактирщица, при содействии своей горничной, натирала уксусом лоб и щеки девственной тетки, щекотала её нос, развязывала корсет и вообще употребляла все те возстановительные средства, какие с незапамятных времен изобретены сестрами милосердия для любительниц истерики и обморока.

- Карета готова, сэр,- сказал Самуэль, появившийся y дверей.

- Ну, сестра, полно церемониться. Пойдем!

При этом предложении истерические припадки возобновились с новой силой.

Уже трактирщица готова была обнаружить все свое негодование против насильственных поступков м-ра Уардля, как вдруг кочующий актер вздумал обратиться к решительным мерам.

- Эй, малый,- сказал он,- приведите констебля.

- Позвольте, сэр, позвольте,- сказал м-р Перкер.- Не благоугодно ли вам прежде всего обратить вни ...

- Ничего не хочу знать,- перебил м-р Джингль,- она свободна располагать собою, и никто, против её собственной воли, не смеет разлучить ее с женихом.

- О, не разлучайте меня!- воскликнула девственная тетка раздирательным тоном.- Я не хочу, не могу ...

Новый истерический припадок сопровождался на этот раз диким воплем.

- Почтеннейший,- проговорил вполголоса сухопарый джентльмен, отводя в сторону господ Пикквика и Уардля.- Почтеннейший, положение наше очень незавидно. Мы стоим, так сказать, между двух перекрестных огней и, право, почтеннейший, если рассудить по закону, мы не имеем никакой возможности сопротивляться поступкам леди. Я и прежде имел честь докладывать вам, почтеннейший, что здесь - magna collisio rerum. Надобно согласиться на пожертвования.

Продолжительная пауза. Адвокат открыл табакерку.

- В чем же собственно должны заключаться эти пожертвования?- спросил м-р Пикквик.

- Да вот видите ли, почтеннейший, друг наш стоит между двух огней. Чтобы с честью выпутаться всем нам из этой перепалки, необходимо потерпеть некоторый убыток в финансовом отношении.

- Делайте, что хотите: я согласен на все,- сказал м-р Уардль.- Надобно, во что бы ни стало, спасти эту дуру, иначе она погибнет с этим негодяем.

- В этом нет ни малейшего сомнения,- отвечал адвокат.- М-р Джингль, не угодно ли вам пожаловать с нами в другую комнату на несколько минут?

Джингль согласился, и все четыре джентльмена отправились в ближайший пустой нумер.

- Как же это, почтеннейший,- сказал сухопарый джентльмен, затворяя за собою дверь,- неужели никаких нет средств устроить это дело? Сюда, почтеннейший, сюда, на пару слов к этому окну: мы будем тут одни, садитесь, почтеннейший, прошу покорно. Между нами, почтеннейший, говоря откровенно,- согласитесь, почтеннейший, вы увезли эту леди из-за денег: не так ли, почтеннейший?

М-р Джингль нахмурил брови.

- Ну, да, точно так, почтеннейший, я понимаю, что вы хотите сказать, и заранее вам верю. Мы с вами люди светские, почтеннейший, и хорошо понимаем друг друга ... не то, что эти простаки. Нам ничего не стоит провести их: не так ли, почтеннейший?

М-р Джингль улыбнулся.

- Очень хорошо,- продолжал адвокат, заметив произведенное впечатление.- Теперь, почтеннейший, дело, видите ли, вот в чем: y этой леди, до смерти её матери, нет и не будет ничего, кроме разве какой-нибудь сотняги, да и то едва ли.

- Мать старуха,- сказал м-р Джингль многозначительным тоном.

- Истинная правда, почтеннейший, я не спорю,- сказал адвокат, откашливаясь и вынимая платок из кармана,- вы справедливо изволили заметить, что она старенька. М-с Уардль происходит от старинной фамилии, почтеннейший, старинной во всех возможных отношениях. Основатель этой фамилии прибыл в Англию с войском Юлия Цезаря и поселился в Кентском графстве. Всего замечательнее то, почтеннейший, что только один из членов этой фамилии не дожил до девяноста лет, да и тот погиб насильственною смертью в половине XVI века. Старушке теперь семьдесят три года, почтеннейший: старенька, я согласен с вами, и едва ли проживет она лет тридцать.

Сухопарый джентльмен приостановился и открыл табакерку.

- Что же вы хотите этим сказать?- спросил м-р Джингль.

- Да вот не угодно ли табачку, почтеннейший... не изволите нюхать? И прекрасно - лишний расход. Вижу по всему, почтеннейший, что вы прекрасный молодой человек и могли бы отлично устроить в свете свою карьеру, еслиб был y вас капиталец, а?

- Что-ж из этого?

- Вы не понимаете меня?

- Не совсем.

- Я объясню вам эту статью в коротких словах, потому что вы человек умный и живали в свете. Как вы думаете, почтеннейший, что лучше: пятьдесят фунтов и свобода или старая девица и долговременное ожидание?

- Пятидесяти фунтов мало,- сказал м-р Джингль, вставая с места.- Не сойдемся.

- Погодите, почтеннейший,- возразил адвокат, удерживая его за фалду.- Капиталец кругленький: человеку с вашими способностями много может сделать из пятидесяти фунтов.

- Полтораста фунтов, так и быть,- отвечал м-р Джингль холодным тоном.

- Что вы, почтеннейший, Бог с вами!- возразил адвокат.- Ведь все это дело, говоря по совести, выеденного яйца не стоит.

- Однакож, вы сами предложили пятьдесят.

- И довольно.

- Сто пятьдесят.

- Как это можно, помилуйте! Семьдесят, если угодно.

- Не сойдемся,- сказал м-р Джингль, вставая опять со своего места.

- Куда ж вы так спешите, почтеннейший? Погодите. Восемьдесят фунтов - согласны?

- Мало.

- Довольно, почтеннейший, уверяю вас. Неужели вы не сделаете никакой уступки?

- Нельзя. Разсудите сами: девять фунтов стоили мне почтовые прогоны; три - позволение, итого двенадцать; вознаграждение за хлопоты положим сто, итого сто двенадцать. Сколько же, по вашему, должно стоить оскорбление личной чести и потеря невесты?

- Э, полноте, почтеннейший! Я уже сказал, что мы хорошо понимаем друг друга. Стоит ли нам распространяться насчет этих последних пунктов? Сто фунтов для круглоты счета: хотите?

- Сто двадцать.

- Право, почтеннейший, охота вам из такой малости ... Ну, я напишу вексель.

И сухопарый джентльмен сел за стол писать вексель.

- Срок платежа я назначу послезавтра,- сказал адвокат, обращаясь к м-ру Уардлю,- a вы между тем увезите вашу сестрицу.

М-р Уардль сделал утвердительный знак.

- Ну, почтеннейший, стало быть, мы помирились на сотне фунтов?

- На ста двадцати.

- Почтеннейший ...

- Пишите, м-р Перкер, и пусть он убирается к чорту,- перебил старик Уардль.

М-р Джингль взял написанный вексель и положил в карман.

- Теперь - вон отсюда, негодяй!- закричал м-р Уардль.

- Почтеннейший ...

- И помни,- продолжал м-р Уардль,- ни за какие блага я не решился бы на эти переговоры с тобою, если бы не был убежден, как дважды два, что с моими деньгами ты гораздо скорее полетишь к чорту в омут, чем ...

- Почтеннейший, почтеннейший ...

- Погодите, Перкер.- Вон отсюда, негодяй!

- Сию минуту,- отвечал с невозмутимым спокойствием кочующий актер.- Прощай, Пикквик, прощай, любезный.

Если бы равнодушный зритель мог спокойно наблюдать физиономию великого человека в продолжение последней части этой беседы, он не мот бы надивиться, каким образом пожирающий огонь негодования не расплавил стекол его очков: так могуч и величественно свиреп был теперь гнев президента Пикквикского клуба! Кулаки его невольно сжались, щеки побагровели и ноздри вздулись, когда он услышал свое собственное имя, саркастически произнесенное презренным негодяем. Однакож он укротил свои бурные порывы, и невероятное чудо! нашел в себе твердость духа - неподвижно стоять на одном месте.

М-р Пикквик был философ, это правда; но ведь и философы - те же смертные люди, облеченные только бронею высшей мудрости и силы. Стрела, роковая стрела пронзила насквозь философскую броню и просверлила самое сердце великого мужа. Раздираемый самою отчаянною яростью, он схватил чернильницу, бросил ее со всего размаха и неистово побежал вперед. Но м-р Джингль исчез в эту минуту, и великий человек, сам не зная как, очутился в объятиях Самуэля.

- Куда вы бежите, сэр?- сказал эксцентрический слуга.- Мебель, я полагаю, дешева в ваших местах, a y нас покупаются чернильницы на чистые денежки, м-р ... не имею чести знать вашего имени, государь мой. Погодите малую толику: какая польза вам гнаться за человеком, который, провал его возьми, мастерски составил свое счастье? Он теперь на другом конце квартала, и уж, разумеется, его не видать вам, как своих ушей.

М-р Пикквик, как и все люди, способен был внимать голосу убеждения, кому бы он ни принадлежал. Мыслитель быстрый и могучий, он вдруг взвесил все обстоятельства этого дела и мигом сообразил, что благородный гнев его будет на этот раз совершенно бессилен и бесплоден. Он угомонился в одно мгновение ока, испустил три глубоких вздоха, вынул из кармана носовой платок и благосклонно взглянул на своих друзей.

Говорить ли нам о плачевном положении мисс Уардль, оставленной таким образом своим неверным другом? М-р Пикквик мастерски изобразил эту раздирательную сцену, и его записки, обрызганные в этом месте горькими слезами сострадания, лежат пред нами: одно слово, и типографские станки передадут их всему свету. Но нет, нет! Покоряясь голосу холодного рассудка, мы отнюдь не намерены сокрушать грудь благосклонного читателя изображением тяжких страданий женского сердца.

Медленно и грустно два почтенных друга и страждущая леди возвращались на другой день в город Моггльтон. Печально и тускло мрачные тени летней ночи ложились на окрестные поля, когда путешественники прибыли, наконец, в Дингли-Делль и остановились перед входом в Менор-Фарм.

Глава XI.

Неожиданное путешествие и ученое открытие в недрах земли.- Пасторский манускрипт.

Спокойная ночь, проведенная в глубокой тишине на хуторе Дингли-Делль, и пятьдесят минут утренней прогулки на свежем воздухе, растворенном благоуханиями цветов, возстановили совершеннейшим образом физические и нравственные силы президента Пикквикского клуба. Целых два дня великий человек пребывал в томительной разлуке со своими добрыми друзьями, и сердце его стремилось теперь к вожделенному свиданию. Окончив кратковременную прогулку, м-р Пикквик возвратился домой и на дороге, с невыразимым наслаждением, встретил господ Винкеля и Снодграса, спешивших приветствовать и облобызать великого мужа. Удовольствие свиданья, как и следовало ожидать, сопровождалось превыспренним восторгом, да и какой смертный мот без такого восторга смотреть на лучезарные очи и ланиты президента? Между тем, однакож, какое-то облако пробегало по челу обоих друзей, и какая-то тайна, тяжелая, возмутительная, облегала их беспокойные души. Что бы это значило,- великий человек, несмотря на все усилия своего гения, никак не мог постигнуть.

- Здоров ли Топман?- спросил м-р Пикквик, пожимая руки обоим друзьям, после взаимного обмена горячих приветствий.- Топман здоров ли?

М-р Винкель, к которому специальным образом относился этот вопрос, не дал никакого ответа. Печально отворотил он свою голову и погрузился в таинственную думу.

- Снодграс,- продолжал м-р Пикквик строгим тоном,- где друг наш Топман? Не болен ли он?

- Нет,- отвечал м-р Снодграс, и поэтическая слеза затрепетала на роговой оболочке его глаза, точь-в-точь как дождевая капля на хрустальном стекле.- нет, он не болен.

М-р Пикквик приостановился и с великим смущением принялся осматривать своих друзей.

- Винкель, Снодграс... что все это значит? Где друг Топман? Что случилось? Какая беда разразилась над его головой? Говорите... умоляю вас, заклинаю... Винкель, Снодграс,- я приказываю вам говорить.

Наступило глубокое молчание. Торжественная осанка м-ра Пикквика не допускала никаких противоречий и уверток.

- Он уехал,- проговорил наконец м-р Снодграс.

- Уехал!- воскликнул м-р Пикквик.- Уехал!

- Уехал,- повторил м-р Снодграс.

- Куда?

- Неизвестно. Мы можем только догадываться, на основании вот этой бумаги,- сказал м-р Снодграс, вынимая письмо из кармана и подавая его президенту.- Вчера утром, когда получено было письмо от м-ра Уардля с известием, что сестра его возвращается домой вместе с вами, печаль, тяготевшая над сердцем нашего друга весь предшествовавший день, начала вдруг возрастать с неимоверною силой. Вслед затем он исчез, и мы нигде не могли отыскать его целый день. Вечером трактирный конюх принес от него письмо из Моггльтона. Топман, видевшийся с ним поутру, поручил ему отдать нам эту бумагу не иначе, как в поздний час ночи.

С недоумением и страхом м-р Пикквик открыл загадочное послание и нашел в нем следующия строки, начертанные рукою несчастного друга:

"Любезный Пикквик!

"Как любимец природы, щедро наделенный её благами, вы, мой друг, стоите на необозримой высоте перед слабыми смертными, и могучая душа ваша совершенно чужда весьма многих слабостей и недостатков, свойственных обыкновенным людям. Вы не знаете, почтенный друг и благоприятель, и даже не должны знать, что такое - потерять однажды навсегда очаровательное создание, способное любить пламенно, нежно, и попасть в то же время в хитро сплетенные сети коварно-безчестного человека, который, под маской дружбы, скрывал в своем сердце жало ядовитой змеи. Сраженный беспощадною судьбой, я разом испытал на себе влияние этих двух ужасных ударов.

"Письмо, адресованное на мое имя в трактир "Кожаной бутылки", что в Кобгеме, вероятно, дойдет до моих рук... если только буду существовать на этом свете. Мир для меня ненавистен, почтенный мой друг и благоприятель, и я был бы рад погрязнуть где-нибудь в пустыне или дремучем лесу. О, если бы судьба, сжалившись над несчастным, совсем исторгла меня из среды... простите меня - пожалейте! Жизнь для меня невыносима. Дух, горящий в нашей груди, есть, так сказать, рукоятка жезла, на котором человек, этот бедный носильщик нравственного мира, носить тяжелое бремя треволнений и сует житейских: сломайте рукоятку - бремя упадет, и носильщик не будет более способен идти в дальнейший путь. Такова натура человека, дражайший мой друг! Скажите очаровательной Рахили,- ах, опять, опять!

Треси Топман".

- Мы должны немедленно оставить это место,- сказал м-р Пикквик, складывая письмо.- После того, что случилось, было бы вообще неприлично жить здесь; но теперь вдобавок мы обязаны отыскать своего друга.

И, сказав это, он быстро пошел домой.

Намерение президента немедленно распространилось по всему хутору. Напрасно м-р Уардль и его дочери упрашивали пикквикистов погостить еще несколько дней: м-р Пикквик был непреклонен. Важные дела, говорил он, требуют его личного присутствия в английской столице.

В эту минуту пришел на дачу старик пастор.

- Неужели вы точно едете?- сказал он, отведя в сторону м-ра Пикквика.

М-р Пикквик дал утвердительный ответ.

- В таком случае позвольте вам представить небольшой манускрипт, который я хотел было прочитать здесь в общем присутствии ваших друзей. Рукопись эта, вместе с некоторыми другими бумагами, досталась мне после смерти моего друга, доктора медицины, служившего в нашем провинуиальном сумасшедшем доме. Большую часть бумаг я сжег; но эта рукопись, по многим причинам, тщательно хранилась в моем портфеле. Вероятно, вы так же, как и я, будете сомневаться, точно ли она есть подлинное произведение сумасшедшего человека; но во всяком случае мне весьма приятно рекомендовать этот интересный памятник ученому вниманию вашего клуба.

М-р Пикквик с благодарностью принял манускрипт и дружески расстался с обязательным пастором.

Гораздо труднее было расстаться с радушными и гостеприимными жителями Менор-Фарма. М-р Пикквик поцеловал молодых девушек - мы хотели сказать: с отеческою нежностью, как будто оне были его родные дочери; но это выражение по некоторым причинам оказывается неуместным, и потому надобно сказать просто: - Пикквик поцеловал молодых девушек, обнял старую леди с сыновнею нежностью, потрепал, по патриархальному обычаю, розовые щеки смазливых горничных и вложил в их руки более субстанциальные доказательства своего отеческого одобрения. Размен прощальных церемоний с самим хозяином счастливой семьи был чрезвычайно трогателен и радушен; но всего трогательнее было видеть, как прощался поэт Снодграс со всеми членами семейства и особенно с мисс Эмилией Уардль, начинавшей уже вполне понимать поэтические свойства молодого гостя.

Наконец, после многих возгласов, поцелуев, объятий, рукопожатий, друзья наши выбрались на открытый двор и медленными шагами выступили за ворота. Несколько раз оглядывались они на гостеприимный Менор-Фарм, и много воздушных поцелуев послал м-р Снодграс в ответ на взмах белаго платочка, беспрестанно появлявшагося в одном из верхних окон.

В Моггльтоне путешественники добыли колесницу, доставившую их в Рочестер без дальнейших приключений. Дорогой общая печаль их несколько утратила свою сокрушительную силу, и они уже могли, по прибытии в гостиницу, воспользоваться превосходным обедом, изготовленным на кухне "Золотого быка". Отобрав, наконец, необходимые справки относительно дальнейшей езды, друзья наши через несколько часов после обеда, отправились в Кобгем.

То была превосходная прогулка, так как июньский день склонялся к вечеру и на безоблачном небе солнце продолжало еще сиять во всем своем блеске. Путь наших друзей лежал через густой и тенистый лес, прохлаждаемый слегка свежим ветерком, шелестевшим между листьями, и оживляемый разнообразным пением птиц, порхавших с кустика на кустик. Мох и плющ толстыми слоями обвивались вокруг старых деревьев, и зеленый дерн расстилался шелковым ковром по мягкой земле. Путешественники подъезжали к открытому парку с древним замком, обнаружившим перед их глазами затейливые выдумки живописной архитектуры времен королевы Елисаветы. Со всех сторон виднелись тут длинные ряды столетних дубов и вязов; обширные стада оленей весело щипали свежую траву, и по временам испуганный заяц выбегал на долину с быстротою теней, бросаемых на землю облаками в солнечный ландшафт.

- О, еслиб все оскорбленные и страждущие от вероломства людей приходили со своей тоской на это поэтическое место,- я убежден, привязанность их к жизни возвратилась бы немедленно при одном взгляде на эти прелести природы:

Так воскликнул м-р Пикквик, упоенный философическим очарованием и озаренный вдохновением счастливых мыслей.

- Я совершенно согласен с вами,- сказал м-р Винкель.

- И нельзя не согласиться,- подтвердил м-р Пикквик.- Это место придумано, как нарочно, для оживления страдающей души закоренелых мизантропов.

М-р Снодграс и м-р Винкель изъявили еще раз свое совершеннейшее согласие на глубокомысленное замечание президента.

Через несколько минут трое путешественников были уже подле деревенского трактира "Кожаной бутылки" и заботливо расспрашивали о своем друге.

- Томми, ведите джентльменов в общую залу,- сказала трактирщица.

Коренастый малый, двадцати лет с небольшим, отворил дверь в конце коридора и ввел путешественников в длинную низенькую комнату, меблированную по всем сторонам кожаными стульями с высокими спинками, и украшенную по стенам разнообразною коллекцией портретов и фигур самого фантастического свойства. На верхнем конце этой залы находился стол, на столе - белая скатерть деревенского изделия, на белой скатерти - жареная курица, ветчина, бутылка мадеры, две бутылки шотландского пива, и прочая, и прочая. За столом сидел не кто другой, как сам м-р Топман, удивительно мало похожий на человека, проникнутого ненавистью к благам земной жизни.

При входе друзей м-р Топман положил на стол ножик и вилку и с печальным видом вышел к ним на встречу.

- Я вовсе не рассчитывал на удовольствие встретить вас в здешней глуши,- сказал м-р Топман, пожимая руку президента,- это очень любезно с вашей стороны.

- А!- воскликнул м-р Пикквик, усаживаясь за стол и отирая крупные капли пота со своего чела.- Доканчивай свой обед и выходи со мной гулять: нам нужно поговорить наедине.

М-р Топман, беспрекословно послушный повелениям президента, принялся с замечательною быстротою уничтожать одно за другим скромные блюда деревенского обеда. М-р Пикквик между тем прохлаждал себя обильными возлияниями пива и мадеры. Лишь только обед приведен был к вожделенному концу, президент и член Пикквикского клуба отправились гулять, оставив своих друзей в зале "Кожаной бутылки".

Минут тридцать ходили они за оградой деревенской церкви, и, судя по жестам президента можно было догадаться, что м-р Пикквик опровергал с особенною живостью возражения и доказательства своего упрямого противника. Мы не станем повторять подробностей этой одушевленной беседы, неизобразимой, конечно, ни пером, ни языком. Утомился ли м-р Топман продолжительной ходьбой после сытного обеда, или он почувствовал решительную неспособность противиться красноречивым доказательствам великого мужа, дело остается под сомнением; только он уступил, наконец, во всем и признал над собою совершенную победу.

- Так и быть,- сказал он,- где бы ни пришлось провести мне остаток своих печальных дней, это, конечно, все равно. Вы непременно хотите пользоваться скромным обществом несчастного друга - пусть: я согласен разделять труды и опасности ваших предприятий.

М-р Пикквик улыбнулся, пожал протянутую руку, и оба пошли назад к своим друзьям.

В эту самую минуту благодетельный случай помог м-ру Пикквику сделать то бессмертное открытие, которое доставило громкую известность его клубу и распространило его антикварскую славу по всей вселенной. Они уже миновали ворота "Кожаной бутылки" и углубились гораздо далее в деревню, прежде чем вспомнили, где стоял деревенский трактир. Обернувшись назад, м-р Пикквик вдруг увидел недалеко от дверей крестьянской хижины небольшой растреснувшийся камень, до половины погребенный в земле. Он остановился.

- Это очень странно,- сказал м-р Пикквик.

- Что такое странно?- с беспокойством спросил м-р Топман, озираясь во все стороны и не останавливаясь ни на каком определенном предмете.- Бог с вами, Пикквик, что такое?

М-р Пикквик между тем, проникнутый энтузиазмом своего чудного открытия, стоял на коленях перед маленьким камнем и заботливо стирал с него пыль носовым платком.

- Надпись, надпись!- воскликнул м-р Пиккзик.

- Возможно ли?- воскликнул м-р Топман.

- Уж я могу различить,- продолжал м-р Пикквик, вытирая камень и бросая пристальные взгляды через свои очки,- уж я могу различить крест и букву Б, и букву Т. Это очень важно,- сказал он, быстро вскочив на свои ноги.- Надпись отличается всеми признаками старины, и, быть может, она существовала за несколько веков до начала деревни. Надобно воспользоваться этим обстоятельством.

М-р Пикквик постучался в дверь избы. Явился крестьянин.

- Не знаете ли вы, мой друг, каким образом попал сюда этот камень?- спросил м-р Пикквик благосклонным тоном.

- Нет, сэр, не знаю,- отвечал учтиво спрошенный.- Он, кажись, лежал здесь еще прежде, чем родился мой отец.

М-р Пикквик бросил на своего товарища торжествующий взгляд.

- Послушайте, любезный,- продолжал м-р Пикквик взволнованным тоном,- ведь этот камень, я полагаю, вам не слишком нужен: не можете ли вы продать его?

- Да кто-ж его купит?- спросил простодушный крестьянин.

- Я дам вам десять шиллингов,- сказал м-р Пикквик с лукавым видом,- если вы потрудитесь отрыть его для меня.

Глупый человек вытаращил глаза, взял деньги и отвесил низкий поклон щедрому джентльмену, не думая и не гадая, какую драгоценность уступал он за ничтожную сумму ученому свету. М-р Пикквик собственными руками поднял отрытый камень, очистил с него мох и, воротясь в трактир, положил его на стол.

В несколько минут драгоценный камень был вымыт, вычищен, выхолен, и восторг пикквикистов выразился самыми энергическими знаками, когда общия их усилия увенчались вожделенным успехом. Камень был неровен, растреснулся, и неправильные буквы таращились вкривь и вкось; при всем том, ученые мужи могли ясно разобрать остаток следующей надписи:

+

Б И Л С Т У

M С П Р

И Л Ж

И Л

З Д Е С В О Т А

В Р О.

М-р Пикквик сидел, потирая руки, и с невыразимым наслаждением смотрел на сокровище, отысканное им. Честолюбие его было теперь удовлетворено в одном из самых главных пунктов. В стране, изобилующей многочисленными остатками средних веков, в бедной деревушке, поселившейся на классической почве старины - он... он... президент Пикквикского клуба, открыл весьма загадочную и во всех возможных отношениях любопытную надпись, ускользавшую до сих пор от наблюдения стольких ученых мужей, предшествовавших ему на поприще археологических разысканий. Драгоценный камень должен будет объяснить какой-нибудь запутанный факт в европейской истории средних веков, и - почему знать? быть может, суждено ему изменить самый взгляд на критическую разработку исторических материалов. М-р Пикквик смотрел во все глаза и едва верил своим чувствам.

- Ну, господа,- сказал он наконец,- это дает решительное направление моим мыслям: завтра мы должны возвратиться в Лондон.

- Завтра!- воскликнули в один голос изумленные ученики.

- Завтра,- повторил м-р Пикквик.- Ученый свет должен немедленно воспользоваться отысканным сокровищем и употребить все свои усилия для определения настоящего смысла древних письмен. Притом есть y меня в виду другая довольно важная цель. Через несколько дней, город Итансвилль будет выбирать из своей среды представителей в парламент, и знакомый мне джентльмен, м-р Перкер, приглашен туда, как агент одного из кандидатов. Наша обязанность, господа, явиться на место действия и вникать во все подробности дела, столь дорогого для всякого англичанина, уважающего в себе национальное чувство.

- Отлично!- воскликнули с энтузиазмом его друзья.

М-р Пикквик бросил вокруг себя испытующий взгляд. Пламенное усердие молодых людей, столь ревностных к общему благу, распалило его собственную грудь благороднейшим энтузиазмом. М-р Пикквик стоял во главе пылкого юношества, он это чувствовал и знал.

- Господа, предлагаю вам окончить этот день пирушкой в честь и славу науки!- воскликнул президент вдохновенным тоном.

И это предложение было принято с единодушным восторгом. М-р Пикквик уложил свое сокровище в деревянный ящик, купленный нарочно для этой цели y содержательницы трактира, и поспешил занять за столом президентское место. Весь вечер посвящен был заздравным тостам и веселой дружеской беседе.

Было уже одиннадцать часов,- позднее время для маленькой деревушки,- когда м-р Пикквик отправился в спальню, приготовленную для него заботливой прислугой. Он отворил окно, поставил на стол зажженную свечу и погрузился в глубокомысленные размышления о достопамятных событиях двух последних дней.

Время и место были удивительным образом приспособлены к философическому созерцанию великого человека. М-р Пикквик сидел, облокотившись на окно, сидел и думал. Бой часового колокола, прогудевшего двенадцать, впервые возвратил его к действительному миру. Первый удар отозвался торжественным звуком в барабанчике его ушей; но когда смолкло все и наступила тишина могилы, м-р Пикквик почувствовал себя совершенно одиноким. Взволнованный этой внезапной мыслью, он разделся на скорую руку, задул свечу и лег в постель.

Всякий испытал на себе то неприятное состояние духа, когда ощущение физической усталости напрасно вступает в бессильную борьбу с неспособностью спать. В этом именно состоянии находился м-р Пикквик теперь, в глухой полночный час. Он повертывался с бока на бок, щурил и сжимал глаза; пробовал лежать спиною вниз и спиною вверх: все бесполезно! Было ли то непривычное напряжение, испытанное в этот вечер: жар, духота, водка и коньяк, странная постель, или другия какия-нибудь неразгаданные обстоятельства, только мысли м-ра Пикквика с неотразимой силой обращались на фантастические портреты в трактирной комнате, и он невольно припоминал волшебные сказки самого фантастического свойства. Провертевшись таким образом около часа, он пришел к печальному заключению, что ему суждено совсем не спать в эту тревожную ночь. Досадуя на себя и на судьбу, он встал, обулся и набросил халат на свои плечи. "Лучше какое-нибудь движение, думал он, чем бесплодные мечты, лишенные всякой разумной мысли". Он взглянул в окно - было очень темно; прошелся вокруг спальни - было очень тесно.

Переходя тревожно от дверей к окну и от окна к дверям, он вдруг припомнил в первый раз, что с ним был манускрипт пастора. Счастливая мысль! Одно из двух: или найдет он интересное чтение, или будет скучать, зевать и, наконец, уснет. Он вынул тетрадь из кармана своей бекеши, придвинул к постели круглый столик, зажег свечу, надел очки и приготовился читать. Почерк был очень странный, и бумага во многих местах почти совершенно истерлась. Фантастическое заглавие заставило м-ра Пикквика припрыгнуть на своей постели, и он бросил вокруг себя беспокойный взгляд. Скоро, однакож, ученый муж успокоился совершеннейшим образом, кашлянул два-три раза, снял со свечки, поправил очки и внимательно начал читать: "Записки сумасшедшаго".

"Сумасшедший - да! Каким неистово ужасным звуком это слово раздалось в моих ушах в давно-бывалые годы! Помню смертельный страх, насильственно вторгшийся в мою молодую грудь, помню бурливое клокотание горячей крови, готовой застыть и оледениться в моих жилах при одном этом слове, и помню я, как замирал во мне дух, и колена мои тряслись и подгибались при одной мысли о возможности сойти с ума!

"Как часто в глухой полночный час, проникнутый судорожным трепетом, я вставал со своей постели, становился на колени и молился долго, пламенно молился, чтоб всемогущая сила избавила меня от проклятия, тяготевшего над родом моим! Как часто, отуманенный инстинктивною тоской среди веселых игр и забав, я вдруг удалялся в уединенные места и проводил сам с собою унылые часы, наблюдая за ходом горячки, начинавшей пожирать мой слабый, постепенно размягчавшийся мозг. Я знал, что зародыш бешенства был в моей крови, что оно глубоко таилось в мозгу моих костей, что одно поколение нашего рода окончило свой век, не быв зараженным этою фамильною чумой, и что я первый должен был начать свой особый, новый ряд бешеных людей. Так было прежде, и, следовательно,- я знал,- так будет впереди. Забиваясь по временам в уединенный угол шумной залы, я видел, как вдруг умолкали веселые толпы, перемигивались, перешептывались, и я знал, что речь их идет о несчастном человеке, близком к потере умственных сил своей духовно-нравственной природы. Заранее отчужденный от общества людей, я молчал, скучал и думал.

"Так прошли годы, длинные-предлинные годы. Ночи в здешнем месте тоже иной раз бывают очень длинны; но ровно ничего не значат оне в сравнении с тогдашними ночами и страшными грезами печальных лет тревожной юности моей. Больно вспоминать про те годы, и грудь моя надрывается от страха даже теперь, когда я воображаю мрачные формы чудовищ, выставлявших свои гнусные рожи из всех углов моей одинокой спальни. Склоняясь над моим изголовьем и передразнивая меня своими длинными языками, они гомозились вокруг моих ушей и нашептывали с диким, затаенным смехом, что пол того старого дома, где умер отец моего отца, обагрен был его собственною кровью, которую исторг он сам из своих жил в припадке бешеного пароксизма. Напрасно затыкал я уши и забивал свою голову в подушки: чудовища визжали неистово и дико, что поколение, предшествовавшее деду, оставалось свободным от фамильной мании, но что его собственный дед прожил целые десятки лет, прикованный к стене железною цепью и связанный по рукам и ногам. Чудовища называли правду - это я знал, хорошо знал, Я отыскал все подробности в фамильных бумагах, хотя их тщательно старались от меня скрывать. Ха, ха, ха! Я был слишком хитер, нет нужды, что сумасшедший.

"Мания, наконец, обрушилась надо мной всею своею силой, и я удивился, отчего мне прежде было так страшно сойти с ума. Теперь вступил я в большой свет, пришел в соприкосновение с умными людьми, говорил, острил, делал предположения, проекты, и привел в исполнение множество нелепых планов, озадачивших своею оригинальностью дальновидных мудрецов. Я смеялся до упада в тиши своего кабинета, и никто в целом мире не подозревал, что голова моя страдала размягчением мозга. С каким восторгом поздравил я себя, что умел так искусно провести, надуть и одурачить всех своих любезнейших друзей, видевших во мне остряка и прожектера, готового работать вместе с ними на общую пользу! О, если бы знали они, с кем вели свои дела! Случалось, иной друг обедал со мною за одним столом с глаза-на-глаз и беззаботно веселился, выпивая тост за тостом за мое "драгоценное" здоровье; как бы побледнел он и с какою быстротою ринулся бы вон из дверей, еслиб мог вообразить на одну минуту, что любезнейший друг, сидевший подле него с острым и блестящим ножом в руках, есть никто другой, как сумасшедший человек.

"Сокровища перешли в мои руки, богатство полилось через край, и я утопал в океане удовольствий, которых ценность стократ увеличилась в моих глазах от сознания, что я с таким искусством умел скрывать свою заветную тайну. Я получил в наследство огромное имение. Закон, даже сам стоглазый закон, приведенный в заблуждение, поручил сумасшедшему управление землей и капиталом, отстранив целые десятки разумных претендентов. Куда смотрели проницательные люди, гордые своим здравым рассудком? Куда девалась опытность законоведов, способных открывать проблеск истины во мраке заблуждений?'

"У меня были деньги: - за мной ухаживал весь свет. Я мотал свое золото безумно,- каждый прославлял мою щедрость. О, как унижались передо мной эти три гордые брата! Да и сам отец, седовласый старец,- какое уважение, почтение, снисходительность, благоговение ко мне с его стороны! У старика была дочь, y молодых людей - сестра; все пятеро не имели иной раз чем накормить голодную собаку. Я был богат, и когда меня женили на молодой девице, улыбка торжества озарила веселые лица убогих родственников, воображавших в простоте сердечной, что замысловатые их планы увенчались вожделенным успехом. Дошел черед и до моей улыбки. Улыбки? Нет, я смеялся, хохотал, рвал свои волосы и катался по ковру перед брачной постелью, упоенный своим блистательным успехом. Как мало думали они, на какую жертву была обречена молодая девица!

"Думали?- Зачем им думать? Какая нужда всем этим господам, что сестра их связала свою судьбу с сумасшедшим мужем? Что значило для них счастье сестры, противопоставленное золоту её супруга? Что могло значить легкое перо, бросаемое на воздух моей рукой, в сравнении с золотою цепью, которая украшает мое тело?

"В одном только я ошибся жестоко, несмотря на всю свою хитрость. Бывают иногда минуты умственного омрачения даже с теми, которые, как я, лишены своего природного рассудка. Голова моя была в чаду, и я стремглав низринулся в расставленные сети. Не будь я сумасшедший, я бы, вероятно, понял и догадался в свое время, что молодая девушка - будь это в её власти - согласилась бы скорее закупорить себя в свинцовом гробе, чем перешагнуть за порог моих мраморных палат с титулом невесты богача. Поздно узнал я, что сердце её уже издавна посвящено было пленительным формам розового юноши с черными глазами: - раз она произнесла его имя в тревожном сне, убаюканная зловещей мечтой. Узнал я, что ее с намерением принесли в жертву, чтобы доставить кусок хлеба гордым братьям и старому отцу.

"Теперь я не могу помнить лиц, очертаний и фигур; но я знаю, молодая девушка слыла красавицей и вполне заслуживала эту славу. Она прелестна, я это знаю. В светлые лунные ночи, когда все покойно вокруг и я пробуждаюсь от своего сна, я вижу, как в углу этой самой кельи стоит, без слов и без движения, легкая прозрачная фигура с длинными черными волосами, волнующимися на её спине от колыханий неземного ветра, и с блестящими глазами, которые пристально смотрят на меня, не мигая и не смыкаясь ни на одно мгновение. Уф! кровь стынет в моем сердце, когда я пишу эти строки,- её это форма, её вид и осанка. Лицо её бледно, глаза блестят каким-то светом, но я помню и знаю, что все эти черты принадлежали ей. Фигура не двигается никогда, не морщит своего чела, не хмурит бровей и не делает гримас, как другие призраки, наполняющие эту келью; но она страшнее для моих глаз, чем все эти духи, терзавшие меня в давно-истекшие годы. Из могилы вышла она, и свежее дыхание смерти на её челе.

"Целый год почти наблюдал я, как лицо её бледнело со дня на день; целый год почти я видал, как слезы текли по её печальным щекам без всякой видимой причины. Наконец, я все узнал. Она не любила меня никогда - этого я отнюдь не подозревал: она презирала мое богатство, ненавидела блеск и пышность, среди которой жила - этого я никак не ожидал. Она любила другого. Об этом я никогда и не думал. Странные чувства забились в моей груди, и мысли, одна другой мрачнее и страшнее, вихрем закружились в моем размягченном мозгу. Я далек был от того, чтобы ненавидеть ее, хотя ненависть к предмету её любви с диким буйством заклокотала в моем сердце. Я жалел о злосчастной жизни, на которую обрек ее холодный эгоизм безчувственной родни. Я знал, что бедственные часы её жизни сочтены неумолимой судьбой, но меня мучила мысль, что ранее своей смерти она, быть может, произведет на свет злосчастное существо, осужденное, подобно мне, выносить страдания наследственного умопомешательства... и я решился убить ее.

"Несколько недель я раздумывал, какому роду смерти отдать предпочтение.- Сперва я подумал об отраве; потом мне пришла мысль утопить мою жертву; наконец, я остановился на огне. Наш громадный дом объят пламенем, a жена сумасшедшего превратилась в уголь и золу,- какая поразительная картина! Я долго лелеял эту мысль и хохотал до упаду, представляя себе, как разумные люди станут относиться к этой штуке, ничего в ней не понимая, и как ловко они будут проведены хитростью сумасшедшаго! Однакож, по зрелом размышлении, я нашел, что огонь непригоден для моей цели. Бритва заняла все мое внимание. О! какое наслаждение испытывал я день за днем, натачивая ее и представляя в своем воображении тот рубец, какой будет сделан ею на шее моей жены.

"Наконец, явились ко мне старые чудовища, которые и прежде руководили моими действиями, и на разные голоса прошептали, что пришла пора действовать, и положили мне в руку открытую бритву, Я крепко сжал ее, быстро вскочил с постели и наклонился над своей спящей женой. Ея лицо было прикрыто рукой; я осторожно отодвинул руку, и она упала на грудь несчастной женщины. Видимо, жена моя плакала недавно, потому что на щеках её еще оставались незасохшие капли слез. Ея бледное лицо было кротко и спокойно и в то время, как я смотрел на него, оно озарялось нежной улыбкой. Я осторожно положил руку на плечо. Она вздрогнула, но еще во сне. Я наклонился ниже... Она вскрикнула и пробудилась.

"Одно движение моей руки - и звук навсегда бы замер в её груди. Но я испугался и отступил шаг назад. Ея глаза пристально смотрели на меня, и не знаю, отчего это случилось, но только её взгляд производил во мне чувство трепета и смятения. Она поднялась с кровати. Я задрожал, бритва была y меня в руке, но я не мог пошевелиться. Она стала медленно отступать к двери, продолжая смотреть на меня своим спокойным, пристальным взглядом. Приблизившись к двери, она обернулась. Очарование исчезло. Я подскочил вперед и схватил её за руку. Она вскрикнула раз и другой и упала на пол.

"Теперь я мот убить ее без всякого сопротивления, но в доме уже была произведена тревога. Я услышал стук шагов на ступенях лестницы. Я вложил бритву в футляр, отпер дверь на лестницу и громко позвал на помощь.

"Пришли люди, подняли ее и положили на кровать. Целые часы не приходила она в себя, a когда пришла и к ней воротилась способность говорить, она потеряла рассудок, стала дика и даже свирепа.

"Призвали докторов. Великие люди подкатили к моему подъезду на прекрасных лошадях, и жирные лакеи стояли на запятках их карет. Несколько недель сряду бодрствовали они при постели моей больной жены. Открылся, наконец, между ними великий консилиум, и они совещались в другой комнате с торжественною важностью, обращаясь друг к другу на таинственном наречии врачебного искусства. После консультации, один из самых знаменитых эскулапов предстал передо мной с глубокомысленным лицом, отвел меня в сторону, сделал ученое вступление, сказал в утешение и назидание несколько красноречивых слов, и объявил мне, сумасшедшему,- что жена моя сошла с ума. Он стоял со мною y открытого окна, и его рука лежала на моем плече. Стоило употребить весьма легкое усилие, и премудрый эскулап полетел бы вверх ногами на кирпичный тротуар. Это была бы превосходнейшая штука! Но я глубоко таил в своей груди заветную тайну, и эскулап остался невредим. Через несколько дней мне было объявлено, что больную должно запереть в каком-нибудь чулане, под строгим надзором опытной сиделки: сумасшедший должен был озаботиться насчет ареста своей жены. Я удалился за город в открытое поле, где никто не мог меня слышать, и громко хохотал я, и дикий крик мой долго разносился по широкому раздолью.

"Она умерла на другой день. Почтенный старец с седыми волосами сопровождал на кладбище свою возлюбленную дщерь, и нежные братцы оросили горькими слезами безчувственное тело своей сестрицы.

"Дух мой волновался, чувства били постоянную тревогу, и я предугадывал инстинктивно, что секрет мой, рано или поздно, сделается известным всему свету, что меня назовут её убийцей. Я не мог постоянно скрывать своей дикой радости и буйного разгула, клокотавшего в моей груди. Оставаясь один в своей комнате, я прыгал, скакал, бил в ладоши, кувыркался, плясал, и дикий восторг мой раздавался иной раз по всему дому. Когда я выходил со двора и видел на улицах шумные толпы, когда сидел в театре, слышал звуки оркестра и смотрел на танцующих актеров, неистовая радость до того начинала бушевать в моей груди, что я томился непреодолимым желанием выпрыгнуть на сцену и разорвать на мелкие куски весь этот народ. Но, удерживая порывы своего восторга, я скрежетал зубами, топал ногой и крепко прижимал острые ногти к ладоням своих собственных рук. Все шло хорошо, и никто еще не думал, не гадал, что я был сумасшедший.

"Помню... это, однакож, последняя вещь, которую я еще могу хранить в своей памяти: действительность в моем мозгу перемешивается теперь на половину с фантастическими грезами, да и нет y меня времени отделять перепутанные идеи одну от другой.- Помню, как, наконец, меня вывели на свежую воду. Ха, ха, ха! Еще я вижу, как теперь, их испуганные взоры, еще чувствую, как сжатый кулак мой бороздил их бледные щеки и как потом, с быстротою вихря, я бросился вперед, оставив их оглашать бесполезным визгом и гвалтом пустое пространство. Сила гиганта объемлет меня, когда я думаю теперь об этом последнем подвиге в своей жизни между разумными людьми. Вот ... вот как дребезжит, хрустит, ломается и гнется эта железная решетка под моей могучей рукой. Я мог бы искромсать ее, как гибкий сучок, если бы мог видеть определенную цель для такого маневра; но здесь пропасть длинных галлерей, запоров, дверей: трудно было пробить себе дорогу через все эти преграды Да еслиб и пробил, на дворе, я знаю, пришлось бы наткнуться на железные ворота, всегда запертые и задвинутые огромным железным болтом. Всем здесь известно, что я был за человек.

"Ну да ... так точно: я выезжал на какой-то спектакль. Было уже поздно, когда я воротился домой. Мне сказали, что в гостиной дожидается меня один из трех братцев, желавший, сказал он, переговорить со мною о каком-то важном деле: я помню это хорошо. Этот человек, должно заметить, служил для меня предметом самой остервенелой ненависти, к какой только способен сумасшедший. Уже давно я собирался вонзить свои когти в его надменную морду. Теперь мне доложили, что он сидит и ждет меня для переговоров. Я быстро побежал наверх. Ему нужно было сказать мне пару слов. По данному знаку слуги удалились. Было поздно, и мы остались наедине, с глазу на глаз - первый раз в жизни.

"Я тщательно отворотил от него свои глаза, так как мне было известно,- и я гордился этим сознанием,- что огонь бешенства изливался из них ярким потоком. Мы сидели молча несколько минут. Он первый начал разговор. Странные выходки с моей стороны, говорил он, последовавшие немедленно за смертью моей сестры, были некоторым образом оскорблением священной её памяти. Соображая различные обстоятельства, ускользавшие прежде от его внимания, он был теперь почти убежден, что я дурно обращался с его сестрой. Поэтому он желал знать, справедливо ли он думал, что я злонамеренно оскорбляю память несчастной покойницы и оказываю явное неуважение к её осиротелому семейству. Звание, которое он носит, уполномочивает его требовать от меня таких объяснений.

"Этот человек имел должность, красивую должность, купленную на мои деньги. В его голове прежде всего родился и созрел остроумный план - заманить меня в западню и овладеть моим богатством. Больше всех и настойчивее всех других членов семейства принуждал он свою сестру выйти за меня, хотя знал, что сердце её принадлежало молодому человеку, любившему ее до страсти. Звание уполномочивает его! Но это звание было позорной ливреей его стыда! Против воли я обратил на него свой взор, но не проговорил ни слова.

"Под влиянием этого взора, физиономия его быстро начала изменяться. Был он не трус, но краска мгновенно сбежала с его лица, и он отодвинул свой стул. Я подсел к нему ближе и когда я засмеялся - мне было очень весело,- он вздрогнул. Бешенство сильнее заклокотало в моей крови. Он испугался.

"- A вы очень любили свою сестрицу, когда она была жива?- спросил я.- Очень?

"Он с беспокойством оглянулся вокруг, и я увидел, как рука его ухватилась за спинку стула. Однакож, он не сказал ничего.

"- Вы негодяй, сэр,- продолжал я веселым тоном,- я открыл ваши адские замыслы против меня и узнал, что сердце вашей сестры принадлежало другому, прежде чем вы принудили ее вступить в ненавистный брак. Я знаю все и повторяю - вы негодяй, сэр.

"Он вскочил, как ужаленный вепрь, высоко поднял стул над своею головою и закричал, чтоб я посторонился, тогда как мы стояли друг перед другом лицом к лицу.

"Голос мой походил на дикий визг, потому что я чувствовал бурный прилив неукротимой злобы в своей груди. Старые чудовища выступали на сцену перед моими глазами и вдохновляли меня мыслью - растерзать его на части.

"- Будь ты проклят, изверг!- взвизгнул я во всю мочь.- Я сумасшедший! Провались ты в тартарары!

"Богатырским взмахом я отбил деревянный стул, брошенный мне в лицо, схватил его за грудь, и оба мы грянулись на пол.

"То была не шуточная борьба. Высокий и дюжий мужчина, он сражался за свою жизнь. Я знал, ничто в мире не сравняется с моей силой, и притом - правда была на моей стороне... Да, на моей, хоть я был сумасшедший. Скоро он утомился в неравной борьбе. Я наступил коленом на его грудь и обхватил обеими руками его мясистое горло. Его лицо покрылось багровой краской, глаза укатились под лоб, он высунул язык и, казалось, принялся меня дразнить. Я стиснул крепче его шею.

"Вдруг дверь отворилась, с шумом и гвалтом ворвалась толпа народа и дружно устремилась на сумасшедшего силача.

"Секрет мой был открыт, и теперь надлежало мне бороться за свою свободу. Быстро вскочил я на ноги, бросился в самый центр своих врагов и мгновенно прочистил себе путь, как будто моя могучая рука была вооружена секирой. Выюркнув из двери, я одним прыжком перескочил через перила и в одно мгновение очутился среди улицы.

"Прямо и быстро побежал я, и никто не смел меня остановить. Я заслышал шум позади и удвоил свое бегство. Шум становился слабее и слабее и, наконец, совсем заглох в отдаленном пространстве; но я стремительно бежал вперед, перепрыгивая через болота, через рвы, перескакивая через стены, с диким воем, криком и визгом, которому дружным хором вторили воздушные чудовища, толпившиеся вокруг меня спереди и сзади, справа и слева. Демоны и чертенята подхватили меня на свои воздушные руки, понесли на крыльях ветра, заголосили, зажужжали, застонали, засвистали, перекинули меня через высокий забор, закружили мою голову, и я грянулся без чувств на сырую землю. Пробужденный и приведенный в себя, я очутился здесь, в этой веселой келье, куда редко заходит солнечный свет и куда прокрадываются лучи бледного месяца единственно для того, чтобы резче оттенять мрачные призраки и эту безмолвную фигуру, которая вечно жмется в своем темном углу. Бодрствуя почти всегда, днем и ночью, я слышу иногда странные визги и крики из различных частей этой обширной палаты. Кто и чего добивается этим гвалтом, я не знаю; но в том нет сомнения, что бледная фигура не принимает в нем ни малейшего участья. Лишь только первые тени ночного мрака набегут в эту келью, она, тихая и скромная, робко забивается в свой темный уголок и стоит неподвижно на одном и том же месте, прислушиваясь к веселой музыке моей железной цепи и наблюдая с напряженным вниманием мои прыжки по соломенной постели".

В конце манускрипта было приписано другою рукою следующее замечание:

"Случай довольно редкий и не совсем обыкновенный. Сумасбродство несчастливца, начертавшего эти строки, могло быть естественным следствием дурного направления, сообщенного его способностям в раннюю эпоху молодости. Буйная жизнь, необузданные прихоти и всевозможные крайности должны были постепенно произвести размягчение в мозгу, лихорадочное брожение крови и, следовательно, извращение нормального состояния интеллектуальных сил. Первым действием помешательства была странная идея, будто наследственное бешенство переходило в его фамилии из рода в род: думать надобно, что он случайно познакомился с известною медицинскою теорией, допускающей такое несчастие в человеческой природе. Мысль эта сообщила мрачный колорит деятельности его духа, произвела болезненное безумие, которое под конец естественным образом превратилось в неистовое бешенство. Весьма вероятно, и даже нет никакого сомнения, что все описанные подробности, быть может, несколько изуродованные больным его воображением, случились на самом деле. Должно только удивляться и вместе благодарить судьбу, что он, оставаясь так долго незамеченным в кругу знакомых и близких особ, не произвел между ними более опустошительных бед: чего не в состоянии сделать человек с пылкими страстями, не подчиненными управлению здравого рассудка?"

Лишь только м-р Пикквик окончил чтение пасторской рукописи, свеча его совсем догорела, и свет угас внезапно без всяких предварительных мерцаний, шипений и хрустений в знак последнего издыхания, что естественным образом сообщило судорожное настроение организму великого мужа. Бросив на стул ночные статьи своего туалета и кинув вокруг себя боязливый взгляд, он поспешил опять запрятаться под одеяло и на этот раз весьма скоро погрузился в глубокий сон.

Солнце сияло великолепно на безоблачном небе, и был уже поздний час утра, когда великий человек пробудился от своего богатырского сна. Печальный мрак, угнетавший его в продолжение бессонной ночи, исчез вместе с мрачными тенями, покрывавшими ландшафт, и мысли его были так же свежи, легки и веселы, как блистательное летнее утро. После скромного завтрака в деревенском трактире четыре джентльмена выступили дружной группой по дороге в Гревзенд, в сопровождении крестьянина, который нес на своей спине деревянный ящик с драгоценным камнем. Они прибыли в этот город в час пополудни, сделав предварительное распоряжение, чтоб вещи их были отправлены из Рочестера в Сити. Дилижанс только-что отправился в Лондон, путешественники взяли места на империале и через несколько часов приехали благополучно в столицу Великобритании.

Следующие три или четыре дня были употреблены на приготовление к путешествию в город Итансвилль. Так как всякое отношение к этому важному предприятию требует особенной главы, то мы, пользуясь здесь немногими оставшимися строками, расскажем коротко историю знаменитого открытия в области антикварской науки.

Из деловых отчетов клуба, бывших в наших руках, явствует, что м-р Пикквик читал записку об этом открытии в общем собрании господ членов, созванных ввечеру на другой день после возвращения президента в английскую столицу. При этом, как и следовало ожидать, м-р Пикквик вошел в разнообразные и чрезвычайно остроумные ученые соображения о значении древней надписи. Впоследствии она была скопирована искусным художником и представлена королевскому обществу антиквариев и другим ученым сословиям во всех частях света. Зависть и невежество, как обыкновенно бывает, возстали соединенными силами против знаменитого открытия. М-р Пикквик принужден был напечатать брошюру в девяносто шесть страниц мелкого шрифта, где предлагал двадцать семь разных способов чтения древней надписи. Брошюра, тотчас же переведенная на множество языков, произвела сильное впечатление в ученом мире, и все истинные любители науки объявили себя на стороне глубокомысленных мнений президента. Три почтенных старца лишили своих старших сыновей наследства именно за то, что они осмелились сомневаться в древности знаменитого памятника, и вдобавок нашелся один эксцентрический энтузиаст, который, в припадке отчаяния постигнуть смысл мистических начертаний, сам добровольно отказался от прав майоратства. Семьдесят европейских и американских ученых обществ сделали м-ра Пикквика своим почетным членом: эти общества, при всех усилиях, никак не могли постигнуть настоящего смысла древней надписи; но все без исключения утверждали, что она имеет необыкновенно важный характер.

Один только нахал,- и мы спешим передать имя его вечному презрению всех истинных любителей науки,- один только нахал дерзновенно хвастался тем, будто ему удалось в совершенстве постигнуть настоящий смысл древнего памятника, смысл мелочный и даже ничтожный. Имя этого нахала - м-р Блоттон. Раздираемый завистью и снедаемый низким желанием помрачить славу великого человека, м-р Блоттон нарочно для этой цели предпринял путешествие в Кобгем и по приезде саркастически объявил в своей гнусной речи, произнесенной в полном собрании господ членов, будто он, Блоттон, видел самого крестьянина, продавшего знаменитый камень, принадлежавший его семейству. Крестьянин соглашался в древности камня, но решительно отвергал древность надписи, говоря, будто она есть произведение его собственных рук и будто ее должно читать таким образом: "Билль Стумпс приложил здесь свое тавро". Все недоразумения ученых, доказывал Блоттон, произошли единственно от безграмотности крестьянина, совершенно незнакомого с правилами английской орфографии. Билль Стумпс - имя и фамилия крестьянина; тавром называл он клеймо, которое употреблял для своих лошадей. Вся эта надпись, подтверждал Блоттон, нацарапана крестьянином без всякой определенной цели.

Само собою разумеется, что Пикквикский клуб, проникнутый достодолжным презрением к этому бесстыдному и наглому шарлатанству, не обратил никакого внимания на предложенное объяснение. М-р Блоттон, как злонамеренный клеветник и невежда, был немедленно отстранен от всякого участия в делах клуба, куда строжайшим образом запретили ему самый вход. С общего согласия господ членов решено было, в знак совершеннейшей доверенности и благодарности, предложить в подарок м-ру Пикквику пару золотых очков, которые он и принял с искреннею признательностью. Свидетельствуя в свою очередь глубокое уважение к почтенным товарищам и сочленам, м-р Пикквик предложил снять с себя портрет, который и был для общего назидания повешен в парадной зале клуба.

К стыду науки, мы должны здесь с прискорбием объявить, что низверженный м-р Блоттом отнюдь не признал себя побежденным. Он также написал брошюру в тридцать страниц и адресовал ее семидесяти ученым обществам Америки и Европы. Брошюра дерзновенно подтверждала свое прежнее показание и намекала вместе с тем на близорукость знаменитых антиквариев. Имя м-ра Блоттона сделалось предметом общего негодования, и его опровергли, осмеяли, уничтожили в двух стах памфлетах, появившихся почти одновременно во всех европейских столицах на живых и мертвых языках. Все эти памфлеты с примечаниями, дополнениями и объяснениями Пикквикский клуб перевел и напечатал на свой собственный счет в назидание и урок бесстыдным шарлатанам, осмеливающимся оскорблять достоинство науки. Таким образом поднялся сильнейший спор, умы закипели, перья заскрипели, и это чудное смятение в учебном мире известно до сих пор под названием "Пикквикской битвы"

Таким образом, нечестивое покушение повредить бессмертной славе м-ра Пикквика обрушилось всею своею тяжестью на главу его клеветника. Семьдесят ученых обществ единодушно и единогласно одобрили все мнения президента и вписали его имя в историю антикварской науки. Но знаменитый камень остается до сих пор неистолкуемым и вместе безмолвным свидетелем поражения всех дерзновенных врагов президента Пикквикского клуба.

Чарльз Диккенс - Посмертные записки Пиквикского Клуба. 04., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :