Владимир Гиляровский
«Мои скитания - 04»

"Мои скитания - 04"

x x x

Рионский отряд после того, как мы взяли Кабулеты, стал называться кабулетским.Вправо от Муха-Эстаты и Хуцубани, которую отбили у турок, до самого моря тя-нулись леса и болота. Назад, к России, к северу от Озур-гет до самого моря тянулись леса на болотистой почве, бывшее дно моря. Это последнее выяснилось воочию на посту Цисквили на берегу моря близ глубокой болоти-стой речки Чолок, поросшей камышами и до войны быв-шей границей с Турцией. Цисквили была тогда пограничным постом, и с начала войны там стояли две роты, чтобы охранять Озургеты от турецкого десанта. Кругом болота, узкая песчаная полоса берега, и в море выдава-лась огромная лагуна, заросшая камышом и кугой, обне-сенная валами песку со стороны моря, как бы краями чаши, такими высокими валами, что волны не поднима-лись выше их, а весь берег вправо и влево был низким местом, ниже уровня моря, а дальше в непроходимых ле-сах, на громадном пространстве на север до реки Риона и далее до города Поти, в лесах были огромные озера болота, место зимовки перелетных птиц. Эти озера зи-мой кишели гусями, утками, бакланами, но достать их было невозможно из-за непроходимых трясин. В некото-рых местах, покрытых кустарником, особенно по берегу Чолока, росли некрупные лавровые деревья, и когда сол-даты в начале войны проходили этими местами, то наби-ли свои сумки лавровым листом.

- В России он дорог.

Два взвода одиннадцатой роты покойно и скучно стояли с начала войны на посту Цисквили и болели маля-рией в этом болоте, дышавшем туманами. Это была ужасная стоянка в полном молчании. Солдаты развле-кались только тем, что из растущих в лесах пальм дела-ли ложки и вырезали разные фигурки. Раз только и бы-ло развлечение: как-то мы со своего кургана увидали два корабля, шедшие к берегу и прямо на нас. В отряде тре-вога: десант. Корабли шли на Цисквили, остановились так в верстах в двух от нее, сделали несколько выстре-лов по посту и ушли. Огромные снаряды не рвались, по-падая в болото, разорвались только два, да и то далеко от солдат. Странно, что в это время наши противники в своих окопах сидели без выстрела, и мы им тоже не от-вечали. Но все-таки это нас заставило насторожиться, а командир батальона гурийцев, кажется князь Гуриели, знающий местность, доложил начальнику отряда генера-лу Оклобжио, что надо опасаться десанта немного север-нее Цисквили, на реке Супси, впадающей в море, по ко-торой можно добраться до самого Кутаиса и отрезать Озургеты и наш отряд. А на Супси до сих пор и поста не было. Позаботились об этом: послали поручика Кочетова со взводом, приказали выстроить из жердей и болот-ной куги балаганы, как это было на Цисквили и кое-где у нас в лагере. Кроме того, в помощь Кочетову назначили из нашей пластунской команды четырех, под моей командой. Но мы ушли только через 10

дней, так как турки как-то вели себя непокойно и ни с того, ни с сего начинали пальбу то тут, то там. Пришлось усилить сек-реты и разведку, и вся команда по ночам была в развед-ке под самым туркой. Только через десять дней, когда, по-видимому, все успокоилось, послали нас. Со мной по-шли лучшие удальцы: Карасюта, Енетка и Галей-Галямов, татарин с Камы, лесоруб и охотник по зверю. Пер-вые двое неутомимые ходоки, лошадь перегонят, а тата-рин незаменимый разведчик с глазами лучше бинокля и слухом дикого зверя, все трое великолепные стрелки. Мы вышли до солнышка, пообедали в Цисквили, где на-ткнулись на одно смешное происшествие: на берегу ночью выкинуло дохлого дельфина, должно быть убито-го во время перестрелки с кораблями. Солдаты изреза-ли его на. куски, топили в своих котелках жир, чтобы ма-зать сапоги. В теплый туманный день вонь в лагере стояла нестерпимая, а солдатам все-таки развлечение, хотя котелки провоняли и долго пахли рыбой.

Второе- грустное: нам показали осколок снаряда, который после бомбардировки солдаты нашли в лесу око-ло дороги в Озургеты, привязали на палку, понесли как чудище двухпудовое с хороший самовар величиной и, подходя к лагерю, уронили его на землю: двоих разо-рвало взрывом,- это единственные жертвы недавней бомбардировки.

Дорогу на Супси нам показали так:

- Идите все по берегу, пока не наткнетесь на пост.

- А сколько, примерно, верст?

- Да часа в три дойдете. Только идите по мокрому песку, не сворачивайте в лес, а то как попадете на тра-ву, провалитесь, засосет.

Мы шли очень легко по мокрому песку, твердо уби-тому волнами, и часа через два-три наткнулись на бивуак. Никто даже нас не окликнул, и мы появились у берегово-го балагана, около которого сидела кучка солдат и игра-ла в карты, в носки, а стоящие вокруг хохотали, когда выигравший хлестал по носу проигравшего с веселыми прибаутками. Увидав нас, все ошалели, шарахнулись, а один бросился бежать и заорал во все горло.

- В ружье! И не трудно было нас, оборванных, без погон, в папахах и поршнях, испугаться: никакого приличного солдат-ского вида нет. Я успел окрикнуть их, и они успокои-лись.

- Пластуны, милости просим!

Кочетова, с которым уже встречались в отряде, я раз-будил. Он целыми днями слонялся по лесу или спал. Я принес с собой три бутылки спирта, и мы пробеседовали далеко за полночь. Он жаловался на тоскливую болот-ную стоянку, где кроме бакланов, да бабы-птицы, раз-гуливавшей по песчаной косе недалеко от бивуака, ниче-го не увидишь. Развлечения - охота на бакланов и толь-ко, а ночью кругом чекалки завывают, за душу тянут...

Между прочим, мы ужинали жареным бакланом и, чтобы не пахнул рыбой, его на ночь зарывали в землю перед тем, как жарить.

Я уснул в балагане на своей бурке. Вдруг, чуть свет, будят.

- Вашбродь, так что неприятель морем наступает, корабли идут.

Мы побежали, не одеваясь. Глядим, вдали в море какие-то два пятнышка.

Около нашего балагана собрались солдаты.

- Галям, ты видишь? - спрашиваю.

- Два корабля, во какой дым валит. Я, дальнозоркий, вижу только два темных пятнышка. Кочетов принес бинокль, но в бинокль я вижу немного больше, чем простым глазом. Мы с Кочетовым обсужда-ем план зашиты позиции, если будет десант, и постанов-ляем: биться до конца в случае высадки десанта и по-слать бегом сообщить на Цисквили, где есть телеграф с Озургетами. Корабли приближались, Галям уже видит:

- Много народу на кораблях, вся палуба полный.

- Должно быть, десант, - говорит Кочетов, но тоже, как и все остальные, народа не видит даже в бинокль. Но вот показались дымки, все ближе и ближе пароходы, один становится боком, видим на палубе народ, другой пароход немного подальше также становится к нам бор-том. Мы оделись. Кочетов уже распорядился расположе-нием солдат на случай десанта и велел потушить костры, где готовился обед. С моря нашего лагеря не видно, он расположен в лощине на песчаном большом плато, по-росшем высоким кустарником, и шагах в двадцати от бе-рега насыпаны два песчаных вала, замаскированных кустарником.

Это работа Кочетова. Нас пятьдесят человек. Солдаты Кочетова вооружены старыми Карле, винтовка-ми с боем не более 1.000 шагов. У нас великолепные берданки и у каждого по 120 патронов, а у меня 136. Паро-ходы стоят. Вдруг на одном из них дымок, бабахнуло, над нами, высоко завыл снаряд и замер в лесу... Другой, третий и все высокие перелеты. Уложили солдат по валу, я в середине между взводами, рядом со мной Кочетов. Приказано замереть, чтобы о присутствии войск здесь неприятель не догадался.

А выстрелы гремели. Один снаряд шлепнулся в вал и зарылся в песке под самым носом у нас. Один разо-рвался недалеко от балагана, это был пятнадцатый по счету. Бомбардировка продолжалась больше часу. Сол-датам весело, шутят, рады - уж очень здесь тоска одо-лела. Кочетов серьезен, обсуждает план действия.

- Ежели в случае, что десант...

- Лодки спускают, - говорит Галям.

Еще четыре самовара провыли над нами и замолкли в лесу, должно быть, в болото шлепнулись.

А вот и десант... С ближайшего парохода спускаются две шлюпки, полные солдат. Можно рассмотреть фески.

- До моей команды не стрелять, - говорит Кочетов. Обсуждаем: подпустить на двести шагов и тогда от-крывать огонь после трех залпов в одиночку на прицел, а там опять залп, по команде.

- Бить наверняка, уйти всегда успеем!

- Зачим уйти? штыками будем, - горячится Галям и возбуждает смех своим акцентом.

Две шлюпки двигаются одна за другой саженях в трехстах от нас, кивают красные фески гребцов, побле-скивают ружья сидящих в шлюпках... На носу в первой шлюпке стоит с биноклем фигура в красном мундире и в серой высокой шляпе.

- Англичанин, - шепчет мне Кочетов и жалеет, что у него нет берданки.

Солдаты лежат, прицелившись, но дистанция слиш-ком велика для винтовок старого образца. Ждут коман-ды "пли". Вдруг на левом фланге грянул выстрел, а за ним вразброд все захлопали:

- Дьяволы! - бесновался Кочетов, но уже дело бы-ло непоправимо. А он все-таки командует:

- Пальба взводом, взвод пли,,.

И после нескольких удачных дружных залпов кричит:

- Лупи на выбор, если долетит... Прицел на пятьсот шагов.

Для наших берданок это не было страшно. В лодках суматоха, гребцы выбывают из строя, их сменяют дру-гие, но все-таки лодки улепетывают. С ближайшего ко-рабля спускают им на помощь две шлюпки, из них пере-саживаются в первые новые гребцы; наши дальнобойные берданки догоняют их пулями...

Англичанин, уплывший первым, давно уже, надо полагать, у всех на мушках си-дел. Через несколько минут все четыре лодки поднима-ются на корабль. Наши берданки продолжают посылать пулю за пулей.

Вот на другом закружились белые дымки, опять зауха-ло, опять завыли

"самовары", затрещал лес, раздались два-три далеких взрыва, первый корабль отошел даль-ше и на нем опять заклубились дымки. После пятнадца-ти выстрелов корабли ушли вглубь моря... Ни один из выстрелов не достиг цели, даже близ лагеря не легло ни одной гранаты. Солдаты, как бешеные, прыгали по бере-гу, орали, ругались и радовались победе. Кочетов напи-сал короткий рапорт об отбитии десанта и требовал при-слать хоть одно орудие на всякий случай.

Когда оно бы-ло получено, я с моими охотниками вернулся к своей части.

x x x

Последний большой бой в нашем отряде был 18 янва-ря, несмотря на то, что 17 января уже было заключено перемирие, о котором телеграмма к нам пришла с опоз-данием на сутки с лишком. Новый командующий отря-дом, назначенный вместо генерала Оклобжио, А. В. Ко-маров задумал во что бы то ни стало штурмовать не-приступные Цихидзири, и в ночь на 18 января весь от-ряд выступил на эту нелепую попытку.

Охотникам было поручено снять часовых, и мы, вброд перебравшись через ледяную воду Кинтриши, бесшумно выполнили приказание, несмотря на обледеневшие горы и снежную вьюгу, пронесшуюся вечером.

Ночь была лунная и крепко морозная. Войско все-таки переправилось благополучно. Наш правый фланг уже продвинулся к Столовой горе, сильной позиции, укреп-ленной, как говорили, английскими инженерами: глубокие рвы, каждое место Перед укреплениями отлично об-стреливается, на высоких батареях орудия, а перед рва-ми страшные завалы из переплетенных проволоками ог-ромных деревьев, наваленных ветвями вперед. Промок-шие насквозь во время переправы, в обледеневшей одеж-де мы тихо подвигаемся. Вдруг на левом фланге вы-стрел, другой... целый град... Где-то грянуло орудие, и засверкали турецкие позиции изломанными линиями огоньков с брустверов Самебы и Кверики... Где-то влево слышно наше "ура", начался штурм... Ринулись и мы в атаку, очищая кинжалами дорогу в засеке. Столовая го-ра засветилась огнями и грохотом... Мы бросились в штыки на ошалевших от неожиданности турок, и Столо-вая гора была наша...

Бой кипел на всем фронте при ярко восходящем солн-це на безоблачном небе; позиция была наша; защитники Столовой горы, которые остались в живых, бежали. Кар-тина обычная: трупы, стоны раненых, полковой доктор Решетов и его фельдшера - руки по локоть в крови... Между убитыми и ранеными было много арабистанцев, этого лучшего войска у турок. Рослые красавцы в своих белых плащах с широкими коричневыми полосами. Мы накинули такие плащи на наше промокшее платье и со-гревались в них. Впоследствии я этот самый плащ привез в Россию, подарил Далматову, и он в нем играл в Пензе Отелло и Мурзука.

Бой кончился около полудня; день был жаркий, жур-чали ручьи от таящего снега, и голубели подснежники.

К вечеру весь отряд, хоронивший убитых в братских могилах, узнал, что получена телеграмма о перемирии. состоявшемся накануне в Сан-Стефано. Приди она во-время - боя бы не было, не погибли бы полторы тыся-чи храбрецов, а у турок много больше. Были бы целы два любимых генерала Шелеметев и Шаликов, был бы цел мой молодой друг, товарищ по юнкерскому училищу подпоручик Николин: он погиб благодаря своему росту в самом начале наступления, пуля попала ему в лоб. Едва не попал в плен штабс-капитан Ленкоранского пол-ка Линевич (Впоследствии главнокомандующий вовремя Японской войны), слишком зарвавшийся вперед, но его от-били у турок наши охотники.

Но все было забыто: отряд ликовал - война кончена.

x x x

Заключили мир, войска уводили вглубь России, но только третьего сентября 1878 года я получил отставку, так как был в "охотниках" и нас держали под ружьем, по-тому что башибузуки наводняли горы и приходилось во-евать с ними в одиночку в горных лесных трущобах, пол-зая по скалам, вися над пропастями. Мне это занятие было интереснее, чем сама война. Охота за башибузука-ми была увлекательна и напоминала рассказы Майн Рида или Фенимора Купера. Вот это была война полная при-ключений, для нас более настоящая война, чем минувшая. Ходили маленькими отрядами по 5 человек, стычки с ба-шибузуками были чуть не ежедневно. А по взглядам на-чальства это была какая-то полу-война. Это наши удаль-цы с огорчением узнали только тогда, когда нам за дей-ствительно боевые отличия прислали на пластунскую команду вместо георгиевских крестов серебряные меда-ли на георгиевских лентах с надписью "за храбрость", с портретом государя, на что особенно обиделся наш уда-лой джигит Инал Асланов, седой горец, магометанин, с начала войны лихо дравшийся с турками.

На шестьдесят оставшихся в живых человек, почти за пять месяцев отчаянной боевой работы, за разгон ша-ек, за десятки взятых в плен и перебитых в схватках ба-шибузуков, за наши потери ранеными и убитыми, нам прислали восемь медалей, которые мы распределили меж-ду особенно храбрыми, не имевшими еще за войну геор-гиевских крестов; хотя эти последние, также отличившие-ся, и теперь тоже стоили наград, но они ничего не получи-ли, во-первых, потому, что это награда была ниже креста, а во-вторых, чтобы не обидеть совсем не награжденных товарищей. Восьмерым храбрецам даны были медали, се-меро из них радовались как дети, а Инал Асланов ру-гательски ругался и приставал к нам:

- Пачему тэбэ дали крэст с джигитом на коне, а мэнэ миндал с царским мордам? - очень обижался старик.

3 сентября нас уволили, а 5 сентября я был в городе Поти, откуда на пароходе выехал в Россию через Та-ганрог.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. АКТЕРСТВО

Таганрог. Дома у отца. Письмо Долматова. Пензенский театр В. А.

Сологуб. Бенефис и визиты. Мейерхольд. Летний сезон в Воронеже. Гастроли M.

H. Ермоловой и О. А. Правдина. Таинствен-ный певец. Оскорбление жандарма. В вагоне с быками. М. И. Свободина и Далматов. Сезон в Пензе. "Особые приметы". Л. И. Горсткин. Как ставить "Гамлета".

В Таганроге прямо с пристани я попал на спектакль, в уборную М. П.

Яковлева, знаменитого трагика, с кото-рым встречался в Москве. Здесь познакомился с его сы-ном Сашей, и потом много лет спустя эта наша встречаему пригодилась.

Когда я занимал уже хорошее положение в москов-ской печати, ко мне зашел Саша Яковлев в какую-то тя-желую для него минуту жизни. Я не помню уже, что именно с ним случилось, но знаю, что положение его бы-ло далеко не из важных. Я обрадовался ему, он у меня прожил несколько дней и в тот же сезон служил у Корша, где вскоре стал премьером и имел огромный успех. Не помню его судьбу дальше, уж очень много разных встреч и впечатлений было у меня, а если я его вспом-нил, так это потому, что после войны это была первая встреча за кулисами, где мне тут же и предложили остаться в труппе, но я отговорился желанием повидать-ся с отцом и отправился в Вологду, и по пути заехал в Воронеж, где в театре Матковского служила Гаевская.

Явился домой ровно в полночь к великой радости от-ца, которому в числе гостинцев я привез в подарок луч-шего турецкого табаку, добытого мною в Кабулетах. От отца я получил в подарок дедовскую серебряную таба-керку.

- Береги, она счастливая! - сказал мне отец.

Недолго я пробыл дома. Вскоре получил письмо от Далматова из Пензы, помеченное 5 октября 1878 года, которое храню и до сих пор. Он пишет:

"Мне говорили, что Вы уже получили отставку, если это так, то приезжайте ко мне трудиться... Я думаю, что отец доволен Вашим поступком -

он заслуживает при-знательности и похвалы. Что касается до меня, то в слу-чае неустойки я к Вашим услугам. Хотя я и вновь обза-велся семейством, но это нисколько не мешает мне не за-бывать старых товарищей".

И вот я в Пензе. С вокзала в театр я приехал на "удобке". Это специально пензенский экипаж вроде из-возчичьей пролетки без рессор, с продольным толстым брусом, отделявшим ноги одного пассажира от другого. На пензенских грязных и гористых улицах всякий другой экипаж поломался бы, -

но почему его назвали "удобка" - не знаю. Разве потому, что на брус садился, скор-чившись в три погибели, третий пассажир?

В 9 утра я подъехал к театру. Это старинный барский дом на Троицкой улице, принадлежавший старому бари-ну в полном смысле этого слова, Льву Ивановичу Горсткину, жившему со своей семьей в половине дома, вы-ходившей в сад, а театр выходил на улицу, и выходили на улицу огромные окна квартиры Далматова, состоя-щей из роскошного кабинета и спальни. Высокий каби-нет с лепными работами и росписью на потолке. Старин-ная мебель... Посредине этой огромной комнаты большой круглый стол красного дерева, заваленный пьесами, афишами, газетами. Над ним, как раз над серединой, висела толстая бронзовая цепь, оканчивавшаяся огром-ным крюком, на высоте не больше полутора аршин над столом. Наверно здесь была люстра, когда-то, а теперь на крюке висела запыленная турецкая феска, которую я послал Далматову с войны в ответ на его посылку с гос-тинцами, полученную мной в отряде.

Дверь мне отпер старый-престарый, с облезлыми ры-жими волосами и такими же усами отставной солдат, сто-рож Григорьич, который, увидя меня в бурке, черкеске и папахе, вытянулся по-военному и провел в кабинет, где Далматов -

он жил в это время один - пил чай и раз-бирался в бумагах. Чисто выбритый, надушенный, в до-рогом халате, он вскочил, бросился ко мне целоваться...

Григорьич поставил на стол к кипящему самовару прибор и - сам догадался - выставил из шкафа графин с коньяком.

После чаю с разговорами Далматов усадил меня за письменный стол, и началось составление афиши на во-скресенье. Идут "Разбойники" Шиллера.

Карл- Дал-матов.

- А вы сыграете Швейцера (тогда мы еще были на "вы").

И против Швейцера пишет: - Гиляровский. Я протестую и прошу поставить мой старый рязан-ский псевдоним - Луганский.

- Нет, надо позвучнее! - говорит Далматов и ука-зывает пальцем на лежащую на столе книжку: "Таран-тас", соч., гр. В. А. Сологуба.

И зачеркнув мою фамилию, молча пишет: Швей-цер - Сологуб.

- Как хорошо! И тоже В. А.! Великолепно, за гра-фа принимать будут.

Так этот псевдоним и остался на много лет, хотя за графа меня никто не принимал. Я служил под ним и в Пензе, и на другое лето у Кузнецова в Воронеже, где иг-рал с M. H. Ермоловой и О. А. Правдиным, приезжавши-ми на гастроли. Уже через много лет, при встрече в Мо-скве, когда я уже и сцену давно бросил, О. А. Правдин, к великому удивлению окружающих, при первой москов-ской встрече, назвал меня по-старому Сологубом и в до-казательство вынул из бумажника визитную карточку "В. А. Сологуб" с графской короной, причем эта корона и заглавные буквы были сделаны самым бесцензурным манером.

Этих карточек целую пачку нарисовал мне в Воронеже, литографировал и подарил служивший тогда со мной актер Вязовский. Одна из них попала к Правдину, и даже во время немецкой войны, как-то при встре-че он сказал мне:

- А твою карточку, Сологуб, до сего времени храню! Итак я стал Сологубом и в воскресенье играл Швей-цера. Труппа была дружная, все милые, милые люди. Далматов так и носился со мной. Хотя я нанял квартир-ку в две комнатки недалеко от театра, даже потом завел двух собак, щенками подобранных на улице, Дуньку и Зулуса, а с Далматовым не расставался и зачастую но-чевал у него. Посредине сцены я устроил себе для развлечения трапецию, которая поднималась только во время спектакля, а остальное время болталась над сценой, и я поминутно давал на ней акробатические представления, часто мешая репетировать - и никто не смел мне заме-чание сделать - может быть потому, что я за сезон на-бил такую мускулатуру, что подступиться было риско-ванно.

Я пользовался общей любовью и, конечно, никогда ни с кем не ссорился, кроме единственного случая за все время, когда одного франта резонера, пытавшегося со-вратить с пути молоденькую актрису, я отвел в сторону и прочитал ему такую нотацию, с некоторым обещанием, что на другой день он не явился в театр, послал отказ и уехал из Пензы...

Играл я вторые роли, играл все, что дают, добросо-вестно исполнял их и был, кроме того, помощником ре-жиссера. Пьесы ставились наскоро, с двух, редко с трех репетиций, иногда считая в это число и считку. В неделю приходилось разучивать две, а то и три роли.

Жилось спокойно и весело, а после войны и моей бро-дяжной жизни я жил роскошно, как никогда до того вре-мени не жил.

Вспоминается мне мой бенефис. Выпустил Далматов за неделю анонс о моем бенефисе, преподнес мне пачку роскошно напечатанных маленьких программ, что дела-лось тогда редко, и предложил, по обычаю местному, объехать меценатов и пригласить всех, начиная с губер-натора, у которого я по поручению Далматова уже ре-жиссировал домашний спектакль.

И вот, после анонса, дней за пять до бенефиса, облек-ся я, сняв черкеску, в черную пару, нанял лучшего лиха-ча, единственного на всю Пензу, Ивана Никитина, и с программами и книжкой билетов, уж не в "удобке", а в коляске, отправился, скрепя сердце, первым делом к гу-бернатору. Тут мне посчастливилось в подъезде встретить Лидию Арсеньевну...

Губернатором был А. А. Татищев, штатский генерал, огромный, толстый, с лошадиной физиономией, что еще увеличивало его важность. Его жена была важнейшая губернаторша, но у них жила и подруга ее по Смольно-му, Лидия Арсеньевна, которая в делах управления гу-бернией была выше губернаторши, да чуть ли и не самого губернатора.

Встретив ее, выходившую на прогулку, я ей дал про-грамму, с просьбой пожаловать на бенефис и спросил, могу ли видеть Александра Александровича.

- Он в канцелярии. Не стоит вам беспокоиться, я скажу, что были и приглашали нас... Обязательно бу-дем. .

И действительно были в своей бесплатной губерна-торской ложе и прислали в день бенефиса в кассу на мое имя конверт с губернаторской визитной карточкой и приложением новой четвертной за ложу.

Окрыленный еду на Московскую улицу, в магазин купца Варенцова, содержателя, кроме того, лучшей го-стиницы, где я часто играл на биллиарде.

Сухо меня встретил купчина, но обещал быть, а билет не взял. Тоже и соседний магазинщик Будылин. Еду к богатому портному Корабельщикову, которому еще не уплатил за сюртук.

- Ладно. Спрошу жену... Пожалуй, оставьте ложу в счет долга...

Это меня обидело. Я вышел, сел на Ивана Никитина, поехал завтракать в ресторан Кошелева. Отпустил лиха-ча и вошел. В зале встречаю нашего буфетчика Румеля, рассказываю ему о бенефисе, и он прямо тащит меня к своему столу, за которым сидит высокий, могучий чело-век с большой русой бородой: фигура такая, что прямо нормандского викинга пиши.

- Мейерхольд.

- Сологуб, Владимир Алексеевич, наш артист, - по-знакомил нас Румель.

Мейерхольд заулыбался:

- Очень, очень рад. Будем завтракать.

И сразу налил всем по большой рюмке водки из бу-тылки, на которой было написано: "Углевка", завода Э. Ф. Мейерхольд, Пенза".

Ах, и водка была хороша! Такой, как "Углевка", ни-когда я нигде не пил

- ни у Смирнова Петра, ни у вдо-вы Поповой, хотя ее "вдовья слеза", как Москва назы-вала эту водку, была лучше Смирновской.

"Углевка" и "удобка" - два специально местные пензенские слова, нигде больше мной неслыханные - незабвенны!

За завтраком Мейерхольд мне не позволил заплатить.

- За этим столом платить не полагается, вы - мой гость.

И неловко мне после этого было предложить ему би-лет, да Румель выручил, рассказав о бенефисе.

- Пожалуйста, мне ложу... бельэтаж. Поближе к сцене...

Я вынул еще непочатую книжку билетов, отрезал 1й номер бельэтажа, рядом с губернаторской ложей, и вру-чил:

- Почин. Только первый билет.

- О, у меня рука легкая, - и вынул из бумажника двадцатипятирублевку.

Я позвал полового, и посылаю его разменять деньги.

- Нет... Нет... Никакой сдачи. У нас по-русски го-ворят: почин сдачи не дает. На счастье!...- и взяв у по-лового деньги, свернул их и положил передо мной.

- Спасибо. Теперь я больше ни к кому не поеду.

- Зачем так?

- Ни за что не поеду. Будь, что будет!

- Вот дайте мне несколько афиш, я их всем знако-мым раздам... Все придут.

Я дал ему пачку программ и распрощался. Вышел на подъезд, и вдруг выходят из магазина два красавца-та-тарина, братья Кулахметьевы, парфюмеры, мои знако-мые по театру. Поздоровались. Рассказываю о бене-фисе.

- Будем, все будем, - говорит старший, а младший его перебивает:

- Поедем к нам обедать.

А у тротуара санки стоят. Младший что-то сказал кучеру-татарину, тот соскочил и вожжи передал хозяину.

- Садись с братом, я вас прокачу.

И через несколько минут бешеной езды рысак при-мчал нас в загородный дом Кулахметьевых, с огромным садом. Тут же помещались их парфюмерная фабрика и мыловаренный завод.

Обстановка квартиры роскошная, европейская. Сер-вировка тоже, стол прекрасный, вина от Леве. Обедали мы по холостому. Семья обедает раньше.

Особенно мне понравились пельмени.

- Из молодого жеребеночка! - сказал старший брат и пояснил: -

Жеребятинка замораживается, стро-гается ножом, лучку, перчику, соли, а сырые пельмени опять замораживаются, и мороженные в кипяток.

С нами был еще молодой татарин Ибрагим Баишев, тоже театрал, и был еще главный управляющий фабри-кой и парфюмер француз Рошет... (Впоследствии Рошет заведывал большой парфюмерной фаб-рикой Бодло в Москве).

Все купили билеты: две ложи бельэтажа - Кулах-метьевы - Рошета пригласили к себе в ложу - и Баи-шев билет первого ряда. Еще 50 рублей в кармане! Я победителем приехал к Далматову. Рассказал все и от-дал книгу билетов.

- Никуда не поеду, ну их всех к дьяволу!

Сбор у меня был хороший и без этого. Это единствен-ный раз я "ездил с бенефисом". Было это на второй год моей службы у Далматова, в первый год я бенефиса не имел. В последующие годы все бенефицианты по моему примеру ездили с визитом к Мейерхольду, и он никогда не отказывался, брал ложу, крупно платил и сделался меценатом.

Лето 1879 года я служил в Воронеже. Это был как раз год Липецкого съезда. Вот тут-то и приезжали к нам Ермолова и Правдин. В Воронеже сезон был удачный; между тем в это лето там основалось вольное пожар-ное общество, куда меня записали в члены, и на двух пожарах я горячо работал в звании

"1-го лазальщика", как там называли топорников.

Еще одна таинственная вещь случилась там, о кото-рой я до сих ничего не знаю.

Во время сезона, в чей-то бенефис, не помню совер-шенно в чей именно, появилось на афише в дивертисмен-те "певец Петров - баркарола". Он сам аккомпанировал на мандолине. Его никто не знал. Это был человек не-большого роста, с небольшой бородкой. Я его видел уже на сцене. Вышел скромно, пропел великолепно, повторил на бис, ушел за кулисы и исчез...

Его искали ужинать, но не нашли, и забыли уже, но через несколько дней полицейский пристав приходил к Казанцеву, а потом расспрашивал и некоторых актеров, кто такой этот Петров, кто с ним знаком из труппы, но знакомых не нашлось, и, действительно, никто из нас не знал его. Выяснилось, что он явился на репетицию с мандолиной, предложил участвовать в дивертисментах и спел перед Казанцевым и актерами баркаролу, получил приглашение и ушел.

x x x

Много, много лет спустя, в Москве я встретил неко-его Васильева, который в то время жил в Воронеже, был большим меценатом. Он угощал актеров, устраивал нам ужин, жил богато.

В Москве уже в военное время я встретился с ним. По-видимому, средств у него уже не было. Разговори-лись, и он рассказал мне целый ряд воспоминанийиз того сезона и, между прочим, вспомнил баркаролу и Петрова.

- А вы знаете кто это был, и почему тогда полиция его искала?

- Не знаю. Его никто не знал. Да и внимания-то никто не обратил на это. Только, когда полиция справ-лялась, так поговорили малость, да и забыли. Да и кому он интересен.

- Я тоже так думал тогда, а потом уж после от по-лицмейстера, по секрету, узнал, что это на бенефисе Вя-зовского (тут я только вспомнил, чей бенефис был) уча-ствовал один важный государственный преступник. В это время был Липецкий съезд народовольцев, так вот со съезда некоторые участники были в театре и слушали своего товарища, который как-то попал на сцену.

Помню еще, что мы чествовали Ермолову роскошным завтраком, и я, желая выразить восторг, за ее здоровье выпил, не отнимая от рта, бутылку коньяку финьшампань, о чем после уже в Москве вспоминала Мария Ни-колаевна, написавшая мне тогда уже во время револю-ции в альбом несколько строк: "На память о Воронеже в 1879 году"...

И после этой бутылки, вечером, как ни в чем не быва-ло, я играл в спектакле, - то была молодость, когда все нипочем!

Помню еще в Воронеже на сквере памятник Петру Первому. Он стоит, опираясь на якорь, глядит налево, как раз на здание интендантства, а рукой победоносно указывает направо, как раз на тюрьму. На памятнике надпись:

"Петру Первому - Русское дворянство в Во-ронеже". Как-то мы после спектакля ночью гуляли на сквере и оставили в нравоучение потомству на пьедестале памятника надпись мелом: Смотрите, русское дворянство, Петр Первый и по смерти строг Глядит на интендантство, А пальцем кажет на острог.

* * *

До этого сезона Далматов ходил холостым, а в Во-ронеже летом у него начался роман с М. И. Свободиной-Барышевой, продолжавшийся долго.

А года за три перед этим здесь же после зимнего се-зона он разошелся со своей женой, артисткой Любской. Говорили, что одна из причин их развода была та, что Далматов играл Гамлета и Любская играла Гамлета. Как-то Далматов, вскоре после моего приезда в Пензу. получил афишу, где значилось: "Гамлет, принц Дат-ский - Любская".

Он мне показал афишу и сказал, что это: "Моя дура жена отличается".

И Далматов долго хранил эту афишу с прибавленным на ней акростихом:

Дар единственный - полсвета Удивленьем поражает: Роль мужскую, роль Гамлета Артистически играет.

* * *

Окончив благополучно сезон, мы проехали в Пензу втроем: Далматов и Свободина в купе 1-го класса, а я один в третьем, без всякого багажа, потому что единст-венный чемодан пошел вместе с Далматовским багажом. На станции Муравьеве, когда уже начало темнеть, я за-бежал в буфет выпить пива и не слыхал третьего звонка. Гляжу, поезд пошел. Я мчусь по платформе, чтобы до-гнать последний вагон, уже довольно быстро двигаю-щийся, как чувствую, что меня в то самое время, когда я уже протянул руку, чтобы схватиться за стойку и прыгнуть на площадку, кто-то схватывает, облапив сзади.

Момент, поезд недосягаем, а передо мной огромный жандарм читает мне нравоучение.

Представьте себе мою досаду: мои уехали- я один! Первое, что я сделал, не раздумывая, с почерку- это хватил кулаком жандарма по физиономии, и он загре-мел на рельсы с высокой платформы... Второе, сообра-зив мгновенно, что это пахнет бедой серьезной, я спрыгнул и бросился бежать поперек путей, желая проскочить под товарным поездом, пропускавшим наш пассажир-ский...

Слышу гвалт, шум и вопли около жандарма, которо-го поднимают сторожа.

Один с фонарем. Я переползаю под вагоном на противоположную сторону, взглядываю наверх и вижу, что надо мной вагон с быками, боковые двери которого заложены брусьями. Моментально, поль-зуясь темнотой, проползаю между брусьями в вагон, пробираюсь между быков, - их оказалось в вагоне толь-ко пять, - в задний угол вагона, забираю у них сено, снимаю пальто, посыпаю на него сено и, так замаскиро-вавшись, ложусь на пол в углу...

Тихо. Быки постукивают копытами и жуют жвачку... Я прислушиваюсь. На станции беготня... Шум... То сти-хает... То опять... Раздается звонок...

Мимо по платфор-ме пробегают люди... Свисток паровоза... длинный... с перерывами... Грохот железа... Рвануло вагон раз... два... и колеса захлопали по стрелкам... Я успокоился и сразу заснул. Проснулся от какой-то тишины... Светает... Со-ображаю, где я... Красные калмыцкие быки...

Огромные, рогастые... Поезд стоит. Я встаю, оправляюсь. Вешаю на спину быка пальто и шляпой чищу его... Потом наде-ваю... выглядываю из вагона... Заря алеет... Скоро сол-нышко взойдет... Вижу кругом нескончаемые ряды ваго-нов, значит большая станция... Ощупываю карманы- все цело: и бумажник и кошелек... Еще раз выгляды-ваю- ни души... Отодвигаю один запор и приготов-ляюсь прыгнуть, как вдруг над самым ухом свистит па-ровоз... Я вздрогнул, но все-таки спрыгнул на песок, и мой поезд загремел цепями, захлопал буферами и дви-нулся.

Пробираюсь под вагонами, и передо мною длинней-шая платформа. Ряжск!

Как раз здесь пересадка на Пензу... Гордо иду в зал I класса и прямо к буфету - жажда страшная. Пью пиво и ем бутерброды. У буфета никого...

Наконец, появляются носильщики. Будят пас-сажиров... И вижу, в другом конце зала поднимаю-щуюся из-за стенки дивана фигуру Далматова... Лечу! Мария Ивановна, откинувшись к стене, только просы-пается... Я подхожу к ним... У обоих- глаза круглые от удивленья.

- Сологуб! - оба сразу.

- Я самолично.

- А я хотел телеграмму дать в поезд. Думал, не слу-чилось ли что...

Или, может быть, проспал... Все искали... Ведь мы здесь с 12 часов. Через час еще наш поезд.

- А я отговорила дать телеграмму, - сказала Свободина, и я ее поблагодарил за свое спасение.

В этот сезон 1879- 80 года репертуар был самый раз-нообразный, -

иногда по две, а то и по три пьесы новых ставили в неделю. Работы масса, учили роли иногда и днем и ночью. Играть приходилось все. Раз вышел такой слу-чай: идет "Гроза", уж 8 часов; все одеты, а старухи Онихимовской-

играет сумасшедшую барыню- нет и нет! Начали спектакль; думаю, приедет. В конце первого ак-та приходит посланный и передает письмо от мужа Онихимовской, который сообщает, что жена лежит вся в жару и встать не может.

Единственная надежда - вто-рая старуха Яковлева. Посылаем- дома нет, и где она - не знают. Далматов бесится... Спектакль продол-жается. Послали за любительницей Рудольф.

Я иду в костюмерную, добываю костюм; парикмахер Шишков приносит седой парик, я потихоньку грими-руюсь, запершись у себя в уборной, и слышу, как рядом со мной бесится Далматов и все справляется о Рудольф. Акт кончается, я вхожу в уборную Далматова, где за-стаю М. И. Свободину и актера Виноградского.

Вхожу, стучу костылем и говорю:

- Все в огне гореть будете неугасимом!.. Ошалели все трое, да как прыснут со смеху... А Далматов, нахохотавшись, сделал серьезное лицо и запер уборную.

- Тише. А то узнают тебя - ведь на сцене расхохо-чутся... Сиди здесь да молчи.

С этого дня мы перешли с ним на "ты". Он вышел и говорит выпускающему Макарову и кому-то из актеров:

- Рудольф приехала! У меня в уборной одевается. Как бы то ни было, а сумасшедшую барыню я сы-грал, и многие за кулисами, пока я не вышел со сцены, не выпрямился и не заговорил своим голосом, даже и внимания не обратили, а публика так и не узнала. Уже после похохотали все.

Сезон был веселый. Далматов и Свободина пользо-вались огромным успехом.

Пенза видала Далматова во всевозможных ролях, и так как в репертуар входила оперетка, то он играл и губернатора в "Птичках певчих" и Мурзука в

"Жирофле-Жирофля", в моем арабском плаще, который я подарил ему. Видела Далматова Пен-за и в "Агасфере", в жесточайшей трагедии Висковатова "Казнь безбожному", состоявшей из 27 картин. Шла она в бенефис актера Конакова и для любимого старика в ней участвовали все первые персонажи от Свободиной-Барышевой до опереточной примадонны Раичевой вклю-чительно.

Трехаршинная афиша красными и синими бук-вами сделали полный сбор, тем более, что на ней значи-лись всевозможные ужасы, и заканчивалась эта афиша так: "Картина 27 и последняя: Страшный суд и Воскре-сение мертвых. В заключение всей труппой будет испол-нен "камаринский". И воскресшие плясали, а с ними и суфлер Модестов, вылезший с книгой и со свечкой из будки.

Бенефисы Далматова и Свободиной-Барышевой со-бирали всю аристократию, и ложи бенуара блистали бриллиантами и черными парами, а бельэтаж-

формен-ными платьями и мундирами учащейся молодежи. Ин-ституток и гимназисток приводили только на эти бене-фисы, но раз вышло кое-что неладное. В бенефис Дал-матова шел "Обрыв" Гончарова. Страстная сцена между Марком Волоховым и Верой, исполненная прекрасно Далматовым и Свободиной, кончается тем, что Волохов уносит Веру в лес... Вдруг страшенный пьяный бас грянул с галерки:

- Так ее!...- и загоготал на весь театр. Все взоры на галерку, и кто-то крикнул, узнав по го-лосу:

- Да это отец протодьякон!

Аплодисменты... Свистки... Гвалт...

А протодьякон, любитель театра, подбиравший обык-новенно для спектакля волосы в воротник, был поли-цией выведен и, кажется, был "взыскан за мракобесие".

x x x

Сезон 1879- 80 года закончился блестяще; актеры за-работали хорошо, и вся труппа на следующую зиму осталась у Далматова почти в полном составе: никому не хотелось уезжать из гостеприимной Пензы.

Пенза явилась опять повторным кругом моей жизни. Я бросил трактирную жизнь и дурачества, вроде подве-шивания квартального на крюк, где была люстра когда-то, что описано со слов Далматова у Амфитеатрова в его воспоминаниях, и стал бывать в семейных домах, где собиралась славная учащаяся молодежь.

Часть труппы разъехалась на лето, нас осталось не-много. Лето играли кое-как товариществом в Пензен-ском ботаническом казенном саду, прекрасно поставлен-ном ученым садоводом Баумом, который умер несколько лет назад.

Семья Баум была одна из театральных пен-зенских семей. Две дочери Баум выступали с успехом на пензенской сцене. Одна из них умерла, а другая окон-чательно перешла на сцену и стала известной в свое вре-мя инженю Дубровиной. Она уже в год окончания гим-назии удачно дебютировала в роли слепой в "Двух си-ротках". Особенно часто я бывал в семье у Баум. В пер-вый раз я попал к ним, провожая после спектакля нашу артистку Баум-Дубровину и ее неразлучную подругу-гимназистку М. И. M- ну, дававшую уроки дочери М. И.

Свободиной, и был приглашен зайти на чай. С той поры свободные вечера я часто проводил у них и окончатель-но бросил мой гулевой порядок жизни и даже ударился в лирику, вместо моих прежних разудалых бурлацких песен.

Десятилетняя сестра нашей артистки, Маруся, моя внимательная слушательница, сказала как-то мне за чаем:

- Знаете, Сологуб, вы - талант!

- Спасибо, Маруся.

- Да, талант... только не на сцене... Вы- поэт. Это меня тогда немного обидело, - я мнил себя ак-тером, а после вспоминал и теперь с удовольствием вспо-минаю эти слова...

Другая театральная семья- это была семья Горсткиных, но там были более серьезные беседы, даже ско-рее какие-то учено театральные заседания.

Происходили они в полу-художественном, в полумасонском кабинете-библиотеке владельца дома, Льва Ивановича Горсткина, высокообразованного старика, долго жившего за грани-цей, знакомого с Герценом, Огаревым, о которых он лю-бил вспоминать, и увлекавшегося в юности масонством.

Под старость он был небогат и существовал только арендой за театр.

Вот у него-то в кабинете, заставленном шкафами книг и выходившем окнами и балконом в сад над реч-кой Пензяткой, и бывали время от времени заседания.

На них присутствовали из актеров - Свободина, Далматов, молодой Градов, бывший харьковский студент, и я.

Горсткин заранее назначал нам день и намечал пред-мет беседы, выбирая темой какой-нибудь прошедший или готовящийся спектакль, и предлагал нам пользо-ваться его старинной библиотекой. Для новых изданий я был записан в библиотеке Умнова.

x x x

Одна из серьезных бесед началась анекдотом. Слу-жил у нас первым любовником некоторое время актер Белов и потребовал, чтобы Далматов разрешил ему сы-грать в свой бенефис Гамлета. Далматов разрешил. Бе-лов сыграл скверно, но сбор сорвал. Настоящая фами-лия Белова была Бочарников. Он крестьянин Тамбов-ской губернии, малограмотный. С ним я путешествовал пешком из Моршанска в Кирсанов в труппе Григорьева.

После бенефиса вышел срок его паспорта, и он при-нес старый паспорт Далматову, чтобы переслать в во-лость с приложением трех рублей на новый

"плакат", выдававшийся на год. Далматов поручил это мне. Чи-таю паспорт и вижу, что в рубрике "особые приметы" ничего нет. Я пишу: "Скверно играет Гамлета", - и по-сылаю паспорт денежным письмом в волость.

Через несколько дней паспорт возвращается. Труппа вся на сцене. Я выделываю, по обыкновению, разные штуки на трапеции. Белову подают письмо.

Он распеча-тывает, читает, потом вскакивает и орет дико:

- Подлецы! Подлецы! И бросается к Далматову.

- Василий Пантелеймонович! Вы посылали мой пас-порт?

- Сологуб посылал.

Я чувствую, что будет дело, соскакиваю с трапеции и становлюсь в грозную позу.

Белов ко мне, но остановился... Глядит на меня, да как заплачет... Уж насилу я его успокоил, дав слово, что этого никто не узнает... Но узнали все-таки помимо ме-ня: зачем-то понадобился паспорт в контору театра, и там прочли, а потом узнал Далматов и все: против "осо-бых примет" надпись на новом паспорте была повторе-на: "Скверно играет Гамлета".

Причем "Гамлета" написано через ять! Вот на этом спектакле Горсткин пригласил нас на следующую субботу- по субботам спектаклей не бы-ло-

поговорить о Гамлете. Горсткин прочел нам целое исследование о Гамлете;

говорил много Далматов, Гра-дов, и еще был выслушан один карандашный набросок, который озадачил присутствующих и на который после споров и разговоров Лев Иванович положил резолюцию:

- Оригинально, но великого Шекспира уродовать нельзя... А все-таки это хорошо.

А Далматов увлекся им. Привожу его целиком:

- Мне хочется разойтись с Шекспиром, который так много дал из английского быта. А уж как ставят у нас- позор. Я помню, в чьем-то переводе вставлены, кажется, неправильно по Шекспиру строки,- но, по-моему, это именно то, что надо: В белых перьях, статный воин Первый в Дании боец...

Иначе я Гамлета не представляю. Недурно он дрался на мечах, не на рапирах, нет, а на мечах. Ловко прико-лол Полония. Это боец. И кругом не те придворные шар-куны из танцзала!.. Все окружающие Гамлета, все- это: Ряд норманнов удалых.

Как в масках, в шлемах пудовых С своей тяжелой алебардой.

Такие же, как и Гамлет.

И Розенкранц с Гильденштерном, неумело берущие от Гамлета грубыми ручищами флейту, конечно, не умеют на ней играть. И у королевы короткое платье, и грубые ноги, а на голове корона, которую привезли из какого-то набега предки и по ее образцу выковали дома из полпуда золота такую же для короля. И Гамлет, и Гораций, и стража в первом акте в волчьих и медвежьих мехах сверх лат... У короля великолепный грабленный где-то, может быть, византийский или римский трон, привезенный удальцами вместе с короной...

Пятном он стоит в королевской зале, потому что эта зала не коро-ля, и король не король, а викинг, атаман пиратов. В зале, кроме очага - ни куска камня. Все постройки из потем-невшего векового дуба, грубо, на веки сколоченные.

Приемная зала, где трон - потолок с толстыми матица-ми, подпертыми разными бревнами, мебель- дубовые скамьи и неподъемно толстые табуреты дубовые.

Оленя ранили стрелой...

И наши Гамлеты таращатся чуть не на венский стул в своих туфельках и трико и бросают эту героиче-скую фразу: Оленя ранили стрелой...

Мой Гамлет в лосиновых сапожищах и в тюленьей, шерстью вверх, куртке, с размаху, безотчетным порывом прыгает тигром на табурет дубовый, который не опроки-нешь, и в тон этого прыжка гремят слова зверски-зло-радно, вслед удирающему королю в пурпурной, тоже ограбленной где-то мантии, - слова: Оленя ранили стрелой...

Никаких трико. Никаких туфель. Никаких шпор. На корабле шпоры не носят!

Меч с длинной, крестом, рукоятью, чтобы обеими руками рубануть.

Алебарды- эти морские топоры, при абордаже рубящие и канаты и человека с головы до пояса... Обеими руками... В свалке не до фехтования.

Только руби... А для этого мечи и тяжелые алебарды для двух рук.

... Как в масках в шлемах пудовых.

А у молодых из-под них кудри, как лен светлые. Се-вер. И во всем север, дикий север дикого серого моря. Я удивляюсь, почему у Шекспира при короле не было шута? Ведь был же шут - "бедный Йорик". Нужен и живой такой же Йорик.

Может быть и арапчик, вывезен-ный из дальних стран вместе с добычей, и обезьяна в клетке. Опять флейта? Дудка, а не флейта! Дудками и барабанами встречают Фортинбрасса.

Все это львы да леопарды.

Орлы, медведи, ястреба...

...а не шаркуны придворные, танцующие менуэт во-круг Мечтателя, неврастеника и кисейной барышни Офе-лии, как раз ему "под кадрель". Нет, это-

Первый в Дании боец!

Удалой и лукавый, разбойник морской, как все ос-тальные окружающие, начиная с короля и кончая мо-гильщиком.

Единственно "светлый луч в зверином мраке"- Офе-лия- чистая душа, не выдержавшая ужаса окружающе-го ее, когда открылись ее глаза. Всю дикую мерзость придворных интриг и преступлений дал Шекспир, а мы изобразили изящный королевский двор- лоск изобра-зили мы! Изобразить надо все эти мерзости в стиле по-лудикого варварства, хитрость хищного зверя в каждом лице, грубую ложь и дикую силу, среди которых затрав-ливаемый зверь -

Гамлет, "первый в Дании боец", пол-ный благородных порывов, борется притворством и хит-ростью, с таким же орудием врага, обычным тогда ору-дием войны удалых северян, где сила и хитрость - ору-жие...

А у нас- неврастеник в трусиках! И это: Первый в Дании боец!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. В МОСКВЕ

Театр А. А. Бренко. Встреча в Кремле. Пушкинский театр в парке.

Тургенев в театре. А. Н. Островский и Бурлак. Московские литера-торы. Мое первое стихотворение в "Будильнике". Как оно написано. Скворцовы номера.

В Москве артистка Малого театра А. А. Бренко, же-на известного присяжного поверенного и лучшего в то время музыкального критика, работавшего в "Русских ведомостях", О. Я. Левенсона, открыла в помещении Солодовниковского пассажа первый русский частный театр в Москве.

До того времени столица в отношении театров жила по регламенту Екатерины II, запрещавшему, во избежа-ние конкуренции императорским театрам, на всех других сценах "пляски, пение, представление комедиантов и скоморохов".

А. А. Бренко выхлопотала после долгих трудов пер-вый частный театр в Москве, благодаря содействию гра-фа И. И. Воронцова-Дашкова, который, поздравляя г-жу Бренко с разрешением, сказал ей:

- История русского театра и нам с вами отведет од-ну страничку.

Может быть, в будущем, а пока что-то мало писали об этом крупнейшем факте театральной русской истории.

А. А. Бренко ставила в Солодовническом театре пье-сы целиком и в костюмах, называя все-таки на афише: "сцены из пьес". Театр ломился от публики.

Труппа была до того в Москве невиданная. П. А. Стрепетова получала 500

руб. за выход, М. И. Писа-рев- 900 руб. в месяц, Понизовский, Немирова-Ральф, Рыбчинская, Глама-Мещерская, Градов-Соколов и пр. Потом Бурлак. Он попал случайно.

Градов-Соколов в какой-то пьесе "обыграл" Писа-рева. Последний обозлился и предложил Бренко выпи-сать Андреева-Бурлака, о котором уже шла слава.

- С Градовым играть не могу. Это балаган какой-то. Не могу, -

возмущался Писарев выходками актера.

С огромным успехом дебютировал Бурлак в Москве и сразу занял первое место на сцене.

К этому времени Бренко уже в доме Малкиеля на Тверской выстроила свой знаменитый Пушкинский театр.

Самуил Малкиель разжился на подрядах во время турецкой войны и благополучно вышел сух из воды, хотя во всеуслышанье говорили о том, что обувь была не-доброкачественная, и про его другой новый дом на углу Тверской и Козицкого пер., как раз против Пушкинско-го театра, говорили, что этот дом выстроен из бумаж-ных подметок. Дом этот впоследствии был под клубом, а затем его приобрел петербургский богач Елисеев, сломал до основания и выстроил свой знаменитый - "Дворец колбасы".

Закончив пензенский сезон 1880- 81 года, я приехал в конце поста в Москву для ангажемента. В пасхальную заутреню я в первый раз отправился в Кремль. Пробил-ся к соборам... Народ заполнил площадь...

Все ждут, когда колокола Могуче грянут за Иваном Безлунной полночью в ответ, И засверкают над туманом Колосья гаснущих ракет.

Тюкнули первой трелью перед боем часы на Спас-ской башне, и в тот же миг заглохли под могучим уда-ром Ивановского колокола... Все в Кремле гудело

- и медь, и воздух, и ухали пушки с Тайницкой башни и змейками бежали по стенам и куполам живые огоньки пороховых ниток, зажигая плошки и стаканчики.

Мер-цающие огоньки их озаряли клубящиеся дымки, а над ними хлопали, взрывались и рассыпались колосья гасну-щих ракет... На темном фоне Москвы сверкали всеми цветами церкви и колокольни от бенгальских огней, и, казалось, двигались от их живого, огненного дыма...

Пропадали во мраке и снова, освещенные новой вспыш-кой, вырастали и сверкали и колыхались...

Я стоял у крыльца Архангельского собора; я знал, что там собираются в этот час знаменитости москов-ской сцены и некоторые писатели. Им нет места в Успенском соборе, туда входят только одетые в парадные мундиры высших рангов власти предержащие...

Но и те из заслуженных артистов, которые бы имели право и, даже по рангу, обязаны бы были быть в Успен-ском - все-таки никогда не меняли этих стоптанных ка-менных плит вековечного крыльца на огни и золото па-рада.

Самарин, Шумский, Садовский, Горбунов, всегда приезжающие на эту ночь из Петербурга, а посредине их А. Н. Островский и Н. А. Чаев... Дальше, отдельной группой, художники - Маковский, Неврев, Суриков и Пукирев, головой всех выше певец Хохлов в своей обыч-ной позе Демона со скрещенными на груди руками... Со многими я был еще знаком с артистического кружка, но сознавал, что здесь мне еще очень рано занимать место близко к светилам... Я издали любовался этим созвез-дием. Вдруг вижу, ковыляет серединой площади старый приятель Андреев-Бурлак с молодой красивой дамой под руку. Я пошел навстречу и поклонился. Бурлак оставил руку дамы и положительно бросился ко мне:

- Христос воскресе! Откуда пришел?

- Из Пензы.

- Где служишь?

- Нигде еще.

- Ладно, устроим,- и представил меня даме.

- Актер Гиляровский - мой старый товарищ и друг... Анна Алексеевна Бренко.

И, пожав руку, она сказала:

- Вы чужой в Москве? Пойдемте к нам разгов-ляться.

Поговорили и пошли в Петровские линии, в квартиру Бренко.

Там уже были Писарев, Стрепетов, Красовские и много всяких знаменитостей, недосягаемых для меня в то время.

И я в моем скромном пиджаке и смазных сапогах был принят как свой, и тут же получил ангажемент от хо-зяйки дома в Пушкинский театр.

- Сто рублей довольно вам в месяц? - спросила ме-ня Анна Алексеевна.

Я был счастлив.

К рассвету гости разошлись, а Бурлак привез меня в свою хорошенькую квартирку в Пушкинском театре.

- У меня три комнаты, живу один и буду рад, если поселишься со мной,

- предложил мне Бурлак. Я, конечно, согласился.

- Ну, так завтра и переезжай.

- Я уже переехал, - ответил я и поселился у Бурлака.

* * *

И вот я служу у Бренко. Бурлак - режиссер и пол-ный властитель, несмотря на свою любовь к выпивке, умел вести театр и был, когда надо для пользы дела, ловким дипломатом.

Понадобилась новая пьеса. Бренко обратилась к А. А. Потехину, который и дал ей "Выгодное предприя-тие", но с тем, чтобы его дочь, артистка-любительница, была взята на сцену. Условие было принято,г-же Потехиной дали роль Аксюши в "Лесе", которая у нее шла очень плохо, чему способствовала и ее картавость. После Аксюши начали воздерживаться давать роли Потехиной, а она все требовала- и непременно героинь.

А. А. Потехин пожаловался А. Н. Островскому и по-просил его повлиять на Бренко. А. Н. Островский по-сылает письмо и просит А. А. Бренко приехать к нему.

Догадываясь в чем дело, Анна Алексеевна посылает Бурлака. Тот приезжает. Островский встречает его сухо.

- Э... Э... Что это... дочь почтенного драматурга об-ходите?

Потрудитесь ей давать роли.

- Мы ей даем, Александр Николаевич, - отвечает Бурлак.

- Что даете? Героинь давайте...

- Вот и на днях ей роль готовим дать... "Грозу" ва-шу ставим, так ей постановили дать Катерину.

- Катерину? Кому? Потехиной? Нет, уж вы от это-го избавьте. Кому хотите, да не ей. Ведь она 36 букв рус-ской азбуки не выговаривает!

Бурлак хохотал, рассказывая труппе разговор с Ост-ровским.

Так отделались от Потехиной, которая впоследствии в Малом театре, перейдя на старух, сделалась прекрасной актрисой.

А. Н. Островский любил Бурлака, хотя он безбожно перевирал роли. Играли

"Лес". В директорской ложе си-дел Островский. Во время сцены Несчастливцева и Счастливцева, когда на реплику первого должен быть выход, - артиста опоздали выпустить. Писарев сконфу-зился, злился и не знает, что делать.

Бурлак подбегает к нему с папироской в зубах и, хлопая его по плечу, фа-мильярно говорит одно слово:

- Пренебреги.

Замешательство скрыто, публика ничего не замечает, а Островский после спектакля потребовал в ложу пьесу и вставил в сцену слово "пренебреги".

А Бурлаку сказал:

- Хорошо вы играете "Лес". Только это "Лес" не мой. Я этого не писал... А хорошо!

В присутствии А. Н. Островского, в гостиной А. А, Бренко, В. Н. Бурлак прочел как-то рассказ Мармеладова. Впечатление произвел огромное, но наотрез отка-зался читать его со сцены.

- Боюсь, прямо боюсь, - объяснил он свой отказ. Наконец, бенефис Бурлака. А. А. Бренко без его ве-дома поставила в афише: "В. Н.

Андреев-Бурлак про-чтет рассказ Мармеладова" - и показала ему афишу, Вскипятился Бурлак:

- Я ухожу! К черту и бенефис и театр. Ухожу!

И вдруг опустился в кресло и, старый моряк, видав-ший виды, -

разрыдался.

Его долго уговаривали Островский, Бренко, Писарев, Глама и другие.

Наконец, он пришел в себя, согласился читать, но говорил:

- Боюсь я его читать!

Однако прочел великолепно и успех имел грандиоз-ный. С этого бенефиса и начал читать рассказ Мармела-дова.

На лето Бренко сняла у казны старый деревянный Петровский театр, много лет стоявший в забросе. Это огромное здание, похожее на Большой театр, но только без колонн, находилось на незастроенной площади пар-ка, справа от аллеи, ведущей от шоссе, где теперь по-следняя станция трамвая к Мавритании.

Бренко его от-ремонтировала, обнесла забором часть парка, и устроила сад с рестораном. Вся труппа Пушкинского театра играла здесь лето 1881 года. Я поселился в театре на правах управляющего и, кроме того, играл в нескольких пьесах. Так, в "Царе Борисе" неизменно атамана Хлоп-ку, а по болезни Валентинова - Петра в "Лесе"; Не-счастливцева играл М. И. Писарев, Аркашку

- Андреев-Бурлак и Аксюшу - Глама-Мещерская. Как-то я был свободен и стоял у кассы. Шел "Лес". Вдруг ко мне под-летает муж Бренко, О. А. Левенсон, и говорит:

- Сейчас войдет И. С. Тургенев, проводите его, по-жалуйста, в нашу директорскую ложу.

Второй акт только что начался. В дверях показалась высокая фигура маститого писателя. С ним рядом шел красивый брюнет с седыми висками, в золотых очках. Я веду их в коридор:

- Иван Сергеевич, пожалуйте сюда в директорскую ложу.

Он благодарит, жмет руку. Его спутник называет себя.

- Дмитриев.

Оба прошли в ложу - я в партер. А там уже шопот: - Тургенев в театре...

В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и ис-чез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с ре-дактором "Будильника" Н. П.

Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургене-ве, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня на войну, и вдруг обратился к Кичееву:

- Николай Петрович, а он, кроме того, поэт, возьми его под свое покровительство. У него и сейчас в карма-не новые стихи; он мне сегодня читал их.

От неожиданности я растерялся.

- Не стесняйся, давай, читай. Я вынул стихи, написанные несколько дней назад, и по просьбе Кичеева прочел их.

Кичеев взял их у меня, спрятал в бумажник, сказав:

- Прекрасные стихи, напечатаем.А Дмитриев попросил меня прочесть еще раз, очень расхвалил и дал мне свою карточку: "Андрей Михайлович Дмитриев

(Барон Галкин), Б. Дмитровка, нумера Бучумова".

- Завтра я весь вечер дома, рад буду, если зайдете. Я был в восторге-

"Барон Галкин!" Я читал пре-красные рассказы "Барона Галкина", а его

"Падшая" произвела на меня впечатление неотразимое. Она была переведена за границей, а наша критика за эту повесть назвала его "русский Золя", жаль только, что это было после его смерти.

Бывший студент, высланный из Петербурга за беспо-рядки 1862 года и участие в революционных кружках, Андрей Михайлович, вернувшись из долгой ссылки, су-ществовал литературной работой.

На другой день я засиделся у Дмитриева далеко за полночь. Он и его жена, Анна Михайловна, такая же прекрасная и добрая, как он сам, приняли меня привет-ливо... Кое-что я рассказал им из моих скитаний, взяв слово хранить это в тайне: тогда я очень боялся моего прошлого.

- Вы должны писать! Обязаны! Вы столько видели, такое богатейшее прошлое, какого ни у одного писателя не было. Пишите, а я готов помочь вам печатать. А нас навещайте почаще.

Прошла неделя со дня этой встречи. В субботу, тогда по субботам спектаклей не было; мы репетировали "Ца-ря Бориса", так как приехал В. В.

Чарский, который должен был чередоваться с М. И. Писаревым.

Вдруг вваливается Бурлак, - он только что окончил сцену с Киреевым и Борисовским.

- Пойдем-ка в буфет. Угощай коньяком. Видел? И он мне подал завтрашний номер "Будильника" от 30 августа 1881 г., еще пахнущий свежей краской. А в нем мои стихи и подписаны "Вл. Г-ий".

Это был самый потрясающий момент в моей богатей-шей приключениями и событиями жизни. Это мое тор-жество из торжеств. А тут еще Бурлак сказал, что Кичеев просит прислать для "Будильника" и стихов, и прозы еще. Я ликовал. И в самом деле думалось: я еще так недавно беспаспортный бродяга, ночевавший зимой в ночлежках и летом под лодкой, да в степных бурья-нах, сотни раз бывший на границе той или другой поги-бели и вдруг...

И нюхаю, нюхаю свежую типографскую краску, и смотрю не насмотрюсь на мои, мои, ведь, напечатанные строки...

Итак, я начал с Волги, Дона и Разина.

Разина Стеньки товарищи славные Волгой владели до моря широкого...

x x x

Стихотворение это, открывшее мне дверь в литерату-ру, написано было так.

На углу Моховой и Воздвиженки были знаменитые в то время "Скворцовы нумера", занимавшие огромный дом, выходивший на обе улицы и, кроме того, высокий надворный флигель, тоже состоящий из сотни номеров, более мелких.

Все номера сдавались помесячно, и квар-тиранты жили в нем десятками лет: родились, выраста-ли, старились. И никогда никого добродушный хозяин-старик Скворцов не выселял за неплатеж. Другой жи-лец чуть не год ходит без должности, а потом получит место и снова живет, снова платит. Старик Скворцов говаривал:

- Со всяким бывает. Надо человеку перевернуться дать.

В надворном флигеле жили служащие, старушки на пенсии с моськами и болонками и мелкие актеры казен-ных театров. В главном же доме тоже десятилетиями квартировали учителя, профессора, адвокаты, более крупные служащие и чиновники. Так, помню, там жил профессор-гинеколог Шатерников, известный детский врач В. Ф. Томас, сотрудник "Русских ведомостей", док-тор В. А. Воробьев. Тихие были номера. Жили скромно. Кто готовил на керосинке, кто брал готовые очень деше-вые и очень хорошие обеды из кухни при номерах.

А многие флигельные питались чайком и закусками.

Вот в третьем этаже этого флигеля и остановилась приехавшая из Пензы молодая артистка Е. О. Дубровина-Баум в ожидании поступления на зимний сезон.

15 июля я решил отпраздновать мои именины у нее. Этот день я не был занят и сказал А. А. Бренко, что на спектакле не буду.

Закупив закусок, сластей и бутылку Автандиловского розоватого кахетинского, я в 8 часов вечера был в Скворцовых номерах, в крошечной комнате с одним окном, где уже за только что поданным самоваром сидела Дубровина и ее подруга, начинающая артистка Бронская. Обрадовались, что я свои именины справляю у них, а когда я развязал кулек, то уж радости и конца не бы-ло. Пили, ели, наслаждались, и даже по глотку вина выпили, хотя оно не понравилось.

Да, надо сказать, что я купил вино для себя. Дам вообще я никогда не угощал вином, это было моим все-гдашним и неизменным правилом...

Два раза менял самовар, и болтали, болтали без умолку. Вспоминали с Дубровиной-Баум Пензу, первый дебют, Далматова, Свободину, ее подругу М. И.

М., только что кончившую 8 классов гимназии. Дубровина чи-тала монологи из пьес и стихи, - прекрасно читала... Чи-тал и я отрывки своей поэмы, написанной еще тогда на Волге, - "Бурлаки", и невольно с ним перешел на рас-сказы из своей бродяжной жизни, поразив моих слуша-тельниц, не знавших как и никто почти, моего прошлого.

А Вронская прекрасно прочитала Лермонтовское: Тучки небесные, вечные странники...

И несколько раз задумчиво повторяла первый куплет, как только смолкал разговор...

И все трое мы повторяли почему-то: Тучки небесные, вечные странники...

Пробило полночь... Мы сидели у открытого окна и го-ворили.

А меня так и преследовали "тучки небесные, вечные странники".

- Напишите стихи на память, - начали меня про-сить мои собеседницы.

- Вот бумага, карандаш... Пишите... А мы помол-чим...

Они отошли, сели на диван и замолчали... Я расположился на окне, но не знал, что писать, в голове Лермонтовский мотив мешался с воспоминания-ми о бродяжной Волге...

Тучки небесные, вечные странники...

Написал я в начале страницы. Потом отделил это чертой и начал: Вето мне грезится Волга широкая...

Эти стихи были напечатаны в "Будильнике".

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. РЕПОРТЕРСТВО

Н. И. Пастухов. Репортерская работа. Всероссийская выставка. Мать Ходынки. Сад Эрмитаж и Лентовский. Сгоревшие рабочие. В Орехово-Зуеве. Князь В. А. Долгоруков. Редактор в секретном отделении. Разбойник Чуркин. Поездка в Гуслицы. Смерть Скобе-лева. Пирушка у Лентовского. Провалившийся поезд. В министер-ском вагоне. На месте катастрофы. Почему она "Кукуевская". Две недели среди трупов. В имении Тургенева. Поэт Полонский. Полет в воздушном шаре. Гимнастическое общество. Савва и Сергей Мо-розовы. Опасное знакомство.

Осенью 1881 года, после летнего сезона Бренко, я окончательно бросил сцену и отдался литературе. Писал стихи и мелочи в журналах и заметки в

"Русской газе-те", пока меня не ухватил Пастухов в только что от-крывшийся

"Московский листок".

Репортерскую школу я прошел у Пастухова суровую. Он был репортер, каких до него не было, и прославил свою газету быстротой сведений о происшествиях.

В 1881 году я бросил работу в "Русской газете" Смирнова и Желтова и окончательно перешел в "Ли-сток". Пастухов сразу оценил мои способности, о кото-рых я и не думал, и в первые же месяцы сделал из ме-ня своего лучшего помощника. Он не отпускал меня от себя, с ним я носился по Москве, он возил меня по трак-тирам, где собирал всякие слухи, с ним я ездил за Москву на любимую им рыбную ловлю, а по утрам дол-жен был явиться к нему в Денежный переулок пить се-мейный чай. И я увлекся работой, живой и интересной, требующей сметки, смелости и неутомимости. Это рабо-та как раз была по мне.

1882 год. Первый год моей газетной работы; по нем можно видеть всю суть того дела, которому я посвятил себя на много лет. С этого года я стал настоящим мо-сквичом. Москва была в этом году особенная, благодаря открывавшейся Всероссийской художественной выставке, внесшей в патриархальную столицу столько оживления и суеты. Для дебютирующего репортера при требова-тельной редакции это была лучшая школа, отразившая-ся на всей будущей моей деятельности.

- Будь как вор на ярмарке! Репортерское дело та-кое, - говаривал мне Пастухов.

Сил, здоровья и выносливости у меня было на семе-рых. Усталости я не знал. Пешком пробегал иногда от Сокольников до Хамовников, с убийства на разбой, а иногда на пожар, если не успевал попасть на пожарный обоз. Трамвая тогда не было, ползала кое-где злополуч-ная конка, которую я при экстренных случаях легко пешком перегонял, а извозчики-ваньки на дохлых кля-чах черепашили еще тише. Лихачи, конечно, были не по карману и только изредка в экстреннейших случаях я позволял себе эту роскошь.

Помню, увидал пожар за Бутырской заставой. Огонь полыхает с колокольню вышиной, дым, как из Везувия; Тверская часть на своих пегих красавцах промчалась далеко впереди меня... Нанимаю за два рубля лихача, лечу... А там уж все кончилось, у заставы сгорел сарай с сеном... Ну, и в убыток сработал: пожаришко всего на пятнадцать строк, на семьдесят пять копеек, а два руб-ля лихачу отдал! Пастухов, друживший со всеми началь-ствующими, познакомил меня с оберполицмейстером Козловым, который выдал мне за своей подписью и пе-чатью приказание полиции сообщать мне подробности происшествий, а брандмайор на своей карточке напи-сал следующее: "Корреспонденту Гиляровскому разре-шаю ездить на пожарных обозах. Полковник Потехин".

И я пользовался этим правом вовсю, и если не успевал попасть на пожарный двор во время выезда, то прямо на ходу прыгал на багры где-нибудь на повороте. Меня знали все брандмейстеры и пожарные, и я, памятуямою однодневную службу в Ярославской пожарной команде и Воронеж, лазил по крышам, работал с топор-никами, а затем уже, изучив на практике пожарное дело, помогал и брандмайору. Помню- во время страш-ного летнего пожара в Зарядье я спас от гибели оберполицмейстера Козлова, чуть не провалившегося в под-горелый потолок, рухнувший через минуту после того, как я отшвырнул Козлова от опасного места и едва вы-скочил за ним сам. Козлов уехал, опалив свои огромные красивые усы, домой, а в это время дали сбор частей на огромный пожар в Рогожской и часть команд отря-дили из Зарядья туда.

- Гиляровский, пожалуйста, поезжайте, помогите там Вишневскому, а я буду здесь с Алексеевым, - по-слал меня Потехин.

Но я не мог бывать на всех пожарах, потому что имел частые командировки из Москвы, и меня стал за-менять учитель чистописания А. А. Брайковский, страст-ный любитель пожаров, который потом и занял мое ме-сто, когда я ушел из "Листка" в "Русские ведомости". Брайковский поселился на Пречистенке рядом с пожар-ным депо и провел с каланчи веревку к себе на кварти-ру, и часовой при всяком начинающемся пожаре давал ему звонок вместе со звонком к брандмейстеру. Так до конца своей жизни Брайковский был репортером и ак-тивным помощником брандмайора. Он кроме пожаров ни о чем не писал.

x x x

Когда еще Брайковский, только что поступившнй, стал моим помощником, я, приезжая на пожары и за-ставая его там, всегда уступал ему право писать замет-ку, потому что у меня заработок был и так очень хоро-ший.

Кроме меня в газете были еще репортеры и иногда приходилось нам встречаться на происшествиях. В та-ких случаях право на гонорар оставалось за тем, кто раньше сообщит в редакцию или кто первый явился.

Помню такой случай.

В номерах Андреева на Рождественском бульваре убийство и самоубийство.

Офицер застрелил женщину и застрелился сам. Оба трупа лежали рядом, посреди ком-наты, в которую вход был через две двери, одна у одного коридора, другая у другого.

Узнаю. Влетаю в одну дверь, и в тот же момент вхо-дит в другую дверь другой наш репортер Н. С. Иогансон. Ну, одновременно вошли, смотрим друг на друга и молчим... Между нами лежат два трупа. Заметка строк на полтораста.

- Ты напишешь? - спрашивает меня Иогансон.

- Вместе вошли, - как судьба, - отвечаю я, выни-мая пятак и хлопая, о стол.

- Орел или решка?

- Орел! - угадывает Иогансон.

- Ну, пиши, твое счастье.

Мы протянули через трупы руки друг Другу, распро-щались, и я ушел.

В этом году к обычной репортерской работе приба-вилась еще Всероссийская художественно-промышленная выставка, открывшаяся на Ходынке, после кото-рой и до сего времени остались глубокие рвы, колодцы и рытвины, создавшие через много лет ужасы Ходынской катастрофы...

А тогда громадное пространство на Ходынке сияло причудливыми павильонами и огромным главным домом, "от которого была проведена ветка железной дороги до товарной станции Москвы - Брестской. И на выставку.

Быстро купцы потянулись станицами, Немцев ползут миллионы, Рвутся издатели с жадными лицами, Мчатся писак эскадроны.

Все это мечется, возится, носится,

Точно пред пиршеством свадьбы, С уст же у каждого так вот и просится Только - сорвать бы, сорвать бы...

Россия хлынула на выставку, из-за границы понаеха-ли. У входа в праздничные дни давка. Коренные москви-чи возмущаются, что приходится входить поодиночке сквозь невиданную дотоле здесь контрольную машину, турникет, которая, поворачиваясь, потрескивает. Разы-грываются такие сцены:

- Я, Сидор Мартыныч, не пролезу... Ишь в какое узилище! - заявляет толстая купчиха такому же мужу и обращается к контролеру, суя ему в руку двугривенный:

- Нельзя ли без машины пройтить?

Выставка открылась 20 мая. Еще задолго до откры-тия она была главной темой всех московских разговоров. Театры, кроме Эрмитажа, открывшегося 2

мая, пустова-ли в ожидании открытия выставки. Даже дебют Волгиной в Малом театре прошел при пустом зале, а Семей-ный сад Федотова описали за долги.

Пастухов при своем "Московском листке" начал выпускать ради выставки, в виде бесплатного приложения к газете, иллюстрированный журнал "Колокольчик", а редактор "Русского курьера" Ланин открыл на выставке павильон "шипучих Ланинских вод", и тут же в розницу продавал свой "Русский курьер".

Кислощейная газета, - как называл ее Пастухов, по-мещая в

"Колокольчике" карикатуры на Ланина и толь-ко расхваливая в иллюстрациях и тексте выставочный ресторан Лопашова. А о том, что на выставке, сверкая;

роскошными павильонами, представлено более пятиде-сяти мануфактурных фирм и столько же павильонов. "произведений заводской обработки по металлургии" -

"Колокольчик" ни слова. Пастухов на купцов всегда был сердит.

И вот целый день пылишься на выставке, а вечера от-дыхаешь в саду Эрмитажа Лентовского, который забил выставку своим успехом: на выставке, -

стоившей толь-ко правительству, не считая расходов фабрикантов, бо-лее двух миллионов рублей, - сборов было за три меся-ца около 200000 рублей, а в Эрмитаже за то же самое время 300 000 рублей.

x x x

Трудный был этот год, год моей первой ученической; работы. На мне лежала обязанность вести хронику про-исшествий, - должен знать все, что случилось в городе и окрестностях и не прозевать ни одного убийства, ни од-ного большого пожара или крушения поезда. У меня везде были знакомства, свои люди, сообщавшие мне все. что случилось: сторожа на вокзалах, писцы в полиции, обитатели трущоб. Всем, конечно, я платил. Целые дни на выставке я проводил, потому что здесь узнаешь все городские новости.

Из Эрмитажа я попал на такое происшествие, кото-рое положило основу моей будущей известности, как ко-роля репортеров.

x x x

- Московский маг и чародей.

Кто-то бросил летучее слово, указывая на статную фигуру М. В.

Лентовского, в своей чесучевой поддевке и высоких сапогах мчавшегося по саду.

Слово это подхватили газеты, и это имя осталось за ним навсегда.

Над входом в театр Эрмитаж начертано было Сатира и Мораль.

Это была оперетка Лентовского, оперетка не такая, как была до него и после него.

У него в оперетке тогда играли С. А. Бельская, О. О. Садовская, Зорина, Рюбан (псевдоним его сестры А. В. Лентовской, артистки Малого театра), Правдин, Родон, Давыдов, Ферер - певец Большого театра...

И публика первых представлений Малого и Большо-го театра, не признававшая оперетки и фарса, наполня-ла бенефисы своих любимцев.

Лентовским любовались, его появление в саду при-влекало все взгляды много лет, его гордая стремитель-ная фигура поражала энергией, и никто не знал, что, пря-чась от ламп Сименса и Гальске и ослепительных свеч Яблочкова, в кустах, за кассой, каждый день, по очереди, дежурят три черных ворона, три коршуна, терзающие сердце Прометея...

Это были ростовщики - Давыдов, Грачев и Кашин. Они, поочередно, день один, день другой и день тре-тий, забирали сполна сборы в кассе.

Как-то одного из них он увидел в компании своих знакомых ужинавших в саду, среди публики. Сверкнул глазами. Прошел мимо. В театр ожидался

"всесильный" генерал-губернатор князь Долгоруков. Лентовский торо-пился его встретить. Возвращаясь обратно, он ищет глазами ростовщика, но стол уже опустел, а ростовщик разгуливает по берегу пруда с регалией в зубах.

- Ты зачем здесь? Тебе сказано сидеть в кустах за кассой и не показывать своей морды в публике)..

Тот ответил что-то резкое и через минуту летел вверх ногами в пруд.

- Жуковский! Оболенский! - крикнул Лентовский своим помощникам, - не пускать эту сволочь дальше кассы, они ходят сюда меня грабить, а не гулять... И швырнул франта-ростовщика в пруд. Весь мокрый, в тине, без цилиндра, который так и остался плавать в пруде, обиженный богач бросился пря-мо в театр, в ложу Долгорукова, на балах которого бывал, как почетный благотворитель... За ним бежал по са-ду толстый пристав Капени, служака из кантонистов, и догнал его, когда тот уже отворил дверь в губернатор-скую ложу.

- Это что такое? - удивился Долгоруков, но подо-спевший Лентовский объяснил ему, как все было. Ростовщик выл и жаловался.

- В каком вы виде?.. Капени, отправьте его просу-шиться... - приказал Долгоруков приставу, и старый солдат исполнил приказание по полицейски: он про-держал ростовщика до утра в застенке участка и про-сохшего, утром, отпустил домой.

И эти важные члены благотворительных обществ, домовладельцы и помещики, как дворовые собаки про-бирались сквозь контроль в кусты за кассой и караулили сборы...

А сборы были огромные.

И расходы все-таки превышали их.

Уж очень широк был размах Лентовского. Только маг и волшебник мог волшебный эдем создать из раз-валин...

Когда-то здесь было разрушенное барское владение с вековым парком и огромным прудом и развалинами дворца...

Потом француз Борель, ресторатор, устроил там не-мудрые гулянья с рестораном, эстрадой и небольшой цирковой ареной для гимнастов. Дело это не привива-лось, велось с хлеба на квас.

Налетел как-то сюда Лентовский. Осмотрел. На дру-гой день привез с собой архитектора, кажется, Чичагова. Встал в позу Петра I и, как Петр I, гордо сказал:

- "Здесь будет город заложен..."

Стоит посреди владения Лентовский и говорит, гово-рит, размахивает руками, будто рисует что-то... То чер-тит палкой на песке...

- Так... Так...

- "И запируем на просторе..."

x x x

И вырос Эрмитаж. Там, где теперь лепятся по за-дворкам убогие домишки между Божедомским переул-ком и Самотекой, засверкали огни электричества и ослепительных фейерверков, - загремел оркестр из знаменитых музыкантов.

Сад Эрмитаж.

Головка московской публики. Гремит музыка перед началом спектакля. На огромной высоте среди ажура бе-лых мачт и рей летают и крутятся акробаты, над прудом протянут канат для русского Блондена, средина огром-ной площадки вокруг цветника с фонтаном, за столика-ми постоянные посетители Эрмитажа...

Столики прихо-дится записывать заранее... Вот редактор "Листка" Па-стухов со своими сотрудниками... Рядом за двумя со-ставленными столами члены Московской английской ко-лонии, прямые, натянутые, с неподвижными головами... Там гудит и чокается, кто шампанским, кто квасом, ком-пания из Таганки, уже зарядившаяся где-то заранее... На углу против стильного входа сидит в одиночестве ог-ромный полковник с аршинными черными усами. Он за-ложил ногу за ногу, курит сигару и ловко бросает коль-ца дыма на носок своего огромного лакового сапога...

- Душечка, Николай Ильич, как это вы ловко, - замечает ему, улыбаясь, одна из трех проходящих ши-карных кокоток.

Полицмейстер Огарев милостиво улыбается и продол-жает свое занятие...

А кругом, как рыба в, аквариуме, мотается публика в ожидании представления... Среди них художники, арти-сты, певцы - всем им вход бесплатный.

Антон Чехов с братом Николаем, художником, рабо-тающим у Лентовского вместе с Шехтелем, стоят у тира и любуются одним своим приятелем, который без прома-ха сшибает гипсовые фигурки и гасит пулькой красные огоньки фигур...

Грянул в театре увертюру оркестр, и все хлынули в театр... Серафима Бельская, Зорина, Лентовская, Во-лынская, Родон, Давыдов.

Прекрасные голоса, изящные манеры... Ни признака шаржа, а публика хохочет, весела и радостна...

Сатира и Мораль.

В антракте все движутся в фантастический театр, так восторженно описанный тогда Антоном Чеховым. Там, где чуть не вчера стояли развалины старинных палат, поросшие травой и кустарником, мрачные и страшные при свете луны, теперь блеск разноцветного электричества, - картина фантастическая...

кругом ложи в рас-щелинах стен среди дикого винограда и хмеля, перед ними столики под шелковыми, выписанными из Китая, зонтиками... А среди развалин

- сцена, где идет пред-ставление... Откуда-то из-под земли гудит оркестр, а сверху из-за развалин плывет густой колокольный звон... Над украшением Эрмитажа и его театров старались де-кораторы-знаменитости: Карл Вальц, Гельцер, Левот, выписанный из Парижа, Наврозов, Шишкин, Шехтель, Николай Чехов, Бочаров, Фальк...

Аплодисментам и восторгам нет конца... И всюду мелькает белая поддевка Лентовского, а за ним его адъютанты, отставной полковник Жуковский, старик князь Оболенский, важный и исполнительный, и не менее важный молодой и изящный барин Безобразов, тот самый, впоследствии блестящий придворный чин, друг великих князей и представитель царя в дальнево-сточной авантюре, кончившейся злополучной японской войной.

И тогда уж он бывал в петербургских сферах, но всег-да нуждался и из-за этого был на посылках у Лентов-ского.

- Жуковский, закажи ужин. Скажи Буданову, что Пастухова сегодня кормлю, - он знает его вкус, битки с луком, белуга в рассоле и растегай к селянке...

- А ты, князь, опять за уборными не смотришь?.. Посмотри, в павильоне что!..

Остается на берегу пруда вдвоем с Безобразовым.

- Так завтра, значит, ты едешь в Париж... Посмотри, там нет ли хороших балерин... Тебе приказ написан, все подробно. Деньги у Сергея Иваныча. На телеграммы де-нег не жалей...

Слушаю, Михаил Валентинович.

А утром в Эрмитаже на площадке перед театром мож-но видеть то ползающую по песку, то вскакивающую, то размахивающую руками и снова ползущую вереницу хо-ристов и статистов... И впереди ползет и вскакивает в бе-лой поддевке сам Лентовский... Он репетирует какую-то народную сцену в оперетке и учит статистов.

Лентовского рвут все на части... Он всякому нужен; всюду сам, все к нему... То за распоряжением, то с просьбами... И великие, и малые, и начальство, и сто-рожа, и первые персонажи и выходные... Лаконически от-вечает на вопросы, решает коротко и сразу... После свер-кающей бриллиантами Зориной, на которую накричал Лентовский, к нему подходит молоденькая хористка и дрожит.

- Вам что?.

- М... м... мм...

- Вам что?!

- Михаил Контромарович, дайте мне Валентиночку...

- Князь, дай ей Валентиночку... Дай две контромарки, небось, с кавалером. - И снова на кого-то кричит.

Таков был Лентовский, таков Эрмитаж в первый год своей славы.

Я сидел за Пастуховским столом. Ужинали. Сам тол-стяк буфетчик, знаменитый кулинар С. И. Буданов, при-служивал своему другу Пастухову.

Иногда забегал Лен-товский, присаживался и снова исчезал.

Вдруг перед нами предстал елейного вида пожилой человечек в долгополом сюртуке, в купеческом картузе, тогда модном, с суконным козырьком.

- Николаю Ивановичу почтение-с.

- А, сухой именинник! Ты бы вчера приходил, да угощал...

- Дело не ушло-с, Николай Иванович.

- Ну, садись, Исакий Парамоныч, уж я тебя угощу.

- Не могу, дома ожидают. Пожалуйте ко мне на ми-нутку.

Пастухов встал, и они пошли по саду. Минут через десять Пастухов вернулся и сказал:

- Ну, вы дойдете, запишите ужин на меня... Гиляй, пойдем со мной к Парамонычу. Зовет в пеструшки пере-кинуться, в стукалочку, вчерашние именины справлять...

Мы уходим. В аллее присели на скамейку.

- Сейчас я получил сведение, что в Орехово-Зуеве, на Морозовской фабрике был вчера пожар, сгорели в казарме люди, а хозяева и полиция заминают дело, чтоб не отвечать и не платить пострадавшим. Вали сей-час на поезд, разузнай досконально все, перепиши по-именно погибших и пострадавших... да смотри, чтоб точ-но все. Ну да ты сделаешь... вот тебе деньги и никому ни слова...

Он мне сунул пачку и добавил:

- Да ты переоденься, как на Хитров ходишь... день два пробудь, не телеграфируй и не пиши, все разню-хай... Ну, счастливо... - И крепко пожал руку.

В картузе, в пиджачишке и стоптанных сапогах с пер-вым поездом я прибыл в Орехово-Зуево и прямо в трак-тир, где молча закусил и пошел по фабрике.

Вот и место пожарища, сгорел спальный корпус в"- 8, верхний этаж.

Казарма огромная в 17 окон, выстроен-ная так же, как и все остальные казармы, которые я осмотрел во всех подробностях, чтобы потом из рассказов очевидцев понять картину бедствия.

Казарма деревянная. Лестниц наружных мало, где одна, где две, да они и бесполезны, потому что окна за-биты наглухо.

- Чтобы ребятишки не падали, - пояснили мне.

Таковы были казармы, а бараки еще теснее. Сами фабричные корпуса и даже самые громадные прядиль-ни снабжены были лишь старыми деревянными лестни-цами, то одна, то две, а то и ни одной. Спальные кор-пуса состояли из тесных "коморок", набитых семьями, а сзади темные чуланы, в которых летом спали от "мухоты".

Осмотрев, я долго ходил вокруг сгоревшего здания, где все время толпился народ, хотя его все время разго-няли два полицейских сторожа.

Я пробыл на фабрике двое суток; днем толкался в на-роде, становился в очередь, будто наниматься или полу-чать расчет, а когда доходила очередь до меня, то исче-зал. В очередях добыл массу сведений, но говорили с осторожкой: чуть кто подойдет - смолкают, конторские сыщики следили вовсю.

И все-таки мне удалось восстановить картину бедст-вия.

* * *

В полночь 28 мая в спальном корпусе в"- 8, где нахо-дились денные рабочие с семьями и семьи находившихся на работе ночной смены, вспыхнул пожар и быстро ох-ватил все здание. Кое-кто успел выскочить через выхо-ды, другие стали бить окна, ломать рамы и прыгать из окон второго этажа. Новые рамы, крепко забитые, без топора выбить было нельзя. Нашлась одна лестница, ста-ли ее подставлять к окнам, спасли женщину с ребенком и обгорелую отправили в больницу. Это была работни-ца Сорокина; ее муж, тоже спасенный сыном, только что вернувшимся со смены, обгорел, обезображенный до нельзя.

Дочь их, Марфу, 11 лет, так и не нашли, - еще обломки и пепел не раскопаны.

Говорили, что там есть сгоревшие. Рабочие выбрасывали детей, а сами прыгали в окна. Вот как мне рассказывала жена рабочего Кула-кова:

- Спали мы в чулане сзади казармы и, проснувшись в 12 часу, пошли на смену. Только что я вышла, вижу в окне третьей каморки вверху огонь и валит дым. Выбе-жал муж, и мы бросились вверх за своими вещами. Толь-ко что прошли через кухню в коридор, а там огонь... "Спасайтесь, горим", крики... Начал народ метаться, а уж каморки и коридор все в огне; как я выбежала на двор, не помню, а муж скамьей раму вышиб и выскочил в окно... Народ лезет в окна, падает, кричит, казарма пылает... Сразу загорелся корпус и к утру весь второй этаж представлял из себя развалины, под которыми по-гребены тела сгоревших...

В субботу найдены были обуглившиеся трупы. Жен-щина обгорела с двумя детьми,- это жена сторожа, только что разрешившаяся от бремени, еще два ребенка, дети солдата Иванова, который сам лежал в больнице...

В грудах обломков и пепла найдено было 11 трупов. Детей клали в один гроб по несколько. Похороны пред-ставляли печальную картину: в телегах везли их на Мызинское кладбище. Кладбищ в Орехово-Зуеве было два: одно Ореховское, почетное, а другое Мызинское, для остальных. Оно находилось в полуверсте от церкви в не-большом сосновом лесу на песчаном кургане. Там при мне похоронили 16 умерших в больнице и 11 найденных на пожарище.

Рабочие были в панике. Накануне моего приезда, 31 мая, в понедельник, в казарме в"- 5 кто-то крикнул "по-жар", и произошел переполох. В день моего приезда в казармах окна порасковыряли сами рабочие и пригото-вили веревки для спасения.

Когда привозили на кладбище гроба из больницы, строжайше было запрещено говорить, что это жертвы пожара. Происшедшую катастрофу покрывали непрони-цаемой завесой.

Перед отъездом в Москву, когда я разузнал все и даже добыл список пострадавших и погибших, я попро-бовал повидать официальных лиц. Обратился к больнич-ному врачу, которого я поймал на улице, но и он оказал-ся хранителем тайны и отказался отвечать на вопросы.

- Скажите, по крайней мере, доктор, сколько у вас в больнице обгорелых? - спрашиваю я, хотя список их у меня был в кармане.

- Ничего-с, ничего не могу вам сказать, обратитесь в контору или к полицейскому надзирателю.

- Их двадцать девять, я знаю, но как их здоровье?

- Ничего-с, ничего не могу вам сказать, обратитесь в контору.

- Но скажите, хоть сколько умерло, ведь это же не секрет.

- Ничего-с, ничего... - и, не кончив речи, быстро ретировался.

Думаю, рисканем. Пошел разыскивать самого квар-тального. Оказывается, он был на вокзале. Иду туда и встречаю по дороге упитанного полицейского типа.

- Скажите, какая, по-вашему, причина пожара?

- Поджог! - ответил он как-то сразу, а потом, по-смотрев на мой костюм, добавил строго:

- А ты кто такой за человек есть?

- Человек, брат, я московский, а ежели спраши-ваешь, так... могу тебе и карточку с удостоверением по-казать.

- А, здравствуйте! Значит, оттуда?- и подмигнул.

- Значит, оттуда. Вторые сутки здесь каталажусь...

Все узнал. Так поджог?

- Поджог, лестницы керосином были облиты.

- А кто видал?

- Там уже есть такие, найдутся, а то расходы-то ка-кие будут фабрике, ежели не докажут поджога... Ну, а как ваш полковник поживает.

- Какой?

- Как какой? Известно, ваш начальник, полковник Муравьев... Ведь вы из сыскного?

- Вроде того, еще пострашнее... Вот глядите. И, захотев поозорничать, я вынул из кармана книж-ку с моей карточкой, с печатным бланком корреспон-дента "Московского листка" и показал ему.В лице изменился и затараторил.

- Вот оно что, ну ловко вы меня поддели... нет, что уж... только, пожалуйста, меня не пропишите, как буд-то мы с вами не видались, сделайте милость, сами по-нимаете, дело подначальное, а у меня семья, дети, по-жалейте.

- Даю вам слово, что я о вас не упомяну, только ответьте на мои некоторые вопросы.

Мы побеседовали, я от него узнал всю подноготную жизнь фабрики, и далеко не в пользу хозяев говорил он.

* * *

Вернулся я с вокзала домой ночью, написал коррес-понденцию, подписал ее своим старым псевдонимом "Проезжий корнет" и привез Н. И. Пастухову рано ут-ром к чаю.

Пастухов увел меня в кабинет, прослушал коррес-понденцию, сказал

"ладно", потом засмеялся.

- Корнет! Так корнету и поверят, - зачеркнул и под-писал: "Свой человек".

- Пусть у себя поищут, а то эти подлецы-купцы узнают и пакостить будут, посмотрим, как они завтра за-вертятся, как караси на сковородке, пузатые... Вот рабо-чие так обрадуются, читать газету взасос будут, а там сами нас завалят корреспонденциями про свои беспо-рядки.

Через два дня прихожу утром к Пастухову, а тот в волнении. .

- Сегодня к двенадцати князь (Князь В. А. Долгоруков, московский генерал-губернатор)вызывает, купцы нажаловались, беда будет, а ты приходи в четыре часа к Тестову, я от князя прямо туда. Ехать боюсь!

* * *

В левом зале от входа, посредине, между двумя плю-шевыми диванами стоял стол, который днем никто из посетителей Тестовского трактира занимать не смел.

- Это стол Николая Ивановича, никак нельзя, - отказывали бело-рубашечники всякому, кто этого не знал.

К трем часам дня я и сотрудник "Московского листка" Герзон сидели за столом вдвоем и закусывали перед обедом. Входит Пастухов, сияющий.

- Что вы, черти, водку с селедкой лопаете, что не спросили как следует. Кузьма, уху из стерлядки, растегайчик пополамный, чтобы стерлядка с осетринкой и печеночка налимья, потом котлеты поджарские, а там блин-чики с вареньем. А пока закуску: икорки, балычка, вет-чинки - все как следует. Да лампопо по-горбуновски, из Трехгорного пива.

- Ну, вот прихожу я к подъезду, к дежурному, князь завтракает. Я скорей на задний двор, вхожу к начальни-ку секретного отделения Хотинскому;

ну, человек, конеч-но, свой, приятель, наш сотрудник, спрашиваю его: "Па-вел Михайлович, за чем меня его сиятельство требует? Очень сердит?".

- Вчера Морозовы ореховские приезжали оба, и Викула и Тимофей, говорят, ваша газета бунт на фабри-ке сделала, обе фабрики шумят. Ваш

"Листок" читают по трактирам, собираются толпами, на кладбище, там тоже читают. Князь рассердился, корреспондента, гово-рит, арестовать и выслать.

- Ну, я ему: что же делать, Павел Михайлович, в долгу не останусь, научите.

- А вот что: князь будет кричать и топать, а вы ему только одно -

виноват, ваше сиятельство. А потом спро-сит, кто такой корреспондент. А теперь я вас спрашиваю от себя: кто вам писал?

А я ему говорю: хороший сотрудник, за правду ру-чаюсь.

- Ну, вот, говорит, это и скверно, что все правда.

Не правда, так ничего бы и не было. Написал опровер-жение и шабаш. Ну, да все равно, корреспондента мы пожалеем. Когда князь спросит, кто писал, скажите, что вы сами слышали на бирже разговоры о пожаре, о том, что люди сгорели, а тут в редакцию двое молодых людей пришли с фабрики, вы им поверили и напечатали. Он ведь этих фабрикантов сам не любит. Ну, идите.

Иду. Зовет к себе в кабинет. Вхожу. Владимир Ан-дреевич встает с кресла в шелковом халате, идет ко мне с газетой и сердито показывает отмеченную красным карандашом корреспонденцию.

- Как вы смеете, ваша газета рабочих взбунтовала.

- Виноват, ваше сиятельство,- кланяюсь ему, - ви-новат, виноват.

- Что мне в вашей вине, я верю, что вас тоже под-вели. Кто писал?

Нигилист какой-нибудь?

Я рассказал ему, как меня научил Хотинский. Князь улыбнулся.

- Написано все верно, прощаю вас на этот раз, толь-ко если такие корреспонденции будут поступать, так вы посылайте их на просмотр к Хотинскому... Я еще не знаю, чем дело фабрики кончится, может быть, беспоряд-ками, главное насчет штрафов огорчило купцов; сту-пайте!

Я от него опять к Павлу Михайловичу, а тот говорит:

- Ну, заварили вы кашу. Сейчас один из моих аген-тов вернулся...

Рабочие никак не успокоятся, а фабри-кантам в копеечку влетит... Приехал сам прокурор су-дебной палаты на место... Сам ведет строжайшее след-ствие... За укрывательство кое-кто из властей аресто-ван, потребовал перестройки казармы и улучшения бы-та рабочих, сам говорил с рабочими, и это только успо-коило их. Дело будет разбираться во Владимирском суде.

- Ну, заварил ты кашу, Гиляй, сидеть бы тебе в Пе-ресыльной, если бы не Павел Михайлович.

x x x

"Московский листок" сразу увеличил розницу и под-писку. Все фабрики подписались, а мне он заплатил две-сти рублей за поездку, оригинал взял из типографии, уничтожил его, а в книгу сотрудников гонорар не запи-сал: поди узнай, кто писал!

Таков был Николай Иванович Пастухов.

(Года через три, в 1885 году, во время первой большой стач-ки у Морозовых - я в это время работал в "Русских ведомо-стях" - в редакцию прислали описание стачки, в котором не раз упоминалось о сгоревших рабочих, и прямо цитировались слова из моей корреспонденции, но ни строчки не напечатали "Русские ве-домости" - было запрещено).

.

x x x

Вскоре Пастухов из-за утреннего чая позвал меня к себе в кабинет.

- Гляди.

На столе лежала толстенная кипа бумаги с надписью на синей обложке М.

У. П. "Дело о разбойнике Чуркине".

- Вчера мне исправник Афанасьев дал. Был я у него в уездном полицейском управлении, а он мне его по секрету и дал. Тут за несколько лет собраны протоколы и вся переписка о разбойнике Чуркине. Я буду о нем роман писать. Тут все его похождения, а ты съезди в Гуслицы и сделай описание местности, где он орудовал. Ра-зузнай, где он бывал, подробнее собери сведения. Я тебе к становому карточку от исправника дам, к нему и по-едешь.

- Карточку, пожалуй, я исправничью на всякий слу-чай возьму, а к становому не поеду, у меня приятель в Ильинском погосте есть, трактирщик, на охоту езжал с ним.

- Ну, это лучше, больше узнаешь.

На другой день я был в селе Ильинском погосте у Давыда Богданова, старого трактирщика. Но его не бы-ло дома, уехал в Москву дня на три. А тут подвернулся старый приятель, Егорьевский кустарь, страстный охот-ник, и позвал меня на охоту, в свой лесной глухой хутор, где я и пробыл трое суток, откуда и вернулся в Ильин-ский погост к Давыдову. Встречаю его сына Василия, только что приехавшего. Он служил писарем в Москве в Окружном штабе. Малый развитой, мой приятель, охо-тились вместе. Он сразу поражает меня новостью:

- Скобелев умер... Вот, читайте.

Подал мне последнюю газету и рассказал о том, что говорят в столице, что будто Скобелева отравили.

Тут уж было не до Чуркина. Я поехал прямо на по-езд в Егорьевск, решив вернуться в Гуслицы при пер-вом свободном дне.

Я приехал в Москву вечером, а днем прах Скобелева был отправлен в его Рязанское имение.

В Москве я бросился на исследования из простого любопытства, так как писать, конечно, ничего было нельзя.

Говорили много и, конечно, шепотом, что он отрав-лен немцами, что будто в ресторане - не помню в ка-ком - ему послала отравленный бокал с шампанским какая-то компания иностранцев, предложившая тост за его здоровье... Наконец, уж совсем шепотом, с оглядкой, мне передавал один либерал, что его отравило прави-тельство, которое боялось, что во время коронации, ко-торая будет через год, вместо Александра III, обязательно объявят царем и коронуют Михаила II, Скобеле-ва, что пропаганда ведется тайно и что войска, боготво-рящие Скобелева, совершат этот переворот в самый день коронации, что все уж готово. Этот вариант я слыхал и потом.

А на самом деле вышло гораздо проще.

Умер он не в своем отделении гостиницы Дюссо, где останавливался, приезжая в Москву, как писали все га-зеты, а в номерах "Англия". На углу Петровки и Столешникова переулка существовала гостиница "Англия" с номерами на улицу и во двор. Двое ворот вели во двор, один из Столешникова переулка, а другие в Петровки, рядом с извозчичьим трактиром. Во дворе были флиге-ля с номерами. Один из них двухэтажный сплошь был населен содержанками и девицами легкого поведения, шикарно одевавшимися. Это были, главным образом, иностранки и немки из Риги.

Большой номер, шикарно обставленный в нижнем этаже этого флигеля, занимала блондинка Ванда, огром-ная прекрасно сложенная немка, которую знала вся ку-тящая Москва.

И там на дворе от очевидцев я узнал, что рано утром 25 июня к дворнику прибежала испуганная Ванда и ска-зала, что у нее в номере скоропостижно умер офицер. Одним из первых вбежал в номер парикмахер И. А. Андреев, задние двери квартиры которого как раз про-тив дверей флигеля. На стуле, перед столом, уставлен-ном винами и фруктами, полулежал без признаков жиз-ни Скобелев. Его сразу узнал Андреев. Ванда молчала, сперва не хотела его называть.

В это время явился пристав Замойский, сразу всех выгнал и приказал жильцам:

- Сидеть в своем номере и носа в коридор не пока-зывать!

Полиция разогнала народ со двора, явилась карета с завешанными стеклами, и в один момент тело Скобеле-ва было увезено к Дюссо, а в 12 часов дня в комнатах, украшенных цветами и пальмами, высшие московские власти уже присутствовали на панихиде.

x x x

28 июня мы небольшой компанией ужинали у Лентовского в его большом садовом кабинете. На турецком диване мертвецки спал трагик Анатолий Любский, на-пившийся с горя. В три часа, с почтовым поездом он должен был уехать в Курск на гастроли, взял билет, да засиделся в буфете, и поезд ушел без него.

Он прямо с вокзала приехал к Лентовскому, напился вдребезги и ус-нул на диване.

Мы сели ужинать, когда уже начало светать. Ужина-ли свои: из чужих был только приятель Лентовского, управляющий Московско-Курской железной дорогой К. И. Шестаков.

Ужин великолепный, сам Буданов по обыкновению хлопотал, вина прекрасные. Молча пили и закусывали, перебрасываясь словами, а потом, конечно, разговор по-шел о Скобелеве. Сплетни так и сплетались. Молчали только двое - я и Лентовский.

По-видимому, эти разговоры ему надоели. Он звяк-нул кулачищем по столу и рявкнул:

- Довольно сплетен. Все это вранье. Никто Скобе-лева не отравлял. Был пьян и кончил разрывом сердца. Просто перегнал. Это может быть и со мной и с вами. Об отраве речи нет. Я видел двух врачей, вскрывавших его, - говорят, сердце настолько изношено, что удиви-тельно, как он еще жил.

И скомандовал:

- Встать! Почтим память покойного стаканом шам-панского. Он любил выпить! Встали и почтили.

- Еще 24-го Михаил Дмитриевич был у меня в Эр-митаже в своем белом кителе. С ним был его адъютант и эта Ванда. На рассвете они вдвоем уехали к ней... Не будет она травить человека в своей квартире. Вот и все...

Разговоры прекратить!

Все замолчали - лишь пьяный Любский что-то бор-мотал во сне на турецком диване. Лентовский закончил:

- А эту стерву Ванду я приказал не пускать в сад...

И еще раз треснул кулаком так, что Любский вско-чил и подсел к нам.

Проснулся Любский, когда уже ста-ло совсем светло и мы пресытились шампанским, а Лен-товский своим неизменным "Бенедиктином", который пил не из ликерных рюмочек, а из лафитного стакана.

- Осадить пора, Миша, теперь не дурно бы по рю-мочке холодной водочки и селяночки по-московски, да покислее, - предложил Любский.

Явился буфетчик.

- Серега, сооруди-ка нам похмельную селяночку на сковороде из живой стерлядки, а то шампанское в гор-ло не лезет.

- Можно, а пока вот вам дам водочки со льда и трезвиловки, икорки ачуевской тертой с сардинкой, с лучком и с лимончиком, как рукой снимет.

Жадно все набросились после холодной водки и тер-той икры с сардинкой на дымящуюся селянку. Отворили окна, подняли шторы, солнце золотило верхушки деревь-ев и приятный холодок освежал нас. Вдруг вбежал Михайла, любимец Лентовского, старший официант, и пря-мо к Шестакову.

- Вас курьер с вокзала спрашивает, Константин Иванович, несчастье на дороге. Сразу отрезвел Шестаков.

- Что такое? Зови сюда! Нет, лучше я сам выйду. Через минуту вернулся.

- Извините, ухожу, - схватил шапку, бледный весь.

- Что такое, Костя? - спросил Лентовский.

- Несчастье, под Орлом страшное крушение, почто-вый поезд провалился под землю. Прощайте.

И пока он жал всем руки, я сорвал с вешалки шапку и пальто, по пути схватил со стула у двери какую-то бу-тылку запасного вина и, незамеченный, исчез.

У подъезда на Божедомке в числе извозчиков увидал лихача мальчугана

"Птичку", дремавшего на козлах сво-ей дорогой запряжки.

- Птичка, на Курский вокзал, вали!

- Три рубля, - ответил он спросонья.

- Вали.

Минут через двадцать я отпустил вспененного рысака, не доезжая до вокзала, где на подъезде увидал толпу разного начальства и воротами пробежал на двор к платформе со стороны рельс.

У платформы стоял готовый поезд с двумя вагонами третьего класса впереди и тремя зеркальными министер-скими сзади.

Я залез под вагон соседнего пустого состава и наблю-дал за платформой, по которой металось разное началь-ство. а старик Сергей Иванович Игнатов с седыми ба-ками, начальник станции, служивший с первого дня от-крытия дороги, говорил двум инженерам:

- Константин Иванович сейчас приедет. Около Мценска... говорят, весь поезд... погиб и все... телеграм-ма ужасная... - слышались отрывистые фразы Игнатова.

- Идет, идет, - прошу садиться. Ну, решил я, - просят садиться, будем садиться, Я вскочил прямо с полотна на подножку второго ми-нистерского вагона, где на счастье была незапертая дверь, и нырнул прямо в уборную. Едва я успел захлоп-нуть дверь, как послышались голоса входящих в вагон.

Через минуту свисток паровоза, и поезд двинулся и помчался, громыхая на стрелках... Вот мы уже за горо-дом... поезд мчится с безумной скоростью, меня бросает на лакированной крышке... Я снял с себя неразлучный пояс из сыромятного калмыцкого ремня и так привернул ручку двери, что никаким ключом не отопрешь.

Остановились в Серпухове, набрали наскоро воды, по-летели опять. Кто-то подошел к двери, рванул ручку и, ус-покоившись,- "занято"- ушел. Потом еще остановка, опять воду берут, опять на следующем перегоне проба отворить дверь... А вот и Тула, набрали воды, мчимся. Кто-то снова пробует вертеть ручку и ругаясь уходит, Через минуту слышу голоса:

- Посмотри, не испортился ли запор. Слышу металлический звук кондукторского ключа и издаю громкое недовольное рычание и начальственным тоном спрашиваю:

- Кто там?

- Виноват, ваше превосходительство, и - потом тот же голос отвечает, - нет, занято. - И меня уже больше никто не беспокоил. Я ехал ничего невидя сквозь запер-тое матовое стекло,а опустить его не решался. Страш-но хотелось пить после "трезвиловки" и селянки, и как я обрадовался, вынув из кармана пальто бутылку. Ока-зался "Шатоля Роз". А не будь этой бутылки - при томящей жажде я был вынужден выдать свое присутст-вие, что было бы весьма рискованно.

Во время происшествий начальство не любит коррес-пондентов.

Вот, наконец, Скуратове, берут воду... у самого окна слышу разговор:

- За Чернью, около Бастыева. Всю ночь был такой ливень, такой ливень... Вырвало всю насыпь, и поезд рухнул.

А потом голоса слились и ушли. После бешеной езды поезд быстро останавливается. Слышу шаги выходящих и разговоры:

- Сейчас, тут рядом, ваше превосходительство, из-вольте видеть, где народ.

Я развязал ремень и, когда голоса стихли, вышел на площадку и соскользнул на полотно через левую дверь.

x x x

Это место стало гуляньем: из Москвы и Петербурга вскоре приехали: Львов-Кочетов, из "Московских ведо-мостей", А. Д. Курепин, из "Нового времени", Н. П. Кичеев из "Новостей" Нотовича, и много, много разных корреспондентов разных газет и публики из ближайших городов и имений.

Ширь, даль, зелень. По обе стороны этого многолюд-ного экстренного лагеря кипела жизнь, вагоны всех классов от товарных до министерских, населенные вся-ким людом, начиная от прокурора палаты и разных инженер генералов до рабочих депо и землекопов. Город на колесах.

А еще дальше вокруг кольцо войск охраны и толпы гуляющих зевак, съехавшихся сюда, как на зрелище.

Это двести девяносто шестая верста от Москвы... ме-сто без названия. И в первой телеграмме, посланной мной в газету в день прибытия, я задумался над назва-нием местности. Я спросил, как называется эта ближай-шая деревня?

- "Кукуевка", - ответили мне, и я телеграфировал о катастрофе под деревней Кукуевкой. Отсюда и пошло "Кукуевская катастрофа", "Кукуевский овраг", и "Кукуевцы", - последнее об инженерах.

- Кукушка, прокукуй мне про Кукуй, - сострил кто-то в "Будильнике".

Вспоминаю момент приезда; впереди шел К. И. Карташев, за ним инженеры, служащие и рабочие... Огром-ный глубокий овраг пересекает узкая, сажень до двадца-ти вышины, насыпь полотна дороги, прорванная на боль-шом пространстве, заваленная обломками вагонов. На том и другом краю образовавшейся пропасти полувисят готовые рухнуть разбитые вагоны. На дне насыпи была узкая, аршина в полтора диаметром, чугунная труба - причина катастрофы. Страшный ночной ливень 29 июня 1882 года, давший море воды, вырвал эту трубу, вымыл землю и образовал огромную подземную пещеру в на-сыпи, в глубину которой и рухнул поезд... Два колена трубы, пудов по двести каждая, виднелись на дне доли-ны в полуверсте от насыпи, такова была сила потока...

Оторвался паровоз и первый вагон, оторвались три вагона в хвосте, и вся средина поезда, разбитого в дре-безги, так как машинист, во время крушения растеряв-шись, дал контрпар, разбивший вагоны, рухнула вместе с людьми на дно пещеры, где их и залило наплывшей жид-кой глиной и зысыпало землей, перемешанной тоже с обломками вагонов и трупами погибших людей.

Четырнадцать дней я посылал с нарочным и по теле-графу сведения о каждом шаге работы... и все это печа-талось в "Листке", который первый поместил мою боль-шую телеграмму о катастрофе и который шел в это вре-мя на расхват.

Все другие газеты опоздали. На третий день ко мне приехал с деньгами от Н. И. Пастухова наш сотрудник А. М. Дмитриев, "Барон Галкин".

- Телеграфируй о каждой мелочи, деньгами не стес-няйся, - писал мне Н. И. Пастухов, и я честно испол-нил его требование.

С момента начала раскопок от рассвета до полуночи я не отходил от рабочих. Четырнадцать дней! С 8 июля, когда московский оптик Пристлей поставил электриче-ское освещение, я присутствовал на работах ночью, дре-мал, сидя на обломках, и меня будили при каждом по-казавшемся из земли трупе.

Денег на расходы не жалел.

Я пропах весь трупным запахом и более полугода по-том страдал галлюцинацией обоняния и окончательно не мог есть мясо.

Первый раз я это явление почувствовал так: уже в конце раскопок я как-то поднялся наверх и встретил среди публики моего знакомого педагога -

писателя Е. М. Гаршина, брата Всеволода Гаршина. Он увидел меня и ужаснулся.

Действительно, - обросший волоса-ми, нечесаный и немытый больше недели, с облупившимся от жары загоревшим до черна лицом я был страшен.

- Ты ужасен, поедем к нам, это рядом, поедем! Вот мои лошади.

Вымоемся, передохнем, - стал он меня уговаривать.

В этот день экстренного ожидать было нечего: на де-вятой сажени сверху, на всем пространстве раскапыва-ния пещеры был толстый слой глины, который тщетно снимали и даже думали, что ниже уже ничего нет. Но на самом деле, под этим слоем оказалось целое кладби-ще.

Я провел Гаршина по работам, показал ему внизу, далеко под откосом, морг, вырытый в земле, куда скла-дывались трупы, здесь их раздевали, обмывали, призна-вали, а потом хоронили.

Запах был невыносимый... Как раз в это время, когда мы вошли, в морге находился прокурор Московской су-дебной палаты С. С. Гончаров, высокий, англизирован-ный, с бритым породистым лицом, красиво бросавший в глаз монокль, нагибаясь над трупом. Он энергично вел следствие и сам работал день и ночь.

Это тот самый С. С. Гончаров, который безбоязненно открыл хищения в Скопинском банке, несмотря на чи-нимые Петербургом препятствия, потому что пайщиками банка были и министры и великие князья.

Про него тогда на суде и песенку сложили:

Много в Скопине воров, Погубил их Гончаров.

На суде в качестве репортера от Петербургской газе-ты присутствовал Антон Чехов, писавший прекрасные отчеты.

Не выдержал ароматов морга Е. М. Гаршин, и мы помчались на его паре в пролетке.

Я захватил с собой новую розовую ситцевую рубаху и нанковые штаны, которые "укупил" мне накануне во Мценске мой стременной Вася, малый из деревни Кукуевки, отвозивший на телеграф мои телеграммы и неотступно состоявший при мне во все время для особых поручений.

На мой вопрос, к кому мы едем, Гаршин мне ответил, что гостит он у знакомых, что мы поедем к нему в садо-вую беседку, выкупаемся в пруде, и никто нас беспо-коить не будет.

Проехали верст пять полями. Я надышаться не мог после запахов морга и подземного пребывания в раскопках, поливаемых карболкой.

Мы поехали к парку, обнесенному не то рвом, не то изгородью, не помню сейчас. Остановились, отпустили лошадей, перебрались через ров и очутились в роскош-ном вековом парке у огромного пруда. Тишина и без-людье.

- Ну-с, теперь купаться.

Душистое мыло и одеколон, присланные мне из Москвы, пошли в дело. Через полчаса я стоял перед Гаршиным в розовой мужицкой рубахе, подпоясанной моим калмыцким ремнем с серебряными бляшками, в новых, лилового цвета,- вкус моего Васьки,- нанко-вых штанах и чисто вымытых сапогах с лакированными голенищами, от которых я так страдал в жару на Кукуевке при непрерывном солнцепеке.

Старое белье я засунул в дупло дерева.

- Ну, теперь пойдем, - позвал меня Е. М. Гаршин.

Прошли десятка два шагов.

На полянке, с которой был виден другой конец пруда, стоял мольберт, а за ним сидел в белом пиджаке высо-кий, величественный старец, с седой бородой, и писал картину. Я видел только часть его профиля.

- Яков Петрович!

- А, Евгений Михайлович! Я слышал, кто-то ку-пается.

Не отрываясь от работы, говорил старик.

- Я да и не один. Вот мой старый Друг, поэт Гиля-ровский.

Старец обернулся и ласково, ласково улыбнулся.

- Очень рад, очень рад.. Где-то я на днях видел ва-шу фамилию, ну, вот недавно, недавно...

- А корреспонденция из Кукуевки, - вмешался Гаршин,- как раз вчера мы с вами читали... я его от-туда и привез.

- Так это вы? Мы все зачитываемся вашими корреспонденциями, какой ужас. В других газетах ничего нет. Нам ежедневно привозят "Листок" из Мценска.Очень, очень рад... Ну, идите к Жозефине Антоновне, и я сейчас приду к обеду, очень рад, очень...

Мы быстро пошли.

- Кто этот славный старик, уж очень знакомое ли-цо? - спрашиваю я.

- Да Яков Петрович Полонский, поэт Полонский, я гощу у него лето, Иван Сергеевич не приехал, хотя соби-рался... А вот Яков Петрович и его семья -

здесь.

- Какой Иван Сергеевич, - спрашиваю я.

- Да Тургенев, ведь это его имение, Спасское-Лутовиново.

Я окончательно ошалел, да так ошалел, что ничего не видя, ничего не понимая, просидел за обедом, за чаем, в Тургеневских покоях, ошалелым гулял по парку, гулял по селу, ничего не соображая.

Во время обеда, за которым я даже словом не об-молвился при детях о Кукуевке, что поняли и оценили после Полонские, - я вовсе не мог есть мяса первый раз в жизни и долго потом в Москве не ел его.

Уже после обеда, без детей, я отвечал на вопросы, потом осматривал имение и слушал рассказы Е. М. Гаршина о Тургеневе, о жизни в Спасском, мне показали дом и все реликвии.

В памяти у меня портрет вельможи, проколотый в груди, - это сюжет повести "Три портрета". Помню еще библиотеку с биллиардом и портретом поэта Тютчева в ней, помню кабинет Тургенева с вольтеровским креслом и маленькую комнату с изящной красного дерева, кры-той синим шелком, мебелью, в которой год назад, когда Иван Сергеевич в последний раз был в своем имении, гостила Мария Гавриловна Савина, и в память этого Иван Сергеевич эту комнату назвал Савинской. Это было при Якове Петровиче, который прошлое лето про-водил с ними здесь.

Смутно помнится после ужасов Кукуевки все то, что в другое время не забылось бы. Единственное, что пора-зило меня навеки вечные, так этот столетний сад, какого я ни до, ни после никогда и нигде не видел, какого я и представить себе не мог. Одно можно сказать: если Тургенев, описывая природу русских усадеб, был в этом неподражаемо велик- так это благодаря этому саду, в котором он вырос и которым он весь проникся.

За вечерним чаем я поблагодарил хозяев и стал про-щаться, но Яков Петрович и Жозефина Антоновна и слышать об этом не хотели:

- Поживите у нас, отдохните.

Единственно, что я мог выговорить- это отпустить меня на рассвете.

После ужина меня уложили в маленькой гостиной с дверью на садовую террасу, с кожаной мебелью крас-ного дерева, инкрустированной бронзой.

Постель мне была постлана на широчайшем мягком диване "Самосоне", описанном Тургеневым в "Накануне".

А над "Самосоном" висел большой портрет отца Тур-генева.

С восходом солнца я навсегда покинул Спасское-Лутовиново.

* * *

Впоследствии я бывал на "пятницах" Полонского в Петербурге и года через три, когда я уже был женат и жил на Мясницкой, в гостинице "Рояль", возвращаясь домой с женой к обеду, я получил от швейцара карточ-ку "Яков Петрович Полонский".

И швейцар сказал, что приходил старик на костылях и очень жалел, что не застал меня.

Спустя несколько лет я хоронил Я. П. Полонского, командированный

"Русскими ведомостями" в Рязань.

x x x

В те времена, когда Лентовский блистал своим Эр-митажем на Самотеке, в Каретном ряду, где теперь сад и театр Эрмитаж, существовала, как значилось в

"По-лицейских ведомостях":

"Свалка чистого снега на пустопорожней земле Мошнина".

Зимой сюда свозили со дворов и улиц "чистый", цве-та халвы, снег, тут же он таял, и все это, изрытое ямами и оврагами пустопорожнее место покрывалось мусором, среди которого густо росли бурьян, чертополох и лопу-хи и паслись козы.

Публика узнала о существовании этого места из афиш в сентябре 1882

года, объявивших, что "воздухо-плаватель Берт сегодня 3 сентября в 7 часов вечера со-вершит полет на воздушном шаре с пустопорожнего места Мошнина в Каретном ряду. За вход 30 копеек, сидячее место - 1 рубль".

Разгородили в двух местах забор, поставили в прохо-де билетные кассы и контроль; полезла публика и сплошь забила пустырь, разгороженный канатами, и

"си-дячие рублевые места", над которыми колыхался не-большой серый шар, наполненный гретым воздухом.

Я был командирован редакцией описать полет. Был серый ветреный вечер.

- Пузырь полетит... - волновалась серая Москва, глядя на скверный аэростат из серой материи, покачи-вавшийся на ветру.

Я пробился к самому шару. Вдали играл оркестр. Десяток пожарных и рабочих удерживали шар, который жестоко трепало ветром. Волновался владелец шара, старичок, немец Берг, - исчез его помощник Степанов, с которым он должен был лететь. Его ужас был неопи-суем, когда подбежавший посланный из номеров сказал, что Степанов вдребезги пьян и велел передать, что ему своя голова дорога и что на такой тряпке он не полетит. Берг в отчаянии закричал:

- Кто кочит летайт, иди...

- Я, - шепнул я на ухо старику среди общего молча-ния и шагнул в корзину. Берг просиял, ухватился за ме-ня обеими руками, может быть боялся, что я уйду, и сам стал рядом со мной.

Публика загудела. Это была не обычная корзина аэростата, какие я видел на картинках, а низенькая, круглая, аршина полтора в диаметре и аршин вверх, плетушка из досок от бочек и веревок. Сесть не на что, загородка по колено.

Берг дал знак, крикнул "пускай", и не успел я опомниться, как шар рванулся сначала в сто-рону, потом вверх, потом вбок, брошенный ветром, при-чем низом корзины чуть-чуть не ударился в трубу до-ма- и закрутился... Москва тоже крутилась и провали-валась подо мной.

Мы попали в куски низко висевшей тучи. Сыро, гад-ко, ничего не видно.

Пропали из глаз и строения, и гу-девшая толпа. Наши разговоры, мало понятные, велись на черт знает каком языке и не по-русски и не по-немецки.

Кругом висел серый туман непроглядной тучи. На-конец, внизу замелькали огоньки, Воробьевы горы и по-ля, прорезанные Москвой рекой. Тишина была полней-шая, шар перестал крутиться и плыл прямо. Мы опять попали в тучу.

Берг, увидев у меня табакерку, очень обрадовался и вынюхал у меня чуть не половину. Опять прорвалась туча, открылось небо, звезда, горизонт, а под нами бежали поля, перелески, деревни... Москвы не было видно, она была с той стороны, где были тучи. Вот фо-нари и огоньки железнодорожной станции и полотно Ка-занской дороги, я узнал Люберцы, шар стал опускаться и опустился на картофельное поле, где еще был на-род.

Мы благополучно сели, крестьяне помогли удержать шар, народ сбегался все больше и больше и с радостью помогал свертывать шар. Опоздав ко всем поездам, я вернулся на другой день и был зверски встречен Н. И. Пастуховым: оказалось, что известия о полете в "Лист-ке" не было.

Это за всю мою репортерскую деятельность был един-ственный случай такого упущения.

x x x

Еще служа у Бренко, я хорошо познакомился и подружился с М. И.

Писаревым и А. Я. Гламой-Мещерской, бывал у них постоянно и запросто, и там впервые увидал многих литературных знаменитостей. У них часто бывал С. А.

Юрьев, В. М. Лавров, В. А. Гольцев, еще совсем молодой А. И. Южин и весь кружок "Русской мысли".

Тогда же я отделал мою поэму "Бурлаки", которую напечатал в "Москве" у Кланга для картины того же названия,- приложение к журналу.

И роскошная обстановка, и избранное общество, и московские трущобы, где часто я бывал,- все это у ме-ня перемешивалось, и все создавало интереснейшую, пол-ную, разнообразную жизнь.

И все это у меня выходило очень просто, все уживалось как-то, несмотря на то, что я состоял репортером "Московского листка", дружил с Пастуховым и его ком-панией. И в будущем так всегда было, я печатался од-новременно в

"Русской мысли" и в "Наблюдателе", в "Русских ведомостях" и "Новом времени"... И мне, од-ному только мне, это не ставилось в вину, да я и сам не признавал в этом никакой вины, и даже разговоров об этом не бывало.

Только как-то у Лаврова Сергей Анд-реевич Юрьев сказал .мне:

- Надо вам, Владимир Алексеевич, в другую компа-нию перебраться. И я перебил его:

- Нигде столько не заработаешь, и нигде не отве-дут столько места для статей, - а пишу я что хочу, меня никто не черкает. Да и любопытная работа.

И раз навсегда этот разговор кончился.

x x x

В Москве существовала школа гимнастики и фехто-вания, основанная стариком Пуаре, после него она пере-шла к А. И. Постникову и Т. П. Тарасову.

Первый зна-менитый гимнаст и конькобежец, второй - солдат образ-цового учебного батальона, Тарас Тарасов, на вид вроде моего дядьки Китаева, только повыше и потолще. Это непобедимый московский боец на штыках и экспадронах.

Я случайно забрел в этот зал в то время, когда Тара-сов вгонял в седьмой пот гренадерского поручика, брав-шего уроки штыкового боя.

Познакомился с Постнико-вым и О. И. Селецким, любителем фехтования. Когда Тарасов отпустил своего ученика, я предложил ему пофехтовать. Надели нагрудники, маски и заработали штыками. Тарасов, сначала неглижировавший, бился как с учеником, но получил неожиданную пару ударов, спо-хватился, и бой пошел вовсю и кончился, конечно, побе-дой Тарасова, но которую он за победу и не счел. Когда же я ему сказал, что я учился в полку у Ермилова, он сразу ожил.

- Конопатый такой? Чернявый? Федором звать. Он в Нежинском полку, на вторительную службу пошел.

- Да, у него три нашивки.

- Мы вместе в учебном полку были... Хороший боец. Ну вот теперь я понимаю, что вы такой.

Постников удивился моим гимнастическим трюкам Я, конечно, умолчал о цирке и хорошо сделал.

Я продолжал заходить в школу, увлекся экспадронами, на которых Тарасов сперва бил меня, как хотел.

А тем временем из маленькой школы вышло дело, И. Селецкий, служивший в конторе пароходства братьев Каменских, собрал нас, посетителей школы, и предложил нам подписать выработанный им устав Рус-ского гимнастического общества.

И хорошо, что я промолчал о цирке: в уставе пара-граф, воспрещающий быть членом общества лицам, вы-ступавшим за вознаграждение на аренах.

Устав разрешили. Кроме небольшой кучки нас, гим-настов и фехтовальщиков, набрали и мертвых душ, и в списке первых учредителей общества появились члены из разных знакомых Селецкого, в том числе его хозяева братья Каменские и другие разные московские купцы, в том числе еще молодые тогда дети Тимофея Саввича Морозова, Савва и Сергей, записанные только для того, что-бы они помогли деньгами на организацию дела. Обратил-ся Селецкий к ним с просьбой дать заимообразно обще-ству тысячу рублей на оборудование зала. О разговоре с Саввой нам Селецкий так передавал.

- Сидим с Саввой в директорском кабинете в отцов-ском кресле.

Посмотрел в напечатанном списке членов свою фамилию и говорит: "Очень, очень-с хорошо-с... очень-с рад-с... успеха желаю-с...". Я ему о тысяче руб-лей заимообразно... Как кипятком его ошпарил! Он отки-нулся к спинке кресла, поднял обе руки против головы, ладонями наружу, как на иконах молящихся святых изображают, закатив вверх свои калмыцкие глаза, и елейно зашептал.

- Не могу-с! И не говорите-с об этом-с. Все, что хотите, но я принципиально дал себе слово не давать взаймы денег. Принципиально-с.Встал и протянул мне руку. Так молча и расстались.Выхожу из кабинета в коридор, встречаю Сергея Тимо-феевича, рассказываю сцену с братом. Он покачал голо-вой и говорит:

- Сейчас я не могу... А вы заходите завтра в эти ча-сы ко мне.

Впрочем, нет, пойдемте.

Завел меня в другой кабинет, попросил подождать и тотчас же вернулся и подает увесистый конверт.

- Здесь тысяча... Желаю успеха.

Я предлагаю написать вексель или расписку.

- Ничего не надо. Делом интересуюсь... Будут в об-ществе деньги - и без векселя отдадите...

И Селецкий вынул из конверта десять сотенных.

Оборудовали на Страстном бульваре в доме Редлих прекрасный зал, и дело пошло. Лет через пять возврати-ли Сергею 500 рублей, а в 1896 году я, будучи председа-телем Совета общества, отвез ему и остальные 500 руб-лей, получив в этом расписку, которая и поныне у меня.

В числе членов учредителей был и Антон Чехов, пла-тивший взнос и не занимавшийся. Моя первая встреча с ним была в зале; он пришел с Селецким в то время, когда мы бились с Тарасовым на экспадронах. Тут нас и познакомили.

Я и внимания не обратил, с кем меня познакомил Селецкий, потом уже Чехов мне сам на-помнил.

Впоследствии на наше гимнастическое общество обратила свое благосклонное внимание полиция. Началь-ник охранного отделения Бердяев сказал председателю общества при встрече на скачках.

- Школа гимнастов! Знаем мы, что знаем. В Риме тоже была школа Спартака... Нет, у нас это не пройдет.

Гимнастические классы тогда у нас были по вторникам, четвергам и субботам от восьми до десяти вечера. В числе помощников Постникова и Тарасова был вели-колепный молодой гимнаст П. И. Постников, впослед-ствии известный хирург. В числе учеников находились два брата Дуровы, Анатолий и Владимир. Уж отсюда они пошли в цирк и стали входить в славу с первых дней появления на арене.

x x x

Я усердно работал в обществе и продолжал писать в "Листке", а также сотрудничал в "Осколках", в "Бу-дильнике" и в "Развлечении".

В "Русском сатирическом листке" Полушина напечатал по его заказу описание Гуслиц, хотя сатирического в этом ничего не было.

Настал 1882 год. К коронации Александра III готови-лись усиленно. Шли обыски, аресты. Пастухов мне как-то сказал:

- Ты вот у меня работаешь и с красными дружишь... Мне сказывали уж...

Не заступись я за тебя - выслали бы...

Я понял намек на компанию "Русской мысли", на М. И. Писарева, около которого собрались неугодные полиции люди, но внимания на это не обратил.

Благодаря Пастухову уж, что ли, меня не трогали. Так прошло время до апреля.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. С БУРЛАКОМ НА ВОЛГЕ

Артистическое турне по Волге. Губа смеется. Обрыдло. Рискован-ная встреча. Завтрак у полицмейстера. Серебряная ложка. Бурлак хохочет.

Весной 1883 года Бурлак пришел ко мне и пригласил меня поступить в организованное им товарищество для летней поездки по Волге.

Труппа была великолепная. Глама-Мещерская, Свободина-Барышева, Очкина, Рютчи, Козловская, Писарев, Андреев-Бурлак, Ильков, Шмитов, Васильев и суфлер Корнев. Труппа единогласно избрала режиссером и рас-порядителем Андреева-Бурлака, а меня его помощником. Репертуар такой: "Лес", "Не в свои сани не садись", "Кручина", "На хуторе", "Горькая судьбина", "Иудуш-ка", "В царстве скуки", водевили и, кроме того, Андре-ев-Бурлак читал "Записки сумасшедшего" и "Рассказ Мармеладова".

x x x

Это был 1883 год- вторая половина апреля. Москва почти на военном положении, обыски, аресты- готовят-ся к коронации Александра III, которая назначена на 14 мая. Гостиницы переполняются всевозможными при-езжими, частные дома .и квартиры снимаются под разные посольства и депутации.

22 апреля труппа выехала в Ярославль, где при пол-ных сборах сыграла весь свой репертуар.

Последние два спектакля, как было и далее во всех городах, я не играл, а выехал в Кострому готовить театр.

Вот Тверицы, где я нанялся в бурлаки... Вот здесь я расстался с Костыгой... Вот тюремное здание белильно-го завода.

Меня провожали актеры, приветствовали платками и шляпами с берега, а я преважно с капитанского мостика отмахивался им новенькой панамой, а в голову лезло: Белый пудель шаговит, шаговит...

Любовался чудным видом Ярославля, лучшим из ви-дов на Волге.

Скрылся Ярославль. Пошли тальники, сакмы да ухвостья. Голова кругом идет от воспоминаний.

Всю Волгу я проехал со всеми удобствами пассажи-ра 1-го класса, но почти всегда один. Труппа обыкновен-но приезжала после меня, я был передовым. Кроме под-готовки театра к спектаклю, в городах я делал визиты в редакцию местной газеты. Прием мне всюду был пре-красный, во-первых, все симпатизировали нашему турне, во-вторых, в редакциях встречали меня, как столичного литератора и поэта, - я в эти два года печатал мас-су стихотворений в целом ряде журналов и газет - "Бу-дильник", "Осколки",

"Москва", "Развлечение".

Кроме статей о нашем театре, прямо надо говорить, реклам, я давал в газеты, по просьбам редакций, стихи и наброски.

Никогда я не писал так азартно, как в это лето на па-роходе. Из меня, простите за выражение, перли стихи. И ничего удивительного; еду в первый раз в жизни в первом классе по тем местам, где разбойничали и тяну-ли лямку мои друзья Репка и Костыга, где мы с Орло-вым выгребали в камышах... где...

Довольно.

В конце концов я рад был, что ехал один, а не с труп-пой.

Не проболтаешься.

Ехал и молчал, молчал, как убитый.

- Нашел- молчи, украл- молчи, потерял- молчи.

Этот завет я блюл строго и только благодаря этому я теперь имею счастье писать эти строки.

Я молчал, и все мои переживания прошлого выходи-ли в строках и успокаивали меня, вполне вознаграждая за вечное молчание.

Под шум пароходных колес, под крики чаек да под грохот бури низовой писал я и отдыхал.

Тогда на пароходе я написал кусочки моего Стеньки Разина, вылившегося потом в поэму и в драму, написав кусочки воспоминаний о бродяжной жизни, которую вы уже прочли выше. Писал и переживал.

Через борт водой холодной Плещут беляки.

Ветер свищет, Волга стонет, Буря нам с руки.

Да, я молчал. Десятки лет молчал.

Только два человека знали кое-что из моего прошло-го... Кое-что.

Но эти люди были особые: Вася Васильев - народ-ник, друг народовольцев, счастливо удравший вовремя. А не удалось бы ему удрать, так процесс был бы не 193, а 194х. (Васильев- псевдоним. Его настоящая фами-лия Шведевенгер. Но в паспорте- Васильев).

Вася умел молчать как никто, конспиратор по натуре и привычке.

Другой Вася, Андреев-Бурлак, был рыцарь, рыцарь слова.

Оба знали и молчали.

Только знаменитая историческая губа Андреева-Бур-лака выражала понятное мне его настроение. Об этой гу-бе поэт Минаев сказал: Москва славна Тверскою, Фискалом М. Н. К.

И нижнею губою Актера Бурлака.

(M. H Катков, редактор "Московских ведомостей)

Бурлака никто не видел смеющимся, - у него смея-лись только глаза и нижняя губа.

Бывало в нашей компании идет разговор о разных обстоятельствах, о которых я мог бы рассказать многое, а я молчу, смотрю на Бурлака. А у того губа смеется,.. и так смеется, что я не удержусь и в ответ сам улыбнусь... И мы только двое понимаем друг друга. Он умел мол-чать.

x x x

А испытаний ему было не мало. Помню случай в. Астрахани, когда мы уже закончили нашу блестящую поездку. Труппа уехала обратно в Москву, а мы с Бур-лаком и Ильковым решили проехать в Баку, а потом через Кавказ домой, попутно устраивая дивертисменты.

Андреев-Бурлак читал "Записки сумасшедшего", "Рассказ Мармеладова" и свои сочинения, Ильков- сцены из народного быта, а я - стихи.

Три дня прогуляли мы в Астрахани, а потом были в Баку, Тифлисе, Владикавказе, хорошо заработали, а деньги привез домой только скупердяй Ильков.

Проводив своих, я и Бурлак в Астрахани загуляли вовсю. Между прочим, подружились с крупным купцом Мочаловым, у которого были свои рыбные промыслы.

С тем самым Мочаловым, у которого десять лет тому назад околачивался на ватагах Орлов, а потом он...

А мы у него в притоне, где я прожил пять дней, и от-куда бежал, обжирались до отвала Мочаловской икрой.

Об этом и кое-каких других астраханских похожде-ниях, конечно, и об Орлове, я рассказывал в минуты от-кровенности Бурлаку. Рассказал ему подробно, как пили водку и жрали Мочаловскую икру.

- Чего икру не жрешь, - спрашиваю Орлова.

- Обрыдла. Вобла ужовистее.

Я рассказал этот случай. Уж очень слова интерес-ные. Бурлак даже записал их в книжку и в рассказ вста-вил. Но дело не в том.

На другой день после этого рассказа заявился к нам утром Мочалов и предложил поехать на ватагу.

- Юшки похлебать, да стерляжьей жарехи почавкать.

На крошечном собственном пароходике мы добрались до его промысла.

Первым делом из садка вытащили ог-ромнейшего икряного осетра, при нас же его взрезали, целую гору икры бросили на грохотку, протерли и подали нам в медном луженом ведре, для закуски к водке, пока уху из стерлядей варили, да на угольях жареху стерляжью на вертелах, как шашлык из аршинных стерлядей готовили.

Мочалов наложил нам по полной тарелке серой ароматной икры, подал подогретый калач и столовые ложки. выпиваем. Икру я и Бурлак едим как кашу.

- И тогда также ложками хлебали? - спросил меня бурлак, улыбаясь во всю губу.

- Только деревянными! - ответил я.

Пьем, чокаемся, а Мочалов, глядим, икры не ест, а ободрал воблу, предварительно помолотив ее о сапог, рвет пальцами и запихивает жирное волокно в рот.

- Что же ты икру? - спрашивает Бурлак.

- Обрыдла! Я только воблу... Гляди какая. Подлед-ная!

- Так обрыдла, говоришь?

Долго хохотали мы после. А был случай, когда Бурлак до упаду хохотал.

Этот случай был в Казани.

Казань Бурлаку свой город. Он уроженец Симбирска, был студентом Казанского университета, не кончил, по-ступил в пароходство, был капитаном парохода "Бур-лак"- отсюда его фамилия по сцене. Настоящая фами-лия его Андреев. На Волге тогда капитанов Андреевых было три, и для отличия к фамилиям прибавляли назва-ние парохода. Были Андреев-Велизарий, Андреев-Ольга и Андреев-Бурлак. Потом он бросил капитанство и по-ступил на сцену.

Я знал капитана Андреева-Ольгу, здоровенного моря-ка с седыми баками.

Его так и звали Ольга, и он 11 ию-ля, на Ольгу, именины даже свои неуклонно и справлял

10 мая труппа еще играла в Нижнем, а я с Андрее-вым-Бурлаком приехали в Казань устраивать уже сня-тый по телеграмме городской театр. Первый спектакль. был 14 мая, в день коронации Александра III.

Сидим мы вдвоем в номере и на целую неделю со-ставляем афиши. Кроме нас играют в Казани еще две труппы, одна в Панаевском саду, а другая в Адмирал-тейской слободке.

Составили афишу. На 14 мая "Горькая судьбина", дальше "Светит, да не греет", а там "Кручина", "Иу-душка", "Лес"...

- Ну, теперь едем к полицмейстеру. Николай Хрисанфович Мосолов, генерал, мой старый приятель. Едем!

- Едем.

А сам думаю: вдруг опять тот же полицмейстер, что меня завтраком угощал! И решил, что этого быть не мо-жет, так как полицмейстеры меняются часто. Подъез-жаем к полиции. Все знакомо, все прошлое мелькнуло ярко. Вот окно на крыше, под самой каланчой, из кото-рого я удрал... Такая же фигура дремлющего пожарного у ворот. Все то же самое. Вошли через парадное крыль-цо, а не через дежурку, как тогда. Доложили. Входим а кабинет.

Знакомый медведь стоит с подносом, на кото-ром лежат визитные карточки, и важная фигура в гене-ральском мундире приветливо спешит нам навстречу, протягивая обе руки Андрееву-Бурлаку. Обнялись. Расцеловались. Говорят на

"ты". Ужас! Тот самый, который меня арестовал. Только уже не полковник, а генерал, поседевший и обрюзгший. Нас представили.

- Очень... Очень рад... Друзья моих друзей- мои друзья... Пойдемте закусить.

Я улыбнулся. Ну, думаю, друзья! - Пока подпиши-ка афишу, Коля. Сидим.

Мосолов взял афишу и читает:

- 14-го "Горькая судьбина"... 14-го?! Это, Вася, не-удобно, перемени, поставь что-нибудь другое... Ну, "Лес", что ли.

- Это почему?

- Да, знаешь, в день коронации и вдруг, горькая судьбина... Пусть она на второй, на третий день идет. Только не в первый.

- Ну, "Светит, да не греет", - с серьезным видом предлагает Бурлак-

а губа смеется.

- Это хорошо. А там после, что хочешь, ставь. Я переменил числа, и Мосолов подписал афиши, а потом со стола взял пачку афиш, данных для подписи, и доказал афишу Панаевского театра, перечеркнутую красными чернилами.

- Каковы идиоты?!. Вдруг "Не в свои сани не са-дись"! Это в день коронации Александра III. Понимаешь, Александра третьего!

- Почему же нельзя? Ведь "Не в свои сани..." такая уж скромная пьеса.

- А ты не догадался? Ведь Александр III коронует-ся... А разве его к царствованию готовили? Он занимает место умершего брата цесаревича Николая... Ну, понял?

- А ведь верно, что он не в свои сани садится? Сделал Бурлак серьезную физиономию, а губа смеется...

- Ну вот видишь, ты не смекнул, а я додумался...

И в день коронации шло у нас "Светит, да не греет", а в Слободе "Ворона в павлиных перьях" и "Недоросль"... Нарочно не придумаешь! Мы прошли через две комнаты, где картины были завешены и мебель стояла в чехлах.

- По холостяцкому закусим.! Садитесь, господа. В один миг были поставлены для нас два прибора на накрытом для одного хозяина столе, появилась селедка, балык и зернистая икра в целом бочонке. Налили по рюмке.

- Коля, ты ему стаканчик!.. Он рюмок не признает.

И Бурлак налил мне полный стаканчик, поданный для лафита. Мне захотелось поозорничать. Прошлый завтрак мелькнул передо мной до самых мелочей.

- Рюмками воробья причащать,- припомнил я ска-занную в тот завтрак шутку.

- Иже вместий-вместит. Кушайте на здоровье... Еще холодненькой подадут.

- Это я в турецкую кампанию выучился. Спирт стаканами пили.

- Да, вы были на войне! В каких делах? Я рассказал, Бурлак добавлял.

Генерал с уважением посмотрел на георгиевскую ленточку в петлице, а меня так и подмывает поозорничать.

К соусу подали столовую ложку, ту самую, которую я тогда свернул.

- Кто это, генерал, вам так ложку изуродовал,- спросил я и, не дожидаясь ответа, раскрутил ее обрат-но. Обомлел генерал.

- Второго вижу... Знаете, даже жаль, что вы ее рас-крутили, я очень берегу эту память... Если бы вы знали...

- Так поправлю, - и я обратно скрутил ложку, как была.

Бурлак смеется.

- Он везде ложки крутит... Вот на пароходе тоже две скрутил...

- Н-да-с... Вы знаете историю этой ложки?

Лет де-сять назад арестовали неизвестного агитатора с возму-тительными прокламациями. Помнишь, это был 1874 год, когда они ходили народ бунтовать.

Привели ко мне, ви-жу, птица крупная, призываю для допроса, а он шуточ-ки, анекдотики, еще завтрака просит. Я его с собой за стол в кабинете усадил да пригласил жандармского полковника. Так он всю водку и весь коньяк стаканом вы-лакал. Я ему подливаю, думаю, проговорится. А он да-же имени своего не назвал. Оказался медвежатником, должно быть, каналья, в Сибири медведей бить вы-учился, рассказывал обо всем, а потом спать попросил-ся да ночью и удрал. Разломал ручищами железную решетку в окне на чердаке, исковеркал всю и бежал. Вот это он ложку свернул... Таких мерзавцев я еще не видал.

Пришлось бы мне отдуваться, да спасибо полков-нику, дело затушил...

- Поймали его потом? - спрашиваю я.

- Как в воду канул. Потом, наверно, поймали... Наверное уж в Сибири, а то может и повесили. Опаснейший фрукт.

- А какой он на вид? Богатырь? - допытывался я.- А самому хотелось сказать, что решетки в окне были тонкие и подоконник гнилой.

- Какой богатырь. Так, обыкновенный человек. Ну, вроде вас... и рука такая же маленькая, как у вас...

Генерал пристально посмотрел на меня, как бы вспо-миная.

Этим наш разговор и кончился. Я чувствовал, что старое забыто, и прощаясь, при выходе из кабинета, не мог не созорничать. Хлопая медведя по плечу, а все-таки сказал, как и тогда:

- Бедный Мишка, попал-таки в полицию!

Вернувшись в номер, я рассказал и прошлое и на-стоящее во всех подробностях Бурлаку, и он, валяясь по дивану, хохотал с полчаса и отпивался содовой.

Этой поездкой я закончил мою театральную карье-ру, и сделался настоящим репортером.

1927 год. Картино.

Владимир Гиляровский - Мои скитания - 04, читать текст

См. также Гиляровский Владимир - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :