Владимир Гиляровский
«Мои скитания - 03»

"Мои скитания - 03"

x x x

.... Я взял билет и вышел с парохода, чтобы купить чего-нибудь съестного на дорогу. Остановившись у торговку, я: увидал плотного старика-оборванца, и лицо мне пока-залось знакомым. Когда же он крикнул на торговку, пред-лагая ей пятак за три воблы вместо шести копеек, я по-дошел к нему, толкнул в плечо и шепнул:

- Улан?

- Алеша! Далеко ли?

- На низ пробираюсь. А ты как?

- Третьего дня атамана схоронили...,

- Какого? . .. - Один у нас, небось, атаман был Репка.

- Как, Репку?

И рассказал мне, что тогда осенью, когда я уехал из Рыбинска, они с Костыгой устроили-таки побег Репке за большие деньги из острога, а потом все втроем убежали в пошехонские леса, в поморские скиты, где Костыга остался доживать свой век, а Улан и Репка поехали на Черемшан Репкину поклажу искать. Добрались до Яро-славля, остановились подработать на выгрузке дров день-жонок, да беда приключилась: Репка оступился и вывих-нул себе ногу.

Месяца два пролежал в пустой барже, об-рос бородой, похудел. А тут холода настали, замерзла Вол-га, и нанялись они в кубовщики на белильный завод, да там и застряли. К лету думали попасть в Черемшан; да оба обессилели и на вторую зиму застряли... Так и жили вдвоем душа в душу с атаманом.

- Рождеством я заболел, - рассказывал Улан, - от-правили меня с завода в больницу, а там конвойный сол-дат признал меня, и попал я в острог как бродяга. Так до сего времени и провалялся в тюремной больнице, да и убежал оттуда из сада, где больные арестанты гуляют... Простое дело -

подлез под забор и драла... Пролежал в саду до потемок, да в Будилов, там за халат эту смен-ку добыл. Потом на завод узнать о Репке - сказали, что в больнице лежит. Сторож Фокыч шапчонку да штаны мне дал... Я в больницу вчера:

- Где тут с Сорокинского завода старик Иван Ива-нов? - спрашиваю.

- Вчера похоронили, - ответили.

- Как Иван Иванов с Сорокинского завода?

- Ну да, он записался так и все время так жил... Бородищу во какую отрастил - ни в жисть не узнать, допреж одни усы носил.

Тут только я понял, что мой друг был знаменитый Репка. Но не подал никакого вида. Не знаю, удержался ли бы дальше, но загудел третий свисток...

- Счастливо, кланяйся матушке Волге низовой... А я буду пробираться к Костыге, там и жизнь кончу!

Мы крепко обнялись, расцеловались...

Я отвернулся, вынул десять рублей, дал ему и побе-жал на пароход.

- Костыге кланяйся!..

- Прощавай, Алеша. Спасибо. Доеду, - крикнул он мне, когда я уже стоял на палубе. Но я не отвечал - только шапку снял и поклонился. И долго не мог прий-ти в себя: чудесный Репка, сыгравший два раза в моей судьбе, занял всего меня.

x x x

Ну, разве мог я тогда написать то, что рассказываю о себе здесь?!

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ТЮРЬМА И ВОЛЯ

Арест. Важный государственный преступник. Завтрак, у полицмей-стера.

Жандарм в золотом пенсне. Чудесная находка. Астраханский майдан. Встреча с Орловым. Атаман Ваняга и его шайка. По Волге на косовушке. Ночь в камышовом лабиринте. Возвращение с добы-чей. Разбойничий пир. Побег. В задонских степях. На зимовке. Красавица-казачка. Опять жандарм в золотом пенсне.

Прощай, степь! Цирк и новая жизнь.

В Казань пришел пароход в 9 часов. Отходит в 3 часа. Я в город на время остановки. Закусив в дешевом трак-тире, пошел обозревать достопримечательности, не имея никакого дальнейшего плана. В кармане у меня был ко-шелек с деньгами, на мне новая поддевка и красная ру-баха, и я чувствовал себя превеликолепно. Иду по како-муто переулку и вдруг услышал отчаянный крик не-скольких голосов:

- Держи его дьявола! Держи, держи его! Откудато из-за угла вынырнул молодой человек в красной рубахе и поддевке и промчался мимо, чуть с ног меня не сшиб. У него из рук упала пачка бумаг, которую я хотел поднять и уже нагнулся, как из-за угла с гиком налетели на меня два мужика и городовой и схватили. Я ровно ничего не понял, и первое, что я сделал, так это дал по затрещине мужикам, которые отлетели на мосто-вую, но городовой и еще сбежавшиеся люди, в том числе квартальный, схватили меня.

- Не убежишь!

- Да я и бежать не думаю, - отвечаю.

- Это не он, тот туда убежал, - вступился за меня прохожий с чрезвычайно знакомым лицом.

Разъяснилось, что я - не тот, которого они ловили, хотя на мне тоже была красная рубаха.

- Да вон у него бумаги в руках, вашебродие, - ука-зал городовой на поднятую пачку.

- Это я сейчас поднял, мимо меня пробежал чело-век, обронил, и я поднял.

- Гляди, мол, тоже рубахато красная, тоже, долж-но из ефтих! -

раздумывал вслух дворник, которого я сшиб на мостовую.

- А ты кто будешь? Откуда? - спросил кварталь-ный.

Тогда я только понял весь ужас моего положения, и молчал.

- Тащи его в часть, там узнаем, - приказал квар-тальный, рассматривая отобранные у меня чужие бу-маги.

- Да это прокламации! Тащи его, дьявола... Мы те-бе там покажем! Из той же партии, что бежавший...

Половина толпы бегом бросилась за убежавшим, а меня повели в участок. Я решил молчать и ждать случая бежать. Объявлять свое имя я не хотел - хоть на висе-лицу.

На улице меня провожала толпа. В первый раз в жизни я был зол на всех,

- перегрыз бы горло, разбро-сал и убежал. На все вопросы городовых я молчал. Они вели меня под руки, и я не сопротивлялся.

Огромное здание полицейского управления с высочен-ной каланчей. Меня ввели в пустую канцелярию. По слу-чаю воскресного дня никого не было, но появились ко-ротенький квартальный и какойто ярыга с гусиным пе-ром за ухом.

- Ты кто такой? А? - обратился ко мне кварталь-ный.

- Прежде напой, накорми, а потом спрашивай, - ве-село ответил я.

Но в это время вбежал тот квартальный, который ме-ня арестовал, и спросил:

- Полицмейстер здесь? Доложите, по важному де-лу... Государственные преступники.

Квартальные пошептались, и один из них пошел на-лево в дверь, а меня в это время обыскали, взяли коше-лек с деньгами, бумаг у меня не было, конечно, никаких.

Из двери вышел огромный бравый полковник с ба-кенбардами.

- Вот этот самый, вашевскобродие!

- А! Вы кто такой? - очень вежливо обратился ко мне полковник, но тут подскочил квартальный.

- Я уж спрашивал, да отвечает, прежде, мол, его на-пой, накорми, потом спрашивай. Полковник улыбнулся.

- Правда это?

- Конечно! На Руси такой обычай у добрых людей есть, - ответил я, уже успокоившись.

Ведь я рисковал только головой, а она недорога была мне, лишь бы отца не подвести.

- Совершенно верно! Я понимаю это и понимаю, что вы не хотите говорить при всех. Пожалуйте в ка-бинет.

- Прикажете конвой-с?

- Никаких. Оставайтесь здесь.

Спустились, окруженные полицейскими, этажом ни-же и вошли в кабинет.

Налево стоял огромный медведь и держал поднос с визитными карточками. Я остановился и залюбовался.

- Хорош!

- Да, пудов на шестнадцать!

- Совершенно верно. Сам убил, шестнадцать пудов. А вы охотник? Где же охотились?

- Еще мальчиком был, так одного с берлоги такого взял.

- С берлоги? Это интересно... Садитесь, пожалуйста. Стол стоял поперек комнаты, на стенах портреты ца-рей - больше ничего. Я уселся по одну сторону стола, а он напротив меня - в кресло и вынул большой револьвер Кольта.

- А я вот сначала рогатиной, а потом дострелил вот из этого.

- Кольт? Великолепные револьверы.

- Да вы настоящий охотник? Где же вы охотились? В Сибири? Ах, хорошая охота в Сибири, там много мед-ведей!

Я молчал. Он пододвинул мне папиросы. Я закурил.

- В Сибири охотились?

- Нет.

- Где же?

- Все равно, полковник, я вам своего имени не ска-жу, и кто, и откуда я- не узнаете. Я решил, что мне оправдаться нельзя.

- Почему же? Ведь вы ни в чем не обвиняетесь, вас задержали случайно, и вы являетесь как свидетель, не более.

- Извольте. Я бежал из дома и не желаю, чтобы мои родители знали, где я и, наконец, что я попал в поли-цию. Вы на моем месте поступили бы, уверен я, так же,, так как не хотели бы беспокоить отца и мать.

- Вы, пожалуй, правы... Мы еще поговорим, а пока закусим. Вы не прочь выпить рюмку водки?

Полицмейстер не сделал никакого движения, но вдруг из двери появился квартальный:

- Изволите требовать?

- Нет. Но подождите здесь... Я сейчас распоряжусь о завтраке: теперь адмиральский час.

И он, показав рукой на часы, бившие 12, исчез в дру-гую дверь, предварительно заперев в стол Кольта. Квар-тальный молчал. Я курил третью папиросу нехотя.

Вошел лакей с подносом и живо накрыл стол у окна на три прибора.

Другой денщик тащил водку и закуску. За ним во-шел полковник.

- Пожалуйте,- пригласил он меня барским жестом и добавил, - сейчас еще мой родственник придет, гостит у меня проездом здесь.

Не успел полковник налить первую рюмку, как вошел полковник-жандарм, звеня шпорами. Седая голова, черные усы, черные брови, золотое пенсне.

Полицмейстер пробормотал какуюто фамилию, а меня представил так- охотник, медвежатник.

- Очень приятно, молодой человек!

И сел. Я сообразил, что меня приняли, действитель-но, за какую-то видную птицу, и решил поддерживать это положение.

- Пожалуйте, - пододвинул он мне рюмку.

- Извините, уж если хотите угощать, так позвольте мне выпить так, как я обыкновенно пью.

Я взял чайный стакан, налил его до краев, чокнулся с полковниками и с удовольствием выпил за один дух. Мне это было необходимо, чтобы успокоить напряженные нервы. Полковники пришли в восторг, а жандарм уми-лился:

- Знаете, что, молодой человек. Я пьяница, Ташкент брал, Мишку Хлудова перепивал, и сам Михаил Григорьевич Черняев, уж на что молодчина был, дивился, как я пью... А таких, извините, пьяниц, извините, еще не ви-дал.

Я принял комплимент и сказал:

- - Рюмками воробья причащать, а стаканчиками кумонька угощать...

- Браво, браво...

Я с жадностью ел селедку, икру, съел две котлеты с макаронами и еще.

налив два раза по полстакану, чок-нулся с полковничьими рюмками и окончательно овла-дел собой. Хмеля ни в одном глазу. Принесли бутылку пива и кувшин квасу. .

- Вам Квасу?

- Нет, я пива. Пецольдовское пиво я очень люблю, - сказал я, прочитав ярлык на бутылке.

- А я пива с водкой не мешаю, - сказал жандарм. Я выпил бутылку пива, жадно наливал стакан за ста-каном. Полковники переглянулись.

- Кофе и коньяк!

Лакей исчез. Я закуривал.

- Ну, что сын? - обратился он к жандарму.

- Весной кончает Николаевское кавалерийское, ду-маю, что будет назначен в конный полк, из первых идет...

Лакей подал по чашке черного кофе и графинчик с коньяком.

У меня явилось желание озорничать.

- Надеюсь, теперь от рюмки не откажетесь?

- Откажусь, полковник. Я не меняю своих убежде-ний.

- Но ведь нельзя же коньяк пить стаканом.

- Да, в гостях неудобно.

- Я не к тому... Я очень рад... Я, ведь, только одну рюмку пью...

Я налил две рюмки.

- И я только одну, - сказал жандарм.

- А я уж остатки... Разрешите. Из графинчика вышло немного больше половины ста-кана. Я выпил и закусил сахаром.

- Великолепный коньяк, - похвалил я, а сам до тех пор никогда коньяку и не пробовал.

Полковники смотрели на меня и молчали. Я захотел их вывести из молчания.

- Теперь, полковник, вы меня напоили и накормили, так уж, по доброму русскому обычаю, спать уложите, а там завтра уж и прашивайте. Сегодня я отвечать не буду, сыт, пьян и спать хочу...

По лицу полицмейстера пробежала тучка и на лице блеснули морщинки недовольства, а жандарм спросил:

- Вы сами откуда?

- Приезжий, как и вы здесь, и, как и вы, сейчас гость полковника, а через несколько минут буду арестантом. И больше я вам ничего не скажу.

У жандарма заходила нижняя челюсть, будто он гро-зил меня изжевать.

Потом он быстро встал и сказал:

- Коля, я к тебе пойду! - и, поклонившись, злой по-ходкой пошел во внутренние покои. Полицмейстер вы-шел за ним. Я взял из салатника столовую ложку, свер-нул ее штопором и сунул под салфетку.

- Простите, - извинился он, садясь за стол. - Я ви-жу в вас, безусловно, человека хорошего общества, по-чему-то скрывающего свое имя. И скажу вам откровенно, что вы подозреваетесь в серьезном... не скажу преступле-нии, но... вот у вас прокламации оказались. Вы мне очень нравитесь, но я - власть исполнительная... Конечно, вы догадались, что все будет зависеть от жандармского пол-ковника...

- ...который, кажется, рассердился. Не выдержал до конца своей роли.

- Да, он человек нервный, ранен в голову... И завтра вам придется говорить с ним, а сегодня я принужден вас продержать до утра - извините уж, это распоряжение полковника - под стражей...

- Я чувствую это, полковник; благодарю вас за ми-лое отношение ко мне и извиняюсь, что я не скажу своего имени, хоть повесьте меня.

Я встал и поклонился. Опять явился квартальный, и величественый жест полковника показал квартальному, что ему делать.

Полковник мне не подал руки, сухо поклонившись. Проходя мимо медведя, я погладил его по огромной лапе и сказал:

- Думал ли, Миша, что в полицию попадешь!

Мне отдали шапку и повели куда-то наверх на чердак.

- Пожалуйте, сюда!- уже вежливо, не тем тоном, как утром, указал мне квартальный какую-то закуту. Я вошел. Дверь заперлась, лязгнул замок и щелкнул ключ. Мебель состояла из двух составленных рядом ска-меек с огромным еловым поленом, исправляющим долж-ность подушки. У двери закута была высока, а к окну спускалась крыша. Посредине, четырехугольником, обык-новенное слуховое окно, но с железной решеткой. После треволнений и сытного завтрака мне первым делом хоте-лось спать и ровно ничего больше.

- Утро вечера мудренее!- подумал я, засыпая. Проснулся ночью. Прямо в окно светила полная луна. Я поднимаю голову- больно, приклеились волосы к вы-ступившей на полене смоле. Встал. Хочется пить. Тихо кругом. Подтягиваюсь к окну. Рамы нет- только ре-шетки, две поперечные и две продольные из ржавых же-лезных прутьев. Я встал на колени, на нечто вроде под-оконника, и просунул голову в широкое отверстие. Вдали Волга... Пароход где-то просвистал. По дамбе стучат те-леги. А в городе сонно, тихо. Внизу, подо мной, на по-жарном дворе лошадь иногда стукнет ногой... Против окна торчат концы пожарной лестницы. Устал в неудоб-ной позе, хочу ее переменить, пробую вынуть голову, а она не вылезает... Упираюсь шеей в верхнюю перекла-дину и слышу треск - поддается тонкое железо кибитки слухового окна. Наконец, вынимаю голову, прилажи-ваюсь и начинаю поднимать верх. Потрескивая, он под-нимается, а за ним вылезают снизу из гнилого косяка и прутья решетки.

Наконец, освобождаю голову, прима-щиваюсь поудобнее и, высвободив из нижней рамы прутья, отгибаю наружу решетку. Окно открыто, пролезть легко. Спускаюсь вниз, одеваюсь, поднимаюсь и вылезаю на крышу. Сползаю к лестнице, она поросла мохом от старости, смотрю вниз. Ворота открыты. Пожарный-де-журный на скамейке, и храп его ясно слышен. Спускаюсь. Одна ступенька треснула. Я ползу в обхват.

Прохожу мимо пожарного в отворенные ворота и важно шагаю по улице вниз, направляясь к дамбе. Жаж-да мучит. Вспоминаю, что деньги у меня отобрали. И вот чудо: подле тротуара чтото блестит. Вижу- дамский перламутровый кошелек. Поднимаю. Два двугривенных! Ободряюсь, шагаю по дамбе. Заалелся восток, а когда я подошел к дамбе и пошел по ней, перегоняя воза, за-сверкало солнышко... Пароход свистит два раза - значит отходит. Пристань уже ожила. В балагане покупаю фунт ситного и пью кружку кислого квасу прямо из бочки. Открываю кошелек- двугривенных нет. Лежит белая бу-мажка.

Открываю другое отделение, беру двугривенный и расплачиваюсь, интересуюсь бумажкой- оказывается второе чудо: двадцатипятирублевка. Эге, думаю я, еще не пропал! Обращаюсь к торговцу:

- Возьму целый ситный, если разменяешь четверт-ную.

- Давай!

Беру ситный, иду на пристань, покупаю билет третьего класса до Астрахани, покупаю у бабы воблу и целого гуся жареного за рубль.

Пароход товаро-пассажирский. Народу мало. Везут какие-то тюки и ящики.

Настроение чудесное... Душа ли-кует...

x x x

Астрахань. Пристань забита народом.

Какая смесь одежд и лиц, Племен, наречий, состояний...

Солнце пекло смертно. Пылища какая-то белая, мел-кая, как мука, слепит глаза по пустым немощеным ули-цам, где на заборах и крышах сидят вороны.

Никогошеньки. Окна от жары завешены. Кое-где в тени возле стен отлеживаются в пыли оборванцы.

На зловонном майдане, набитом отбросами всех стран и народов, я первым делом сменял мою суконную поддев-ку на серый почти новый сермяжный зипун, получив трешницу придачи, расположился около торговки съест-ным в стоячку обедать. Не успел я поднести ложку мут-ной серой лапши ко рту, как передо мной выросла бога-тырская фигура, на голову выше меня, с рыжим чубом...

Взглянул- серые знакомые глаза... А еще знакомее по-казалось мне шадровитое лицо... Не успел я рта открыть, как великан обнял меня.

- Барин? Да это вы!..

- Я, Лавруша...

- Ну, нет, я не Лавруша уж, а Ваня, Ваняга...

- Ну, и я не барин, а Алеша... Алексей Иванов...

- Брось это, - вырвал он у меня чашку, кинул пятак торговке и потащил.

- Со свиданием селяночки хлебанем.

Орлов после порки благополучно бежал в Астрахань- иногда работал на рыбных ватагах, иногда вольной жизнью жил. То денег полные карманы, то опять догола пропьется. Кем он не был за это время: и навожчиком, и резальщиком, и засольщиком, и уходил в море... А потом запил и спутался с разбойным людом...

Я поселился в слободе, у Орлова. Большая хата на пустыре, пол земляной, кошмы для постелей. Лушка, тол-стая немая баба, кухарка и калмык Доржа. Еды всякой вволю: и баранина, и рыба разная, обед и ужин горячие. К хате пристроен большой чулан, а в нем всякая всячина съестная: и мука, и масло, и бочка с соленой промысло-вой осетриной, вся залитая до верху тузлуком, в который я как-то, споткнувшись в темноте, попал обеими руками до плеч, и мой новый зипун с месяц рыбищей соленой ра-зил.

Уж очень я был обижен, а оказывается, что к счастью!

С нами жил еще любимый подручный Орлова - Нозд-ря. Неуклюжий, сутулый, ноги калмыцкие- колесом, глаза безумные, нос кверху глядит, а изпод выворочен-ных ноздрей усы щетиной торчат. Всегда молчит и только приказания Орлова исполняет. У него только два от-вета на все: ну-к-штожь и ладно.

Скажи ему Орлов, примерно:

- Видишь, купец у лабаза стоит?

- Ну-к-штожь!

- Пойди, дай ему по морде!

- Ладно.

И пойдет и даст, и рассуждать не будет, для чего это надо: про то атаману знать!

- Золото, а не человек, - хвалил мне его Орлов, - только одна беда

- пьян напьется и давай лупить ни с того ни с сего, почем зря, всякого, приходится глядеть за ним и, чуть-что, связать и в чулан. Проспится и не оби-дится - про то атаману знать, скажет.

На другой день к обеду явилось новое лицо: мужичи-ще саженного роста, обветрелое, как старый кирпич, зло-вещее лицо, в курчавых волосах копной и в бороде тор-чат метелки от камыша. Сел, выпил с нами водки, ест и молчит. И Орлов тоже молчит - уж у них обычай ничего не спрашивать - коли что надо, сам всякий скажет. Это традиция.

- Ну, Ваняга, сделано, я сейчас оттуда на челночишнике... Жулябу и Басашку с товаром оставил, на Сви-ной Крепи, а сам за тобой: надо косовушку, в челноке на-силу перевезли все.

x x x

Волга была неспокойная. Моряна развела волну, и большая, легкая и совкая костромская косовушка сколь-зила и резала мохнатые гребни валов под умелой рукой Козлика, - так не к лицу звали этого огромного страховида. По обе стороны Волги прорезали стены камышей в два человеческих роста вышины, то широкие, то узкие протоки, окружающие острова, мысы, косы... Козлик раз-бирался в них, как в знакомых улицах города, когда мы свернули в один из них и весла в тихой воде задева-ли иногда камыши, шуршавшие метелками, а изпод носа лодки уплывали ничего не боящиеся стада уток.

Странное впечатление производили эти протоки: будто плывешь по аллее тропического сада... Тишина иногда на-рушается всплеском большой рыбины, потрескиванием ка-мышей и какими-то странными звуками...

- Что это? - спрашиваю.

- Дикие свиньи свою водяную картошку ищут.

Какую водяную картошку, я так и не спросил, уж очень неразговорчивый народ!

Иногда только они перекидывались какими-то непонят-ными мне короткими фразами. Иногда Орлов вынимал из ящика штоф водки и связку баранок. Молча пили, молча передавали посуду дальше и жевали баранки. Мы двига-лись в холодном густом тумане бесшумными веслами.

Уверенно. Козлик направлял лодку, знал, куда надо, в этой сети путанных протоков среди однообразных аллей камыша.

Я дремал на средней лавочке вместо севшего за меня в весла Ноздри.

Вдруг оглушительный свист... Еще два коротких, от-ветный свист, и лодка прорезала полосу камыша, отделяв-шего от протока заливчик, на берегу которого, на острове ли, на мысу ли, торчали над прибрежным камышом вет-лы-раскоряки, - их можно уже рассмотреть сквозь посвет-левший, зеленоватый от взошедшей луны, туман.

Из-под ветел появились два человека - один высокий, другой низкий.

Они, видимо, спросонья продрогли и щелкали зубами.

Молча им Орлов сунул штоф и, только допив его, загово-рили. Их никто не спрашивал.

Все молчали, когда они пили.

Привязали лодку к ветле. Вышли.

- Вот! - сказал большой, указывая на огромные мешки и на три длинных толстых свертка в рогожах. Козлик докладывал Орлову:

- То из той клети, знаешь, и эти балыки с Мочаловского вешала. Вот ведерко с икрой еще...

Погрузившись, мы все шестеро уселись и молча по-плыли среди камышей и выбрались на стихшую Волгу... Было страшно холодно. Туман зеленел над нами.

По ту сторону Волги, за черной водой еще чернее воды, линия камышей. Плыли и молчали. Ведь что-то крупное было сделано, это чувствовалось, но все молчали: сделано дело, что зря болтать!

Вот оно где: "нашел - молчи, украл - молчи, поте-рял- молчи!".

x x x

Должно быть, около полудня я проснулся весь мокрый от пота- на мне лежал бараний тулуп. Голова болела страшно. Я не шевелился и не подавал голоса. Вся компа-ния уже завтракала и молча выпивала. Слышалось только чавканье и стук бутылки о край стакана. На скамье и на полу передо мной разложены шубы, ковер, платья раз-ные - и тут же три пустых мешка. Потом опять все уло-жили в мешки и унесли. Я уснул и проснулся к вечеру. Немая подошла, пощупала мою голову и радостно заулы-балась, глядя мне в глаза.

Потом сделала страдальче-скую физиономию, затряслась, потом пальцами правой руки по ладони левой изобразила, что кто-то бежит, мах-нула рукой к двери, топнула ногой и плюнула вслед. А потом указала на воротник тулупа и погладила его.

Понимать надо: согрелся и лихорадка перестала трясти и убежала. Потом подала мне умыться, поставила на стол хлеб и ведро, которое мы привезли.

Открыла крыш-ку - там почти полведра икры зернистой.

Ввалилась вся команда. Подали еще ложек, хлеба и связку воблы. Налили стаканы, выпили.

- Ешь, а ты икру-то хлебай ложкой! Я пил и ел полными ложками чудную икру. Все остальные закусывали воблой. - Ваня, а ты же икру? - спросил я.

- Обрыдла. Это тебе в охотку.

Подали жареную баранину и еще четвертную постави-ли на стол.

Пьянствовали ребята всю ночь. Откровенные разгово-ры разговаривали.

Козлик что-то начинал петь, но никто не подтягивал, и он смолкал. Шумели...

дрались... А я спал мертвым сном. Проснулся чуть свет - все спят впо-валку.

В углу храпел связанный по рукам и ногам Ноздря. У Орлова все лицо в крови.

Я встал, тихо оделся и по-шел на пристань.

x x x

В Царицыне пароход грузится часов шесть. Я вышел на берег, поел у баб печеных яиц и жареной рыбы.

Иду по берегу, вдоль каравана. На песке стоят три чудных лошади в попонах, а четвертую сводят по сход-ням с баржи. И ее поставили к этим. Так и горят их золо-тистые породистые головы на полуденном солнце.

- Что, хороши? - спросил меня старый казак в шап-ке блином и с серьгой в ухе.

- Ах, как хороши! Так бы не ушел от них.

Он подошел ко мне близко и понюхал.

- Ты что, с промыслов?

- Да, из Астрахани, еду работы искать.

- Вот я и унюхал... А ты по какой части?

- В цирке служил!

- Наездник? Вот такого-то мне и надо. Можешь до Великокняжеской лошадей со мной вести?

- С радостью!

И повели мы золотых персидских жеребцов в донские табуны и довели благополучно, и я в степи счастье свое нашел. А не попади я зипуном в тузлук

- не унюхал бы меня старый казак Гаврило Руфич, и не видал бы я сте-пей задонских, и не писал бы этих строк!

- Кисмет!

... Степи. Незабвенное время. Степь заслонила и про-шлое и будущее. Жил текущим днем, беззаботно. Едешь один на коне и радуешься.

Все гладь и гладь.

Не видно края, Ни кустика, ни деревца...

Кружит орел, крылом сверкая...

И степь, и небо без конца...

Вспоминается детство. Леса дремучие... За каждым деревом, за каждым кустиком, кроется опасность... Треснет хворост под ногой, и вздрогнешь... И охота в лесу какая-то... подлая, из-за угла... Взять медведя... Лежит сонный медведь в берлоге, мирно лапу сосет. И его, полу-сонного, выгоняют охотники из берлоги... Он в себя не придет, чуть высунется - или изрешетят пулями, или на рогатину врасплох возьмут. А капканы для зверя! А ямы, покрытые хворостом с острыми кольями внизу, на которые падает зверь!.. Подлая охота-

все исподтишка, тихомол-ком... А степь- не то. Здесь все открыто- и сам ты весь на виду... Здесь воля и удаль. Возьми-ка волка в угон, с одной плетью!

И возьмешь на чистоту, один на один.

Степь да небо. И мнет зеленую траву полудикий сын этой же степи, конь калмыцкий. Он только что взят из табуна и седлался всего в третий раз...

Дрожит, боится, мечется в стороны, рвется вперед и тянет своей мохнатой шеей повод, так тянет, что моя привычная рука устала, и по временам чувствуется боль...

А кругом - степь да небо! Зеленый океан внизу и голу-бая беспредельность вверху. Чудное сочетание цветов... Пространство необозримое...

И я один, один с послушным мне диким конем чувствую себя властелином этого необъятного простора. Раз-ве только

Строгих стрепетов стремительная стая Сорвется с треском из-под стремени коня...

Ни души кругом.

Ни души в этой степи, только что скинувшей снеж-ный покров, степи, разбившей оковы льда, зеленеющей, благоуханной.

Я надышаться не могу. В этом воздухе все: свобода,. творчество, счастье, призыв к жизни, размах души...

Привстал на стременах, оглянулся вокруг- все тот же бесконечный зеленый океан... Неоглядный, . величе-ственный, грозный...

И хочется борьбы...

И я бессознательно ударом плети резнул моего свобод-ного сына степей...

Взвизгнул дико он от боли, вздрогнул так, что я по-чуял эту дрожь, я почувствовал, как он сложился в одно мгновение в комок, сгорбатил свою спину,, потом вытя-нулся и пошел, и пошел!

Кругом ветер свищет, звенит рассекаемая ногами и грудью высокая трава, справа и слева хороводом кру-жится и глухо стонет земля под ударами крепких копыт его стальных, упругих некованных ног.

Заложил уши... фырчит... и несется, как от смерти...

Еще удар плети... Еще чаще стучат копыта... Еще силь-нее свист ветра...

Дышать тяжело...

И несет меня скакун по глади бесконечной, и чувствую я его силу могучую, и чувствую, что вся его сила у меня в пальцах левой руки... Я властелин его, дикого богатыря, я властелин бесконечного пространства. Мчусь вперед, вперед, сам не зная куда, и не думая об этом...

Здесь только я, степь да небо.

Обжился на зимовнике и полюбил степь больше всего на свете, должно быть дедовская кровь сказалась. На всю жизнь полюбил и почти до самой революции был свя-зан с ней и часто бросал Москву для степных поездок по коннозаводским делам.

И много-много, и в газетах, и в спортивных журналах я писал о степях,

- даже один очерк степной жизни по-пал в хрестоматию (Хрестоматия, изд.

Клюквина, Москва).В одной из следующих моих книг придется вернуться и к этим дням, которые вспоминаю сейчас, так как они связаны с последующими годами моей жизни, а пока - о далеком былом.

x x x

Сам старик и его жена были почти безграмотны, в до-ме не водилось никаких журналов, газет и книг, даже кон-нозаводских: он не признавал никаких новшеств, улуч-шал породу лошадей арабскими и золотистыми персид-скими жеребцами, не признавал английских - от них дети цыбатые, говорил, - а рысаков ругательски ругал: купе-ческая лошадь, сырость разводят! Даже ветеринарам не хотел верить- лошадей лечил сам да его главный по-мощник, калмык Клык. Имени его никто не знал, а Клыком его звали потому, что из рассеченной верхней губы торчал огромный желтый клык. Лошади были великолепные и шли нарасхват даже в гвардейские полки. В доме был подвал с домашними наливками и винами, вплоть до шампанского,- это угощение для покупателей- офицеров, заживавшихся у него иногда по неделям. Стол был простой, готовила сама Анна Степановна, а помогала ей ее родная племянница подросток Женя, красавица-казачка, лет пят-надцати.

Брови черные дугой Глаза с поволокой...

Она с утра до ночи металась по хозяйству, ключи от всего носила у себя на поясе и везде поспевала. Высокая, тонкая, еще несложившаяся, совсем ребенок в жизни - в своей комнате в куклы играла - она обещала быть кра-савицей. Она была почти безграмотна, но прекрасно знала лошадей и сама была лихой наездницей. На своем легком казачьем седле с серебряным убором, подаренным ей соседом-коневодом, знаменитым Подкопаевым, она в свободное время одна-одинешенька носилась от косяка к косяку, что было весьма рискованно: не раз приходи-лось ускакивать от разозленного косячного жеребца. Меня она очень любила, хотя разговаривать нам было некогда, и конца-краю радости ее не было, когда осенью, в день ее рождения, я подарил ей свой счастливый пер-ламутровый кошелек, который с самой Казани во всех опасностях я сумел сберечь.

Меня она почтительно звала Алексеем Ивановичем, а сам старик, а по его примеру и табунщики, звали Але-шей - ни усов, ни бороды у меня не было - а потом, когда я занял на зимовке более высокое положение, кал-мыки и рабочие стали звать Иванычем, а в случае каких-нибудь просьб, Алексеем Ивановичем.

По приходе на зи-мовник я первое время жил в общей казарме, но скоро хозяева дали мне отдельную комнату; обедать я стал с ними, и никто из товарищей на это не обижался, тем бо-лее, что я все-таки от них не отдалялся и большую часть времени проводил в артели, - в доме скучно мне было.

А, главным образом, уважали меня за знание лошади, разные выкрутасы джигитовки и вольтижировки и за то. что сразу постиг объездку неуков и ловко владел ар-каном.

Хозяин же ценил меня за то, что при осмотре лоша-дей офицерами, говорившими между собой иногда по-французски, я переводил ему их оценку лошадей, что ко-нечно давало барыш.

Ну, какому же черту - не то, что гвардейскому офицеру - придет на ум, что черный и пропахший лошади-ным потом, с заскорузлыми руками, табунщик понимает по-французски!..

x x x

Хорошо мне жилось, никуда меня даже не тянуло от-сюда, так хорошо! Да скоро эта светлая полоса моей жизни оборвалась, как всегда, совершенно неожиданно. Отдыхал я как-то после обеда в своей комнате, у окна, а наискось у своего окна стояла Женя, улыбаясь и пока-зывала мне мой подарок, перламутровый кошелек, а потом и крикнула:

- Кто-то к нам едет!

Вдали по степи клубилась пыль по Великокняжеской дороге - показалась коляска, запряженная четверней: значит, покупатели, значит, табун показывать, лошадей арканить. Я наскоро стал одеваться в лучшее платье, на.дел легкие козловые сапоги, взглянул в окно- и обмер. Коляска подкатывала к крыльцу, где уже стояли встречавшие, а в коляске молодой офицер в белой, гвардей-ской фуражке, а рядом с ним - незабвенная фигура -

жандармский полковник, с седой головой, черными усами и над черными бровями знакомое золотое пенсне горит на солнце...

Из коляски вынули два больших чемодана- значит, не на день приехали, отсюда будут другие зимовники объезжать, а жить у нас.

Это часто бывало.

Сверкнула передо мной казанская история вплоть до медведя с визитными карточками.

Пока встречали гостей, пока выносили чемоданы, я схватил свитку, вынул из стола деньги - рублей сто на-копилось от жалования и крупных чаевых за показ лоша-дей, нырнул из окошка в сад, а потом скрылся в камы-шах и зашагал по бережку в степь...

А там шумный Ростов. В цирке суета - ведут лоша-дей на вокзал, цирк едет в Воронеж. Аким Никитин сло-мал руку, меня с радостью принимают... Из Воронежа едем в Саратов на зимний сезон. В Тамбове я случайно опаздываю на поезд - ждать следующего дня - и опять новая жизнь!

- Кисмет!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ТЕАТР

Антрепренер Григорьев. Зимний сезон в Тамбове. Летний в Момаке/ее.

Пешком всей труппой. В Кирсанове. Как играли "Реви-зора". Пешком по шпалам.

Антрепренер Воронин. В Москву. Арти-стический кружок. Театральные знаменитости. Шкаморда. На отдыхе. Сад Сервье в Саратове. Долматов и Давыдов. АндреевБурлак. Вести с войны.. Гаевская. Капитан Фофан. Горацио в ка-зармах.

В конце шестидесятых, в начале семидесятых годов в Тамбове славился антрепренер Григорий Иванович Гри-горьев. Настоящая фамилия его была Аносов.

Он был родом из воронежских купцов, но, еще будучи юношей, почувствовал

"божественный ужас": бросил прилавок, родительский дом и пошел впроголодь странствовать с бродячей труппой, пока через много лет не получил на-следство после родителей. К этому времени он уже играл первые роли резонеров и решил сам содержать театр. Сначала он стал во главе бродячей труппы, играл по ка-зачьим станицам на Дону, на ярмарках, в уездных город-ках Тамбовской и Воронежской губернии, потом снял театр на зиму сначала в Урюпине и Борисоглебске, а за-тем в губернском Тамбове. Вскоре после 1861 года на-ступили времена, когда помещики проедали выкупные, полученные за свои имения. Между ними были крупные меценаты, державшие театры и не жалевшие денег на приглашение лучших сил тогдашней сцены.

Семейства тамбовских дворян, Ознобишиных, Алексеевых и Сати-ных, покровительствовали театру, а Ил. Ив. Ознобишин был даже автором нескольких пьес, имевших успех. Князь К. К. Грузинский - московский актер-любитель, под псевдонимом Звездочкина, сам держал театр, чередуясь с Г. И.

Григорьевым, когда последний возвращался в Тамбов из своих поездок по мелким городам, которые он больше любил, чем солидную антрепризу в Тамбове.

Но в Тамбове Григорий Иванович не менял своих привычек. Он жил в большой квартире при своем театре, и его квартира была вечно уплотнена бродяжным актер-ским людом. Жили и в бельетаже, и внизу, и даже в двух подвалах, где спали на пустых ящиках на соломе, иногда с поленом в головах.

В одном из этих подвалов в 1875 году, великим постом, жил и я вместе с трагиком Волгиным-Кречетовым, поместившись на ящиках как раз под окном, лежавшим ниже уровня земли. "Переехал" я из этого подвала в соседний только потому, что рано утром свинья со двора продавила всю раму, которая с оскол-ками стекла упала на мое ложе, а в разбитое окно к утру намело в подвал сугроб снега. Потом меня перевел наверх в свою комнату сын Г. И.

Григорьева, Вася, по-мощник режиссера. Ему было лет восемнадцать, он обла-дал прекрасным небольшим голосом, играл простаков и водевили, пользовался всеобщей любовью и был кроме того прекрасным помощником режиссера. Впоследствии, когда он уже был женатым и был в почтенных летах, до самой смерти его никто иначе не звал, как Вася. Его лю-бил покойный Антон Павлович Чехов, с которым он часто встречался у меня. Чехов любил слушать его интересные рассказы из актерского быта, а когда подарил ему с над-писью свои "Сказки Мельпомены", то Григорьев их пере-плел в дорогой сафьяновый переплет и всегда носил в кармане. Между прочим, он у меня за ужином дал сю-жет для "Каштанки" Чехову своим рассказом о тамбов-ском случае с собакой.

Точь-в-точь, как написано у Че-хова. Собственно говоря, Вася Григорьев и был виновник того, что я поступил на сцену, а значит и того, что я имею удовольствие писать эти строки.

В 1875 году, когда цирк переезжал из Воронежа в Саратов, я был в Тамбове в театре на галерке, зашел в соседний с театром актерский ресторан Пустовалова. Там случилась драка, во время которой какие-то загуляв-шие базарные торговцы бросились за что-то бить Васю Григорьева и его товарища, выходного актера Евстигне-ева, которых я и не видал никогда прежде. Я заступился, избил и выгнал из ресторана буянов.

И в эту ночь я переночевал на ящиках в подвале вместе с Евстигнеевым, а на другой день был принят выходным актером, и в тот же вечер, измазавшись сажей, играл негра-невольника без слов в "Хижине дяди Тома".

Спектакль не обошелся без курьезов. Во-первых, на всех заборах были расклеены афиши с опечаткой. Огром-ными буквами красовалось "Жижина дяди Тома". Вто-рое- за час до начала спектакля привели на сцену де-сяток солдат, которым сделали репетицию. Они изобра-жали негров. Их усадили на пол у стенки и объяснили, что при входе дяди Тома они должны встать, поклониться и сказать: "Здравствуйте, дядя Том". Сели, встали перед. Томом, сняли шапки, поклонились и сказали: "Здравст-вуйте, дядя Том".

Репетиция кончилась. Начался спектакль. Подняли за-навес. Передние ряды блестели военными мундирами. Негры с вымазанными сажей руками и лицами, в пари-ках из черной курчавой вязанки сидят у стенки и едят глазами свое начальство. Сижу с ними и я. Входит дядя Том. Вскакивают негры, вытягиваются во фронт, ловко снимают парики, принимая их за шапки, и гаркают:

"Здравия желаем, дядя Том". Сажусь с ними и я, конеч-но, не снимая парика, и едва удерживаюсь от хохота. И самое интересное, что публика ничего не заметила. Так видно и надо! Но от Григорьева, после акта, досталось кому следует. Дня через два после этого Вася привел меня наверх к обеду и представил отцу, наговорив, что я- образованный человек и служил наездником в цирке. Григорьев принял меня радушно, подал свою огромную мягкую руку и сказал:

- Хотите быть актером-с?Очень, очень хорошо-с. Пожалуйте-с обедать-с.

И указал на стол, где стоял чугун с горячими щами, несколько тарелок, огромная обливная глиняная чашка и груда деревянных ложек. Прямо на белой скатерти гора нарезанного хлеба. Григорий Иванович, старый комик Казаков с женой, глухой суфлер Качевский наливали се-бе щи в отдельные тарелки и ели серебряными ложками" а мы, все остальные семеро актеров, хлебали из общей чашки. Потом принесли огромный противень с бараньей ногой, с горой каши, и все принесенное мы съели.

Когда доедали баранину, отворилась дверь. Вошел огромный, небритый актер, в какомто рваном выцветшей плаще.

- Гриша, а я из Харькова,- загремел страшный бас.

- А, Волгин, садись рядом. Сейчас тебе щей дадут.

- А горилки?

- Вася, принеси ему водки и вели Фросе щей налить. Вася взял большую чашку и вышел. Общие привет-ствия - все старые друзья.

- Значит, в воскресенье мы ставим "Велизария"?

- А я бы хотел спеть "Неизвестного".

- "Велизария" будешь. "Аскольдову могилу" в твой бенефис в тот четверг поставим.

- Ладно. В Харькове с подлецом Палачом поругался, набил ему его антрепренерскую морду и ушел.

- Да! в Грязях Львова-Сусанина встретил. Шампан-ским меня напоил и обедом угостил и пять золотых чер-вонцев подарил. Заедет в Воронеж к родным, а через не-делю к тебе приедет. Лупит верхом с Кавказа. В папахе, в бурке.

Черт чертом. Сбруя серебряная.

- Это откуда еще? - удивился Григорьев.

- На Кавказе абреков ограбил. Верно. Золота полны карманы. Шурует.

Служить к тебе едет.

И это были последние слова Волгина. Большой графин водки Волгин опорожнил скоро. Съел чашку щей и массу каши и баранины. Ел зло, молча, не слыша слов и не от-вечая на вопросы. А поев, сказал:

- Спать хочу.

Его поместили на ящиках в подвале.

Заезжал еще проездом из Саратова в Москву актер Докучаев, тот самый, о котором Сухово-Кобылин гово-рит в "Свадьбе Кречинского": "После докучаевской треп-ки не жить".

x x x

Сезон прошел прекрасно. К Григорьеву приезжали зна-менитые актеры и приходили актерики маленькие, актеры-щеголи и актеры-пропойцы, и всем было место и отече-ский прием.

- Садись, обедай и живи.

Как в сечь запорожскую являлись. Ели из общей чаш-ки, пили чай вокруг огромнейшего самовара в прикуску, и никаких интриг в труппе Григорьева не бывало никогда. Кто был в состоянии, переезжал в номера, а беднота жи-ла при театре в уборных или в подвале, чередовалась вы-ходить в город в ожидании пальто или шубы, которые были общие. Две шубы и два пальто для актеров. На са-поги и калоши Григорьев выдавал записки в магазины, по которым предъявителю отпускалось требуемое, а потом стоимость вычиталась из жалованья. Шляпы, конечно, брались из реквизита. "Чужим" актерам, приглашенным на условиях (контрактов Григорьев не заключал, ему все верили на слово), жившим семейно в номерах, жалованье платилось аккуратно, а пришедшим только записывалось, вычитывалось за еду и одежду, а отдавалось после сезо-на. И никто не требовал, зная одно, что у Григория Ива-новича всегда есть место всякому актеру без ангажемента и всегда у него есть возможность пережить тяжелое вре-мя. По его адресу посылались телеграммы актерам, и от него они уезжали на места, всегда дружески расставаясь. Только насчет наличных денег Григорий Иванович был скуповат.

- Все равно пропьют-с. Сколько ни давай! - говорил он и, сказать по чести, он был прав: пропьются в сезон, а выехать не с чем.

Всегда и всем Григорий Иванович говорит "ты", но когда у него просили денег, обращался на "вы". И для каждого у него была определенная стоимость и разные ко-шельки.

- Григорий Иванович, дайка мне сто рублей,- про-сит Волгин.

- Шутите-с. На что это вам-с? Я вас одел-с, сапожки-с вам со скрипом... к губернатору с визитом ездили в моем сюртуке. На что же вам-с?

И лезет в правый карман за кошельком.

- Вот, видите-с, две красненькие. Одну дам вам, а одну себе-с!

И как ни торговался Волгин, больше красненькой и получить не мог.

Сережа Евстигнеев просит пять рублей.

- Это вам куда-с? Таких денег у меня и не бывает! Вот, видите, - и из левого кармана вынимает кошелек с тремя двугривенными, из коих два поступают Евстигнееву на пропой.

Зато приглашенным актерам платилось аккуратней-шим образом первого и пятнадцатого числа и платилось совершенно особым способом: подойдет Григорий Ивано-вич на репетиции к Вольскому, первому любовнику:

- Федор Калистратович, пожалуйте-ка сюда, - и не-заметно кладет в руку пачку денег. - Здесь четыреста пятьдесят за полмесяца (Вольский с женой получали де-вятьсот) .

Обращается к Славину:

- Сегодня первое, Алеша, держи двести.

Далее к Микульской, Лебедевой, Песоцкому, Красовской и другим. И никаких расписок, и никогда никаких не-доразумений.

Окончился сезон. Постом все актеры, получившие кто жалованье, кто на дорогу, уехали в Москву. Остались не-разлучные, неизменные Казаков с женой и глухой Качев-ский, его друг, секретарь и казначей. Помню сцену.

Мы пьем чай. Кричит из кабинета Григорьев:

- Федор Федорович, где мои туфли?

- А? - и Качевский прикладывает руку к уху.

- Где мои туфли? - еще громче кричит Григорьев.

- Они в прошлом году в Саратове служили, - совер-шенно серьезно отвечает Качевский, думая, что он спра-шивает про супругов Синельниковых.

Жили с нами еще несколько актеров, в том числе и молодожены Рыбаковы, ничего общего со знаменитостью не имевшие, кроме фамилии. Это было основание летнего сезона труппы в Моршанске, где Григорий Иванович снял театр.

x x x

В Моршанске театр был за рекой в большом барском саду. Рядом с театром двухэтажное здание с террасой было занято для труппы. Тут же поместился и сам Гри-горьев. Некоторые холостяки ночевали, как это полага-лось, в уборных театра и в садовых беседках. После репе-тиции, часу во втором, все вместе собирались обедать на террасе нашего дома. Также ели из общей чашки, также крошили мясо во щи и также ко всякому обеду накрыва-лась чистая скатерть.

Это была слабость Григория Ива-новича. Тут же пили чай утром и вечером и ужинали, кроме счастливцев, после спектакля иногда позволяли се-бе ужинать в саду в театральном буфете, где кредит, смотря по получаемому жалованью, открывался актерам от пяти до тридцати рублей в месяц, что гарантировал Григорий Иванович. Ужинами актеров угощали больше моршанские купцы, а на свой счет никогда не ужинали. только водку пили. Угощающих актеры звали карасями: поймать карася!

В половине сезона труппа пополнилась несколькими актерами без места и за столом становилось тесно, но все: шло в порядке. Только щей, вместо двух чугунов, стали варить три. Целые дни актеры слонялись по саду. В го-род ходили редко, получив ярлык на покупку обуви и одежды в счет жалованья.

Уходя в город, занимали друг у друга пальто и сапоги. Только один Изорин не надевал чужого платья. Он изящно и гордо носил свою, когдато шикарную чесучевую пару и резиновые калоши, которые надевал прямо на босу ногу. И раз он был жестоко оби-жен. У хориста Макарова заболела нога. Он снял сапог, надел калошу спавшего Изорина и ушел в город. Изорин,. проснувшись, не нашел калоши и принужден был явиться на террасу к чаю в одной калоше и чуть не плакал. Уте-шился он, когда Макаров вернулся и возвратил калошу. Все-таки он пожаловался.

- Григорий Иванович! Что же это такое? Калоши оставить нельзя! Придут, наденут, как свою, и уйдут. Де-ло дойдет до того, что и мой пиджак последний кто-ни-будь наденет.

- Ну и что же-с? Ну и наденет! И мое пальто бы на-дели, да оно никому не впору, кроме Волгина. Длинно-с! А Волгин надевал. Велика беда! Обратно принесут!

Но Изорин никак не мог примириться с такими взгля-дами. Это был человек с большими странностями. Настоя-щая фамилия его была Вышеславцев. Почти всю жизнь он провел за границей. Прожил большие деньги. В 1871 году участвовал в Парижской коммуне, за что был лишен наследства своими родными. Он безумно любил театр. Был знаком со всеми знаменитостями за границей и, вер-нувшись в Россию без гроша денег, отвергнутый знатной родней, явился в Тамбов к Григорьеву и для дебюта так сыграл Жоржа Дорси в "Гувернере", что изысканная тамбовская публика в восторг пришла, и с того дня стал актером. И лучшего дона Сезар де Базана я не видал. Он играл самого себя. Он прослужил с нами моршанский сезон, отправился с нашей труппой в Кирсанов и был во время нашего пути от Моршанска до Кирсанова самой яркой и незабвенной фигурой.

Из Моршанска в Кирсанов мы всей труппой отправи-лись по образу пешего хождения. Только уехал по желез-ной дороге один Григорьев - старик, чтобы все пригото-вить к нашему приходу. Театральное имущество он увез с собой.

Для актрис была нанята телега, на которой, кроме них, поместился и старик Качевский, а мы все шли пеш-ком за телегой, нагруженной, кроме того, съестными при-пасами. У нас было несколько караваев хлеба, крупа и соль, котел, чайник и посуда. Была и баранина. Когда же кто-то предложил Григорьеву купить картошки (она стои-ла пятиалтынный мера), то он сказал:

- Помилуйте-с? Где же это видано, чтобы в августе месяце картошку покупали? Ночью сами в поле нако-паете!

И действительно, мы воровали картошку на деревен-ских полях, а мне удалось раз ночью украсть на мельни-це гуся, который и был сварен с пшеном.

Сколько радости было!

Двигались мы, не торопясь. Делали привалы и варили обед и ужин, пили чай, поочередно отдыхали по одному на телеге, и, к нашему великому счастью, погода была все время великолепная. В деревнях, пустовавших в это вре-мя благодаря уборке хлеба, мы иногда покупали молоко и яйца. Как дети малые радовались всему. Увидав тушкан-чика, бросались по степи его ловить, но он скрывался в но-ре, и ловцы с хохотом возвращались к своей телеге.

Самую смешную фигуру представлял собой молчаливый и все-таки изящный Изорин в своих резиновых кало-шах, грязной чесучевой паре и широкой шляпе, в которой он играл Карла Моора. Он крутил из афиши собачью. ножку для махорки, и, когда курил, на его красивом блед-ном лице сияло удовольствие. Может, он вспоминал Ниц-цу или Неаполь и дорогую Гаванну, но судя по выраже-нию его лица, не жалел о прошлом. Зато, когда он вместе с другими своими тонкими пальцами чистил картошку, лицо его принимало суровое, сосредоточенное выражение. Ночевали на телеге, под телегой, на земле, на театральных коврах и рогожах. Изорину, изнеженному, ночью и, осо-бенно, под утро, особенно во время холодной росы дро-жавшему в своем пиджаке и ругавшемуся вполголоса по-французски, кто-нибудь давал свое пальто или рогожу, а длинный белобрысый простак Белов, шедший всю дорогу в желтой парчовой кофте свахи из "Русской свадьбы", на ночь снимал ее и клал под голову, чтобы не испачкать.

x x x

В Кирсанове театр был в заброшенном амбаре, где до нас то хлеб складывали, то ветчину солили. Кроме нас, пришедших пехтурой; приехали из Тамбова по железной дороге сам Григорьев и его друзья, старые актеры -

ко-мики А. Д. Казаков и Василий Трофимович Островский. Последний был одержим запоем, а во время запоя страдал страстным желанием хоть перед кем-нибудь, да гово-рить! Он нанимал первого попавшегося извозчика по ча-сам, приглашал его к себе в номер, угощал чаем и вод-кой и говорил перед ним целую ночь, декламируя сцены из пьес, читая стихи. Старый, красноносый Казаков с мо-лодой женой был мрачен и молчалив. Впрочем, он расска-зывал, как лет двадцать назад он приехал с труппой в Кирсанов по пути из Саратова в Воронеж и дал здесь три спектакля, но так как не было помещения в городе, то они играли на эшафоте. Накануне их приезда преступни-ков наказывали, кнутом пороли, и он уговорил исправни-ка пока эшафота не снимать и сдать ему под представле-ние. Сторговались за четыре рубля в вечер, огородили, по-дставили скамьи для публики, а сам эшафот служил сце-ной.

- С успехом прошел третий акт "Аскольдовой могилы"! Петя Молодцов, тогда еще молодой, Торопку пел!- закончил он свой рассказ.

Наш репертуар был самый пестрый, пьесы ставили с такими купюрами, что и узнать их было нельзя, десятками действующие лица вычеркивались. "Ревизора"

играли мы десять человек, вместо врача Гюбнера посадили портного, у которого я жил на квартире, и в первом акте, когда го-родничий рассказывает об ожидании ревизора, где Гюб-нер говорит только одно слово: "Как, ревизор"? -

порт-ной здорово подвыпивший, рявкнул на весь театр, уда-рив кулаком по столу:

- Как, левизор!

Я играл Добчинского, купца Абдулина и Держиморду, то и дело переодеваясь за кулисами. Треуголка и шпага была на всех одна. Входившие представляться чиновники брали за кулисами их поочередно у выходящего со сцены. Все-таки сезон кончили благополучно. Григорьев рассчи-тался, так что мне удалось заплатить за квартиру рубля два, да рубля два еще осталось в кармане. Поздней ночью труппа разъехалась, кто куда. Остались в Кирсанове я и суфлер С. А. Андреев-Корсиков. Деньги вышли, делать не-чего, ехать не с чем. Пошли пешком в Рязань через Тамбов. В Рязани у Андреева было на зиму место суфлера. Мы вышли по шпалам ранним утром. Я был одет в пиджак, красную рубаху и высокие сапоги. Андреев являл жалкую фигуру - в лаковых ботинках, в шелковой, когда-то белой стеганой шляпе и взятой для тепла им у сердобольной или может быть зазевавшейся кухарки соседнего дома, ватной линючей кацавейке турецкими цветами. Дорогой питались желтыми переспелыми огурцами у путевых сто-рожей, которые иногда давали нам и хлебца.

Шли весело. Ночевали на воздухе около будок. Погода стояла, на счастье, все время теплая и ясная. В Тамбове Григорьева не было, у приятеля прихватили рублишко и дошли до Ряжска. Здесь непривычный к походам Анд-реев, окончательно лишившись лаковых ботинок, обезно-жил, и мы остановились в номере, отдав вперед полтин-ник, и стали ходить на вокзал, где Андреев старался как-нибудь устроить проезд до Рязани. Хозяин постоялки на другой же день, видя наши костюмы, стал требовать день-ги и не давал самовара, из которого мы грелись простым кипятком с черным хлебом, так как о чае с сахаром мы могли только мечтать. Андреев днем ушел и скрылся. Я ждал его до вечера, сидя дома. Шел холодный дождь. Наконец, вечером ко мне стучат.

Молчу. Слышу, посыла-ют за полицией. Беспаспортным это неудобно.! На улице дождь, буря, темь непроглядная. Я открыл окно и, спу-стившись на руках сколько возможно, плюнул с высоты второго этажа в лужу, и с той минуты оставил навсегда этот гостеприимный кров. Куда девался Андреев, здесь я так и не узнал. Он оказался потом в Рязани, куда уехал с приятелем, случайно встреченным на вокзале. Впрочем,. я за это был ему благодарен: дорогой он меня стеснял своей слабостью. Мокрый и голодный, я вскочил на пло-щадку отходившего товарного поезда и благополучно ехал всю ночь, иногда, подъезжая к станции, соскакивал на ходу и уходил вперед, чтобы не обращать внимания жандарма, а когда поезд двигался, снова садился.

Цель моего стремления была Рязань, театр и Андреев. Как бы то ни было, а до Рязани я добрался благополуч-но. Были сумерки, шел дождь. Подошвы давно износились, дошло до родительских, которые весьма и весьма страда-ли от несуразной рязанской мостовой. Добрался до те-атра. Заперто кругом. Стучу в одну дверь, в другую и, на-конец, слышу голос:

- Какого там дьявола леший носит?

И никакое ангельское пение не усладило бы так мой слух, как эта ругань.

- Семен, отпирай! - гаркнул я в ответ, услыхав голос Андреева.

- Володя, это ты! - как-то сконфуженно ответил мой .друг, отпирая дверь.

- Я, брат, я!

Мы вошли в уборную, где в золоченом деревянном канделябре горел сальный огарок и освещал полбутылки водки, булки и колбасу. Оказалось, что Андреев в громад-ном здании театра один одинешенек. Антрепренер Воро-нин, бывший кантонист, уехал в деревню, а сторожа про-гнали за пьянство.

Обменявшись рассказами о наших злоключениях, мы завалились спать.

Андреев в уборной устроил постель из пачек ролей и закрылся кацавейкой, а я на сцене, еще не просохший, завернулся в небо и море, сунул под голову крышку гроба из "Лукреции Борджиа" и уснул сном са-мого счастливого человека, достигшего своей цели. У Андреева деньги были, и мы зажили вовсю.

Я даже сде-лал новые подметки к своим сапогам, а пока их чинили, ходил в красных боярских, взятых из реквизита. Андреев, его настоящая фамилия Корсиков, впоследствии был суфлером в Александрийском театре, откуда был удален за принадлежность к нелегальной партии, потом служил у Корша и жив до сего времени, служа в каком-то теат-ральном деле в провинции.

- Семен Андреевич, не обижайтесь, что я вспомнил ваши злоключения, ведь что было, того из жизни не вы-кинешь!

Благодаря ему Воронин меня принял помощником ре-жиссера. Я подружился с труппой, очень недурной, и осо-бенно сблизился с покойным Николаем Петровичем Киреевым, прекрасным актером и переводчиком Сарду. Сво-бодные вечера я проводил у него, в то время, когда он кончал перевод драмы

"Отечество", запрещенной тот-час же по выходе. Он жил в номерах вместе с своей же-ной, прекрасной "гранддам" Е. Н. Николаевой-Кривской. Киреев был отставной артиллерийский офицер, ранее кон-чивший университет.

Приехали на гастроли актеры из Москвы, дела шли недурно, но я поссорился с Ворониным, поколотил его на сцене при всей труппе, заступившись за обиженного им хориста, и уехал в Москву, где тотчас же, благодаря ак-теру Лебедеву, который приезжал на гастроли в Рязань, я устроился вторым помощником режиссера в "Артисти-ческий кружок" к Н. Е. Вильде. Старшим помощником режиссера был Я. И. Карташев, и мне часто приходилось работать за него. Кружок помещался в доме Бронникова на углу Охотного ряда и Театральной площади, и это был тогда единственный театр в России, где играли великим постом. Мудрый Вильде обошел закон, и ему были раз-решены спектакли генерал-губернатором В. А. Долгору-ковым с тем, чтобы на афишах стояло

"сцена из пьесы", а не драма, комедия и т. п. Например, сцена из трагедии

"Гамлет", сцена из комедии "Ревизор", сцена из оперетки "Елена Прекрасная" и т. д., хотя пьеса игралась полно-стью. Н. Е. Вильде очень плохо платил актерам, и я долго был без квартиры. Иногда ночевал я в "Чернышах", у М. В.

Лентовского, иногда у В. И. Путяты в "Челышах", над Челышевскими банями, в этом старом барском доме, где теперь на месте новой гостиницы "Метрополь" -

2-й Дом Советов. Ночевал и у других актеров, которые меня уво-дили прямо со спектакля к себе. Если таких благоприят-ных случаев не было, я иногда потихоньку устраивался или на сцене, или в залах на диване. Раз вышла неприят-ность. Часу в третьем ночи, когда спектакль кончился ра-но и все ушли, я улегся на кушетке в уборной С. А. Бельской, которая со своим мужем, первым опереточным ко-миком Родоном, имели огромный успех, как опереточные артисты. Вдруг меня будят. Явился со свечой смотритель кружка, только что поступивший на службу, и выгнал ме-ня на улицу. В кармане ни гроша, пальто холодное, ка-лош нет, а мороз градусов двадцать, пришлось шляться по улицам и бульварам, пока не услыхал звон к заутрене в Никитском монастыре, побежал туда и простоялдо утра.

В кружке бывало ежедневно великопостное собрание артистов, где с антрепренерами заключались контракты. Ряды зал этого огромного помещения до круглого белого колонного зала включительно великим постом переполня-лись вычурными костюмами первых персонажей и очень бедными провинциальными артистками и артистами. Сю-да гостеприимно допускали всех провинциальных артистов в это время, и это было главным местом их встреч с ан-трепренерами и единственным для артисток, так как мужчины могли встречаться и днем в Щербаковском трактире на Петровке, против Кузнецкого Моста, в ресторане Вельде, за Большим театром и в ресторане "Ливорно" в Га-зетном переулке. Как эти трактиры, так и кружок посе-щали артисты и московских театров, особенно Малого: Са-марин, Шумский, Живокини, Решимов и другие, где встре-чались со своими старыми товарищами по провинции. М. П. Садовский, тогда еще молодой, бывал каждый ве-чер в кружке, а его жена, Ольга Осиповна, участвовала в спектаклях кружка. Бывали и многие писатели среди них: А. Н. Островский, Н.

А. Чаев, С. А. Юрьев, который как раз в это время ставил в Малом театре свой перевод с ис-панского "Овечий источник". Чаще других бывали Лен-ский, Музиль, Рябов, а три брата Кондратьевых не про-пускали ни одного вечера.

Артисток Малого театра я ни-когда не видал в кружке, а петербургские знаменитые ак-теры специально для дружеских встреч приезжали на это время из Петербурга, и чаще других И. Ф. Горбунов.

Бывали и артисты "Сосьете", французского театра. Иг-рали они в Солодовническом театре. Бывали и артисты об-щедоступного частного театра на Солянке, где шла тогда с огромным успехом драма "Убийство Коверлей", пере-веденная с английского Н. П. Киреевым, который с Е. Ф. Критской служили там на первых ролях.

Только одного человека не пускали, по распоряжению какого-то театрального начальства, а человека дорогого и близкого провинциальным актерам. Место этого человека было на подъезде кружка в зимний холод и только иног-да, благодаря любезности капельдинера, в раздевальне. К нему сюда спускались по широкой лестнице по мягким коврам один за другим артисты и артистки всех рангов. Я узнал об этом, уже прослужа несколько месяцев.

Как-то в минуту карманной невзгоды я пожаловался моему старшему товарищу Карташеву:

- Яков Иванович, а, видно, опять денег не дадут!

- А ты бы пошкамордил! Я тебя на воскресенье от-пущу.

И повел он меня вниз в вестибюль. За вешалкой сто-яла очень пожилая крошечная женщина с живыми гла-зами, глядевшими из-под ушастого капора. Над ней, со-гнувшись в три погибели, наклонился огромный актер Никанор Балкашин, поцеловал ей руку и пошел навстречу к нам. Следующее воскресенье вместе с Балкашиным и другими был на Морозовской фабрике в Орехово-Зуеве суфлировал за десять рублей в вечер. Это тогда и назы-валось шкамордить. Теперь -

халтурить. Шкаморда - мать халтуры. Она уверяла, и это подтвердили ее зем-ляки - украинские актеры, что она происходит из громкой малороссийской фамилии и что предок ее был Богдан Хмельницкий. Когда-то недурная водевильная актриса, она сделалась первой летучей антрепренершей, стала по ближайшим к Москве уездным городам и на больших фабриках устраивать спектакли для рабочих, актерам платила разовые и возила их на свой счет в Серпухов, Богородск, Коломну и на московские большие фабрики.. Она была далекая предшественница А. А. Бренко- про-светительницы рабочих с начала

90х годов. Хорошо за-рабатывала, хорошо платила актерам, но сама всегда бы-ла без копейки. Добрая и отзывчивая, она отдавала иног-да последний рубль нуждающейся актерской семье и не-редко голодала сама.

Я еще два раза съездил с ней суфлировать на фабри-ки в Коломну и Серпухов и получал по десять рублей чистеньких, не имея никаких расходов: и возила, и кор-мила. Для спектаклей со строгим выбором брала Шка-морда актеров, которых знала на перечет. Страшно боя-лась скандала в последнее время со стороны провинци-альных трагиков, после того, как Волгин-Кречетов на-пился пьян в Коломне и после спектакля переломал все кулисы и декорации в театре купцов Фроловых, и когда Фроловы подали в суд на Шкаморду, она уже сцен из трагедии не ставила, а обходилась комедиями и водеви-лями. У нее игрывали и читывали почти все знаменитости того времени, нередко нуждавшиеся в красненькой, а вот, - в кружок ее не пускали.

Когда я не участвовал в спектакле кружка, я обяза-тельно бывал в Малом театре. Служа в кружке, я пере-знакомился со всеми лучшими силами московских и про-винциальных сцен и вообще много приобрел интересных знакомств.

Прошел пост, окончился сезон. Мне опять захотелось простора и разгула.

Я имел приглашение на летний се-зон в Минск и Смоленск, а тут подвернулся старый зна-комый, богатый казак Боков, с которым я познакомился еще во время циркового сезона, и предложил мне ехать к нему на Дон в его имение, под Таганрогом. Оттуда мы поехали к Кабарду покупать для его коневодства произ-водителей.

Опять новые знакомства... Побывал у кабардинцев Урузбиевых, поднимался на Эльбрус, потом опять очутился на Волге и случайно на пароходе прочел в газете, что в Саратове играет первоклассная труппа под управлени-ем старого актера А. И. Погонина, с которым я служил в Тамбове у Григорьева. В Саратове я пошел прямо на репетицию в сад Сервье на окраине, где был прекрасный летний театр, и сразу был принят на вторые роли. Пер-вые персонажи были тогда еще тоже молодежь: В. П. Далматов, В. Н. Давыдов, уже начинавшие входить в славу, В. Н. Андреев-Бурлак, уже окончательно поступив-ший из капитанов парохода в актеры, известность- Аркадий Большаков, драматическая А. А. Стрельская, затем Майерова, жена талантливого музыканта-дирижера А. С.

Кондрашова, Очкина, Александрова. Первым дра-матическим любовником и опереточным певцом был мо-лодой красавец Инсарский, ему в драме дублировал Ни-кольский, впоследствии артист Александрийского театра... Труппа была большая и хорошая. Все жили в недорогих квартирах местных обывателей, большинство столовалось в театральном буфете, где все вместе обедали после репе-тиции и потом уже расходились по квартирам. Я жил не-подалеку от театра с маленькими актерами Кариным и Симоновым. Первый был горький пьяница, второй- уха-жер писарского типа.

У меня было особое развлечение. Далеко за городом, под Лысой горой, были пустыри оврагов, населенных ле-том галаховцами, перекочевавшими из ночлежного дома Галахова на эту самую летнюю дачу. Здесь целый день кипела игра в орлянку. Пьянство, скандалы, драки. Иг-рали и эти оборванцы, и бурлаки, и грузчики, а по вос-кресеньям шли толпами разные служащие из города и обитатели "Тараканьих выползков" этой бедняцкой окра-ины города. По воскресеньям, если посмотреть с горки, всюду шевелятся круглые толпы орлянщиков. То они на-клоняются одновременно все к земле- ставят деньги к круг или получают выигрыши, то смотрят в небо, задрав головы, следя за полетом брошенного метчиком пятака, и стремительно бросаются в сторону, где хлопнулся о зем-лю пятак. Если выпал орел, то метчик один наклоняется и загребает все деньги, а остальные готовят новые ставки, кладут новые стопки серебра или медяков, причем серебро кладется сверху, чтобы сразу было видно, сколькоденег. Метчик оглядывает кучки, и если ему не по силам, просит часть снять, а если хватает в кармане денег на расплату, заявляет:

- Еду за все!

Плюнет на орла, - примета такая, - потрет его о по-дошву сапога, чтобы блестел ярче, и запустит умелою рукою крутящийся с визгом в воздухе пятак, чуть видно его, а публика опять головы кверху.

- Дождя просят! - острят неиграющие любители.

Вот я по старой бродяжной привычке любил ходить "дождя просить". Метал я ловко, и мне за эту метку особенно охотноставили: "без обману- игра на сча-стье".

Но и обман бывал: были пятаки, в Саратове, в ост-роге их один арестант работал, с пружиною внутри, как бы ни хлопнулся, а обязательно перевернется, орлом квер-ху упадет. Об этом слух уже был, и редкий метчик ре-шится под Лысой горой таким пятаком метать. А пользу-ются им у незнающих пришлых мужиков, а если здесь заметят - разорвут на части тут же, что и бывало.

После репетиции ходил играть в орлянку, иногда при-носил полные карманы медяков и серебра, а иногда, ко-нечно, и проигрывал. После спектакля - тоже развлече-ние. Ужинаем компанией и разные шутки шутим. Прежде с нами ужинал Далматов, шутник не последний, а сми-рился, как начал ухаживать за Стрельской; ужинал с ней вдвоем на отдельном столике или в палатке на кругу.

И вздумали мы как-то подшутить над ним. Сговорились за столом, сидя за ужином, я, Давыдов, Большаков, Анд-реев-Бурлак да Инсарский. Большаков взял мою таба-керку, пошел к себе в уборную в театр, нам сказал, что-бы мы выходили, когда пойдет парочка домой и следо-вали издали за ней. Вечер был туманный, по небу ходили тучки, а дождя не было. Встала парочка, пошла к выхо-ду под руку, мы за ней. Стрельская на соседней улице нанимала хорошенькую дачку в три комнаты, где жила со своей горничной. Единственная дверь выходила прямо в сад на дорожку, усыпанную песком и окруженную си-ренью.

Идет парочка под руку, мы сзади... Вдруг нас перего-няет рваный старичишка с букетом цветов.

- Сейчас начнется! - шепнул он нам. Перегоняет па-рочку и предлагает купить цветы. Парочка остановилась у самых ворот. Далматов дает деньги, оба исчезают за загородкой. Мы стоим у забора. Стрельская чихает и смеется.

Что-то говорят, но слов не слышно. Наконец, зверски начинает чихать Далматов, раз, два, три...

- Ах, мерзавцы,- гремит Далматов и продолжает чи-хать на весь сад. Мы исчезаем. На другой день, как ни в чем не бывало, Далматов пришел на репетицию, мы тоже ему вида не подали, хотя он подозрительно посматривал на мою табакерку, на Большакова и на Давыдова. Мно-го после я рассказал ему о проделке, да много-много лет спустя, незадолго до смерти В. Н. Давыдова, сидя в убор-ной А. И. Южина в Малом театре, мы вспоминали прош-лое. Давыдов напомнил:

- А помнишь, Володя, как мы твоим табаком в Са-ратове Далматова со Стрельской угостили?

Смеялся я над Далматовым, но и со мной случилось нечто подобное. У нас в труппе служила выходной актри-сой Гаевская, красивая, изящная барышня, из хорошей семьи, поступившая на сцену из любви к театру без жа-лованья, так как родители были со средствами. Это бы-ло первое существо женского пола, на которое я обратил внимание. В гимназии я был в той группе товарищей, ко-торая презирала женский пол, называя всех под одну бирку "бабьем", а тех учеников, которые назначали сви-дания гимназисткам и дежурили около женской гимназии ради этих свиданий, мы презирали еще больше. Ни на какие балы с танцами мы не ходили, а если приходилось иногда бывать, то демонстративно не танцевали, да и танцевать-то из нас никто не умел. У меня же была осо-бая ненависть к женщинам, благодаря красавицам тетушкам Разнатовским, институткам, которые до выхода сво-его замуж терзали меня за мужицкие манеры и приду-мывали для меня всякие наказания.

Ну, как же после этого не возненавидеть женский пол!

На Волге в бурлаках и крючниках мы и в глаза не видали женщин, а в полку видели только грязных баб, сидевших на корчагах с лапшей и картошкой около ка-зарменных ворот, да гуляющих девок по трактирам, на-мазанных и хриплых, соприкосновения с которыми наша юнкерская компания прямо-таки боялась, особенно на-слушавшись увещаний полкового доктора Глебова.

Служа потом у Григорьева, опять как-то у нас была компания особая, а Вася Григорьев, влюбленный пла-тонически в инженю Лебедеву, вздыхал и угощал нас вод-кой, чтобы только поговорить о предмете сердца.

Итак, первое существо женского пола была Гаевская, на которую я и внимание обратил только потому, что за ней начал ухаживать Симонов, а потом комик Больша-ков позволял себе ее ухватывать за подбородок и хло-пать по плечу в виде шутки. И вот как-то я увидел во время репетиции, что Симонов, не заметив меня, подошел к Гаевской, стоявшей с ролью под лампой между кулис, и попытался ее обнять. Она вскрикнула:

- Что вы, как смеете!

Я молча прыгнул из-за кулис, схватил его за горло, прижал к стене, дал пощечину и стал драть за уши. На шум прибежали со сцены все репетировавшие, в том числе и Большаков.

- Если когда-нибудь ты или кто-нибудь еще позволит обидеть Гаевскую-

ребра переломаю!- и ушел в буфет.

Как рукой сняло. Вечером я извинился перед Гаевской и с той поры после спектакля стал ее всегда провожать домой, подружился с ней, но никогда даже не предло-жил ей руки, провожая.

Отношения были самые строгие, хотя она мне очень понравилась. Впрочем, это скоро все кончилось, я ушел на войну. Но до этого я познакомился с ее семьей и бы-вал у них, бросил и орлянку и все мои прежние развле-чения.

Первая встреча была такова.

Я вошел. В столовой кипел самовар и за столом си-дел с трубкой во рту седой старик с четырехугольным бронзовым лицом и седой бородой, росшей густо только снизу подбородка. Одет он был в дорогой шелковый, ки-тайской материи халат, на котором красовался офицер-ский Георгий. Рядом мать Гаевской, с которой Гаевская познакомила меня в театре.

- Мой муж,- представила она мне его.- Очень ра-ды гостю Я назвал себя.

- А я- капитан Фофанов.

Познакомились. За чаем разговорились. Конечно, я поинтересовался Георгием.

- За двадцать пять кампаний. Недаром достал. По-работал - и отдыхаю... Двадцать лет в отставке, а вче-ра восемьдесят стукнуло...

- Скажите, капитан, был ли у вас когда-нибудь на корабле матрос Югов, не помните?

- Югов! Васька Югов!

В слове Югов он сделал ударение на последнем слоге

- Был ли?! Да я этого мерзавца никогда не забуду! А вы почем его знаете?

- Да десять лет назад он служил у моего отца...

- Десять лет. Не может этого быть?!

И я описал офицеру Китаева.

- Как? Так Васька Югов жив? Вот мерзавец! Он толь-ко это и мог- никто больше! Как же он жив, когда я его списал с корабля утонувшим! Ну, ну и мерзавец. Лиза, слышишь? Этот мерзавец жив... Молодец, не ожи-дал. Ну, как, здоров еще он?

Я рассказал подробно все, что знал о Югове, а Фофанов все время восклицал, перемешивая слова:

- Мерзавец!

- Молодец!

Наконец спросил:

- А про меня Васька не вспомнил?

- Вспоминал и говорит, что вы, - извините капи-тан,- зверь были, а командир прекрасный, он вас очень любил.

- Веррно, веррно... Если бы я не был зверь, так не сидел бы здесь и этого не имел. Он указал на георгиевский крест.

- Да разве с такими Васьками Юговыми можно быть не зверем? Я ж службу требовал, дисциплину держал. Он стукнул мохнатым кулачищем по столу.

- Ах, мерзавец! А вы знаете, что лучшего матроса у меня не бывало. Он меня в Индии от смерти спас. И силища была, и отчаянный же. Представьте себе, этот меррзавец из толпы дикарей, напавших на нас, голыми руками индийского раджу выхватил как щенка и на шлюпку притащил. Уж исполосовал я это индийское чу-дище линьками! Черт с ним, что король, никого я никог-да не боялся... только... Ваську Югова боялся... Его бо-ялся... Что с него, дьявола, взять? Схватит и перервет по полам человека... Ему все равно, а потом казни... Раз против меня, под Японией было, у Ослиных островов бунт затеял, против меня пошел. Я его хотел расстрелять, за-пер в трюм, а он, черт его знает как, пропал с корабля...

Все на другой день перерыли до синь пороха, а его не нашли. До Ослиных островов было несколько миль, да они сплошной камень, в бурунах, погода свежая... Думать нельзя было... Так и решили, что Васька утонул, и списал я его утонувшим.

- А вот оказалось доплыл до берега, - сказал я.

Про кого ни скажи, что пять миль при норд-осте н ноябре там проплывет-

не поверю никому... Опять же Ослиные острова - дикие скалы, подойти нельзя... Один только Васька и мог... Ну, и дьявол!

Много рассказывал мне Фофанов, до поздней ночи, но ничего не доканчивал и все сводил на восклицание:

- Ну, Васька! Ну, мерзавец!

При прощании обратился ко мне с просьбой:

- Если увидите Ваську, пришлите ко мне. Озолочу мерзавца. А все-таки выпорю за побег!

И каждый раз, когда я приходил к Фофанову, старик много мне рассказывал, и, между прочим, в его расска-зах, пересыпаемых морскими терминами, повторялось то, что я когда-то слыхал от матроса Китаева. Старик чи-тал газеты и, главным образом, конечно, говорил о вой-не, указывал ошибки военноначальников и всех ругал, а я не возражал ему и только слушал. Я отдыхал в этой семье под эти рассказы, а с Ксенией Владимировной на-ши разговоры были о театре, о Москве, об актерах, о кружке. О своей бродячей жизни, о своих приключениях я и не упоминал ей, да ее, кроме театра, ничто не интере-совало. Мы засиживались с ней вдвоем в уютной столо-вой нередко до свету. Поужинав часов в десять, старик вставал и говорил:

- Посиди, Володя, с Зинушей, а мы, старики, на койку.

Почему Ксению Владимировну звали Зиной дома, так я и до сего времени не знаю.

Так и шел сезон по-хорошему; особенно как-то тепло относились ко мне А.

А. Стрельская, старуха Очкина, имевшая в Саратове свой дом, и Майерова с мужем, с которым мы дружили.

В театре обратили внимание на Гаевскую. Погонин стал давать ей роли, и она понемногу выигралась и ликовала. Некоторые актеры, особенно Давыдов и Большаков, посмеивались надо мной по случаю Гаевской, но негромко: урок Симонову был памятен.

Я стал почище одеваться, т. е. снял свою поддевку икартуз и завел пиджак и фетровую шляпу с большимиполями, только с косовороткой и высокими щегольскими сапогами на медных подковах никак не мог расстаться. Хорошо и покойно мне жилось в Саратове. Далматов и Давыдов мечтали о будущем и в порыве дружбы говорили мне, что всегда будем служить вместе, что меня они от себя не отпустят, что вечно будем друзьями. В городе было покойно, народ ходил в театр, только толки о войне, конечно, занимали все умы. Я тоже читал газеты и оченьволновался, что я не там, не в действующей армии,- но здесь друзья, сцена, Гаевская со своими родителями...

15 июля я и Давыдов лихо отпраздновали после репетиции свои именины в саду, а вечером у Фофановых мне именины справили старики: и пирог, и икра, и чуд-ная вишневая домашняя наливка.

x x x

Война была в разгаре. На фронт требовались все но-вые и новые силы, было вывешено объявление о новом наборе и принятии в Думе добровольцев. Об этом Фофанов прочел в газете, и это было темой разговора за завтраком, который мы кончили в два часа, и я оттуда отправился прямо в театр, где была объявлена считка новой пьесы для бенефиса Большакова. Это была суббо-та 16

июля. Только что вышел, встречаю Инсарского в очень веселом настроении: подвыпил у кого-то у знако-мых и торопился на считку:

- Время еще есть, посмотрим, что в Думе делает-ся, - предложил я.

Пошли.

Около Думы народ. Идет заседание. Пробрались в зал. Речь о войне, о помощи раненым. Какой-то выхоленный, жирный, так пудов на 8, гласный, нервно поправляя зо-лотое пенсне, возбужденно, с привизгом, предлагает же-лающим

"добровольно положить живот свой за веру, ца-ря и отечество", в защиту угнетенных славян, и сулит за это земные блага и царство небесное, указывая рукой прямой путь в небесное царство через правую от его ру-ки дверь, на которой написано "прием добровольцев".

- Юрка, пойдем, на войну! - шепчу я разгоревше-муся от вина и от зажигательной речи Инсарскому.

- А ты пойдешь?

- Куда ты, туда и я!

И мы потихоньку вошли в дверь, где во второй ком-нате за столом сидели два думских служащих купеческо-го вида.

- Здесь в добровольцы? - спрашиваю.

- Пожалуйте-с... Здесь...

- А много записалось?

- Один только пока.

- Ладно, пиши меня.

- И меня!

Подсунули бумагу. Я, затем Инсарский расписались и адрес на театр дали, а сами тотчас же исчезли, чтобы не возбуждать любопытства, и прямо в театр.

Считка нача-лась. Мы молчали. Вечер был свободный, я провел его у Фофановых, но ни слова не сказал. Утром в 10 часов ре-петиция, вечером спектакль. Идет

"Гамлет", которого иг-рает Далматов, Инсарский - Горацио, я - Лаэрта. Роль эту мне дали по просьбе Далматова, которого я учил фех-товать. Полония играл Давыдов, так как Андреев-Бур-лак уехал в Симбирск к родным на две недели. Во время репетиции является гарнизонный солдат с книжкой, а в ней повестка мне и Инсарскому.

- По распоряжению командира резервного батальона в 9 часов утра в понедельник явиться в казармы...

С Инсарским чуть дурно не сделалось, - он по пьяно-му делу никакого значения не придал подписке. А на беду и молодая жена его была на репетиции, когда узнала- в обморок... Привели в чувство, плачет:

- Юра... Юра... Зачем они тебя?

- Сам не знаю, вот пошел я с этим чертом и записа-лись оба, -

указывает на меня...

В городе шел разговор: "актеры пошли на войну"...

В газетах появилось известие...

"Гамлет" сделал полный сбор. Аплодисментами встре-чали Инсарского, устроили овацию после спектакля нам обоим...

На другой день в 9 утра я пришел в казармы. Опух-ший, должно быть, от бессонной ночи, Инсарский пришел вслед за мной.

- Черт знает, что ты со мной сделал!.. Дома - ужас!

Заперли нас в казармы. Потребовали документы, а у меня никаких.

Телеграфирую отцу: высылает копию мет-рического свидетельства, так как и метрику и послужной список, выданный из Нежинского полка, я тогда еще вы-бросил. В письме отец благодарил меня, поздравлял и прислал четвертной билет на дорогу.

Я сказал своему ротному командиру, что служил юн-кером в Нежинском полку, знаю фронт, но требовать по-служного списка за краткостью времени не буду, а пойду рядовым. Об этом узнал командир батальона и все офи-церы.

Оказались общие знакомые нежинцы, и на первом же учении я был признан лучшим фронтовиком и сразу получил отделение новобранцев для обучения. В числе их попался ко мне также и Инсарский. Через два дня мы были уже в солдатских мундирах. Каким смешным и не-уклюжим казался мне Инсарский, которого я привык ви-деть в костюме короля, рыцаря, придворного или во фра-ке. Он мастерски его носил! И вот теперь скрюченный Ин-сарский, согнувшийся под ружьем, топчется в шеренге та-ких же неуклюжих новобранцев - мне как на смех попа-лись немцы-колонисты, плохо говорившие и понимавшие по-русски -

да и по-немецки с ними не столкуешься, - свой жаргон!

- Пферд, - говоришь ему, указывая на лошадь, - а он глаза вытаращит и молчит, и отрицательно головой мотает. Оказывается,по-ихнему лошадь зовется не "Пферд", а "Кауль" - вот и учи таких чертей. А через 10 дней назначено выступление на войну, на Кавказ, в 41-ю дивизию, резервом которой состоял наш Саратов-ский батальон.

Далматов, Давыдов и еще кое-кто из труппы прихо-дили издали смотреть на ученье и очень жалели Инсарского.

А. И. Погонин, человек общества, хороший знако-мый губернатора, хлопотал об Инсарском, и нам командир батальона, сам ли, или по губернаторской просьбе, раз-решил не ночевать в казармах, играть в театре, только к 6 часам утра обязательно являться на ученье и до 6 ве-чера проводить день в казармах. Дней через пять Ин-сарский заболел и его отправили в госпиталь - у него сделалась течь из уха.

Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду а войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалилась Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.

Последний спектакль, в котором я участвовал, пятница 29 июля - бенефис Большакова. На другой день наш эшелон выступал в Турцию.

В комедии Александрова "Вокруг огня не летай" мне были назначены две небольших роли, но экстренно при-шлось сыграть Гуратова (отставной полковник в мунди-ре), вместо Андреева-Бурлака, который накануне бене-фиса телеграфировал, что на сутки опоздает и приедет в субботу. Почти все офицеры батальона, которым со дня моего поступления щедро давались контрамарки, присут-ствовали со своими семьями на этом прощальном спек-такле, и меня, рядового их батальона в полковничьем мундире, вызывали почем зря. Весь театр, впрочем, знал, что завтра я еду на войну, ну и чествовали вовсю.

Поезд отходил в два часа дня, но эшелон в 12 уже сидел в товарных вагонах и распевал песни. Среди про-вожающих было много немцев-колонистов, и к часу со-бралась вся труппа провожать меня: нарочно репетицию отложили. Все с пакетами, с корзинами. Старик Фофанов прислал оплетенную огромную бутыль, еще в ста-рину привезенную им из Индии, наполненную теперь его домашней вишневкой.

Погонин почему-то привез ящик дорогих сигар, хотя знал, что я не курю, а нюхаю табак; мать Гаевской - до-машний паштет с курицей и целую корзину печенья, а Гаевская коробку почтовой бумаги, карандаш и кожаную записную книжку с золотой подковой, Давыдов и Дал-матов - огромную корзину с водкой, винами и закуска-ми от всей труппы.

Мы заняли ползала у буфета, смешались с офицера-ми, пили донское;

Далматов угостил настоящим шам-панским и, наконец, толпой двинулись к платформе по-сле второго звонка. Вдруг шум, толкотня и к нашему ва-гону 2-го класса - я и начальник эшелона, прапорщик Прутняков занимали купе в этом вагоне, единственном среди товарного состава поезда - и сквозь толпу вры-вается, хромая, Андреев-Бурлак с двухаршинным балыком под мышкой и корзинкой вина.

- Прямо с парохода, чуть не опоздал!

Инсарский, обнимая меня, плакал.

Он накануне вышел из лазарета, где комиссия призналa его негодным к военной службе.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ТУРЕЦКАЯ ВОЙНА

Наш эшелон. Пешком через Кавказ. Шулера во Млетах. В Турции. Встреча в отряде. Костя Попов. Капитан Карганов. Хаджи-Мурат. Пластунская команда.

Охотничий курган. Отбитый десант. Англи-чанин в шлюпке. Последнее сражение.

Конец войны. Охота на ба-шибузуков. Обиженный И нал Асланов. Домой Наш эшелон был сто человек, а в Тамбове и Вороне-же прибавилось еще сто человек и начальник последних, подпоручик Архальский, удалец хоть куда веселый и шумный, как старший в чине, принял у Прутникова ко-мандование всем эшелоном,. хотя был моложе его годами и, кроме того, Прутников до военной службы кончил уни-верситет. Чины и старшинство тогда очень почитались.

Са-мый нижний чин это был рядовой, получавший 90 ко-пеек жалованья в треть и ежемесячно по 2 копейки на баню, которые хранились в полковом денежном ящике и выдавались только накануне бани - солдат тогда пу-скали в баню за две копейки.

- Солдат, где твои вещи?

- Вот все тут, - вынимает деревянную ложку из-за голенища.

- А где твои деньги?

- На подводе везут в денежном ящике. Следующий чин - ефрейтор, получавший в треть 95 копеек.

Во время войны жалованье утраивалось - 2 р. 70 к. в треть. Только что произведенные два ефрейтора вхо-дят в трактир чай пить, глядят и видят -

рядовые тоже чай пьют... И важно говорит один ефрейтор другому: "На какие это деньги рядовщина гуляет? Вот мы, ефрейторы, другое дело".

Дней через пять мы были во Владикавказе, где к на-шей партии прибавилось еще солдат и мы пошли пешком форсированным маршем по военно-грузинской дороге. Во Владикавказе я купил великолепный дагестанский кин-жал, бурку и чувяки с коговицами, в которых так легко и удобно было идти, даже, пожалуй, лучше, чем в лаптях.

После Пушкина и Лермонтова писать о Кавказе, а особенно о военно-грузинской дороге- перо не подни-мается... Я о себе скажу одно-

ликовал я, радовался и веселился. Несмотря на страшную жару и пыль, забегая вперед, лазил по горам, а иногда откалывал такого опас-ного козла, что измученные и запыленные солдаты отды-хали за смехом. Так же я дурил когда-то и на Волге в бурлацкой артели, и здесь, почуя волю, я был такой же бешеный, как и тогда. На станции Гудаут я познакомил-ся с двумя грузинами, гимназистами последнего класса тифлисской гимназии. Они возвращались в Тифлис с ка-никул и предложили мне идти с ними прямой дорогой до станции Млеты.

- Только под гору спустимся, тут и Млеты, а доро-гой больше 20 верст.

Солдаты придут к вечеру, а мы через час будем там.

Партия строилась к походу, и, не сказавшись никому, я ушел с гимназистами в противоположную сторону, и мы вскоре оказались на страшном обрыве, под которым дома, люди и лошади казались игрушечными, а Терек -

узенькой ленточкой.

- Вот и Млеты, давай спускаться. Когда я взглянул вниз, сердце захолонуло, я подумал, что мои гимназисты шутят.

- Мы всегда тут ходим, - сказал младший, краса-вец мальчуган.-

Сегодня хорошо, сухо... Первым я, вы вторым, а за вами брат,- и спустился вниз по чуть за-метной стежке в мелком кустарнике. Я чувствовал, что сердце у меня колотится... Ноги будто дрожат... И мельк-нула в памяти гнилая лестница моей Казанской тюрьмы. Я шагнул раз, два, поддерживаясь за кустарник, а подо мной быстро и легко спускается мальчик... Когда кустар-ник по временам исчезает, на голых камнях я висну над пропастью, одним плечом касаясь скалы, нога над без-дной, а сверху грузин напевает какой-то веселый мотив. Я скоро овладеваю собой, привыкаю к высоте и через какие-нибудь четверть часа стою внизу и задираю голову на отвесную желтую стену, с которой мы спустились. "Ну вот, видите, как близко?" - сказал мне шедший за мной грузин. И таким тоном сказал, будто бы мы по бульвару прогулялись.

Через несколько минут мы сидели в духане за шашлыком и кахетинским вином, которое нацедил нам в кувшин духанщик прямо из огромного бурдюка. Все это я видел в первый раз, все меня занимало, а мои молодые спутники были так милы, что я с этого момента полюбил грузин, а затем, познакомясь и с другими кавказскими на-родностями, я полюбил всех этих горных орлов, смелых, благородных и всегда отзывчивых. По дороге мимо нас двигались на огромных сонных буйволах со скрипом не-суразные арбы, с огромными колесами и никогда не ма-занными осями, крутившимися вместе с колесами. Как раз против нас к станции подъехала пара в фаэтоне и из него вышли два восточных человека, один в интендант-ском сюртуке с капитанскими погонами, а другой штат-ский.

- Сандро, видишь, Асамат с кем-то.

- Должно быть, опять убежал.

И рассказал, что капитан вовсе не офицер, а извест-ный шулер Асамат и только мундир надевает, чтобы обыг-рывать публику, что весной он был арестован чуть ли не за убийство и, должно быть, бежал из острога.

После обеда мы дружески расстались, мои молодые товарищи наняли лошадей и поехали в Тифлис, а я гу-лял по станции, по берегу Терека, пока, наконец, увидал высоко на горе поднимающуюся пыль, и пошел навстречу своему эшелону.

Товарищи удивились, увидав меня, было много разговоров, думали, что я сбежал, особенно были поражены они, когда я показал ту дорогу, по которой спускался. Солдат поместили в казармах, а офицерам да-ли большой номер с четырьмя кроватями, куда пригла-сили и меня. Доканчивая балык Андреева-Бурлака и уце-левшие напитки, мы расположились ко сну. Я скоро ус-нул и проснулся около полуночи. Прутников не спал, встревожено ходил по комнате и сказал мне, что Архальский играет в другом номере в карты с каким-то офи-цером и штатским и, кажется, проигрывает. Я сразу сооб-разил, что шулера нашли-таки жертву, и, одевшись, по-просил Прутникова остаться, а сам пошел к игрокам, су-нув в карман револьвер Архальского. В довольно боль-шом номере посреди стоял стол с двумя свечами по углам. Рядом столик с вином, чуреком, зеленью и сыром, Архальский, весь бледный, дрожащей рукой делал став-ки. Игра велась в самую первобытную трущобную азарт-ную игру -

банковку, состоящую в том, что банкомет раскладывает колоду на три кучки.

Понтирующие ста-вят, каждый на свою кучку, деньги, и получает выигрыш тот, у кого нижняя карта открывается крупнее, а если - шанс банкомета - в какой-нибудь кучке окажется карта одинаковая с банкометом, то он забирает всю ставку. Тай-ну этой игры я постиг еще в Ярославле. Банк держал Асамат.

Когда я вошел, штатский крикнул на меня:

- Пошел вон, ты видишь, офицеры здесь!

- Андрей Николаевич, я к вам, не спится... Архальский объяснил, что я его товарищ юнкер, и меня пригласили выпить стакан вина. Я сел. Игра про-должалась.

- Хочешь, ставь, - предложил мне офицер.

- Что ж, можно, - и я вынул из кармана пачку кре-диток.

- Вот только посмотрю, в чем игра: я ее не знаю. И стал наблюдать.

Архальский ставил то 10, то 20 руб-лей на кучку, ставил такие же куши и третий партнер... Несколько раз по пяти рублей бросил я и выиграл рублей двадцать. Вот Архальский бросил 50 рублей, я- 10, и вдруг банкомет открыл десятку и загреб все деньги. У нас тоже оказались две десятки. Потом ставили по-немногу, но как только Архальский усилит куш, а за ним и я, или открываются четыре десятки, или у банко-мета оказывается туз, и он забирает весь выигрыш. Это повторялось каждый раз, когда наши куши были круп-ными.

Архальский дрожал и бледнел. Я знал, что он про-игрывал казенные деньги, на которые должен вести эше-лон... Перед банкометом росла груда, из которой торча-ли три новеньких сторублевки, еще не измятых, которые я видел у Архальского в бумажнике.

- Владимир Алексеевич, у вас есть деньги? - спро-сил меня Архальский.

- Сколько угодно, не беспокойтесь, сейчас отыг-раемся.

Я вскочил со стула, левой рукой схватил груду кре-диток у офицера, а его ударил кулаком между глаз и в тот же момент наотмашь смазал штатского и положил в карман карты Асамата вместе с остальными деньгами его товарища.

Оба полетели на пол вместе со стульями. Архальский соскочил как сумасшедший и ловит меня за руку, что-то бормочет.

- Что такое? Что такое? Разбой? - весь бледный при-поднялся Асамат, а другой еще лежал на полу без дви-жения. Я вынул револьвер, два раза щелкнул взведен-ный курок Смит-Виссона. Минута молчания.

- Асамат, наконец-то, я тебя, мерзавец, поймал. По-ручик,- обратился я к Архальскому,- зовите комен-данта и солдат, вас обыгрывали наверняка, карты подре-заны, это беглые арестанты. Зови скорей! - крикнул я Архальскому.

Асамат в жалком виде стоит, подняв руки, и умоляет:

- Тише, тише, отдай мои деньги, только мои. Другой его товарищ ползет к окну. Я, не опуская ре-вольвера, взял под руку Архальского, вытолкнул его в коридор, ввел в свой номер, где крепко спал Прутников, и разбудил его.

Только тут Архальский пришел в себя и сказал: - Ведь вы же офицера ударили?

- Я объяс-нил ему, какой это был офицер.

- Они жаловаться будут.

- Кому? Кто? Да их уже, я думаю, след простыл. Я высыпал скомканные деньги из кармана на стол, а сам пошел в номер Асамата. Номер был пуст, окно от-ворено. На столе стояли две бутылки вина, которые, ко-нечно, я захватил с собой и, уходя, запер номер, а ключ положил в карман. Вино привело в чувство Архальско-го, который сознался, что проиграл казенных денег по-чти пятьсот рублей и около ста своих. Мы пили вино, а Прутников смотрел, слушал, ровно ничего не понимая, и разводил руками, глядя на деньги, а потом стал их счи-тать. Я отдал Архальскому шестьсот рублей, а мне за хло-поты осталось двести. Архальский обнимал меня, цело-вал, плакал, смеялся и все на тему "я бы застрелился".

Нервы были подняты, ночь мы не спали, в четыре ча-са пришел дежурный с докладом, что кашица готова и люди завтракают, и в пять, когда все еще спали, эшелон двинулся дальше. Дорогой Архальский все время огля-дывался -

вот-вот погоня. Но, конечно, никакой погони не было.

Во Мцхетах мы разделились. Архальский со своими солдатами ушел на Тифлис и дальше в Каре, а мы на правились в Кутаис, чтобы идти на Озургеты, в Рионский отряд. О происшествий на станции никто из солдат не знал, а что подумал комендант и прислуга об убежавших через окно, это уж их дело. И дело было сделано без осо-бого шума в какие-нибудь три минуты.

x x x

Война. Писать свои переживания или описывать ге-ройские подвиги- это и скучно и старо. Переживания мог писать глубокий Гаршин, попавший прямо из столиц, из интеллигентной жизни в кровавую обстановку, а у ме-ня, кажется, никаких особых переживаний и не было. Служба в полку приучила меня к дисциплине, к солдат-ской обстановке, жизнь бурлацкая да бродяжная выбро-сила из моего лексикона слова: страх, ужас, страдание, усталость, а окружающие солдаты и казаки казались мне скромными институтками сравнительно с моими прежни-ми товарищами, вроде Орлова и Ноздри, Костыги, Улана и других удалых добрых молодцев. На войне для укро-щения моего озорства было поле широкое. Мне повезло с места и вышло так, что война для меня оказалась при-ятным препровождением времени, напоминавшим мне и детство, когда пропадал на охоте с Китаевым, и жизнь бродяжную. Мне повезло. Прутников получил у Кутаис-ского воинского начальника назначение вести свою команду в

120 человек в 41ю дивизию по тридцать че-ловек в каждый из четырех полков, а сам был назначен в 161й Александропольский, куда постарался зачислить и меня.

В Кутаисе мы пробыли два дня; я в это время снял-ся в своей новой черкеске и послал три карточки в Рос-сию - отцу, Гаевской и Далматову.

Посланная отцу кар-точка цела у меня по сие время. Походным порядком ша-гали мы в Гурии до ее столицы, Озургет. Там, в гости-нице "Атряд" я пил чудное розовое вино типа известного немецкого "асманхейзера", но только ароматнее и неж-нее. Оно было местное и называлось "вино гуриели". Вот мы на позиции, на Муха-Эстате. Направо Черное море открылось перед нами, впереди неприступные Цихидзири, чертова крепость, а влево лесистые дикие горы Аджарии.

В день прихода нас встретили все офицеры и коман-дир полка седой грузин князь Абашидзе, принявший ра-порт от Прутникова. Тут же нас разбили по ротам, я по-пал в 12ю стрелковую. Смотрю и глазам не верю:длиннее, выше всех на полторы головы подпоручик Николин мой товарищ по Московскому юнкерскому училищу, с которым мы рядом спали и выпивали!

- Николай Николаевич, - позвал я Прутникова, - скажи обо мне вон тому длинному подпоручику, это мой товарищ Николин, чтобы он подошел к старому знако-мому.

Прутников что-то начал рассказывать ему и собрав-шимся офицерам, говорил довольно долго, указывая на меня; Николин бросился ко мне, мы обнялись и поцело-вались, забыв дисциплину. Впрочем, я был в новой чер-кеске без погон, а не в солдатском мундире. Тогда мно-гие из призванных стариков пришли еще в вольном платье. Николин вывел меня в сторону, нас окружили офицеры, которые уже знали, что я бывший юнкер, известный ар-тист. Прутников после истории в Млетах прямо благого-вел передо мной. Николин представил меня, как своего товарища по юнкерскому училищу, и мне пришлось объ-яснить, почему я пришел рядовым. Седой капитан Карганов, командир моей 12й роты, огромный туземец с ге-оргиевским крестом, подал мне руку и сказал:

- Очень рад, что вы ко мне, хорошо послужим,- и подозвал юного прапорщика, розового, как девушка:

- Вы, Костя, в палатке один; возьмите к себе юн-кера, веселей будет.

- Попов, - отрекомендовался он мне, - очень буду рад.

Так прекрасно встретили меня в полку, и никто из при-бывших со мной солдат не косился на это: они видели, как провожали меня в Саратове, видели, как относился ко мне начальник эшелона и прониклись уважением по-сле того, когда во Млетах я спустился со скалы. И так я попал в общество офицеров и жил в палатке Кости По-пова. Полюбил меня Карганов и в тот же вечер пришел к нам в палатку с двумя бутылками прекрасного кахетин-ского, много говорил о своих боевых делах, о знамени-том Бакланове, который его любил, и, между прочим, рас-сказал, как у него из-под носа убежал знаменитый абрек Хаджи-Мурат, которого он под строгим конвоем вел в Тифлис.

- Панымаешь, вниз головой со скалы, в кусты ныр-нул, загрэмел по камням, сам, сам слышал... Меня за не-го чуть под суд не отдали... Приказано было мне достать его живым или мертвым... Мы и мертвого не нашли... Знаем, что убился, пробовал спускаться, тело искать, не-льзя спускаться, обрыв, а внизу глубина, дна не видно так и написали в рапорте, что убился в бездонной про-пасти... Чуть под суд не отдали.

Ни я, ни Костя, слушавшие с восторгом бесхитрост-ный рассказ старого кавказского вояки, не знали тогда, кто такой был Хаджи-Мурат, абрек, да и абрек.

- Потом, - продолжал Карганов, - все-таки я его доколотил. Можете себе представить, год прошел, а вдруг опять Хаджи-Мурат со своими абреками появился, и ска-зал мне командир: "Ты его упустил, ты его и лови, ты один его в лицо знаешь"... Ну и теперь я не пойму, как он тогда жив остался!

Долго я его искал, особый отряд джигитов для него был назначен, одним таким отрядом командовал я, ну нашел. Вот за него тогда это и полу-чил, - указал он на Георгия.

Десятки лет прошло с тех пор. Костя Попов служил на Западе в каком-то пехотном полку и переписывался со мной. Между прочим, он был женат на сестре знаме-нитого ныне народного артиста В. И. Качалова, и когда, тогда еще молодой, первый раз он приехал в Москву, то он привез из Вильны мне письмо от Кости.

Впоследствии Костя Попов, уже в капитанском чине заезжал ко мне в Москву, и в разговоре напоминал о Карганове.

- Ты не забыл Карганова, нашего ротного?... Пом-нишь, как он абрека упустил, а потом добил его.

- Конечно помню.

- А знаешь, кто этот абрек был?

- Вот не знаю.

- Так прочитай Льва Толстого "Хаджи-Мурат". И действительно, там Карганов, наш Карганов! И почти слово в слово я прочитал у Льва Николаевича его рассказ, слышанный мной в 1877 году на позиции Муха-Эстата от самого Карганова, моего командира.

У Карганова в роте я пробыл около недели, тоска страшная, сражений давно не было. Только впереди от-ряда бывали частые схватки охотников. Под палящим солнцем учили присланных из Саратова новобранцев. Я как-то перед фронтом показал отчетливые ружейные при-емы, и меня никто не беспокоил.

Ходил к нам Николин, и мы втроем гуляли по лагерю и мне они рассказывали расположение позиции.

- Вот это Хуцубани... там турки пока сидят, господ-ствующие позиции, мы раз в июне ее заняли да нас от-туда опять выгнали, а рядом с ним полевее вот эта лес-ная гора в виде сахарной головы, называется "Охотни-чий курган", его нашли охотники-пластуны, человек два-дцать ночью отбили у турок без выстрела, всех перере-зали и заняли... Мы не успели послать им подкрепления, а через три дня пришли наши на смену и там оказалось 18 трупов наших пластунов, над ними турки жестоко над-ругались. Турок мы опять выгнали, а теперь опять там стоят наши охотники, и с той поры курган называется

"Охотничьим"... Опасное место на отлете от нас, к тур-кам очень близко... Да ничего, там такой народец подо-брали, который ничего не боится.

Рассказал мне Николин, как в самом начале выби-рали пластунов-охотников: выстроили отряд и вызвали желающих умирать, таких, кому жизнь не дорога, всех готовых идти на верную смерть, да еще предупредили, что ни один охотник-пластун родины своей не увидит. Много их перебили за войну, а все-таки охотники нахо-дились. Зато житье у них привольное, одеты кто в чем, ни перед каким начальством шапки зря не ломают и крестов им за отличие больше дают.

Так мы мило проводили время. Прислали нашим саратовцам обмундировку, сапоги выдали, и мне мундира рядового так и не пришлось надеть. Как-то вечером за-шел к Карганову его друг и старый товарищ, начальник охотников Лешко. Здоровенный малый, хохол, с про-седью, и только в чине поручика: три раза был разжало-ван и каждый раз за боевые отличия производился в офицеры.

На черкеске его, кроме двух солдатских, белел Георгий уже офицерский, полученный недавно. Карганов позвал пить вино меня и Попова. Сидели до утра, всякий свое рассказывал. Я разболтался про службу в полку, про крючничество и про бурлачество и по пьяному делу силу с Лешко попробовали да на "ты"

выпили.

- Каргаша, ты мне его отдай в охотничью команду.

- Дядя, отпусти меня, - прошусь я. Карганова весь отряд любил и дядей звал.

- Да иди, хоть и жаль тебя, а ты там по месту, та-ких чертей там ищут.

Лешко подал на другой день рапорт командиру полка, и в тот же день я распростился со своими друзьями и очутился на охотничьем кургане.

В полку были винтовки старого образца, системы Карле, с бумажными патронами, которые при переправе через реку намокали и в ствол не лезли, а у нас легкие берданки с медными патронами, 18 штук которых я вста-вил в мою черкеску вместо щегольских серебряных газы-рей. Вместо сапог я обулся в поршни из буйволовой ко-жи, которые пришлось надевать мокрыми, чтобы по ноге сели, а на пояс повесил кошки - железные пластинки с острыми шипами и ремнями, которые и прикручивались к ноге, к подошвам, шипами наружу. Поршни нам были необходимы, чтобы подкрадываться к туркам неслышно, а кошки - по горам лазить, чтобы нога не скользила, особенно в дождь.

Помощник командира был поручик нашего полка Ви-ноградов, удалец хоть куда, но серьезный и молчаливый. Мы подружились, а там я сошелся и со всеми товари-щами, для которых жизнь копейка... Лучшей компании я для себя и подыскать бы не мог. Оборванцы и удальцы, беззаветные, но не та подлая рвань, пьяная и предатель-ская, что в шайке Орлова, а действительно,

"удал-добры молодцы". Через неделю и я стал оборванцем, благодаря колючкам, этому отвратительному кустарнику с острыми шипами, которым все леса кругом переплетены: одно спа-сенье от него - кинжал. Захватит в одном месте за сук-но - стоп. Повернулся в другую - третьим зацепило и ни шагу. Только кинжал и спасал, - секи ветки и иди смело. От колючки, от ночного лежания в секретах, от ползанья около неприятеля во всякую погоду моя но-венькая черкеска стала рванью. Когда через неделю я урвался на часок к Карганову и Попову, последний даже ахнул от удивления, увидя меня в таком виде, а Карганов одобрительно сказал:

- Вот тэпэрь ты джигит настоящий.

Весело жили. Каждую ночь в секретах да на развед-ках под самыми неприятельскими цепями, лежим по кус-там за папоротникам, то за цепь переберемся, то часо-вого особым пластунским приемом бесшумно снимем и живенько в отряд доставим для допроса... А чтобы часового взять, приходилось речку горную Кинтриши вброд по шею переходить, и обратно с часовым тем же путем пробираться уже втроем - за часовым всегда охотились вдвоем. Дрожит несчастный, а под кинжалом лезет в воду. Никогда ни одному часовому пленному мы никакого вреда не сделали: идет как баран, видит, что не убежишь. На эти операции посылали охотников самых ловких, а главное сильных, всегда вдвоем, а иногда и по трое. Надо снять часового без шума. Веселое занятие- та же охота, только пожутче, а вот в этом-то и удовольствие.

Здесь некогда было задумываться и скучать, не то, что там, в лагерях, где по неделям, а то и по месяцам не было никаких сражений, офицеры играли в карты, сол-даты тайком в кустах в орлянку, у кого деньги есть, а то валялись в балаганах и скучали, скучали... Особенно, когда осенью зарядит иногда на неделю, а то и две, дождь, если ветер подует из мокрого угла, от Батуми. А у нас задумываться было некогда. Кормили хорошо, уси-ленную порцию мяса на котел отпускали, каши не впроед и двойную порцию спирта. Спирт был какой-то желтый, говорят, местный, кавказский, но вкусный и очень креп-кий. Бывало сгоряча забудешь и хватишь залпом стакан, как водку, а потом спроси, "какой губернии", ни за что не ответишь. Чай тоже еще не был тогда введен в войсках, - мы по утрам кипятили в котелках воду на костре и за-пускали в кипяток сухари - вот и чай. Питались больше сухарями, хлеб печеный привозили иногда из Озургет, иногда пекли в отряде, и нам доставляли ковригами. Как-то в отряд привезли муку, разрезали кули, а в муке черви кишат. Все-таки хлеб пекли из нее.

- Ничего, - говорили хлебопеки, - солдат не собака, все съест, нюхать не станет.

И ели, и не нюхали.

Владимир Гиляровский - Мои скитания - 03, читать текст

См. также Гиляровский Владимир - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :