Чарльз Диккенс
«Рождественская песня в прозе. 02.»

"Рождественская песня в прозе. 02."

III.

ВТОРОЙ ИЗ ТРЕХ ДУХОВ.

Проснувшись среди сильнеишего храпа и сев в постели, чтобы собраться с мыслями, Скрудж не имел случая узнать, что колокол готов опять пробить час. Он, однако, чувствовал, что пришел в сознание как раз к тому времени, когда ему нужно было принять второго из числа трех посетителей, обещанных Яковом Марлеем. Но, ощутив неприятный холод при мысли о том, которую из занавесок постели раздвинет этот второй посетитель, он собственноручно отодвинул их со всех сторон и, улегшись снова, стал зорко наблюдать вокруг постели. Он хотел окликнуть духа в самый момент его появления, совсем не желая быть застигнутым врасплох и испытать нервное потрясение.

Есть люди, которые ни над чем не задумываются; они любят похвастаться, что их ничем не удивишь и не испугаешь, начиная с игры в орлянку до убийства человека. Н23;т сомнения, что между такими крайностями существует безчисленное множество переходов. Я не берусь причислить Скруджа вполне к такого сорта людям и уверять вас, что он приготовился к очень многим разновидностям чудесных явлений, что ничто не могло особенно поразить его, начиная с младенца и кончая носорогом. Приготовившись почти ко всему, он никоим образом не думал, что не произойдет ничего особеннаго; потому, когда колокол пробил час, а никакого видения не появлялось, его начала пробирать сильная дрожь. Прошло пять минут, прошло десять минут, прошло четверть часа, а все никого не было. В течение всего этого времени он лежал в постели как раз в самом центре полосы красноватого света, упавшего на него в ту же минуту, как пробило час. Этот свет тревожил его гораздо больше, чем целая дюжина духов, так как он никак не мог понять, что бы это значило и откуда происходит. Ему даже приходило на мысль, не представляет ли он сам в эту минуту интересного случая внезапного самовозгарания. Напоследок, однако, он начал догадываться, что, по всей вероятности, источник этого света находился в соседней комнате, откуда, если проследить за ним, он, казалось, и выходил. Когда эта мысль вполне овладела его умом, он потихонъку встал и, шмыгая туфлями, подошел к двери.

В ту минуту, когда рука Скруджа схватилась за ручку двери, странный голос назвал его по имени, приглашая войти. Он повиновался.

Это несомненно была его собственная комната, только подвергшаеся удивительной перемене. Стены и потолок были так густо завешаны свежею зеленью, что представляли собою настоящую аллею, испещренную повсюду ярко блестевшими ягодами. Кудрявые листья остролистника, омелы и плюща отражали свет, подобно множеству маленьких зеркалец; в камине был разведен такой огонь, какого это каменное олицетворение домашнего очага никогда не видало ни в Скруджево, ни в Марлеево время. На полу, образуя нечто в роде трона, были нагромождены индейки, гуси, всякого рода дичь и жизность, окорока, большие части мяса, связки зелени, пироги с коринкой, плум-пудинги, боченки с устрицами, горячие каштаны, румяные яблоки, сочные апельсяны, сладкие груши, громадные паштеты и кипящия чаши с пуншем, который своим благовонным паром, как туманом, наполнял всю комнату. Наверху всей этой груды сидел в свободной позp3; веселый гигант, на которого любо было посмотреть; в его руке был яркий факел, своею формою напоминавший рог изобилия; гений держал его высоко над головой, освещая Скруджу дорогу.

- Взойди! - воскликнул дух.- Взойди и узнай меня поближе, человек!

Скрудж вошел робко и поникнул головою пред духом. Это не был прежний упрямый Скрудж, так что, хотя глаза гиганта светились ласкою и добротою, он не мог смотреть в них.

- Я дух мастоящего праздника Рождества Христова,- сказал гигант.- Посмотри на меня!

Скрудж почтительно последовал этому приглашению. Гигант был одет в простой темно-зеленый плащ, или мантию, опушенную мехом. Эта одежда так свободно держалась на его фигуре, что открывала его могучую грудь, как бы не выносившую искусственной покрышки. Ноги его, видневшиеся из-под широких складок мантии, были также голы, а на голове простой венок из остролистника, украшенный кое-где ледяными сосульками. Темно-каштановые волосы ниспадали на плечи длинными, вольными прядями; взор его был блестящ, лидо открыто, движения свободны. На поясе висели старые, покрытые ржавчиной, ножны, в которых меча, однако, не было.

- Ты никогда еще не видал подобных мне!- воскликнул дух.

- Никогда,- ответил Скрудж.

- Никогда не ходил с младшими членами моей семьи: я ведь очень молод, потому разумею моих старших братьев, родившихся в последние годы,- продолжал призрак.

- Кажется, нет,- сказал Скрудж.- Боюсь, что этого со мною не случалос. А много было у тебя братьев, дух?

- Больше тысячи восьмисот,- отвечал гигант.

- О, как дорого стоит содержать такую огромную семью! - молвил Скрудж.

При этих словах призрак поднялся с своего места.

- Дух!- произнес покорно Скрудж,- веди меня, куда хочешь. Вчера ночью я странствовал поневоле и вынес из этого путешествия урок, которого больше не забуду. Всли и ты имеешь научить меня чему-нибудь, дай мне воспользоваться и, твоим уроком.

- Коснись моей одежды!

Скрудж крепко за нее ухватился.

Вдруг остролистник, красные ягоды. плющ, индейки, гуси, куры, свинина, ветчина, зелень, устрицы, пудинги, фрукты и пунш,- все мгновенно исчезло. Исчезла и комната с камином, и красноватый свет, и самый час ночи, и наши путники очутились на улицах города в рождественское утро. Со всех сторон слышалась своеобразная музыка скребков и заступов, которыми люди счищали снег и лед с тротуаров против своих жилищ и с крыш домов (холод стоял изрядный).

Детям любо было смотреть, как глыбы снега, падая сверху, разлетались в воздухе на множество блестящих снежинок. Стены домов и особенно впадины окон казались просто черными от яркой белизны снежного покрова, лежавшего на крышах. Зато снег, покрывавший землю, успел уже приобрести желтоватый оттенок; множество двигавшихся во всех направлениях экипажей и фур избороздило его местами оттаявшую поверхность глубокими колеями, казавшимися непроследимою цепью безчисленных миниатюрных каналов. Небо было пасмурно, и взор не проникал до конца даже самых коротких улиц, завешенных полузамерзшим, полуоттаявшим туманом; более тяжелые части этого тумана спускались в виде дождя из закопченных воздушных атомов.

Можно было подумать, что все трубы Великобритании сговорились между собою и сразу задымили во всю свою мочь и волю. Несмотря, однако, на такую невеселую погоду, все кругом было в каком-то радостном настроении, как не бывает и в самый яркий солнечный день. Весело шла работа людей, сбрасывавших снег с крыш домов; как-то особенно были одушевлены их лица; шутливо перекликались они из-за парапетов, обмениваясь повременам снежком - метальным снарядом, более невинным, чем многия словесные шутки - и от души смеясь, когда ком попадал в цель, и еще более радуясь, когда он пролетал мимо. Лавки торговцев живностью были открыты лишь наполовину, за то настеж стояли двери у фруктовщиков. Большие пузатые корзины с каштанами выставлялись из них подобно широким жилетам пожилых гуляк, прислонившихся к дверям и выставивших на показ свою грозящую ударом тучность. Румяные, темнолицые испанские луковицы, своим дородством напоминавшие испанских монахов, лукаво поглядывали с полок на проходящих красавиц и с притворною скромностью вскидывали в то же время глаза на подвешенный к потолку остролистник. Тут же красовались цветущия пирамиды из груш и яблок, а на самом виду спускались с потолка кисти винограда; благодушный хозяин нарочно подвесил их на таком месте - пускай, мол, у прохожих слюнки текут на здоровье. Груды крупных лесных орехов, пушистых, загорелых, напоминали своим особым ароматом осенния прогулки в лесу, когда нога приятно погружалась в мягкий слой засохшей листвы; норфольские печеные яблоки оттеняли темнотою своей сморщенной кожи яркую желтизну своих соседей, апельсинов и лимонов; аппетитно-сочные, так и просились они на послеобеденный дессерт. Даже золотые и серебряные рыбки в вазах, расставленных между этими отборными плодами, и те, несмотря на свою холодную кровь, казалось, знали, что происходит нечто особенное; все оне с любопытством сновали по своему водному мирку и как-то необыкновенно, хотя и бесстрастно, волновались. Еще праздничнее смотрели колониальные магазины, если заглянуть чрез их полузакрытые окна. Весело звенели здесь беспрестанно опускавшиеся на прилавок чашки весов; порывисто шумя, развертывалась со своей катушки бичева; ловко, точно рукою фокусника, пододвигались к ней все новые и новые плетенки, не поспевавшие вмещать безчисленные покупки. Смесь ароматов чая и кофе приятно раздражала обоняние. Разбегались глаза при виде редкой величины изюма, небывалой белизны миндалин, отборных палочек корицы и разных пряностей. Лакомо приготовленные цукаты были так обильно пропитаны сахаром, что могли довести до обморока самого хладнокровного зрителя, если он устоял против соблазна отведать тут же разложенных мясистых и сочных винных ягод и скромно глядевшего из своих украшенных ящиков французского чернослива. Нужно было видеть нетерпеливую, в ожидании праздника, суетливость покупателей: как угорелые, торопились они исполнить свои покупки, сталкивались друг с другом в дверях, зацепляясь корзинами; выбежав из лавки, многие снова возвращались в нее взять забытые второпях покупки, делали много других подобных ошибок, ни на минуту не теряя, однако, своего праздничного настроения. Сам торговец и его приказчики смотрели такими свежими и бодрыми молодцами, что ярко вычищенные медные сердечки, которыми застегивалась сзади их фартуки, можно было принять за их собственные сердца, выставленные на показ всем и каждому.

Но вот с колоколен раздался благовест, призывавший добрых людей в церкви, и на улицах появились толпы богомольцев в своих лучших нарядах и с самыми радостными лицами. В то же время из всех переулков, безымянных тупиков и закоулков потянулся безчисленный люд, несший к пекарям свои обеды. Видно было, что дух интересовался этими любителями попировать, так как, поместившись с Скруджем в дверях одной пекарни, он приподнимал покрышку с их ноши и кропил на их обеды из своего факела. Это был какой-то необыкновенный факел. Когда раз, другой случилось, что носильщики обедов обменивались несколькими сердитыми словами, он проливал да них несколько капель из своего факела, и мгновенно возвращалось к людям их доброе расположение духа, "Стыдно ссориться в такой праздник",- тут же говорили они.

Вот замолкли колокола, и пекарни закрылись; но как будто все еще носился призрак этих обедов, и продолжение их стряпни виднелось на оттаявшем пятне сырости над каждою печью пекарни; даже мостовые перед ними дымились, будто кипели самые камни.

- Нет ли какой-нибудь особой силы в той влаге, которою ты кропишь из своего факела?- сдросил Скрудж.

- Как же. Это моя собственная сила.

- И на всякий сегодняшний обед оказывает она свое действие? - спросил Скрудж.

- На всякий, если он предлагается от доброго сердца, а в особенности на обед бедняка.

- Почему же в особенности на обед бедняка?

- Потому что он больше в ней нуждается. Они, по-прежнему оставаясь невидимыми, направились далее в предместье города. Чудесный спутник Скруджа отличался удивительною способностью (которую Скрудж заметил еще, когда они были с ним у пекарей) приспособляться, несмотря на свой гигантский рост, ко всякому месту: под низкой крышей он помещался так же непринужденно и свободно, как и в высокой зале.

Может быть, он повиновался побуждению своей доброй, великодушной природы и своему расположению ко всем бедным людям, направившись прямо к конторщику Скруджа. Он в самом деле пошел туда, а с ним и Сирудж, держась за его платье. Перед входом дух, улыбаясь, остановился, чтобы окропить из своего факела жилище Боба Крэтчита. Подумайте только! Боб получал всего пятнадцать шиллингов в неделю, а дух настоящего Рождества благословлял его скромное помещение!

Вот поднялась с своего места мистрисс Крэтчит, жена Крэтчита, одетая бедно в дкажды вывороченное платье, зато в уборе из лент; не дорого оне стоят и для шести пенсов очень приличны. При помощи Белинды Крэтчит, своей второй дочери, тоже в ленточном уборе, она стала накрывать на стол, тогда как молодой Петр Крэтчит, запустив вилку в кастрюлю, наблюдал, как варился картофель; чувствуя, что концы необъятных воротничков его манишки (личная собственность отца, уступленная сыну и наследнику в честь великого праздника) попадали ему в рот, он гордился своим изысканным нарядом и предвкушал удовольствие показать свое белье в фэшенебельном парке. Вот двое младших Крэтчитов, мальчик и девочка, ворвались в комнату, крича, что у пекаря пронюхали гуся и признали его за своего; увлекшись заманчивой мечтой о соусе из шалфея с луком, дети принялись плясать вокруг стола, превознося до небес своего старшего брата, который (без гордости, хотя воротнички буквально душили его) раздувал огонь, пока, наконец, ленивые картофелины не застучали громко в крышку кастрюли, прося выпустить их наружу и облупить.

- Однако, куда же это пропал твой отец,- сказала мистрисс Крэтчит,- и брат твой Тимоша? да и Марта в прошлое Рождество пришла получасом раньше!

- А вот вам, матушка, и Марта! - послышался голос девушки, показавшейся в эту минуту в дверях.

- Мама, вот Марта! - закричали оба маленькие Крэтчиты.- Ура! какой у нас гусь, Марта!

- Что это, милая моя, как ты поздно! - сказала мистрисс Крэтчит, осыпая свою дочь поцелуями и в то же время спеша снимать с неё шаль и шляпку.

- Нужно было много работы окончить,- отвечала девушка,- а нынче утром пришлось убираться.

- Ну, ничего, хотя поздно, да пришла! - сказала мать. - Садись-ка к огню, моя милая, да погрейся!

- Нет, нет! Вон папа идет! - закричали маленькие, всюду поспевавшие Крэтчиты.- Спрячься, Марта, спрячься!

Марта спряталась, и в комнату вошел отец Боб, с шеи которого, по крайней мере, на три фута свешивался развязавшийся и болтавшийся перед ним шарф; его поношенное платье было тщательно заштопано и вычищено по такому торжественному случаю; на плечах он держал сына Тимошу. Увы, бедняжка был калека и носил костыль!

- А где же Марта? - спросил Боб Крэтчит, озираясь по сторонам.

- Не пришла,- ответила мать.

- Не пришла? - переспросил Боб, и голос его сразу упал; а он еще во весь дух бежал домой, изображая лошадь для Тимоши, и вдруг "не пришла" в такой праздник.

Марта, не желая дольше расстраивать отца, хотя бы и в шутку, вышла из-за дверцы шкафа и бросилась в его объятия; двое же маленьких Крэтчитов подхватили Тимошу и унесли его в прачечную послушать, как там в котле кипит пудинг.

- Ну, как вел себя Тимоша? - спросила мистрисс Крэтчит, посмеявшись над доверчивостью Боба, когда тот вдоволь нацеловался с дочерью.

- Как золото, да еще лучше,- отвечал отец. - Сидя один, он, должно быть, все размышляет про себя и подчас додумывается до удивительнейших вещей. Когда мы шли домой, он сказал мне, что, вероятно, люди видели его в церкви, так как он был калека, и им, должно быть, приятно было в праздник Рождества Христова вспомнить о Том, Кто исцелял хромых и давал зрение слепым.

Голос Боба задрожал при этих словах и задрожал еще более, когда он сказал, что Тимоша стал крепче и бодрее.

В это время послышался слабый стук костыля по полу, и Тимоша вернулся в сопровождении сестры и брата, которые усадили его на его обычный стул рядом с камином. Пока Боб, засучив манжеты - бедняга полагал, что оне могут еще более загрязниться - составлял в кружке смесь из лимонов и джина и, старательно растерев, поставил ее погреть на полку камина, молодой Крэтчит вместе с двумя вездесущими маленькими Крэтчитами отправился добывать гуся, с которым они скоро и вернулись в торжественной процессии.

Тут произошел такой шум, что можно было подумать, будто гусь самая редкостная птица в мире, некий феномен в перьях, перед которым черный лебедь очень обыкновенная птица. Да в этом доме почти так и было на самом деле. Мистрисс Крэтчит спешила разогреть раньше приготовленную подливку; Петр с невероятною силою разминал картофель; мисс Белинда подслащивала яблочный соус; Марта вытирала горячия тарелки. Отец посадил Тимошу рядом с собою в уголке у стола; двое младших Крэтчитов поставили для всех стулья, не забывая и себя, и, поместившись дозорными на своих постах, засунули в рот свои ложки из боязни вскрикнуть от нетерпения прежде, чем дойдет до них очередь. Наконец, блюда были поданы и прочитана молитва. Наступила мертвая тишина, когда мистрисс Крэтчит, лукаво поглядев на лезвие ножа, приготовилась погрузить его в грудь гуся; но лишь только она надрезала птицу, и из неё хлынула начинка, как по всему столу пронесся шопот восторга, и даже маленький Тимоша, увлеченный своими братишкой и сестрицей, ударил по столу ручкой своего ножа и слабым голоском прокричал ура.

Никогда еще не бывало подобного гуся. Боб даже выразил сомненье, чтобы когда-нибудь подавался такой гусь. Его нежность и сочность, его размеры и дешевизна были предметом всеобщего удивления. С прибавкою яблочного соуса и мятого картофеля его вполне хватило на обед всему семейству, так что мистрисс Крэтчит, увидав на одной из тарелок крошечную косточку, заметила, что и того-то не могли доесть. Все были сыты, в особенности младшие Крэтчиты, вымазавшиеся начинкой до самых бровей. Затем, когда мисс Белинда переменила тарелки, мистрисс Крэтчит вышла из комнаты, чтобы выпрокинуть пудинг и принести его; она пошла одна: при её нервном возбуждении свидетели были бы для неё невыносимы.

А ну как он не дошел как следует! Что если он развалится, когда его станут опрокидывать! Ну, а ежели случился такой грех, что кто-нибудь перелез через стену с заднего двора да украл его, пока они тут пировали над гусем. При одной мысли об этом кровь застывала у молодых Крэтчитов. Каких только ужасов они себе не воображали.

Ага! Вот поднялся пар столбом, значит пудинг вынут из кастрюли. Пошел запах точно от пареного белья! Это от салфетки. Наконец, запахло как в трактире! Это уже сам пудинг. Через полминуты показалась и мистрисс Крэтчит: раскрасневшаеся, но с горделивой улыбкой и - с пудингом, как пестрая бомба, твердым и крепким, усеянным бледными огоньками горящего спирта, и с веткой остролистника, воткнутой в верхушку в виде рождественской эмблемы.

О, как превосходен был пудинг! Боб Крэтчит потихоньку высказал, что, на его взгляд, это был самый крупный успех, достигнутый мистрисс Крэтчит со времени их свадьбы. Мистрисс Крэтчит призналась, что теперь у неё гора с плеч свалилась, а то она очень побаивалась, достаточно ли было муки. Каждый что-нибудь высказывал по этому поводу, но никто не сказал и не подумал, что пудинг был мал для большой семьи. Это было бы грубой ересью. Любой из членов семьи покраснел бы даже от намека в этом смысле.

Наконец, обед кончился; скатерть убрали со стола, подмели очаг и оправили огонь. Когда смесь в кружке была испробована и найдена превосходною, на стол были поданы яблоки и апельсины, а на огонь брошен полный совок каштанов. Тогда вся семья разместилась кружком перед камином; рядом с отцом поставили стеклянный семейный сервиз: два больших стакана и объемистую чашку без ручки.

В этой посуде перелитый из кружки горячий напиток помещался так же удобно, как бы и в золотых бокалах; Боб с довольным видом разливал его, пока каштаны с треском поджаривались на огне.

Затем Боб поднял стакан и произнес:

- Поздравляю вас всех, мои милые, с радостным праздником Рождества Христова. Да хранит нас Бог!

Вся семья дружно ответила на это приветствие.

- Да благословит Бог каждого из нас!- крикнул Тимоша последним.

Он сидел совсем рядом с отцом на своем маленьком стуле. Боб взял его маленькую худую ручку в свою, как бы боясь лишиться своего дорогого ребенка.

- Дух! - сказал Скрудж с участием, которого никогда еще не ощущал до сих пор.- Скажи мне, останется ли жив Тимоша?

- Я вижу незанятый стул в том бедном уголке,- отвечал дух,- и костыль без хозяина, бережно хранимый семьей. Если эти тени не будут изменены будущим - ребенок умрет.

- Нет, нет! - сказал Скрудж. - о, нет, добрый дух! скажи, что он будет жив.

- Если эти тени не изменятся будущим, ни один из моих сородичей не найдет его здесь,- возразил дух. - Да и что тебе в том? Если ему нужно умереть, тем лучше, меньше будет лишних людей.

Скрудж понурил голову, услышав повторенные духом свои собственные слова, и им овладело чувство раскаяния и печали.

- Человек! - произнес дух,- если у тебя в груди человеческое сердце, а не алмаз, воздержись от неуместных слов, пока не узнаешь, что лишнее и где оно. Тебе ли решать, которому человеку жить, которому умирать? Ведь, может быть, в глазах Неба ты гораздо недостойнее и негоднее для жизни, чем миллионы детей этих бедняков. О, Боже! ничтожный червь, взобравшийся на травку, не считает за оставшимися внизу своими голодными братьями одинаковых с собою прав на жизнь!

Скрудж преклонился перед укоризной духа и, дрожа всем телом, опустил глаза в землю. Но быстро поднял голову, услышав свое имя.

- Предлагаю вам теперь выпить за здоровье мистера Скруджа, виновника нашего пира,- произнес Боб.

- Хорош виновник пира! - воскликнула мистрисс Крэтчит, краснея.- Жаль, что его здесь нет: я бы дала ему себя знать, в другой раз не захотел бы.

- Э, полно, моя милая,- заметил Боб: - при детях-то, да и в такой праздник.

- Хорош праздник,- продолжала она,- когда предлагают пить за здоровье такого отвратительного скряги, жестокого, безчувственного человека, как мистер Скрудж. Точно ты сам этого не знаешь, Роберт! Тебе, бедняге, это лучше всех известно.

- Ведь нынче Рождество Христово,- ответил Боб.

- Хорошо, я готова выпить за его здоровье, но только не ради его самого, а ради тебя и ради великого праздника. Многия ему лета! С праздником его и наступающим Новым годом! - то-то, думаю я, будет он счастлив и весел.

За нею тост повторили дети. Это было их первым действием, где сердце их не участвовало. Тимоша выпил последним и еще равнодушнее прочих, ибо Скрудж был в глазах этой семьи каким-то людоедом, чудовищем. Упоминание его имени бросило черную тень на все маленькое общество, и эта тень минут пять не могла рассеяться.

Когда, наконец, она исчезла, веселое настроение их удесятерплось. Боб Крэтчит сообщил им тогда, что у него имелось в виду место для Петра, которое, если удастся получить его, будет приносить целых пять с половиною шиллингов в неделю. Оба младшие Крэтчита разразились неудержимым смехом, представляя себе, Петр будет деловым человеком; сам же Петр глубокомысленно смотрел из-за своих воротничков на огонь, как будто рассуждая про себя, какое он предпочтет себе сделать платье, когда будет обладать таким несметным доходом. Марта, бывшая в ученьи у модистки, рассказала им потом, какая у неё была работа и как по случаю праздника намеревалась завтра выспаться; как несколько дней тому назад она видела графиню и лорда, и как этот лорд был почти так же высок ростом, как Петр. Последний при этих словах еще дальше выправил свои воротнички, так что из-за них едва видно было его самого. А между тем каштаны и кружка ходили взад и вперед по рукам. Немного спустя Тимоша запел песенку при покинутого ребенка, как он шел зимою по снежной дороге; хотя и слабый, жалкий голосок был у малютки, а спел он очень не дурно.

Ничего выдающагося семья эта не представляла. Лицом они все были некрасивы, одеты и обуты плохо, и Петру не в диковинку было заглядывать в лавку закладчика; тем не менее они были счастливы, довольны друг другом и праздником. Когда пришло время духу и Скруджу покинуть это жилище, и образ семьи стал бледнеть, Скрудж до последней минуты не спускал глаз с этих людей и особенно с Тимоши.

Между тем стало темнеть, и пошел густой снег. Когда Скрудж и дух шли вдоль улиц, взорам их представлялось отовсюду светившееся яркое пламя печей и каминов. Здесь, видимо, готовились к обеду, там кучка детей выбегала из дома навстречу своей замужней сестры, своих братьев, дядюшек, тетушек. Там опять на опущенных сторах виднелись силуэты уже собравшихся гостей, а здесь группа хорошеньких барышен, в меховых шубках и теплых сапожках, быстро направлялась к соседнему дому, тараторя все сразу и не слушая друг друга.

При виде такого множества людей, идущих в гости, вы бы пришли в недоумение, кто же в таком случае оставался дома принимать всех этих посетителей и растапливать в ожидании их свои камины.

О, как торжествовал спутник Скруджа при виде всего этого! Как широко раскрывалась его могучая грудь, как свободно протягивалась его сильная рука, распространяя искреннее и невинное веселье повсюду вокруг себя. Даже фонарщик, видимо торопившийся в гости, так как был одет по-праздничному и бегом спешил от фонаря к фонарю поскорее разбросать по темным улицам убогие пятнышки света - и тот громко рассмеялся, поравнявшись с духом.

Вдруг, ни словом не предупредив Скруджа, дух перенес его на пустынную, болотистую местность, где нагромождены были высокие кучи необделанного камня, представляя собою какое-то кладбище великанов. Кругом, между замерзших луж воды, виднелись только мох да вереск, да клочья какой-то грубой, жесткой травы.

Заходящее солнце оставило на небосклоне огненно-красную полосу, которая резко, как бы мигнув, осветила на минуту эту дикую пустыню, а затем, все хмурясь и хмурясь, исчезла в глубоком мраке ночи.

- Что это за место? - спросил Скрудж.

- Здесь живут рудокопы, которые трудятся в недрах земли,- отвечал дух.- Но и они меня знают. Вот, смотри!

Из окна какой-то хижины показался огонек, и они быстро двинулись туда. Пройдя сквозь сложенную из камней и грязи стену, они увидали веселое общество, собравшееся вокруг яркого огня,- старый-престарый мужчина и такая же женщина, их дети, внуки и правнуки, все разряженные по-праздничному. Старик голосом, едва заглушавшим вой гулявшего за стенами хижины ветра, пел им рождественскую песню; это была очень старинная песня, которую он певал еще мальчиком; от времени до времени ему подпевали хором остальные, и каждый раз, как те возвышали голоса, громче и веселее начинал петь и старик; как только замолкали они, и его голос раздавался слабее.

Дух не стал медлить здесь, но, велев Скруджу ухватиться за свое платье, понесся с ним над болотом, но - куда?

Не к морю ли? Да, к морю. Оглянувшись назад, Скрудж к ужасу своему увидел, что берег, в виде страшных утесистых громад, уже позади их; уже оглушает его рев волнующагося моря, которое клокочет и беснуется, будто хочет подмыть самые основы суши.

На уединенной, полупогруженной в воду, скале, в расстоянии около мили от берега, стоял одинокий маяк. Целые кучи водорослей облепляли его основание, а буревестники - такие же сыны ветра, как водоросли дети волн - взлетали и опускались вокруг него, подобно волнам, над которыми они носились.

Но даже и здесь двое сторожей развели огонь, бросавший сквозь узкое окошко тонкий луч света на темное море. Дружески протянув через стол свои мозолистые руки, державшие по стакану грога, они поздравляли друг друга с праздником; и один из них, который был постарше, с загрубелым от бурь и непогод, как галлион старого корабля, лицом, затянул громкую, что сама буря, песню.

Снова понесся дух над черным бушующим морем, стремясь все дальше и дальше, пока, очутившись вдали от всякого берега, они не опустились на корабль. Они становились и рядом с рулевым за колесом, и позади часового, и подле офицеров, державших вахту; - подобно темным призракам стояли эти люди каждый на своем посту, но каждый из них или напевал про себя какую-нибудь рождественскую песенку, или думал какую-либо рождественскую думу, или шопотом говорил своему товарищу об одном из прошлых праздников и соединенных с ним надеждах или воспоминаниях о родине. И у всякого из бывших на корабле, спящего ли, или бодрствующего, и хорошего и дурного - у всех находилось в такой день более доброе чем обыкновенно слово, и все так или иначе, больше или меньше, отличали торжественное значение этого дня; вспоминали тех, о ком и в далекой разлуке они заботились, зная, что и те в свою очередь вспоминают о них.

Велико было удивление Скруджа, когда, прислушиваясь к вою ветра и размышляя о том, как страшно должно быть плыть во тьме над неизведанной пучиной, таящей в себе глубокие, как сама смерть, тайны - когда, занятый такими мыслями, он вдруг услышал веселый смех. Но Скрудж еще более удивился, узнав, что это был смех его племянника, что сам он очутился в сухой, ярко освещенной комнате, и что рядом с ним стоял улыбающийся дух, одобрительно-ласково смотревший на племянника Скруджа.

- Ха, ха! - смеялся племянник Скруджа.- Ха, ха, ха!

Если вам по какому-нибудь невероятному случаю пришлось познакомиться с человеком, который бы смеялся увлекательнее Скруджева племянника, могу вас только об одном просить - познакомить меня с ним, и я буду весьма рад этому знакомству.

Благодетелен и вполне справедлив тот порядок вещей, по которому, при заразительности болезней и печали, на свете нет ничего заразительнее смеха и веселаго расположения духа. Когда племянник Скруджа смеялся так, что держался за бока, раскачиваясь головою и выделывая лицом всевозможные гримасы, племянница Скруджа по мужу хохотала так же искренно, как и он, а вслед за ними хохотала и вся их дружеская компания.

- Ха, ха! Ха, ха, ха, ха!

- Ну, право же он сказал, что Рождество, это пустяки! Да он и впрямь так думает!- кричал Скруджев племянник.

- Тем больше ему должно быть стыдно, Фридрих! - с негодованием сказала племянница.

Женщины ничего не делают на половину. Оне со всему относятся серьезно.

Она была очень, очень красива. Наивное, как бы удивленное личико, пара самых лучезарных глаз, которые вам когда-либо встречались, маленький розовый ротик, как-будто созданный для поцелуев, что, впрочем, несомненно и было; несколько пленительных ямочек вокруг подбородка придавали ей особенную прелесть, когда она смеялась.

- Что он чудак,- сказал племянник,- так это верно, и не так приветлив, бы мог быть, но несправедливость его сама себя наказывает, и я ничего против него не имею.

- Он, конечно, очень богат, Фридрих,- заметила племянница. - По крайней мере ты мне так рассказываешь.

- Что нам до этого, милая!-сказал племянник.- Да и ему нет пользы от его богатства. Никакого добра он из него не делает и на себя ничего не тратит. Разве, чего доброго, утешается мыслью - ха, ха, ха! - что когда-нибудь нас наградит им.

- Нет, не терплю я его,- заметила племянница.

То же мнение высказали её сестры и все остальные дамы и барышни.

- А я так жалею его,- сказал племянник.- Если бы и захотел, и то, кажется, не рассердился бы на него. Кто терпит от его странностей? - Всегда он сам. Представилось ему теперь, что он нас не любит, и вот он не хочет придти к нам обедат. А что из этого? Не велика для него потеря.

- Напротив, мне кажется, что он лишает себя очень хорошего обеда,- перебила мужа племянница.

То же сказал каждый из гостей, а они могли быть компетентными судьями, так как только что встали из-за обеда, и теперь, расположившись вокруг камина, занимались десертом.

- Очень рад это слышать,- сказал племянник Скруджа,- потому что не очень-то доверяю этим молодым хозяйкам. Как ваше мнение, Топпер?

Топпер, очевидно, имел в виду одну из ceстер Скруджевой племянницы, так как отвечал, что холостяк - это жалкий отбросок, который не имеет права высказываться об этом предмете. При этом одна из сестриц покраснела - не та, у которой были розы в голове, а другая, толстушка, что в кружевной косынке.

- Продолжай дальше, Фридрих,- сказала Скруджева племянница, ударяя в ладоши. - Он всегда так: начнет говорить, и не кончит.

Племянник Скруджа снова закатился смехом, и так как невозможно было им не заразиться, хотя сестрица толстушка и пыталась воспротивиться этому при помощи ароматического уксуса, то все единодушно последовали примеру хозяина.

- Я только хотел сказать,- заговорил он,- что вследствие его нелюбви к нам и нежелания повеселиться с нами, он, думаю, теряет несколько приятных минут, которые бы не принесли ему вреда. Я уверен, что он лишается более приятных собеседников, чем каких может найти в своих собственных мыслях, в своей затхлой конторе или в своих пыльных комнатах. Я намерен каждый год доставлять ему такой же случай, будет ли это ему нравиться или нет, потому что мне жаль его. Пускай его будет всю жизнь свою смеяться над Рождеством; но, наконец, станет же он лучше о нем думать, если я из года в год весело буду являться к нему и говорить: как ваше здоровье, дядюшка Скрудж? Если этим я добьюсь хотя того, что он оставит пятьдесят фунтов своему бедному конторщику, и то хорошо; и мне кажется, что я вчера тронул его.

Теперь уж за ними была очередь раземеяться, когда он сказал, что растрогал Скруджа. Но, по доброте своего сердца, он не смущался этим смехом - только бы смеялись. Чтобы подогреть веселость гостей, он еще начал их потчевать вином.

Напившись чаю, все занялись музыкой. Это была музыкальная семья и, что касается пения, они были мастера своего дела, в чем могу вас уверить, а в особенности Топпер, который басил преисправно, нисколько притом не надуваясь и не краснеё в лице. Племянница Скруджа не дурно играла на арфе; между прочим она сыграла маленькую, очень простую по мотиву, песенку, которую хорошо знал ребенок, приезжавший когда-то в школу за Скруджем. Когда раздались звуки этой песенки, все, что этот дух показал Скруджу, пришло ему теперь на память; он становился все мягче и мягче и думал, что если бы прислушивался к ней почаще в течение долгих лет, то мог бы доетигнуть радостей в своей жизни своими собственными руками. не прибегая к заступу могильщика, похоронившего Якова Марлея.

Но не весь вечер был посвящен ими музыке. Немного спустя они стали играть в фанты. Хорошо иногда быть детьми, особенно в праздники Рождества. Сначала, впрочем, затеялась игра в жмурки - это уж само собою разумеется. И я столько же верю в действительную слепоту Топпера, сколько в то, что глаза у него были в сапогах. Я полагаю, что все дело было заранее решено между ним и племянником Скруджа, и что духу настоящего Рождества это было известно. Тот способ, каким Топпер ловил толстую сестрицу в кружевной косынке, был прямой насмешкой над человеческой доверчивостью. Роняя то ту, то другую вещь, прыгая через стулья, натыкаясь на роял, запутываясь в драпировках, он неизменно устремлялся вслед за нею. Он всегда знал, где была толстая сестрица, и никого другого не хотел ловить. Когда некоторые нарочно поддавались ему, он делал вид, как будто хочет схватить вас, чему бы вы, конечно, не поверили, и вдруг бросался от вас в сторону толстой сестрицы. Она не раз кричала, что это нехорошо, неправильно,- конечно так. Но когда он, наконец, поймал ее, когда, несмотря на все её уловки и хитрости, он загнал ее в угол, из которого уже нельзя было спастись,- тогда поведение его стало окончательно невозможным. Под предлогом сомнения, она ли это, он уверял, что ему необходимо дотронуться до её головного убора, а для окончательного удоетоверения её личности он будто бы принужден обследовать одно колечко на её пальце и её шейную цепочку. Не правда ли, разве не чудовищно так вести себя? По этому предмету она, вероятно, и высказывала ему свое мнение, когда водить пришлось другому, а они вели какую-то таинственную беседу за занавеской. Племянница Скруджа не принимала участия в жмурках, ее усадили на кресло в уютном уголке, так что Скрудж с духом очутились рядом с нею. Зато она учаетвовала в фантах, а потом и в игре как, когда и где, при чем, к тайному удовольствию мужа, совсем забила своих сестер, хотя и те были очень острые барышни, как Топпер мог бы сообщить вам. Общество состояло человек из двадцати, и все они, и старые, и молодые, играли. Играл и Скрудж; вполне участвуя во всем происходившем перед ним, он совсем забыл, что они не могли слышать его голоса, а потому иногда совершенно громко произносил свой ответ на предложенный вопрос и очень часто отвечал удачно.

Дух был очень доволен, видя его в таком настроении, и так одобрительно смотрел на него, что он как мальчик стал просить его остаться здесь, пока гости не разъедутся. Но дух сказал, что этого нельзя сделать.

- Вот новая игра,- упрашивал Скрудж.- Только полчасика, дух; ну, пожалуйста!

Это была игра под названием да и нет, в которой племянник Скруджа должен был что-нибудь задумать, а остальные должны были отгадывать; он только отвечал да или нет на их вопросы. А они градом сыпались на него: он думает о животном, о гадком животном, о диком животном, которое ворчит и хрюкает, а иногда разговаривает, и живет в Лондоне, и ходит по улицам, и за деньги не показывается, и никем не водится, не живет в зверинце, не убивается для продажи, и ни лошадь, ни осел, ни корова, ни бык, ни тигр, ни собака, ни свинья, ни кошка, ни медведь. При каждом новом вопросе, с которым обращались к нему, племянник разражался новым раскатом смеха; наконец, его довели до того, что он принужден был вскочить с дивана и затопать ногами. Тут толстая сестрица, придя в такое же состояние неудержимой веселости, прокричала:

- Я отгадала! Я знаю, кто это! Знаю, знаю!

- Ну, кто? - спросил Фридрих.

- Ваш дядя Скру-у-дж.

Она действительно отгадала. Последовало всеобщее удивление, хотя некоторые и говорили, что на вопрос: "не медведь ли?" следовало сказать - "да", так как отрицательного ответа было достаточно, чтобы отвлечь их мысли от Скруджа, как бы близко оне к нему ни были.

- Право, он доставил нам много удовольствия,- сказал Фридрих,- и было бы неблагодарностью не выпить за его здоровье. Вот кстати и стакан с глинтвейном. За здоровье дядюшки Скруджа!

- Хорошо! За здоровье дяди Скруджа! - было ему ответом.

- Каков бы он ни был, желаю старику веселых праздников и счастливого Нового года!- произнес племянник. - Он не принял бы от меня этого приветствия, но Бог с ним. Итак за здоровье дяди Скруджа!

Дядя Скрудж незаметно так развеселился, ему стало так легко и приятно на сердце, что он готов был ответить тостом неподозревавшему его присутствия обществу и поблагодарить неслышною для него речью, если бы дух дал ему время. Но вся сцена исчезла в одно мгновение при последнем слове племянника; и Скрудж и дух снова очутились в пути.

Много мест обошли они, многое видели и, в какой дом ни заходили, всюду приносили счастье. Дух становился у постелей больных, и они утешались и делались веселы; являлся к живущим на чужбине, и к ним придвигалась родина; посещал удрученных жизненной борьбою, и к ним возвращались терпение и надежда - бедных, и они забывали, что они бедны. В богадельнях, в больницах, в тюрьмах, во всех приютах нищеты, куда суетный человек, в силу своей ничтожной, быстропреходящей власти, не преграждал путь духу, повсюду он оставлял благословение и наставлял Скруджа в своих правилах.

Это была длинная ночь, если это была только одна ночь. Но Скрудж сомневался в этом, так как все рождественские праздники представлялись сжатыми в пространстве времени, которое они провели вместе с духом. Другая странность заключалась в том, что, тогда как Скрудж оставался неизменившимся в своей наружности, дух видимо становился все старше и старше. Скрудж раньше заметил в нем эту перемену, но ничего не говорил об этом до того времени, когда они, покинув одну детскую вечеринку, очутились на открытом месте. Здесь Скрудж заметил, что у духа волосы поседели.

- Разве так коротка жизн духов? - спросил он.

- Моя жизнь на земном шаре очень коротка,- ответил дух.- Сегодня ночью ей конец.

- Сегодня ночью! - воскликнул Скрудж.

- Да, сегодня в полночь! Чу! время близко.

В эту минуту на башне пробило три четверти двенадцатаго.

- Прости меня, если я не имею права об этом спрашивать,- сказал Скрудж, пристально смотря на платье духа,- но я вижу, что что-то странное, не принадлежащее тебе, выглядывает из-под твоей полы. Что это - нога или лапа с когтями?

- По тому, сколько на ней мяса, ее, пожалуй, вернее назвать лапою с когтями,- был грустный ответ духа.- Смотри сюда.

Из-под широких складок его оделеды вышло двое детей, жалких, отвратительных, ужасных, несчастных. Они опустились на колена у его ног и ухватились за край его одежды.

- Смотри, смотри сюда, человек, смотри! - воскликнул дух.

Это были мальчик и девочка. Желтые, худые, оборванные, с диким, как у волка, взглядом, но в то же время покорные.

Там, где благодатная юность должна была бы округлить черты и придать им самые свежия свои краски, жесткая, морщинистая, как у старика, рука, казалось, ощипала, скрутила и изорвала их в лоскутья. Где бы царить ангелам - оттуда угрожающе, дико выглядывали дьяволы. Ни на какой степени изменения, упадка, или извращения человечества, среди всех тайн непостилшмого творения, нет и наполовину столь страшных чудовищ.

Скрудж в ужасе отшатнулся назад. Считая их, должно быть, за детей духа, он было хотел сказать, что это прелестные дети, но слова замерли у него на языке, отказываясь быть участниками такой колоссальной лжи.

- Дух, твои они? - только и мог он произнести.

- Это человеческие дети,- сказал дух, глядя на них.- Они хватаются за меня с жалобой на своих отцов. Этот мальчик Невежество. Эта девочка Нужда. Берегись их обоих, но больше всего остерегайся этого мальчика, ибо на лбу его я читаю приговор Судьбы, если только написанное не будет изглажено. Не признавайте его! - воскликнул дух, простирая руку по направлению к городу. - Злословьте тех, кто говорит вам об этом! Допускайте его ради ваших партийных целей и усугубляйте зло! И ждите конца!

- Разве у них нет опоры, нет приюта? - спросил Скрудж.

- А разве нет тюрем? - сказал дух, обращаясь к нему с последним своим словом.- Разве нет рабочих домов?

Колокол пробил полночь.

Скрудж стал искать глазами духа, но его не было видно. Как только замер последний звук колокола, он вспомнил предсказание Марлея и, подняв глаза, увидал окутанный с головы до ног таинственный призрак, который, как туман по земле, медленно к нему приближался.

IV.

ПОСЛЕДИЙ ИЗ ДУХОВ.

Призрак подвигался тихо, торжественно, молча. Когда он приблизился, Скрудж упал на колена, потому что в самой атмосфере, чрез которую подвигался этот дух, он, казалось, распространял таинственный мрак.

Он был закутан в широкую черную одежду, скрывавшую его голову, лицо и стан, оставляя на виду одну только протянутую вперед руку. Не будь этого, трудно было бы отличить его фигуру от ночи и выделить ее из окружавшего ее мрака.

Очутившись рядом с ним, Скрудж чувствовал только, что он высок и строен и что его таинственное присутствие наполняло его неизъяснимым ужасом. Дальше он ничего не знал, так как призрак не говорил и не двигался.

- Передо мною дух будущих Рождественских праздников? - произнес Скрудж.

Дух не отвечал, но указал рукою на землю.

- Ты хочешь показать мне тени вещей еще не бывших, но имеющих совершиться в будущем? - продолжал Скрудж.- Не так ли?

Верхняя часть одежды собралась на мгновение в складки, как будто дух наклонил голову вместо ответа.

Хотя и попривыкнув за это время к обществу духов, Скрудж так сильно боялся этого молчаливого образа, что ноги дрожали под ним, и ему казалось, что он едва может стоять. Дух оставался пока неподвижным, как бы наблюдая за Скруджем и давая ему время придти в себя.

Но Скруджу от этого было еще хуже. Необъяснимый ужас охватил его при мысли, что за таинственным покровом скрывались глаза, пристально устремленные на него, тогда как он, как ни напрягал своего зрения, мог видеть только протянутую вперед руку и большую черную массу.

- Дух будущаго! - воскликнул он, - я боюсь тебя больше, чем любого из виденных мною духов. Но зная, что цель твоя сделать мне добро, и так как я надеюсь жить, чтобы стать другим, лучшим человеком, нежели я был, то я готов оставаться в твоем обществе и делаю это с чувством благодарности. Ты не будешь говорить со мною?

Ответа не последовало, только рука указывала вперед.

- Веди! - сказал Скрудж.- Веди! Ночь быстро исчезает, а это драгоценное для меня время. Я знаю. Веди, дух!

Призрак стал двигаться так же, как приближался. Скрудж следовал за ним в тени его одежды, которая, как он думал, несла его.

Казалось, не они входили в город, а город как бы сам выростал вокруг них. Но вот они в самом центре его, на бирже, среди купцов; некоторые из них торопливо переходили с места на место, другие разговаривали группами, посматривая на свои часы и глубокомысленно играя своими большими золотыми цепочками. Одним словом, перед глазами наших путников повторялась картина, к которой так привык Скрудж, часто посещавший биржу.

Дух остановился подле одной кучки деловых людей. Увидав, что рука указывала на них, Скрудж подошел послушать их разговор.

- Нет,- сказал один из них, высокий, толстый господин с огромным подбородком,- подробностей я не знаю, а только слышал, что он умер.

- Когда он умер? - полюбопытствовал другой.

- Вчера в ночь, кажется.

- Как? что это с ним сделалось? - спросил третий, доставая крупную щепоть табаку из своей громадной табакерки.- Я так думал, что ему и века не будет.

- А Бог его знает,- сказал первый зевая.

- Что он сделал с своими деньгами? - спросил краснолицый господин с таким огромным наростом на конце носа, что он болтался у него, как у индюка.

- Не слыхал,- ответил человек с широким подбородком, снова зевая. - Может быть, компаниону своему оставил. Mне он не отказал их - вот все, что я знаю.

Эта шутка встречена была общим смехом.

- То-то дешевые будут похороны,- сказал тот же собеседник: - хоть убей меня - не знаю никого, кто бы пошел на них. Вот разве нам собраться, так, по доброй воле?

- Пожалуй, я пойду, если будет завтрак,- заметил джентльмен с наростом на носу.- К,то хочет меня видеть, должен кормить меня.

Опять смех.

- Так я, пожалуй, бескорыстнее всех вас, - сказал первый собеседник,- потому что никогда не ношу черных перчаток и никогда не завтракаю. Но я готов отправиться, если еще кто-нибудь пойдет. Ведь если подумать, то вряд ли придется отрицать, что я был ближайшим его другом: при всякой встрече мы, бывало, с ним останавливались и разговаривали. Прощайте, господа!

Говорившие и слушавшие разошлись и скоро смешались с толпою. Скрудж знал этих людей и посмотрел на духа, как бы ожидая от него объяснения.

Призрак перенесся на улицу. Здесь палец его указал на двух встретившихся людей. Скрудж стал опять прислушиваться, думая, что найдеть здесь объяснение.

Он знал очень хорошо и этих людей. Это были деловые люди, очень богатые и важные. Он всегда старался быть у них на хорошем счету, конечно с деловой и именно с деловой точки зрения.

- Как вы поживаете? - сказал один.

- А вы как? - спрашивал другой.

- Хорошо! - сказал первый.- Старый скряга-то умер,- слышали вы?

- Говорят,- ответил другой.- А ведь холодно, не правда ли?

- Как и должно быть о Рождестве. Вы, нужно полагать, на коньках не катаетесь?

- Э, нет. И без того есть о чем подумать. До свидания.

Вот и все. Встретились, поговорили и расстались.

Скрудж сначала удивлялся, что дух придает значение таким, повидимому, пустым разговорам; но чувствуя, что в них кроется какая-нибудь тайная цель, он стал размышлять: чтоб именно это могло быть? Вряд ли можно было предположить, что они имеют какое-нибудь отношение к смерти Марлея, его старого компаниона, потому что то было прошедшее, а это был дух будущаго. Одинаково он не мог отнести их к кому-либо из людей, непосредственно близких ему. Не сомневаясь, однако, что к кому бы они ни относились, в них заключается какая-нибудь скрытая мораль в целях его собственного исправления, он решился принимать к сердцу всякое слышанное им слово и все, что увидит, в особенности внимательно наблюдать свою собственную тень, когда она будет являться. Он ожидал, что поведение его будущего и даст ему ключ к разрешению этих загадок.

Он тут же начал искать глазами свой собственный образ; но на его обычном месте стоял другой, и хотя по времени это был всегдашний час пребывания его на бирже, он не видел сходства с собою ни в одном из множества людей, спешивших воити в двери биржевого зала. Впрочем, он не особенно дивился этому, так как мысленно уже изменил свою жизнь, а потому думал и надеялся, что видит уже осуществившимися свои недавния решения.

Неподвижным и мрачным стоял подле него призрак с своею вытянутою рукою. Очнувшись от занимавших его мысли вопросов, Скрудж, по изменившемуся положению руки призрака, представил себе, что невидимый взор упорно остановился на нем. Это заставило его содрогнуться, и сильный холод пробежал по его телу.

Они покинули эту оживленную сцену и направились в другую часть города, где Скруджу не приходилось бывать раньше, хотя ему известно было, где она находится и какой дурной славой пользуется. Грязные и узкие улицы; жалкие дома и лавчонки; полуголое, пьяное и дикое население. Безчисленные переулки и закоулки, подобно множеству сточных ям, извергали на улицы отвратительное зловоние, грязь и людей; от всего квартала несло пороком, скверной и нищетой.

В одном из отдаленнейших уголков этого логовища позора скрывалась под покатою кровлей низенькая лавчонка, где продавалось железо, старые лохмотья, бутылки, кости и всякие сальные, грязные отброски. Внутри ея, на полу, лежали кучи ржавых ключей, гвоздей, цепей, крючков, петель, весов, гирь и тому подобного железного лома. Тайны, на разгадку которых немного нашлось бы охотников, зарождались и погребались здесь в грудах неприглядного тряпья, кучах протухлаго сала и старых костей.

Посреди этих товаров, около печки, сложенной из старых кирпичей, сидел седовласый семидесятидетний плут-хозяин, который, загородив себя от наружного холода растянутой на веревке занавеской из засаленного тряпья, сосал свою трубку, наслаждаясь тихим уединением.

Скрудж и призрак очутились в присутствии этого человека в ту самую минуту, когда в лавку проскользнула женщина с тяжелым узлом в руках. Вслед за нею вошла другая женщина с подобной же ношей, а за ней мужчина в полинявшей черной одежде, который не менее был испуган при виде женщин, чем оне сами, когда узнали друг друга. После нескольких минут безмолвного изумления, которое разделял и сам хозяин лавочки, они все трое разразились смехом,

- Приди сперва поденщица одна! - сказала женщина, вошедшая сначала. - Потом бы прачка одна, а третьим бы гробовщик, тоже один. А то вот какой случай, дедушка Осип! Ведь нужно же было нам здесь всем вместе столкнуться!

- Да где же вам и сойтись, как не здесь,- отвечал старик, отнимая ото рта трубку.- Пойдемте в приемную, ты там уже давно свой человек; да и те обе тоже не чужия. Дайте только запереть наружную дверь. Ишь ты как скрипит. Пожалуй что ржавее этих петель ничего здесь не найдется, и коетей старше моих тут не сыщешь. Ха, ха! Мы все подходящий народ для нашего дела. Ступайте, ступайте в приемную.

Приемной называлось пространство за занавеской из лохмотьев. Старик сгреб уголья в печке старым прутом от шторы и, поправив свой смрадный ночник (была уже ночь) чубуком своей трубки, засунул ее снова в рот.

Тем временем женщина, явившаеся первою, бросила свой узел на пол и с важностью уселас на стул, облокотившись на колена и нахально-недоверчиво посматривая на остальных двоих.

- Ну, что же? зачем дело стало, мистрисс Дильберс? - сказала она.- Всякий имеет право о себе заботиться. Он сам всегда так поступал!

- И то правда! - сказала прачка. - На этот счет ему пары не было.

- Так что ж вы глаза-то вытаращили, точно испугались друг друга? Ну, кто умней? Ведь не обобрать один другого мы пришли сюда.

- Нет, зачем же! - сказали Дильберс и мужчина в один голос.- Совсем не для того, полагать надо!

- И отлично! - воскликнула женщина,- Больше ничего и не требуется. Кому тут убыток, что мы прихватили подобную безделицу. Ведь не мертвецу же это нужно.

- Конечно, нет! - сказала Дильберс со смехом.

- Если старый скряга хотел, чробы эти вещи остались целы после его смерти, продолжала женщина,- так что ж он жил не как люди? Живи он по-людски, было бы кому и присмотреть за ним, когда смерть-то его настигла; не лежал бы так, как теперь - один-одинешенек.

- Вернее этого и сказать нельзя,- подтвердила Дильберс.- Поделом ему.

- Не мешало бы этому узлу быть потяжеле,- ответила женщина;- да и был бы он тяжеле, будьте покойны, только вот руки-то не дошли до другого. Развяжи-ка его, узел-то, дедушка Осип, да скажи, что он стоит. Говори на чистоту. Я не боюсь быть первой, и не боюсь, что они увидят. Мы ведь отлично знали, что помогали друг другу, прежде чем здесь встретились. Осип, развязывай узел.

Но учтивость её друзей не допустила этого, и мужчина в полинялом черном платье, вскочив на брешь первым, выложил свою добычу. Не велика она была. Одна-две печати, коробка для карандашей, пара пуговиц от рукавов, дешевая брошь,- вот и все. Старик стал их рассматривать и ценить, при чем сумму, которую готов был дать за каждую из вещей, писал мелом на стене; наконец, переписав все вещи, подвел итог.

- Вот твой счет,- сказал старик,- и что хочешь со мной делай, а я шести пенсов к нему не прибавлю. Чья теперь очередь?

Очередь была за Дильберс. Тем же порядком была записана оценка принесенных ею вещей: простынь и полотенец, нескольких штук носильного белья, двух старинных чайных ложек, пары сахарных щипчиков и нескольких сапогов.

- Я всегда слишком много плачу дамам. Такова уж моя слабость, этим и разоряю себя,- сказал старик.- Вот что вам приходится. Если бы вы хоть пенс попросили прибавить, мне пришлось бы раскаяться в своей щедрости и прямо скостить полкроны.

- Ну, дедушка, теперь мой узел развязывай,- сказала первая женщина.

Старик стал на колена, чтобы удобнее было развязывать. Наконец, с трудом распутав узел, он вытащил широкий и тяжелый сверток какой-то темной материй.

- Это что такое по-вашему? - спросил он. - Занавес от постели!

- А-то что ж! Занавес и есть,- ответила женщина, смеясь и подаваясь вперед со своего стула.

- Так-таки вы его и стащили, целиком, с кольцами и совсем, когда он лежал под ним! - удивился Осип.

- Да, так и стащила. А что же?

- Вы рождены для того, чтобы составить себе состояние,- заметил старик:- и вы этого достигнете.

- Понятное дело, я не положу охулки на руку, когда что попадет под нея, особенно ради такого человека, каким он был,- равнодушно отвечала женщина.- Можете быть спокойны на этот счет. Смотрите, масло-то на одеяло прольете.

- Это его одеяло? - спросил старик.

- А чье же еще по-вашему? Думаю, что он и без него теперь не простудится.

- Надеюсь, он не от заразы какой нибудь помер? А? - спросил старик, оставив свое занятие и посмотрев на нее.

- Этого не бойтесь,- отвечала женщина.- Я не настолько дорожу его обществом, чтобы оставаться около него для такого дела, если бы он от заразы помер. Хотя до боли глаз смотрите сквозь ту сорочку, ни одной дырочки, ни одного протертого местечка не найдете в ней. Это его лучшая сорочка была, да она и вправду отличная. Они бы истратили ее даром, если бы не я.

- Как так истратили бы ее? - спросил старик.

- Схоронили бы его в ней,- отвечала женщина, смеясь. - Какой-то дурак так было и сделал; только я опять сняла ее. Если для этой цели коленкор не годится, так я не знаю, на что он после того годен. Самая подходящая материя для покойника. В ней он не смотрит страшнее, чем в той.

Скрудж с ужасом прислушивался к этому разговору. Видя их сидящими над своей добычей, при слабом свете ночника, он смотрел на них с неменьшим отвращением, как если бы это были безобразные демоны, торговавшиеся из-за самого трупа его.

- Ха, ха! - раздался смех женщины, когда старик, вытащив из кармана фланелевый мешок с деньгами, стал каждому отсчитывать его выручку.- Вот вам и конец всему! Пока жив был, отпугивал от себя всякаго; зато как помер, мы от него и попользовались! Ха, ха, ха!

- Дух! - сказал Скрудж, трясясь всем телом,- я вижу, вижу. Случай с этим несчастным человеком мог бы повториться со мною самим. Моя настоящая жизнь ведет к тому. Милосердый Боже, что это такое!

Он отскочил в ужасе, так как сцена изменилась, и он теперь почти касался кровати - кровати голой, без занавесок, на которой под худой, изорванной простыней лежало что-то прикрытое, которое, хотя и было немо, говорило о себе ужасным языком.

В комнате было очень темно, так темно, что разглядеть ее хорошенько нельзя было, хотя Скрудж, повинуяс тайному побуждению, осмотрелся кругом, чтобы узнать, что это была за комната. Бледный свет, пробивавшийся снаружи, падал прямо на кровать; а на ней, ограбленное, покинутое, беспризорное, неоплаканное, лежало тело человека.

Скрудж взглянул в сторону призрака. Его рука неподвижно указывала на голову трупа. Покрышка была накинута так небрежно, что стоило бы Скруджу слегка дотронуться до неё пальцем, и лицо бы раскрылось. Он подумал об этом, чувствовал, как легко бы ему было это сделать, и ему сильно хотелось этого, но у него одинаково не хватало сил сдвинуть покрывало, как и освободить себя от присутствия призрака.

О, холодная, холодная, суровая, страшная смерть! воздвигай здесь алтарь свой, одевай его ужасами, какие есть в твоей власти, ибо это твое царство! Но ты не можешь, для своих страшных целей, тронуть ни одного волоса, не смеешь исказит ни одной черты на лице любимого, почитаемого и уважаемого человека. Пусть тяжела рука, пусть падает она, когда её не держат; пусть не бьется сердце и не слышен пульс; зато эта рука была открыта, благородна и верна; сердце было честно, горячо и нежно. Поражай, тень, поражай! И смотри, как из нанесенной тобою раны изливаются добрые дела, чтобы насеять в мире жизнь бессмертную!

Не голосом были произнесены эти слова на ухо Скруджа, тем не менее он слышал их. когда смотрел на постель. Он думал, что если бы можно было поднять теперь этого человека, то какие были бы его первые мысли! Скупость, кулачество, жадность к наживе? К доброму концу привели они его, в самом деле!

Одиноким лежал покойник в унылом, пустом доме; около него ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, которые бы могли сказать, что вот он в том или в другом был добр ко мне, и, памятуя хоть одно доброе слово, я заплачу ему добром же. Какая-то одичалая кошка царапалась у двери, да слышалось, как под камином возились мыши. Чего им нужно было в этой комнате смерти, и отчего обнаруживали оне такое беспокойство, о том Скрудж не смел и помыслить.

- Дух! - сказал он,- это страшное место. Покидая его, я не забуду его урока, поверь мне. Уйдем отсюда!

Но призрак продолжал неподвижною рукою указывать ему на голову.

- Понимаю тебя,- произнес Скрудж: - и я бы сделал это, если бы мог. Но у меня нет силы, дух. У меня нет силы.

Призрак как будто снова поглядел на него.

- Если есть в городе хотя кто-нибудь, кто принимает к сердцу смерть этого человека. - продолжал Скрудж в страшной тоске,- то покажи мне его, умоляю тебя, дух!

Призрак на мгновение распустил свое темное одеяние на подобие крыла; затем, сложив его, открыл взорам Скруджа освещенную дневным светом комнату, в которой находилась мать с своими детьми.

Она кого-то ждала и ждала с большим нетерпением, потому что быстро ходила взад и вперед по комнате, выглядывала из окна, смотрела на часы, старалась, хотя и напрасно, приниматься за свое шитье и едва могла переносить голоса резвившихся детей.

Наконец, послышался давно ожидаемый стук в дверь. Она бросилась к ней, и встретила своего мужа; лицо его, хотя еще и молодое, носило печать забот и уныния. Теперь на нем заметно было какое-то странное выражение довольства, которого он стыдился и которое, видимо, старался побороть в себе.

Он сел за приготовленный для него обед, и когда она, после долгаго молчания, робко спросила его, что нового, он, казалось, затруднялся ответом.

- Хорошие или дурные вести? - спросила она, чтобы как-нибудь помочь ему.

- Дурные,- был ответ.

- Мы разорены окончательно?

- Нет. Еще есть надежда, Каролина.

- Если он смягчится,- сказала она с изумлением,- то конечно есть! Можно надеяться на все, если случится подобное чудо.

- Ему уже нельзя смягчиться. Он умер.

Она была кротким и терпеливым существом, если верить её лицу; но в душе она рада была такому известию, что и высказала, всплеснув при этом руками. В следующую же минуту она просила у Бога прощения и очень жалела о своей радости, хотя первое ощущение её шло от сердца.

- То, что та полупьяная женщина, о которой я вчера вечером говорил тебе, передавала мне, когда я пытался повидаться с ним, чтобы выпросить недельную отсрочку, и что я считал простым предлогом не принять меня - оказывается вполне верным. Он не только был очень болен, но умирал тогда.

- С кому же перейдет теперь наш долг?

- Не знаю. Но к тому времени деньги у нас будут готовы; да если бы даже и не так, то было бы уже положительным несчастьем, если бы преемник его оказался таким же безжалостным кредитором. Эту ночь мы можем спать спокойно, Каролина!

Да. Как ни старались они ослабить свое чувство, тем не менее это было чувство облегчения. Лица детей, потихоньку столпившихся кругом, чтобы прислушаться к столь мало понятному для них разговору, просветлели, и вообще весь дом стал счастливее вследствие смерти этого человека. Единственное, вызванное этим событием, ощущение, которое дух мог показать ему, было ощущением удовольствия.

- Покажи мне какое-нибудь проявление чувства сожаления по поводу чьей-либо смерти,- сказал Скрудж:- иначе та мрачная комната, которую мы только что покинули, будет у меня всегда перед глазами.

Призрак провел его по нескольким столь знакомым ему улицам; по пути Скрудж смотрел направо и налево, ища себя, но его нигде не было видно. Они вошли в дом Боба Крэтчита, в тот самый, где он был уже раньше, и застали мать и детей сидящими вокруг огня.

В комнате было тихо. Шумливые младшие Крэтчиты неподвижно, как вкопанные, сидели в углу, смотря на Петра, державшего перед собою книгу. Мать с дочерьми заняты были шитьем и тоже молчали.

- "И Он взял младенца, и поставил его среди их".

Где слышал Скрудж эти слова? Не во сне же он их слышал. Вероятно, мальчик прочел их, когда они с духом переступали порог. Но что же он не продолжает?

Мать положила на стол свою работу и поднесла руку к лицу.

- Мне свет режет глаза,- сказала она.

- Свет? Ах, бедный Тимоша!

- Ну, теперь опять ничего,- сказала мать. - От свечки устают у меня глаза, а мне ни за что на свете не хотелось бы показывать вашему отцу, когда он вернется домой, что они у меня плохи. Пора бы ему придти, кажется.

- Да, уже прошло его время,- отвечал Петр, закрывая книгу. - Но мне кажется, матушка, что последние несколько дней он тише ходит, чем обыкновенно.

Все снова замолкли. Наконец, мать нарушила молчание, произнеся твердым, веселым голосом, при чем он только раз дрогнул:

- Знаю я, как он ходил, как шибко ходил, неся, бывало, на плечах Тимошу.

- И я знаю! - воскликнул Петр.- Часто видал.

- И я тоже! - повторили все.

- Но его очень легко было носить,- продолжала она, углубившись в свою работу:- и отец так любил его, что и за труд не считал. А вот и он, ваш отец!

Она поспешно встала ему навстречу, и Боб вошел, окутанный своим шарфом (бедняге он куда как был нужен). Чай для него стоял уже готовым на полке камина, и всякий старался, как мог, услужить ему. Затем двое младших Крэтчитов забрались к нему на колена и каждый из них, прильнув щечкой к его лицу, как будто говорил: ничего, папа, не горюй!

Боб был очень весел с ними и ласково беседовал со всей семьей. Посмотрев лежавшую на столе работу и похвалив прилежание и спорость жены и дочерей, он высказал уверенность, что оне управятся задолго до воскресенья.

- До воскресенья! Так ты ходил туда сегодня, Роберт? сказала жена.

- Да, моя милая,- отвечал Боб.- Хочется, чтобы и вы могли сходить туда. Вам бы приятно было увидать, как зелено это местечко. Впрочем, вы часто будете видать его. Я обещал ему приходить туда по воскресеньям. О, мой малютка! Мой маленький малютка! - воскликнул Боб.

Так он, наконец, не выдержал. Не по силам ему это было. А если б было по силам, он и ребенок его были бы, может быть, гораздо дальше друг от друга, чем теперь.

Он оставил семью и поднялся по лестнице в верхнюю комнату, которая была ярко освещена и украшена попраздничному. В ней рядом с гробом малютки стоял стул и вообще видно было, что кто-нибудь незадолго приходил сюда. Бедный Боб сел на стул и задумался; просилев так несколько времени, он, тювидимому, успокоился, поцеловал маленькое личико как бы в знак примирения с совершившимся событием и сошел вниз вполне спокойный.

Они уселись вокруг огня и стали разговаривать; девицы и мать продолжали работу. Боб рассказал им о редкой доброте племянника Скруджа, которого он видел только раз.

- Несмотря на то, он, встретив меня сегодня на улице и заметив, что я немножко - ну, так немножко не в духе, спросил у меня, что случилось, что меня так расстроило. Когда я ему объяснил в чем дело,- продолжал Боб,- ведь это самый любезный человек, какого я только знаю - он тут же сказал: "Мне искренно жаль вас и вашу добрую супругу!" Но только как уже он узнал про это, право, не знаю.

- Про что узнал, мой милый?

- Да про то, что ты хорошая жена,- отвечал Боб.

- Кто же этого не знает! - заметил Петр.

- Отлично сказано, сынок мой! - похвалил Боб.- Надеюсь, что так. "Искренно жаль, говорит, вашу добрую супругу. Если могу хотя чем-нибудь вам быть полезным, сказал он, давая мне свою карточку, вот где я живу. Пожалуйста приходите ко мне". И знаете,- продолжал Боб,- не потому, чтобы он мог оказать нам какую-нибудь помощь, а главное его добрая, радушная манера решительно очаровала меня. Право, казалось, будто он знал нашего Тимошу и чувствовал вместе с нами.

- Добрая, должно быть, душа у него! - сказала мистрисс Крэтчит.

- Ты бы в этом еще более убедилась, моя милая,- возразил Боб,- если бы увидала его и поговорила с ним. Я бы нисколько не удивился,- заметь, что я говорю - если бы он доставил Пете лучшее место.

- Слышишь, Петя? - сказала мистрисс Крэтчит.

- А потом,- сказала одна из сестер,- Петя вступит в кому-нибудь в компанно и откроет свое дело.

- Подите вы! - отозвался Петр, приятно улыбаясь.

- Еще бы,- сказал Боб,- когда-нибудь и это будет, хотя для того еще не мало времени впереди, мои милые. Но как бы и когда бы нам ни пришлось разлучаться друг с другом, я уверен, что никто из нас не позабудет бедного Тимошу - не так ли? - или эту первую среди нас разлуку.

- Никогда, папа! - ответили все.

- И я знаю,- сказал Боб,- я знаю, мои милые, что если мы будем помнить, как он был терпелив и кроток, хотя он был и маленький, маленький ребенок - нам трудно будет ссориться друг с другом и тем доказывать, что мы забыли о бедном Тимоше.

- Нет, папа, никогда! - снова ответили все.

- Я очень счастлив,- сказал маленький Боб,- очень счастлив.

Мистрисс Крэтчит поцеловала его, то же сделали дочери и двое меньших детей, а Петр крепко пожал отцу руку. - Душа крошки Тима, от Бога было твое детское существо.

- Призрак! - сказал Скрудж,- что-то говорит мне, что минута нашей разлуки близка. Скажи мне, кто это, кого мы видели мертвым?

Дух грядущего Рождества повел его, как и прежде, местами, где сходятся деловые люди, но не показывал ему его самого. Призрак, нигде не останавливаясь, шел все дальше, как бы стремясь к желанной Скруджем цели, пока последний, наконец, не обратился к нему с мольбою остановиться на минуту.

- Этот двор,- сказал Скрудж, - через который мы теперь несемся, и есть место, где я занимаюсь уже давно. Я вижу дом. Дай мне посмотреть, что будет со мною со временем.

Дух остановился, но рука его указывала в другом направлении.

- Вот где дом! - воскликнул Скрудж.- Почему ты не туда указываешь?

Но указательный палец призрака не менял направления.

Скрудж поспешил к окну своей квартиры и заглянул туда. Это была все еще контора, но не его. Мебель была не та, и фигура, сидевшая в кресле, тоже не его. Так как призрак не менял своего положения, то Скрудж снова присоединился к нему и, не понимая куда и зачем они шли, сопровождал его, пока они не пришли к каким-то железным воротам. Прежде чем войти в них, он остановился, чтобы осмотреться вокруг.

Кладбище. Так вот где погребен тот человек, имя которого он должен был сейчас узнать. Достойное это было место: окруженное со всех сторон домами, поросшее сорными травами, где не жизнь, а смерть питала и растила их, где земля разжирела от слишком обильной пищи. Достойное место!

Призрак остановился среди могил и указал на одну из них. С трепетом направился к ней Скрудж. Дух был все таким же, но ужас подсказывал Скруджу, что какое-то новое значение было в его торжественной позе.

- Прежде чем я подойду к камню, на который ты мне указываешь,- сказал он,- ответь мне на один вопрос: тени ли это вещей, которые будут, или только того, что может быть?

Призрак продолжал указывать на могилу, у которой стоял.

- Образ жизни людей предзнаменует тот или другой конец, к которому он должен привести их,- произнес Скрудж.- Но если в нем произойдет перемена, то и конец будет иной. Скажи, не такой ли смысл имеет и то, что ты мне показываешь?

Дух был неподвижен, как всегда.

Скрудж, продолжая трястись от страха, подполз к могиле и, следя за пальцем духа, прочел на камне свое собственное имя:

ЭБЕНИЗЕР СКРУДЖ.

- Так это и тот человек, что лежал там на постели? - вскрикнул он, не подымаясь с колен.

Палец указал с могилы на него и обратно.

- Нет, дух! О, нет, нет!

Палец не опускался.

- Дух! - воскликнул он, крепко хватаясьза его одежду,- выслушай меня! Я не тот, что был. Я не буду тем, чем бы я должен был стать, не получив этого урока. Зачем мне это показывать, если для меня нет никакой надежды?

В первый раз, казалось, дрогнула рука призрака.

- Добрый дух! - продолжал Скрудж, все еще оставаясь перед ним на коленах. - Само твое сердце меня жалеет и просит за меня. Дай мне уверенность, что я еще могу изменить эти, показанные мне тобою, тени, переменив свою жизнь!

Добрая рука снова дрогнула.

- Я буду чтить Рождество от всего сердца и постараюсь круглый год блюсти его. Буду жить в прошедшем, настоящем и будущем. Духи всех трех будут бороться во мне за первенство. Я не забуду данных мне ими уроков. О, скажи мне, что я могу стереть надпись на этом камне!

В своей отчаянной душевной борьбе он схватил руку призрака. Тот старался высвободить ее, но державшая ее рука не уступала. Однако, дух оказался сильнее и оттолкнул его.

Подняв кверху руки в последней мольбе, он заметил в призраке перемену. Он стал сжиматься, опадать и - превратился в столбик кровати.

V.

КОНЕЦ.

Да! И кровать его собственная и комната его собственная. А всего лучше и дороже, что время для исправления было у него впереди.

- Буду жить в прошедшем, настоящем и будущем,- повторял Скрудж, слезая с кровати.- Духи всех трех будут бороться во мне за первенство. О, Яков Марлей! Небу, Рождеству и тебе я обязан этим! Говорю это, стоя на коленах, старый Яков,- на коленах!

Он был так взяволнован, так охвачен своими порывами к добру, что голос его едва повиновался ему. Он сильно рыдал во время борьбы с духом, и лицо его было мокро от слез.

- Оне не сдернуты! - воскликнул Скрудж, сжимая в руках одну из занавесок своей кровати,- оне не сняты, оне здесь, и кольца и все здесь! Я здесь, тени вещей, которые могли бы быть, могут быть рассеяны. Так и будет. Я знаю, оне рассеятся!

Все это время руки его работали над платьем: он спешил одеться, а оне его не слушались; что ни схватит - шиворот на выворот, за что ни возьмется - все перевертывается на изнанку или вверх ногами; то найдет вещь, то опять ее потеряет.

- Что ж я буду делать! - воскликнул он, смеясь и плача в одно и то же время и представляя из себя настоящего Лаокоона, только обвитого чулками вместо змей. - Я легок, как перышко, счастлив, как ангел, весел, как школьник, и голова точно с похмелья. Поздравляю всякого с радостным праздником! Всему свету желаю счастья на Новый год. Гей! Ура! Ура!

Он выскочил в соседнюю комнату и остановился, едва переводя дух.

- Вот она кастрюля, где была кашица! - закричал он, снова придя в движение и суетясь около камина. - Вот дверь, в которую вошел дух Якова Марлея. Вот угол, где сидел дух настоящего Рождества! А вот окно, из которого я видел странствующия души! Все так, все верно, все это было. Ха, ха, ха!

Отличный был это смех, настоящий, знаменитый смех для человека, который столько лет прожил без всякого смеха. Этот хохот предвещал длинный, длинный ряд блестящих повторений!

- Не знаю, какое сегодня число, какой день месяца! Не знаю, долго ли я был с призраками. Ничего, ничего не знаю. Совсем как ребенок. Да что за важность, лучше буду ребенком. Гей! Ура, ура!

Его восторги были прерваны звоном колоколов, звучавших как никогда прежде. Динь, динь, дон. Динь-дирин-динь, дон, дон дон! О, чудесно, чудесно!

Подбежав к окну, он отворил его и выглянул. Тумана как не бывало; яркий, веселый, морозный день. Блестящее солнце, прозрачное небо! О, чудо, о, восторг!

- Какой день сегодня? - закричал Скрудж, окликая шедшего внизу мальчика в праздничном платье.

- Что? - отозвался тот в полном недоумении.

- Какой нынче день, мальчуга? - повторил Скрудж.

- Нынче? Да нынче Рождество Христово.

- А, Рождество! - сказал Скрудж самому себе.- Значит, я не пропустил его. Духи все в одну ночь обработали. Все, что хотят, то и делают. Конечно, они это могут. Конечно. Эй, мальчик?

- Что вам? - отозвался тот.

- Знаешь ты мясную лавку, что на углу второй отсюда улицы?- осведомился Скрудж.

- Как не знать!

- Умный мальчик! - сказал Скрудж.- Замечательный мальчик! А не знаешь ли ты, продали они ту знаменитую индюшку, что была у них вывешена? Не маленькую, а ту, толстую?

- А это что с меня-то будет? - отвечал мальчик.

- Ну что за прелесть этот мальчик! - сказал Скрудж.- Просто удовольствие говорить с ним. Она самая, молодчик.

- Она и сейчас там висит.

- Правда? Поди-ка, купи ее.

- Э, полно вам шутить!

- Кроме шуток. Серьезно говорю. Поди, купи ее да вели сюда принести; я скажу, куда ее отправить. Сам тоже приходи с посланным, я дам тебе шиллинг. А если вернешься с ним сюда раньше, чем пройдет пять минут, то подарю тебе полкроны!

Мальчик пустился бежать изо всей мочи.

- Пошлю ее Бобу Крэтчиту,- шептал Скрудж, потирая руки и посмеиваясь - он не узнает, кто ее послал. Она как раз вдвое больше Тимоши. Вот штука-то будет.

Нетвердою рукою написал он адрес, но все-таки написал, и сошел вниз к наружной двери встретить посланного из лавки. Стоя там в ожидании, он взглянул на колотушку.

- Всю жизнь буду любить ее! - воскликнул Скрудж, схватив ее рукою.- Вряд ли когда прежде я обращал на нее внимание. Какой у неё приятный вид! Замечательная колотушка! А, вот и индюшка. Ура! Как поживаете? С праздником вас.

И что это была за индюшка! Наверное, на ногах не могла стоять от жира, когда жива была.

- А что, ведь ее пожалуй не донести до Кэмден Тауна,- сказал Скрудж. - Нужно взять вам извозчика.

Радостный смех, с которым он сказал это, смех, с которым он заплатил за индюшку, а потом за извозчика, и с которым наградил мальчика, уступал разве только тому смеху, с которым он, едва переводя дух, уселся опять в свое кресло и здесь все продолжал смеяться, пока, наконец, не заплакал от радости!

Не легкое дело было теперь обриться, потому что руки у него тряслись сильнейшим образом; а бритье требует осторожности даже в спокойном состоянии. Но если бы даже он отрезал себе кончик носа, то наложил бы только кусочек пластыря на обрезанное место - и горя мало.

Он оделся в свое лучшее платье и, наконец, вышел на улицу. Народ там двигался взад и вперед, как он видел перед этим, находясь в обществе духа настоящего Рождества. Заложив руки за спину, Скрудж посматривал на всех с приятною улыбкою. Вид его был так приветлив, что трое или четверо встречных, находившихся в особенно веселом расположении духа, обратились к нему с приветствием и пожеланием веселаго праздника. Скрудж часто потом рассказывал, что это были самые приятные из когда-либо слышанных им звуков.

Он еще не далеко отошел, как увидал шедшего ему навстречу полного господина, который накануне вошел в его контору со словами: "Это контора Скруджа и Марлея, если не ошибаюсь?" Сердце его почувствовало боль при мысли, как посмотрит на него этот господин, когда они встретятся; но он знал, какой путь предстоял ему теперь, и, не задумываясь, пошел по нем.

- Дорогой сэр,- сказал Скрудж, ускоряя шаги и беря старого джентльмена за обе руки,- как вы поживаете? Надеюсь, что вы имели успех вчера. Это очень хорошо с вашей стороны. Желаю вам веселых праздников, сэр.

- Мистер Скрудж?

- Да,- произнес он,- это мое имя; боюсь только, что оно может быть вам неприятно. Позвольте мне попросить у вас извинения. И не будете ли вы так добры,- тут Скрудж сказал ему что-то на ухо.

- О, Боже! - воскликнул джентльмен, пораженный удивлением.- Дорогой мистер Скрудж, да серьезно ли вы говорите?

- Пожалуйста,- ответил Скрудж. - Ни фартинга (Полушка.) меньше. Тут много отплат за прежнее, уверяю вас. Так вы мне сделаете это одолжение?

- Дорогой сэр,- сказал тот, треся ему руку,- не знаю что и сказать о такой щедрости.

- Пожалуйста, ни слова больше,- возразил Скрудж.- Приходите ко мне. Не правда ли, вы придете?

- Непременно! - ответил старый джентльмен.

Ясно было, что он намерен был исполнить свое обещание.

- Благодарю вас,- сказал Скрудж.- Очень вам обязан. Сто раз благодарю вас. Дай вам Бог всего хорошаго!

Он побывал в церкви, ходил по улицам, наблюдал, как спешили люди туда и сюда, гладил детей по голове, расспрашивал нищих, заглядывал вниз в кухни домов и наверх в окна, находя, что все может доставить ему удовольствие. Ему и во сне никогда не снилось, чтобы прогулка, что бы что бы то ни было могло принести ему так много счастия. После полудня он направил шаги к дому своего племянника.

Раз десять прошел он мимо двери, прежде чем осмелился подойти к ней и постучать. Наконец, собравшись с духом, он быстро подбежал к ней и ударил молотком.

- Дома ли твой хозяин, моя милая? - сказал Скрудж отворявшей ему горничной. - Славная девушка, право!

- Дома, сэр.

- Где он, моя дорогая? - спросил Скрудж.

- Он в столовой, сэр, с барыней. Не угодно ли вам пожаловать за мною наверх.

- Благодарю. Он меня знает,- ответил Скрудж, уже положив руку на ручку двери в столовую.- Я здесь взойду, моя милая.

Он тихонько приотворил дверь и просунул в нее лицо. Муж и жена осматривали в эту минуту парадно-накрытый стол.- Ведь молодые хозяева всегда щепетильны на этот счет и любят, чтобы все было, как следует.

- Фрэд! - произнес Скрудж.

О, батюшки светы, как вздрогнула с испуга жена его племянника! Скрудж забыл в эту минуту, что она была не совсем здорова, а то бы ни за что на свете не сделал этого.

- Ах, Боже мой! - воскликнул Фрэд,- кто там?

- Это я. Твой дядя Скрудж. Пришел обедать. Можно взойти, Фрэд?

Можно ли взойти! Чудо еще, что тот совсем не оторвал у него руки от радости. Не прошло и пяти минут, а Скрудж был уже как у себя дома. Ничто не могло быть сердечнее оказанного ему приема как со стороны племянника, так и со стороны его жены. Так же отнесся к нему и Топпер, когда пришел; так же и толстушка-сестрица, когда она пришла; так же - и все остальные явившиеся потом гости. Отличная была эта компания, отличные были игры, удивительное единодушие, замечательное счастие!

Но на следующее утро Скрудж рано уже был в конторе. Совсем таки рано. Главное, чтобы ему первому быть там и поймать Боба Крэтчита, когда тот опоздает! Достигнуть этого ему хотелось во что бы то ни стало.

Так он и сделал. Пробило девять часов - Боба пет. Четверть десятого - Боба все нет. Он опоздал на целых восемнадцать минут с половиною. Скрудж сел, оставив свою дверь открытою, чтобы видеть, как тот войдет в свою каморку.

Прежде чем войти, тот уже снял шляпу и свои шарф. В один миг он очутился на своем стуле и быстро заработал пером, как бы желая нагнать опозданное время.

- Эге! - заворчал Скрудж, стараясь, как только мог, подражать своему обыкновенному голосу. Что это значит, что вы являетесь сюда в такое время?

- Я очень сожалею, сэр,- сказал Боб.- Я опоздал.

- Вы опоздали? - повторил Скрудж.- Думаю, что так. Не угодно ли вам пожаловать сюда.

- Ведь это только раз в целый год, сэр,- оправдывался Боб, выходя из своей каморки.- В другой раз этого не случится. Уж очень вчера весело было, сэр.

- Вот что я вам скажу, друг мой. - произнес Скрудж:- я не намерен допускать повторения подобных вещей. А потому,- продолжал он, вскакивая со стула и так ударив Боба, что тот отскочил назад в свою каморку,- а потому хочу прибавить вам жалованья!

Боб задрожал и несколько пододвинулся к линейке. Ему пришла вдруг мысль ударить ею Скруджа, связать его и, призвав на помощь людей с улицы, надеть на него горячечную рубашку.

- С праздником тебя, Боб! - сказал Скрудж таким серьезным тоном, что в нем нельзя было ошибиться, и ударяя конторщика по спине.- Желаю тебе, друг мой, праздника повеселее тех, которые ты видел от меня в течение многих лет! Я прибавлю тебе жалованья и постараюсь помочь твоей бедствующей семье, и ceгодня же вечером мы обсудим, Боб, твои дела за стаканом горячаго пунша. Разведи-ка огонь да сию же минуту купи другой ящик для угля.

Скрудж оказался еще добрее, чем обещал. Он все сделал и еще несравненно больше; а маленький Тимоша не умер, и Скрудж стал его вторым отцом. Он сделался таким хорошим другом, таким добрым хозяином и человеком, какого только знал свет. Некоторые смеялись происшедшей с ним перемене, но он не обращал на это внимания, так как знал, что какое бы доброе дело ни делалось, всегда найдутся в мире люди, для которых оно послужит предметом насмешки. Зная также, что такие люди бывают слепы во всем, он думал, что пускай их лучше морщинят свои глаза смехом, чем обнаруживают свою болезнь в менее привлекательных формах. Его собственное сердце смеялось, а этого было для него вполне достаточно.

Он больше уже не видался с духами, а прожил остальную жизнь по правилам полного воздержания; и об нем всегда говорили, что он умел чтить Рождество, если вообще кто-либо из живых людей обладал этим знанием. Хорошо, если то же может быть справедливо сказано про каждого из нас! Итак повторим слова маленького Тимоши: да благословит Господь всех нас!

КОНЕЦ.

Чарльз Диккенс - Рождественская песня в прозе. 02., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :