Уильям Шекспир
«Король Генрих V (Henry V). 2 часть.»

"Король Генрих V (Henry V). 2 часть."

СЦЕНА IV.

Руан. Комната в королевском дворце.

Входят Катарина и Алиса.

Катарина. Ты, Алиса, была в Англии и хорошо говоришь по английски.

Алиса. Да, ваше высочество, немного говорю.

Катарина. Поучи и меня. Мне необходимо уметь изъясняться на этом языке. Как называется по английски рука?

Алиса. Рука? Она называется - "Ди хэнд".

Катарина. "Ди хэнд?" А пальцы?

Алиса. Пальцы?.. Кажется, забыла, но я все-таки припомню... Как-бишь, пальцы-то? Ах, вспомнила? Они называются "Ди фингрис"... Так, так, "Ди фингрис".

Катарина. Рука - "Ди хэнд", пальцы - "Ди фингрись". Видишь, какая я способная ученица; в одну минуту запомнила два английских слова... А как называются ногти?

Алиса. Ногти? "Ди нэйльс".

Катарина. "Ди нэйльс". Вслушайся хорошенько, так-ли я говорю?- "Ди хэнд, ди фингрис, ди нэйльс".

Алиса. Превосходно, ваше высочество! вы произносите как природная англичанка.

Катарина. Скажи мне, как будет по английски рука.. не кисть, а вся рука?

Алиса. "Ди арм", принцесса.

Катарина. А локоть?

Алпса. "Ди эльбо".

Катарина. "Ди эльбо". Я сейчас повторю все слова, которым ты научила меня до сих пор.

Алиса. Это, ваше высочество, будет не легко.

Катарина. Но совсем и не трудно, Алиса. Слушай:- "Ди хэнд, ди нэйльс, ди армь, ди бильбо".

А л и с а. Извините, принцесса, не "ди бильбо", а "ди эльбо".

Катарнна. Ах, Боже мой, совсем забыла! "ди эльбо"... А как называется шея.

Алиса. "Ди нэк".

Катарина. "Ди нэк"... А как подбородок?

Алиса. "Ди чин".

Катарина. "Ди тсин"... Итак, шея - "ди нэк"; подбородок "ди тсин"? Так?

Алиса. Совершенно так, ваше высочество! Вы произносите совершенно как уроженка Англии.

Катарина. Я не теряю надежды научиться и, при помощи Божией, в самое короткое время.

Алиса. А не забыли вы того, что уже выучили?

Катарина. Нет, не забыла! Я сейчас тебе повторю:- "ди хэнд, ди фингрись, ди мейльс"...

Алиса. Неть, принцесса, "ди нэйльс".

Катарина. "Ди нэйльс, ди арм, ди ильбо"...

Алиса. Простите, принцесса:- "ди эльбо".

Катарина. Я так и говорю:- "ди эльбо, ди ник, и ди тсин"... А как будет ступня, а потом платье?

Алиса. "Ди фут и ди коон".

Катарина. "Ди фут и ди коон"? Ах, Создатель мой, как нехорошо звучат эти слова, как грубо, как бесстыдно, даже непристойно. Они созданы совсем не для уст воспитанных и высокорожденных женщин. Сули мне хоть весь мир, я не соглашусь произнесть их ни при одном из наших французских кавалеров. Однако, все-таки надо запомнить и "ди фут" и "ди коон". Я еще раз повторю тебе весь урок с начала и до конца.-"Ди хэнд, ди фингрис, ди нейльс, ди арм, ди эльбо, ди ник, ди тсин, ди фут и ди коон".

Алиса. Превосходно, ваше высочество, превосходно! (Уходят)

Катарина. На первый раз довольно; идем обедать.

СЦЕНА V.

Там-же, другая комната во дворце.

Появляются король Франции, Дофин, герцог Бурбонский, Коннэтабль и другие.

Король Франции. Он переправился через Сомму; это не подлежит сомнению.

Коннэтабль. Если мы, несмотря на это, его не разобьем, надо будет отказаться от мысли продолжать жить во Франции. Придется бросить все и отдать наши виноградники этому варварскому народу.

Дофин. O, Dieu vivant! Неужто какие-то жалкие побеги, народившиеся от желания наших отцов удовлетворить свою скопившуюся похоть, побеги от наших-же ветвей, привитые к дикому, невыхоленному стволу, неожиданно вознесутся к самым облакам, чтобы совсем сокрушить тот стебель, который их выносил?

Герцог Бурбонский. Все норманы! Все незаконнорожденные норманы, да, незаконнорожденные норманы! Mort de ma vie! Если они будут продолжать и далее идти, не встречая сопротивления, я продам свое герцогство, а вместо него куплю сырую и грязную ферму на их щербатом острове, которому имя Альбион.

Конеэтабль. Dieu des batailles! Откуда берут они столько огня для подобного закала? Страна их туманна, холодна, угрюма. Их постоянно сердитое солнце является их взорам как будто неизменно бледным и своими хмурыми лучами уничтожащим все их плоды. Неужто кипяченая вода или их жидкий отвар ячменя, годный разве для того, чтобы служит пойлом для разбитых кляч, может до такой степени воспламенять их ледяную кровь, что нашей благородной крови, оживляемой добрым вином, придется рядом с нею казаться холодной, безжизненной? О, нет! Ради чести родной страны, не станем изображать из себя ледяных сосулек, висящих у крыш наших домов, меж тем как другой, более холодный народ достаточно поливает своим юношеским потом наши плодоносные поля, ощущающия нужду только в естественных своих владельцах.

Дофин. Клянусь верой и честью, наши дамы насмехаются над нами. Оне громко утверждают, будто наш пыл совсем изсяк, поэтому оне намерены отдаться сладострастным объятиям английских юношей, чтобы хоть незаконнорожденными детьми пополнить поредевшие ряды французских воинов.

Герцог Бурбонский. Он советует нам обратиться к английским танцмейстерам, которые научили бы нас трудным лавальтам и живым курантам, говоря, что наши пятки годны только на то, чтобы улепетывать от неприятеля.

Король Франции. Где наш герольд Монжуа? Пусть он, вместо привета, передаст англичанам наш оскорбительный вызов! Воспряньте же, принцы, и, вооружившись духом чести, более острым, чем даже лезвие ваших мечей, спешите в бой! Вы, Шарль дэ-ла-Брэ, великий конэтабль Франции! вы, герцоги Орлеанский, Бурбонский и Бэррийский! вы - Алансон, Брабант, Бар и Бургундский! вы,- Жак Шатильон, Рамбюр, Водэмон, Бомон, Гранпрэ, Русси и Фоконбер! вы Фуа, Лестраль, Бусико и Шароле, да, все вы, герцоги, светлейшие принцы, бароны, именитые дворяне и рыцари, ради своих великолепных поместий, постарайтесь смыть с себя великий свой позор! Преградите дорогу Генриху, королю Англии, разгуливающему по нашим равнинам с гордо развевающимися знаменами, расписанными кровью обитателей Арфлера. Риньтесь на него, словно снеговая лавина, обрушивающаеся на долину, когда гордые вершины Альп оплевывают своею накопившеюся слюною подвластное им глубокое дно. Риньтесь же на Него!- вы для этого достаточно сильны,- и пленником доставьте его на тележке в Руан.

Коннэтабль. Вот это вполне достойно великих душ! Прискорбно мне только, что силы его так малочисленны, а воины изнурены болезнями и походами. Я убежден, что, увидав наши войска, дух его тотчас-же погрузится в выгребную яму страха и, вместо того, чтобы удивить мир своими подвигами, все кончится тем, что он предложит нам за себя выкуп.

Король Франции. Поэтому, коннэтабль, поторопите Монжуа и прикажите ему передать королю Англии, что мы затем отправили к этому королю гонца, чтобы он, Генрих Пятый, сам объявил, какой выкуп он намерен назначить за себя? Ты, дофин, остаешься с нами в Руане.

Дофин. Нет! прошу ваше величество позволить мне...

Король Франции. Обуздай свое нетерпение! Ты остаешься с нами. Вы же, благородный коннэтабль, и вы все, доблестные герцоги, собирайтесь в поход, а затем возвращайтесь скорее, чтобы порадовать нас вестью о падении Англии (Уходят).

СЦЕНА VI.

Английский лагерь в Пикардии.

Входит Гаур и Флюэллен.

Гаур. Как поживаете, капитан Флюэллен? Вы откуда? с моста?

Флюэллен. Уферяю фас, на мосту мнохо очень хорошей рапоты.

Гаур. А герцогь Экзэтэр еще здрав и невредим?

Флюэллен. О, хэрсох Эксэтэр феликотушный, как Ахамемнон и этого шелафека я люплю и уфажаю от фсей туши и от фсефо сертца, со фсем поштением, со фсеми силами и фсей моею спосопностью. Хвала и блахослофение Поху, с ним не прихлюшилось ни малейшей петы; он как нельзя храпрее сошишает их, и тиссиплина у него феликолепная. У нефо пот руками есть на мосту штантарт, и мне кашется, што этот штантарт так же храпр, как сам Марк Антоний, а мешду тем этот шелофек ни ф ком не фстрешает уфашения, но я сам фител, как он отлишно спрафляется с рапотой.

Гаур. Как-же зовут этого человека?

Флюэлден. Имя ему - штантарт Пистоль.

Гаур. Я его не знаю (Входит Пистоль).

Флюэллен. Фот он сам.

Пистоль. Капитан, умоляю тебя, сделай мне большое одолжение. Герцогь Экзэтэр очень тебя любит.

Флюэллен. Та, слафа Поху, я несколько саслужил ефо располошение.

Пистоль. Бардольф - воин отважный, твердый сердцем и отличающийся блестящим мужеством, благодаря жестокой случайности и благодаря бешенному повороту колеса причудливой Фортуны, слепой богини, стоящей на вечно катящемся камне...

Флюэллен (Перебивая). Исфините, штантарт Пистоль, Фортуну исопрашают с пофяской на хласах и этим хотят тать понять, што она слепа; а на колесе ее исопрошают, иф этом фсе нрафоушение!- штобы тать понять, што она пришютлифа и непостоянна, и штоона фся состоит из перемен и ис пофоротоф. Ея ноха, как фитите, прикреплена к шаровитному камню, который фсе катится, катится и катятся фперет! Отин поэт тает нам прекрасное описание Фортуны, а сама Фортуна отлишное нрафоушение.

Пистоль. Фортуна относится к Бардольфу враждебно и смотрит на него искоса. Он украл церковное блюдце, и за это его хотят повесить... Проклятая смерть! Пусть на виселицу вздергивают собак; я против этого ничего не имею! но человек пусть остается свободным и посконная веревка не должна перехватывать его дыхательной дудки. Но Экзэтэр произнес смертный приговор за церковное блюдце, самой ничтожной стоимости. Отправься-же и переговори с ним. Он тебя послушается, и таким образом Бардольф избавится от великого позора:- однопенсовая веревка не перетянет ему горла. Похлопочи, капитан, в его пользу; я этого не забуду и со временем чем нибудь отплачу.

Флюзллен. Штантарт Пистоль, я отшасти понимаю тфою мысль.

Пистоль. В таком случае тебе остается только радоваться.

Флюэллен. Но прафо-ше, штантарт, я не фишу, шему тут ратофаться, потому-што, фитишь-ли, пусть бы он таше ротним мне прихотился, я фсе-таки не помешал-пы хэрсоху отпрафить фора на фиселицу; тиссипдина толшна пить соплютена.

Пестоль. Околей сам, если так, и оставайся анафемой! тебе за твою услужливость - вот фига!

Флюэллен. Хорошо.

Пистоль. Испанская фига!

Флюэллен. Ошень хорошо!

Гаур. Это отъявленяый мошенник и негодяй! Он был и сводником,и карманником, таскавшим чужие кошельки.

Флиоэллен. Уферяю фас, на мосту он хофориль такие прекрасные слофа, какие мошно услихать только ф прекрасный летний тень. Но фсе это ошень хорошо! Фсе, што он хофорил мне - ошень хорошо... Рушаюсь фам, што кохта предстафится слюшай...

Гаур. Это хвастун, дурак и нахал, отправляющийся на войну, чтобы по возвращении в Лондон величаться мнимыми своими подвигами и рисоваться воинственным своим видом. Подобным мерзавцам отлично известны имена всех главнокомандующих; они с чужих слов станут передавать вам перечень всех совершившихся событий, объяснят, кто в таком-то окопе, в таком-то проломе или во время такого-то прикрытия, отличился своею храбростью, кто застрелен, кто покрыл себя позором и разжалован; готовы они так-же описывать, как держал себя неприятель, и будут они передавать вам все это гладким военным слогом, изукрашенным самоновейшим сквернословием. Вы не можете себе представать, какое волшебное действие производят или борода, подстриженная как у такого-то генерала, или какое-нибудь омерзительное рубище, захваченное с собою из лагеря, на пустые головы, кроме того отуманенные парами эля в какой-нибудь харчевне среди целой баттареи бутылок. Вам следует научиться узнавать по виду таких негодяев, иначе вам беспрестанно придется ошибаться самым странным образом.

Флюэллен. Снаете, што я фал скашу, капитан Хаур, я и сам саметил, што он софсем не такой шелофек, каким хошит покасать себя миру. Если отышьшу хоть маленькую тирку у него на кафтане, я тотшас ше скашу ему што я о нем тумаю (За сценой гром барабанов). Слишите? король приплишается, и мне надо расхофарифать с ним насшет моста.

Входят король Генрих, Глотэр и войска.

Флюэллен. Та плахослофит Хоспоть фаше фелишество.

Король Генрих. Ну, что, Флюэллен? Ты, ведь, был на мосту?

Флюэллен. Пиль, если ухотно фашему фелишестфу. Хэрсох Эксэтэр с ошень польшим мушестфом отстаифал мост. Франсус, фитите-ли, пешаль; теперь шерес него ошень хороший и сфопотный прохот. Прафта, неприятелю ошень хотелось сафлятеть мостом, но он финуштень пиль отступить и хэрсох Эксэтэр стелался хосяином моста. Моху сказать, фаше фелишество, хэрсох шеловек очень мушественный.

Король Гкнрих. Не знаешь ли, Флюэллен, как велика наша потеря.

Флюэллен. Неприятель ферно потерял мнохо, ошень мнохо, людей, а хэрсох фсего однофо шелофека, которафо пофесил са то, што тот охрапиль серкофь. Шелофек этот, если фи фаше феличество его снаете, - Партольф. На лисе у нефо, фыесто носа, отна красная шишка, фся ф присшах, ф фальтирах, такого сфета, как охонь, а хупи тують прямо под его носом, а нось этот - што холофня, то пифает красным, то синим, однако, нос его толшно пыть перестад уше шить, и его охонь похас.

Король Генрих. Желал-бы я, чтобы всех мерзавцев того-же разбора постигла такая-же участь. Мы отдаем строжайшее приказание, чтобы войска, во время наших переходов по этой стране, не смели ничего брать в деревнях силою, не платя за каждую безделицу и,- главное,- не смели оскорблять ни одного француза грубыми бранными словами. Когда в государстве ведут между собою спор жестокосердие и кротость, в выигрыше постоянно остается тот из игроков, кто оказывается снисходительнее (При звуках труб входит Монжуа).

Монжуа. Вы, государь, верно узнали меня по одежде?

Король Генрих. Тебя-то я узнал. Но что узнаю я от тебя?

Монжуа. Волю моего повелителя.

Король Генрих. Говори.

Монжуа. Вот его слова.-"Скажи королю Англии",- говорить он,- "что мы хоть и кажемся мертвыми, но на самом деле мы только задремали. Выжидание на войне надежнее торопливости. Скажи ему, что мы могли бы оттеснить его от Арфлера, но мы не сочли благоразумным сокрушить обиду пятою, пока она еще не вполне созрела. Но вот настала минута, когда и нам пора высказать свои возражения, и наша речь - речь повелителя. Увидав свое бессилие, Англия раскается в своем безумии и удивится нашему долготерпению. Предложи поэтому королю Генриху подумать о своем выкупе; этот выкуп своим размером должен соответствовать понесенным нами убыткам, числу подданных, которых мы лишились, и тому унижению, которое мы вынуждены были проглотить, но, чтобы удовлетворить нас вполне, у него не хватит средств, и расплата совсем его обезсилит. Казнохранилище его слишком бедно для того, чтобы, как следует, возместить наши потери; чтобы вознаградить за пролитую им французскую кровь не хватит крови всего народонаселения его острова, а нанесенное нам оскорбление не удовлетворится даже и тогда, когда он, валяясь у наших ног, стал бы униженно молить о прощении. Присовокупи к этому наш вызов и в заключение скажи ему еще, что он обманул своих сподвижников, смертный, неумолимый приговор которым уже произнесен". Так говорит мой повелитель - король, и вот в чем вся суть возложенного на меня поручения.

Король Генрих. Твое звание уже нам известно, но как тебя зовут?

Монжуа. Я - Монжуа.

Король Генрих. Ты прекрасно выполнил свою обязанность. Вернись к своему королю и скажи ему, что в настоящую минуту я не ищу с ним встречи, но что пройти в Кале мне хотелось бы без помехи, потому что, хоть и не благоразумно открывать слишком многое хитрому более, чем мы, сильному врагу, мои войска,- говоря по правде,- значительно ослаблены болезнями. Небольшой сохранившийся остаток этого войска нисколько не лучше такого же количества французов, которых,- пока у меня в рядах все было здорово,- я полагал на каждого англичанина по три человека. Создатель, прости мне эту хвастливую выходку! Французский воздух вдохнул в меня этот порок; надо от него исправиться. Ступай и скажи своему государю, что я здесь, что весь выкуп, который я могу предложить, заключается у меня в груди, в этом жалком и ничтожном ящике, что все мое войско - не более, как отряд слабых и больных телохранителей, но что, не смотря на это, мы все-таки не остановимся, и, с Божиею помощью, пойдем вперед даже в том случае, если-бы не только король Франции, но и еще такой же король вздумали преграждать нам дорогу (Давая ему цепь). Вот за твои труды; посоветуй королю, чтобы он хорошенько обдумал дело. Возможно будет пройти, мы пройдем; невозможно - окрасим вашу черную почву вашею же красною кровью. А затем, Монжуа, прощай. Вот сущность нашего ответа: в настоящем нашем положении мы не ищем сражения, но и не уклоняемся от него. Так и передай своему королю.

Монжуа. Так и передам. Благодарю, ваше величество (Уходит).

Глостэр. Я думаю, они не решатся напасть на нас теперь же.

Король Генрих. Любезный брат, мы не в их руках, а в руках Божиих. Ночь уже приближается, ступайте опять к мосту. Мы расположимся пока на той стороне реки, а завтра утром попросим неприятеля дать нам дорогу и далее (Уходят).

СЦЕНА VII.

Французский лагерь близь Азэнкура.

Входят Коннэтабль, Рамбюрэ, герцог Орлеанский, Дофин и другие.

Коннэтабль. Вздор! Ни у кого на свете нет таких боевых доспехов, как у меня. Хотелось бы мне, чтобы скорее наступил рассвет.

Герцог Орлеанский. Доспехи у вас, действительно превосходные, но отдайте справедливость и моему коню.

Коннэтабль. Ваш конь - лучший во всей Европе.

Герцог Орлеанский. Неужто никогда не настанет утро?

Дофин. Оба вы, герцог и Коннэтабль, хвалитесь доспехами и лошадьми?

Герцог Орлеанский. Вы ни в том, ни в другом отношении не уступите никому на свете.

Дофин. Какая бесконечно длинная ночь! Я своего коня не променяю ни на одно животное, ходящее на четырех ногах. Cа, аh! Он отскакивает от земли, как будто весь он набит конским волосом. C'est le cheval volant, Пегас qui а les names de feu! Когда я вскакиваю на него, я парю словно сокол. Он носится по воздуху, а когда он ногами прикасается к земле, она начинает петь. Низкий звук рогового его копыта сладкозвучнее дудки Гермеса.

Герцог Орлеанский. Мастью своею он похож на мушкатный орех.

Дофин. А горяч он, как инбирь. Это славное животное, право, достойно бы служить Персею. Оно все состоит из чистейшего воздуха и из огня. Другия же, более тяжелые стихии, как вода и земля, обнаруживаются в нем только в той неподвижности, с которою он стоит, когда на него не садишься. Вот каков мой конь; всех других, в сравнении с ним, вы можете называть клячами.

Коннэтабль. Действительно, ваше высочество, конь у вас превосходный, он - само совершенство.

Дофин. Он - король среди всех других скакунов. Его ржание звучит, как повелительный голос монарха; самый вид его внушает уважение.

Герцог Орлеанский. Будет, кузен.

Дофин. Кто не в состоянии осыпать моего коня похвалами с того часа, когда просыпается жаворонок, и до той минуты, когда загоняют овец, тот просто глуп. Этот предмет разговора неистощим, как море. Превратите песок в красноречивые языки, и каждый найдет сказать что-нибудь хвалебное о моем коне. Касаясь такого предмета, любому королю найдется о чем поразмыслить; как было бы лестно на нем поездить каждому королю из королей. Он стоит того, чтобы все известные и неизвестные страны мира прекратили свои разнообразные занятия, чтобы им восторгаться. Я как-то написал в честь его сонет, начинающийся словами:

"Чудо природы...

Герцог Орлеанский. Мне читали сонет, написанный кем-то своей любовнице и начинавшийся теми же словами.

Дофин. Это, вероятно, подражание тому, который я сочинил в честь своего коня, потому что мой конь для меня тоже, что любовница.

Герцог Орлеанский. А хороша ваша любовница в езде?

Дофин. Да, подо мною хороша: это же именно то необходимое достоинство. то совершенство, которое можно требовать от хорошей и достойной любовницы.

Коннэтабл. Однако, помнится, ваша хваленая любовница не далее, как вчера, сбросила вас с себя самым позорным образом.

Дофин. Не сбросила-ли ваша любовница вас.

Коннэтабль. Если сбросила, значит она была невзнуздана.

Дофин. Вероятно, потому, что она стара и смирна, и вы ездите на ней, как ирландские керны, без французских шароваров, а в одних исподних штанах в обтяжку.

Коннэтабл. Вы отлично знаете толк в лошадях и в верховой езде.

Дофин. Послушайтесь моего совета. Тот, кто ездит так, как вы, без всяких предосторожностей, может легко попасть в грязную лужу. Нет, лучше иметь любовницей коня.

Коннэтавль. Нет, пусть лучше любовница служит мне верховою лошадью.

Дофин. Говорю тебе, Коннэтабл, что у моей любовницы хоть волосы-то свои.

Коннэтабль. Я мог бы похвастаться тем же самым, если-бы у меня любовницей была свинья.

Дофин. Le chien retourne a son propre vomissement, et la truie lavee au bourbier. Ты, кажется, ничем не брезгаешь?

Коннэтабль. Нет, брезгаю видеть в лошади любовницу и глупыми, не идущими к делу пословицами.

Рамбюрэ. Скажите, уважаемый Коннэтабль, что служит украшением тем доспехам, которые я видел вечером у вас в палатке: - звезды или солнце?

Коннэтабль. Звезды, любезный Рамбюрэ.

Дофин. Надеюсь, что многия из них завтра отвалятся.

Коннэтабль. Однако, мое небо все-таки не оскудеет.

Дофин. Очень может быть, потому что на нем слишком много лишних звезд. Если-бы вы утратили кое-какие из них, для вас-же более было-бы чести.

Коннэтабль. Тоже было-бы и относительно похвал которыми вы осыпаете своего коня. Он бегал-бы еще лучше, если-бы сбросил с себя хоть часть расточаемых ему похвал.

Дофин. А я желал-бы, чтобы на него навьючили столько похвал, сколько он того достоин. Что-же это, однако? Неужто никогда не настанет день? Завтра я хочу проскакать целую милю и желал-бы, чтобы весь путь был усеян английскими лицами.

Коннэтабль. Ну, а я не пожелаю ничего подобнаго; не то, пожалуй, того и гляди собьешься с дороги... Но и я желал-бы, чтобы утро настало поскорее и дало нам возможность сразиться с англичанами.

Рамбюрэ. Кто хочет побиться со мною об заклад, что я захвачу не менее, как двадцать человек пленных?

Коннэтабль. Тебе придется самому хорошенько побиться, чтобы добиться этого.

Дофин. Уже полночь; пойду вооружаться (Уходит).

Герцог Орлеанский. Дофин нетерпеливо жаждет утра.

Рамбюрэ. Нет, алчеть поесть английского мяса.

Коннэтабль. Мне кажется, если он съест даже всех, кого убьет, желудок его все-таки не обременится.

Герцог Орлеанский. Клянусь белою ручкой дамы моего сердца, что он храбрый и вполне достойный принц.

Коннэтабль. Клянитесь лучше её ногою, чтобы она могла подошвой растоптать эту клятву.

Герцог Орлеанский. Он решительно самый деятельный человек во всей Франции.

Коннэтабль. Быть деятельным - значит быть постоянно чем-нибудь занятым, и он в самом деле постоянно что-нибудь делает.

Герцог Орлеанский. Насколько мне известно, он никогда ни кому не сделал зла.

Коннэтабль. Не сделает его и завтра; эту-то славу он всегда будет сохранять за собою.

Герцог Орлеанский. Я знаю, что он исполнен всяких доблестей.

Коннэтабль. Тоже самое мне про него говорил человек, лучше знающий его, чем вы.

Герцог Орлеанский. Кто-же этот человек?

Коннэтабль. Конечно, чорт возьми, кто:- он сам! К сказанному он даже добавил, что ему все равно, знают-ли это про него другие или не знают.

Герцог Орлеанский. Храбрость его не принадлежит, однако, к добродетелям скрытым.

Коннэтабль. В этом я с вами не согласен. Кто-же видел когда-либо эту храбрость, кроме его лакея? Она всегда в колпачке, как голова сокола; только снимут колпачек, и её не стало.

Герцог Орлеанский. Недоброжелательство всегда найдет в человеке дурные стороны.

Коннэтабль. На это изречение я отвечу другим: - в расположении к человеку всегда есть доля лести.

Герцог Орлеанский. Я скажу вам еще третье:- "Воздавай должное даже дьяволу".

Коннэтабль. Это очень кстати: в данном случае дьяволом является ваш друг. К вашим словам я только добавлю:- "Чорт с ним, с дьяволом".

Герцог Орлеанский. Вы относительно ответов находчивее меня, но, к сожалению, дурак слишком скоро расстреливает свои стрелы.

Коннэтабль. Ваша в цель не попала.

Герцог Орлеанский. Для вас такие промахи не новость.

(Входит гонец).

Гонец. Господин великий Коннэтабль, англичане находятся не далее, как в какой-нибудь полуторы тысяче шагов от вашей палатки.

Коннэтабль. Кто измерял пространство?

Гонец. Мессир де-Гранпрэ.

Коннэтабль. Он воин храбрый и опытный в деле. Как-бы хотелось мне, чтобы теперь было уже светло. Увы, бедный король Англии! он не так сильно тоскует по рассвете, как мы.

Герцог Оглеанский. Какой сумасброд, какой безумец этот Генрих! Да и спутники его такие-же. Стоило-ли забираться так далеко, чтобы без толку скитаться по стране!

Коннэтабль. Если-бы у англичан была хоть искра здравого смысла, они тотчас-бы разбежались.

Герцог Орлеанский. Да, им именно недостает здравого смысла. Если-бы у них головы были вооружены нравственно, им не приходилось-бы носить таких тяжелых шлемов.

Рамбюрэ. Англия страна храбрецов; особенною отвагой славятся у них бульдоги.

Герцог Орлеанский. Храбры эти собаки, но глупы. Оне, зажмуря глаза, бросаются в пасть русскому медведю а он раздавливает их черепа, как сгнившие яблоки. Называть их отважными - тоже самое, что признавать отвагу за блохою, дерзающею завтракать на губе льва.

Коннэтабль. Именно, именно так! У этих людей, по ярости и грубости их нападений, есть много общего с приемами их собак. Свой ум они обыкновенно предоставляют на долю женам, а давайте им побольше мяса да побольше железа и стали, и они станут есть, как волки, и драться, как дьяволы.

Герцог Орлеанский. На их беду, у них, говорят, страшный недостаток в говядине.

Коннэтабль. Следовательно, завтра они более станут думать о еде, чем о битве. Теперь пора вооружаться и нам. Что-же, пойдете вы?

Герцог Орлеанский. Теперь всего два часа... Надо расчитать... Ранее, чем пробьет десять часов, у каждого из нас будет, по крайней мере, по сто человек пленных англичан (Уходят).

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

Входит Хор.

Хор. Вообразите себе теперь, что ропот капля за каплей, а мрак целыми потоками заливают громадный корабль вселенной. Из лагеря в лагерь, сквозь темную утробу ночи беспрестанно долетает тихое, постепенно смолкающее жужжание противников, так что часовые почти слышат приказания, таинственным шепотом передаваемые друг другу блюстителями порядка в неприятельском стане. Костры одной стороны соответствуют кострам другой, и при бледном их свете каждая армия может видеть мрачные лица своих противников. Один конь, своим громким и гордым ржанием, как-бы вызывает другого на бой и оглашает глухое ухо ночи. В палатках неумолчно слышен стук молотка:- то оружейники укрепляют на воинах тяжелые боевые доспехи, свидетельствуя тем, что всюду идут большие приготовления. Сельский петух поет, часы своим боем провозглашают,что настал третий час сонливого утра. Гордясь своею численностью, самоуверенные и наглые французы беспечно играют в кости; при этом ставками им заранее служат презираемые английские пленные, которых они надеются захватить завтра. В тоже время они ропщут на медленное течение ночи, едва передвигающей изувеченные ноги, словно старая и отвратительная колдунья, нагоняющая тоску своею медленностью. Бедные англичане, жертвы, заранее обреченные на гибель, терпеливо сидят вокруг бивуачных огней и мысленно соображают, какие опасности ожидают их с наступлением утра. Их унылый вид, впалые щеки, их боевые одежды, превращенные в лохмотья, придают им при свете месяца сходство с зловещими призраками. Но взгляните на царственного повелителя этих оборванных на вид отрядов, взгляните, как он заботливо переходит от одного часового к другому, от одной палатки к другой, и у вас невольно вырвется восклицание:- "Хвала и слава венценосной его голове!" Он действительно ходит по лагерю, осматривает свои войска, с скромною улыбкою здоровается с солдатами, называя их братьями, друзьями и соотчичами. На лице его вы не найдете ни малейшего следа сознания, что он окружен громадным неприятельским войском. На его лице нет даже легкого оттенка бледности, неизбежного последствия тревог бессонной ночи. У него такой бодрый вид, он преодолевает усталость с таким мужеством, с таким чудным величием, что, глядя на него, самый последний жалкий бедняк, еще недавно такой унылый и бледный, невольно ободряется. Взоры его, подобно солнцу, щедро обливают всех дарами своих лучей, заставляющих таять лед страха. О, лорды и простолюдины, смотрите на него все! Любуйтесь в эту ночь слабым абрисом Генриха, неумело набросанным недостойною рукою!.. Затем место действия должно перенестись на поле битвы, где,- о, горе!- мы вынуждены опошлить славное дело при Азэнкуре жалким подражанием битвы при помощи четырех или пяти негодных, изъеденных ржавчиной, рапир. Однако, садитесь, смотрите, и пусть смешное подражание напомнит вам то, что произошло на самом деле (Уходит).

СЦЕНА I.

Лагерь англичан при Азенкуре.

Входят: Король Генрих, Бердофордь и Глостэр.

Король Генрих. Да, Глостэр, опасность велика, поэтому и наше мужество должно выказаться сильнее. Доброго утра, любезный брат Бедфорд. Всемогущий Боже, даже в самом зле есть своя доля хорошаго; надо только, чтобы люди умели извлекать его из дурного. Вот у наших плохих соседей есть хоть то достоинство, что они заставляют рано вставать, а привычка эта здоровая и весьма полезная для домовитого хозяина. Помимо этого, они служат для нас видимою совестью и проповедниками, напоминающими, что следует хорошенько приготовиться к ожидающей нас смерти. Таким образом мы можем собирать мед даже с сорных трав и извлекать пользу из наставлений самого дьявола (Входит Эрпинэм). Доброго утра, старый мой сэр Томас Эрпинэм. Хорошая, мягкая подушка для этой доброй седой головы была-бы приятнее, чем жесткий дерн Франции.

Эрпинэм. Нет, государь! С тех пор, как я могу сказать, что у меня такая-же постель, как у короля, она более мне по вкусу.

Король Генрих. Хорошо, что пример других может заставить людей мириться с неприятностями настоящаго. Этим успокоивается дух, а при спокойном духе члены, казавшиеся до тех пор сонными, полуживыми, даже совсем мертвыми, сбрасывают с себя могильную бездеятельность и, подобно змеям, сбросившим прежнюю кожу, движутся свободнее и легче. Дай мне на время свой плащ, сэр Томас. Любезные братья, скажите лордам, что я желаю им доброго утра и прошу всех собраться ко мне в палатку.

Глостэр. Будет исполнено, государь (Уходит с Бедфордом).

Эрпинэм. А мне, мой повелитель, прикажешь остаться с тобою?

Король Генрих. Нет, добрейший рыцарь; ступай вместе с моими братьями к лордам Англии. Мне хочется немного побеседовать с своею совестью, а для этого посторонних не нужно.

Эрпинэм. Благородный Генрих, да благословит тебя Господь!

Король Генрих. Благодарю тебя, старик, за прекрасное пожелание (Эрпинэм уходит; появляется Пистоль).

Пистоль. Qui va la?

Король Генрих. Свой.

Пистоль. Отвечай обстоятельнее, кто ты такой: - офицер-ли, или человек обыкновенный, простой, из черного народа?

Король Генрих. Я джентльмен и притом капитан.

Пистоль. И, не смотря на это, таскаешь такое огромное копье?

Король Генрих. Да, таскаю. А сам кто ты такой?

Пистоль. О, я тоже джентльмен, не уступающий в знатности самому императору.

Король Генрих. Значит ты знатнее короля?

Пистоль. О, король - настоящий боевой петух. Он славный малый, но без славы, отличающийся золотым сердцем, хорошим происхождением и очень отважным кулаком. Я охотно целую его грязную обувь и от души люблю милаго буяна... А тебя как зовут?

Король Генрих. Герри "le Roy".

Пистоль. Леруа, кажется, фамилия корнуэльская? Ты не из корнуэльскаго-ли отряда.

Король Генрих. Нет, я родом из Уэльса.

Пистоль. Знаешь Флюэллена?

Король Генрих. Знаю.

Пистоль. Если так, скажи ему, что я в день святого Давида, обобью с его головы весь порей.

Король Генрих. А ты в этот день не втыкай кинжала в шапку, не то он тоже обобьет его о твою голову.

Пистоль. Ты ему приятель?

Король Генрих. Мало что приятель; я ему двоюродный брат.

Пистоль. Когда так, вот тебе фига.

Король Генрих. Спасибо. Счастливо оставаться.

Пистоль. Мне имя "Пистоль" (Уходит).

Король Генрих. Имя как раз подходит к твоей заносчивости.

Входят с разных сторон Флюэллен и Гаур.

Гаур. Капитан Флюэллен, ты-ли это?

Флюэллен. Я... Но рати Поха, хофори тише. Самое польшое шудо фо фсей фселенной, кохта фитишь, што перестали соплютать фоенные опышаи и саконы. Потрудитесь сахлянуть ф феликие фойны Помпея, и фи уфитите, што в стане Помпея никакой польтофни не топускалось. Уферяю фас, фи уфитите, што тохта фоенные серемовии, претосторошности, прафила и фостершность пыли софсем трухие шем теперь: - мнохо сурофее.

Гаур. Да ведь и у неприятеля тоже шумят. Вы слышали этот шум всю ночь.

Флюэллен. Неприятель - осел, турак, хлупий полтун. Неушто фи тумаете, што и нам слетует потрашать ему и тоше пыть ослами, дураками и полтлифыми фертопрахами?

Гаур. Я, пожалуй, стану говорить тише.

Флюэллен. Прошу фас, молю фас, стеляйте отольшение (Уходит с Гауром).

Король Генрих. Как ни странен этот уэльсец, как ни старомодно его обращение, в нем много осмотрительности и настоящей деловитости.

Появляюся три солдата, а именно: Джон Бетс, Александр Корт и Митчель Уильямс.

Корт. Любезный брат, Джон Бетс, утро, кажется уже занимается.

Бетс. Кажется, так. Однако, у нас нет важных оснований желать, чтобы день настал поскорее.

Уильямс. Я вижу, что там, на востоке, начинается день; но, увидим-ли мы его конец, это еще неизвестно. Кто идет?

Король Генрих. Свой.

Уильямс. А в чьем отряде ты состоишь?

Король Генрих. В отряде сэра Томаса Эрпинэма.

Уильямс. Старик этот начальник хороший и очень обходительный человек. Скажи, как находит он наше положение?

Король Генрих. Похожим на положение людей, которые выброшены кораблекрушением на мель и которых, того и гляди, снесет в море набежавшая волна.

Бетс. А высказал он свое мнение королю?

Король Генрих. Нет, да и не следовало ему этого делать. Скажу тебе между нами:- я думаю, что король такой же человек, как и мы. Он так же подвержен влиянию стихий, как я; он чувствует запах фиалки, как и я; видит небо, как и я его вижу; все ощущения у него такие же, как у остального человечества. Отнимите у него его пышность, и он окажется самым простым человеком во всем его оголении, и, хотя его стремления выше наших, стоит им начать спускаться, они станут пользоваться при этом такими же крыльями, как и у нас. Поэтому, если он, как и мы, увидит, что есть основание бояться, нет ни малейшего сомнения, что опасения его окажутся точно такими же, как и наши. Вот почему никто не должен внушать ему и тени страха, чтобы чувство это, прокравшись в него самого и обнаружившись, не лишило мужества и все войско.

Бетс. Наружно он может выказывать какое ему угодно мужество, но мне все-таки думается, как ни холодна эта ночь, он, вместо того, чтобы находиться здесь, охотно просидел бы ее в водах Темзы; тоже самое не отказался бы сделать и я, чтобы ни ожидало нас обоих потом.

Король Генрих. Послушайте, я вам по-совести скажу свое истинное мнение о короле:- мне кажется,что он совсем не желал бы перенестись в какое-нибудь другое место.

Бетс. Если так, я желал-бы, чтобы он остался здесь один; тогда он мог бы вполне рассчитывать, что ему удастся отделаться взносом за себя одного выкупа, и таким образом громадное количество бедняков спаслось бы от верной смерти.

Король Генрих. Смею думать, что ваше недоброжелательство к нему не заходит так далеко, чтобы желать ему очутиться совершенно одному; ты говоришь это только для того, чтобы выпытать чужое мнение. Мне кажется, что смерть нигде не показалась бы мне такою приятною, как в обществе короля, потому что стоит он за дело правое, а причина, вызвавшая войну, вполне благородна.

Уильямс. Ну, наши знания так далеко не заходят.

Бетс. Да и не наше дело это знать. Нам известно, что мы подданные короля, и этого с нас довольно. Если даже дело неправое, мы все-таки повиноваться обязаны, и это снимает с нас всякую ответственность.

Уильямс. А за неправое дело самому королю придется дать строгий ответ, когда, в день Страшного Суда, все ноги, руки и головы, отрубленые в сражении, соединятся вместе и закричат ему:- "Мы умерли там-то, одни ругаясь и проклиная или призывая врачей, другие со слезами вспоминая о женах, оставшихся дома в страшной бедности, или о долгах, которых не успели заплатить; третьи, наконец, скорбя о детях, брошенных на произвол судьбы. Не думаю, чтобы, многим,умирающим в сражении, умиралось хорошо; да и можно-ли им приготовиться к переходу в будущую жизнь, как подобает настоящим христианам, когда на уме у них одна кровь? Ну, а если все подвластные ему люди умирают нехорошо, тяжело будет отвечать за них королю доведшему их до этого, так-как ослушаться его, значило бы поступить противно всем обязанностям верноподданнаго.

Король Генрих.Так по вашему выходит, что отец, по торговым делам пославший сына в далекие края, виноват, если сын этот умер на море, не очистившись от грехов, в которых погряз, и ответственность за его смерть должна пасть на пославшего его отца? Если на служителя, отправленного хозяином с деньгами, нападут разбойники и убьют его, не дав ему времени покаяться, в погибели души этого служителя опять-таки окажется виноватым хозяин? Нет, это не так! Не короля надо винить за смерть каждого солдата в отдельности; отец не обязан отвечать за гибель беспутного сына, ни хозяин за гибель нераскаявшагося слуги, потому что король, прибегая к услугам подданных, нисколько не желал их смерти. Помимо этого, где-же найти-короля, который, когда дело все-таки приходится решать при посредстве меча, мог-бы, при полной святости своих прав, набрать войско, исключительно составленное из людей вполне неиспорченных? У иных, быть может, душу тяготит грех преднамеренного убийства; у других на совести лежит воспоминание о загубленной обманом непорочности девушки; третьи ищут в войне возможности избегнуть наказания за прежде совершенные убийства и кражи. Если всем этим нарушителям закона удается избежать таким способом законной кары, они ускользают только от власти людей, но у них нет крыльев, чтобы улететь от правосудия Божия. Война - Его палач! Война - Его кара! и тут-то, на поле битвы, среди двух королей, люди находят наказание за прежния нарушения королевских законов. Они бежали из тех местностей, где ожидали, что заслуженная кара постигнет их жизнь, и между тем нашли смерть там, где надеялись сохранить жизнь. Если они, будучи недостаточно подготовлены к смерти, умирая, губят свою душу, король не виноват в их гибели, как не виноват в тех преступлениях, за которые она встречает наказание на полях битв. Услуга каждого подданного принадлежит королю, но душа остается собственностью каждого из этих подданных. Поэтому в военное время каждый солдат, словно лежащий на смертном одре тяжко больной, обязан сдувать с своей души мельчайшие соринки. Таким образом, если он и умрет, сама смерть послужит ему на пользу. Если-же не умрет, он должен благословлять то время, которое он потратил на спасение души; да, всякий, переживший опасные часы и всецело отдававшийся душою Господу, имеет право думать, что спасение дано ему именно затем, чтобы прославлять величие Божьяго имени и чтобы научать своим примером других, как следует приготовляться к спасению души!

Уильямс. Конечно, не подлежит сомнению, что грехи умершего в беззаконии падают на собственную его голову, и король тут решительно не причем.

Бетс. Я и не требую, чтобы король отвечал за мою душу, но тем не менее все-таки готов сражаться за него до последней капли крови.

Король Генрих. Я своими ушами слышал, как он говорил, что не намерен вносить за себя выкуп.

Уильямс. Верь ему! Он разумеется, говорил так, чтобы заставить нас драться храбрее и веселее. Когда-же нам всем перережут горло, он все-таки внесет выкуп, но нам от этого легче не станет.

Король Генрих. Если я доживу до того позора, я не стану более верить ни одному слову короля.

Уильямс. Что-же, приятель, ты у него отчета что-ли станешь требовать за это? Знай, если так, что венценосцу гнев частного лица так-же страшен, как выстрел из негодного игрушечного ружья. Устрашить его так-же трудно, как обратить солнце в ледяную сосульку, махая на него павлиным пером. Ты говоришь, что никогда не станешь верить ни одному его слову и говоришь большую глупость.

Король Генрих. Твое возражение несколько грубо, и в другое время я мог бы за него обидеться.

Уильямс. Можем расчитаться и после, если останемся живы.

Король Генрих. Пожалуй.

Уильямс. По чему-же я тебя узнаю?

Король Генрих. Дай мне какой-нибудь залог; я стану носить его на шлеме. Если ты когда-либо согласишься признать его, я буду готов дать тебе удовлетворение.

Уильямс. Вот моя перчатка; дай мне в обмен свою.

Король Генрих. Бери.

Уильямс. Я и твою тоже намерен носить на шлеме, и если после завтра ты подойдешь ко мне и скажешь - "Это моя перчатка!" я, - клянусь вот этою рукою! - отлично съезжу тебе в ухо!

Король Генрих. Я непременно потребую перчатку, если останусь жив.

Уильямс. На это от тебя потребуется столько-же смелости, как на то, чтобы добровольно отправиться на виселицу.

Король Генрих. Потребую даже в присутствии самого короля.

Уильямс. Смотри-же, сдержи слово! Прощай!

Бетс. Оставайтесь друзьями, глупые англичане, оставайтесь друзьями! Если умеете соображать, вы тотчас-же поймете, что у нас только один враг и есть, для которого следует приберегать свой гнев - именно французы; с нас и этих врагов довольно.

Король Генрих. Действительно, французы могут побиться об заклад, ставя двадцать французских крон против одной, что они нас побьют, потому что они могут выставить двадцать своих солдат против одного нашего. Но для нас, англичан, нет никакого преступления корнать французские кроны, и этим намерен заняться завтра сам король (Солдаты уходят.) Да, все на короля! Валите на него ответственность и за свою жизнь, и за свою душу, за своих жен с их заботами о своих детях, и за свои грехи! Валите все; он обязан все снести! Обязанность не легкая, но так-же близкая величию, как близки между собою по рождению близнецы!- обязанность подлежащая обсуждению каждого глупца, умеющего чувствовать одне только собственные болячки. В скольких радостях, доступных обыкновенным смертным, короли вынуждены отказывать себе совершенно, и что, кроме внешней царственной пышности, имеют короны, чего-бы не имели королевские подданные? Что-же такое сам этот кумир, зовущийся царственным величием? Что ты за божество, когда тебе самому приходится чувствовать земные нужды сильнее, чем твоим поклонникам? Какая от тебя польза, какая прибыль? Покажи-же мне истинную свою стоимость, истинную свою душу, внушающую столько поклонений? Что-же есть в тебе, кроме сана, положения, внешнего облика, внушающих страх и трепет? Однако, вселяя в других трепет, ты все-таки менее счастливо, чем те, в кого ты его вселяешь. Не слишком-ли часто тебе, вместо сладостного сердечного уважения, приходится упиваться ядовитою лестью? О, гордое величие, попробуй только захворать и приказать своему высокому положению, чтобы оно тебя исцелило! - Не воображаешь-ли ты, что огненный пыл лихорадки отступит перед твоими титулами, раздуваемыми всеобщим раболепием? Отступит-ли болезнь при виде нижайших поклонов и коленопреклонений? Ты в состоянии заставлять каждого нищего падать пред тобою на колени, но имеешь-ли ты хоть малейшую власть над его здоровьем? Нет, великолепное сновидение, так своевольно играющее спокойствием короля, такой власти тебе не дано! Нет, величие, я, судящий тебя король, говорю:- ни курящийся фимиам, ни скипетр, ни держава, ни мечь, ни поклонение толпы, ни императорский венец, ни порфира, сотканная из золота и жемчуга, ни высокопарный титул, мчащийся впереди короля, ни престол, на котором он возседает, ни поток сияния, бьющийся о недоступный по своему величию берег этого мира,- нет, ничто из всего этого:- ни трижды царственная пышность, ни все великолепие, распростертое на величавом ложе, не в силах послать нам такого крепкого сна, каким, предаваясь покою, наслаждается пустоголовый поденщик, насыщенный горьким хлебом нужды, но незнающий тех мучительных бессонниц, которые превращают бесконечно долгия ночи в адские пытки. Он, этот чернорабочий, с восхода и до заката солнца обмывающийся потом под лучезарными взглядами Феба, спит всю ночь напролет, словно в Элизие, а на другой день, встав с рассветом, подсаживает Гипериона на его коней, и так в постоянно безвыходным для него труда один за другим идут быстро бегущие годы и, наконец, приводят его к могиле. Бедняк этот, все дни проводящий в труде, а ночи в крепком сне, счастливее короля, не смотря на все величие последняго. Этот бедняк - один из того народа, на долю которого выпал благодатный мир; он беззаботно вкушает эту благодать даже не подозревая, сколько забот, сколько бессонных ночей стоит сохранение мира королю, пользующемуся им несравненно менее, чем последний простолюдин.

Входит Эрпипэн.

Эрпинэн. Государь, лорды, встревоженные вашим отсутствием, отыскивают вас по всему лагерю.

Король Генрих. Добрый и старый мой рыцарь, проси их всех ко мне в палатку. Я буду там ранее тебя.

Эрпинэн. Будет исполнено, государь. (Уходит.)

Король Генрих. О, бог сражений, закали сердца моих воинов! Обереги их от страха, отними у них способность считать количество наших врагов и хоть на сегодня не лишай их мужества! Да, хоть на сегодня забудь, какое преступление совершил мой отец, в погоне за короною Англии! Я почтил прах Ричарда вторичным погребением и пролил о нем горючих слез более, чем вытекло капель крови из его царственных жил. Я на свой счет кормлю пятьсот бедняков, которые ежедневно и утром, и вечером возводят к небесам свои исхудалые руки, чтобы вымолить прощение за пролитую кровь. Я выстроил два монастыря, где строгой, суровой жизни иноки денно и водно поют заупокойные молитвы, моля о спасении души Ричарда. Я готов бы сделать еще более, хотя и знаю, что все, чтобы я ни сделал, все-таки будет ничтожно, пока мольба о спасении собственной души остается позади других желаний.

Входит Глостэр.

Глостэр. Государь...

Король Генрих. Голос моего брата Глостэра... А, знаю, зачем ты явился!.. Идем вместе... Меня ожидают и день, и друзья, и многое другое (Уходят).

СЦЕНА II.

Лагерь французов.

Входят Дофин, герцог Орлеанский, Рамбюрэ и другие.

Герцог Орлеанский. Солнце уже позлащает наши доспехи. Пора, господа!

Дофин. Monte a cheval!.. И мне коня! Эй, вы, прислужники, холопы!

Герцог Орлеанский. О, какой благородный пыл!

Дофин. Вперед! Les еаих et la terre!

Герцог Орлеанский. Rien de plus? l'air et le feu...

Дофин. Ciel! кузен мой Орлеанский... (Входит Коннэтабль). Что скажете, почтенный Коннэтабль?

Коннетабль. Слышите, как нетерпеливо ржут наши кони?

Дофин. Так вскакивайте скорее на них верхом и шпорьте их так, чтобы кровь из их боков брызнула прямо в глаза англичанам и ослепила их избытком нашего мужества!

Рамбюрэ. Вы хотите, чтобы они плакали кровью наших лошадей? Но как же мы, если так, увидим их настоящия слезы?

Входит Гонец.

Гонец. Пэры Франции, англичане уже выстроились в боевом порядке.

Коннэтабль. На коней, храбрые принцы! Проворней на коней! Взгляните на эти несчастные, изморенные голодом полчища и поймете, что вы своим блистательным видом высосете из них последние остатки их жалкого мужества, превратив их только в скорлупу и в шелуху людей. Для ваших рук здесь слишком мало дела, и в жилах у неприятеля слишком мало крови, чтобы обагрить, как следует, каждый из тех мечей, которые обнажат сегодня наши доблестные французы и за недостатком дела снова спрячут в ножны. Нам только на них дунуть и мужественная сила нашего дыхания заставит их всех попадать на землю. Можно уверять положительно, - и в этом не может быть ни малейшего сомнения,- что было бы совершенно достаточно излишка той сволочи, тех холопов, которые теснятся около наших боевых рядов чтобы очистить долину от жалкого неприятеля, тогда как мы сами могли бы оставаться праздными зрителями и наблюдать за сражением, стоя у подножия вот того холма. Но этому противится наша честь... Что же сказать вам еще? Делать нам придется немного; конец настанет мигом. Пусть трубы гремят, как перед охотой, возвещая всадникам, что пора садиться на коней! Наше появление повергнет всю долину в такое смятение, что англичане падут ниц и сдадутся нам тотчас-же.

Входит Гранпрэ.

Гранпрэ. Благородные принцы Франции, что же медлите вы так долго? Жалкие остовы островитян, теряющих надежду спасти свои кости, безобразят собою утренний вид поля. Их рваные знамена едва развеваются и в трепетное движение их слегка приводит наше могучее дыхание, когда кто-нибудь из нас презрительно взглянет на них, случайно проходя мимо. Сам гордый Марс смотрит в их нищенском войске каким-то несостоятельным должником, и глаза его робко проглядывают сквозь щели заржавленного забрала. Их всадники имеют вид каких-то неподвижных подсвечников, рукам которых поручено держать свечи, а голодные клячи, уныло понуря голову, как будто заранее предвидят печальную свою участь. Бока их ввалились; кожа повисла; из тусклых глаз течет слизистая влага; около их неподвижных, словно мертвых, челюстей висят выпачканные жеванною травою удила, а над всем войском парят стаи его палачей, хитрых воронов, нетерпеливо выжидающих, чтобы настал их час. Никакими словами не опишешь странной безжизненной жизни, неодушевленного одушевления этой рати.

Коннэтабль. Они прочитали свои молитвы и теперь ожидают смерти.

Дофин. Не послать-ли людям новых одежд и чего-нибудь пообедать, а отощавшим лошадям хоть бы овса, чтобы утолить голод, прежде чем они вступят в бой?

Коннэтабль. Я жду только своего знамени... Впрочем, зачем терять время? Я на время возьму у кого-нибудь из трубачей его знамя; оно пока заменит мне мое. Скорее же в путь! Солнце уже высоко и мы только даром тратим дорогия минуты! (Уходят).

СЦЕНА III.

Лагерь англичан.

Входят Глостэр, Бедфорд, Экзэтэр, Сольсбюри, Уэстморленд и войски.

Глостэр. Где же король?

Бедфорд. Он сел на коня и отправился взглянуть на неприятельские силы.

Уэстморленд. У французов под оружием, по крайней мере, тысяч шестьдесят человек.

Экзэтэр. Таким образом, приходится один на пятерых; помимо этого преимущества, войска у них совсем свежия.

Сольсбюри. За нас стоит десница Всевышнего, а это дает нам страшный перевес! Да хранит эта десница всех вас, принцы! Я же отправлюсь на свой пост. Если нам суждено свидеться только на небесах, расстанемся все-таки с радостным сердцем. Прощайте, благороднейший герцог Бедфорд, и вы, дражайший лорд Глостэр, и вы, добрейший Экзэтэр... (Уэстморленду). Прощай и ты, любезный мой родственник; прощайте и вы, войска!

Бедфорд. Прощайте, добрейший Сольсбюри. Да пошлет Господь вам счастье!

Экзэтэр. Прощай, доблестный лорд. Старайся биться сегодня как можно мужественнее!.. Впрочем, я только оскорбляю тебя таким советом, потому что ты и так само мужество, сама непоколебимая стойкость (Сольсбюри уходит).

Бедфорд. Да, в нем разом совмещаются и великодушие, и отвага принца.

Уэстморленд. О, зачем нет при нас теперь тех десяти тысяч вооруженных людей, которые остались в Англии и ничего там не делают!

Входит король Генрих.

Король Генрих. Кто решается высказать такое пожелание? Ты, Уэстморленд? Нет, любезный мой кузен! Если мы обречены на смерть, для нашего отечества будет достаточно и такой потери; если же мы останемся в живых, то чем меньше нас будет, тем громче окажется наша слава. Да будет воля Божия! Прошу тебя, Уэстморленд, не желай для нас ни одного лишнего человека. Клянусь Юпитером, я не очень падок на золото, и мне нет никакого дела до того, сколько человек содержится на мой счет. Мне все равно, носят другие мои одежды или не носят; до таких пустяков моим помыслам нет ровно никакого дела. Но если грешно желать чести и славы, сознаюсь, что среди живых людей я величайший грешник! Итак, добрейший кузен, не желай, чтобы сюда из Англии прибыл хоть один лишний человек. Клянусь Создателем, даже за осуществление лучших моих надежд, я не пожертвовал бы тою частичкою славы, которую у меня,- по моему мнению,- отнял бы один этот лишний человек. Не желай, Уэстморленд, чтобы нам на помощь прибыл хоть бы еще один человек, и объяви моему войску, что тот, кто не желает сражаться, может удалиться:- ему дадут и увольнение, и на дорогу кошелек с достаточным количеством крон. Мы не желали бы умереть рядом с человеком, который боится быть нашим товарищем по смерти. Сегодня праздник в честь памяти Св. Криспиана. Кто переживет этот день и по добру-поздорову вернется домой, тот при одном упоминании об этом дне станет подниматься на цыпочки, чтобы казаться выше, и в груди его все невольно встрепенется при одном имени св. Криспиана. Каждый, оставшийся в живых, достигнув глубокой старости, будет чтить этот день, как праздник, приглашать соседей на угощение и в канун памятного дня пируя с приятелями, станет им говорить:- "Завтра день св. Криспиана",- а затем, засучив рукава, покажет им рубцы от полученных когда-то ран. Память у стариков слаба, но забывая даже все на свете, подвигов своих в этот день они не забудут. станут даже их преувеличивать; да, без этого не обойдется, впрочем, как всегда. Наши имена сделаются такими же привычными их устам, как самые обыденные слова. Имена Герри, Бедфорда, Экзэтэра, Уорика, Тальбота, Сольсбюри и Глостэра дружно будут произноситься, пока пенящиеся кубки станут чокаться один о другой. Повесть о наших деяниях добрые старики передадут своим детям, так что отныне и до скончания веков ни один день св. Криспина и Криспиана не пройдет без того, чтобы о нас не вспомнили в небольшом, но счастливом кругу братьев, так как каждый, кто сегодня прольет свою кровь вместе со мною, будет мне братом, и как бы низмен ни был он по происхождению, нынешний день его облагородит, и те джентльмены, которые теперь спокойно нежатся в Англии на мягких постелях, проклянут себя за то, что не были сегодня здесь, вместе с вами. Они вынуждены будут прикусывать язык всякий раз, когда кто нибудь упомянет при них о наших сподвижниках в день св. Криспиана.

Входит Сольсбюри.

Сольсбюри. Будьте, государь, наготове: - французы выстроились и, вероятно, произведут сейчас на вас нападение.

Король Генрих. Мы готовы духом, следовательно, все готово.

Уэстморленд. Горе тому, кто не воспрянет духом в такую минуту.

Король Генрих. Теперь, кажется, даже и ты перестал желать, чтобы явилось подкрепление из Англии?

Уэстморленд. Если-бы на то было соизволение Божие, я желал-бы, чтобы решение царственной этой битвы было предоставлено только вам и мне, без содействия каких бы то ни было посторонних помощников.

Король Генрих. Вот ты в своих желаниях отказался от подкрепления в целых пять тысяч человек, а это по моему лучше, чем желать помощи хоть-бы одного лишнего помощника... Господа, ваши места вам всем известны. Да будет Бог со всеми вами! (Трубы гремят; входит Монжуа).

Монжуа. Еще раз являюсь к тебе, король Генрих, чтобы спросить, не намерен-ли ты условиться насчет выкупа ранее, чем неизбежная твоя гибель обозначится вполне ясно. Ты так близко стоишь к пропасти, что она вынуждена будет тебя поглотить; в этом не может быть ни малейшего сомнения. Помимо этого, благородный Коннэтабль, движимый неизмеримым милосердием, предлагает тебе напомнить своим воинам, чтобы они, несчастные, хорошенько приготовились к смерти, дабы их очищенные покаянием души могли с миром отлететь от этого поля, на котором улягутся и будут гнить их бездыханные трупы.

Король Генрих. По чьему поручению явился ты на этот раз?

Монжуа. По поручению Коннэтабля.

Король Генрих. Прошу тебя, передай ему прежний мой ответ. Скажи своим повелителям, чтобы прежде совсем покончили со мною, а потом уже продавали мои кости. Милосердый Боже, зачем они так зло издеваются над нами, жалкими беднягами? Некий человек, продавший кожу льва еще тогда, когда животное было живо, сам был убит, пока гонялся за зверем. Нет никакого сомнения, что многие из нас обретут на родине могилы с бронзовыми плитами, на которых сохранится перечень наших сегодняшних деяний; но и те, которые, сражаясь, как подобает истинным воинам, сложат на ваших полях свои доблестные кости, тоже осенят себя неумирающею славою, хотя бы вы и зарыли их в навозные кучи. Лучезарное солнце даже и тогда не лишит их своего привета. Оно вознесет их клубящуюся славу превыше небес; земные-же их останки, разлагаясь, заразят своими испарениями ваш воздух и распространят в цветущей Франции всякие повальные болезни. Вы увидите тогда, как снова воспрянет наша английская доблесть. Упав на землю она, словно ядро, пролежит несколько времени неподвижно, как мертвая, но потом в ней произойдет взрыв; она снова станет смертоносным орудием и своими осколками примется убивать все, что попадется ей на пути. Пусть речь моя будет исполнена гордости! Скажи Коннэтаблю, что мы воины, годные только для будничной работы, а не для праздничных парадов; что все позолоченые наши украшения поблекли от трудных переходов и от дождливой погоды; что во всем нашем войске нет ни одного цельного пера, а это служит достаточным ручательством, что мы не улетим. Скажи, что время обратило наше платье в лохмотья, сделало нас неряхами, но что сердца наши, - клянусь в этом смело, - изукрашены как нельзя лучше, и бедные мои солдаты уверяют, что все они, еще ранее наступления ночи, явятся в новом платье, что они, сделав французов негодными для пребывания в строю, сорвут с них разноцветные их одежды и сами облекутся в эти пышные наряды. Если они это исполнят,- в чем я, уповая на помощь Божию, почти уверен,- деньги на мой выкуп будут собраны тотчас-же. Ты-же, герольд, не утруждай себя понапрасну. Ты, милейший герольд, явился толковать о выкупе; клянусь, что твоим властелинам не получить за меня иного выкупа, кроме этих членов, а если уже придется так, я оставлю им эти члены в таком виде, что полководцы Францй не извлекут из них ровно никакой выгоды. Передай все это Коннэтаблю.

Монжуа. Не замедлю это исполнить. Затем, прощай! Никаких других герольдов более не жди!

Уильям Шекспир - Король Генрих V (Henry V). 2 часть., читать текст

См. также Уильям Шекспир (William Shakespeare) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :