Владимир Гиляровский
«Мои скитания - 02»

"Мои скитания - 02"

* * *

Пили, ели, спросили еще два штофа, но все были со-вершенно трезвы. Я тогда пил еще мало, и это мне в вину не ставили:

- Хошь пьешь - не хошь, как хошь, нам же лучше, вина больше останется.

Пили и ели молча. Потом, когда уже кончали третий штоф и доедали третью яичницу, Костыга и говорит, на-клонясь, полушепотом:

- Вот што, робя! Мы станицу затираем. Идете с на-ми?

- Какая сейчас станица, ежели пароходы груз за-брали. А ежели сунуться куда вглубь, народу много на-до.... Где его на большую станицу соберешь? -

сказал Петля.

- Опять холера... теперь никакие богатства ни к че-му... а с деньгами издыхать страшно.

- А ты носи медный пятак на гайтане, а то просто в лапте, никакая холера к тебе не пристанет... - посовето-вал Костыга. - Первое средство, старинное... Холера только меди и боится, черемшанские старики сказывали.

Как-то на минуту все смолкли. А Петля нам вдруг:

- Брось станицу! Поступай к нам в артель крючни-чать.

- А ну вас! Пойду я крючничать! - рассердился Ко-стыга.

- Ишь ты какой. Почище тебя крючничают. У нас сам Репка за старшего.

- Как, Репка?! - и Костыга звякнул кулачищем по столу, так что посуда запрыгала.

- Да так, сам атаман Репка... - подтвердили слова Петли его товарищи,

* * *

И выяснилось, что Петля встретил Репку весной в Са-маре, куда он только что прибыл из Сибири, убежав из тюрьмы, и пробирался на Черемшаны, где в лесу у него была зарыта "поклажа" - золото и серебро. Разудалый Петля уговорил его "веселья для ради" поехать в Рыбну покрючничать - "все на народе",- а на зиму и в скит можно. И вот Репка и Петля захватили с собой слоняв-шегося по пристани Балабурду, добывшего где-то даже паспорт, подходящий по приметам, и все втроем прибы-ли в Рыбинск. В Рыбинске были хозяйские артели грузчи-ков, т. е. работали от хозяина за жалованье. К хозяевам обращались судовщики с заказом выгружать хлеб, кото-рый приходил то насыпью в судах, а то в кулях и меш-ках. В артелях грузчиков главной силой считались "батыри"; их обязанность была выносить с судна уже гото-вые кули и мешки на берег. Сюда брались самые лов-кие и самые сильные: куль муки 9

пудов, куль соли 12 пу-дов и полукуль 6 пудов. Конечно, хозяева брали львиную долю и наживали с каждого рабочего иногда половину его заработка.

Работать от хозяина Репке было не к лицу; он привык сам верховодить и атаманствовать над удалыми станицами и всю добычу рискованных набегов поровну тырбанить между товарищами. Собрал он здесь при помощи Петли и Балабурды человек сорок знако-мых бурлаков и грузчиков, отобрав самых лучших, голов-ку, основал неслыханную дотоль артель, которая рабо-тает скорее, берет дешевле, а товарищи получают вдвое больше, чем у хозяина.

Репка, получая с хозяина деньги, целиком их приносит в артель и делит поровну и по за-слугам: батыри, конечно, получают больше, а засыпка и выставка(Засыпка - хлеб в кули насыпает, а выставка устав-ляет кули, чтобы батырю брать удобно.), у которых работа легкая - меньше. И сам он получает столько же, сколько батырь, потому что ра-ботает наравне с ними, несмотря на свои почти семь-десят лет, еще шутки шутит: то два куля принесет, то на куль посадит здоровенного приказчика и, на диво всем, легко сбежит с ним по зыбкой сходне... Артель Репки ще-голяла и наружным видом: на всех батырях были жи-летки красного сукна, обшитые то золотым, то серебря-ным, смотря по степени силы, галуном, а на спине сафь-янные кобылки, на которые ставили куль. Через плечо у каждого железный крюк. Артель Репки держалась обо-собленно, имела свой общий котел и питалась лучше всех других рабочих.

Попасть в эту артель было почти невоз-можно. Только, когда разыгралась холера - пришлось добавлять народу. Вот в эту-то артель нам и предложили вступить... Костыга и Улан сперва отказались, хотя имя Репки заставило задуматься удал-добрых молодцев. Но и это, пожалуй, не удержало бы Костыгу, уже нашего атамана, и быть бы мне в разбойной станице - да только несчастье с Репкой спасло меня от этого.

Далее нам Петля рассказал, что на Репку, конечно, взъелись все конкуренты-хозяева, которых рабочие нача-ли попрекать новой артелью и лучшие батыри перешли в нее, Нашлись предатели, которые хозяевам рассказали о том, кто такой Репка, и за два дня до нашего прихода в Рыбинск Репку подкараулили одного в городе, арестова-ли его, напав целой толпой городовых, заключили в тю-ремный замок, в одиночку, заковав в кандалы. И поста-новили старые его товарищи и станишники- во что бы то ни стало вызволить своего атамана.

Через подкуп пи-саря в тюрьме узнали они, что Репку отправят в Ярославль только зимой, чтобы судить в окружном суде. И постано-вили его выручить, а для этого продолжали вести артель, чтобы заработать денег, напасть на конвой и спасти сво-его атамана. Только тут Костыга отложил свою затею. Мы поступили в артель. Паспортов ни у кого не было, да и полиция тогда не смела сунуться на пристани, во-пер-вых, потому, чтобы не распугать грузчиков, без которых все хлебное дело пропадет, а, во-вторых, боялись холеры. Кроме Репки, - и то в городе взяли его, - так никого из нас и не тронули.

x x x

Дня через три я уже лихо справлялся с девятипудо-выми кулями муки и, хотя первое время болела спина, а особенно икры ног, через неделю получил повышение: мне предложили обшить жилет золотым галуном. Я весь влился в артель и, проработав с месяц, стал чернее ара-ба, набил железные мускулы и не знал устали. Питались великолепно... По завету Репки не пили сырой воды и пи-ва, ничего кроме водки-перцовки и чаю. Ели из котла го-рячую пищу, а в трактире только яичницу, и в нашей ар-тели умерло всего трое - два засыпки и батырь не из важных. Заработки батыря первой степени были от 10 до 12

рублей в день, и я, при каждой получке, по пяти руб-лей отдавал Петле, собиравшему деньги на побег атама-на. Да я никакого значения деньгам не придавал, - а тосковал только о том, что наша станица с Костыгой не состоялась, а бессмысленное таскание кулей ради заработка все на одном и том же месте мне стало прискучать. Да еще эта холера. То и дело видишь во время ра-боты, как поднимают на берегу людей и замертво тащат их в больницу, а по ночам подъезжают к берегу телеги с трупами, которые перегружают при свете луны в боль-шие лодки и отвозят через Волгу зарывать в песках на той стороне или на острове.

Только и развлечения было, что в орлянку играли. Припомню один веселый эпизод из этой удалой нашей жизни среди кольца смерти. От 12 до 2 было время обе-да. На берегу кипели котлы и каждая артель питалась особо. По случаю холеры перед обедом пили перцовку. Сядем, принесут четвертную бутыль и чайный стакан. Как только сели артели за обед, на берегу появлялся огромный рыжий козел, принадлежавший пожарной команде. Козел был горький пьяница.

Обыкновенно под-ходит к обедающим в то время, когда водку пьют, стоит, трясет бородой и блеет. Все его знали и первый стакан обыкновенно вливали ему в глотку. Выпьет у одних, идет к другой артели за угощеньем, и так весь берег обойдет, а потом исчезает вдребезги пьяный. И нельзя было не угостить козла. Обязательно, первый стакан ему, - а не поднести - налетит и разобьет бутыль рогами.

x x x

Куда бы повернула моя судьба - не знаю, если бы не вышло следующего: проработав около месяца в артели Репки, я, жалея отца моего и мачеху, написал-таки им письмо, в котором рассказал в нескольких строках, что прошел бурлаком Волгу, что работаю в Рыбинске крюч-ником, здоров, в деньгах не нуждаюсь, всем доволен и к зиме приеду домой.

Как-то после обеда артель пошла отдыхать, я надел козловые с красными отворотами и медными подковками сапоги, новую шапку и жилетку праздничную и пошел в город, в баню, где я аккуратно мылся, в номере, холод-ной водой каждое воскресенье, потому что около приста-ней Волги противно да и опасно было по случаю холеры купаться. Поскорее вымылся, переоделся во все чистое, и в своей красной жилетке с золотым галуном иду по главной улице. Вдруг шагах в двадцати от меня из подъ-езда гостиницы сходит на тротуар знакомая фигура: вы-сокий человек с усами, лаковые сапоги, красная рубаха, шинель в накидку и белая форменная фуражка. Я, не помня себя от радости, подбегаю к нему:

- Папа, здравствуй!

Он поднял вверх руки и на всю улицу хохочет:

- Ах, черт тебя дери! Вот так мундир! Ну и молод-чик!

Мы обнялись, поцеловались и пошли к нему в номер.

- Я только что приехал и тебя искать пошел. Отец меня осматривал, ощупывал, становил рядом с собой перед зеркалом и любовался:

- Ну и молодчик!

Заказали завтрак, подали водки и вина.

- Я уже обедал. Сейчас на работу... Пойдем вместе!

- Ну, это ты брось. Поедем домой. Покажись дома, а там поезжай куда хочешь. Держать тебя не буду. Ведь ты и без всякого вида живешь?

- На что мне вид! Твоей фамилии я не срамлю, я здесь Алексей Иванов.

- Умно. Ну, закусим да и поедем. Я в чистом номере, чистый,- в перспективе поездка на пароходе, - чего я еще не испытывал и о чем мечтал.

- Ладно, поедем. Только сбегаю, прощусь с товари-щами, славные ребята, да возьму скарб из мурьи.

- Плюнь на скарб! Товарищи не хватятся, подумают, что сбежал или от холеры умер.

- Там у меня сотенный билет в кафтане зашит.

- Ну и оставь его товарищам на пропой души. Доб-ром помянут. А пока пойдем в магазин купить платье.

Пошли. Отец заставил меня снять кобылку. Я запря-тал ее под диван и вышел в одной рубахе. В магазине го-тового платья купил поддевку, но отцу я заплатить не поз-волил - у меня было около ста рублей денег. Закусив, мы поехали на пароход "Велизарий", который уже дал первый свисток. За полчаса перед тем ушел "Самолет".

Вдруг отец вспомнил, входя на пароход:

- А ведь красную жилетку твою забыли!.. Куда ты ее засунул? Я не видал...

- Да под диван.

- Экая жалость! На век бы сохранил дорогую па-мять.

Мы сидели за чаем на палубе. Разудало засвистал третий. Видим, с берега бежит офицер в белом кителе, с маленькой сумочкой и шинелью, переброшенной через руку. Он ловко перебежал с пристани на пароход по одной сходне, так как другую уже успели отнять. Поздоровав-шись с капитаном за руку, он легко влетел по лестнице на палубу- и прямо к отцу. Поздоровались. Оказались старые знакомые.

- Садись, капитан, чай пить.

- С удовольствием... Никак отдышаться не могу. Опоздал... И вот пришлось ехать на этом проклятом "Велизарии"... А я торопился на "Самолет".

Никогда с этим купцом не поехал бы... Жизнь дороже.

- А что?

- Не знаете?

В это время был подан третий стакан для чаю. Отец нас познакомил:

- Капитан Егоров.

Продолжался разговор о "Велизарии". Оказывается, что пароход принадлежит купцу Тихомирову, который, когда напьется, сгоняет капитана с рубки и сам команду-ет пароходом, и во что бы то ни стало старается догнать и перегнать уходящий из Рыбинска "Самолет" на полча-са раньше по расписанию, и бывали случаи, что догонял и перегонял, одновременно приводя в ужас несчастных пассажиров.

- Шуруй! Сала в топку! Шуруй!

Неистово орет с капитанского мостика. Пароход содро-гается от непомерного хода, - а он все орет:

- Шуруй! Сала в топку!

На его счастье оказалось, что Тихомиров накануне остался в Ярославле, и пассажиры успокоились...

Мы мило беседовали. Отец рассказал капитану, что мы были в гостях в имении, и, указав на меня, сказал:

- Все лето рыбачил да охотился сынок-то, видите, каким арабом стал.

И тут же добавил, что я вышел из гимназии и не знаю еще, куда определиться.

- Да поступайте же к нам в полк, в юнкера... Из вас прекрасный юнкер будет. И к отцу близко - в Ярославле стоим.

После недолгих разговоров, тут же было решено, что мы остановимся в Ярославле, и завтра же Егоров устро-ит мое поступление.

- Вот хорошо, что вы опоздали на "Самолет", а то я никогда и не думал быть военным,- сказал я.

- Кисмет! - улыбнулся Егоров. Он служил прежде на Кавказе и любил щегольнуть словечком.

- Да-с, Кисмет! По турецки значит - судьба.

Кисмет! Подумал и я, и часто потом вспоминал это слово:

- Кисмет!

x x x

Я сидел один на носу парохода и смотрел на каждое еще так недавно исшаганное местечко, вспоминал всякую мелочь, и все время неотступно меня преследовала песня бурлацкая:

Эх, матушка Волга, Широка и долга Укачала - уваляла, Нашей силушки не стало...

И свои кое-какие стишинки мерцали в голове... Я по-шел в буфет, добыл карандаш, бумаги и, сидя на якор-ном канате - отец и Егоров после завтрака ушли по каю-там спать, - переживал недавнее и писал строку за стро-кой мои первые стихи, если не считать гимназических шу-ток и эпиграмм на учителей...

А в промежутки между на-писанным неотступно врывалось-

Укачала - уваляла, Нашей силушки не стало...

Элегическое настроение иногда сменялось порывом. Я вскакивал, прыгал наверх к рулевому, и в голове бодро звучало:

- Белый пудель шаговит, шаговит...

И далее, в трудные миги моей жизни, там, где требо-вался подъем порыва, звучал бодряще "белый пудель" и зажигал, а "черный пудель" требовал упорства и поддер-живал настроение порыва...

- Вот здесь, в тальниках, под песчаной осыпью схо-ронили вятского паренька... Вот тут тоже закопали. Видишь знакомые места и что-то неприятное в голове... Не сообразить... А потом опять звучит: "Черный пудель шаговит, шаговит...".

С упорством черного пуделя я добивался во время пу-тины, на переменах и ночевках у всех бурлаков- отку-да взялся этот черный пудель. Никто не знал.

Один от-вет:

- Испокон так поют.

- Я еще ее молодым певал, - подтвердил седой Кузь-мин, чуть не столетний, беззубый и шамкающий. Он еще до Наполеона в лямке хаживал и со всеми старыми раз-бойничьими атаманами то дрался за хозяйское добро, то дружил, как с Репкой, которого уважал за правду. И те-перь он, бывший судовой приказчик, каждую путину от Утки-Майны до Рыбинска ходил на расшиве.

Он только грелся на солнышке и радовался всему знакомому кру-гом.

Старик-хозяин, у отца которого еще служил Кузьмич и всю жизнь у него, брал его, одинокого, с собой в пу-тину, потому что лучшего удовольствия доставить ему нельзя было. Назад из Рыбинска до Утки-Майны оба ста-рика спускались в лодке, так как грехом считали ездить "на нечистой силе, пароходе, чертовой водяной телеге, ко-леса на которой крутят души грешных утопленников".

x x x

- Так искони веки вечинские пуделя пели! Уж очен-но подручно - белый

- рванешь, черный - устроишься... И пойдешь, и пойдешь, и все под ногу.

- Так, но меня интересует самое слово пудель. По-чему именно пудель, а не лягаш, не мордаш, не волко-дав...

- Потому что мордаши медведей рвут за причинное место, волкодавы волков давят... У нашего барина такая охота была... То собаки, - а это пудель.

- Да ведь пудель тоже собака, говорю.

- Ка-ак?.. А ну-ка, скажи еще... Я не дослышал...

Разговор происходил в яркий солнечный полдень. На горячем песке грел свои старые кости Кузьмич, и с нами сидел его старый друг Костыга и бывалый Улан. Улан курил трубку, мы с Костыгой табачок костромской поню-хивали, а раскольник Кузьмич сторонился дыму от труб-ки - "нечистому ладан возжигаешь" - говорил Улану, а нам замечал, что табак - сатанинское зелье, за которое Нюхарям на том свете дьяволы ноздри повыжгут и что этого зелья даже пес не нюхает... С последним я согла-сился, и повторил старику, что пудель- это собака, по-рода такая. Оживился старик, задергался весь и гово-рит:

- Врешь ты все! Наша песня исконная, родная... А ты ко псу применяешь.

Грех тебе!

- Что-то, Алеша, ты заливаешь. Как это, песня- и пес? - сказал Костыга.

Но меня выручил Улан и доказал, что пудель- со-бака.

И уж очень грустил Кузьмич:

- Вот он грех-то! Как нечистой-то запутал! Про пса смердящего пели, -

а не знали... Потом встрепенулся.

- Врешь ты все... - и зашамкал помня мотив:

"Белый пудель шаговит...".

И снова, отдохнув, перешел на собачью тему:

- Вот Собака-барин, так это был. И сейчас так пе-ремена зовется, к Костроме туда, Собака-барин.

- Кто не знает Собаку-барина!

Старики-бурлаки еще помнили Собаку-барина. На-зывали даже его фамилию.

Но я ее не упомнил, какая-то неяркая. Его имение было на высоком берегу Волги, меж-ду Ярославлем и Костромой. Помещик держал псарню и на проходящих мимо имения бурлаков спускал собак. Его и прозвали собака-барин, а после него кличка так и оста-лась: перемена - Собака-барин.

x x x

Я писал, отрывался, вспоминал на переменах, как во время дневки мы помогали рыбакам тащить невод, полу-чали ведрами за труды рыбу и варили

"юшку"... Все вспо-миналось, и лились стихи строка за строкой, пока не по-дошел проснувшийся отец, а с ним и капитан Егоров. Я их увидел издали и спрятал бумагу в карман.

После, уже в Ярославле, при расставаньи с отцом, когда дело поступления в полк было улажено, а он по-ехал в Вологду за моими бумагами, я отдал ему ориги-нал моего стихотворения "Бурлаки", написанного на "Велизарии".

Грубовато оно было, слишком специально, много чи-сто бурлацких слов. Я тогда и не мечтал, что когда-ни-будь оно будет напечатано. Отдал отцу - и забыл его. Только лет через восемь я взял его у отца, поотделал слегка и в

1882 году напечатал в журнале "Москва", дававшем в этот год премии -

картину "Бурлаки на Волге".

А когда в 1893 году я издал "Забытую тетрадь", мой первый сборник стихов, эти самые "Бурлаки" по цензурным условиям были изъяты и появились в следующих из-даниях "Забытой тетради"...

Отец остался очень доволен, а его друзья, политиче-ские ссыльные, братья Васильевы, переписывали стихи и прямо поздравляли отца и гордились тем, что он пустил меня в народ, первого из Вологды... Потом многие ушли в народ, в том числе и младший Васильев, Александр, ко-торый был арестован и выслан в Архангельский уезд, куда-то к Белому морю...

* * *

Потом какой-то критик, разбирая "Забытую тетрадь" и расхваляя в ней лирику, выругал "Бурлаков": "Какая-то рубленая грубая проза с неприятными словами, чтобы перевести которые, надо бурлацкий лексикон издать"...

Отец просил меня, расставаясь, подробно описать мою бурлацкую жизнь и прислать ему непременно, но новые впечатления отодвинули меня от всякого писания, и толь-ко в 1874 году я отчасти исполнил желание отца. Летом 1874

года, между Костромой и Нижним, я сел писать о бурлаках, но сейчас же перешел на более свежие впечат-ления. Из бурлаков передо мной стоял величественный Репка и ужасы только что оставленного мной белильно-го завода.

Но писать правду было очень рискованно, о себе пи-сать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики - "Обреченные", рассказ из жиз-ни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал отцу с нака-зом никому его не показывать. И понял отец, что Луговский - его "блудный сын", и написал он это мне. В 1882

году, прогостив рождественские праздники в ро-дительском доме, я взял у него этот очерк и целиком на-печатал его в "Русских ведомостях" в 1885 году.

* * *

Это было мое первое произведение, после которого до 1881 года, кроме стихов и песен, я не писал больше ни-чего.

Да и до писания ли было в той кипучей моей жизни.

Началось с того, что надев юнкерский мундир, я да-же отцу писал только по несколько строк, а казарменная обстановка не позволила бы писать, если и хотелось бы.

Да и не хотелось тогда писать.

Да и до того ли было! Взять хоть полк. Ведь это был 1871 год, а в полку не то, что солдаты, и мы, юнкера, и понятия не имели, что идет франко-прусская война, что в Париже коммуна... Жили своей казарменной жизнью и, кроме разве как в трактир, да и то редко, никуда не ходили, нигде не бывали, никого не видали, а в тракти-рах в те времена ни одной газеты не получалось - да и читать их все равно никто бы не стал...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. В ПОЛКУ

Житье солдатское. Офицерство. Казармы,. Юнкера. Подпоручик При-лов.

Подземный карцер. Словесность. Крендель в шубе. Порка. Побег Орлова.

Юнкерское училище в Москве. Ребенок в Лефортов-ском саду. Отставка.

Я был принят в полк вольноопределяющимся 3 сен-тября 1871 года. Это был год военных реформ: до сего времени были в полках юнкера с узенькими золотыми те-семками вдоль погон и унтер-офицерскими галунами на мундире. С этого года юнкеров переименовали в вольно-определяющихся, им оставили галуны на воротнике и ру-кавах мундира, а вместо золотых продольных на пого-нах галунов, нашили из белой тесьмы поперечные басончики. Через два года службы вольноопределяющихся от-сылали в Москву и Казань в юнкерские училища, где снова им возвращали золотые басоны. В полку вольно-определяющиеся были на правах унтер-офицеров: их не гоняли на черные работы, но они несли всю остальную солдатскую службу полностью и первые три месяца счи-тались рядовыми, а потом правили службу младших ун-тер-офицеров. В этом же году в полку заменили шести-линейные винтовки, заряжавшиеся с дула, винтовками системы Крнка, которые заряжались в казенной части. За-тем уничтожили наспинные ранцы из телячьей шкуры, мехом вверх, на которых прежде в походе накатывались свернутые толстым жгутом шинели, что было и тяжело, и громоздко, и неудобно. Их заменили холщевыми сумами, через правое плечо, а шинель стали скатывать и наде-вать хомутом через левое плечо. Кроме того, заменили жестяные манерки для воды, прикреплявшиеся сзади ранца, медными котелками с крышкой, в которых можно бы-ло даже щи варить. Вооружение вводилось не сразу: у некоторых батальонов были еще ружья, заряжавшиеся с дула, "на восемь темпов".

И вот я в полку. Был назначен в шестую роту капи-тана Вольского, отличавшегося от другого офицерства не-обычайной мягкостью и полным отсутствием бурбонства. Его рота была лучшая в полку, и любили его солдаты, которых он никогда не отдавал под суд и редко наказы-вал, так как наказывать было не за что. Бывали само-вольные отлучки, редкие случаи пьянства, но буйств и краж не было. По крайней мере за все время моей служ-бы у Вольского ни один солдат им не был отдан под суд. Он както по особенному обращался с ротой. Был такой случай: солдатик Велиткин спьяна украл у соседа по на-рам, новобранца Уткина, кошелек с двумя рублями. Его поймали с поличным, фельдфебель написал уже рапорт об отдании его под суд и арест, который вечером и передал для подписи командиру роты. В восемь часов утра Воль-ский вошел как всегда в казарму, где рота уже выстрои-лась с ружьями перед выходом на ученье. При входе фельдфебель командовал: "Смирно". "Глаза направо".

- Здорово, ребята, кроме Велиткина!

- Здравия желаем - ваше благородие... - весело от чеканила рота, не разобрав в чем дело.

Как аукнется, так и откликнется. Вольский всегда здоровался веселым голосом, и весело ему они отвеча-ли. Командир полка Беляев старый усталый человек, здо-ровался глухо, протяжно:

- Здорово, ребята, нежинцы.

- Здраю желаем, васкабродие...

Невольно в тон отвечал ему полк глухо и без сол-датской лихости.

Вышла рота на ученье на казарменный плац. После ружейных приемов и построений рота прошла перед Вольским развернутым фронтом.

- Хорошо, ребята! Спасибо всем, кроме Велиткина. На вечернем учении повторилось то же. Рота поняла в чем дело. Велиткин пришел с ученья туча-тучей, лег на нары лицом в соломенную подушку и на ужин не хо-дил.

Солдаты шептались, но никто ему не сказал слова. Дело начальства наказывать, а смеяться над бедой грех- такие были старые солдатские традиции. Был у нас барабанщик, невзрачный и злополучный с виду, еврей Шле-ма Финкельштейн. Его перевели к нам из пятой роты, где над ним издевались командир и фельдфебель, а здесь его приняли как товарища.

Выстроил Вольский роту, прочитал ей подходящее нра-воучение о равенстве всех носящих солдатский мундир, и слово "жид" забылось, а Финкельштейна, так как фами-лию было трудно выговаривать, все солдаты звали ласко-во: Шлема.

Надо сказать, что Шлема был первый еврей, которого я в жизни своей видал: в Вологде в те времена не было ни одного еврея, а в бурлацкой ватаге и среди крючни-ков в Рыбинске и подавно не было ни одного.

Велиткин лежал целый день. Наконец, в девять часов обычная поверка.

Рота выстроилась. Вошел Вольский.

- Здорово, шестая рота, кроме Велиткина!

- Здравия желаем, ваше благородие... Велиткин, высокого роста, стоял на правом фланге третьим, почти рядом с ротным командиром. Вдруг он вы-рвался из строя и бросился к Вольскому. Преступление страшнейшее, караемое чуть не расстрелом. Не успели мы прийти в себя, как Велиткин упал на колени перед Вольским и слезным голосом взвыл:

- Ваше благородие, отдайте меня под суд, пусть рас-стреляют лучше!

Улыбнулся Вольский.

- Встань. Отдавать тебя под суд я не буду. Думаю, что ты уже исправился.

- Отродясь, ваше благородие, не буду, простите меня!

- Проси прощения у того, кого обидел.

- Он, ваше благородие, больше не будет,- он уже плакал передо мной,

- ответил из фронта Уткин.

- Прощаю и я. Марш во фронт! - а потом обратил-ся к нам:

- Ребята, чтоб об этом случае забыть, будто никогда его и не было. Да чтоб в других ротах никто не знал!

Впоследствии Велиткина рота выбрала артельщиком для покупки мяса и приварка для ротного котла, а по-том он был произведен в унтер-офицеры.

Этот случай, бывший вскоре после моего поступления, как-то особенно хорошо подействовал на мою психику, и я исполнился уважения и любви к товарищам солдатам.

Слово "вольноопределяющийся" еще не вошло в оби-ход, и нас все звали постарому юнкерами, а молодые офицеры даже подавали нам руку. С солдатами мы жи-ли дружно, они нас берегли и любили, что проявлялось в первые дни службы, когда юнкеров назначили началь-никами унтер-офицерского караула в какую-нибудь тюрь-му или в какое-нибудь учреждение. Здесь солдаты учи-ли нас, ничего не знавших, как поступать, и никогда не подводили.

Юнкеров в нашей роте было пятеро. Нам отвели в конце казармы нары, отдельные, за аркой, где с нами вме-сте помещались также четыре старших музыканта из му-зыкантской команды и барабанщик Шлема, который при-вязался к нам и исполнял все наши поручения, за что в роте его и прозвали "юнкарский камчадал". Он был весь-ма расторопен и все успевал делать, бегал нам за водкой, конечно, тайно от всех, приносил к ужину тушоной кар-тошки от баб, сидевших на корчагах, около ворот казар-мы, умел продать старый мундир или сапоги на толкуч-ке, пришить пуговицу и починить штаны. Платье и са-поги мы должны были чистить сами, это было требова-ние Вольского. Помещались мы на нарах, все в повалку, каждый над своим ящиком в нарах, аршина полтора ши-риной. У некоторых были свои присланные из дома по-душки, а другие спали на тюфяках, набитых соломой. Одеяла были только у тех, кто получал их тоже из дома, да и то исчезали, то снова появлялись. Шлема по нашей просьбе иногда закладывал их и снова выкупал. Когда не было одеяла, мы покрывались, как и все солдаты, у которых одеял почти не было, своими шинелями.

- Солдатик, ты на чем спишь?

- На шинели.

- А укрылся чем?

- Шинелью.

- А в головах у тебя что?

- Шинель.

- Дай мне одну, я замерз.

- Да у меня всего одна!

Никто из нас никогда не читал ничего, кроме гарни-зонного устава.

Других книг не было, а солдаты о газе-тах даже и не знали, что они издаются для чтения, а не для собачьих ножек под махорку или для завертывания селедок.

Интересы наши далее казарменной жизни не прости-рались. Из всех нас был только один юноша, Митя Де-нисов, который имел в городе одинокую старушку ба-бушку, у которой и проводил все свободное время и в наших выпивках и гулянках не участвовал. Так и звали его красной девушкой. Мы еще ходили иногда в тракти-ры, я играл на биллиарде, чему выучился еще у дяди Разнатовского в его имении. В трактирах тогда тоже не по-лучалось газет, и я за время службы не прочитал ни од-ной книги, ни одного журнала. В казарму было запре-щено приносить журналы и газеты, да никто ими и не ин-тересовался. В театр ходить было не на что, а цирка в эти два года почему-то не было в Ярославле. Раз только посчастливилось завести знакомство в семейном доме, да окончилось это знакомство как-то уж очень глупо.

На Власьевской улице, в большом двухэтажном доме жила семья Пуховых.

Сам Пухов, пожилой чиновник, и брат его - помощник капитана на Самолетском парохо-де, служивший когда-то юнкером. Оба рода дворянского, но простые, гостеприимные, особенно младший, Федор Федорович, холостяк, любивший и выпить, и погулять. Дом, благодаря тому, что старший Пухов был женат на дочери петербургского сенатора, был поставлен по-барски, и попасть на вечер к Пуховым, а они давались раза два в год для невыданных замуж дочек - было нелегко. Федя Пухов принимал нас, меня, Калинина и Розанова, быв-шего семинариста, очень красивого и ловкого. Мы обык-новенно сидели внизу у него в кабинете, а Розанов играл на гитаре и подпевал басом. Были у него мы три раза, а на четвертый не пришлось. В последний раз мы пришли в восемь часов вечера, когда уже начали в дом съезжать-ся гости на танцевальный вечер для барышень. Все-таки Федя нас не отпустил:

- Пусть они там пируют, а мы здесь посидим. Сидим, пьем, играем на гитаре. Вдруг спускается сам Пухов.

- Господа, да что же вы танцевать не идете? Пой-демте!

- Мы не танцуем.

- Да и при том видите, какие у нас сапоги? Мы не пойдем.

Так и отказались, а были уже на втором взводе.

- А вы танцуете?- спросил он Розанова, взглянув на его чистенький мундирчик, лаковые сапоги и красивое лицо.

- Немного, кадриль знаю.

- Ну вот на кадриль нам и не хватает кавалеров. Увел. Розанов пошел, пошатываясь. Мы сидим, выниваем. Сверху пришли еще два нетанцующих чиновника, приятели Феди. Вдруг стук на лестнице. Как безум-ный влетает Розанов, хватает шапку, надевает тесак и испуганно шепчет нам:

- Бежим скорее, беда случилась! И исчез.

Мы торопливо, перед изумленными чиновниками, тоже надели свои тесаки и брали кепи, как вдруг с хохотом вваливается Федя.

- Что такое случилось? - спрашиваю.

- Да ничего особенного. Розанов спьяна надурил... А вы снимайте тесаки, ничего... Сюда никто не придет.

- Да в чем же дело?

- В фанты играли... Соня загадывала первый слог, надо ответить второй.

А он своим басом на весь зал рявк-нул такое, что ха-ха-ха!

И закатился.

Мы ушли и больше не бывали. А Розанов, которому так нравилась Соня, оправдывался:

- Загляделся на нее, да и сам не знаю, что сказал, а вышло здорово, в рифму... Рядом со мной стоял шпак во фраке. Она к нему, говорит первый слог, он ей вто-рой, она ко мне, другой задает слог, я и сам не знаю, как я ей ахнул тот же слог, что он сказал... Не подхо-дящее вышло. Я бегом из зала!

x x x

Рота вставала рано. В пять часов утра раздавался голос дневального:

- Шоштая рота вставай!

А Шлема Финкельштейн наяривал на барабане утрен-нюю зорю. Сквозь густой пар казарменного воздуха мер-цали красноватым потухающим пламенем висячие лампы с закоптелыми дочерна за ночь стеклами и поднимались о нар темные фигуры товарищей. Некоторые, уже набрав в рот воды, бегали по усыпанному опилками полу, нали-вали изо рта в горсть воду и умывались. Дядькам и унтеро-фицерам подавали умываться из ковшей над грудой опилок.

Некоторые из старых любили самый процесс умыва-ния и с видимым наслаждением доставали из своих сун-дуков тканные полотенца, присланные из деревни, и ути-рались. Штрафованный солдатик Пономарев, пропивав-ший всегда все, кроме казенных вещей, утирался полой шинели или суконным башлыком.

Полотенца у него ни-когда не было...

- Ишь, лодырь, полотенца собственного своего не имеет,- заметил ему раз взводный.

- Так что, где же я возьму, Трифон Терентьич? Из дому не получаю денег, а человек я не мастеровой.

- Лодырь ты, дармоед, вот что. У исправного сол-дата всегда все есть;

хоть Мошкина взять для примеру.

Мошкин, солдатик из пермских, со скопческим, без-усым лицом, встал с нар и почтительно вытянулся перед взводным.

- Мошкин от нас же наживается, по пятаку с гри-венника проценты берет... А тут на девять-то гривен жа-лованья в треть, да на две копейки банных не разгу-ляешься...

- Не разгуляешься! - поддержал Ежов. Ежов считался в роте "справным"

и "занятным" сол-датом. Первый эпитет ему прилагали за то, что у него все было чистенькое, и мундир, кроме казенного, срочно-го, свой имел, и законное число белья и пар шесть пор-тянок. На инспекторские смотры постоянно одолжались у него, чтобы для счета в ранец положить, ротные бед-няки, вроде Пономарева, и портянками и бельем. "За-нятным" называли Ежова унтер-офицеры за его способ-ность к фронтовой службе, к гимнастике и словесности, обыкновенно плохо дающейся солдатам.

- Садись на словесность! - бывало командует взвод-ный офицер из контонистов, дослужившийся годам к пя-тидесяти до поручика, Иван Иванович Ярилов.

И садится рота кто на окно, кто на нары, кто на ска-мейки.

- Митюхин, что есть солдат?

- Солдат есть имя общее, именитое, солдат всякий носит от анирала до рядового... - вяло мнется Митюхин и замолкает.

- Врешь, дневальным на два наряда!

- Что есть солдат? Пономарев?

- Солдат есть имя общее, знаменитое, носит имя сол-дата... - весело отчеканивает спрашиваемый.

- Врешь! Не носит имя солдата, а имя солдата но-сит.

- Ежов, что есть солдат?

- Солдат есть имя общее, знаменитое, имя солдата носит всякий военный служащий от генерала до послед-него рядового.

- Молодец!

Далее следовали вопросы, что есть присяга, часовой, знамя и, наконец, сигнал. Для этого призывался гор-нист, который дудил в рожок сигналы, а Ярилов спраши-вал поочередно, какой сигнал что значит, и заставлял спрашиваемого проиграть его на губах или спеть его словами,

- Сурков, играй наступление! Раз, два, три! - хло-пал в ладоши Ярилов.

- Та-ти-та-та, та-ти-та-та, та-ти-та-ти-та-ти-та-та-та!

- Верно, весь взвод!

И взвод поет хором: "За царя и Русь святую уничто-жим мы любую рать врагов!". Если взвод пел верно, то поручик, весь сияющий, острил:

- У нас, ребята, при Николае Павлыче так певали:

"У тятеньки, у маменьки просил солдат говядинки, дай, дай, дай"! Взвод хохотал, а старик не унимался, он каждый сигнал пел по-своему.

- А ну-ка, ребята, играй четвертой роте.

- Та-та-ти-а-та-тта-да-да! Словами!

- Вот зовут четвертый взвод, - поют солдаты.

- А у нас так певали: "Настассия - попадья", а тоеще: "отрубили кошке хвост!".

Смеется, ликует, глядя на улыбающихся солдат. Одного не выносил Ярилов

- это, если на заданный допрос солдат молчал.

- Ври, да говори!- требовал он.

Из-за этого "ври да говори" бывало не мало курьезов. Солдаты сами иногда молчали, рискуя сказать не-впопад. что могло быть опаснее, чем дежурство не в очередь или стойка на прикладе. Но это касалось собствен-но перечислений имен царского дома и высшего начальства где и сам Ярилов требовал ответа без ошибки и подсказывал даже, чтобы не получилось чего-нибудь вроде оскорбления величества.

- Пономарев! Кто выше начальника дивизии?

- Командующий войсками Московского военного вкруга, - чеканит ловкий солдат.

- А кто он такое?

- Его превосходительство.

- Генерал адъютант, генерал лейтенант...

- Ну?.. Не знаешь?

- Знаю, да по-нашему, по-русски.

- Ну!

- Генерал адъютант, генерал лейтенант...

- Ну!

- Крендель в шубе!

Уж через много лет, будучи в Москве, я слыхал, что Гильденштуббе называли именно так, как окрестил его Пономарев: - Крендель в шубе!

x x x

За словесностью шло фехтование на штыках, после которого солдаты, спускаясь с лестницы, держались за стенку, ноги не гнутся! Учителем фехтования был прислан из учебного батальона унтер-офицер Ермилов, великий мастер своего дела.

- Помни, ребята,- объяснял Ермилов на уроке,- еже-ли к примеру фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование в бою - вещь есть первая, а, главное, пом-ни, что колоть неприятеля надо на полном выпаде, в грудь, коротким ударом, и коротко назад из груди у его штык вырви... Помни: из груди коротко назад, чтоб он рукой не схватил... Вот так! Р-раз - полный выпад и р-раз- коротко назад. Потом р-раз-два! Р-раз-два! ногой коротко притопни, устрашай его, неприятеля р-раз-д-два!

А у кого неправильная боевая стойка, Ермилов из се-бя выходит:

- Чего тебя скрючило? Живот что ли болит, сиво-лапый! Ты вольготно держись, как генерал в карете раз-вались, а ты, как баба над подойником...

Гусь на прово-локе!

x x x

Мы жили на солдатском положении, только пользова-лись большей свободой.

На нас смотрело начальство сквозь пальцы, ходили в трактир играть на биллиарде, удирая после поверки, а порою выпивали. В лагерях бы-ло строже.

Лагерь был за Ярославлем, на высоком бе-регу Волги, наискосок от того места за Волгой, где я в первый раз в бурлацкую лямку впрягся.

Не помню, за какую проделку я попал в лагерный карцер. Вот мерзость!

Это была глубокая яма в три ар-шина длины и два ширины, вырытая в земле, причем стены были земляные, не обшитые даже досками, а над ними небольшой сруб, с крошечным окошечком на низ-койнизкой дверке. Из крыши торчала деревянная труба-вентилятор. Пол состоял из нескольких досок, хлюпав-ших в воде, на нем стояли козлы с деревянными досками и прибитым к ним поленом -

постель и подушка. Во вре-мя дождя и долго после по стенам струилась вода, вы-лезали дождевые черви и падали на постель, а по полу прыгали лягушки.

Это наказание называлось - строгий карцер. Пища - фунт солдатского хлеба и кружка воды в сутки. Сидели в нем от суток до месяца, - последний срок по пригово-ру суда. Я просидел сутки в жаркий день после ночного дождя, и ужас этих суток до сих пор помню. Кроме кар-цера суд присуждал еще иногда к порке. Последнее, - если провинившийся солдат состоял в разряде штрафо-ванных. Штрафованного мог наказывать десятью удара-ми розог ротный, двадцатью пятью - батальонный, и пятидесятью - командир полка в дисциплинарном порядке.

Вольский никогда никого не наказывал, а в полку бы-ли ротные, любители этого способа воспитания. Я раз при-сутствовал на этом наказании, по суду, которое в полку называлось конфирмацией.

Орлов сидел под арестом, присужденный полковым су-дом к пятидесяти ударам розог "за побег и промотание казенных вещей".

- Уж и вешши: рваная шинелишка, вроде облака, серая, да скрозная, и притупея еще перегорелой кожи! - объяснял наш солдат, конвоировавший в суд Орлова.

Побег у него был первый, а самовольных отлучек не перечтешь:

- Опять Орлов за водой ушел, - говорили солдаты. Обыкновенно он исчезал из лагерей. Зимой это был самый аккуратный служака, но чуть лед на Волге прошел,- заскучает, ходит из угла в угол, мучится, а как перешли в лагерь,- он недалеко от Полушкиной рощи) над самой рекой, - Орлова нет, как нет. Дня через три-четыре явится веселый, отсидит, и опять за службу.

По-следняя его отлучка была в прошлом году, в июне. Отси-дел он две недели в подземном карцере, и прямо из-под ареста вышел на стрельбу. Там мы разговорились.

- Куда же ты отлучался, запил где-нибудь?

- Нет, просто так, водой потянуло: вышел после уче-ния на Волгу, сижу на бережку под лагерем... Парохо-дики бегут- посвистывают, баржи за ними ползут, на баржах народ кашу варит, косовушки парусом мелька-ют... Смолой от снастей потягивает... А надо мной в ла-герях барабан: "Тратата, тратата", по пустомуто ме-сту!.. И пошел я вниз по песочку, как матушка Волга бе-жит...

Иду да иду... Посижу, водички попью- и опять иду... "Тра-та-та, тра-та-та", еще в ушах в памяти, а уж и города давно не видать и солнышко в воде тонет, всю Волгу вызолотило... Остановился и думаю: на поверку опоздал, все равно, до утра уж, ответ один. А на береж-ку, на песочке, огонек - ватага юшку варит. Я к ним:

"Мир беседе, рыбачки честные"... Подсел я к казану... А в нем так белым ключом и бьет!.. Ушицы похлебали,,. Разговорились, так, мол, и так, дальше-

больше да че-тыре дня и ночи и проработал я у них. Потом вернулся в лагерь, фельдфебелю две стерлядки и налима принес, да на грех на Шептуна наткнулся:

"Что это у тебя? Откуда рыба? Украл?..". Я ему и покаялся. Стерлядок он ото-брал себе, а меня прямо в карцыю. Чего ему только на-до было, ненавистному!

x x x

И не раз бывало это с Орловым - уйдет дня на два, на три; вернется тихий да послушный, все вещи целы- ну, легкое наказание; взводный его, Иван Иванович Ярилов, душу солдатскую понимал, и все по-хорошему кон-чалось, и Орлову дослужить до бессрочного только год оставалось.

И вот завтра его порют. Утром мы собрались во вто-рой батальон на конфирмацию. Солдаты выстроены в ка-ре, - оставлено только место для прохода. Посередине две кучи длинных березовых розог, перевязанных пучка-ми.

Придут офицеры, взглянут на розги и выйдут из ка-зармы на крыльцо. Пришел и Шептун. Сутуловатый, приземистый, исподлобья взглянул он своими неподвиж-ными рыбьими глазами на строй, подошел к розгам, взял пучок, свистнул им два раза в воздухе и, бережно поло-жив, прошел в фельдфебельскую канцелярию.

- Злорадный этот Шептун. И чего только ему надо везде нос совать.

- Этим и жив, носом да язычком: нанюхает и к на-чальству.... С самим начальником дивизии знаком!

- При милости на кухне задом жар раздувает!

- А дома, - денщики сказывают, - хуже аспида, по-едом ест, всю семью измурдовал...

Разговаривала около нас кучка капральных.

- Смирр-но! - загремел фельдфебель.

В подтянувшееся каре вошли ефрейторы и батальон-ный командир, майор-

"Кобылья Голова", общий люби-мец, добрейший человек, из простых солдат.

Прозвание же ему дали солдаты в первый день, как он появился перед фронтом, за его длинную лошадиную голову. В на-стоящее время он исправлял должность командира полка. Приняв рапорт дежурного, он приказал ротному:

- Приступите, но без особых церемоний и как-ни-будь поскорее!

Двое конвойных с ружьями ввели в середину каре Ор-лова. Он шел, потупившись. Его широкое, сухое, загоре-лое лицо, слегка тронутое оспой, было бледно. Несколь-ко минут чтения приговора нам казались бесконечными. И майор, и офицеры старались не глядеть ни на Орлова, ни на нас. Только ротный капитан Ярилов, дослуживший-ся из кантонистов и помнивший еще "сквозь строй"

и шпицрутены на своей спине, хладнокровно, без суеты, рас-поряжался приготовлениями.

- Ну, брат, Орлов, раздевайся! Делать нечего, - суд присудил, надо!

Орлов разделся. Свернутую шинель положил под го-лову и лег. Два солдатика, по приказу Ярилова, дер-жали его за ноги, два- за плечи.

- Иван Иванович, посадите ему на голову солдата!-

высунулся Шептун.

Орлов поднял кверху голову, сверкнул своими боль-шими серыми глазами на Шептуна и дрожащим голосом крикнул:

- Не надо! Совсем не надо держать, я не пошеве-люсь.

- Попробуйте, оставьте его одного, - сказал майор. Солдаты отошли.

Доктор Глебов попробовал пульс и, взглянув на майора, тихо шепнул:

- Можно, здоров.

- Ну, ребята, начинай, а я считать буду, - обратил-ся Ярилов к двум ефрейторам, стоявшим с пулками по обе стороны Орлова.

- Р-раз.

- А-ах! - раздалось в строю.

Большинство молодых офицеров отвернулось. Майор отвел в сторону красавца-бакенбардиста Павлова, коман-дира первой роты, и стал ему показывать какую-то бума-гу. Оба внимательно смотрели ее, а я, случайно взглянув, заметил, что майор держал ее вверх ногами.

- Два. Три. Четыре,- методически считал Ярилов. Орлов закусил зубами шинель и запрятал голову в сукно. Наказывали слабо, хотя на покрасневшем теле вспухали синие полосы, лопавшиеся при новом ударе.

- Реже! Крепче! - крикнул Шептун, следивший с налитыми кровью глазами за каждым ударом.

Невольно два удара после его восклицания вышли очень сильными, и кровь брызнула на пол.

- Мммм... гы...- раздался стон изпод шинели.

- Розги переменить! Свежие! - забыв все, вопил Шептун.

У барабанщика Шлемы Финкельштейна глаза сдела-лись совсем круглыми, нос вытянулся и барабанные пал-ки запрыгали нервной дробью.

- Господин штабс-капитан! Извольте отправиться под арест.

Покрасневший с вытянутой шеей, от чего голова май-ора стала еще более похожа на лошадиную, загремел ог-ромный майор на Шептуна. Все замерло. Даже подня-тые розги на момент остановились в воздухе и тихо опус-тились на тело.

- Двадцать три... Двадцать четыре... - невозмутимо считал Ярилов.

- Извольте идти за адъютантом в полковую канцеля-рию и ждать меня!

Побледневший и перетрусивший Шептун иноходью за-торопился за адъютантом.

- Слушаюсь, господин майор!.. - щелкая зубами, пробормотал он, уходя.

- Что, кончили, капитан? Сколько еще?

- Двадцать три осталось...

- Ну поскорей, поскорей...

Орлов молчал, но каждый отдельный мускул его бо-гатырской спины содрогался. В одной кучке раздался крик:

- Что такое?

- С Денисовым дурно!

Наш юнкер Митя Денисов упал в обморок. Его от-несли в канцелярию.

Суматоха была кстати, - отвлекла нас от зрелища.

- Орлов, вставай, братец. Вот молодец, лихо выдер-жал,- похвалил Ярилов торопливо одевавшегося Орлова.

Розги подхватили и унесли. На окровавленный пол бросили опилок. Орлов, застегиваясь, помутившимися гла-зами кого-то искал в толпе. Взгляд его упал на майора. Полузастегнув шинель, Орлов бросился перед ним на колени, обнял его ноги и зарыдал:

- Ваше... ваше... скоблагородие.;; Спасибо вам, отец родной.

- Ну, оставь, Орлов... Ведь ничего... Все забыто, про-шло... Больше не будешь?.. Ступай в канцелярию, сту-пай!

- Макаров, дай ему водки, что ли... Ну, пойдем, пой-дем...

И майор повел Орлова в канцелярию. В казарме сто-ял гул. Отдельно слышались слова:

- Доброта, молодчина, прямо отец.

- Из нашего брата, из мужиков, за одну храбрость дослужился... Ну и понимает человека!- говорил кто-то. Ярилов подошел и стал про старину рассказывать:

- Что теперь! Вот тогда бы вы посмотрели, что бы-ло. У нас в учебном полку по тысячи палок всыпалиПривяжут к прикладам, да на ружьях и волокут полу-мертвого сквозь строй, а все бей! Бывало, тихо ударишь, пожалеешь человека, а сзади капральный чирк мелом по спине,- значит, самого вздуют.

Взять хоть наше дело, кантонистское, закон был такой: девять забей на смерть, десятого живым представь. Ну, и представляли, выкуют. Ах, как меня пороли!

И, действительно, Иван Иванович был выкован. Строй-ный, подтянутый, с нафабренными черными усами и на-голо остриженной седой головой, он держался прямо, как деревянный солдатик, и был всегда одинаково неуто-мим, несмотря на свои полсотни лет.

- А это, - что Орлов? Петьдесят мазков!

- Мазки! Кровищи-то на полу, хоть ложкой хле-бай,- донеслось из толпы солдат.

- Эдак-то нас маленькими драли... Да, вы, господа юнкера, думаете, что я, Иван Иванович Ярилов? Да?

- Так точно.

- Так, да не точно. Я, братцы, и сам не знаю, кто я такой есть. Не знаю ни роду, ни племени... Меня в меш-ке из Волынской губернии принесли в учебный полк.

- Как в мешке?

- Да так, в мешке. Ездили воинские команды по де-ревням с фургонами и ловили по задворкам еврейских ре-бятишек, благо их много. Схватят в мешок и в фургон. Многие помирали дорогой, а которые не помрут, привезут в казарму, окрестят и вся недолга. Вот и кантонист.

- А родители-то узнавали деток?

- Родители!..Хм... Никаких родителей. Недаром же мы песни пели: "Наши сестры - сабли востры"... И мат-ки и батьки - все при нас в казарме.., Так-то-с. А рас-сказываю вам затем, чтобы вы, молодые люди, помнили да и детям своим передали, как в николаевские времена солдат выколачивали... Вот у меня теперь офицерские по-гоны, а розог да палок я съел - конца краю нет... Мне об это самое место начальство праведное целую рощу пе-ревело...

Так полосовали, не вроде Орлова, которого доб-рая душа, майор, как сына родного обласкал... А нас, бывало, выпорют, да в госпиталь на носилках или про-сто на нары бросят - лежи и молчи, пока подсохнет.

- Вы ужасы рассказываете, Иван Иванович.

- А и не все ужасы. Было и хорошее. Например, на-казанного никто попрекнуть не посмеет, не как теперь. Вот у меня в роте штрафованного солдатика одного фельдфебель дубленой шкурой назвал... Словом он по-прекнул, хуже порки обидели... Этого у нас прежде не бывало: тело наказывай, а души не трожь!

- И фельдфебель это?

- Да, я его сменил и под арест: над чужой бедой не смейся!.. Прежде этого не было, а наказание по закону, закон переступить нельзя. Плачешь, бывало, да бьешь.

- Вот Шептун бы тогда в своей тарелке был!- за-метил кто то.

- Таких у нас бывало. Да такой и не уцелел бы. Да и у нас ему не место.

- Эй, Коля! - крикнул он Павлову. Русые баки, освещенные славными голубыми глаза-ми, повернулись к нему.

- Дело, брат, есть. До свиданья, молодежь моя ми-лая.

Вокруг Ярилова и Павлова образовался кружок офи-церов. Шел горячий разговор. До нас долетели отрыви-стые фразы:

- Итак, никто не подает ему руки.

- Не отвечать на поклон.

- Ну, что такое, - горячился Павлов, - я просто вы-зову его и пристрелю... Мерзавцев бить надо...

- Ненормальный он, господа, согласитесь сами, раз-ве нормальный человек так над своей семьей зверствовать будет... - доказывал доктор Глебов.

По-вашему все - ненормальный, а по-нашему - зло-вредный и мерзавец, и я сейчас посылаю к нему секун-дантов.

- Нет, просто руки не подавать... Выкурим... Из канцелярии выходил довольный и улыбающийся майор. Офицеры его окружили.

А Орлов бежал тотчас же после наказания. Так и про-пал без вести.

- За водой ушел, - как говорили после в полку. Вспомнились мне его слова:

- На низы бы податься, к Астрахани, на ватагах по-работать... Приволье там у нас, знай, работай, а кто та-кой ты есть, да откуда пришел, никто не спросит. Вот ежели что, так подавайся к нам туда!

Звал он меня.

И ушел он, должно быть, за водой: как вода сверху по Волге до моря Хвалынского, так и он за ней подался...

x x x

Первые месяцы моей службы нас обучали марширо-вать, ружейным приемам. Я постиг с первых уроков всю эту немудрую науку, а благодаря цирку на уроках гим-настики показывал такие чудеса, что сразу заинтересо-вал полк. Месяца через три открылась учебная команда, куда поступали все вольноопределяющиеся и лучшие солдаты, готовившиеся быть унтер-офицерами. Там нас положительно замучил муштровкой начальник команды, капитан Иковский, совершенно противоположный Воль-скому. Он давал затрещины простым солдатам, а ру-гался, как я и на Волге не слыхивал. Он ненавидел нас, юнкеров, которым не только что в рыло заехать, но еще "вы" должен был он говорить.

- Эй, вы! - крикнет, замолчит на полуслове, шевеля беззвучно челюстями, но понятно всем, что он родителей поминает.

- Эй, вы, определяющиеся!- вольно! корровы!!., А чуть кто-нибудь ошибется в строю, вызовет перед линией фронта и командует:

- На плечо! Кругом!... В карцер на двое суток, ша-гом марш! - И юнкер шагает в карцер.

Его все боялись. Меня он любил, как лучшего строе-вика, тем более, что по представлению Вольского я был командиром полка назначен взводным, старшим капральным, носил не два, а три лычка на погонах, и за бо-лезнью фельдфебеля Макарова занимал больше месяца его должность; но в ротную канцелярию, где жил Мака-ров, "не переезжал" и продолжал жить на своих нарах, и только фельдфебельский камчадал каждое утро еще до свету, пока я спал, чистил мои фельдфебельские, до-статочно стоптанные, сапоги, а ротный писарь Рачковский, когда я приходил заниматься в канцелярию, уго-щал меня чаем из фельдфебельского самовара. Это было уже на второй год моей службы в полку.

Пробыл я лагери, пробыл вторую зиму в учебной команде, но уже в должности капрального, командовал взводом, затем отбыл следующие лагери, а после лаге-рей нас, юнкеров, отправили кого в Казанское, а кого в Московское юнкерское училище. С моими друзьями: Калининым и Павловым, с которыми мы вместе прожили на нарах, меня разлучили: их отправили в Казань, а я был удостоен чести быть направленным в Московское юнкерское училище.

x x x

Вместо грязных нар в Николомокринских казармах Ярославля, я очутился в роскошном дворце Московского юнкерского училища в Лефортове и сплю на кровати с чистым бельем.

Дисциплина была железная, свободы никакой, только по воскресеньям отпускали в город до девяти часов ве-чера. Опозданий не полагалось. Будние дни были рас-пределены по часам, ученье до упаду, и часто, чистя са-поги в уборной еще до свету при керосиновой коптилке, вспоминал я свои нары, своего Шлему, который, еще за-темно получив от нас пятак и огромный чайник, бежал в лавочку и трактир, покупал "на две чаю, на две са-хару, на копейку кипятку", и мы наслаждались перед ученьем чаем с черным хлебом.

Здесь нас ставили на молитву, вели строем вниз в столовую и давали жидкого казенного чаю по кружке с небольшим кусочком хлеба. А потом ученье, ученье це-лый день! Развлечений никаких. Никто из нас не бывал в театре, потому что на это, кроме денег, требовалось особое разрешение. Всякие газеты и журналы были за-прещены, да, впрочем, нас они и не интересовали. На меня начальство обратило внимание, как на хорошего строевика и гимнаста и, судя по приему начальства, мечта каждого из юнкеров быть прапорщиком мне ка-залась достижимой.

Но как всегда в моей прежней и будущей жизни, слу-чайность бросила меня на другую дорогу.

Я продолжал переписываться с отцом. Писал ему по-дробные письма, картины солдатской жизни, иногда по десять страниц. Эти письма мне потом пригодились как литературный материал. Описал я ему и училищную жизнь, и в ответ мне отец написал, что в Никольском переулке, не помню теперь в чьем-то доме, около церкви Николы Плотника, живет его добрый приятель, извест-ный московский адвокат Тубенталь. Написал он мне, что в случае крайней нужды в деньгах я могу обратиться к нему. Нужда скоро явилась. Выпивала юнкерация здо-рово. По трактирам не ходили, а доставали водку завода Гревсмюль в складе, покупали хлеба и колбасы и отправ-лялись в глухие уголки Лефортовского огромного сада и роскошествовали на раскинутых шинелях.

Покупали поочередно, у кого есть деньги, пропивали часы, вторые мундиры -

жили весело. И вот в минуту "карманной не-взгоды" вспомнил я об адвокате Тубентале, и с товари-щем юнкером в одно прекрасное солнечное воскресенье отправились мы занимать деньги, на которые я задумал справить день своего рождения, 26 ноября, о чем оповестил моих друзей. Мы перешли мост, вышли на Горо-ховую. Как сейчас помню - горбатый старик извозчик на ободранной кляче, запряженной в "калибер", экипаж, напоминающий гитару, лежащую на четырех колесах. Я никогда еще не ездил на таком инструменте и стал нани-мать извозчика в Никольский переулок, на Арбат. Но когда он запросил страшную, по нашим тогдашним сред-ствам, сумму, то мы решили идти пешком.

- Гривенник хочешь? - рискнул мой товарищ.

- Меньше двоегривенного не поеду,- заявил извоз-чик, и мы пошли.

Помню, как шли по Покровке, по Ильинке, попали на Арбат. Все меня занимало, все удивляло. Я в первый раз шел по Москве, Добрались до НиколыПлотника, и, наконец, я позвонил у парадного Тубенталя. Мой то-варищ остался ждать на улице, а меня провели в каби-нет. Любезно и мило встретил меня приятель отца, не-большой, рыжеватый человек, предложил чаю, но я от-казался. Я слишком волновался, потому что решил за-нять огромную сумму,

25 рублей, и не знал, как реши-тельнее сказать это. Поговорили об отце, о службе, и на-конец, я прямо выпалил:

- Одолжите мне 25 рублей. Я напишу отцу, и он вы-шлет вам.

- Пожалуйста... Может быть больше надо, пожа-луйста, не стесняйтесь...

- Нет, больше не надо.

Я чувствовал себя на седьмом небе и, получив деньги, начал прощаться.

- Погодите, позавтракайте у меня...

- Нет, меня товарищ на улице ждет.

- Так можно его позвать к нам.

- Нет, уж я пойду в училище.

Милый Тубенталь очаровал меня своей любезностью, и через четверть века вспомнил я в Москве, при встрече с ним, эту нашу первую встречу.

Бомбой выскочив из подъезда, я показал товарищу кредитку.

- Костя, живем!

- Ох, пьем! А мне уж есть хочется.

Так и не пришлось мне угостить моих приятелей 26 ноября... В этот же день, возвращаясь домой после завтрака на Арбатской площади, в пирожной лавке, мы встретили компанию возвращавшихся из отпуска наших юнкеров, попали в трактир "Амстердам" на Немецком рынке, и к 8 часам вечера от четвертной бумажки у меня в кармане осталась мелочь. Когда мы подходили к учили-щу, чтобы явиться к сроку, к девяти часам, я, решив, что еще есть свободные полчаса, свернул налево и пошел в сад. Было совершенно темно, койгде на главной аллее из-редка двигались прохожие и гуляющие, но на боковых дорожках было совершенно пусто. В голове у меня еще изрядно шумело после возлияний в трактире, и я жадно вдыхал осенний воздух в глухих аллеях госпитального старинного сада. Сделав несколько кругов, я пошел в училище, чувствуя себя достаточно освежившимся. Вдруг передо мной промелькнула какая-то фигура и скрылась направо в кустах, шурша ветвями и сухими листьями. В полной темноте я не рассмотрел ничего. Потом шум шагов на минуту затих, снова раздался и замолк в глу-бине. Я прислушался, остановившись на дорожке, и уже двинулся из сада, как вдруг в кустах, именно там, где скрылась фигура, услыхал детский плач. Я остановился - ребенок продолжал плакать близко-близко, как показа-лось, в кустах около самой дорожки рядом со мной.

- Кто здесь? - окликнул я несколько раз и, не по-лучив ответа, шагнул в кусты. Чтото белеет на земле. Я нагнулся, и прямо передо мною лежал завернутый в белое одеяльце младенец и слабо кричал. Я еще раз ок-ликнул, но мне никто не ответил,

- Подкинутый ребенок!

Та фигура, которая мелькнула передо мной, по всей вероятности, за мной следила раньше и, сообразив, что я военный, значит, человек, которому можно доверять, в глухом месте сада бросила ребенка так, чтобы я его заметил, и скрылась. Я сообразил это сразу и, будучи вполне уверен, что подкинувшая ребенка, - бесспорно, ведь это сделала женщина, - находится вблизи, я еще раз крикнул:

- Кто здесь? Чей ребенок!

Ответа не последовало. Мне жаль стало и ребенка и его мать, подкинувшую его в надежде, что младенец нашедшим не будет брошен, и я взял осторожно ребенка на руки. Он сразу замолк. Я решил сделать, что мог, и держа ребенка на руках в пустынной темной аллее, громко сказал:

- Я знаю, что вы, подкинувшая ребенка, здесь близко и слышите меня. Я взял его, снесу в полицейскую часть (тогда участков не было, а были части и кварталы) в передам его квартальному. Слышите. Я ухожу с ребен-ком в часть!

И понес ребенка по глухой заросшей дорожке, на-правляясь к воротам сада. Ни одной живой души не встретил, у ворот не оказалось сторожа, на улицах ни полицейского, ни извозчика. Один я, в солдатской ши-нели с юнкерскими погонами и плачущим ребенком в бе-лом ткачевом одеяльце на руках.

Направо мост - налево здание юнкерского училища. Как пройти в часть- не знаю. Фонари на улицах не горят- должно быть по дум-скому календарю в эту непроглядную ночь числилась луна, а в лунную ночь освещение фонарями не полага-ется. Приветливо налево горели окна юнкерского учи-лища и фонарь против подъезда. Я как рыцарь на рас-путье: пойдешь в часть с ребенком -

опоздаешь к по-верке - в карцер попадешь; пойдешь в училище с ребен-ком-

нечто невозможное, неслыханное- полный скан-дал, хуже карцера; оставить ребенка на улице или под-кинуть его в чей-нибудь дом - это уже преступление.

А ребенок тихо стонет. И зашагал я к подъезду и че-рез три минуты в дежурной комнате стоял перед дежур-ным офицером, с которым разговаривал ротный коман-дир, капитан Юнаков.

Часы били девять. Держа в левой руке ребенка, я правую взял под козырек и отрапортовал:

- Честь имею явиться, из отпуска прибыл. Оба офицера были заняты разговором. Я стою.

- Ступайте же в роту, - сказал мне дежурный. Я повернулся налево кругом и сообразил: снесу мла-денца в роту и расскажу все, как было. И уже рисовал картину, какой произведу эффект.

А другая мысль в голове: надо доложить дежурному, но при Юнакове, строгом командире, страшно. Опять на распутье, но меня вывел из этого заплакавший младенец.

- Это- что?- вскрикнул Юнаков, и оба они с де-журным выразили на своих лицах удивление, будто черта увидали.

И я рассказал все дело, как оно было. Юнаков по-дошел и обнюхал меня.

- Да вы пьяны.

- Никак нет, господин капитан, водку пил, но не пьян.

- Кажется не пьян, но водкой пахнет, - согласился ротный командир.

В это время в подъезд вошли два юнкера, опоздав-шие на десять минут, но их Юнаков без принятия ра-порта прямо послал наверх, а меня и ребенка загородил своей широкой спиной. Юнаков послал сторожа за квартальным, но потом вернул его и приказал мне:

- Раз уж вы вмешались в дело, сами и выпутывай-тесь. Идите с ним в квартал... А ты осторожно неси ре-бенка, - приказал он сторожу.

В полиции, под Лефортовской каланчой, дежурный квартальный, расправившись с пьяными мастеровыми, которых, наконец, усадили за решетки, составил протокол "о неизвестно кому принадлежащем младенце, по види-мости, мужского пола и нескольких дней от рождения, найденном юнкером Гиляровским, остановившимся по своей надобности в саду Лефортовского госпиталя и уви-давшим оного младенца под кустом". Затем было напи-сано постановление, и ребенка на извозчике немедленно отправили с мушкетером в воспитательный дом.

Часа через полтора я вернулся в училище, и дежур-ный, по распоряжению Юнакова, приказал мне никому не рассказывать о найденном ребенке, но на другой день все училище знало об этом и хохотали до упаду. Какое-то высшее начальство поставило это на вид начальнику училища и ни с того ни с сего меня отчислили в полк "по распоряжению начальства без указания причины". Я чувствовал себя жестоко оскорбленным, и особенно му-чило меня, что это был удар, главным образом, отцу. Я хотел уже из Москвы бежать в Ригу или Питер, на-няться матросом на иностранное судно и скрыться за границу. Но у меня не было ни копейки в кармане, а продать было нечего. Был узелок с двумя переменам" белья, и только.

Я прибыл в полк и явился к моему ротному коман-диру Вольскому; он меня позвал на квартиру, угостил чаем, и я ему под великим секретом рассказал всю исто-рию с ребенком.

- Знаете что, - сказал он мне, - хоть и жаль вас, но я, собственно, очень рад, что вы вернулись, - вы у меня будете только что прибывших новобранцев обучать, а на будущий год мы вас пошлем в Казанское училище, И.вы прямо поступите в последний класс,- я вас под-готовлю.

Я как-то сразу утешился, а он еще аргумент привел:

- Знаете наших дядек, которых приставляют к ре-крутам - ведь грубые все. Вы видали, как обращаются с рекрутами... На что уж ротный писарь Рачковский, и тот дерет с рекрутов. Мне в прошлом году жаловались: призвал рекрута из богатеньких и приказывает ему:

- Беги, купи мне штоф водки, цельную колбасу, кренделей, пару пива, четверку чаю и фунт сахару... Вот тебе деньги, - и дает копейку.

- Слушаюсь, - отвечает рекрут, догадавшись, в чем дело, повертывается и идет, а Рачковский ему вслед:

- Не забудь рупь сдачи принести!

- Да разве он один такой! Каждый дядька так обра-щается с рекрутами,

- они уж знают этот обычай. А я что сделаю!!

Я все-таки вышел ободренным, и пришел на свои нары. Рота меня встретила сочувственно, а Шлема даже на свои деньги купил мне водки и огурцов, чтобы поздра-вить с приездом.

На нарах, кроме двух моих старых товарищей, не от-правленных в училище, явились еще три юнкера и мой приезд был встречен весело. Но все-таки я думал об отце, и вместе с тем засела мысль о побеге за границу В качестве матроса и мечталось даже о приключениях Робинзона. В конце концов я решил уйти со службы и "податься" в Астрахань.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЗИМОГОРЫ

Без крова и паспорта. Наследство Аракчеева. Загадочный дядька. Беглый пожарный. По морозцу. Иван Елкин. Украденный половик. Починка часов.

Пропитая усадьба. Опять Ярославль. Будилов притон.

Стыдно было исключенному из училища! Пошел в канцелярию, взял у Рачковского лист бумаги и на другой день подал докладную записку об отставке Вольскому, которого я просил даже не уговаривать. Опять он при-гласил меня к себе, напоил и накормил, но решения я не переменил, и через два дня мне вручили послужной список, в котором была строка, что я из юнкерского училища уволен и препровожден обратно в полк за неуспехи в на-уках и неудовлетворительное поведение. Дали мне еще аттестат из гимназии и метрическое свидетельство и два рубля 35 копеек причитающегося мне жалованья и еще каких-то денег...

Мне стыдно было являться в роту, и я воспользовал-ся тем, что люди были на учебных занятиях, взял узелок с бельем и стеганую ватную старую куртку, которую в хо-лод надевал под мундир.

Зашел в канцелярию к Рачковскому, написал письмо отцу и сказал, что поступаю в цирк.

- Куда идти? Где прожить до весны? А там в Рыбну, крючником, - решил я.

x x x

Я не имел права носить шинель и погоны, потому что вольноопределяющиеся, выходя в отставку, возвращались в "первобытное состояние без права именоваться воинским званием". Закусив в трактире, я пошел на базар, где сменял шинель, совершенно новую, из гвардейского сукна, сшитую мне отцом перед поступлением в училище, и та-кой же мундир из хорошего сукна на ватное потрепанное пальто; кепи сменял, прибавив полтину, на ватную ста-рую шапку и, поддев вниз теплую душегрейку, посмотрел:

- Зимогор! Рвань рванью. Только сапоги и штаны с кантом новые. Куда же идти? Где ночевать? В "Русский пир" или к Лондрону и другие трактиры, вблизи казар-мы, до девяти часов показаться нельзя - юнкера и сол-даты ходят.

Рядом с "Русским пиром" был трактир Лондрона, от-ставного солдата из кантонистов, любителя кулачных боев. В Ярославле часто по зимам в праздники дрались- с одной стороны, городские, с другой, фабричные, главным образом, с корзинкиной фабрики. Бойцы-распорядители собирались у Лондрона, который немало тратил денег, нанимая бойцов. Несмотря на строгость, в боях прини-мали участие и солдаты обозной роты, которым мирволил командир роты.

капитан Морянинов, человек пожилой, огромной физической силы, в дни юности любитель боев, сожалевший в наших беседах, что мундир не позволяет ему самому участвовать в рядах; но тем не менее он вместе с Лондроном в больших санях всегда выезжал на бои, становился гденибудь в поле на горке и наблюдал издали. Он волновался страшно, дрожал, скрежетал зу-бами и раз, когда городских гнали фабричные по полю к городу, он, одетый в нагольный тулуп и самоедскую шап-ку, выскочил из саней, пересек дорогу бегущим и заорал своим страшным голосом:

- Ар-рнауты! Стой! Вперед! - бросился, увлек за собой наших, и город прогнал фабричных.

Из полка ходили еще только двое: я и Ларион Орлов. Лондрон нас переодевал в короткие полушубки. Орлову платил по пять рублей в случае нашей победы, а меня угощал, верил в долг деньги и подарил недорогие, с себя, серебряные часы, когда на мостике, близ фабрики Корзинкина, главный боец той стороны, знаменитый в то вре-мя Ванька Гарный во главе своих начал гнать наших с моста, и мне удалось сбить его с ног. Когда увидали, что атаман упал, фабричные ошалели, и мы их без труда рас-колотили и погнали. Лондрон и Морянинов ликовали. Вот в десятом часу вечера и отправился я к Лондрону, на-деясь, что даст переночевать. Это был единственный мой хороший знакомый в Ярославле. Вхожу. Иду к буфету и с ужасом узнаю от буфетчика Семена Васильевича, что старик лежит в больнице, где ему сделали операцию. Се-мен меня угостил ужином, я ему рассказал о своей от-ставке, и он мне разрешил переночевать на диване в биллиардной.

x x x

На другой день я встретился с моим другом, юнкером Павликом Калининым, и он позвал меня в казарму обе-дать. Юнкера и солдаты встретили меня, "в вольном платье", дружелюбно, да только офицеры посмотрели ко-со, сказав, что вольные в казарму шляться не должны, и формалист-поручик Ярилов, делая какое-то замечание юнкерам, указал на меня, как на злой пример:

- До зимогора достукался!

И я, действительно, стал зимогором.

Так в Ярославле и вообще в верхневолжских городах вовут тех, которых в Москве именуют хитровцами, в Са-маре- горчичниками, в Саратове-

галаховцами, а в Харькове- раклами, и всюду- "золотая рота".

Пообедав с юнкерами, я ходил по городу, забегал в биллиардную Лондрона и соседнего трактира "Русский пир", где по вечерам шла оживленная игра на биллиарде в так называемую "фортунку", впоследствии запрещен-ную. Фортунка состояла из 25 клеточек в ящике, который становился на биллиард, и игравший маленьким костяным шариком должен был попасть в "старшую" клетку. Игра-ло всегда не менее десяти человек, и ставки были разные, от пятака до полтинника, иногда до рубля.

Незадолго передо мной вышел в отставку фельдфебель 8й роты Страхов, снял квартиру в подвале в Никит-ском переулке со своей женой Марией Игнатьевной и ре-бенком и собирался поступить куда-то на место. В полку были мы с ним дружны, и я отправился в Никитский пе-реулок, думая пока у него пожить. Прихожу и вижу ка-ких-то баб и двух портных, мучающихся с похмелья.

Ока-залось, что Страхов недавно совсем выехал в деревню вместе с женой. Я дал портным двугривенный на опохмел-ку и выпросил себе разрешение переночевать у них ночь, а сам пошел в "Русский пир", думая встретиться с кем-нибудь из юнкеров; их в трактире не оказалось. Я зашел в биллиардную и сел между довольно-таки подозрительны-ми завсегдатаями, "припевающими", как зовут их игроки.

Потом пошел в карточную рядом с биллиардной, где игра-ли в карты, в

"банковку". И вот входит высокий, молодой щеголь, с которым я когда-то играл на биллиарде и не раз он пил вино в нашей юнкерской компании. Его при-няли игроки довольно подобострастно и предложили играть, но он, взглянув, что игра была мелкая, на медные деньги, отказался и начал всматриваться в меня.

Я готов был провалиться сквозь землю, благодаря своему ко-стюму.

- Извините, кажется, вы зимой юнкером были и мы с вами играли и ужинали?

- Да... вот в отставке...

- Бросили службу?.. Ну что же, хорошо... Вот я за-шел сюда, деваться некуда и здесь тоже никого... игра де-шевая... Пойдемте в общий зал...

Вообще вы не ходите в эту комнату, там шулера...

И объяснил мне тайну банковки с подрезанными кар-тами.

Подали водку, икру. Потом солянку из стерляди и па-ру рябчиков.

- Приехал с завода, удрал от отца, - поразгуляться, поиграть... Вы знаете, я очень люблю игру... Чуть-что- сейчас сюда... А сейчас я с одной знакомой дамой на де-нек приехал и по привычке на минуту забежал сюда.

В этот день я первый раз в жизни ел солянку из стер-ляди. Выпили бутылку лафита, поболтали. Я рассказал моему собеседнику, что живу у приятеля в ожидании места- и затем попрощались.

- Позвольте мне вас довезти до дома, - предложил он мне, нанимая извозчика в лучшую в городе Кокуевскую гостиницу.

- Нет, спасибо, рядом живу... Вон тут... Он уехал, а я сунул в карман руки и... нашел в пра-вом кармане рублевую бумажку, а в ней два двугривен-ных и два пятиалтынных. И когда мне успел их сунуть мой собеседник, так и до сих пор не понимаю. Но сделал это он необычайно ловко и совершенно кстати.

Я тотчас же вернулся в трактир, взял бутылку водки, в лавочке купил 2

фунта кренделей и фунт постного са-хару для портных и для баб. Я пришел к ним, когда они, переругиваясь, собирались спать, но когда я портным вы-ставил бутылку, а бабам - лакомство, то стал первым гостем.

Уснул на полу. Мне подостлали какоето тряпье, под голову баба дала свернутую шубку, от которой пахло ке-росином. Я долго не спал и проснулся, когда уже рассве-ло и на шестке кипятили чугунок для чая.

Утром я пошел искать какого-нибудь места, перебегая с тротуара на тротуар или заходя во дворы, когда встре-чал какого-нибудь товарища по полку или знакомого офи-цера - солдат я не стеснялся, солдат не осудит, а еще по-завидует поддевке и пальтишку- вольный стал!

x x x

Где-где я не был, и в магазинах, и в конторах, и в го-стиницы заходил, все искал место "по письменной части". Рассказывать приключения этой голодной недели и скуч-но, и неинтересно: кто из людей в поисках места не испы-тывал этого и не испытывает теперь. В лучшем случае- -вежливый отказ, а то на дерзость приходилось наты-каться:

- Шляются тут. Того и гляди, стащут что...

Наконец повезло. Возвращаюсь в город с вокзала, где мне добрый человек, услыхав мою просьбу, сказал, что без протекции и не думай попасть.

Вокзал тогда был один, Московский, и стоял, как и теперь стоит, за речкой Которослью.

От вокзала до Которосли, до американского моста, как тогда мост этот назывался, расстояние большое, а на середине пути стоит ряд одноэтажных, казарменного ти-па, зданий- это военная прогимназия, переделанная из школы военных кантонистов, о воспитании которых в полку нам еще капитан Ярилов рассказывал. И он такую же школу прошел, основанную в Аракчеевские времена.

Да и долго еще по пограничным еврейским местечкам ездили отряды солдат с глухими фурами и ловили еврей-ских ребятишек, выбирая, которые поздоровее, сажали в фуры, привозили их в города и рассылали по учебным полкам, при которых состояли школы кантонистов. Здесь их крестили, давали имя и фамилию, какая на ум при-дет, но, впрочем, не мудрствовали, а более называли по имени крестного отца. Отсюда много меж кантонистов было Ивановых, Александровых и Николаевых...

Воспитывали жестоко и выковывали крепких людей, солдат, ничего не признававших, кроме дисциплины. Девизом воспитания был девиз, оставленный с аракчеевских времен школам кантонистов:

- Из десятка девять убей, а десятого представь. И выдерживали такое воспитание только люди вынос-ливости необыкновенной.

Вот около этого здания, против которого в загород-ке два сторожа кололи дрова, лениво чмокая колуном по полену, которое с одного размаха расколоть можно, я остановился и сказал:

- Братцы, дайте погреться, хоть пяток полешек рас-колоть, я замерз.

- Ну ладно, погрейся, а я покурю.

И старый солдат с седыми баками дал мне колун, а сам закурил носогрейку.

Ну и показал я им, как колоть надо. Выбирал самые толстые, суковатые -

сосновые были дрова - и пока другой сторож возился с поленом, я расколол десяток...

- Ну и здоров, брат, ты! Нако вот, покури.

И бакенбардист сунул мне трубку и взялся за топор.

Я для виду курнул раза три и к другому:

- Давай, дядя, я еще бы погрелся, а ты покури.

- Я не курю. Я по сухопутному.

Вынул изза голенища берестяную тавлинку, посту-чал указательным пальцем по крышке, ударил тремя паль-цами раза три сбоку, открыл; забрал в два пальца здоро-вую щепоть, склонил голову вправо, прищурил правый глаз, засунул в правую ноздрю.

- А нука табачку носового, вспомни дедушку Мосолова, Луку с Петром, попадью с ведром!

Втянул табак в ноздрю, наклонил голову влево, за-крыл левый глаз, всунул в левую ноздрю свежую щепоть и потянул, приговаривая:

- Клюшницу Марию, птишницу Дарью, косого звонаря, пономаря-нюхаря, дедушку Якова... - и подает мне: не угощаю всякого, а тебе почет.

Я вспомнил шутку старого нюхаря Костыги, захватил большую щепоть, засучил левый рукав, насыпал дорожку табаку от кисти к локтю, вынюхал ее правой ноздрей и то же повторил с правой рукой и левой ноздрей...

- Эге, да ты нашенский, нюхарь взаправдошной. Та-кого и угостить не жаль.

Подружились со стариком. Он мне рассказал, что этот табак с фабрики Николая Андреевича Вахрамеева, ду-ховитый, фабрика вон там, недалече, за шошой, а то еще есть в Ярославле фабрика другого Вахрамеева и Дунае-ва, у тех табак позабористей, да не так духовит...

- Даром у меня табачок-то, на всех фабриках прия-тели, я к ним ко всем в гости хожу. Там все Мартыныча знают...

Я колол дрова, а он рассказывал, как прежде сам та-бак из махорки в деревянной ступе ухватом тер, что, впро-чем, для меня не новость. Мой дед тоже этим занимался, и рецепт его удивительно вкусного табака у меня до сей поры цел.

- А ты сам откелева?

- Да вот места ищу ..прежде конюхом в цирке был.

- А сам по цирковому ломаться не умеешь?.. Страсть люблю цирк,-

сказал Ульян, солдатик помоложе.

- Так, малость... Теперь не до ломанья, третий день не жрамши.

- А ты к нам наймайся. У нас вчерась одного за пьянство разочли.. Дело немудрое, дрова колоть, печи топить, за опилками съездить на пристань да шваброй полы мыть...

Тут же меня представили вышедшему на улицу эконому, и он после двух-трех вопросов принял меня на пять рублей в месяц на казенных харчах.

И с каким же удовольствием я через час ужинал го-рячими щами и кашей с поджаренным салом. А на утро уж тер шваброй коридоры и гимнастическую залу, кото-рую оставили за мной на постоянную уборку....

Не утерпел я, вынес опилки, подмел пол - а там на турник и давай сантуше крутить, а потом в воздухе сальтомортале и встал на ноги...

И вдруг аплодисменты и крики.

Оглянулся- человек двадцать воспитанников стар-шего класса из коридора вывалили ко мне.

- Новый дядька? А нука еще!.. еще!...

Я страшно переконфузился, захватил швабру и убе-жал.

И сразу разнесся по школе слух, что новый дядька замечательный гимнаст, и сторожа говорили, но не удив-лялись, зная, что я служил в цирке.

На другой день во время большой перемены меня по звал учитель гимнастики, молодой поручик Денисов, и после разговоров привел меня в зал, где играли ученики, и заставил меня проделать приемы и на турнике и на тра-пеции, и на параллельных брусьях; особенно поразило всех, что я поднимался на лестницу, притягиваясь на од-ной руке. Меня ощупывали, осматривали, и установилось за мной прозвище:

- Мускулястый дядька.

Денисов звал меня на уроки гимнастики и заставлял проделывать разные штуки.

А по утрам я таскал на себе кули опилок, мыл пол, колол дрова, вечером топил четыре голландских печи, на вьюшках которых школьники пекли картошку.

Ел досыта, по вечерам играл в свои козыри, в "носки" и в "козла" со сторожами и уж радовался, что дождусь навигации и махну на низовья Волги в привольное житье...

С дядьками сдружился, врал им разную околесицу, и больше все-таки молчал, памятуя завет отца, у которого была любимая пословица;

- Язык твой - враг твой, прежде ума твоего рыщет. А также и другой завет Китаева:

- Нашел - молчи, украл - молчи, потерял - молчи. И объяснение его к этому:

- Скажешь, что нашел- попросят поделиться, ска-жешь, что украл- сам понимаешь, а скажешь, что поте-рял- никто ничего, растеряха, тебе не поверит... Вот и помалкивай, да чужое послухивай, что знаешь, то твое, про себя береги, а от другого дурака может что и умное услышишь. А главное, не спорь зря - пусть всяк свое бре-шет, пусть за ним последнее слово останется!

Никто мне, кажется, не помог так в жизни моей, как Китаев своим воспитанием. Сколько раз все его науки мне вспоминались, а главное, та сила и ловкость, которую он с детства во мне развил. Вот и здесь, в прогимназии, был такой случай. Китаев сгибал серебряную монету между пальцами, а мне тогда завидно было. И стал он мне развивать пальцы. Сперва выучил сгибать последние суставы, и стали они такие крепкие, что другой всей ру-кой последнего сустава не разогнет; потом начал учить постоянно мять концами пальцев жевку-резину- жевка была тогда в гимназии у нас в моде, а потом и гнуть ку-сочки жести и тонкого железа...

- Потом придет время, и гривенники гнуть будешь. Пока еще силы мало, а там будешь. А главное, силой не хвастайся, зная про себя, на всяк случай, и никому не рассказывай, как что делаешь, а как проболтаешься, и силушке твоей конец, такое заклятие я на тебя кладу... И я поклялся старику, что исполню заветы. В последнем классе я уже сгибал легко серебряные пятачки и с трудом гривенники, но не хвастался этим. Раз только, сидя вдвоем с отцом, согнул о стол серебряный пятачок, а он, просто, как будто это вещь уж самая обыкновенная, расправил его, да еще нравоучение прочи-тал:

- Не делай этих глупостей. За порчу казенной звон-кой монеты в Сибирь ссылают.

x x x

Покойно жил, о паспорте никто не спрашивал. Дети ме-ня любили и прямо вешались на меня.

Да созорничать дернула нелегкая.

Принес в воскресенье дрова, положил к печи, иду по коридору, вижу -

класс отворен, и на доске написаны ме-лом две строчки

De ta tige dГ©tachГ©e

Pauvre f euille dessГ©chГ©e...

Это Келлер, только что переведенный в наказание сюда из военной гимназии, единственный, который знал фран-цузский язык во всей прогимназии, собрал маленькую группу учеников и в свободное время обучал их пофран-цузски, конечно, без ведома начальства.

И дернула меня нелегкая продолжить это знакомое мне стихотворение, которое я еще в гимназии перевел из учебника Марго стихами порусски.

Я взял мел и пишу:

OГNo, vas tu? je nen sais rien.

Lorage a brisГ© le chГ?ne,

Qui...

И вдруг сзади голоса:

- Дядя Алексей по-французски пишет. Окружили - что, да как...

Наврал им, что меня учил гувернер сына нашего ба-рина, и попросил никому не говорить этого:

- А то еще начальство заругается.

Решили не говорить и потащили меня в гимнастиче-скую залу, где и рассказали:

- А наш учитель Денисов на месяц в Москву сего-дня уезжает и с завтрашнего дня новый будет, тоже хо-роший гимнаст, подпоручик Павлов из Нежинского полка...

Гром будто над головой грянул. Павлов - мой взводный. Нет, надо бежать отсюда!

Я это решил и уж потешил собравшуюся группу моих поклонников цирковыми приемами, вплоть до сальтомортале, чего я до сих пор еще здесь не показывал...

А потом давай их учить на руках ходить, - прошелся сам и показал им секрет, как можно скоро выучиться, становясь на руки около стенки, и забрасывать ноги через голову на стенку...

Закувыркались мои ребятки, и кое-кто уж постиг сек-рет и начал ходить... Радость их была неописуема.

У одного выпал серебряный гривенник, я поднял, от-даю:

- Нет, дядька Алексей, возьми его себе на табак. Надо бы взять и поблагодарить, а я согнул его попо-лам, отдал и сказал:

- Возьми себе на память о дядьке...

В это время в коридоре показался надзиратель, чтобы яас выгнать в непоказанное время из залы, и я ушел.

Павлов... Потом гривенник... Начальство узнает... Вспомнились слова отца, что за порчу монеты - каторга...

И пошел к эконому попросить в счет жалованья два рубля, а затем уйти, куда глаза глядят.

- Паспорт давай, - первым делом спросил он.

- Сейчас пойду на фатеру, принесу. Сегодня же при-несу... Я хотел попросить у вас рублика три вперед...

- Принеси паспорт, тогда дам... На пока рубль.

- Сегодня принесу.

- Пойди и принеси... Без паспорта держать нельзя. Опять на холоду, опять без квартиры, опять иду к моим пьяницам портным... До слез жаль теплого свет-лого угла, славных сослуживцев-сторожей, милых маль-чиков...

То-то обо мне разговору будет).

Слишком через двадцать лет я узнал о том, что говорили тогда обо мне после моего исчезновения в прогимназии.

x x x

На другой день, после первых опытов, я уже не ходил ни по магазинам, ни по учреждениям... Проходя мимо по-жарной команды, увидел на лавочке перед воротами куч-ку пожарных с брандмейстером, иду прямо к нему и про-шу места.

- А с лошадьми водиться умеешь?

- Да я конюх природный.

- Ступай в казарму. Васьков, возьми его. Ужинаю щи со снятками и кашу.

Сплю на нарах. Вдруг ночью тревога. Выбегаю вместе с другими и на ли-нейке еду рядом с брандмейстером, длинным и сухим, с седеющей бородкой. Уж на ходу надеваю данный мне ре-менный пояс и прикрепляю топор. Оказывается, горит на Подъяческой улице публичный дом Кузьминишны, луч-ший во всем Ярославле.

Крыша вся в дыму, из окон вто-рого этажа полыхает огонь. Приставляем две лестницы. Брандмейстер, сверкая каской, вихрем взлетает на кры-шу, за ним я с топором и ствольщик с рукавом. По другой лестнице взлетают топорники и гремят ломами, раскры-вая крышу. Листы железа громыхают вниз. Воды все еще не подают. Огонь охватывает весь угол, где снимают кры-шу, рвется изпод карниза и несется на нас, отрезая до-рогу к лестнице. Ствольщик, вижу сквозь дым, спустился с пустым рукавом на несколько ступеней лестницы, защи-щаясь от хлынувшего на него огня... Я отрезан и от лест-ницы и от брандмейстера, который стоит на решетке и кричит топорникам:

- Спускайтесь вниз!

Но сам не успевает пробраться к лестнице и, вижу, проваливается. Я вижу его каску наравне с полураскры-той крышей... Невдалеке от него вырывается пламя... Он отчаянно кричит... Еще громче кричит в ужасе публика внизу...

Старик держится за железную решетку, которой? обнесена крыша, сквозь дым сверкает его каска и кисти рук на решетке... Он висит над пылающим чердаком... Я с другой стороны крыши, по желобу, по ту сторону ре-шетки ползу к нему, крича вниз народу:

- Лестницу сюда!

Подползаю. Успеваю вовремя перевалиться через ре-шетку и вытащить его, совсем задыхающегося... Кладу рядом с решеткой... Ветер подул в другую сторону, и ста-рик от чистого воздуха сразу опамятовался. Лестница подставлена. Помогаю ему спуститься. Спускаюсь сам, едва глядя задымленными глазами. Брандмейстера при-нимают на руки, в каске подают воды. А ствольщики уже влезли и заливают пылающий верхний этаж и чердаки.

Меня окружает публика... Пожарные... Брандмейстер, придя в себя, обнял и поцеловал меня... А я все еще в себя не приду. К нам подходит полковник небольшого роста, полицмейстер Алкалаев-Карагеоргий, которого я издали видел в городе... Брандмейстер докладывает ему, что я его спас.

- Молодец, братец! Представим к медали.

Я вытянулся по-солдатски.

- Рад стараться, ваше высокоблагородие. И вдруг вижу, идет наша шестая рота с моим бывшим командиром, капитаном Вольским, во главе, назначенная "на случай пожара" для охраны имущества. Я ныряю в толпу и убегаю.

Прощай служба пожарная и медаль за спасение по-гибавших. Позора встречи с Вольским я не вынес и... но-чевал у моих пьяных портных. Топор бросил в глухом пе-реулке под забор.

И радовался, что не надел каску, которую мне совали пожарные, поехал в своей шапке... А то, что бы я делал с каской, и без шапки. Утром проснулся весь черный с ободранной рукой, с волосами, полными сажи. Насилу от-мылся, а глаза еще были воспалены. Заработанный мной за службу в пожарных широкий ременный пояс служил мне много лет. Ах, какой был прочный ременный пояс с широкой медной пряжкой. Как он мне после пригодился, особенно в задонских степях табунных.

x x x

И пришла мне ночью благодетельная мысль. Прошлой зимой приезжали в Ярославль два моих гимназических то-варища-одноклассника, братья Поповы. Они разыскали меня в полку, кутили три дня, пропили все, деньги и свою пару лошадей с санями, и уехали на ямщике в свое име-ние, верстах в двадцати пяти от Ярославля под Романо-вым Борисоглебском. Имение это они получили в наслед-ство, бросили гимназию, вскоре после меня, и поселились в нем и живут безвыездно, охотясь и ловя рыбу. Они еще тогда уговаривали меня бросить службу и идти к ним в управляющие. Вспомнил я, что по Романовской дороге деревня Ковалеве, а вправо, верстах в двух от нее на берегу Волги, их имение Подберезное.

- Вот и место, - обрадовался я.

Съев из последних денег селянку и растегай, я бодро и весело ранним утром зашагал первые версты. Солнце слепило глаза отблесками бриллиантиков бесконечной снежной поляны, сверкало на обиндевевших ветках берез большака, нога скользила по хрустевшему снегу, кото-рый крепко замел след полозьев.

Руки приходилось греть в карманах для того, чтобы теплой ладонью время от времени согревать мерзнувшие уши. Подхожу к деревне; обрадовался, увидев приветливую елку над новым домом на краю деревни.

Иван Елкин! Так звали в те времена народный клуб, убежище холодных и голодных- кабак. В деревнях ни-когда не вешали глупых вывесок с казенноканцелярским названием "питейный дом", а просто ставили елку над крыльцом. Я был горд и ясен: в кармане у меня звякали три пятака, а перед глазами зеленела над снежной кры-шей елка, и я себя чувствовал настолько счастливым, на-сколько может себя чувствовать усталый путник, одетый при

20-градусном морозе почти так же легко, как одева-лись боги на Олимпе... Я прибавил шагу, и через минуту под моими ногами заскрипело крыльцо. В сенях я столк-нулся с красивой бабой, в красном сарафане, которая по-стилала около дверей чистый половичок.

- Вытри ноги-то, пол мыли! - крикнула она мне. Я исполнил ее желание и вошел в кабак. Чистый пол, чистые лавки, лампада у образа. На стойке бочонок с краном, на нем висят "крючки", медные казенные мерки для вина. Это

- род кастрюлек с длинными ручками, ме-рой в штоф, полуштоф, косушку и шкалик. За стойкой полка, уставленная плечистыми четырехугольными полу-штофами с красными наливками, желтыми и зелеными на-стойками. Тут были: ерофеич, перцовка, полыновка, ма-линовка, рябиновка и кабацкий ром, пахнущий сургу-чом. И все в полуштофах: тогда бутылок не было по каба-кам. За стойкой одноглазый рыжий целовальник в крас-ной рубахе уставлял посуду. В углу на лавке дремал обо-рванец в лаптях и сером подобии зипуна. Я подошел, вы-нул пятак и хлопнул им молча о стойку. Целовальник молча снял шкаличный крючок, нацедил водки из крана вровень с краями, ловко перелил в зеленый стакан с толстым дном и подвинул его ко мне. Затем из-под стойки вытащил огромную бурую, твердую, как булыжник, пе-ченку, отрезал "жеребьек", ткнул его в солонку и подви-нул к деревянному кружку, на котором лежали кусочки хлеба.

Вышла хозяйка.

- Глянька, малый, да ты левое ухо отморозил.

- И впрямь отморозил...

- Давай-ка снегу.

Хозяйка через минуту вбежала с ковшом снега.

- Нокося, ототри!... Да и щеку-то, глядь, щеку-то. Я оттер. Щека и ухо у меня горели, и я с величайшим наслаждением опрокинул в рот стакан сивухи и начал за-кусывать хлебом с печенкой. Вдруг надо мной прогремел бас:

- И выходишь ты дурак, - а еще барин! Передо мной стоял оборванец.

- Дурак, говорю. Жрать не умеешь! Не понимаешь того, что язык- орган вкуса, а ты как лопаешь? Без вся-кого для себя удовольствия!

- Нет, брат, с большим удовольствием, - отвечаю.

- А хочешь получить вдвое удовольствие? Поднеси мне шкалик, научу тебя, неразумного. Умираю, друг, с по-хмелья, а кривой черт не дает! Лицо его было ужасно: опух, глаза красные, борода растрепана и весь дрожал. У меня оставалось еще два пятака на всю мою будущую жизнь, так как впереди ничего определенного не предви-делось. Вижу, человек жестоко мучится. Думаю,

- ри-скнем. То ли бывало... Бог даст день, бог даст и деньги! И я хлопнул пятаками о стойку. Замелькали у кривого крючок, стаканы, нож и печенка.

Хозяйка, по жесту бро-дяги, сняла с гвоздя полотенце и передала ему. Тот намо-тал конец полотенца на правую руку, другой конец пере-кинул через шею и взял в левую. Затем нагнулся, взял правой рукой стакан, а левой начал через шею тянуть вниз полотенце, поднимая, таким образом, как на блоке, правую руку со стаканом прямо ко рту. При его дрожа-щих руках такое приспособление было неизбежно. Нако-нец, стакан очутился у рта, и он, закрыв глаза, тянул ви-но, повидимому, с величайшим отвращением.

Поставив пустой стакан, сбросил полотенце.

- Ой, спасибо!

И глаза повеселели - будто переродился сразу.

- А тебе, малый, не жаль будет уступить... Уж по-правляй совсем!

Я видел его жадный взгляд на мой стакан и подвинул его.

- Пей.

И он уж без всякого полотенца слегка, дрожащей ру-кой ловко схватил стакан и сразу проглотил вино. Только булькнуло.

- Спасибо. Теперь жив. Ты закусывай, а я есть не буду...

Я взял хлеб с печенкой и не успел положить в рот, как он ухватил меня за руку.

- Погоди. Я тебя обещал есть выучить... Дело просто. Это называется бутерброд, стало быть, хлеб внизу, а печенка сверху. Язык - орган вкуса.

Так ты вот до сей поры зря жрал, а я тебя выучу, век благодарен будешь в других уму-разуму научишь. Вот как: возьми да переверни, клади бутерброд не хлебом на язык, а печенкой. Ну-ка!

Я исполнил его желание, и мне показалось очень вкусно. И при каждом бутерброде до сего времени я вспоми-наю этот урок, данный мне пропоицей-зимогором в каба-ке на Романовском тракте, за который я тогда запла-тил всем моим наличным состоянием.

В кабак вошли два мужика и распорядились за столиком полуштофом, а зимогор предложил мне покурить. Я свернул собачью ножку и с удовольствием затянулся махоркой.

- Куда идешь? - спросил меня хозяин.

- Не видишь - на Кудыкину гору, чертей за хвост ловить,- огрызнулся на него бродяга.- Да твое ли это дело! Допрашивать-то твое дело? Ты кто такой?

- Да я к слову...

- За такие слова и в кабак к тебе никто ходить не будет...

- В Романов иду, - сказал я.

- Далеко. Ты, мал, поторапливайся. Ишь метелица какая закурила...

Я пожал руку бродяге, поклонился целовальнику и вышел из теплого кабака на крыльцо. Ветер бросил мне снегом в лицо. Мне мелькнуло, что я теперь совсем уж отморожу себе уши, и я вернулся в сени, схватил с: пола чистый половичок, как башлыком укутал им голову.и бодро выступил в путь. И скажу теперь, не будь этого половика, я не писал бы этих строк.

Стемнело, а я все шел и шел. Дорога большая, обса-женная еще при

"матушке Екатерине" березами; сбиться нельзя. Иногда нога уходила до колен в навитые по ко-лее гребни снега.

Метель кончилась. Идти стало легче. Снег скрипел под ногами. Темь, тишина, одиночество. Половик спас меня - ни разу не пришлось оттирать ушей и щек.

Вот вдали огоньки... Темные контуры домов... Я чув-ствовал такую усталость, что, не будь этой деревни, ка-жется, упал бы и замерз. Предвкушая возможность вытя-нуться на лавке или хоть на полу в теплой избе, захожу в избу... в одну... в другую... в третью... Везде заперто, и в ответ на просьбу о ночлеге слышу ругательства. За-хожу в четвертую - дверь оказалась незапертой. Коптит светец. Баба накрывает на стол. В переднем углу сидит седой старик, рядом бородатый мужик и мальчонка. Во-шел и, помня уже раз испытанный когда-то урок, помо-лился на образ. . - Пустите переночевать, Христа ради.

- Дверь-то не заперла, лешая! - зыкнул на бабу бо-родатый.

- Не прогневайся, не пущаем... Иди себе с богом от-куда пришел... Иди уж!..- затараторила баба.

- Замерз ведь я... Из Ярославля пешком иду.

- У меня этакий наслезник топор изпод лавки спер...

- Я ведь не вор какой...- пробовал защищаться я, снимая с шеи и стряхивая украденный половик.

Хозяйка несла из печи чашку со щами. Пахло гриба-ми с капустой. Ломти хлеба лежали на столе.

- Фокыч, пущай он поисть, а там и уходит... А, Фокыч? - обратилась баба к рыжему.

- Садись, поешь уж. Только ночевать не пущу, - ска-зал рыжий, а старик указал мне место на скамье, где сесть.

Скинув половик и пальто, я уселся. Аромат райский ощущался от пара грибных щей. Едим молча. Еще под-лили. Тепло. Приветливо потрескивает, слегка дымя, лу-чина в светце, падая мелкими головешками в лохань с водой.

Тараканы желтые домовито ползают по Илье Муромцу и генералу Бакланову...

Тепло им, как и мне. Хо-зяйка то и дело вставляет в железо высокого светца новую лучину... Ели кашу с зеленым льняным маслом. Кош-ка вскочила на лавку и начала тереться о стенку.

- Топор-то у меня стащил... И заперто было... Сидим это... перед рождеством дело... Поужинали... Вдруг сту-чит. Если бы знали, что бродяга, в жисть не отперли бы. - Кто это? - спрашиваю. - А он из-за двери-то: -

Нет ли продажного холста?

А холстина-то была у нас. Отпираю. Входит так, му-жичонка.

- Тебе, спрашиваю, холста? - а он:

- Милостиньку ради Христа! Пустите ночевать да обогреться.

- Вижу, человек хороший... Ночевал... А утром, глядь, нету... Ни его нет, ни топора нет... Вот и пущай вашего брата!..

Кошка играла цепочкой стенных часов-ходиков, кото-рые не шли.

Чтобы сколько-нибудь задержаться в теплой избе, я заговорил о часах.

- Давно стоят? - спрашиваю хозяина.

- С лета. Упали как-то, ну, и стали. А ты понимаешь в часах-то?

- Малость смыслю. У себя дома всегда часы сам чиню.

- Ну, паря. А ты бы наши-то посмотрел...

- Что же, я, пожалуй, посмотрю... Отвертка есть?

- Стамеска махонькая есть.

Подал стамеску. Хозяйка убрала со стола. С сердеч-ным трепетом я снял со стены ходики и с серьезной фи-зиономией осмотрел их и принялся за работу.

Коечто раз-винтил.

- Темновато при лучинето... Уж я лучше утром... Хозяйка подала платок, в который я собрал части ча-сов.

Улегся я на лавке. Дед и мальчишка забрались на полати... Скоро все уснули. Тепло в избе. Я давно так крепко не спал, как на этой узкой скамье с сапогами в головах. Проснулся перед рассветом; еще все спали. Ти-хо взял из-под головы сапоги, обулся, накинул пальто и потихоньку вышел на улицу.

Метель утихла. Небо звезд-ное. Холодище страшенный. Вернулся бы назад, да вспом-нил разобранные часы на столе в платочке и зашагал, завернув голову в кабацкий половик...

x x x

Деревня Ковалево. Спрашиваю у бабы с ведром у ко-лодца, как пройти в Подберезное. Так называлось имение Поповых - цель моего стремления.

- А вот направо просекой, прямо и придешь. Только, гляди, дороги лесом нет, оттоле никто не ездит... Прямо к барскому дому подойдешь, недалече.

И пошел я мимо овинов к лесу, пошел просекой, уто-пал выше колена в снегу; было тихо, неособенно холодно и облачно. Это "недалече" мне показалось так версты в три. От меня валил пар, голова была мокрая, а я шагал и шагал. Вот, наконец, барский дом, с выбитыми рама-ми, с полуободранной крышей, с заколоченной жердями крест на крест зияющей парадной дверью под обвалив-шимся зонтом крыльца. Следов нигде никаких.

Налево от дома в почерневшем флигеле из трубы вьется дымок, а от флигеля тропочка в другую сторону от меня. Вхожу в большую избу, топится печь. Около шестка хлопочет ста-рушка, типа пушкинской няни.

- Здравствуйте. Это Подберезное?

- Было оно Подберезное когда-то, да сплыло!

- А где Поповы живут?

- Ээх! Были Поповы, да сплыли!

Горькую весть узнаю. Оказалось, что братья Поповы получили это имение года два назад в наследство от дя-ди, переехали сюда вдвоем и сразу закутили вовсю. При-дут, бывало, в Ковалеве, купят все штофы и полуштофы, что стоят на полках с разными наливками и настойка-ми - это для баб, а для мужчин ведро водки поставят. На закуску скупят в лавке все крендели, пряники и гуля-ют. А то в Романов или Ярославль уедут- по неделям пьют. Уедут на своих лошадях, в своих экипажах, про-пьют их в городе, а назад на наемных вернутся, в одних пальтишках... Сперва продали все добро из комнат, потом хлеб, скот - и все понемногу; нет денег на вино - коро-ву сведут, диван продадут. Потом строевые деревья из лесу продавали потихоньку от начальства, потом осенью этой из дома продали двери да рамы - разорили все и уехали, а куда и сами не знаем.

Пришел с бутылкой постного масла ее муж, старик - оба бывшие крепостные этого имения. Он все подтвердил и еще разукрасил, что сказала старушка. Я в свою оче-редь рассказал, зачем пришел. Сердечно посожалели они меня, накормили пустыми щами, переночевал я у них в теплой избе, а утром чуть рассвело, напоив горячей водой с хлебом, старик отвел меня по чуть протоптанной им же стежке через глубокий овраг, который выходил на Волгу, в деревню Яковлевское, откуда была дорога в Ковалево.

В деревне мы встретили выезжавшего на доброй лоша-денке хорошо одетого крестьянина, который разговорил-ся со стариком. Оказалось, что это приказчик местного бо-гача Тихомирова, который шьет полушубки из лучших романовских овец на Москву и Ярославль. Старик расска-зал про меня, и приказчик, ехавший в Ярославль, пожалел меня, поругал пьяниц Поповых и предложил довезти ме-ня до Ярославля. Потом повернул лошадь к своему до-му, вынес оттуда новый овчинный тулуп.

- Надень, а то замерзнешь.

Проезжая деревню, где я чинил часы, я закутался в тулуп и лежал в санях. Также и в кабак, где стащил по-ловик, я отказался войти. Всю дорогу мы молчали - я не начинал, приказчик ни слова не спросил. На второй по-ловине пути заехали в трактир. Приказчик, молчаливый и суровый, напоил меня чаем и досыта накормил домаш-ними лепешками с картофелем на постном масле. По приезде в Ярославль приказчик высадил меня, я его поблагодарил, а он сказал только одно слово: - Прощавай!

После хороших суток, проведенных у стариков в теп-лой хате, в когда-то красивом имении на гористом берегу Волги - я опять в Ярославле, где надо избегать встречи с полковыми товарищами и думать, где бы переночевать и что бы поесть. Пошел на базар, чтобы сменять хоро-шие штаны на плохие или сапоги

- денег в кармане ни копейки. Последний пятак за урок, как бутерброды есть, заплатил. Я прямо пошел на базар, где гостиницы Стол-бы. Посредине толкучки стоял одноэтажный промозглый длинный дом, трактир Будилова, притон всего бездомно-го и преступного люда, которые в те времена в честь его и назывались "будиловцами". Это был уже цвет ярослав-ских зимогоров, летом работавших грузчиками на Волге, а зимами горевавших и бедовавших в Будиловском трак-тире.

Сапоги я сменял на подшитые кожей старые валенки и получил рубль придачи и заказал чаю. В первый раз я видел такую зловонную, пьяную трущобу, набитую сплошь скупавшими у пьяных платье: снимает пальто или штаны - и тут же наденет рваную сменку... Минуту назад и я также переобувался в валенки...

Я примостился в уг-лу, у маленького столика, добрую половину которого за-нимал руками и головой спавший на стуле оборванец. Мне подали пару чаю за

5 копеек, у грязной торговки я купил на пятак кренделей и наслаждаюсь. В валенках тепло ногам на мокром полу, покрытом грязью. Мысли мелькают в голове - и ни на одной остановиться нельзя, но девять гривен в кармане успокаивают. Только вопрос, где ночевать? У Лондрона больше неудобно проситься. Где же? Кого спросить? Но все такие опухшие от пьян-ства разбойничьи рожи, что подступиться не хочется.

Пью чай, в голове думушка: где бы ночевать?.. Рас-сматриваю моего спящего соседа, но мне видна толькокудлатая голова, вся в известке, да торчавшие из-под го-ловы две руки, в которые он уткнулся лицом. Руки тоже со следами известки, въевшейся в кожу.

Пью, смотрю на оборванцев, шлепающих по сырому полу снежными опорками и лаптями... Вдруг стол качнул-ся. Голова зашевелилась, передо мной лицо желтое, опух-шее. Пьяные глаза он уставил на меня и снова опустил голову. Я продолжал пить чай... Предзакатное солнышко на минуту осветило грязные окна притона. Сосед опять поднял голову, выпрямился и сел на стуле, постарался встать и опять хлюпнулся.

Потом взглянул на меня и сказал:

- На завод пора, а я, мотри, мал, того... - И стал шарить в карманах... Потом вынул две копейки, кинул их на стол. - Мотри, только один семик... добавь тройчак на шкалик... охмелюсь и пойду! - обратился он ко мне.

- Ладно.

Я спросил косушку. Подали ее, четырехугольную, и принесли стаканчик из зеленого стекла, шкаличного раз-мера. Из косушки их выходило два. Деньги, гривенник, конечно уплатил, как и раньше за чай - вперед. Здесь такой обычай.

- Пей!

- Налей. Руки не годятся, расплещут.

Я налил. Он нагнулся над столом, обеими руками об-хватил стакан, понемногу высосал вино и сразу пришел в себя.

- Ну вот я и жив! Спасибо, брательник...

- Ешь крендели, закусывай, - предлагаю.

- Не надо. А ты чего не пьешь?- спрашивает меня, а сам любовно косится на косушку.

- Сыпь! Я не буду.

- Во спасибо!.. А то не прохватило. На этот раз он сам налил полный стакан, выпил смаху и крякнул: - Теперь жив.

- Чайку?

- Коли милость твоя и чайком бы погреться...

- Малай-й! - подозвал он полового. - Прибор к па-ре и на семик сахару... Да кипяточку, - и подвинул по-ловому свои две копейки, лежавшие на столе.

Половой сунул в рот две копейки, схватил чайник и тотчас же принес два куска сахару, прибор и чайник с кипятком. Мой сосед молча пил до поту, ел баранки и, наконец, еще раз поблагодарив меня, спросил:

- А ты по какой ударяешь?

- Да по такой же! Вишь, зимогорю...

- Я тоже зимогор, уж десяток годов коло Будилова околачиваюсь, а сейчас при месте, у Сорокина, на белиль-ном... Да вчера получка была, загулял... И шапку про-пил... Как и дойду, не знаю...

Разговорились. Я между прочим сказал, что не знаю, как прозимогорю до водополья, и что сегодня ночевать негде.

- Эка дура! Да на завод к нам! У Сорокина места хватит....

- Да я не знаю работы...

- В однорядь выучат... Напьемся чаю, да айда со мной. Сразу приделят к делу... Он кое-что рассказал о заводе.

- У меня паспорта нет.

- А у кого он на заводе есть? Там паспортов не лю-бят, рублем дороже в месяц плати... Айда!

Ввалилась торговка. На руке накинута разная тре-панная одежонка, а на голове, сверх повязанного платка, картуз с разорванным пополам козырьком.

- Почем картуз? - спрашиваю.

- Гривенник.

- А гривну хошь...

- Добавь семишку, за пятак владай!

Я купил засаленный картуз и дал зимогору. Мы за-шагали к Волге.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ОБРЕЧЕННЫЕ

Сытный ужин. Таинственный великан. Утро в казарме. Работа в пекле.

Схватка с разбойником. Суслик. Сказка и бывальщина. Со-бака во щах. Встреча с Уланом. Кто был Иван Иванович. Смерть атамана Репки. Опять на Волге.

Вспомню белильный завод так, как он есть. Прихо-дится заглянуть лет на десяток вперед. Дело в том, что я его раз уж описывал, но не совсем так, как было. В 1885 году, когда я уже занял место в литературе, в "Рус-ских ведомостях" я поместил очерк из жизни рабочих "Обреченные". Подробнее об этом дальше, а пока я ска-жу, что "Обреченные"- это беллетристический рассказ с ярким и верным описанием ужасов этого завода, где все имена и фамилии изменены и не назван даже самый город, где был этот завод, а главные действующие лица заменены другими, словом написан так, чтобы и узнать нельзя было, что одно из действующих лиц - я, самолич-но, а другое главное лицо рассказа совсем не такое, как оно описано, только разве наружность сохранена... Печа-тался этот рассказ в такие времена, когда правду говорить было нельзя, а о себе мне надо было и совсем молчать. А правда была такая.

Вечереет. Снежок порошит. Подходим к заводу. Это ряд обнесенных забором по берегу Волги, как раз против пароходных пристаней, невысоких зданий.

Мой спутник постучал в калитку. Вышел усатый ста-рик-сторож.

- Фокыч, я новенького привел...

- Нук штож... Веди в контору, там Юханцев, он запишет.

Приходим в контору. За столом пишет высокий ры-жий солдатского типа человек. Стали у дверей.

- Тебе что, Ванька?

- Вот новенького привел. Юханцев оценил меня взглядом.

- Ладно. В кубовщики. Как тебя писать-то.

- Алексей Иванов.

- Давай паспорт.

- У меня нет.

- Ладно. Четыре рубля в месяц. Отведи его, Ваня, в казарму.

А потом ко мне обратился:

- Поешь, выспись, завтра в пять на работу. Шастай!

Третья казарма - длинное, когдато желтое, грязное и закоптелое здание, с побитыми в рамах стеклами, отку-да валил пар... Голоса гудели внутри... Я отворил дверь. Удушливо-смрадный пар и шум голосов на минуту оше-ломил меня, и я остановился в дверях.

- Лешай, чего распахнул! Небось, лошадей воровал, хлевы затворял!

Услыхал я окрик и вошел.

Большая казарма. Кругом столы, обсаженные наро-дом. В углу, налево, печка с дымящимися котлами. На одном сидит кашевар и разливает в чашки щи.

Направо, под лестницей, гуськом, один за одним, в рваных руба-хах и опорках на босу ногу вереницей стоят люди, подви-гаясь по очереди к приказчику, который черпает из боль-шой деревянной чашки водку и подносит по стакану каж-дому.

- Эй, ты, новенький, подходи! - крикнул он мне. Я становлюсь в очередь и тоже получаю стакан сиву-хи и сажусь к крайней чашке, за которой сидело девять человек.

Здоровенный рыжий безусый малый крошит говядину на столе и горстями валит во щи. Я напустился на го-рячие щи.

- Ишь ты, с воли-то пришел, как хрястает, погля-деть любо! - замечает старичонка с козлиной бородкой.

- А тебе завидно, Ворона дохлая?

- Не завидно, а все-таки...

Свалили в чашку говядину. Сбегали к кашевару, до-бавили щей. Рыжий постучал ложкой.

- Таскай со всем!

Вкусно пахли щи, но и с говядиной ели лениво. Так и не доели, вылили.

Наложили пшенной каши с салом... Я жадно ел, а другие только вид делали.

- Что это никто каши не ест? - спросил я соседа.

- Приелась. Погоди с недельку, здесь поработаешь и тебя от еды отвалит... Я похлеще тебя ашал, как с воли пришел, а теперь и глядеть противно.

А я прожил на заводе слишком четыре месяца, а ел все время так же, как и сегодня: счастье подвезло.

Понемногу все отваливались и уходили наверх по ши-рокой лестнице в казарму. Я все еще не мог расстаться с кашей. Со мной рядом сидел - только ничего не ел - ог-ромный старик, который сразу, как только я вошел, по-разил меня своей фигурой. Почти саженного роста, с гу-стыми волосами в скобку, с длинной бородой, вдоль ко-торой двумя ручьями пробегали во всю ее длину серебря-ные усы...

А лицо землисто-желтое, истомленное, с полупотухши-ми глубокими серыми глазами... Его огромная ручища с полосками белил в морщинах, казалось, могла закрыть чашку...

Он сидел, молчал, а потом этой жесткой, как железо, рукой похлопал меня по плечу.

- Кушай на здоровье. Будешь есть - будешь жив... Главное ешь больше.

Здесь все в еде...

- А вот ты, дедушка, не ешь.

- Мне не к чему... Я умирать собираюсь, а тебе еще жить да жить надо... Гляжу я на тебя и радуюсь. По ду-ше ты мне сразу пришелся...

- Спасибо, дедушка, и ты мне тоже... А то ведь у меня здесь все чужие.

- Здесь все друг другу чужие, пока не помрут... А от-сюда живы редко выходят. Работа легкая, часа два-три утром, столько же вечером, кормят сытно, а тут тебе и конец... Ну эта легкая-то работа и манит всякого...

Му-жик сюда мало идет, вреды боится, а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо пропоец... Здесь больше отстав-ной солдат работает, али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда... С голоду да с хо-лоду... Да наш брат гиляй бездомный, который, как мед-ведь, любит летом волю, а зимой нору...

- Нет, я только до весны... С первым пароходом убегу...

- Все, брательник, так думают. А как пойдут ко-лики да завалы, от хлеба отобьет- другое запоешь...Ну да ладно, об этом подумаем... Ужо увидим.

- А сколько тебе годков, дедушка?

Старик поднял голову, и глаза его сверкнули на меня.

- Без малого слишком около того...

И опять положил пудовую ручищу на мое далеко не слабое плечо.

- А ты, вот што: ежели хошь дружить со мной, так не трави меня, не спрашивай кто да что, да как, да откеля... Я того, брательник, не люблю...

Ну, понял? Ты, я вижу, молодой да умный... Может, я с тобой с первым и балакаю. Ну, понял?

- Ладно, понял, так и будет.

- А звать меня Иваном, и отец Иван был.

- А меня Алексей Иванов. - Ну вот, оба Иванычи! - и как-то нутром засмеялся.

- Ведь я тебя не спрашиваю, кто ты, да что ты? А нешто я не вижу, что твое место не здесь... Мое так здесь, я свое отхватал, будя. Понял?

- Понял.

- А теперь спать пойдем, около меня на нарах слободно, дружок спал, в больницу отправили вчера. Вот захвати сосновое поленце в голову, заместо подушки - и айда.

И сильно хромая, стал подниматься по лестнице.

Измученный последними тревожными днями, я скоро заснул на новой подушке, которая приятно пахла в во-нючей казарме сосновой коркой... А такой роскоши - вы-тянуться в тепле во весь рост - я давно не испытывал. Эта ночь была величайшим блаженством. Главное - ноги вытянуть, не скрючившись спать!

Сквозь сон я услыхал звонкий стук и вместе с тем колокол в соседней с заводом церкви. Звонили к заутре-ни, а в казарме сторож стучал деревянной колотушкой и нараспев кричал:

- Подымайтесь на работу, ребятушки, подымайсь.

- Эх, каторга- жизнь... А-а-а...- зевал ктото спро-сонья.

- На работу, ребятушки, на работу-у.

- Чего горланишь, дармоед Сорокинский.

- Что ты, окромчадал что ли, орешь! - слышались недовольные голоса с поминанием родителей до седьмого колена. И над всем загремело:

- На пожаре ты что ли, дьявол!

Это рявкнул на сторожа вскочивший с нар во весь свой огромный рост Сашка, атаман казармы, буян и пья-ница.

- Встал, так и не буду. Чего ругаешься? - испуган-нопроворчал сторож, пятясь к лестнице.

Недалеко от меня в углу заколыхалась груда разно-цветных лохмотьев, и изпод нее показалась совершенно лысая голова и опухшее желтое лицо с клочком седых волос под нижней губой.

- Гляди, сам паршивый козел из помойной ямы вы-лезает, становись, ребята! - загрохотал Сашка.

Ему в ответ засмеялись. Козел ругался и бормотал что-то...

Понемногу все поднялись, по одиночке друг за дру-гом спустились вниз, умывались на ходу, набирая в рот воды и разливая по полу, чтобы для порядка в одном месте не мочить, затем поднимались по лестнице в ка-зарму, утирались кто подолом рубахи, кто грязным каф-таном.

Некоторые прямо из кухни, не умываясь, шли в ку-сочную, на другой конец двора. Я пошел за Иваном. На дворе было темно, метель слепила глаза и жгла еще не проснувшееся горячее тело.

Некоторые кубовщики бежали в одних рубахах и опор-ках.

- Все равно околевать-то!- ответил мне один, кото-рому я участливо заметил, что холодно...

- Сейчас согреемся! - утешил меня Иваныч, отворяя дверь в низкое здание кубочной, и через сени прошли в страшно жаркую с сухим жгучим воздухом палату.

- Тепло, потому клейкие кубики выходят, а им жар нужен.

Длинная, низкая палата вся занята рядом стоек для выдвижных полок, или, вернее, рамок с полотняным дном, на котором лежит "товар" для просушки.

Перед кажды-ми тремя стойками стоит неглубокий ящик на ножках в виде стола.

Ящик этот так и называется - стол. В этих столах лежали большие белые овалы. Это и есть кубики, которые предстояло нам резать.

Иваныч подал мне нож, особого устройства, напоми-нающий большой скобель, только с одной длинной руко-ятью посредине.

- Вот это и есть нож, которым надо резать кубики мелко, чтобы ковалков не было. Потом, когда кубики изрежем, разложим их на рамы, ссыпем другие и сложим в кубики. А теперь скидай с себя рубаху.

Скинул и сам. Я любовался сухой фигурой этого ма-стодонта. Широкие могучие кости, еле обтянутые кожей, с остатками высохших мускулов. Страшной силы, пови-димому, был этот человек. А он полюбовался на меня и одобрительно сказал:

- Тебе пять кубиков изрезать нипочем. Ну, гляди. Показал мне прием, начал резать, но клейкий кубик, смассовавшийся в цемент, плохо поддавался, приходилось сперва скоблить. Начал я. Дело пошло сразу. Не успел Иваныч изрезать половину, как я кончил и принялся за вторую. Пот с меня лил градом.

Ладонь правой руки рас-краснелась и в ней чувствовалась острая боль -

пред-вестник мозолей.

Вдруг Иваныч бросил нож, схватился за живот и за-стонал...

- Опять схватило... Колики проклятые... Я усадил его на окно, взял его нож и, пока он му-чился, изрезал оба его кубика и кончил свой, второй...

Старик пришел в себя и удивился, что работа сделана.

- Спасибо. Вот спасибо!

- А теперь, Алеша, завяжи себе рот тряпицей, что-бы пыли при ссыпке не глотать... Вот так.

Мы завязали рты грязными тряпками и стали пере-сыпать в столы с рам высохший "товар" на место изре-занного, который рассыпали на рамы для сушки.

Для каждого кубика десять рам. Белая свинцовая пыль на-полнила комнату.

Затем товар был смочен на столах "в плепорцию водицей", сложен в кубики и плотно убит.

Работа окончена. Мы омылись в чанах с опалово-белой свинцовой водой и возвратились в казармы.

Сегодняшняя работа была особенно трудная, на оче-реди были уже зрелые, клейкие кубики, которые го-товы для поступления в литейную. Сначала товар в кубочную поступает зеленый. Это пережженный свинец, и зеленые кубики режутся легко, почти рассыпаются. По-том они делаются серыми, затем белыми, а потом уже клейкими.

Мы кончили работу в 10 утра, и из кубочной Иваныч повел меня на другой конец двора, где здоровенный мужик раскалывал колуном пополам толстенные чурбаки Дров.

- Тимоша, заместо Василия еще никого не нашел?

- Нет еще... Сашку хотел звать, да уж очень озор-ной... Больше никого нет, все кволые...

- А вот парня-то, возьми... Здоровенный...

- Дело... Так вали!

Я удивленно посмотрел, а старик и поясняет:

- Дрова-то колоть умеешь?

- Ну еще бы,- отвечаю.

- Так вот и работай с ним... Часа три работы в день... И здоров будешь, работа на дворе, а то в казар-ме пропадешь.

- Спасибо, это мне по руке... Взял колун и расшиб несколько самых крупных су-коватых кругляков.

- Спасибо!

- Пятнадцать в месяц, - предложил Тимоша. Это был у меня второй день на заводе.

x x x

Тимошу я полюбил. Он костромич. Случайно попал на завод, и ему посчастливилось не попасть в кубочную, а сделаться истопником. И с ним-то я проработал зиму колкой и возкой дров, что меня положительно спасло.

Тимоша думал прожить зиму на заводе, а весной с первым пароходом уехать в Рыбинск крючничать. Он одинокий бобыль, молодой, красивый и сильный. Дома одна старуха-мать и бедная избенка, а заветная мечта его была - заработать двести рублей, обстроиться и же-ниться на работнице богатого соседа, с которой они дав-но сговорились.

Работа закипела - за себя и старика кубики режу, а с Тимошей дрова колем и возим на салазках на две-надцать печей для литейщиков. Сперва болели все кости, а через неделю втянулся, окреп и на зависть злюке Во-роне ел за пятерых, а старик Иваныч уступал мне свой стакан водки: он не пил ничего.

Так и потекли однооб-разно день за днем. Дело подходило к весне. Иваныч стал чаще кашлять, припадки, колики повторялись, он задыхался и жаловался, что

"нутро болит". Его земли-стое лицо почернело, както жутко загорались иногда глубокие глаза в черных впадинах...

И за все время он не сказал почти ни с кем ни слова, ни на что не отзывался. Драка ли в казарме, пьянство ли, а. он как не его дело, лежит и молчит.

Мы разговаривали только о текущем, не заглядывая друг другу в прошлое.

Любил он только сказки слу-шать - у нас сказочник был, бродяжка неведомый.

Сус-лик звать. Кто он - никому было неизвестно, да и никто не интересовался этим: Суслик да Суслик.

Бывалый человек этот старик Суслик - и тоже, кроме сказок, живого слова не добьешься. А зато как рас-сказывал! Старую-престарую сказку, ну хоть о Бабе-Яге расскажет, а выходит что-то новое. Чего-чего тут не при-плетет он.

- Суслик, а ты бывальщинку скажи.

- Ладно, про что тебе бывальщинку.

- А про разбойников...

И пойдет он рассказывать - жуть берет. И про Стень-ку Разина, и про Ермака Тимофеевича, и про тружени-ков в Жигулях-горах, как они в своих пещерах разбойничков укрывали... До свету, иной раз, рассказывает. И первый молчаливый слушатель - Иваныч... Ляжет на брюхо во всю свою длину, упрет на ручищи голову и глядит на Суслика... И Суслик только будто для него одного рассказывает, на него одного глядит... И в одно время у них - уж сколько я наблюдал - глаза вместе за-гораются... Кончится бывалыцина... Тяжело вздохнет Ива-ныч, ляжет и долго-долго не спит...

- Хорошие сказки Суслик рассказывает, - сказал я как-то старику, а он посмотрел на меня как-то особенно:

- Не сказки, а бывалыцины. Правду говорит, да не договаривает. То ли бывало... Ээх...- отвернулся и за-молчал.

Хворал все больше и больше, а все просил не от-правлять в больницу. Я за него резал его кубики и с кем-нибудь из товарищей из других пар ссыпал и его и свои на рамы. Все мне охотно помогали, особенно Суслик- старика любила и уважала вся казарма.

x x x

Был апрель месяц. Накануне мы получили жалованье и как всегда загуляли.

После получки, обыкновенно, пра-вильной работы не бывает дня два. Получив жалованье, лохматые кубовщики тотчас же отправляются на рынок, закупают белье, одежонку, обувь - и прямо одевшись на рынке, отправляются в Будилов трактир и по другим ка-бакам, пропивают сначала деньги, а потом спускают платье и в "сменке до седьмого колена" попадают под шары и приводятся на другой день полицейскими на за-вод, где контора уплачивает тайную мзду квартальному за удостоверение беспаспортных. Большая же часть их и не покупает никакой одежды; а прямо пропивает жа-лованье.

День был холодный, и оборванцы не пошли на базар. Пили дома, пили до дикости. Дым коромыслом стоял: гармоника, пляска, песни, драка... Внизу в кухне заяд-лые игроки дулись в "фильку и бардадыма", гремя ме-дяками. Иваныч совершенно больной лежал на своем ме-сте. Он и жалованье не ходил получать и не ел ничего дня четыре. Живой скелет лежал.

Было пять часов вечера. Я сидел рядом с Иванычеы и держал его горячую руку, что ему было приятно. Он молчал уже несколько дней.

В казарму ввалился Сашка вместе с другими двумя пьяными старожилами завода. Сашка был трезвее дру-гих, пиликал на гармонике, и все трое горланили чтото несуразное.

Я слышал, как дрожит рука Иваныча, какое страда-ние на его лице, но он молчит. Ужасно молчит.

- Сашка, ори тише, видишь, больной здесь, - крик-нул я.

- А ты что мне за указчик? Ты знаешь, кто я! - за-ревел Сашка, давно уже злившийся на меня.

Он выхватил откудато нож и прыгнул к нам на нары.

- Убью!

Это был один момент. Я успел схватить его правую руку, припомнив один прием Китаева - и нож воткнул-ся в нары, а вывернутая рука Сашки хрустнула, и он с воем упал на Иваныча, который застонал.

Я сбросил Сашку на пол. Все смолкло - и сразу все заревели:

- Бей его, каторжника! Добей его!.. И кто-то бросился добивать. Я прикрикнул и ото-гнал.

- Это наше с ним дело, никто не суйся!

Сашка со страшным лицом поднялся и бросился вниз по лестнице. Только его и видели. Сашка исчез навсегда. После Сашки както невольно я сделался атаманом казармы.

Оказалось, что обиженный сторож донес на него по-лиции, которая дозналась, что он убийца, беглый каторж-ник, приходила за ним, когда его не было, и обещала еще прийти. Ему об этом шепнул сторож у ворот...

Вскоре Иваныча почти без чувств отвезли в больницу. На другой день в ту же больницу отвезли и Суслика, ко-торый как-то сразу заболел. Через несколько дней я по-шел старика навестить, и тут вышло со мной нечто уж совсем несуразное, что перевернуло опять мою жизнь.

Одевшись, насколько было возможно, прилично, я отправился в больницу навестить старика... Это, конечно, было не без риска, так как при больнице было арестант-ское отделение, куда я, служа в полку, не раз ходил на-чальником караула, знал многих, и неприятная встреча для меня была обеспечена. Но я не мог оставить так ста-рика. И я пошел. Больница, помнится, была в загородном саду, на самой окраине города. День был жаркий... Лед прошел, на Волге раздавались гудки пароходов. Я уже собирался уехать вниз по Волге, да не мог, не повидав-шись с моим другом.

Иду я вдоль длинного забора по окраинной улице, по-росшей зеленой травой. За забором строится новый дом. Шум, голоса... Из-под ворот вырывается собачонка... Как сейчас вижу, желтая, длинная, на коротеньких ножках, дворняжка с неимоверно толстым хвостом в виде кренде-ля. Бросается на меня, лает. Я на нее махнул, а она вцепилась мне в ногу и не отпускает, рвет мои новые штаны. Я схватил ее за хвост и перебросил через забор...

Что там вышло! Кто-то взвизгнул, потом сразу заорали на все манеры десятки голосов, и я, чуя недоброе, бросился бежать...

- Собаку в щи кинул, - визжал кто-то за забором. За мной человек десять каменщиков в фартуках с кирками... А навстречу приказчик из Муранова трактира, который меня узнал. Я перемахнул через другой забор в какой -то сад, потом выскочил в переулок, еще куда-то и очутился за городом.

Не простили бы мне каменщики собаку, попавшую в чашку горячих щей!

Тут было не до больницы, притом штанина располосана до голого тела...

Все бы благополучно, да приказ-чик из Муранова трактира скажет, что я рабочий с Со-рокинского завода. И придет полиция разыскивать, ду-маю:

- Нет, бежать!..

А там пароходы посвистывают...

Я вернулся перед самым обедом домой, отпер сундук, вынул из него сорок рублей, сундука не запер и ушел.

На базаре сменял пальтишко на хорошую поддевку, купил картуз, в лавке мне зашили штаны - и очутился я на берегу Волги, еще не вошедшей в берега.

Уже вто-рой раз просвистал розоватый пароходик "Удалой".

Владимир Гиляровский - Мои скитания - 02, читать текст

См. также Гиляровский Владимир - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :