Альфонс Доде
«Защита Тараскона.»

"Защита Тараскона."

Перевод Митрофана Ремезова

Слава Богу! Наконец-то я получил вести из Taраскона. Во все продолжение войны я не жил, а только волновался!... Зная необыкновенную пылкость обитателей этого города и их воинственный нрав, я часто раздумывал сам с собой: "Что-то поделывает теперь Тараскон? Не поднялись ли поголовно его обыватели? Не обрушились ли они всею своею массой на варваров? Или и он подвергся бомбардировке, как Страсбург, и всем ужасам голода, как осажденный Париж? Не сгорел ли до-тла, как Шатодён? А, может быть, в порыве грозного патриотизма, он взорвал себя, как Лаоп и отчанный гарнизон его цитадели?..." Ничего подобного, друзья мои, неслучилось. Тараскон не сгорел до-тла, Тараскон не взлетел на воздух. Стоит он цел-целехонек среди своих зеленых виноградников. Его улицы, по-прежнему, преизобильно залиты лучами благодатного солнца, погреба полны добрым мускатным вином, и Рона, орошающая эти мидые места, по-прежнему, уносит к морю отражение счастливого городка, с зелеными жалузи на окнах, с чистенькими садиками под окнами и с милиционерами в новеньких мундирах, марширующими по набережной.

Не подумайте, однако, будто Тараскон ничего не делал во время войны. Напротив, он вел себя удивительно, и его геройская защита, про которую я попытаюсь вам рассказать, займет подобающее место на страницах истории, как образец местного сопротивления иноземному вторжению, как живой тип защиты юга Франции.

Орфеоны.

И так, я начинаю. До Седана наши храбрые тарасконцы посиживали преспокойно дома. Для них, гордых детей альпийских холмов, там, на севере, не отечество гибло,- там гибли солдати императора и с ними погибала империя. Но вот наступило 4 сентября, провозглашена республика... Аттила под стенами Парижа!... О, тогда... тогда Тараскон поднялся и показал, что такое национальная война. Началось дело, само собою разумеется, с демонстрации орфеонистов. Вы знаете, как страстно любят музыку на юге. В Тарасконе же в особенности эта страсть доходит до ума помрачения. Там, когда вы идете по улице, все окна поют, со всех балконов вас обдают романсами. В какую бы лавку вы ни вошли, за прилавком вечно стонет гитара, даже аптекарские ученики подают вам лекарство, напевая Солосья или Испанскую лютню... Тра-ля... ля-ля-ля... Но тарасконцы не довольствуются такими концертами про себя, у них есть городской оркестр, школьный оркестр и - ужь не знаю, право, сколько филармонических обществ - орфеонов.

Орфеон Сен-Христифа и его прекрасный трехголосый хор: Спасем Францию,- первые дали толчек национальному воодушевлению.

- О, да... да, спасем Францию! - закричал весь Тараскон, махая из окон платками.

Мужчины рукоплескали, не щадя ладоней, женщины посылали воздушные поцелуи музыкантам и певцам, стройными рядами, с своею хоругвью во главе, проходившим по городскому кругу, гордо отбивая шаг в такт музыкального мотива. Толчек был дан. С этой минуты город точно переродился: не слышно стало гитары, забыта баркаролла. Испанская лютня уступила место Марсельезе, и два раза в неделю происходила давка из-за того, чтобы послушать школьеый оркестр, разыгрывавший Le Chant du Depart ("Песня перед походом".). За стулья платились безумные цены.

Но этим тарасконцы не ограничились.

Кавалькады.

За демонстрациями орфеоеистов последовали "исторические кавалькады" в пользу раненых. Нельзя было без восторга видеть, как славная тарасконская молодежь, в мягких цветных сапогах в обтяжку, отправлялась каждое воскресенье по городу от одной двери к другой собирать подаяние и гарцовать по улицам с огромными алебардами в руках. А всего восхитительней был патриотический карусель: Франциск I в сражении при Павии,- данный членами клуба на Эспланаде и повторявшийся три дня сряду. Кто не видал этого каруселя, тот ничего не видал в жизни. Костюмы были взяты напрокат из марсельского театра. Золото, шелк, бархат, расшитые знамена, щиты с гербами, страусовые перья, конские уборы, ленты и банты, стальные наконечники копий, шлемы и латы,- все это блестело, пестрело, переливалось всевозможными цветами под ярким солнцем, развевалось и искрилось под порывами горячаго ветра. Это было нечто невообразимо-великолепное. К сожалению, когда, после ожесточенного боя, Франциск I,- господин Бонпар, буфетчик клуба,- окруженный толпами врагов, вынужден сдаться в плен, несчастный Бонпар швырнул свою шпагу с таким загадочным жестом, что казалось, будто, вместо знаменитой фразы: "все потеряно, кроме чести",- он хотел сказать: "отвяжись ты, милый человек, от меня, пожалуйста!"... Но тарасконцы народ не придирчивый из-за таких пустяков, и все глаза были увлажены патриотическою слезой.

Так прорывайтесь же!

Эти представления, песни, солнце, блеск Роны, опьяняющий воздух зеленых холмов взбудораживали все головы. Воззвания правительства довели их до настоящего изступления. С свирепым и угрожающим видом встречались обыватели друг с другом на Эспланаде, говорили, стиснувши зубы, точно во рту у них заготовлены смертоносные пули. В самом воздухе чудился запах пороха. В особенности же надо было послушать наших пылких тарасконцев за завтраком в театральной кофейной:

- Позвольте, однако! Чего же они сидят там в Париже с этим пеньком Трошю? Вылазками пробавляются... Попробовали бы немцы сунуться к Тараскону!... Тр-р-рах!... Мы бы показали, как прорываются!

И пока Париж давился своим овсяным хлебом, тарасконские герои благополучно кушали жирных куропаток и запивали их добрым папским вином; сытые, лоснящиеся от жира, чуть не с ушами купаясь в ароматных соусах, они, как оглашенные, стучали кулаками по столам и орали во все горло: "Коли прорываться, так прорывайтесь же, чорт возьми!..."

И они были правы, совершенно правы!

Оборона клуба.

Между тем, нашествие варваров с каждым днем подвигалось на юг. Дижон сдался, Лион был в опасности, уланские кони жадно ржали, зачуявши аромат роскошных лугов Роны.

- Надо подумать о средствах обороны,- решили тарасконцы и тотчас же принялись за дело.

В какой-нибудь час времени город был блиндирован, баррикадирован, казематирован. Каждый дом превратился в крепость. Лавка оружейника Костекальда была защищена рвом, метра в два шириной, с водой выше колен и с подъемным мостом, премило устроенным. У клуба оборонительные работы приняли такие значительные размеры, что на них сходились посмотреть любопытные. Буфетчик, г. Бонпар, с ружьем шаспо в руках, стоял на верху лестницы и давал объяснения дамам:

- Если они пойдут отсюда,- паф! паф!... Если же, напротив, вздумают наступать с этой стороны, тогда - бац! бац!...

На улицах все останавливали друг друга, чтобы сообщить с таинственным видом:

- Знаете, театральная кофейная совершенно неприступна.

Другие по секрету шептали:

- Слышали? Сегодня заложены торпеды под Эспланаду.

Словом, варварам было над чем призадуматься.

Вольные стрелки.

В то же время с необычайным увлечением органиэовались партии вольных стрелков. Братья смерти, Карбонские шакалы, Ронские мушкетеры... и каких-каких имен еще не было, какими цветами ни пестрели их костюмы, султаны из петушиных перьев, гигантские шляпы, невообразимой ширины пояса! Чтобы придать себе наиболее страшный вид, вольные стрелки поотпустили бороды и усы, так что на гулянье знакомые не узнавали друг друга. Подходит к вам издали какой-то бандит Абруццких гор,- усы крючками, глаза мечут искры и пламя, гремят сабли, револьверы, ятаганы,- но вот он близко, и оказывается совсем не разбойник, а сборщик податей Пегуляд. Или встречаете вы на лестнице самого Робинзона Крузое персонально, в его собственной, робинзоновой остроконечной шляпе, с его тесаком-пилой у пояса, с двумя мушкетани на каждом плече, а на поверку выходит, что это оружейник Костекальд возвращается домой с обеда. Дело кончилось тем, что, стараясь придать себе наиболее свирепый вид, тарасконцы нагнали такого страха друг на друга, что скоро никто уже не стал осмеливаться выходить из дома.

Кролики полевые и кролики-капустники.

Декрет временного правительства в Бордо об организации национальной гвардии прекратил, наконец, это невыносимое положение. От могучаго дуновения триумвиров фю-фюить! улетели петушиные перья, и все тарасконские вольные стрелки,- шакалы, мушкетеры и прочие,- исчезли в рядах батальона самых обыкновенных милиционеров, под командой храброго генерала Бравиды, бывшего начальника гарнизонной швальни. Бордосский декрет, как известно, устанавливал два разряда для национальной гвардии: подвижной и местной гвардии,- "кроликов полевых и кроликов-капустников", как съострил сборщик податей Пегуляд. Вначале на долю полевых национальных гвардейцев выпала лучшая роль, конечно. Каждое утро храбрый генерал Бравида выводил их на ученье со стрельбой на Эспланаде и проходил с ними стрелковую школу: "ложись! вставай!"... и так далее, все как быть должно по форме. Эти маленькие войны привлекали всегда множество зрителей. Тарасконские дамы не пропускали ни одного ученья, и даже обитательницы Бокера переходили иногда через мост полюбоваться на наших кроликов. Тем временем национальные гвардейцы-капустники скромно несли гарнизонную службу в городе и стояли на карауле у музея, в котором и караулить-то было нечего, кроме большой ящерицы, набитой мохом, и двух фальконетов времен доброго короля Рене. Само собою разумеется, что из-за такой малости бокерские дамы не стали бы переходить моста... Прошло, однако, три месяца в военных экзерцициях со стрельбой, и публика заметила, что полевые национальные гвардейцы все еще топчутся на месте, не делают ни шагу с Эспланады, и общий энтузиазм начал ослабевать.

Сколько ни кричал своим кроликам храбрый генерал Бравида: "Ложись! вставай!" - на них уже никто не приходил смотреть. Скоро в городе начали даже подсмеиваться над этими военными упражнениями. А чем же виноваты были несчастные кролики, если их не отправляли в поход?... Раз они даже отказались совсем от учений.

- Конец этим парадам! - кричали они с патриотическим рвением.- Мы полевые, так и ведите же нас в поле!

- И поведут... или я не я буду! - ответил им храбрый генерал Бравида и, весь пылая негодованием. отправился в мерию требовать объяснений.

В мерии сказали, что на этот счет не получалось никаких распоряжений и обратиться следует в префектуру.

- В префектуру, так в префектуру,- решил Бравида и с первым курьерским поездом уехал в Марсель на поиски префекта.

А такие поиски представлялись делом совсем не легким, так как в Марсели были в постоянном заседании пять или шесть префектов и не было ни одного человека, могущего указать, к которому следует обращаться. По необыкновенно счастливой случайности, Бравида сразу изловил кого ему было нужно и в полном заседании совета префектуры заговорил от имени своих подчиненных с достоинством, приличествующим бывшему начальнику гарнизонной швальни. С первых же слов префект перебил его:

- Извините, генерал. Но я бы попросил вас объяснить, как это случилось, что ваши солдаты требуют от вас вести их в поход, а меня просят не трогать их с места?... Вот читайте сами!

И префект, улыбаясь, подал ему слезное прошение двух полевых кроликов, двух, наиболее азартно требовавших отправления в поход. Прошение только что было получено в префектуре с приложением свидетельств врача, приходского священника и нотариуса, и в этом прошении кролики умоляли перевести их в разряд капустников по их полной немощности и неспособности к полевой службе.

- У меня больше трехсот таких прошений,- говорил префект, продолжая улыбаться.- Теперь вы понимаете, генерал, почему мы не торопимся отправлять в поход вашу команду. К несчастью, и без того уже слишком много было отправлено таких, которым всего желательнее было оставаться дома. Довольно с нас, больше не требуется... А за сим, спаси Господь Францию, и - мое почтенье вашим кроликам!

Прощальный пунш.

Нечего, кажется, говорить о том, в каком плачевном настроении вернулся храбрый генерал в Тараскон. Но тут его ждала совсем неожиданная история: в его отсутствие тарасконцы порешили устроить по подписке прощальный пунш для отправляющихся на войну кроликов. Напрасно уверял доблестный Бравида, что не стоит затевать никаких пуншей, так как никто никуда не пойдет,- подписка уже состоялась, и пунш был заказан; оставалось только его распить,- его и роспили. В следующее же воскресенье вечером в залах мерии происходила трогательная церемония с прощальным пуншем, и до белой зари тосты и виваты, речи и патриотические песни потрясали муниципальные стекла. Каждый отлично знал, разумеется, настоящее значение этого прощального банкета; национальные гвардейцы-капустники, платившие за пунш, были твердо уверены, что их товарищи никуда не отправятся; в том же были убеждены и пившие его полевые кролики, а также и почтенный помощник командира, растроганным голосом клявшийся перед этими храбрецами, что он готов вести их в бой, знал лучше, чем кто-нибудь, что никто не двинется с места... Но все равно! Такой ужь необыкновенный народ эти южане: с концу прощального пиршества все плакали, все обнимались и, что всего замечательнее, все были совершенно искренни, даже сам генерал.

В Тарасконе, как и на всем юге Франции, я часто наблюдал такие влияния миражей.

Альфонс Доде - Защита Тараскона., читать текст

См. также Альфонс Доде (Alphonse Daudet) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :