Макс Пембертон
«Бриллиантовый корабль. 2 часть.»

"Бриллиантовый корабль. 2 часть."

Ни один звук в доме, ни одно открытое окно на площадку не допускали возможности какого-либо тревожного сигнала из сада. Я мог предположить только, что маленький японец перебрался по руслу реки и таким путем пробрался в долину. Спрашивать его об этом было глупо - это могло задержать нас. Он был здесь, и дверь была открыта. Когда он дал мне револьвер в руки и попросил следовать за ним через нижнюю веранду в сад, я повиновался без малейшего колебания. Таинственное исчезновение Анны нетрудно было объяснить. Сегодня ночью, сказал я себе, еврей хотел убить меня. И только тут впервые понял я ту смертельную опасность, которой подвергался я в Валлей-Гоузе.

Окиада никогда не принадлежал к числу разговорчивых людей. В эту, ночь, я думаю, он произнес не более двух слов, когда мы шли по саду, направляясь к берегу реки. "Стрелять, мастер! - сказал он, подразумевая под этим, что в случае какой-нибудь встречи нам некогда будет думать о бегстве. Я кивнул вместо ответа и поспешил за ним, когда он вошел в лабиринт кустов, закрывавших собою ущелье. Царившая тишина страшно действовала на нервы. Неужели в саду не было никого из людей еврея? А между тем их, по-видимому, там не было.

Так добрались мы до берега потока и несколько минут лежали плашмя на земле под прикрытием целого ряда скал, подымавшихся над ущельем. Позади нас виднелись освещенные окна спальни, только что покинутой мною, и темные очертания шале. Сад и парк казались черными пятнами на фоне синего ночного неба. Внизу, под нами, между стенами темных скал и по каменистому дну протекала вода синяя, как индиго. Ни одно дуновение ветерка не шевелило веток сосен, покрывавших склоны гор. Еще немного, и мы должны были увидеть океан, пустынный или с дружескими огнями, приветствующими нас. Мне казалось, что мы одни на необитаемом острове, и заблуждение мое могло бы долго продолжаться, не раздайся в отдалении выстрел из ружья, который разнесся эхом по горам и в одну минуту вернул меня к действительности... Окиада мгновенно вскочил на ноги и с живостью, на которую он редко бывал способен, сказал мне:

- Они нашли почтенного капитана... Скорее, мастер, мы должны спешить к нему.

В ответ на это я указал ему на лужайку сада, откуда мы только что ушли. Там ясно виднелись фигуры семи человек, шедших по направлению к шале. Не успел я обратить на них внимание, как в кустах непосредственно за ними послышалось движение, выдававшее присутствие еще троих... Они двигались со стороны воды и в десяти ярдах от того места, где мы стояли. Остановившись на минуту, они окинули беглым взглядом ущелье и затем отправились по парку дальше, чтобы присоединиться к своим товарищам.

- И сидят же мысли в черепе этого старого Валя, - сказал один из них. - Уж если найдется такой негодный англичанишка, который проберется сюда ночью, так будь я проклят, если он не водяной!

Другой заметил на это, что вода стоит сегодня ниже, чем когда-либо, а третий выразил свое мнение, что ниже ли, выше ли, но она достаточно тепла, чтобы согреть грог для негра с Конго, а... для полиции и того хуже.

Мы прислушивались к их разговору, притаившись у скал и держа револьверы наготове. Достаточно было самой ничтожной случайности - падения камушка или неловкого движения, - чтобы выдать нас, а там, я убежден, был бы и конец всей истории. Но мы лежали как люди, давно уже практиковавшиеся в такого рода молчании, и только когда неизвестные скрылись вдали среди деревьев, вскочили, собираясь идти через ущелье.

- Идите вперед, мастер! - сказал Окиада. - Вот веревка. Наши друзья с почтенным капитаном ждут вас внизу. Принесем им скорее добрые вести.

Говоря таким образом, он взял веревку, один конец которой был прикреплен к обломку скалы на противоположном берегу потока. С помощью нее он перебрался по воде, когда спешил за мной в Валлей-Гоуз. Он прикрепил ее к скале, находившейся подле нас, и устроил таким образом мост, по которому легко мог перебраться мало-мальски сильный человек, особенно при такой низкой воде, какая была теперь. Я, не колеблясь, пустился по веревке и скоро уже стоял на противоположном берегу. Первый переход Окиады был, я думаю, несравненно опаснее, так как ему прежде всего нужно было перебросить веревку и затем укрепить петлю на ее конце к железному крючку на стене сада. Теперь он перешел так же, как и я, а затем мы вместе с ним перетащили веревку к себе. Мы не были больше пленниками долины и горы были позади нас. Что означала, однако, тревога, поднявшаяся вдруг в саду? Хриплый крик голосов, громкие свистки, беготня взад и вперед. Еще более зловещим показался нам второй ружейный выстрел, пробудивший спящее эхо гор. Выстрелил, надо полагать, кто-нибудь из наших товарищей с яхты. Наткнулись ли они на какую-нибудь засаду, или попали в ловушку, поставленную на той дороге, по которой мы должны были следовать? Решение этого вопроса было весьма важно для нас. Мы могли их найти или пленниками, или свободными людьми, подвергавшимися только минутной опасности. Нельзя было медлить ни минуты.

- Ты пришел один, Окиада?

Японец отрицательно покачал головой, продолжая складывать веревку.

- Там еще почтенный шотландец... Он ждет с фонарем.

- Далеко это отсюда?

- А столько, ваше превосходительство, сколько вы можете пройти в минуту.

Я ничего больше не сказал, а последовал за ним по скалистому склону, карабкаясь и скользя подобно мальчику, отправившемуся на праздничную прогулку и не менее его проворно взбираясь на высоты. Жизнь моя и моего верного слуги зависела от темноты ночи и быстроты наших движений. Вся долина была наполнена теперь криками тревоги, которые разносились с одного конца ее до другого. Раздавались неумолчные свистки, слышались звонки и ружейные выстрелы. Слух мой не обманывал меня - я слышал ясно, как пули ударялись в скалы выше нас и ниже. Двигайся мы днем, нам легче было бы переносить все неудобства, сомнения и случайности этого бегства. Но в данном случае мы двигались наудачу, хватаясь руками за шероховатые осколки скал и спотыкаясь о валуны на нашем пути. При этом мы ясно сознавали, что какая-нибудь шальная пуля может случайно вытянуть счастливый билет и свалить одного из нас, а пожалуй, и обоих, как зайцев, поддавшихся на обман. Трудно найти человека, который был бы так благодарен судьбе, как я, когда увидел широкую расселину в склоне скалы, точно дверь святилища, открытую мне рукой неведомого друга. С великой радостью поспешили мы войти в нее, скрывшись от взоров тех, кто находился в долине... Глубокое молчание и мрак окружили нас. Теперь нам не нужно было дрожать от страха и карабкаться по неровному склону. Сама природа провела здесь удобную тропинку, которая шла, по-видимому, в самые недра горы.

Мы направились по этой тропинке, шедшей на расстоянии двухсот ярдов параллельно с долиной, которую мы только что покинули. Она привела нас в конце концов к низкой пещере, и здесь мы встретили боцмана Валаама, который сидел, прислонившись спиной к скале, и курил трубку, спокойно охраняя свой корабельный фонарь. Услышав наше приближение, он пошевелился лишь настолько, чтобы достать фонарь, и затем обратился к нам.

- Не доктор ли это и его дикарь? - спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Я узнал ваши шаги, доктор, и сказал, что вы ловкую штуку проделали. Там на горах стреляли, сэр, и вы умно поступили, что не остались. Я не очень-то люблю бегать... Ваш слуга может взять фонарь, я уже обойдусь без него. Ах, доктор! Будь тут у меня хоть небольшой ослик...

Я сказал ему, чтобы он перестал бояться и указывал нам дорогу, хотя в душе я был очень рад, слушая голос славного малого. Звали его Мэчи, но после одной поездки верхом на осле его окрестили Валаамом и под этим именем поступил он ко мне на борт "Белых крыльев". Спокойно, присущей моряку походкой, двинулся он вперед по пещере, а следом за ним Окиада. С удивлением смотрел я на окружающие нас подземные чудеса: одному человеку тут было бы страшно идти, будь он с фонарем или без фонаря, - пещера представляла собой вместилище множества кипящих ручейков и состояла из большого зала с ужасным для дыхания воздухом, насыщенным паром и горячими брызгами. У меня вряд ли хватило бы духу оставаться здесь, не имей я перед своими глазами примера в лице своих двух товарищей. Они бодро шли вперед, не говоря ни слова, а когда мы наконец почувствовали более чистый воздух, они предупредили меня, что мы приближаемся к весьма опасному месту и должны двигаться дальше с большой осторожностью. Я увидел, что проход быстро сужается, и спустя несколько минут мы очутились в узком проходе такой правильной формы, что только человеческие руки могли устроить его. Вдали, в конце этого прохода, виднелись воды Атлантического океана, несмотря на то, что ночь была безлунная. Никогда еще не билось так весело мое сердце при виде воды. Свобода, друзья!

Громкое восклицание шотландца и внезапная остановка Окиады мгновенно прервали мои размышления о свободе и вернули меня к осознанию своего положения и сопряженных с ним опасностей. Оказалось, как я потом увидел, что они заметили фигуру человека, прислонившегося спиной к скале и как бы стоящего на часах у входа в туннель, но в стороне от нашей тропинки, и затем другую фигуру, лежавшую прямо на дороге и похожую на мертвого человека. Я нашел весьма естественным, если они пришли к тому заключению, что последний - один из наших, убитый из ружья, выстрелы которого мы недавно слышали. Предположение мое оказалось верным, и мы остановились у выхода из пещеры, рассуждая о том, что нам делать. Мы не могли, само собой разумеется, испугаться одного-единственного часового, хотя у него и было ружье в руках. Но весьма возможно, что поблизости находились еще другие: достаточно было бы одного крика, чтобы они набросились на нас и, не дав нам времени опомниться, захватили в плен.

- Вот что значили выстрелы, которые я слышал, - прошептал боцман.

Я повернулся к Окиаде и спросил, что мы будем делать. Во всей фигуре его видна была некоторая нерешительность. Он стоял, точно изваянная из мрамора статуя.

- Пусть мастер подождет, - сказал он. - Я думаю, что буду знать, если мастер подождет. Закройте фонарь. Я увижу и в темноте.

Я сказал, что запрещаю ему идти, ибо было безумием думать, будто часовой один. Он не послушал меня и скрылся с наших глаз так быстро, как будто земля разверзлась под его ногами и поглотила его.

Я всегда говорил, что трудно себе представить более расторопного и верного слугу, созданного благодарностью к своему хозяину. Я знал, что он убьет часового, если это будет нужно, и для меня было нечто ужасное в том, что живой человек, фигура которого виднелась при смутном свете там за пещерой, стоял на краю вечности и, быть может, только что произнес последнее слово на земле. Это было мое собственное размышление, боцман же не думал, по-видимому, ни о чем и, прикрыв фонарь, сидел на корточках у стены.

- Тонкая штука, ваш желтый парень, - шептал он. - Часовой этот теперь почти что мертвый. Нет ли у вашей чести чего-нибудь вроде табачку? Нет? Ну, в таком случае я подожду.

Я улыбнулся, но не отвечал ему. Говоря по правде, минуты ожидания становились для меня невыносимыми. Удушливая атмосфера туннеля, горячий, насыщенный паром воздух и вдобавок призрачное видение у входа в пещеру - все это внушало мне опасение, что я не проберусь здоровым и невредимым мимо этого часового. Что задержало Окиаду? Часовой, между тем, ни на йоту не пошевелился с тех пор, как мы впервые увидели его. В пещере не слышно было ни единого звука, кроме шипения пара позади нас. Как ни старался я всматриваться в темноту, я нигде не мог увидеть своего маленького слугу. Неужели он пришел к тому заключению, что нам опасно идти? Это казалось возможным, и я сделал уже несколько шагов по направлению к туннелю, когда фигурка его вынырнула вдруг откуда-то рядом с часовым и затем послышался тихий свист, призывавший нас к нему.

- Это, пожалуй, один из наших, - сказал боцман.

- Там на земле лежит кто-то мертвый, а он, вероятно, стережет его, - ответил я. - Дай только Бог, чтобы это не был кто-нибудь из нашего экипажа.

- Аминь, сэр! Что ж, христианин должен спокойно смотреть на то, что все мы умрем, когда наступит наш час.

- Только не на этом проклятом острове и не в руках негодяя еврея! Большое это будет несчастье, если случится здесь, мой друг!

Любопытство мое было страшно возбуждено тем фактом, что часовой оставался по-прежнему неподвижным и что Оклада не обменялся с ним, по-видимому, ни единым словом. Кто был этот человек и что заставляло его держаться в таком странном положении? На расстоянии пятидесяти ярдов от него я, конечно, не мог сказать этого, но на расстоянии двадцати я понял, в чем дело. Человек этот был так же мертв, как и товарищ его, лежавший на земле. Пуля из неизвестно кому принадлежащего ружья попала ему прямо в сердце, когда он стоял в засаде, поджидая меня. Так подумал я в ту минуту. Настоящую же истину я узнал только позднее - на палубе своей яхты.

Говоря о своей яхте, я тем самым указываю вам, что мы, выйдя из туннеля, увидели ее на некотором расстоянии от мыса. Здесь же на берегу нас встретили друзья, которые так беспокоились, так страдали от неизвестности в течение стольких дней долгого ожидания после того, как я покинул их. И теперь мне ничего не оставалось больше, как спуститься вниз, пожать им руки и сказать, что все со мною обстоит благополучно.

И чей первый голос услышал я, как не голос моего несравненного Тимофея Мак-Шануса! "Мой мальчик!" - крикнул он мне таким голосом, который мигом разнесся по вершинам гор.

Да, Тимофей первым приветствовал меня, и мне кажется, если не ошибаюсь, я видел слезы радости на его глазах...

XVIII

Доктор Фабос получает новое известие

Не откладывая ни на минуту, отправились мы к яхте и привезли хорошие вести нашему экипажу. Половина населения Вилла-до-Порто слышала, вероятно, их веселые возгласы. Глубоко уверенный в том, что японец вытащит меня из ловушки, капитан Лорри распорядился, чтобы приготовили ужин в каюте, и не успели мы вступить на борт яхты, как захлопали пробки и на столе появились горячие кушанья.

Я был положительно тронут выражением добрых чувств матросов, которые всевозможными способами выказывали мне их.

Окиада был настоящим героем дня и мы повели его с собой в каюту. У нас столько накопилось рассказов друг для друга, что мы положительно не знали, с чего начать. Я был так взволнован и нервы мои находились в таком напряженном состоянии, что я мог только вкратце рассказать им, как меня силой заперли в горах, куда они могли бы явиться только на мои похороны, опоздай они только на час. Вслед за мной раздался пронзительный голос Тимофея, который почти без передышки изложил мне целых двадцать обстоятельств, начиная по своему обыкновению с середины и заканчивая началом.

- Мы представились властям, как ты приказал нам, и... чтоб их!.. Нет там ни одного англичанина, с которым можно было бы поговорить. Это было уже после того, как друг мой Лорри охотился по всему городу за хозяином гостиницы, чтобы усмирить его. Ну вот, пришел я к консулу и говорю: "Я англичанин в открытом море, а на берегу - совсем другой нации, а потому прошу обращаться с нами вежливо, - говорю, - или, будь я проклят, если не вымету вами этот пол". Да, это была превеселая компания, не такая только, чтобы ею дорожить. И жандармы не лучше. Меня вздумали уверять, будто ты отправился в порт Св. Михаила и по собственному желанию. Я поблагодарил того человека, который мне это сказал, и назвал его лгуном. Ин, мой мальчик, друг твой Фордибрас и его друг еврей купили этот остров с телом и душой. Все служащие на телеграфе - их приятели. Нам пришлось ехать к Св. Михаилу, чтобы отослать телеграмму.

Я сразу оборвал его.

- Так ты посылал телеграммы, Тимофей?

- А по-твоему, и посылать не надо было? Пусть себе другу моему копают могилу! Я послал третьего дня. Для доктора Ина, мертвого или живого, сказал я, это будет равносильно новому вину. Ну, вот мы и отправились к Св. Михаилу. А тонкая штука, твой японец! Двадцать часов пробыл один в горах. Слушай, у него глаза, уши, ноги змеиные и если он не под стать самому еврею, то пусть я никогда больше не пью шампанского.

Эти известия были очень важны для меня. Надо вам сказать, что перед своим отправлением в Вилла-до-Порто я поручил Тимофею и капитану Лорри отправить кое-какие телеграммы в Европу, но только в крайнем случае. Телеграммы предназначались в Скотланд-Ярд, оттуда должны были дать знать правительству, адмиралтейству и банкам обо всем, что мне было известно о Вале Аймрозе и делах его в открытом море. С этого времени можно было ожидать, что военные суда трех наций будут крейсировать по океану, чтобы проверить мое донесение. Хотя с одной стороны я не мог не приветствовать такого события, удовольствие мое все же омрачалось некоторым обстоятельством. Если арестуют еврея, думал я, а с ним вместе человека, известного под именем генерала Фордибраса, что будет тогда с Анной? Я был уверен, что люди эти способны на всякую низость. Они принесут в жертву девушку, чтобы отомстить человеку, который открыл их деяния. Они отправят ее на скамью подсудимых по обвинению в сообщничестве с ворами, которые в течение стольких лет совершали разные преступления. С этой именно целью надели они ей на шею украденный у меня жемчуг, готовя ей ловушку с самых ранних лет. Я убежден в том, что они намерены были совершить убийство, имей они возможность совершить его без всякой для себя опасности и знай они всю мою историю.

- Вы отправили телеграммы дня два тому назад, Тимофей? И что же? Получили вы ответ от Мюррея?

Капитан Лорри вмешался в разговор и заметил, что телеграммы были отправлены из порта Св. Михаила.

- Мы должны были вернуться назад, сэр! - сказал он. - Я решил не уезжать без вас, даже если для этого нам пришлось бы ждать целый год. Что касается властей, то все они, как говорит Мак-Шанус, пьяницы и мошенники и денежки генерала звенят у них в карманах. Когда мы вернулись со Св. Михаила, в гавань явился маленький японец и рассказал всю историю. Вы, сказал он, находитесь в горах и вам мешает выбраться оттуда поток. Он сделал все, что мог, скатывая собственными руками камни в воду до тех пор, пока не в состоянии был больше стоять на ногах от усталости. Мы послали лодку с людьми из нашего экипажа вчера вечером, а другую сегодня, и они вели себя там, как подобает таким порядочным людям. Я хотел отправиться туда с вашим слугой, но он сказал, что пойдет один. Это естественно для такого человека... Ни лишних слов, ни суеты, а только веревка за поясом и пара револьверов в руках. Он взял с собой моего шотландского боцмана потому, что "шотландцы мало болтают, а у почтенных англичан длинный язык". Я отпустил его с ним, ибо это правда. Когда они ушли, мы оставили двух человек на берегу, а сами с мистером Мак-Шанусом заняли место у вершины скалы. Мы не пробыли там и получаса, как послышался первый ружейный выстрел. Мы увидели нескольких человек на склоне горы и подумали, что они подали сигнал тем, которые находились внизу. Немного погодя мы услышали второй ружейный выстрел, но больше никого не видели. Тут вскоре после этого и вы пришли.

Я рассказал, что у входа в туннель мы нашли двух человек мертвых, и это очень удивило всех. Мы могли предполагать только то, что часовые еврея поссорились между собой и что второй выстрел был сделан раненым, когда товарищ его собирался уйти из туннеля. Каким образом удался мой отчаянный побег, становилось мне все более и более ясным. А когда капитан Лорри сказал мне, что два часа тому назад от острова отчалил какой-то пароход, я пришел к окончательному заключению, что жизнь моя спасена каким-то чудом.

- Они получили известие из Европы, что игра их открыта, и поспешили в другую гавань, - сказал я. - Они ничего больше не надеялись добиться от меня и прекратили свою игру. Если они вздумают бросить якорь в одном из северных портов Танжера, полиция наложит на них свою руку. Но вряд ли это будет так. Я думаю, что они отправились к большому судну, которое мы видели в южной части Атлантического океана. Если мое предположение правильно, то игра становится крайне интересной. Мы не можем ручаться за то, что телеграммы наши будут доставлены по адресу. Если правительство и снарядит крейсер, то капитан его вряд ли согласится играть в жмурки. Будь только у нас достаточно угля...

Капитан Лорри не дал мне договорить и сказал:

- Вот одна из причин, по которой я ездил в порт Св. Михаила. Мистер Мак-Шанус скажет вам, что нам повезло. Мы наполнили все наши закрома - за высокую цену, правда, но все-таки наполнили. Яхта может сию же минуту выйти в море, если вы желаете.

Известие это удивило меня и смутило. Не буду отрицать, что мне страшно хотелось остаться у острова, пока я не услышу чего-нибудь определенного относительно Анны Фордибрас. А между тем оказывалось, что я должен был немедленно отправиться для исполнения возложенной на себя обязанности. Я был уверен в том, что еврей отправился искать убежище на "Бриллиантовом корабле". Но вместе с этой уверенностью мною овладел ужас при мысли о том, что он захватил с собой и девушку в виде залога за себя и своих подчиненных, сделав ее посредницей между моим правосудием и наказанием. Я считал это весьма возможным. А в таком случае преследование преступников подвергало ее страшной опасности и всевозможным оскорблениям в одном из таинственных логовищ, выстроенных преступниками в разных городах Европы.

- Капитан, - сказал я, - дайте понять моим людям, что мы предпринимаем путешествие, из которого никто из нас, быть может, не вернется.

- Они это понимают, доктор Фабос!

- И они охотно соглашаются на это?

- Вернитесь обратно - и вы вызовете настоящее возмущение.

- В таком случае, - сказал я, - наступает час, когда мы обязаны исполнить долг, к которому мы призваны!

XIX

Телеграмма с "Бриллиантового корабля"

Сегодня ровно месяц после моего бегства с Азорских островов, и мы с вами переносимся в южную часть Атлантического океана. Чудесное утро, знойный воздух и яркое солнечное сияние. Море блестит и сверкает, точно отполированное серебряное зеркало - безграничное, тихое, молчаливое море с безоблачным горизонтом и дыханием весны южного полушария... Яхта "Белые крылья" мало изменилась с тех пор, как вы ее видели в Вилла-до-Порто.

Внимательный наблюдатель заметит сразу мачту, на которой находится аппарат беспроволочного телеграфа Маркони. Яхта движется медленно, машины ее пыхтят тихо, точно мурлыкают, готовясь ко сну.

Наблюдательный пост носовой части занят дежурным матросом, а на мостике расхаживает мерными шагами второй офицер с видом человека, который давно уже перестал вести активную жизнь. На середине яхты слышны взрывы хохота - они привлекают мое внимание, и я направляюсь туда. Это смеются честные моряки, а жертва их смеха - мой друг Мак-Шанус.

Он поднимается с палубы, методически отряхивает свое платье и говорит мне, что они занимались джиу-джитсу.

- Опять этот маленький желтый дьявол повалил меня на спину, точно черепаху. Говорит: "Почтенному ирландцу не свалить Окиады на пол". Говорю ему: "Ах ты, соломинка, одним большим пальцем собью тебя с ног". "Пусть ирландец попытается", - говорит. Ну, я положил ему руки на плечи и дал ему толчка. О, сыны Ирландии! Не успел я притронуться к нему, как он свалился на пол и... куда делись останки Мак-Шануса? Я повалился вслед за ним, а он подхватил меня на подошвы своих ног и швырнул на двадцать ярдов от себя - меня, в жилах которого течет кровь королей! Он подбросил меня, точно кролика, сэр, а они вот смеются.

Я постарался, как мог, успокоить Тимофея и сказал ему, что нам приготовили завтрак на палубе.

- Я хочу сказать несколько слов Лорри и тебе, - сказал я, - а голодные люди плохие слушатели. Ты развеселил экипаж, Тимофей, это что-нибудь да значит для таких дней. Радуйся, что тебе удалось сыграть такую благородную роль, и идем сейчас же завтракать. У нас сегодня превосходная рыба, приправленная пряностями, и горячие булочки прямо из печки.

- Слушай, - ответил он, - если ты согреешь меня внутри в той же мере, в какой мне жарко снаружи, я продам всю свою одежду туземцам.

А затем спросил меня жалобным тоном.

- Не значит же это, что ты собираешься обратно в Европу, Ин, мой мальчик?

- Ничего подобного нет у меня на уме, Тимофей! Я поговорю с тобой, когда мы получим нашу "грушевку". Мы не для того рождены, чтобы бесполезно проводить время в стране снов. Напомни мне об этом после завтрака.

Когда мы позавтракали и закурили наши сигары, я обратился с откровенной речью к Тимофею и капитану.

- Упрямый человек решил, наконец, уступить своим друзьям, - сказал я. - Вот уже почти месяц, как мы разъезжаем взад и вперед. Мы проплыли полпути до Бразилии и обратно - и не открыли ни малейших следов "Бриллиантового корабля". Когда я согласился покинуть Вилла-до-Порто, я был уверен, что мы захватим еврея, Валентина Аймроза, на море и на том самом судне, которое мы видели, когда возвращались из Южной Африки. Я и теперь уверен в этом... Но что нам от этой уверенности, когда океан хранит свою тайну и никто из нас не может открыть ее? Он убежал от нас, скрылся, как облако, и заставил нас мучиться угрызениями совести, что мы потеряли так много драгоценного времени. Весьма возможно, что заключения мои были ложны с самого начала, и он бежал в Париж или Америку, а "Бриллиантовый корабль" стоит в полной безопасности в какой-нибудь гавани, где ни одно цивилизованное правительство не найдет его. В таком случае все наши поиски никуда негодны. Мы дали ему время привести в исполнение свои планы, скрывая от властей результаты наших исследований, а между тем они вправе требовать от нас полной откровенности. Такие умозаключения вынуждают меня согласиться на ваши желания и вернуться обратно. Мы потерпели неудачу в открытом море. Попытаемся узнать, что скажет нам берег.

- Да, доктор, тяжело отказываться от этого, - сказал капитан, когда я кончил говорить, - но вы, я думаю, совершенно правы. Если бы правительство выслало нам судно на помощь, то курс наш был бы несравненно легче. При настоящем же ходе дел мы ничего не можем сделать, даже если накроем их, и можем лишиться многих людей. Едем в Портсмут и доведем все до сведения правительства. Таково мое слово и так думает, вероятно, Мак-Шанус. Мы сделали все, что могли, и даже больше, чем могли.

- Ай! Как здраво он рассуждает, - прибавил Мак-Шанус. - Я последний человек на свете, который побежит прочь, когда увидит лисицу. Но Ин, мой мальчик, мы пошли ко дну, это так же верно, как свет солнца, а к чему хлестать хорошую лошадь до смерти? Целое состояние просажено на уголь, а море такое горячее, что вся рыба сварится в нем, - и никакого следа, точно от гребного судна. Капитан не отстает от меня в познании других людей, которые имеют право на твое внимание. Поезжай в Европу и наведи справки об их благосостоянии. Там, быть может, есть кто-нибудь, кому скучно без тебя. Поезжай в Европу, говорю тебе, и узнай, что случилось с Анной Фордибрас. Это будет гораздо лучше, чем жариться здесь на солнце и превращаться в подобие негра!

Наши мысли, как видите, вполне совпадали. Мы отправились на поиски "Бриллиантового корабля" и потерпели неудачу. Тем не менее я был по-прежнему глубоко убежден в том, что он плавает в южной части Атлантического океана. Весьма возможно, что Анна Фордибрас находилась именно на нем, а не в Европе. Осторожность говорила мне: "вернись", тщеславие, напротив, шептало: "иди вперед!" Я послушался первого голоса и уступил убеждениям товарищей. Матросы выслушали наше решение молча и заложив руки в карманы. Редко случается, чтобы на судне, возвращающемся домой, были такие довольные сердца и такой молчаливый экипаж. Мы должны были скоро увидеть белые скалы Англии, но мы оставляли позади себя "Бриллиантовый корабль".

Мы направили нашу яхту к северу и провели все утро в мрачном молчании. Мак-Шанус отказался от всякого завтрака, кроме небольшого сухарика и огромной сигары, и затем стал предаваться воспоминаниям. Он, сколько мне помнится, принялся спорить о законе случайностей, вспомнил о каком-то американском гражданине, который на вопрос, счастливый ли он человек, отвечал, что у него как-то раз были на руках четыре туза, когда он играл в покер в бытность свою в Мексике, и что он за всю жизнь получил один только выстрел в ногу. Затем плаксивым тоном он заговорил о том, что ему решительно все равно, жить или умереть, зато он многое дал бы, чтобы иметь возможность узнать, что теперь делается в Гольдсмит-Клубе в Лондоне.

Я не отвечал ему, потому что в эту минуту я увидел капитана Лорри, шедшего поспешно по палубе, и по выражению его лица сразу догадался, что он несет мне какое-то известие.

- Что такое, Лорри?

- Телеграмма, сэр!

- Телеграмма?

- Не знаю, что вам сказать на это, сэр... Телеграф работает, как часы. Я думаю, вам лучше немедленно узнать, в чем дело. Никто здесь на борту не может понять, что происходит.

Мое восклицание удивило их обоих. Наш аппарат Маркони являлся чем-то таинственным для всего экипажа, и даже капитан смотрел на него с благоговейным ужасом. До сих пор мы почти совсем не пользовались им и обменялись всего только двумя телеграммами - с пароходством и североамериканским судном. Теперь с нами говорили в третий раз, и я был уверен, что послание это было не с судна, шедшего по океану, и не с прибрежной станции, но что это был голос неведомого, сулившего нам добро и зло в такой мере, в какой не может представить себе ни одно воображение. Могу только сказать, что я спустился вниз с такой тревогой и в таком возбуждении, которого не изобразить словами. Неужели это соединение стали и меди, проволоки и простейших электрических батарей откроет мне так долго скрытую от меня истину? Я надеялся, что да.

Второй офицер наблюдал за аппаратом, любопытство его было возбуждено в высшей степени. Когда я вошел в переднюю каюту, где мы установили аппарат, он пробовал послать какой-нибудь ответ.

Я поспешил остановить его и так грубо схватил за руку, что он подумал, вероятно, не потерял ли я внезапно свой рассудок.

- Бог мой! - воскликнул я. - Ни слова, пожалуйста, ни слова! Дело здесь может идти о смерти или жизни для нас. Оставьте их... пусть они говорят, а ответим мы потом.

- Аппарат начал действовать пять минут тому назад, сэр! Я до некоторой степени знаком с кодом Морзе, но не знаю, с этой или с той стороны начать. Только это не с парохода Р. amp; О., сэр!

- Ни с Р. amp; О., ни с какой другой буквы нашей азбуки, мой милый! Спуститесь вниз к мистеру Бенсону, машинисту, и попросите, его осмотреть батареи и соединители проводников. Я сам присмотрю за аппаратом.

Он ушел, а я остался один у аппарата, наблюдая за ним, как человек наблюдает за лицом другого человека, на котором он надеется прочесть историю своей судьбы. Аппарат выстукивал какое-то послание, но так слабо, так неясно, что я, при всех познаниях своих, не мог записать его. Далеко от нас, в нескольких, быть может, ста милях какое-то неизвестное судно, плывущее по уединенному океану, сообщало нам какие-то известия. Что за судно и чьи это были голоса? Как зачарованный, стоял я у аппарата, так тихо и неподвижно, что мог слышать каждый удар своего сердца. Неужели эти неизвестные не заговорят яснее? Не рискнуть ли предложить вопрос, вместо ответа, послать его с нашей собственной высокой мачты, где все было приготовлено для этого? И какой вопрос? Нет ли у еврея какого-нибудь неизвестного мне пароля? Я не знал, что мне думать. Только один человек на всей яхте мог сказать мне это - молодой Гарри Овенхолль, который молча, с полной готовностью и благодарностью работал с нашими машинистами в течение всех этих долгих недель напрасного преследования. Гарри явился ко мне из глубины машинного отделения с бледным лицом, но более ясными голубыми глазами, чем в то время, когда я взял его с собой из Европы и дал ему возможность исправиться, исполняя лишь человеческий долг по отношению к каждому согрешившему юноше. Он сказал мне прямо, что пароль у еврея действительно есть, как для Англии, так и для Франции.

- Мы брали обычно полоску бумаги и писали на ней букву "А" раз пять - с левой стороны и сверху вниз, а с правой снизу вверх. Это мы делали в тех случаях, когда дело шло о наших делах в Лондоне, Париже или Брюсселе. Если мы встречали на улице друга, мы говорили на романском языке: "Kushto bokh", или "mero раl", или что-нибудь в этом роде. Сказав это, один из нас спрашивал, как поживают старые пять А. Паролем было у нас однажды слово "Фордибрас", в Блуа, например, когда мы ограбили дом графа Сенса, который только что приобрел несколько изумрудов императрицы. Не помню, чтобы нам еще раз приходилось где-нибудь пользоваться им.

Я улыбнулся... Намерения еврея были для меня ясны и в Европе, и на острове. Робкий трус, Губерт Фордибрас, которого хитрыми и льстивыми речами успели убедить в его невиновности во всех этих преступлениях, первый должен был попасть в руки полиции, когда все откроется. Это было ясно... ясно, как и неспособность Гарри помочь мне.

- Здесь, в открытом море, не может быть ни "Фордибраса", ни целой азбуки ваших "А", Гарри! - сказал я. - Но вы не виноваты в этом, мой милый! Будь вы на борту у них, тогда дело другое. У них есть в данный момент какой-нибудь пароль, я уверен в этом, и употребляется он только для судов. Я должен выждать... жаль очень, если только сожаление может пригодиться кому-нибудь.

- Вы никогда не встречались ни с одним из их моряков, доктор Фабос?

- Нет, никогда! Милосердный Боже! Что я говорю? Никогда не встречался ни с одним из их моряков? Гарри, почему вы предложили мне этот вопрос?

- Я был уверен, что вы были на борту одного из их судов.

- Я не был ни на одном из их судов, но... посмотрим еще! Кто знает, Гарри, не поможете ли вы мне в этом. Пойдите к капитану Лорри и скажите ему, что у меня есть кое-что новенькое для него и для мистера Бенсона. Весьма возможно, что Европа тут ни при чем.

Он ушел так же спокойно, как и пришел, а я остался у аппарата. Я ни с кем не хотел делиться тем, что у меня было на уме. Мысль, мелькнувшая у меня в голове, могла способствовать тому, что мне достаточно было сказать одно только слово, и я выигрывал или проигрывал окончательно все. Я хотел с помощью телеграфа отправить такое послание "Бриллиантовому кораблю", которое должно было привести нас к их обнаружению и выяснению конечного назначения. Для этого мне достаточно было послать пароль его командиру. Я был уверен теперь, что знаю этот пароль. Он дан был мне несколько лет тому назад, когда труп мертвого моряка был выброшен на берег Паллингской бухты и на теле его нашли один из самых драгоценных бриллиантов Европы. Можете представить себе мое волнение, когда я сел, чтобы привести в исполнение мелькнувшую у меня мысль. Передо мной был аппарат, выстукивавший послание, которое я не мог разобрать. Я сел перед нашей собственной клавиатурой и твердой рукой отстучал на ней слова: "Капитан Три Пальца". Несколько раз повторил я эти слова "Капитан Три Пальца", и больше ничего.

Прошел час, а я все еще сидел один. Никакого ответа не последовало на мое послание и ни малейшего волнения со стороны получателя, послание которого так одурачило меня. Исполняя мое желание, ни Лорри, ни Мак-Шанус не приходили ко мне. До меня доходили звуки ропота волн, плескавшихся о стенки нашего судна.

Пальцы мои устали повторять одни и те же слова. Я сидел, откинувшись на спинку кресла, и размышлял о безрассудстве порыва и заблуждениях человеческого разума. Если на палубе "Бриллиантового корабля" существовал какой-нибудь пароль, мне необходимо было его знать. Мои предположения потерпели неудачу. Люди на борту далекого судна забили тревогу и не подавали больше признаков жизни. К чему продолжать это бесцельное занятие? Я отвечу, что меня побуждало к тому лишь обычное мое упорство. Разум мой настойчиво повторял мне, что я был прав. Для меня существовали одни только эти слова. Я не мог придумать других. И желая доказать себе, что я прав, я раз сто повторил слово "Фордибрас". И вот, к великому удивлению моему, не успел я отправить это послание, как получил немедленно ответ с "Бриллиантового корабля" и от тех, кто командовал им.

Я сидел, как зачарованный, руки мои дрожали от волнения и мне казалось, что я услышу сейчас историю какого-то чуда. Ясно, рядом со мной стоял мой приятель, когда услышал я памятный для меня ответ: "Как поживают старые пять А?"

Следуя рассказу Гарри, я отвечал им на романском языке - на языке, которому обучается всякий, проходящий курс преступлений. Теперь нечего было больше думать о словах. Тревога их улеглась. Они должны были теперь поведать мне свои тайны - тайны, за которые я готов был бы отдать половину своего состояния.

- Мы находимся на 90R15' з.д. и 35R15'15" ю.ш. А вы где?

Я дал ложное указание на два градуса севернее того места, где мы находились. Далее я прибавил:

- За всеми портами следят. Фабос в Париже; белый флаг удалился из Св. Михаила; станция в безопасности; ждите приезда.

Ответом был нетерпеливый вопрос:

- Кто - Росс или Сикамор?

Я подумал, что они ждут два судна, капитаны которых называются Росс и Сикамор. Наудачу я назвал первое имя и ждал, что будет дальше. Никогда еще в мире не имело электричество такого значения для смертного человека...

- У нас на исходе уголь и вода, - последовал ответ. - Поспешите, ради Бога, или мы отправимся в Рио.

На это я горячими от лихорадочного волнения руками передал:

- В Рио известно; держитесь моря; мы завтра будем у вас.

Несколько минут длилось молчание. Я представлял себе, что неизвестный мне экипаж ведет дебаты относительно моих слов, как бы вселяющих им надежду на спасение. Вспомогательное судно идет к ним. Они будут избавлены от необходимости выйти на берег и от жажды. Когда аппарат снова начал свою доверчивую исповедь, меня еще раз просили поспешить.

- Я Валентин Аймроз. Что задержало вас на берегу?

- Полиция и Фабос.

- Фордибрас, значит, изменник!

- Дочь его с вами?

- Разве это известно в Европе?

- Подозревают.

- Благодаря болтуну Фабосу. Он получил мое послание. Сикамор вышел в море.

- Он на два дня позади нас.

- Какой уголь у вас на борту?

Я отошел от аппарата и не отвечал ни единого слова. Надо вам сказать, что я был уже убежден в том, что таинственный "Бриллиантовый корабль" был в действительности судном буксирным и, следовательно, должен был поджидать прибытия других судов. Из Европы или Америки выходили с правильными промежутками тендеры значительной величины, которые снабжали водой, провизией и углем судно еврея, где он скрывал свою добычу и скрывался сам со своими сообщниками. Получалась, таким образом, целая система правильных переездов взад и вперед, совершаемых этими негодяями в качестве вспомогательного экипажа. Большое судно никогда, вероятно, не показывалось у берегов, за исключением только случаев крайней необходимости. Выбор же такого места для постоянного крейсирования объяснялся тем, что в этих широтах царствует полная тишина и отсутствуют ураганы. Все это было мне вполне ясно. Когда же этот архинегодяй спросил меня, "какой уголь у нас на борту", я понял, что это грозит нам опасностью, и моментально ушел от аппарата. Я не имел сведений о тендере. Малейшая неосторожность могла испортить так удачно проведенную мною операцию.

- Там хотят узнать, вероятно, насколько осторожен получатель, - сказал я себе, выходя из каюты в таком возбужденном состоянии, в каком я еще не был со дня своего отъезда из Англии. - Тем лучше. Пусть себе спрашивают, что хотят, я знаю о них достаточно, а завтра узнают об этом и в Европе.

Лорри был на палубе, когда я поднялся наверх, а рядом с ним стоял Мак-Шанус. Я удивился, узнав, что уже шесть часов и солнце садится. Друзья мои сразу же заметили бледность моего лица и спросили, что так долго задержало меня в каюте.

- Джентльмены, - ответил я, - "Бриллиантовый корабль" находится в нескольких ста милях от нас - и на борту его еврей и Анна Фордибрас. Капитан Лорри, сделайте необходимые распоряжения! Тимофей, пришли мне сюда наверх виски с содовой и самую длинную сигару, какая есть на яхте. Мне нужно кое-что обдумать... да, обдумать.

Я повернулся и направился к своей каюте. Когда я входил туда, позади меня раздались веселые восклицания. Ах! Славный малый! К какой пристани повернули они так решительно нашу яхту? Не к пристани смерти и к могиле на этом спокойном океане, по которому мы мчались теперь с такой быстротой, словно там за этим тусклым горизонтом находился желанный рай земной?

Я ничего не соображал. Мною снова овладела лихорадка преследования, и правь нашим рулем сама смерть, я бы и тогда не послушал голоса жизни, звавшего меня назад...

XX

Яхта "Белые крылья" идет на риск

Мерри, наш маленький повар - хвастун в белом переднике, утверждающий, что он француз, - поклялся в этот вечер, что если он когда-либо еще изготовит рагу "a la trufle a Perigord" для такого господина, который вместо обеда пьет виски с содовой и курит сигару, то "пусть его повесят на крючке для котла". Я успокоил доброго малого, заказав ему ужин к одиннадцати часам и пригласив не него Лорри и Бенсона, нашего инженера-механика. Нет надобности говорить, что разговор наш вертелся около одного и того же. Не успели мы наполнить стаканы, как я начал предлагать им вопросы - и писать на бумаге их ответы.

- На сколько дней хватит нам угля, мистер Бенсон?

- В зависимости от того, как далеко и как быстро будем мы идти, сэр!

- Предположите, что мы лежим в дрейфе. В таком случае не может быть большого потребления угля?

- Нет, сэр! Если же вы вздумаете снова мчаться на всех парах, то закрома ваши быстро опустошатся.

- Все будет зависеть от того, как поступят те люди, Бенсон. Они могут быть в том же положении, что и мы. Если друзья наши на родине поверят нашему донесению, то не думаю, чтобы на Валя Аймроза или на кого бы то ни было из его компании вышло больше угля. Надо полагать, у него есть другие источники. Он не может полагаться на помощь судов, идущих из Европы. Что касается американского правительства, то вряд ли оно пожелает вмешиваться в дела подобного рода. Газеты в той же мере заговорят об этом деле, в какой полиция будет уклоняться от действий. Мы должны приготовиться к недоверию. Если кто нам поверит, так разве только те люди в Южной Африке, которые ежегодно теряют сотни тысяч фунтов. В этом и есть ключ к разгадке этой тайны. У еврея есть сотни агентов, которые крадут для него бриллианты из Кимберлея, а он скрывает и людей этих, и добычу на своем огромном судне, пока не минует опасность. Один намек тем приятным людям, магнатам Парк-Лэна, - и вы будете снабжены достаточным количеством денег для какой угодно цели. Я сомневаюсь, однако, в их здравом смысле. Мы не должны в этом деле принимать их во внимание.

- Тебе нужно думать о себе и о молодой леди, а не о других, - прервал меня Тимофей. - Какое тебе, черт возьми, дело до Парк-Лэна, до меня и до кого бы то ни было другого? Обязаны ли мы думать о том, в сохранности их бриллианты или нет? Ни капельки, мой мальчик! Если ты охотишься за евреем, то лишь исключительно для собственного тщеславия, а не для блага человечества. Я был бы безумцем, скажи я тебе что-либо другое. Ты хочешь славы, а венцом этой славы будет та девушка. Будем откровенны друг с другом, и все пойдет тогда скорее.

- Тимофей, - сказал я, - ты философ. Не будем спорить об этом. Слава эта ничего для тебя не значит и, будь это в твоей власти, ты с первым пароходом вернулся бы в Европу, только бы там согласились взять тебя. Пусть будет так.

- Черт возьми! Я ничего подобного не желаю.

- Ах! В груди каждого человека таится тщеславие. Не говори больше ничего. Будь я в серьезном настроении духа, я сказал бы тебе, что тщеславие гораздо меньше беспокоит меня, чем безопасность Анны Фордибрас и ее свобода. Я считаю, что обязан охранять ее. Она на борту "Бриллиантового корабля" - подумай, в обществе каких негодяев, воров и убийц находится она. Капитан, Тимофей, у меня не хватает мужества подумать о том, что может с ней случиться. Лучше, быть может, чтобы она не оставалась в живых, чем говорить об этом. Вы знаете, в чем дело, а потому должны помочь мне там, где рассудок отказывается служить мне.

- Мы все с вами до последнего человека на яхте! - торжественно провозгласил капитан Лорри.

Тимофей не ответил. Легко поддающийся волнению, как все ирландцы, он выслушал меня в полном молчании, которое говорило слишком красноречиво о его преданности. Я и сам не люблю публичного выражения чувств. Друзья поняли, что значит для меня безопасность Анны, - и этого было достаточно.

- Мы увидим судно через восемь часов, - сказал я, - поспешно меняя тему разговора, - и дело наше начнется. Я надеюсь одурачить их и вынудить уступить нам. Весьма возможно, что это не удастся. Мы рискуем даже погубить нашу яхту. Я ничего не могу обещать, кроме того, что до тех пор, пока я жив, я буду охотиться за евреем и на море, и на суше. Выпьем, джентльмены, за успех этого дела. Быть может, пройдет несколько дней, прежде чем нам представится для этого случай.

Мы наполнили наши стаканы и провозгласили тост. Я отправил лакея с приказанием от моего имени, чтобы матросам дали двойную порцию грога, и вскоре после этого до нашей каюты донеслись звуки пения. Было около полуночи, но никто не думал ложиться в постель. Хотя мы разговаривали о самых обыкновенных вещах, но все мы находились под влиянием необыкновенного возбуждения, которое трудно выразить словами. Когда второй офицер сообщил мне, что телеграф работает снова и весьма даже ясно, я выслушал его с полным равнодушием. В данную минуту опасно было посылать какую бы то ни было телеграмму через обширное водное пространство. Никаких дальнейших разговоров не могло быть между мной и евреем, пока я определенно не выяснил себе всего дела.

- Они думают, вероятно, изменить свое расположение, капитан! Мы должны удержать их и идти по их следам. Вы думаете, что мы увидим их в два часа средней вахты. Я сойду вниз, послушаю, что они говорят, и, если нет ничего особенного, не буду отвечать им.

Я подошел к аппарату, который отчаянно стучал, подтверждая слова второго офицера. Я разобрал слова "Ко мне, Росс" - имя офицера на одном из вспомогательных судов, о чем они уже сообщали мне. Имя это повторялось несколько раз, заставив меня прийти к тому заключению, что я должен поспешно отвечать. Надо им дать знать, будто вспомогательное судно в неисправности, сказал я себе. Таков должен быть мой первый ход.

"Фордибрас" - отстучал я, и затем снова - "Фордибрас", после чего несколько самых простых слов: "сломалась ось двигателя... все матросы работают... завтра будет исправлено..."

Я повторил это послание, но к немалому удивлению своему не получил ответа. Как вчера я сам перестал отвечать "Бриллиантовому кораблю", так сегодня вечером перестали мне отвечать оттуда. Я пришел к тому заключению, что сообщенные мною новости были настолько поразительны, что говоривший со мной человек стремглав бросился к капитану судна и мне ответят немного погодя. Прошло полчаса, а я все еще ждал. Было уже около часу пополуночи. Мне помнится, что часы показывали семнадцать минут второго, когда наш дежурный матрос заметил на далеком горизонте огни "Бриллиантового корабля" и капитан Лорри влетел ко мне, чтобы сообщить эту новость. Теперь, разумеется, мне не было надобности ни в каких телеграммах. Вы можете представить, с каким волнением последовал я за ним на палубу, чтобы насладиться этим зрелищем.

- Вы только сейчас увидели его, Лорри?

- В эту секунду, доктор! Скорее этого я не мог спуститься вниз, сэр!

- А Мак-Шанус знает?

- Он весь трясется, точно у него лихорадка. Я предложил ему идти в каюту и выпить виски.

- Не другое ли это судно, Лорри?

- Может ли это быть, сэр? Здесь нет курса для судов. Это то самое, за которым мы гонимся.

- Далеко оно от нас, Лорри?

- Не могу сказать, сэр! Судите сами.

Я поднялся с ним на мостик и тотчас же увидел зрелище, сильно взволновавшее меня. На расстоянии многих миль от нас лился над спящим океаном столб ослепительного света, яркого, безумного света, который то направлялся к покрытому перистыми облаками небу, то покрывал потоками золотистого огня зеркальную поверхность воды, то превращался во всепожирающий, могущественный круг, который захватывал все дальние и близкие предметы, открывая их присутствие наблюдательному взору. Чья-то искусная рука управляла им, и я сказал себе, что прожектор находится в руках опытного офицера, который распоряжался им, как распоряжаются нарочно для того, чтобы опровергнуть предположение, будто это военное судно, чудовищный столб огня заколыхался, задрожал, точно фонарь в дрожащей руке пьяного человека, который устал от серьезного исполнения своих обязанностей, превратив их в забаву. Подобную вещь ни на одну минуту не допустили бы на военном судне. Я не сомневался больше, что капитан Лорри не ошибся.

- А у нас на яхте нет огней, Лорри? - воскликнул я и прибавил, чтобы извинить себя: - Об этом, впрочем, и говорить не следует.

- И говорить не следует, доктор! Я приказал погасить огни в восемь часов.

- Но ведь они могут заметить отблески красного огня над нашими трубами?

- Да, не будь там предохранительных загородок, которыми их снабдил мистер Бенсон.

- Как вы думаете, Лорри, можем мы попытаться подойти ближе к ним?

- Риск будет небольшой, когда они устанут пускать свои фейерверки, доктор.

- Мы это сделаем, Лорри! Не забывайте, что там Анна Фордибрас. Я много дал бы, чтобы сказать ей хоть слово, которое она могла бы понять...

Он кивнул мне многозначительно и поспешил вниз в машинное отделение, чтобы сделать необходимые распоряжения, а вслед за этим я увидел Мак-Шануса. Он не говорил со мной, как я это узнал потом, вследствие смешного предубеждения, что опасно говорить даже шепотом. Все наши матросы сгруппировались у верхней каюты и, как дети, любовались зрелищем, которое разыгрывалось перед их глазами на воде. На яхте у нас не было огней. Начиная от носовой части и до кормы - не горело ни единой электрической лампочки, которая нарушала бы темноту ночи. Стука машин совсем не было слышно.

Я обратился к Тимофею и удивил его своим приветствием.

- Ну, рука твоя не дрожит, Тимофей, не правда ли?

- Попробуй ее сам, мой мальчик!

- Ну, это, разумеется, не холодная рука поэта. Она справится и с пушками, если понадобится, Тимофей?

- Tс!.. Нельзя! Не говори так громко, мой мальчик!

- Полно тебе! Неужели ты думаешь, что они могут услышать нас за пять миль отсюда, Тимофей? Можешь кричать, если хочешь, старый дружище! Надеюсь, что все успокоится мало-помалу. Мы скоро увидим их, Тимофей! "Чтобы узнать цвет их сюртуков", - сказал бы ты.

- Надеюсь, ты не подойдешь под выстрелы их пушек?

- Тимофей, - сказал я, говоря совсем тихо, как он того желал, - я скоро узнаю, что случилось с Анной Фордибрас.

- Ах, беда, когда женщина управляет фонарем... Это поможет им затопить нас, Ин!

- Не думаю, чтобы им удалось затопить нас.

- Боже, смилуйся над нами! Я не лучше всякого труса сегодня вечером. Что я говорю?

- Что ты совершенно одного и того же мнения со мной, Тимофей!

Мы засмеялись оба и замолчали. На темном фоне неба ясно виднелся теперь свет рефлектора. Море кругом нас было темное, страшное и безмолвное. Мы сами представляли собой такой же темный предмет, который быстро двигался по морю, выставив вперед свой нос, трепеща турбинами и пыхтя топками, раскаленными добела... Мы были невидимым врагом, осторожно подкрадывающимся к своей добыче среди непроницаемых теней, которые затемняли поверхность тихих вод. Никто из находившихся на борту яхты не скрывал от себя того риска, которому подвергался. Стоило "Бриллиантовому кораблю" навести на нас столб своего ослепительного света - и мы были бы моментально обнаружены. Одного меткого ядра из пушки современного устройства было достаточно, чтобы уничтожить нас. Какое торжество для еврея! Мы только одни знали его тайну... Чего, следовательно, не дал бы он, чтобы уничтожить нас?

Так, миля за милей, продвигались мы вперед. Все глаза на борту "Белых крыльев" устремлены были на этот столб света, как будто бы он был наделен непостижимой силой и мог сам по себе защитить экипаж мошенников. Не думаю, чтобы мы хоть на одну минуту поверили в счастье, сопровождающее нас, ибо казалось невероятным, чтобы пункт их наблюдения не был лучше нашего. Минута за минутой спешили мы к столбу света, уходящему в небо, - столбу, который был нашей целью, вратами нашей судьбы и мог рассказать нам больше того, что мы когда-либо слышали.

Я прислушался, как капитан Лорри отдавал приказания, и узнал, что яхта наша сейчас остановится.

XXI

Анна Фордибрас на "Бриллиантовом корабле"

Представьте себе безмятежное море и большое четырехмачтовое судно, лежащее в дрейфе на нем. Непроницаемая ночная тьма и длинные полосы мелких облаков на фоне голубого неба. А вдали, на самом краю горизонта, серебристо-радужный круг, как бы края опрокинутой вверх чаши, внутри которой все суда мира бывают заключены с первого и до последнего дня своего плавания.

Все громадное судно, начиная с передней части и вплоть до конца его, блестело ослепительными огнями. Время от времени к нам доносились звуки песен и взрывы смеха. Чуткое ухо мое ясно различало мужской голос, певший необычайно фальшиво. Я сказал себе, что там на палубе нет никакой дисциплины; никто, по-видимому, не думал об опасности и не боялся быть открытым. Столб света казался мне теперь какой-то насмешкой.

Да, в такую ночь можно было на многое решиться и многое выиграть.

- Примите во внимание, - сказал я капитану Лорри, - что у них есть пушки, но кто обучал их пушкарей? Пусть начнут только свою артиллерийскую практику - и два против одного, что они взорвут свое судно на воздух. Мы должны рискнуть, капитан! Должны рискнуть ради спасения женщины...

Лорри был человек мужественный, но, как и все люди его сорта, крайне осторожный.

- Если вы желаете, сэр! Но вы обязаны подумать о матросах. Не забывайте, что на родине у них остались жены и дети, сэр!

- Они говорили об этом, Лорри?

- Бог с вами, сэр, никогда! Стоит мне только сказать слово, и они готовы утонуть вместе с судном!

Я задумался над этим и мне показалось, что Лорри прав. Привыкнув работать один и очень часто рисковать собой, я забыл на минуту ответственность, лежавшую на мне по отношению к тем людям, которые так верно служили мне. Ни ради необходимости, ни ради долга к человечеству и к самому себе, не имел я права требовать, чтобы эти честные малые следовали за мной дальше. Даже в том месте, где мы находились, могло уничтожить нас любое шальное ядро. Не раз уже в течение этих минут трепетало мое сердце, когда огромный столб света передвигался на другую часть неба или моментально исчезал. Стоило им только направлять постепенно эти лучи света по всему обширному пространству воды, и мы были бы открыты. И не я один так думал, - то же самое читал я и на лицах своих друзей. Инстинктивное чувство опасности держало нас всех в напряженном состоянии. Музыка, все время раздававшаяся у этих негодяев, прекратилась. Чутье подсказывало нам, что они снова примутся за осмотр моря - и тогда могут увидеть нас.

Я держусь того мнения, что писатель никогда не должен описывать своих личных ощущений - как веселое настроение, например, или ужас, которые овладевают им в минуты большой опасности. Если он скажет правду, его назовут хвастуном или лгуном, если он скроет ее, слова его покажутся банальными. Близкому другу своему я сказал бы, что в ту минуту, когда негодяи снова направили столб света на поверхность моря, я нисколько не думал о последствиях того, если нас заметят, но как зачарованный следил за этим поразительным светом и с изумлением смотрел на него, когда он проносился над нами. Чудовищный, сверкающий, страшный сноп огня сосредоточивался на нас лишь на одну секунду и затем моментально описывал круг по всему морю. Два, три раза повторилось это - сердца наши замирали всякий раз, когда он приближался к нам, и начинали биться с большей силой, когда он удалялся. И вдруг, к удивлению нашему, он остановился на самом отдаленном месте от "Бриллиантового корабля", а вслед за этим на северо-западе вынырнула откуда-то из ночной тьмы красная ракета, взвилась вверх и рассыпалась золотисто-красными шариками, которые исчезли в море.

- Что вы думаете об этом, Лорри?

- Не с обыкновенного судна этот сигнал, сэр! Мы не употребляем таких ракет.

- Лорри, - сказал я, - это один из их патрулей. Мне сдается почему-то, что на борту его находится человек по имени Колин Росс. Если это так, то еврея ждет удар.

- Желал бы я, сэр, чтобы они попались в руки каких-нибудь моряков. Да, все так, как вы сказали. Там пароход, а вот и ответная ракета.

Он указал на небо над "Бриллиантовым кораблем", где сверкнула вдруг полоса ярко-зеленого света - ответный сигнал с далекого судна. Теперь мне становилось совершенно ясно, почему нас не заметили. Дежурный часовой на том судне заметил огни вспомогательного парохода и воспользовался рефлектором, чтобы указать местопребывание своего судна. Огромные дуги и круги были лишь предварительными сигналами, которые подаются обычно фонарем. Я уверен, что никто не следил за направлением этого света. Мы не были замечены лишь потому, что все люди на том судне заняты были приближающимся пароходом, который нес им известия из Европы, весьма, быть может, важные для данной минуты.

- Лорри, - сказал я, - теперь или никогда. Двинемся вперед, пока они занимаются переговорами. Жизнь свою ставлю на то, что на сторожевом мостике нет ни одного часового. Посмотрим на них, пока они не ждут нас.

- Вы хотите сказать, сэр, что готовы на любой риск?

- Здесь нет риска, Лорри!.. Если не будете медлить...

- Вы, я думаю, правы, сэр! Вперед! И да сопутствует нам удача.

Он отдал необходимые Приказания в машинное отделение, и мы понеслись вперед. Ни один человек не произносил ни звука, ни один огонек не горел у нас на борту. Чувствуя, какая ответственность лежит на нас, мы осторожно приближались к огромному неизвестному судну, стараясь держаться в тени. Сказать, что мы попали в самый центр событий, значило бы слишком легко относиться к положению наших дел. Одно слово, сказанное некстати, могло погубить нас. Впереди нас высились чудовищные очертания плавучей тайны, массивного судна, выстроенного по образцу атлантических пароходов, с четырьмя мачтами и такой низкой трубой, что приходилось внимательно всматриваться, чтобы заметить ее. Благодаря яркому освещению мы могли пересчитать людей на палубе - людей в самых разнообразных одеждах: одни из них были в одежде модного покроя, другие - в обыкновенном рабочем костюме, некоторые - в матросской форме. И какая пчелиная деятельность кипела там на палубе! Как все бегали взад и вперед, переходя с места на место каждую минуту, то становясь на ванты, то на верхнюю каюту... Вся эта волнующаяся, ожидающая толпа обращалась в одну сторону, лицом к пароходу, который шел к ним на помощь и нес известие о спасении или опасности. Стоя на переднем сторожевом посту, я мог видеть все очертания большого корабля и старался запечатлеть их в своей памяти. Ни одна мысль об опасности не тревожила меня в ту минуту.

Я наблюдал за всем так же спокойно, как человек, осматривающий судно, которое готовится войти в док. Я заметил черные очертания закрытых пушек, жалкое, кое-как сваленное посреди судна вооружение - несоответствие большого судна с теми целями, для которых оно предназначалось, кажущееся отсутствие всякого порядка, дисциплины и начальства на его палубе. Это чудовищное плавучее убежище преступлений и ужасов не выбрал бы, я уверен, ни один опытный моряк. В другое время я сказал бы, что судно это было когда-то второклассным крейсером. Еврей, надо полагать, купил его у правительства, которое продавало его за ненадобностью, исправил на нем машины, поставил новые мачты, замаскировал его и приспособил для своих целей. На палубе его я заметил несколько женщин, но среди них не было видно Анны Фордибрас. Ночь эта не принесла мне никаких известий о ней...

Мы находились, я думаю, в двухстах ярдах от большого судна, готовые при первой надобности скрыться среди ночной тьмы. Смелость нашу не следует приписывать ни мужеству нашему, ни безумию. Дело в том, что глаза всех людей на борту судна Валентина Аймроза были устремлены на приближающийся пароход и слух их жаждал известий, которые он должен был привезти с собой. Убежденные в абсолютной безопасности, мы любовались этим зрелищем с уверенностью и самодовольством тайного сыщика, который чувствует приближение момента своего торжества.

- На том судне нет Анны Фордибрас, - сказал едва слышным шепотом Тимофей. - Здесь, я думаю, мы скорее найдем царицу Савскую, чем ее.

- Да, сэр, - прибавил Лорри, - мне кажется, мистер Мак-Шанус прав. Они не посмели бы поместить леди среди такого сброда. Да я и придумать не могу, какая им польза от этого. Мы не должны отрицать присутствие джентльменских чувств у генерала Фордибраса, если их нет у других. Будьте уверены, что он увез мисс Анну с собой в Европу.

Я не отвечал, ибо мнение мое, составленное на основании известных умозаключений, отличалось тем упорством, которое должно сопровождать всякую логическую мысль, если только логика имеет какую-либо цену. Я решил, что лучше не спорить с ними, потому что перед нами разыгрывались такие события, которые могли отвлечь мысли человека даже от более серьезных сомнений. Вспомогательный пароход подошел теперь так близко к первому судну, что между людьми обоих судов завязался громкий веселый разговор, и тотчас же с "Бриллиантового корабля" и с прибывшего судна спустили шлюпки. До нас ясно доносились приветствия на французском, немецком и итальянском языках. В ту же минуту поднялась страшная суета, и все приступили к разгрузке привезенных припасов. Я увидел, что оба судна сцепились железными лапами и оставались в таком положении во все время разгрузки. Что входило в этот груз, я мог только догадываться. Пароход привез, разумеется, бесценный уголь, съестные припасы, новости и, быть может, новых негодяев, бежавших от правосудия из Европы и Африки. Повторяю, это было мое предположение, я не мог подтвердить его, ибо когда я случайно повернул снова глаза свои к большому судну, я увидел на гакаборте одинокую фигуру, в которой я сразу узнал маленькую Анну, стоявшую в стороне от всех и печально смотревшую в ту сторону, где в засаде стояла наша яхта "Белые крылья".

И я понял, что хорошо поступил, рискнув на такое путешествие, и сказал себе, что не пожалею ни крови, ни сокровищ, только бы спасти это бедное дитя от еврея и от того, что он готовил для нее.

XXII

Мы посылаем вызов и получаем ультиматум в ответ

Опыт показывает, что способности человека больше и лучше всего проявляются в минуты серьезной опасности. Я лично, например, часто подвергаюсь чему-то вроде летаргии в обычные, спокойные дни. События в такое время имеют для меня самое смутное значение. Но стоит только наступить действительной опасности, как все духовные силы мои просыпаются, суждение становится быстрым, и я редко ошибаюсь в своем анализе. Такой момент наступил для меня на палубе "Белых крыльев", когда я увидел Анну на гакаборте "Бриллиантового корабля" и понял, что путешествие было не бесполезным. Моментально сообразил я, в чем заключается предстоящий нам риск и все последствия его. Положение, до сих пор смутное и неопределенное, сделалось вдруг таким же понятным, как самое простое правило в детской арифметической книжке.

- Лорри, - сказал я капитану, - они откроют наше присутствие минут через десять, и тогда мы узнаем, как они стреляют. Мы сделаемся мишенью для стрельбы в цель, а потому не лучше ли нам вернуться, пока есть время.

Капитан Лорри, следивший за странным судном с напряженным любопытством молодого юнги, повернулся ко мне с видом человека, внезапно очнувшегося от сна.

- Я думал об этом еще до того, как пришла к ним помощь, - сказал он, - пар каждую минуту может выдать нас, доктор! Мы находимся прямо против их кормы, а это что-нибудь да значит. Пока они не пускают в ход свой рефлектор...

- Они собираются уже сделать это, капитан! Они хотят отыскать незнакомое судно, которое отправляло им фальшивые телеграммы. Проследите вместе со мной и вы увидите всю историю. Вот ее первая глава.

Я указал на палубу большого судна, откуда маленькая фигурка Анны исчезла так же таинственно, как и появилась. Затем я обратил его внимание на группу людей, которые о чем-то разговаривали с одним из только что приехавших на пароходе; последний стоял теперь почти бок о бок с большим судном. Быстрые движения их и оживленные жесты указывали на то, с каким любопытством и в то же время удивлением следили они за рассказом приехавшего. Я вообразил, что нахожусь среди них и ясно слышу каждое слово этого рокового разговора: "Мы не отправляли телеграмму... Вас одурачили... Какой-то враг плавает по морю... Нет, с нами не было никакого приключения... что вы говорите, черт возьми?..Это ложь". Вот что говорил он, вероятно, изумленному экипажу. Не надо было быть пророком, чтобы сказать, что последует за этим. Даже Тимофей Мак-Шанус пришел к этому заключению прежде, чем я кончил.

- Не Росс ли у них на борту? - спросил он.

Я ответил ему, что вряд ли кто-нибудь другой, кроме него.

- Назови меня лгуном, если он не рассказал им всю правду о телеграммах.

- Да, он открыл им всю историю о телеграммах, и ты не лгун, Тимофей! Он даже в эту минуту рассказывает им эту историю.

- Клянусь честью, они будут стрелять в нас.

- Весьма возможно, Тимофей, если ты очень любопытствуешь на этот счет...

- Любопытствуешь, черт возьми! Тебе хочется, чтобы я пошел на дно?

- Советую быть похладнокровнее, Тимофей! Они будут стрелять в нас, но это не значит, что они попадут. Придет и наша очередь. Не сегодня, так завтра конец всей этой истории. Я только начинаю ее, Тимофей! Когда я покончу с ними, да поможет им тогда Бог, и больше всех - еврею. Пока же жди терпеливо и смотри. Сейчас пустят в дело прожектор. Они собираются приступить к обследованию моря.

Несмотря на пустую, по-видимому, болтовню, мы все находились в сильном лихорадочном возбуждении. Мы мчались теперь по морю и находились уже в нескольких сотнях ярдов от большого судна. Все люди нашего экипажа говорили шепотом, пар, шипя, вырывался из клапанов, а дым густыми удушливыми облаками тянулся к северу. Пользуясь несколькими минутами, которые еще работали на нас, мы дали знать мистеру Бенсону, чтобы он пустил машину в ход со всей быстротой, на какую только она была способна.

И вот наступил для нас час сомнений. Мы считали минуты, ожидая, что чудовищный сноп света вот-вот поймает нас в ловушку. Короткие восклицания, веселые слова надежды переходили от одного к другому, наподобие электрического тока, перебегающего с быстротой пламени... А может быть, свет и не появится совсем? Но нет! Вот он залил море - здесь, там, прошел по горизонту мерцающим, ослепительным светом, точно маяк с неизвестного острова. И вдруг он упал на нас, и каждый из нас мог видеть лицо другого так же ясно, как при дневном свете... все стихло кругом...

Несмотря на далекое расстояние, мы ясно услышали крик торжества, который донесся к нам по морю, когда нас увидели с корабля еврея, - сноп лучей упорно освещал корабль. Мы не могли рассмотреть своих врагов из-за облаков дыма, вырывавшихся из нашей трубы, а тем более следить за их движениями. За снопом света не последовало, однако, непосредственного выстрела из пушки. Когда же налетел внезапный порыв южного ветра и отогнал дым в сторону, мы снова увидели оба судна и шлюпки, плавающие от одного к другому. С этого момента кончилась окружавшая нас темнота: на небе сиял диск луны, заливая океан и нас своим серебристым светом. Безопасность наша зависела теперь только от скорости яхты. Мы безжалостно жгли драгоценный уголь, ибо жизнь наша находилась в зависимости от наших котлов.

- Что останавливает их, Лорри? Чего они ждут? - спросил я капитана, который сошел со своего мостика и стоял теперь рядом со мной, наблюдая за находившимися вдали пароходами. Мак-Шанус тем временем метался по палубе, подобно льву в ожидании корма. Он говорил, по своему обыкновению, что находит эту задержку крайне невыносимой.

- Не думаю, чтобы нам пришлось долго ждать, сэр! - сказал Лорри. - Они, видите ли, вряд ли приготовились к тому, чтобы стрелять из пушек, а дисциплина, по моему предположению, отсутствует у них. Если они попадут в нас, то это будет делом случая.

- А такой случай все же возможен, Лорри! Вот вам и выстрел... и весьма плохой, должен прибавить...

Странно было, что они выстрелили в тот именно момент, когда я отвечал ему, но так было, и таково было совпадение. Не успел я договорить, как над носом "Бриллиантового корабля" (который готовился в погоню за нами) вспыхнуло желтоватое пламя и, спустившись длинной струей на поверхность воды, оставило после себя облако черного дыма, закрывшего пушкарей. Что касается ядра, то я и до сих пор не знаю, куда оно упало. Мы не слышали ни взрыва, ни плеска воды, не видели ни пены, ни брызг на море, и ни один из нас не получил ни одной царапины. Вторая попытка тоже не имела результата, за исключением того, что на этот раз мы видели ядро, которое шлепнулось прямо в воду на расстоянии одной пятой мили от нашего штирборта. Неудачные выстрелы и длинный промежуток между ними, а также быстрота, с которой мы двигались вперед, вернули уверенность нашим матросам, которые начали подшучивать над пушкарями и даже решили послать им сигнал.

- Мое предположение верно, Лорри, - сказал я, - у них есть пушка, но они не имеют ни малейшего понятия о том, как ею управлять. Еврей напрасно только убаюкивал себя ложными надеждами, и нам нет надобности тратить так много угля. Ляжем в дрейф и будем ждать. Риск слишком ничтожен, чтобы думать о нем.

- Их пушкарям никогда, наверное, не приходилось стрелять в цель на ярмарке, - подтрунивал Мак-Шанус, только что пришедший наверх. - И чего ради лететь нам по океану? Уголь что ли спешим доставить в Китай и обратно? Мы здесь в такой же безопасности, как ребенок на коленях матер"!

Мы от души расхохотались над его серьезным видом, но тем не менее отдали приказание вниз - и тотчас же услышали, как кочегары стали закрывать печи, а вскоре после этого яхта наша спокойно заколыхалась на волнах. Не решаюсь сказать, кого именно надо винить за последующее событие. Временами я сам себя обвиняю в этом и горько сожалею о выраженном мною тогда мнении. Одно только могу сказать вам, что не успела наша яхта замедлить ход, как над палубой пролетело ядро под углом в пятьдесят пять градусов и попало в молодого моряка по имени Холленд, разорвав его на наших глазах. Трагедия эта имела для нас тем большее значение, что мы всего только несколько минут назад подсмеивались над пушкарями еврея. Смех этот закончился: смертью. Крик, нарушивший тишину ночи, был ответом на вызов честного человека и мое собственное бравурство. Что касается бедного Холленда, то ядро в буквальном смысле слова разрезало его пополам. Он, вероятно, не успел почувствовать ни малейшей боли, так быстро отправился он в вечность. Я видел, как он стоял на бульварке, всматриваясь в дальний сноп света, а в следующую минуту он превратился в нечто страшное, от чего люди отворачивались с ужасом и боялись даже говорить о случившемся.

Можете представить себе, в какое смущение повергло нас это происшествие. В течение нескольких минут никто ни слова не говорил друг другу. На палубе воцарилось такое глубокое молчание, что можно было подумать, будто мы сами были причиной такого ужасного несчастья, а не капризная игра судьбы. Было бы несправедливо сказать, что матросы наши испугались. В военное время только случайности пугают солдат и сгоняют кровь с лица самых храбрых. Наши добрые матросы отправились со мной, думая, что понимают весь риск моего предприятия, но на самом деле совсем не понимали этого. Теперь только увидели они истину, и тем не менее скажи я им, что хочу вернуться немедленно в Европу, они взбунтовались бы тут же на месте. У меня не было необходимости просить их о поддержке. Я знал, что они последуют за мной на край света, если это даст им возможность отомстить за своего товарища.

- Лорри, - сказал я, - во всем случившемся следует винить только одного меня. Бог да простит меня за мою поспешность. Я чувствую, что безумие мое - главная причина того, что один из моих товарищей поплатился жизнью.

- Сэр, - ответил он, - вы в этом так же мало виноваты, как и сам король. Я не хочу слышать таких речей. Шансы были одинаковы для всех нас. Вы сами, сэр, могли попасть под это ядро.

Мак-Шанус настаивал на том же.

- Мы здесь для того, чтобы исполнить свой долг, - сказал он. - Если среди нас есть хоть один человек, который стыдится своего долга, мы должны стыдиться его самого!

Я не ответил. Матросы, успевшие к тому времени опомниться, бросились на помощь к своему товарищу, который не нуждался больше в человеческой помощи. А "Бриллиантовый корабль" все еще продолжал посылать в нас свои бессильные ядра. Бесполезные выстрелы эти заставили меня думать, что бедняга Холленд погиб действительно случайно, и я сказал себе, что, быть может, самому Богу угодно было, чтобы один из нас пал на алтарь нашего правосудия и жизнь его была первой жертвой, которую Он потребовал от нас. Когда же я остался один в своей каюте, на меня напало сразу страшное уныние, и я невольно спрашивал себя, почему, собственно, я выбран был для участия в этом деле и почему из тысячи людей, ограбленных Валентином Аймрозом, я один должен был отправиться на поиски его. Бесполезным казался мне теперь мой триумф. Мы послали вызов негодяям, и они ответили. Правда, ответ был не окончательный, зато ответом этим был ужас смерти, которая никогда не бывает так ужасна, как на обширном пространстве безграничного океана.

Не прошло, однако, и часа без новых приключений. Бессильные по части пушек, они прибегли к словам, которые так ясно передавались нашему приемнику, что даже ребенок мог бы прочитать их.

"Послание Валентина Аймроза англичанину Фабосу... Принимаю ваш вызов. Анна Фордибрас полностью уплатит все ваши долги".

XXIII

Второе вспомогательное судно

Сколько мне помнится, удивительное послание было получено в час ночи, или в два часа средней смены. Лорри и ирландец спали в это время, третий офицер дежурил на мостике и послал за мной, чтобы вызвать меня к аппарату Маркони. Как ни неутомимы и энергичны были друзья мои в своем желании помочь мне, но силы человеческие имеют свой предел.

Я не могу спать во время каких бы то ни было критических обстоятельств. Я вообще не склонен ко сну. Чувство усталости мне незнакомо. Зато я могу спать часов по тридцать, когда вопрос решен окончательно. Конец моего дня соответствует концу того дела, которое я провел с самого начала его.

Все спали, и зачем же было будить их? Фэллин, молодой офицер, сообщил мне мало нового. "Бриллиантовый корабль" не тратил больше ядер в бессильной злобе. И сноп света от его рефлектора перестал скользить по освещенным луной водам. Новость, которую он мне сообщил, заключалась в том, что на вершине мачты какого-то парохода появлялся свет, проходил над левой стороной носовой части яхты и снова исчезал.

- Бродячие суда не держатся такого курса, сэр, - сказал мне молодой офицер, - и, говоря по правде, я не был настолько уверен в этом, чтобы будить капитана. Если это судно идет из Буэнос-Айреса, оно держится гораздо больше к югу, чем следует, но перед этим я измерил курс по звездам... - Такого моряка, как капитан Лорри, не приходится будить, когда надо ему донести о том, что сделано. Он приказал мне спускаться вниз и доносить ему всякий раз, когда случится что-нибудь необычное. А свет с корабля - не такая уж необычная вещь.

Я согласился с ним, хотя и не был моряком. Я даже думаю, что в этом случае я лучше понимал значение этого факта, чем он. Если он видел свет с неизвестного ему парохода, то последний был тем вторым вспомогательным судном, которое ждал еврей.

На основании этого можно было составить себе много тревожных предположений. Раз негодяи эти получат большое количество угля и съестных припасов, то что помешает им отправиться в какой-нибудь американский порт, переправить на берег награбленную ими добычу и разойтись в поисках убежища у своих друзей? Я сразу понял, что это грозит разрушением всех моих планов и позорным концом начатому мною делу. Не было ничего невероятного в том, что большой корабль улепетывал уже под флагом какой-нибудь нейтральной страны: Венесуэлы, например, или Гондураса, или Никарагуа. Порты таких государств всегда готовы дать убежище кому угодно, лишь бы только получить барыши. К чему тогда все наши старания? Что будет тогда с малюткой Анной?

Нечего, я думаю, и говорить, что полученная мною телеграмма сильно встревожила меня и что я принял решение по этому поводу. Еврей, сказал я себе, не решится ничего предпринять против Анны Фордибрас, пока у него есть еще какой-нибудь выход. Она будет его последней картой. Если он осмелится нанести ей какой-нибудь вред, ему придется бежать, чтобы скрыться не только от правосудия, но и от мести человека. Я все это ясно понимал и тем не менее среди ночной тишины слышал звуки ее детского голоса и слова, сказанные из глубины чистого сердца.

Я говорил себе, что малютка Анна, которая в часы душевной тревоги проникала своим взором в самую глубину мое" души, была там пленницей, одинокой заложницей в руках грубых негодяев, их первой и последней надеждой на спасение от виселицы и тюрьмы.

Она страдала... Она должна была испытывать муки сомнений, переносить оскорбления. А я, который говорил ей такие красивые слова, мог только приходить в бешенство, угрожать ее преследователям и посылать им бесполезные телеграммы!

Я говорил уже, что третий офицер сообщил мне о неизвестном пароходе около двух часов средней смены. Не менее заинтересованный, чем он, я до самого рассвета ходил по капитанскому мостику, но ничего нового больше не заметил. За час до восхода солнца ко мне пришел Лорри и мы вместе с ним наблюдали пробуждение дня, пытливо всматриваясь в расстилавшееся перед нами пространство воды и надеясь увидеть подтверждение рассказа молодого офицера.

Как все было тихо кругом, величественно и чудесно! Пробуждение дня, всегда неизбежное и таинственное - зрелище одинаково красивое и величественное, откуда бы вы ни наблюдали его, с палубы ли корабля, с вершины ли горы или даже из центра большого и спящего города.

В эту минуту как бы сам Предвечный говорит с морем и землей из разверзающихся небесных врат, приказывая снова приниматься за труд этого дня, над которым носится дыхание Святого Духа.

На океане впечатление это еще усиливается благодаря необъятному горизонту, обширному воздушному пространству и постепенно блекнущим звездам. Удаляясь на покой, как пишет поэт, ночь уводит с собой свою армию, уступая место колеснице солнца. Вдали, в, самом низу купола, покрытого звездами, вы видите проблеск холодного, сероватого света. Ветерок. Как-то раздражительно стонут мачты, паруса над вами надуваются и дрожат, воды тихи и безмолвны... Небольшие струйки пены спешат к волнам, точно детеныши, прижимающиеся к матери, чтобы найти у нее защиту и тепло. На небе идет сражение, но войска, принимающие в нем участие, скрыты от наших взоров. Кое-где виднеются клочки облаков. Восточная часть неба загорается золотистым радужным светом.

Передовые посты спешат возвестить победу дня, и люди протягивают к ним руки, прося у них помощи.

Зрелище ежедневное, но неизменно прекрасное! Я стоял на мостике рядом со своими друзьями и мне казалось, что сияние утра отражается на наших лицах, вселяя в нас надежду. Ночные тени не обманывали больше наших усталых взоров. Мы плыли по морю, окруженные дневным светом, а вдали на чистом горизонте виднелось судно, о котором говорил мне ночью офицер.

XXIV

Мы решаемся потревожить "Бриллиантовый корабль"

Пароход, громадные очертания которого были нам ясно видны, быстро двигался к западу, не прошло и четверти часа, как Каин, наш квартирмейстер, признал в нем чудно для перевозки угля, которое он несколько месяцев назад видел в Кардиффе.

- На нем был бразильский флаг и русский шкипер с красным носом, - сказал он со смехом. - Я помню, мне еще рассказывали, что ему на лице нарисовали кусочек сцены из цирка, когда он в последний переезд напился пьяным в Рио-де-Жанейро. Я где угодно признаю это судно по его кукольному домику позади трубы. Если нет нигде его двойника, то это тот самый.

Его слова показались нам похожими на правду и мы стали расспрашивать его.

- Есть на нем какое-нибудь оружие, Каин?

- Ничего не видел, сэр, кроме лопат.

- Известно вам, куда он направляется?

- Говорили, что в Рио-де-Жанейро, сэр! Я разговаривал немножко с португальцем, служащим на нем, и сказал ему, что я отправляюсь в Порт-Артур. "Когда мы приедем в Рио-де-Жанейро, - сказал он, - я оторву тебе нос". Я подумал, сэр, что это слишком далекий путь для такой шутки, и решил, что вернуться домой будет стоить гораздо дешевле. Я больше никогда не встречался с ним, потому что пароход ушел на следующий день.

Мы очень смеялись над его манерой рассказывать, хотя новости, сообщенные им, показались нам достойными внимания. Я принял уже решение и немедленно сообщил о нем Лорри.

- Мы должны его задержать, - сказал я. - Если мы хотим спасти Анну Фордибрас, пароход этот не должен доставить свой груз на борт "Бриллиантового корабля". Риска почти нет, капитан. Я думаю, это можно сделать с помощью сигнала, а если не сигнала, то пушечного выстрела. Попытаемся! Успех или неудача имеют для нас гораздо большее значение, чем вы думаете.

Он повиновался мне без всяких вопросов, и мы направились прямо к пароходу, стараясь подойти к нему с левой стороны кормовой части, чтобы не попасть под пушечный выстрел, если на нем было орудие. Мне лично казалось, что его там не было: чтобы обезопасить себя от преследования таможенных чиновников порта, ему несравненно выгоднее было придерживаться всех правил, практикуемых грузовыми океанскими судами. Я был уверен, что квартирмейстер сказал нам правду, а потому начал действовать в этом направлении.

- Подайте сигнал, Лорри! - сказал я, и он немедленно исполнил мое желание.

Приятно было смотреть на наши флаги, развевающиеся под дуновением утреннего ветерка, и на движение, поднявшееся на палубе парохода. Мы поняли, что они заметили нас еще до того, как мы пустили наши машины. Вдали на горизонте не видно было ни малейших следов "Бриллиантового корабля". Только наши два судна виднелись на обширном пространстве воды.

На наш сигнал нам ответили вопросом - кто мы такие и чем мы занимаемся. На мостике мы рассмотрели трех или четырех человек. Экипаж был, по-видимому, небольшой, задняя часть палубы была совсем пустая. Мы немедленно ответили на их сигнал:

1) Аймроз, еврей, собирается бежать от британских военных судов;

2) безопасность ваша зависит от немедленного подчинения.

Это была неправда, хотя я надеялся, что так и будет, ибо все время думал, что правительство в конце концов направит сюда крейсер. На этом основании я и отправил упомянутое выше послание и ждал ответа. Капитан парохода попросил меня, к великому моему удивлению, приехать к нему на борт.

- Поедем вместе, поедем! - сказал я Мак-Шанусу. - Незачем говорить о пистолетах, ребята! Лорри распорядится в случае опасности. Мы в пять минут можем пустить их ко дну, если только пожелаем... Место это безопасное.

- Безопасного места нет для человека, который поддается женской красоте. Отправляйся на борт, Ин, мой мальчик! Я поговорю с тобой, когда вернусь обратно.

Мы спустили спасательную лодку со штирборта. Пароход, находившийся в двухстах шагах от носовой части, спустил мне веревочную лестницу, за которую я тотчас же ухватился и вскарабкался на борт. Оставшийся в лодке тучный Тимофей спросил у меня снизу, не принимаю ли я его за птицу. Я оставил его ругаться в лодке, а сам немедленно представился капитану.

- Говорите вы по-английски? - спросил я.

Он покачал головой и сказал по-русски: "Нет". Зато он отвечал мне немедленно, когда я обратился к нему по-немецки. Это был человек чрезвычайно грубого, топорного сложения, лет пятидесяти от роду; нос его действительно оказался покрытым шрамами, как говорил квартирмейстер Каин, а крикливая и грубая манера говорить вполне, надо полагать, соответствовала желанию его хозяина-еврея.

- Какое у вас дело ко мне? - спросил он, гладя пальцами револьвер, спрятанный в кармане брюк.

- Хочу вытащить вашу шею из петли, - сказал я без всяких предисловий. - Ваша игра кончена, Валь Аймроз арестован. Вот что привело меня сюда.

Он плюнул на палубу и кликнул к себе своего помощника, тоже русского и такого же красавца, как и он сам. Несколько минут разговаривали они между собой на непонятном мне языке.

Мне было ясно только одно: выдуманная мною история поразила их, но тем не менее они готовы были поверить ей. Они решили прибегнуть к обману, который не мог бы обмануть даже наивного простака.

- Какое мне дело до этого человека! - сказал капитан. - Слуга я ему, что ли?

- Без сомнения, раз вы везете ему уголь.

- А что, если я пошлю вас к черту и попрошу заниматься своими делами?

- В таком случае вы прибудете к месту назначения раньше меня. Я даю вам десять минут. Если вы по прошествии этого времени не повернете к востоку, я обещаю отправить вас ко дну. Подумайте об этом спокойно. Вы не можете помочь еврею и должны спасти самого себя. Я сейчас скажу вам кое-что. Если у вас есть уголь для продажи, я буду вашим покупателем. Не беритесь, пожалуйста, за пистолет, потому что он может выстрелить и тогда, клянусь Богом, минут через пять весь экипаж ваш будет на дне Атлантического океана. Приведите в порядок ваши чувства и говорите. Если военный корабль выследит вас, он не так нежно поступит с вами. Что такое еврей для вас и зачем вам терять свою свободу ради него? Подумайте хорошенько! Я не принадлежу к числу терпеливых людей, но тем не менее готов дать вам достаточно времени, чтобы вы могли отказаться от безумного дела.

Клянусь жизнью, я лгал самым бесстыдным образом, когда указывал недалекий горизонт, где виднелось облачко дыма величиной не больше человеческой руки и когда говорил при этом о военном корабле. Что касается капитана, то он был изумлен и ошарашен. Одного взгляда на нашу яхту было ему достаточно, чтобы увидеть на ней пушку и торпедную трубу. Он понял, разумеется, что вздумай он ударить, его пустят ко дну раньше, чем его увидят с "Бриллиантового корабля", если только он думал, что дым, видневшийся на горизонте, принадлежит судну еврея, а не британскому военному кораблю. И в том и в другом случае он находился между двух огней, а потому я старался не терять ни единой минуты.

- Игра ваша кончена, - продолжал я, - и друг ваш; еврей, скоро поплатится за нее. Если желаете разделить его участь, отправляйтесь и присоединитесь к нему. Не думаю, чтобы полиция очень заботилась о таком сброде, какой у вас тут на борту. Отвезите их в Кардифф и пусть ищут себе работу на других судах. Вы думаете о деньгах? Если вы наполните мои закрома, я заплачу вам настоящими английскими соверенами.

При этих словах он с любопытством взглянул на меня. Тупые люди бывают часто упрямы в своем подозрении. Он понял свои преимущества и хотел воспользоваться ими.

- О, - сказал он, - так у вас не хватает угля?

- Да, не хватает, - ответил я, удивляя его своей откровенностью. - А вам незачем его беречь. Если мы не купим его у вас, нам придется ехать в Порто-Гранде. В таком случае вы свезете ваш груз обратно в Европу, где вас арестуют, как только вы ступите на землю. Я позабочусь об этом, когда прибуду к островам. Полиция будет поджидать вас. Возьмите-ка лучше мои деньги - по десяти фунтов на каждого из ваших матросов... Нечего упоминать о размерах суммы, ибо вы не найдете ее удовлетворительной.

Почти целый час спорили мы с ним и торговались. К счастью, пока мы разговаривали, "Бриллиантовый корабль", дым которого виден был одно время, удалился к западу и скоро исчез с наших глаз. Капитан был человек тупой, алчный, не поддающийся угрозам, но чрезвычайно падкий на деньги. В конце концов мы сговорились и я купил у него уголь за такую цену, которую охотно удвоил бы. Мне кажется, что это был один из моих лучших деловых дней за всю мою жизнь. Отрезать от еврея вспомогательное судно, - наполнить свои закрома драгоценным горючим материалом, который с таким риском был вывезен из Кардиффа, отправить пароход туда, откуда он пришел... Даже Лорри ничего не мог возразить против этого. Что касается моего бедного друга Тимофея, волнение его было ему не под силу.

- Доктор, - сказал он, - я сомневался в твоем спасении и говорю тебе это прямо. Но скажи мне теперь, что мы сейчас отправимся обедать на корабль еврея - и я поверю тебе. Это не будет удивительнее того, что мне недавно показали мои бедные старые глаза.

Я сказал ему, чтобы он не строил из себя шута, а исполнил лучше обязанности часового, пока мы подъедем с яхтой к пароходу и перегрузим на него весь уголь. Капитан мог задумать какой-либо обман против нас, хотя я и сомневался в этом. Мы поставили на мостике вооруженного часового и выдвинули из бойниц наши пушки... Волнения на море не было и поверхность его была гладкой, как зеркало. Не веря своим глазам, но тем не менее повинуясь моему приказанию, добрые матросы с рвением, достойным негров, принялись за работу и скоро наполнили закрома драгоценным углем. Приступили они к делу часов в семь утра и было только три часа пополудни, когда они все кончили. Я расплатился с капитаном и посоветовал ему на всех парах уходить на восток.

- Возвращайтесь тем путем, каким пришли, и держите язык за зубами, - сказал я. - Я буду отвечать за вас полиции, если это окажется необходимым. Сами будете виноваты, если дело дойдет до этого.

Он вежливо поблагодарил меня и я видел, что он остался вполне доволен. Спустя полчаса после его отъезда он совершенно вылетел у меня из головы, а когда волнение, вызванное его появлением, окончательно прошло, я приказал подать чай в каюту, где мы собрались для окончательного и серьезного обсуждения дела. Мы должны были решить, что нам следует предпринять для освобождения Анны из дьявольских когтей "Бриллиантового корабля".

Какими способами мог ничтожный экипаж яхты справиться с большим ульем негодяев? Какого курса следовало нам держаться? Могли ли мы надеяться на помощь Великобритании или какого-нибудь другого государства? Вот о чем рассуждали мы, сидя за чаем.

- Мы должны прежде всего обратить внимание на их угрозу, - сказал я. - Я уверен, что они будут пытаться и даже способны убить Анну, если только вынудить их к, этому. Но сделают они это только в крайнем случае. Она их заложница. С того момента, когда они причинят ей какое-либо зло, они ничего больше не смогут сделать против нас. Если же они вздумают оскорбить ее, то им придется бороться с человеком, который отличается необыкновенным мужеством и не пожалеет своих денег. Я предполагаю, что нам необходимо заставить их думать, будто мы постоянно наблюдаем за ними. Будем играть по отношению к ним ту же роль, какую касатка-убийца играет по отношению к киту: день и ночь будем идти по их следу и сообщать по телеграфу в Европу все, что мы узнаем о них. Если они отправятся а Южную Америку, мы последуем на судах, идущих в Рио-де-Жанейро и Монтевидео. На постовых судах, следующих в Аргентину, есть аппарат Маркони. Мы всегда успеем попасть на одно из них. Я скорее готов сжечь свою яхту, чем вернуться обратно. Если же вы, друзья мои, придерживаетесь другого мнения, не бойтесь высказать его. Мы погубили уже одного беднягу, можем погубить и других. Мы обязаны сказать им, как далеко мы едем и какому риску подвергаемся.

- Матросы ничего не боятся, сэр, - ответил Лорри. - Смерть бедняги Холленда сделала их решительными. Они готовы идти в огонь, чтобы наказать тех негодяев. Я вижу, решение ваше твердо. Мы с помощью торпеды пустим ко дну их судно, и это нам не составит никакого труда. Об этом не стоит даже думать. Мы можем держаться на определенном расстоянии от них, - только чтобы их ядра не достали нас, - и дразнить их, сколько нам угодно.

- Доктор говорит, - сказал Мак-Шанус, - что леди придется переносить оскорбления, и вы видели, как кровь то приливала к его лицу, то отливала, пока он говорил. Я уважаю его за это. Мы должны добыть девушку с корабля и не терять при этом еврея из виду. Это дело самое подходящее для волшебника-японца. Негодяи отправятся наверняка в какой-нибудь южноамериканский порт, и как только он выйдет на берег, так и поминай, как его звали. Сами говорите это, а браните правительство. Скажу больше, как я вижу, вы ничего не можете сделать.

- Я далек от того, чтобы так думать, Тимофей, - сказал я, - но твои речи мало помогут нам. Мы должны преследовать этих людей и дать им понять, что мы преследуем их. С помощью находчивости мы остановили одно их судно, можем остановить и другое. Я хочу посмотреть, насколько находчивость поможет мне справиться с самим евреем.

Я еще много говорил на эту тему, но не считаю нужным повторять это. Достаточно будет сказать вам, что мы решили день и ночь держать этих негодяев в напряжении и заставить их напасть на нас. А что будет дальше - нам было безразлично. Мы спокойно смотрели на возможный исход этого дела, как для себя, так и для той, спасения которой мы так горячо желали.

XXV

Спустя семь дней

В течение последующих семи дней мы все время держались на расстоянии двух-трех миль от большого судна, на котором укрывался еврей со всей своей компанией. В безлунные ночи мы отважно неслись вперед и ближе присматривались к кораблю, выказывая полное пренебрежение неумелым пушкарям и наблюдая за всем, но мы могли увидеть на их палубе. На задней части судна находилась каюта, которую, сколько мне помнится, я считал принадлежащей Анне. Я мысленно представлял себе, как она прячется там, скрываясь от гнева еврея и оскорблений его сообщников. Как должна она была измениться и как не походила, вероятно, на ту Анну, которую я видел в бухте Диеппа, на смеющуюся маленькую Талию песчаного берега, на Анну, которая покорила меня своими серьезными вопросами, смотрела на меня глазами, полными сомнения и желания верить! Я не мог даже надеяться ни в каком случае быть героем ее романа. Она могла совсем не знать о том, что "Белые крылья" следят за нею... Быть может, она ничего не могла знать о нашем преследовании и о том, к чему оно нас приведет.

Таковы были мои предположения, когда я следил за желтоватым огоньком, светившимся в окнах ее каюты, и говорил себе, что Анна не спит и ждет моего прихода.

Смущала нас, главным образом, нерешительность действий тех, которые управляли судном. Мы думали сначала, что они отправляются в какой-нибудь из южноамериканских портов, но они, пройдя двадцать часов по направлению к западу, остановились и легли в дрейф без всякой видимой причины, за исключением разве той, что их захватило Южно-Атлантическое течение. Каковы были их намерения, я положительно не мог себе представить. Весьма возможно, что они поджидали второе вспомогательное судно из Европы... возможно и то, что они скрывались в открытом море, и Аймроз не решался двинуться дальше. Я мог только строить догадки, но они мало помогали мне. Безымянное судно слишком ревниво хранило свои тайны, чтобы я мог овладеть ими.

Так прошло шесть дней, и наступило утро седьмого, когда я, подойдя рано утром к юту встретил там Валаама, нашего боцмана-шотландца, который обратил мое внимание на видневшееся вдали судно и на то, что происходило на его палубе.

- Там сегодня утром что-то происходило, - сказал он, - со вчерашнего полудня, сэр, не стреляют из пушки. Может, это от радости. Не знаю наверное, но сами подумайте, ведь это замечательно.

Это было действительно нечто новое, и я вознаградил славного малого за его наблюдательность.

- Происходит это, вероятно, вследствие того, Валаам, что у них мало снарядов, - сказал я. - Не заметили ли вы еще чего-нибудь?

- Ничего особенного, сэр! Хлопнули сегодня утром раз, другой, от чрезмерного веселья, быть может. Сами слышали, вероятно, сэр! Погодите минуточку, я кое-что покажу вам.

Он занял свое место на гакаборте и пальцем, измазанным дегтем, указал на видневшееся вдали судно. День начинался, по-видимому, благоприятный. Высоко на небе виднелись кое-где перистые облачка и ослепительные лучи солнца заливали всю поверхность тихо плещущихся вод. "Бриллиантовый корабль" находился от нас на расстоянии двух миль. Паруса его были подняты для предупреждения боковой качки, но над трубами не было видно ни малейшего признака дыма и никакого указания на то, что на нем разводят пары. Я навел свою подзорную трубу на его палубу и увидел, что вся она кишит людьми.

- Что это, - сказал я, - дерутся они, что ли, между собой?

- Ай! Скоты эти не прочь заняться таким делом!..

- И опять стреляют из ружей... Нет! Само Провидение вмешалось. Пойди и позови капитана Лорри!

Я вообще не имею привычки выказывать своих чувств, но признаюсь, что открывшееся передо мною зрелище лишило меня всякого самообладания. Я, правда, не раз уже мечтал о возможности неожиданного исхода дела, каким часто кончаются самые мрачные эпизоды жизни, а одним из таких исходов могло быть возмущение матросов против еврея. Когда же надежды мои стали воплощаться в реальность и я собственными глазами увидел начало их осуществления и услышал ружейные выстрелы, подтверждающие мои мечты, я был поражен, и это показалось мне самым чудесным из всего, что случилось с самого начала нашего путешествия.

- Лорри, - сказал я, когда он поднялся на палубу, а за ним по пятам Мак-Шанус, - они стреляют друг в друга, Лорри! Известие это сокрушит вас, я думаю...

Он не сразу ответил мне, но взял подзорную трубу и навел ее на палубу корабля. Тимофей в свою очередь стал подле меня и, положив мне руку на плечо, ответил вместо капитана:

- Я желаю им достойного пробуждения. Думал ты об этом, доктор?

- Не считаю это правдоподобным.

- А что может случиться с Анной Фордибрас, если они перессорятся между собой?

- Не смею даже думать об этом, Тимофей!.. Она, вероятно, у себя в каюте. Зачем ты напоминаешь мне о ней? Не достаточно ли красноречиво и без этого говорят за себя обстоятельства.

Он съежился и отошел от меня... Превосходный малый, он, я знаю, порицал свою собственную нескромность... В течение нескольких минут после этого он не сказал больше ни единого слова. Все служащие на яхте вышли на палубу, чтобы посмотреть на зрелище, одинаково страшное и непредвиденное. Я продолжал стоять на гакаборте, наблюдая за облаками густого белого дыма и стараясь представить себе подробности трагедии на палубе "Бриллиантового корабля". Какие ужасные события должны были происходить там! Я воображал себе, что там образовались две группы, которые спорили сначала на словах, а затем перешли к смертоносному оружию. Одни из них, говорил я себе, настаивали на том, чтобы ехать к южноамериканскому порту, а другие хотели ждать прибытия помощи Сикатора. Завязался горячий спор, перешедший постепенно в драку. А теперь мы слышим выстрелы из ружей и видим облака дыма, которые поднимаются вверх среди парусов вплоть до верхушки грот-мачты. Какое зрелище, какие звуки скрывала от нас эта завеса дыма? И кто удивится после этого, если такое положение дел побудило нас к более быстрому образу действий, чем раньше?

- Лорри, - сказал я, - я собираюсь узнать, что там случилось. Передайте мистеру Бенсону, чтобы он довел силу пара до крайних пределов. Мы ничем не рискуем. Объясните это, пожалуйста, матросам.

- Вы собираетесь на тот корабль, сэр?

- На расстояние брошенного сухаря, а может быть, и ближе...

- Это слишком рискованно, сэр!

- Так мало рискованно, Лорри, что мы будем завтракать, наблюдая за ними. Даже мистер Мак-Шанус, как вы видите, нисколько не беспокоится. Я уверен, что он воображает себя в театре...

Но Тимофей Мак-Шанус сам ответил за себя.

- Направив, очень беспокоюсь, - сказал он, - не меньше чем человек, которого собираются повесить. Поставь передо мной блюдо с ягодами - и ты увидишь. Да неужели же я должен проливать слезы потому, что один вор режет горло другому? Пусть себе все передерутся, если хотят!

Мы расхохотались, видя, с каким серьезным видом он говорил. Затем Лорри отправился на мостик, а Тимофей подошел ко мне и заговорил еще серьезнее.

- Ты теперь спокойнее, - сказал он, всматриваясь в мое лицо. - Это приятно видеть, Ин, мой мальчик! Ты не думаешь больше, что мисс Анна пострадает... не думаешь?

- Она страдает, но только от страха, Тимофей! Опасность придет позже, когда все это кончится. Я не думаю об опасности потому, что надеюсь разделить ее с нею.

- Боже милостивый! Неужели ты думаешь отправиться на борт этого воровского судна?

- Думаю, Тимофей, - в том случае, если я сочту это возможным. Я скажу тебе это через полчаса.

Он был слишком удивлен, чтобы ответить, и несколько минут стоял молча, пощипывая свои седые бакенбарды и тихонько посвистывая. Яхта наша находилась теперь в полумиле от большого судна, и чем больше мы приближались, тем яснее открывалось перед нами поразительное зрелище. Я ни одной минуты не верил тому, чтобы за нами наблюдали или обращали на нас какое-либо внимание. Какова бы ни была причина их ссоры, но волки эти, вцепившись друг другу в горло, дрались с отчаянием сумасшедших.

Стоя на переднем мостике, я мог ясно видеть, как одна группа людей защищалась у бака на палубе, а другая держалась в засаде позади надстроек в средней части палубы. Сильно увеличивающие стекла моей подзорной трубы давали мне возможность видеть лежащие ничком фигуры людей. Когда же налетал ветерок, отгоняя дым к востоку, передо мною открывалось зрелище, возмутительное в своих подробностях.

Негодяи дошли до высшей степени бешенства. Я сразу увидел, что они ведут смертельный бой. Одни из них боролись, как атлеты на подмостках, другие сцепились руками и ногами, точно дикари, которые режут и рубят по лицу, и по голове, и по сердцу под влиянием непреодолимой жажды крови и жизни. Но самый большой ужас для меня заключался в том, что на корабле этом находилась Анна Фордибрас, которая была невольной свидетельницей этого побоища. Что должна была она выстрадать? Я не имел мужества думать об этом, да и собственное положение наше не допускало таких мыслей. Мы летели вперед, как на крыльях. Мы слышали уже голоса дерущихся, при ярком солнечном освещении мы ясно видели блеск ножей, извивающиеся фигуры людей и предсмертную агонию наших врагов. Пожелай мы только, мы могли бы с помощью торпеды мгновенно послать их ко дну и никто из нас не поплатился бы за это. Но мы не стремились к такого рода мести, ибо мы могли только смотреть, пока Анна оставалась их заложницей. Достаточно было наблюдать за всем происходившим, ждать и надеяться на первые плоды, которые принесет эта трагедия.

Мы не говорили относительно того, насколько мы можем приблизиться к кораблю и в каких границах осторожности должны мы держаться. Я предоставил все мудрой голове Лорри и лучше этого не мог ничего придумать. Превосходный моряк, он в этот день выказал себя искусным тактиком, держа нашу яхту за кормой большого судна и притом под таким углом к ней, что трудно было предполагать, чтобы нас заметили. На расстоянии ста саженей он приказал остановить яхту, и мы стояли теперь, слегка покачиваясь на волнах. Половина матросов высыпала на палубу, разместившись на такелаже, тогда как офицеры, Тимофей и я расположились на мостике.

Я говорил уже вам, что разделившиеся группы на большом корабле занимали место у бака на палубе и подле надстроек в средней части судна. Это привело меня к тому заключению, что там начался бунт против офицеров. Лорри был одного мнения со мной.

- Все матросы высыпали наверх, - сказал он, равнодушно относясь к тому страданию, которое мы видели перед собой и на которое я не мог почти смотреть. - Я не думаю, сэр, чтобы вы могли как-нибудь вмешаться во все это. Воровской экипаж любит хорошую погоду. Пусть на небе появится облачко величиной с человеческую руку - и они понесутся к порту, как угорелые. С них достаточно уже, всякий, зажмурившись даже, увидит это. Стоит только еврею спустить флаг, и никто ему не поможет, кроме неба.

- Вы думаете, Лорри, что мы подействовали на их нервы, и они не будут больше противиться, нам? Я не удивляюсь этому. Они думают, что за нами движется подкрепление в виде правительственного крейсера. Все дело в этом, вероятно... А если так, то чего они требуют от Аймроза? Чтобы он приказал капитану идти в какой-нибудь порт? Вряд ли они могут надеяться, что им удастся спокойно высадиться на берег.

- Люди подобного рода никогда не знают, чего они хотят, доктор! Видели вы когда-нибудь малайца, который внезапно сошел с ума? Я выходил из-за угла хижины на плантации, когда одному из таких желтых дьяволов явилась фантазия, что упражнения полезны для меня, и он заставил меня прыгать. Он, собственно, ничего особенного не хотел. Такова уж восточная привычка - рвать газеты и бить посуду. Те вот молодцы не понимают, в чем тут дело, а поймут - так зарежут еврея. Желаю им счастья, но я предпочитаю быть здесь на борту и не есть миндальное печенье. Спросите Мак-Шануса, что он думает. Быть может, он желает отчалить туда в маленькой шлюпке?..

Я взглянул на Тимофея и увидел, что лицо у него такое же белое, как и доски, на которых он стоял. Когда мы издали смотрели на это зрелище, оно казалось нам хаосом из огня, дыма и какого-то барахтанья. Но вблизи оно предстало олицетворением кровопролития, возмутительного своей жестокостью и ужасного в своих подробностях.

Одна из этих подробностей, более ужасная, чем другие, осталась до сих пор у меня в памяти и может служить примером тому, что я видел несколько дней подряд. Помню, что в то самое время, когда мы подошли к ним на яхте, какой-то человек пытался вылезть из большой каюты посреди судна, где укрывались приверженцы еврея. Матросы у бака сразу заметили его, и один из них выстрелил... Пуля попала ему, очевидно, в плечо, так как он поспешно схватился за него рукой и пустился бежать к товарищам, но споткнулся и грохнулся на палубу. Тут началась сцена, повторения которой я никогда больше не желал бы видеть. Раненый лежал на палубе, скрытый от наших взоров, но превратившийся в объект самого настоящего побоища.

С одной стороны находились его товарищи, которые употребляли отчаянные усилия, чтобы спасти его; с другой - обезумевшие матросы, которые наудачу стреляли туда, где он лежал, не давая ему возможности бежать и не подпуская к нему его товарищей.

Пули не достигали цели - угол средней каюты скрывал его, - они тем не менее так напугали раненого, что он лежал притаившись, точно птица, боясь подняться на ноги или сделать какое-нибудь усилие для своего спасения. Тогда один из матросов у бака пополз осторожно кругом каюты и бросил железный крюк на несчастного.

Жертва в ту же минуту попала в руки матросов. Крюк зацепил беднягу за тело или за платье - этого я не мог видеть. Я видел только, как матросы схватили веревку от крюка и услышал их бешеные крики восторга, вызванные этим успехом. Шаг за шагом приближался несчастный к ожидающей его участи. Кто обладает богатым воображением, тот может ясно представить себе, с каким безумием должен был цепляться несчастный то за отверстие люка, то за кабестан или ворота, отстаивая каждый дюйм этого ужасного путешествия, в конце которого его ждали десятки ножей. Я поспешил отвернуться в этот момент и закрыл уши, чтобы не слышать предсмертного крика. Они убили его, и торжествующие крики разнеслись эхом среди окружающей тишины. Тело его бросили за борт, и оно мгновенно скрылось под водой. Такова была их месть, таково было наказание за что-то, чего мы не знали и о чем не могли спросить...

Страшная трагедия эта завершилась глубоким молчанием. Можно было подумать, что ужас ее вызвал перемирие между сражающимися. Не могу сказать с точностью, когда Лорри отдал приказ, но только яхта начала медленно удаляться от "Бриллиантового корабля" в ту минуту, когда тело убитого скрылось под водой. Сделав быстрый поворот, она на всех парах понеслась к югу, как будто нас кто-нибудь преследовал. Я не находил возможным протестовать против этого. Стоило негодяям заметить нас, и положение наше становилось крайне опасным. Лорри понял это и благоразумно поспешил удалиться.

- Они упадут в объятия друг друга, как только увидят нас, - сказал он. - Я не думаю, чтобы у них были ядра для больших пушек, доктор, но все же эти негодяи могут во многом навредить нам, а потому нам лучше отправиться туда, где мы не можем доставить им столько удовольствия.

Мудрость этих слов не требовала возражений. Мы довели быстроту нашей яхты до самой крайней степени и очень скоро были в безопасности.

Ко мне подошел слуга и напомнил, что мы еще не завтракали.

- Подайте завтрак сюда на палубу, - сказал я ему.

И вот четыре молчаливых человека - мы пригласили и мистера Бенсона - сели за стол, приготовленный под натянутым тентом на задней части палубы. Каждый, опасаясь высказать окрылившую его надежду, пил медленно, маленькими глотками свой кофе и говорил при этом о самых обыкновенных вещах.

XXVI

Доктор Фабос на борту "Бриллиантового корабля"

Наше предположение, что негодяи заключили между собой перемирие и собираются напасть на нас, на самом деле не подтвердилось. Мы завтракали в свое удовольствие и курили трубки, причем никто, по-видимому, не наблюдал за нами и не думал беспокоить нас. Весьма возможно, что они привыкли к нашему присутствию. Семь дней и столько же ночей неустанно преследовали мы их. Телеграммами, выстрелами из ружей, светом прожектора преследовали мы их с необыкновенным упорством, которое должно было в конце концов деморализовать их и изменить все их намерения. Они были бессильны что-либо сделать нам, беспомощны против нашего нападения, в чем я, впрочем, был вполне уверен с самого начала.

Они не послали ни одного выстрела нам вдогонку, и все утро прошло в терпеливом ожидании. Но "Бриллиантовый корабль" не отправил нам ни одного послания, да и море ничего не сказало нам. Южный океан на всем протяжении своем от одного края горизонта и до другого тихо дремал под лучами жгучего солнца, внушая нам то чувство отчуждения от всего мира и людей, какое может внушить одно только море. Некоторые из нас готовы были даже впасть в отчаяние, но тут с их корабля снова донеслась пальба. Случилось это после третьего звонка вечерней смены. Слабый ружейный выстрел донесся к нам по воде, указывая на то, что там опять началась резня. Я услышал вскоре треск целого залпа, за ним второй и третий. Через подзорные трубы мы увидели целую массу столпившихся на самой середине палубы людей. Спустившийся на палубу дым скрыл на несколько минут это зрелище от наших взоров.

Можете представить себе, как бились наши сердца и с какими почти безумными надеждами наблюдали мы за этой второй стычкой, ожидая ее исхода. Лорри нашел более благоразумным не приближаться на этот раз к месту побоища и не подвергаться опасности, на которую мы так охотно пошли перед этим. Какова бы ни была собранная нами жатва, мы в той же мере могли и в отдалении наполнить ею наши закрома, как и в том случае, если бы любопытство погнало нас в более опасный пояс. Если негодяи задумали перерезать друг друга, то какую пользу могли мы извлечь, сделавшись свидетелями всех ужасов этой трагедии или приняв участие в ней? Что касается более глубокого значения ее, то я сразу постарался обуздать свои мысли и запретил себе думать о нем. Сознание того, что Анна Фордибрас находится в плену у такого экипажа, что на борту "Бриллиантового корабля" находятся, быть может, и другие порядочные женщины, осознание этого, если бы только я позволил ему всецело овладеть мною, могло довести меня до таких безумных поступков, которые я ничем потом не мог бы загладить. Я старался поэтому не думать о том, что было в действительности, и закрыл глаза на все. "Ее нет на корабле", - говорил я себе... или, "они не тронут ее, потому что только она одна стоит между ними и виселицей".

Одному Богу известно, как мало значения имела такая оговорка, а между тем она-то, быть может, и способствовала нашему спасению. Не вовремя сделанное нападение на этих негодяев могло испортить все дело.

Мы терпеливо ждали, пока дым, закрывавший от нас Левиафана, рассеялся, наконец, и мы могли, насколько позволяло расстояние, видеть, что происходит на этой печальной палубе. Ружейные выстрелы, которые мы слышали сначала, сменились отдельными залпами по два, по три и, наконец, общей перестрелкой, говорившей о том, что наступил кризис битвы. Последовавшая за этим тишина не могла еще служить предвестницей чего-либо хорошего. Это была тишина победы, окончательное торжество одной группы над другой. Я обратил на это внимание Лорри, когда мы раз в двадцатый наводили на палубу наши трубы.

- Я уверен, Лорри, что матросы возьмут верх над негодяями. Нам ничего лучшего нельзя желать, как известия об их успехе.

- Вы думаете, сэр?

- Я не смотрю на матросов, как на сухопутных акул, на каком бы корабле они ни служили и к какой бы национальности они ни принадлежали. Они способны уважать женщину, Лорри!.. В них есть известная доля честности. И если бы дело дошло до голосования, то они спустили бы свой флаг тотчас же, как только попросят об этом. Почему им этого не сделать? Им нечего бояться на берегу... Негодяи насильно держат их на море. Ставлю сто гиней за то, что главная причина их раздора - тоска по родине, и она приведет их к нужному нам решению... в том случае, если матросы выиграют.

- А если они не выиграют, сэр?

- Тогда один только Бог может им помочь, Лорри!.. Они и недели не пробудут в море.

Мак-Шанус поспешил ввернуть свое словечко и сказал, что корабль находится теперь между огнем и пламенем. Я нашел его необыкновенно серьезным. Не странно ли, что многие люди, которые так весело и легко рассуждают в газетах и журналах о жизни и смерти, никогда не видели серьезного сражения и не смотрели прямо в лицо смерти?..

- Я всегда был трусом, - сказал он, - и не стыдился этого. Теперь я дрожу, как женщина, хотя женщины часто дрожат от сострадания, а не от страха. Смотрите туда, на дым, который носится над кораблем. Что скрывается за ним, друзья мои? Всемогущий Боже! Что должны они чувствовать, и думать, и страдать, когда идут к своему Творцу? И будто кто-то советует мне в эту минуту подумать, что и я мог быть таким, как и они... кто знает когда, кто знает как? Это жестокая, мучительная мысль... Боже, помоги мне!

Дым, о котором говорил Мак-Шанус, постепенно поднялся, и мы увидели, что матросы одержали верх и судно перешло в их руки. В подзорные трубы видно было, как они бегали взад и вперед, от бака до кормы, в люк и из люка, то вверх, то вниз, то вступая в рукопашную с тем или другим из побежденных или в порыве безумной жажды мести нанося удары тому или другому из валявшихся на палубе и уже мертвых врагов. Каким именно оружием они пользовались, я не могу сказать. Время от времени слышались пистолетные выстрелы, как будто бы направленные в какого-то скрытого в засаде врага. Но больше всего пускались в ход складные ножи. Слов не найти для описания овладевшего ими бешенства, вызванного, быть может, весьма веской причиной. Точно звери к своей добыче, то и дело возвращались они к телам убитых ими врагов.

Мы наблюдали победителей в разных видах: они то хвастались, то говорили о чем-то с пренебрежением, танцевали, прыгали, даже вступали в единоборство друг с другом. Последнее продолжалось иногда долго, и я начинал уже говорить себе, что жертвоприношение доведено будет до конца и ни единого человека не останется в живых, чтобы рассказать о случившемся.

Страшная схватка эта кончилась только в четыре часа пополудни. Какая ирония! - подумал я, услышав, что на палубе "Бриллиантового корабля" пробили восемь склянок, как это делается на каждом судне, где все обстоит в добром порядке.

Поразительна сила привычки! Она управляет матросами даже в самые ужасные минуты их жизни.

- Лорри, - сказал я, - они будут менять своих часовых даже и в том случае, если море высохнет. Что делать теперь? Что, скажите, ради Бога, можем мы сделать? Я отправился бы на борт, не считай я, что это преступление - рисковать таким образом. Об этом и думать нечего... В пасти льва было бы теперь гораздо безопаснее, чем у них. И подумать только, что может еще...

- Я старался бы не думать об этом, сэр! Что бы ни случилось, все теперь прошло. Они выбросят мертвых за борт... а затем спустят шлюпку. Я не удивлюсь даже тому, если они явятся сюда, сэр!

- Сюда, Лорри? Это будет нечто новое. Вы говорите серьезно?

- Можете сами судить, сэр!

Мы взяли наши подзорные трубы, - причем Тимофей объявил по своему обыкновению, что его стекла заклеены пластырем, - и принялись с новым интересом следить за всеми движениями победивших матросов. Они действительно выбросили мертвых за борт и, как и предсказал Лорри, спустили шлюпку на воду. Воображая, вероятно, что они придумали нечто очень хитрое, они спустили еще вторую, а затем и третью. Кто-то из них выстрелил из ружья, чтобы привлечь наше внимание, и вслед за этим они вывесили сигнал с помощью флагов. Это показалось мне до того вежливым с их стороны, что я попросил немедленно ответить им.

- Мы просим помощи. Надеемся, что вы разрешите подъехать нашей шлюпке.

На это мы ответили, что разрешаем их шлюпке подъехать к нам и, чтобы еще больше ободрить их, двинулись по направлению к "Бриллиантовому кораблю" и встретились с ними на расстоянии полумили от последнего.

В шлюпке было семь матросов и кроме того маленький юнга у руля. Шлюпка была обыкновенная спасательная, выкрашенная белой краской, но грязная и в плохом состоянии. Что касается национальности экипажа, то среди матросов я заметил огромного негра и мулата. Все остальные были большей частью смуглые, а одного из них я принял даже за египтянина.

Кто бы такие они ни были, но все они находились в крайне возбужденном состоянии. Они были, видимо, очень довольны, что избавились от жаркой бойни, и хотели передать нам какое-то послание. Чтобы успокоить их, мы поспешили спустить лестницу и разрешили прислать на борт депутата, что они исполнили тотчас же без малейших отговорок, отклонив тем самым от себя всякое сомнение в честности их намерений и подозрение в желании расставить нам хитрую ловушку.

- Пошлем наверх Билла Ивенса, - крикнули все в один голос. На это английское имя ответил человек с рыжими бакенбардами и хорькообразным, простодушным лицом. Приняв неуклюжую позу, он стоял перед нами, нервно переминаясь с ноги на ногу, теребя руками свою широкополую войлочную шляпу, и говорил с большим трудом и смущением:

- Товарищи, - сказал он, - вы очень обяжете меня, если скажете, что у вас на яхте есть доктор.

Лорри взглянул на меня, но я продолжал молчать. Мы должны побольше выслушать, решил я, а затем уж отвечать на такие вопросы.

- За этим вас и послали, сэр? - спросил Лорри довольно строгим голосом.

Ивенс снова принялся теребить свою шляпу и продолжал, как попугай.

- Вы очень обяжете меня, если скажете, что у вас есть доктор на яхте. Это первое. Мы попали в мертвый узел и не ошибаемся. Некоторых нет уже, им пришел конец. Остальные будут очень благодарны доктору, уж никто этого отрицать не может. Товарищи, если вы христиане, придите к нам на борт и помогите бедным матросам.

Он говорил очень искренне. Я подумал, что теперь самое подходящее время для перекрестного допроса.

- Хорошо, - сказал я, - но мы должны узнать кое-что о вас. Что это за корабль и кто командует им? Отвечайте правду на мои вопросы, и тогда весьма возможно, что мы поможем вам. У вас был бунт, а вы руководили им. Зачем же нам принимать в нем участие!

Он бросил на меня лисий взгляд, как мне показалось, и приступил к самому странному повествованию, какое я когда - либо слышал.

- Старая морская лошадь отправилась на покой, - сказал он, подразумевая под этим еврея. - Капитан Росс командовал после него. Он был за то, чтобы мы продолжали лежать в дрейфе в этом жирном море, а мы были за то, чтобы высадиться на берег. Этого желала и леди и, будь я проклят, если кто-либо мог противоречить ей!.. Восемь месяцев плаваем мы уже с товарищами в этом океане, словно стая уток. Для этого разве отправился я с морской лошадью? Так же верно, как есть Бог на небесах, я сам с Лондон-Роада в Плимуте и зовут меня Билл Ивенс, как звали до меня отца моего и мать. Приезжайте к нам на борт, сделайте, что можете, для нас, и мы отправимся в Рио-де-Жанейро. Никакого вреда никто не сделает молодой леди, но она останется на борту, пока мы не выйдем на берег - и это мое последнее слово, хоть пусть меня повесят за это!

Ивенс держал теперь себя смелее, чем вначале, и, кончив говорить, с вызывающим видом бросил шляпу на палубу и взглянул на нас, точно посол, передавший поручение своего короля. Весьма возможно, что он мало понимал значение своих слов и тот чрезмерный интерес, с которым я слушал его. Валь Аймроз бежал! И все обстоит благополучно с моей малюткой Анной...

Да иначе и не могло быть, раз он просил прибыть к ним на борт!

Налицо два факта, которые сразу должны были изменить все наши планы и поколебать их до самого основания.

Я забыл всякую осторожность, все человеческие соображения и думал только, как бы мне привести в исполнение свое намерение спасти Анну Фордибрас и сделать для этого, по крайней мере, все, что было в нашей власти. Я должен был отправиться на борт "Бриллиантового корабля", должен был переговорить с Анной.

- Лорри! - крикнул я так громко, что сидевшие в шлюпке должны были слышать каждое слово, - Лорри, я хочу помочь этим людям. Следите за моим сигналом. Если меня обманут, вы будете знать, как поступить. Покажите этому молодцу, что у нас есть... не следует обманывать их на этот счет. Они пойдут ко дну или поплывут дальше... Никаких полумер, Лорри! Да поможет мне Бог, если я не пущу их ко дну в каких-нибудь пять минут, вздумай они только сказать хоть одно слово против меня!

В ответ на это Лорри приказал нашим матросам спустить на воду шлюпку и занять свои места у пушек. Я подождал только, пока ко мне вызвали Окиаду, и последовал за странным послом в шлюпку.

XXVII

Безбрежный океан. Доктор Фабос не находит Анну Фордибрас

Экипаж шлюпки парламентеров с восторгом налег на весла, и мы понеслись со скоростью парового баркаса. Первый раз в жизни плыл я в маленьком судне по Атлантическому океану и, признаюсь откровенно, путешествие это, несмотря на прекрасную погоду, показалось мне не особенно приятным. Длинные водяные валы то поднимали нас на громадную волну, то погружали в глубокую пропасть, скрывая от моего взора оба судна и позволяя мне изредка взглянуть на них, когда шлюпка наша поднималась на верхушку водяного вала, который, казалось, готов был поглотить нас. И я, как это бывает иногда со всеми моряками, невольно задумался над тем, какое громадное значение имеет для человека его победа над морем и его богатствами.

Возбуждение мое было так сильно, что я не чувствовал ни малейшей тревоги, отправляясь туда, куда в иной ситуации я не поехал бы без страха.

Сейчас я должен был встретиться со своей маленькой Анной на этом большом судне, взять ее с собой, вырвать из логовища негодяев, куда судьба забросила ее в самом раннем детстве. Она так много страдала, и я надеялся, что собственное ее мужество и присутствие на судне спасут ее от страшного несчастья, которое при других обстоятельствах могло сгубить ее. Аймроз, я был твердо уверен в этом, спасал ее и теперь, несмотря на то, что он бежал, - спасал ее ужасом, который был связан с его именем.

Мысли эти все больше и больше успокаивали меня по мере того, как путешествие наше близилось к концу, и мы с каждым валом все яснее и яснее видели очертания огромного судна, которое возвышалось над поверхностью воды подобно неприступному замку. Я нес с собой вести для Анны Фордибрас, и ей первой хотел я рассказать об ожидающем ее спасении.

Солнце собиралось уже садиться, когда я покидал яхту, а когда мы подошли к судну, нас охватила вечерняя прохлада, надвинувшаяся вместе с туманом, который тянулся по поверхности моря. Вид огромного парохода, на какой я никогда еще не попадал в открытом море, произвел на меня впечатление глыбы, громоздящейся передо мной наподобие крепостной стены или мрачного горного обрыва. Свешенная вниз лестница, по которой я должен был взобраться на палубу, казалась хрупкой и тонкой, как ниточка...

Нигде не видно было признаков пара и я не мог уловить ни одного звука, который указывал бы на присутствие множества людей. Только три или четыре бедных, взволнованных лица, выглядывающих из-за борта наверху лестницы, подтверждали существование экипажа. Люди эти ждали моего приезда с трогательным нетерпением.

Не успел я вскарабкаться по лестнице, как они окружили меня и жалобно умоляли помочь их товарищам. Вопрос мой, предложенный им повелительным тоном, показался мне самому резким и жестоким.

- Здесь у вас должна находиться одна леди... Где она?

- Она исчезла, сэр!

- Исчезла? Милостивый Боже! Как могла она исчезнуть?

- Мы знали, что вы спросите о ней, и посылали к ней в каюту четверть часа тому назад, сэр. Ее там не оказалось. Мистер Росс, тот, что командует нами вместо мистера Аймроза, ничего не знает о ней. Клянусь Богом, сэр, мы никакого зла не сделали леди и не сделали бы, пробудь она у нас хоть двадцать лет! Ни одного человека не найдется здесь, который не отдал бы жизнь свою за нее. Мы не знаем, где она, сэр, и это святая правда...

Можете представить себе мои чувства. Я стоял на открытой палубе незнакомого мне парохода, убранного и украшенного с таким великолепием, изяществом и роскошью, каких на протяжении всего Атлантического океана вы не встретите ни на одном линейном корабле. Мостик надо мной поражал своей чистотой, блестящими на солнце медными украшениями и белыми лестницами, как на военном судне. Пушки были вычищены до блеска. Каждая каюта, в которую я заглядывал, могла по своей роскошной обстановке занимать место гостиной на самом богатом судне. На кормовой части судна находилась огромная столовая, которая была под стать пароходу в десять тысяч тонн. Здесь было изобилие шлюпок, спасательных плотов - обыкновенные принадлежности плавающего по океану судна...

В то же время я заметил здесь нечто, резко отличавшее это судно от всех, когда-либо виденных мною, и сразу ставившее его в разряд особой категории судов. Это была перегородка из крепких стальных брусков в десять футов высоты, которая защищалась сверху целым рядом гвоздей, острых, как кинжалы, и не поддающихся никакой силе. Перегородка эта разделяла все судно на две части и служила, очевидно, еврею защитой от тех, кто находился здесь вместе с ним. Я решил сразу, что матросы занимали переднюю часть судна, а на кормовой части помещался еврей со своей компанией. Сообщением между двумя отделениями служила калитка такой ширины, что через нее мог пройти только один человек. Что касается стальной решетки, то она была так искусно проведена через болверк, что делала совершенно невозможным доступ к каютам кормовой части не только для всех матросов вообще, но и для всякого в отдельности шпиона, которому пришла бы фантазия подсмотреть, что делает еврей.

Калитка в перегородке была открыта, когда я взошел на главную палубу, и матросы свободно входили и выходили через нее. Самое ужасное зрелище не сразу представилось моему взору. Я пробыл на борту несколько минут, прежде чем глаза мои рассмотрели валявшиеся фигуры людей. Одни из них сидели, скорчившись и прислонившись к болверку - некоторые были уже мертвы, - а остальные страшно кричали в муках предсмертной агонии.

Чем больше это зрелище представало передо мной, тем ужаснее оно казалось.

Здесь были матросы разных национальностей: из южноевропейских и средиземных портов, турки в национальной одежде, крепкие здоровые греки, тунисцы, моряки из Алжира и Адриатики. Среди окружавших меня не раненых людей я заметил двух американцев, одного негра и маленького француза, который болтал без умолку. Но все они одинаково ждали от меня помощи.

- Помогите нашим товарищам, доктор! Спасите их, ради Бога! У нас на борту нет доктора... Мистер Клейн уехал вместе с мистером Аймрозом. Мы сами ничего не можем сделать...

Страдания их привели меня в ужас. Я не знал, что отвечать и как помочь. Много уже времени прошло с тех пор, как я занимался практикой. И вдруг очутился в роли хирурга на поле битвы!

- Есть у вас аптека? - спросил я. - Комната для операций?

Они в один голос ответили утвердительно. Человек шесть из них выказали готовность провести меня вниз. Я остановился на минуту, чтобы отдать одно приказание Окиаде, а затем исполнил их желание и отправился с матросами.

- Мисс Анна здесь, на пароходе, - сказал я верному японцу. - Найди ее и отвези на яхту.

- Окиада бросил на меня быстрый, пристальный взгляд и мгновенно исчез куда-то.

Дородный американец, вызвавшийся быть моим провожатым, растолкал своих товарищей, провел меня через калитку и мы спустились с ним по большой лестнице у капитанской каюты. Слов не хватит для описания роскоши и великолепия этой части парохода. Все лампы были из массивного серебра. Панели на стенах из самого дорогого дерева - тик, испанское красное дерево и атласное дерево. Я заглянул в столовую и увидел на ее стенах дорогие картины известных художников французской и испанской школ.

Мы прошли мимо будуара, который был обставлен с таким вкусом и изяществом, какое присуще только Парижу.

Здесь была и карточная комната, как в большом лондонском клубе, с маленькими столиками и электрическими лампами на них; карты, брошенные, как попало, валялись еще по всему голубому персидскому ковру, покрывавшему паркетный пол.

Пройдя эту комнату, я вышел через дверь, ведущую к центральной части судна, и очутился в широком коридоре, который освещался сверху и стены которого казались стальными.

Если я имел какое-либо сомнение относительно того, что это означает, то откровенный американец сразу разрешил его без малейшего вопроса с моей стороны.

- Кладовая старика, - сказал он. - Он держал здесь все, что не годится для еды. Я думаю, он увез на берег самое лучшее. Все перешло на судно Колина Росса. Купите хоть один золотой кирпичик из того, что осталось, - не станете беднее от этого. Теперь мы все делим и делим между собой. Тут внизу стоял часовой день и ночь, когда старый Исаак был на борту. Вы, я думаю, здорово напугали его. Он бежал в Бразилию через день после того, как мы увидели вас...

Я в свою очередь спросил его:

- Был ли генерал Фордибрас здесь на борту вместе с тем человеком, о котором вы говорите?

- Не в этот раз. Я слышал, что он уехал в Европу. Он слишком податлив для такого дела. Три Пальца никогда не мог смотреть в лицо Шеффилдскому Ножу. Все мужество его перешло к дочери.

Мы прошли, пока он говорил, через вторую стальную дверь и спустились по коротенькой лестнице во второй коридор, по сторонам которого шли обыкновенные каюты. Здесь находилось помещение для лекарств и медицинских материалов: это была комната в современном стиле, устроенная, по-видимому, доктором, который прекрасно знал, как устроены европейские больницы.

Я поспешно осмотрел все и нашел антисептические средства, вату, бинты и скальпели, без которых я почти ничего не мог бы сделать для раненых.

Я превысил бы свое право, вздумай я рассказывать вам о тех продолжительных часах, которые последовали непосредственно за моим вступлением в роль доктора.

Я провел их как человек, попавший в страну снов и беспокойных мыслей. Раненых на пароходе оказалось не менее тридцати одного человека, из них семь принадлежали к группе у бака, а двадцать четыре - к группе у спуска в каюты. Последние очень меня заинтересовали, так как среди них были англичане и лица, которые были мне очень известны по истории недавних преступлений. Один из них, юноша, получивший на лбу тяжелый порез складным ножом, упоминался в связи со знаменитым делом о поджогах в английском банке, совершенных лет пять тому назад.

Я узнал также итальянского вора бриллиантов Дитуччи, германского мошенника Уриха, молодого бельгийца Монтерри, который, по всеобщему мнению, отбывал каторжные работы, присужденные ему за покушение на жизнь короля Леопольда. К счастью, не многие из этих людей были ранены ружейными пулями. Убитые выстрелами падали мгновенно, и тела их были уже выброшены в море. Все мои пациенты были жертвами порезов, страшно зияющих у некоторых, и тяжелых переломов у других. Двое умерли, пока я перевязывал их. Это была полная страданий работа, и я надеюсь, что меня никогда больше не позовут к таким людям - в качестве врача или кого-нибудь другого.

Честные люди, как я называл матросов парохода, страдали теперь гораздо меньше. Они очень благодарили меня за оказанную им помощь. Что касается американца, то он откровенно рассказал мне историю этого страшного побоища.

- Мы стояли за то, чтобы ехать в Рио-де-Жанейро, а мистер Росс был против этого, - говорил он. - Ждали вспомогательного судна и на нем были, как я думаю, люди, согрешившие против закона. Еврей обращался с нами, как с самыми грязными, низкими людьми, и часто поговаривал о плотах. Знаете ли, для чего эти плоты, доктор? Живых людей бросают через борт на такой вот плот величиной с большой широкий стол и желают им счастливого пути. Колин Росс заболел лихорадкой и теперь лежит внизу и бредит. Мы получили оружие после того, как подмаслили подштурмана и пообещали ему место Росса. Рано или поздно, но это должно было случиться. Мы убивали их, как овец, а теперь мы собираемся высадиться на берег и сорить там нашими деньгами... Я говорю, разумеется только о тех, что остались в живых, хоть их в общем-то очень мало, - вы знаете сами, доктор.

Он говорил правду, в этом не было сомнения. Я стоял на палубе поистине зачумленного корабля. Он был полон предсмертных воплей и рыданий. Наступила ночь и густой белый туман покрыл океан. Яхта больше не была видна. Из всех проведенных мною часов среди этого великого испытания это был самый ужасный и грозный по своему значению.

Яхта не могла найти меня среди тумана, и мне грозила опасность остаться пленником этих отчаянных людей и их заложником на случай ожидающего их возмездия...

XXVIII

На капитанском мостике.

Доктор Фабос посещает Колина Росса

Я подвергался серьезной опасности, но было бы неблагоразумно выказывать это. Весьма возможно, что люди эти не догадывались о том, что все преимущества на их стороне, и могли только случайно понять это. На судне не было теперь ни дисциплины, ни начальника - никого, кто мог бы сдерживать их. Страдания раненых мешали им думать о том, что делать. Я видел, что все смотрели на меня как на доброго ангела, платя мне полным доверием и повинуясь мне так же беспрекословно, как они повиновались своему капитану. Они не забыли даже и того, что я уехал с яхты без обеда, и предложили мне закусить и выпить.

- У старого Валентина хороший вкус на этот счет и у него здесь много всяких запасов, - сказал мне простодушный американец. - Скажите только, чего вы хотите, пробки, как ракеты, полетят вверх... Скажите, доктор, чего вы желаете, и пусть только найдется лежебока, который откажется принести вам требуемое, я шкуру сдеру с него! Богу одному известно, что сталось бы с моими товарищами, не согласись вы приехать к нам...

Он говорил искренне то, что думал. Но, несмотря на желание мое принять его чистосердечное предложение, я удержался из страха возможных последствий. Да и кто осмелится пить, находясь среди такого экипажа, или только напомнить этим людям о желании получить напитки? Могу представить себе, какая попойка последовала бы за этим! Человеку трезвому она показалась бы каким-то невероятным, ужасным сном, и даже По не в силах был бы описать ее.

Больше всего беспокоился я о том, чтобы отвлечь мысли их от собственного моего положения и заставить смотреть на меня, как на своего, а не на чужого им человека. Что касается таинственного исчезновения моей маленькой Анны, то благодаря их извинениям по этому поводу и очевидной искренности их слов, я не знал, что и думать о причине, следствием которой являлось это исчезновение.

Одно время я начал уже сомневаться, что она действительно пребывает на борту этого судна, хотя мне казалось, что я видел ее, а затем я почти верил тому, что негодяи эти убили ее и она находится в числе жертв этой ночи. Иногда это приводило меня в отчаяние, которое я забывал, когда новая забота отвлекала меня от моих мыслей. Люди эти клялись мне, что Анна была жива.

Почему же я должен был сомневаться в искренности того, что, казалось мне, подтверждалось всеми моими наблюдениями?

Вот так обстояло дело, когда ночная тьма и густой туман окружили "бриллиантовый корабль". Окиада, мой слуга, исчез непонятным для меня образом, и я не слышал ни слова о нем после того, как мы взошли с ним на борт. Яхта исчезла теперь совсем из виду, и даже самые зоркие глаза и самый тонкий слух не могли бы определить, где она находится. Тут, к удовольствию моему, ко мне обратился один из матросов с просьбой посетить Колина Росса, капитана судна и представителя Валентина Аймроза.

Я нашел его серьезно раненным. Пуля прострелила ему левое легкое и засела там таким гнусным образом, что вопрос о жизни являлся вопросом нескольких часов. В выражении лица его ничего не было неприятного и ничего отталкивающего в его обращении.

Я откровенно сказал ему, когда он спросил меня об этом, что он не будет жить. Он отвечал мне на это с улыбкой, которая, казалось, готова была перейти в рыдание:

- Милостивый Боже! Как мало думает человек о том, что его ожидает, когда начинает идти по кривому пути. Два года назад я был капитаном судна, грузившегося углем. Я жил честно, у меня была родина. Когда мистер Аймроз нашел меня, я не был повинен ни в одном худом деле, которое могло пасть на голову моей дочери... она ждет меня теперь в Ньюкастле. Деньги подкупили меня... не отрицаю этого. Я обещал за тысячу гиней провести это судно в Бразилию... Вон там печать Аймроза на договоре, который лежит на том столе. Вы можете не верить мне, но я в той же мере, как и папа римский, знал, в чем заключается это дело, зачем ехали сюда эти люди и для какой цели!.. Это истина, и я плачу за нее своей жизнью. Было бы безумием с моей стороны, сэр, отрицать, что это плохое дело. Я знал с первого дня, как только увидел Валя Аймроза, что он плохой человек... и все его компаньоны на этом корабле были ужасные люди. О, милостивый Боже! Здесь были бы убийства каждый день, не питай все такого страха к этому человеку и его словам. Шаги его услышат, бывало, так немеют от ужаса... Дыхание его - адское пламя... Вся толпа трепетала при одном взгляде на него. Только страх к нему и сдерживал всех, пока он не бежал на берег. Страх к нему пошлет их всех в конце концов на скамью подсудимых...

Не считаю нужным скрывать от вас, какое сильное впечатление произвело на меня это свидание. Передо мной лежал здоровый британский моряк, человек лет тридцати пяти, не более, с каштановыми волосами, голубыми глазами, открытым лицом, который готовился расстаться с жизнью и лишиться навсегда любви дочери, ожидавшей его в Англии, - лишь потому, что тлетворное дыхание чудовища коснулось его и лживый язык его наговорил ему басен о золоте. Сотни людей, таких же невинных, как и этот человек, покинули своих жен и детей, сделались отщепенцами общества, тюремными птицами, преступниками, человеческими отбросами потому, что дьявольские сети опутали их, преступные руки вцепились в них, лживый голос прельстил их.

Многих людей видел я умирающими, но ни один из них не умирал так, как этот: с именем ребенка своего на устах и образом его перед своими глазами.

О чем должен был говорить я в эту минуту? О вечной ли надежде на правосудие Всемогущего и Милосердного Бога или о тех местах, где благочестивые люди находят себе успокоение? Колин Росс думал о дочери, которая никогда больше не будет называть его отцом и которую он никогда не назовет своей дочерью...

Я был бы рад о многом расспросить этого человека, но у него не хватило бы сил отвечать. Матросы клялись мне, что все обстоит благополучно с Анной, и он, в свою очередь, поддерживал их с таким жаром, какой только мог выказать, несмотря на свои падающие силы.

- Мы собирались ехать в Бразилию и устроить переезд мисс Анны в Лондон. Там отец ее, генерал Фордибрас. Если с ней что-нибудь случилось, то лишь после того, как я покинул палубу. Матросы боготворили ее... Я не могу не согласиться с вами, что они грубы, но я собственной рукой убил одного, а матросы поручились мне за второго, спаси его Господи! Вы найдете мисс Анну здоровой и невредимой и отвезете ее к отцу. Больше я ничего не могу посоветовать вам, сэр! Вы в достаточной безопасности на борту, пока продолжается эта смута, но как только все успокоится, спасайтесь, ради Бога, ибо тогда ни одной минуты нельзя будет поручиться за вашу жизнь. Вспомните, чем рискует это судно, вступая в порт, да еще с вами: ведь о нем могут спросить вас. И матросы, и пассажиры поспешат в равной мере предупредить это. Нет, доктор, спешите обратно на яхту, пока можете, и предоставьте этих людей собственной судьбе.

Он говорил с большим достоинством, но я не нашел нужным сказать ему, что и сам уже думал о том, что он советует мне. Уходя от него, я пообещал ему посетить его жену и ребенка в Ньюкастле и сделать для них все, что смогу, а главное - скрыть от них истину и не говорить о мрачной истории его жизни, ибо, говорил он, "имя мое дорого для них". Ему оставалось недолго жить, и благодатная сонливость, так часто бывающая предвестницей смерти, быстро овладела им, навеяв на него тихие сны.

Случилось это с ним около одиннадцати часов ночи. Туман был теперь гуще, но он тянулся больше к северу и воздух вокруг нас понемногу светлел.

Я питал некоторую надежду, что увижу яхту, когда усилится ветер, и ожидание это было самым ужасным для меня за все время этого смелого предприятия, повергая меня в отчаянное состояние духа и внушая сомнения относительно благоприятного исхода этого дела.

Почему друзья мои не спешат до сих пор ко мне? Что задерживает их? Как решаются они оставлять меня здесь, во власти этих головорезов, в тенетах паутины, где всякая вспышка гнева могла лишить меня жизни, где свобода моя находилась в зависимости от негодяев? Здравый смысл должен был мне подсказать, что они ничего не могли сделать в данную минуту, но здравому смыслу не было в то время места, и для меня это был самый мрачный час за все время моего пребывания там. Напрасно возмущался я своими собственными поступками и тем рассуждением, которое заставило меня ступить на борт этого судна. Было безумием с моей стороны приехать сюда, безумием... поверить этим людям.

Я начинал уже замечать кое-какие проявления меньшего почтения к себе... Быть может, это было чистейшая фантазия, но мысль эта засела у меня в голове, а разговор с американцем не способствовал тому, чтобы рассеять ее.

- Я хочу отправиться к себе на яхту, - сказал я ему приблизительно около часа ночи. - Я отправлюсь на яхту, но на рассвете вернусь обратно и посмотрю, что я еще могу сделать для вас. Мистер Росс сказал мне, что вы собираетесь в Бразилию. Это меня не касается. На судне у вас нет больше того человека, которого я ищу. Ко всем остальным я никакого отношения не имею, как и они ко мне. Устроим прежде все, как следует, а потом будем говорить о высадке на берег.

Этого мне не следовало говорить. Не успел я произнести последних слов, как заметил, что американец совсем не думает о яхте и, отступив к лестнице, идущей вниз, объяснил мне положение дел.

- Не поехали ли ваши люди на сенокос, доктор? - сказал он далеко не шутливым тоном. - Не думаю, чтобы дело было в этом. Мои товарищи нуждаются в вас, а пока они нуждаются в вас, придется оставаться здесь. Не спуститься ли вам лучше вниз и посмотреть на Гарри Джонсона? Он неистовствует, как безумный. Вы можете войти туда потихоньку... я посмотрю, что может сделать для вас Вильямс... хотя вам прежде всего нужно позаботиться о гамаке - об этом нет двух мнений.

На это я ответил в таком же решительном тоне, что только я один могу распоряжаться своими приездами и отъездами, а приятель его может подождать своей очереди. Продолжительное знакомство с нравами подобных негодяев убедило меня в том, что слабость и вежливость не имеют для них никакого значения и единственным оружием против них может служить только твердость характера, доведенная почти до бесчеловечности. Я готов был убить этого человека, осмелься он только грубо ответить, и надо было видеть, с каким удивлением он выслушал мои слова.

- Не обижайтесь, доктор, - сказал он, - я скажу Гарри, что вы хотите уехать на время. Не думайте, что мы не чувствуем себя обязанными вам за то, что вы для нас сделали. Матросы много чего готовы сказать вам за это. Пользуйтесь своим временем "и поступайте, как вам лучше. Всемогущему Богу известно, сколько здесь еще дел...

Он выплюнул в море пережеванный им табак и, круто повернувшись, отправился к своим товарищам у бака.

До сих пор еще не могу забыть окружающего меня зрелища.

Представьте себе густой серый туман, поднимавшийся над поверхностью воды, серебристые волны лунного света, прорезывающие туман, неподвижное судно, фигуры валяющихся повсюду людей, среди которых слышались то рыдания, то вздохи и стоны; фонари на палубе, темные очертания большой грот-мачты, рейки и реи и чудовищная труба. И не забывайте, что судно это было священным притоном всех друзей преступления, которые преклонялись перед Валентином Аймрозом и приносили ему награбленную добычу.

Чего только не могли рассказать эти каюты! Какие преступления были здесь совершены... убийства, сладострастие, пролитие крови...

Какие ужасные крики раздавались на этой палубе, предсмертные крики сильных мужчин и стоны женщин! Вот какие призраки мелькали передо мной, когда я ходил взад и вперед по шканцам, спрашивая себя с отчаянием, что удерживает моих друзей и как долго продолжится этот туман?

Я представлял себе тот день, когда гениальная мысль впервые зародилась в изворотливом уме еврея, и он с восторгом приветствовал возможность исполнения ее. Какая полиция и какое правительство могли найти преступников в открытом море и драгоценности, которые сбывались начальниками шаек мошенников в такое верное убежище? Кто мог решить правильно эту загадку, пока случай не подсказал ему верного ответа?

Стоило только мне уйти с борта этого судна - и как быстро мог я привести все дело к окончательному финалу! Я мог, разумеется, довести его до сведения правительства, мог открыть двери этого храма убийц... Но мог ли, я вместе с тем дать возможность уничтожить такую обширную организацию? Как единодушно должно было действовать интернациональное вмешательство, чтобы захватить опаснейших злодеев, выгнать тигров из их логовищ или освободить города от их союзников? И все, что я делал для этого, к чему стремился, привело лишь к тому, что еврей был на свободе, а я очутился пленником на палубе его судна...

Я стоял у лестницы и наблюдал за слоившимся туманом, который то разрывался местами, образуя серебристые полосы, то клубился, соединяясь в густые облака и скрывая все от моего взора. Матросы оставили меня одного, отсутствие их указывало на еще большую опасность для меня.

Я слышал громкий спор у бака, откуда доносились то убеждающие, то гневные голоса. Сам чудовищный корабль казался беспомощным, напоминая огромное раненое животное, которое борется с агонией и ищет места, где бы оно могло закончить свое существование.

Все чувства мои говорили мне, что я нахожусь в большой опасности. Негодяи эти собрались, вероятно, идти ко мне с каким-нибудь предложением. И они действительно, смущенные и нерешительные, двинулись ко мне в составе двадцати или более человек, как бы в виде делегации, готовой убить меня на том же месте, где я стоял, затем напиться рому, в изобилии доставленному им судовым комиссаром...

Американец, я заметил сразу, был их предводителем, а рядом с ним шел человек, известный под именем Билла Ивенса. Они прошли тесной толпой по палубе для прогулок, но, видимо, чувствовали большое затруднение, когда дело дошло до объяснения на английском языке. Не будь мое положение так опасно, все это показалось бы мне очень смешным.

- Ну-с, ребята, - крикнул я, считая необходимым заговорить первым, - в чем дело? Говорите, я не съем вас.

- Просим извинения, сэр, но мы желаем сообщить вам, что Вилли Райнер избран капитаном этого судна, и он желает, чтобы вы спустились к нему вниз.

Говорил человек по имени Ивенс, и я должен сказать, держал он себя крайне забавно.

- Много чести со стороны мистера Вильяма Райнера, - сказал я со смехом. - Не желает ли он сделать первый шаг?.. Буду ли я иметь удовольствие видеть его?

- Он там, позади кабестана. Мы, если угодно, сэр, делегация. Вилли не желает, чтобы кто-нибудь был позади кухни, это его подлинные слова. Вы должны спуститься вниз и ждать, пока за вами пришлют.

Я взглянул говорившему в лицо и громко расхохотался.

- Ребята, - сказал я спокойно, обращаясь ко всем, - чего желаете вы: плыть по морю или вместе с этим судном очутиться на дне Атлантического океана?

Слова эти озадачили их. Джентльмен по имени Билл Ивенс продолжал:

- Я и товарищи мои просим извинения, сэр!.. Мы здесь ни при чем. Вы попали на чужой остров, поэтому так все получилось. Вилли говорит, что он ничего не имеет против вас, но раз вы на этом судне, то должны повиноваться ему и никому больше. Мы скромно передаем вам это, сэр, и просим, чтобы вы сделали так, как говорит Вилли.

Я вынул пистолет из кармана и взвел курок. Это было испытанием для меня, так как дело шло о моей жизни. Убей я хоть одного из этих людей - и я знаю, что в ту же минуту все бы изменилось: они или пали бы передо мной на колени, или убили бы меня на месте.

- Теперь слушайте! - сказал я. - Яхта моя находится на расстоянии брошенного с вашей палубы сухаря. Если вы осмелитесь мне сказать еще одно такое бесстыдное слово, то я и вас, и всех негодяев на этом судне отправлю на тот свет... Это так же верно, как и то, что у меня в руке пистолет и в нем патроны. Пойдите и передайте мистеру Вильяму Райнеру, что я вам сказал, не то я пойду сам и притащу его сюда, если вы этого не сделаете.

Я говорил уже - и это истинная правда, - что никогда еще в своей жизни не переживал более критического момента. Мы стояли друг против друга: с одной стороны - сдерживающие свой гнев матросы, с другой - я, и все мы знали, что исход этого дела близится, и в то же время никто из нас не хотел ускорить окончания его. Что касается этих жалких людей, то не думаю, чтобы они решились поднять руку на меня, не будь среди них американца, который подначивал их. Он был зачинщиком и с презрением относился к вновь избранному капитану и к его мнимой власти. Это был самый опасный человек, с которым мне приходилось бороться.

- Весьма возможно, что яхта ваша находится там, где вы говорите, - сказал он, растягивая слова, - но ей придется сильно поработать, если она пожелает догнать нас в эту летнюю погоду. Не обращайтесь так свободно с вашим пистолетом, сэр, не то мы отнимем его у вас. Вы попали в западню, и вам выгоднее придержать свой язык, не то мы вырежем его и посмотрим, что с ним делать! Следуйте лучше за мной и не заставляйте нас нервничать. Вилли Райнер не съест вас и вы не съедите его, а потому живо вперед, доктор! Дайте нам посмотреть, как вы маршируете.

Наглая речь эта сопровождалась взрывом аплодисментов. Американец выступил на два шага вперед и положил мне руку на плечо. Не успел он притронуться ко мне, как я со всего размаха ударил его кулаком по лицу - и он во всю длину растянулся на полу.

В следующий момент я, спасая свою жизнь, вскарабкался по лестнице на мостик и схватил веревку, которая сообщалась с пароходной сиреной.

Милостивый Боже! Какая это была минута! Был ли уменьшен огонь внизу и был ли пар в котле? Я дернул изо всей силы веревку, но не получил ответа. То и дело принимался я дергать веревку, как будто одного отчаяния моего было достаточно, чтобы поднять тревогу, призвать моих друзей и тем самым спасти меня от этого сборища негодяев. Матросы, стоявшие внизу, наблюдали за мной с любопытством и открытыми ртами, а когда звук сирены пронесся, наконец, над поверхностью моря, то внизу на палубе послышались осторожные шаги и приказание, переданное кому-то шепотом.

Матросы растерялись и не знали, что им делать. Явление это, по моему наблюдению, весьма обычное среди матросов, когда они узнают о каком-нибудь, бедствии, которое готово обрушиться на них и может застигнуть врасплох. Среди группы матросов внизу лестницы одни стояли, заложив руки в карманы, другие лениво потягивали дым из трубки, остальные с недоумением поглядывали на своих соседей, как бы надеясь прочесть в их лицах ответ на загадку, заданную в эту ночь. И пока они так стояли, звуки сирены продолжали раздаваться, густые, предостерегающие, страшные, как голос Минотавра. Если до сих пор я сомневался в своих добрых товарищах на яхте, то теперь сомнения исчезли: яхта "Белые крылья" почти в ту же минуту ответила мне на мой сигнал в более высоком вызывающем тоне и как бы говоря: "яхта здесь... все благополучно... как могли вы сомневаться в нас?"

Глубокая тишина опустилась на "Бриллиантовый корабль", когда раздался этот пронзительный ответ на мой сигнал. Прошло несколько минут, прежде чем хоть один из моряков произнес слово или двинулся с места.

Я спрятал пистолет в карман и вынул папиросу из портсигара. Я хотел дать понять матросам, что самый критический момент уже прошел, но сам я не обманывался на этот счет. Вспомните, что я взобрался на мостик в самую опасную минуту и что вздумай я спуститься вновь на палубу, мне надо было бы сойти по лестнице между двумя рядами людей, пройти как человек, который идет к дому мстителя, к его товарищам, а те будут судить его и приговорят к наказанию. Спасение этих негодяев находилось в зависимости от моего плена; я был их заложником и через меня могли они получить снисхождение, если только они могли надеяться на него.

- Ну-с, ваше намерение? - спросил американец, поднимаясь на одну ступеньку. Манеры у него были теперь более робкие и не такой свирепый вид.

- Мое намерение, сэр, - ответил я, стараясь казаться совершенно спокойным, - отправиться к себе на яхту и решить там, как должен я поступить с вами. Все будет зависеть от вашего поведения, прошу вас запомнить это.

Я закурил папиросу и ждал его приближения. Яхта была уже вблизи нас. Я слышал пыхтенье ее турбин и то и дело повторяемый крик сирены. Победа была за мной, не случись только чего-нибудь. А между тем мне казалось, что непременно должно что-нибудь случиться, если не помешает этому какое-нибудь чудо.

- Да, верно, это ваша яхта, - сказал янки. - А когда она будет здесь, то мы сами попадем в западню. Вопрос в том, кто поможет вам попасть на ее борт и что будет с ним, когда он это сделает? Итак, будем говорить, как мужчина с мужчиной. Вы дадите нам торжественное обещание не предпринимать ничего против экипажа нашего судна и вы будете свободны: можете приходить и уходить, когда вам угодно. Это первое условие... Второе: вы должны подписать бумагу, которую составил Вилли Райнер, и подчиниться ее условиям. Сделайте это, и друзья ваши не больше нашего пожелают вам помочь. Но если вы не сделаете этого... тогда берегитесь, ибо, клянусь Богом, вы не проживете и десяти минут!

Он поднялся еще на одну ступеньку, довольный, видимо, своим собственным красноречием. Что касается матросов, они не открывали рта с той самой минуты, когда мне отвечали с яхты; теперь же все они подняли рев, который грозил мне их собственным судом, причем голоса их поражали тем хриплым, неприятным тембром, который приобретает человеческий голос при постоянном пребывании на море. Случись все это при менее? опасных обстоятельствах, я мог бы дать им требуемое слово, чтобы они отпустили меня, и даже подписать бумагу, о которой говорил их предводитель, но теперь, перед лицом сделанных мне угроз, мною овладел страшный гнев, и я, ступив на самую верхнюю перекладину лестницы, отвечал им так, что даже тупые головы их не могли не понять значения моих слов:

- Ни слова, ни подписи, клянусь Богом! Вот вам мой ответ. Можете соглашаться с ним или не соглашаться, но если вы не согласитесь, то некоторые из вас будут, разумеется, повешены за сегодняшние ночные деяния, и это так же верно, как и то, что я держу пистолет в руках. Теперь же отойдите прочь от лестницы, потому что я хочу спуститься вниз. Посмотрите вон туда... Там ждет меня шлюпка.

Я поднял руку и указал в ту сторону судна, где находились шканцы. Море было пусто с той стороны, но зачем было говорить им об этом? Глаза мои различали уже темные очертания шлюпки у самого штирборта, а так как моя жизнь зависела от хитрости, то я и поспешил отвлечь их внимание от шлюпки. Никогда не сомневался я в том, что эти негодяи очень скоро убили бы меня, как убили недавно своих товарищей на судне, представь я только другой какой-нибудь аргумент.

Я видел выхваченные из-за пояса ножи, слышал быстрые переговоры друг с другом и тихое ворчание человека-зверя, который почуял добычу и ноздри которого раздулись от жажды крови. Стоило мне только допустить дальнейшие переговоры, и они, не обращая ни на что внимания, взобрались бы по лестнице, бросились бы на меня и перерезали мне горло.

Я понял это и поспешил указать им на шканцы, куда они двинулись всей толпой, как дети, которые не верят тому, что им говорят, и хотят увидеть все собственными глазами. Маневр мой, по-видимому, вполне удался.

Моя свобода, моя жизнь зависели от этой хитрости. Я не лгал, говоря, что друзья мои спешат ко мне. Перпендикулярно к пароходу, в пятидесяти ярдах от его штирборта я увидел длинную шлюпку, высланную за мной.

Взглянув в последний раз на валявшиеся внизу тела и взвесив все с обычной, вследствие долголетней практики, быстротой, я решил рискнуть всем и, презрев людей и море, - бросился стремглав с мостика и предоставил Богу исход своей судьбы...

С этой минуты для меня наступила трагедия! Плеск воды, точно похоронная песня, зашумел у меня в ушах, одежда показалась мне камнем, который тащил меня вниз.

Мрак и ужас моря окружили меня, темное небо взглянуло мне прямо в глаза, когда я всплыл на поверхность воды... Я не знал больше, где находится шлюпка и в каком направлении плыть к ней.

Я был уверен, что друзья видели меня или имеют какое-нибудь понятие о моем положении... Тишина кругом полная, длинные валы, несущие меня, затем вдали, на расстоянии крика, звуки пистолетных выстрелов, сопровождаемые человеческими голосами, и снова тишина... До того полная, до того глубокая, что шум маленьких волн, как шум водопада, отдавался у меня в ушах.

Я находился на расстоянии кабельтова от тех, кто готов был отдать свою жизнь за меня, и в то же время так далеко от них, как будто я стоял на вершине горы и взывал к небу о своем спасении. Ни звука, ни шепота не приносил мне ветер. Сильный пловец, я лежал глубоко в воде, чувствуя ее холод на своем лице и журчанье ее струек в своих волосах, и видел над собой синее небо. Как далеко в те минуты были от меня все человеческие интересы и все человечество вообще!

Когда я спокойно припоминаю все это с самого начала, я удивляюсь тому, зачем, собственно, взялся я за это? Какое было мне дело, что негодяй придумывали разные хитрости против своих братьев-мошенников на берегу? Кто поставил меня судьей преступления и его служителей или разрешил мне называть одного человека вором, а другого честным? Великий океан смеется над такими законами и законодателями. Могучий и великолепный трон ветров не представляет ли собою королевство, изумительное в своем величии и несравнимое в своей обширности?"^ не чувствовал никакой опасности, когда бросился в воду.

Я прислушивался к ее приятному голосу и отвечал ему... Я видел знакомые мне и любимые образы и не чувствовал ни малейшего сожаления. Неугасимый огонь веры горел в моей душе. Я верил, что снова увижу свою малютку Анну, несмотря на то, что воды грозили поглотить меня.

Я нисколько не вменяю себе в заслугу такое мое душевное состояние. Я знал многих людей, которые были извлечены из воды почти на пороге смерти, и ни один из них не припомнит, чтобы испытывал страх. В одном из двух случаев говорили о страшной боли в легких, но большинство испытывало необыкновенное удовольствие и глубокое чувство покоя, как будто бы мир и уединение в глубине воды сообщались и их душам, снимая с них всю тяжесть жизни.

Переходя снова к самому себе, я не думаю, что искажаю факты, говоря, что не испытывал в эту минуту страстного, захватывающего желания быть спасенным. Мне представлялось тогда, что нет ничего более долговечного в жизни, чем любовь, ничего более желанного, никакого человеческого качества более драгоценного, чем эта потребность любви. И переходя от общих рассуждений, я снова возвращался к своей собственной истории и спрашивал себя, зачем я оставил Анну Фордибрас в Диеппе, зачем принял ее вызов, вместо того чтобы заключить ее в свои объятия и вписать золотую страницу в нашу жизнь?

Размышление это вызвало в ту же минуту глубокое чувство сожаления и безумное желание искать какого-нибудь берега, чтобы спастись. Я говорил себе: "Я поступил нехорошо, я достоин порицания". И с этой минуты я думал только об одной Анне. Видел лицо ее, склоненное надо мной, и слышал жалобную музыку ее голоса.

Как долго продолжалось все это, я не могу сказать. Помню, что я сознавал лишь то, что не плыву, а, скорее, лежу на поверхности воды вблизи места действия моего безумного поступка. Попеременно я переходил от состояния полного довольства к отчаянию, а от него - к состоянию бесчувствия...

Знаю только, что чья-то грубая рука вытащила меня из воды, чьи-то бледные лица склонились надо мной - и самое доброе и милое из них было лицом Анны Фордибрас... маленькой Анны из Валлей-Гоуза. Она склонилась надо мной и поцеловала меня в губы, и слезы молодой девушки выразили мне привет ее души, не высказанный словами.

XXIX

Анна рассказывает свою историю.

Мы возвращаемся на родину

Мистер Боб Сойер, сколько мне помнится, сказал по поводу некоего случая, что во всем мире нет более верного медицинского средства, чем пунш, оговорившись при этом, что он не помогает только в тех случаях, когда его выпьешь не достаточное количество. Доктрину эту и я со своей стороны считаю неоспоримой. Прием слишком большой дозы холодной воды, ничем не может быть так быстро и верно исцелен, как средством, прописанным превосходным Бобом.

Я в высшей степени здоровый человек и, несмотря на все опровержения моей дорогой сестры, утверждаю, что здоровье у меня железное.

Обыкновенная работа не утомляет меня; я могу ходить целый день и больше всего люблю гулять, когда все спят. Раза два я плавал в море миль по пять, и сколько раз ни случалось мне промокать в своей жизни, я не помню, чтобы когда-либо принимал какие-нибудь меры против простуды. Глупо, конечно, хвастаться своими физическими качествами, но я не хвастаюсь, я говорю о них, имея в виду лишь последствия моего пребывания в воде.

Из воды меня вытащили Окиада и Лорри, который правил рулем шлюпки, выехавшей за мной. Несмотря на туман, этот капитан с рысьими глазами следил за каждым движением "Бриллиантового корабля", находясь все время так близко подле него, что мог бы бросать сухари на его палубу.

Когда сброд этот вынудил меня взобраться на мостик, его чуткое ухо сразу уловило поднявшуюся суматоху. Он же расслышал мой прыжок в воду и сразу сообразил, как обстоят дела, вынудившие меня на такую крайнюю меру. Он распорядился, чтобы длинная шлюпка держалась на море с самого начала этой истории, и двинулся с места в самую необходимую для меня минуту. Он говорил мне потом, что матросы уселись в нее и отъехали прежде, чем он успел сосчитать до двадцати.

Добрые малые все сразу, как по команде, втащили меня в шлюпку и завернули в одеяло; затем налегли дружно на весла и примчали меня на яхту. Здесь, пройдя среди собравшихся встревоженных людей, они отнесли меня в каюту и уложили на постель, прежде чем я пришел в себя и понял, что нахожусь среди друзей, которые спасли меня от гибели в море. Придя в себя, я не чувствовал ни боли, ни слабости, никаких, одним словом, признаков крайнего упадка сил или потрясающего озноба.

Я сильно волновался, но волнение это вызывалось доказательством дружбы окружающих меня и уверенностью в том, что Анна Фордибрас у меня на яхте, что она ходит и дышит возле меня и с Божьей помощью останется моей пленницей до конца дней моих. Ибо, не обращая внимания на старого Тимофея, который орал во все горло, чтобы подали горячей воды и лимонов, она взяла под свою команду всю каюту спустя пять минут после того, как я очутился в ней, точно командир судна, выкинувшего свой флаг в Портсмуте. Никто не считал себя вправе предложить ей уйти отсюда, чтобы занять ее место.

Как приятна помощь женщины в часы наших несчастий! Как безгранична ее преданность и неутомимо терпение! Это так же известно нам, как прописная истина, а между тем многие узнают это лишь в то время, когда подвергаются недугу или попадают в заключение.

Я не был болен, мне вовсе не нужно было лежать в постели, но я лежал, наблюдая за Анной, не говоря ни слова и жадно ловя каждое ее движение. Как грациозно и как легко переходила она с места на место!

Она снова превратилась в Анну, которую я встретил в Диеппе. Не было больше на ее милом детском личике и следа тени, наложенной на него пребыванием в Валлей-Гоузе.

Было, сколько мне помнится, еще очень рано, когда Анна приняла на себя заботы обо мне. Старый Тимофей готовил мне пунш, а Лорри то входил в каюту, то выходил из нее и спешил на мостик, очень взволнованный всеми событиями и в то же время довольный, что все это случилось. Безумные няни, ухаживавшие за мной, ни о чем решительно не хотели говорить и волновались всякий раз, когда я начинал расспрашивать их. Моряки считают обыкновенно страшной трагедией падение человека в море. Мало кто из них умеет плавать, и вода - их личный враг. Вот почему Лорри настаивал на том, чтобы я оставался в постели, укрывал меня одеялом и, как старого пьяницу, накачивал меня пуншем Тимофея. Нет ничего удивительного, что заботы эти в конце концов очень рассердили меня.

- И зачем все это делается, Анна? - спросил я по прошествии получаса. - Ребенок я, что ли, с которым все возятся потому только, что он промочил себе передник? Скажите капитану Лорри, что я сейчас приду к нему на мостик. Неужели же вы думаете, что я очень доволен тем, что меня уложили в постель? Скажите ему, что я приду сейчас. Все эти ухаживания - такая нелепость!

Анна покачала головой, видимо, недовольная мной.

- Только мужчина может так говорить, - сказала она, - только мужчина может быть таким неблагодарным.

- Я сомневаюсь, чтобы все это было необходимо. Вокруг меня собралась целая толпа тиранов, которые хотят силой удержать меня в постели и говорят при этом о неблагодарности. Не понимаете вы разве, милая девушка, что я должен знать все, что происходит? Могу ли я лежать в постели, когда дела наши так сомнительны... когда то и дело может что-нибудь случиться? Сделайте, пожалуйста, то, что я вам говорю, и передайте мои слова капитану Лорри.

Она встала и, подойдя к моей кровати, слегка притронулась к моей руке и сказала совершенно спокойно:

- Ничего еще не случилось, доктор Ин! Когда вы подниметесь на мостик, вы ничего не увидите, кроме тумана. Мистер Мак-Шанус только это и видит в настоящее время: туман и свой стакан с пуншем. Мы не можем видеть тех... и надеюсь, никогда их больше не увидим.

Она сказала это совершенно спокойно, а между тем сколько горя слышалось в ее словах! Они говорили об ужасных днях, проведенных среди разбойников, о невыносимых часах страданий и отчаяния. Я подумал тогда, что она самая мужественная из всех известных мне женщин, да и теперь так думаю.

- Анна, - спросил я, - как вы попали сюда? Где вас нашел Окиада? Я все думал об этом, и мне кажется, я все знаю. Но вы лучше сами расскажите мне. Вы спрятались, вероятно, в какой-нибудь шлюпке, не правда ли? В одной из тех трех, которые были спущены матросами на воду, когда они ехали за мной. Я так думаю... Другого ничего не может быть.

Она сидела у меня в ногах, ножки ее качались как бы в знак того, что она совершенно спокойна, руки ее были сложены на коленях, а глаза между тем избегали встречаться с моими: она, видимо, боялась, чтобы я не сказал ей правду.

- Вы всегда были настоящим волшебником, доктор Ин! Мой отец, то есть генерал Фордибрас, говорил так... Мистер Мак-Шанус думает то же самое и капитан Лорри того же мнения. Да, я скрывалась в одной из этих шлюпок. Я видела, как их спустили, и, когда все уехали на первой из них, я сошла по лестнице и спряталась под брезентом. Приходилось ли вам когда-нибудь бояться, доктор Ин... бояться чего-то, что кажется вам хуже всего, что вы когда-либо представляли себе? Я боялась этого с той самой минуты, когда Аймроз взял меня с собой на корабль... Сказать не умею, как боялась... Да, так боялась, что готова была лежать там часами, чтобы ничего не видеть и не слышать, и молиться о том, чтобы день этот кончился моей смертью. Прошу вас, не говорите мне больше об этом... я не в силах выносить это... Богу известно, что не в силах!

На минуту, на одну только минуту мужество покинуло ее, и она, закрыв лицо руками, заплакала, как ребенок. В этом порыве выявилась та страшная душевная мука, которую она так долго таила в себе. Я не нашел нужным успокаивать ее и ни слова не говорил ей. Обстоятельства, при которых свершилось ее освобождение, могли быть единственным ответом на все ее опасения.

- Не будем говорить об этом, Анна, - ласково сказал я ей. - Вы поступили очень благоразумно, спрятавшись в шлюпке, и я удивляюсь, как это пришло вам в голову. Я был бы недоволен, если бы оказалось, что я ошибся. Когда мне сказали, что вас нет на корабле, я сразу догадался, что вы успели скрыться в одной из оставшихся шлюпок, и подумал, что Окиада найдет вас там. Он понимает мои мысли несравненно лучше, чем я сам понимаю их. Вот он - настоящий волшебник! Мы всегда будем держать у себя Окиаду, когда вернемся в Англию, Анна! Я ни за какие богатства "Бриллиантового корабля" и ни за что другое не соглашусь расстаться с ним. Да, мы никогда не расстанемся с Окиадой!

Все это я сказал с определенным намерением, и Анна была бы недостойна присущей ей сообразительности, не догадайся она, в чем дело. Она сразу поняла меня...

- Я должна ехать в Париж, - ответила она. - Генерал Фордибрас ждет меня там. Я должна ехать к нему, доктор Ин! Он никогда не собирался посылать меня на корабль... нет! Меня обманом завлекли туда Аймроз и его приверженцы. Мой отец хотел отвезти меня обратно в Америку. Он обещал мне это в тот день, когда я отправлялась в Валлей-Гоуз. Я верю, что он говорил серьезно, он никогда не лгал мне.

- Факт, говорящий в его пользу, и один из лучших. Так, следовательно, еврей увез вас в ту ночь, когда друзья спасли меня? Я должен был подумать об этом... должен был догадаться.

Незаметно для нее, как видите, я заставил ее рассказать все, что случилось с нею после того, как нас разлучили в Валлей-Гоузе. Решение ее ехать в Париж вполне гармонировало со всем поведением, а необыкновенно честное отношение ее к этому негодяю Фордибрасу поразило меня своим постоянством.

Человек этот относился к ней хорошо и исполнял взятые на себя отцовские обязанности. Не собираясь преднамеренно втягивать ее в преступления, совершаемые его агентами. Все это было делом еврея, делом человека, который был краеугольным камнем всего этого изумительного заговора. Я не мог порицать Анну, она все поняла сама.

- Вы помните, конечно, доктор Ин, что после обеда я ушла к себе в комнату, - продолжала она в ответ на мои слова. - Я пробыла там не более получаса, когда старая служанка, которая прислуживала мне, пришла наверх и сказала, что отец ждет меня в саду. Я сбежала вниз, и она повела меня к воротам у горы, через которые проходил один только генерал. Там я встретила негра, и он сказал мне, чтобы я шла за ним в обсерваторию, которая, если вы помните, находится на скалах. Я ничего не подозревала, да и могла ли я подозревать? Мой отец часто бывал в обсерватории вместе с Аймрозом, и я подумала, что они хотят сообщить мне какую-нибудь приятную новость. Это были мысли, достойные ребенка, но я не стыжусь их. Не успели мы пройти через туннель, как из-за скалы выскочили, два матроса и сказали мне, что генерал отправился на борт яхты и что я должна ехать туда же. Меня обманули: яхта ждала меня, но генерала не было на ней. Я была беспомощна в их руках, и мы в ту же ночь отправились на "Элладу".

- "Эллада"! Вот как называется этот корабль. Еврей ученый, по-видимому, человек. Не "Элладой" ли назывался корабль Фритиофа в сказаниях? Остроумная выдумка! Его принимали за норвежский и подозрения улетучивались сами собой. Я понимаю значение этого и удивляюсь его уму. Он взял вас с собой не для того, чтобы сделать вам какое-нибудь зло, а чтобы напугать меня. Но я не испугался, Анна, хотя было бы неправдой, скажи я вам, что вел себя благоразумно. Бывали минуты, когда большинство моих людей теряли мужество. Я окончательно потерял его в ту ночь, когда получил послание, касавшееся вас. Будь я более благоразумен, я должен был бы сразу сообразить, что это была только вспышка бешенства, не имеющая никакого значения. В это время вы, по всей вероятности, спокойно спали в своей каюте. Всегда одна и та же история... один из двоих доходит до безумия от беспокойства, а другой спит. Не будем больше говорить об этом. Я уверен, что обстоятельства такого рода никогда не повторятся, проживи мы еще тысячу лет. Все это лишь ненужное самомнение, достойное такого молодого человека, как я, Анна!

Слова мои вызвали у нее улыбку и она принялась рассказывать мне много таких вещей о корабле еврея, каких при других обстоятельствах она никогда не рассказала бы мне. На борту его находится тридцать два так называемых пассажира и в числе их одиннадцать женщин... Что касается экипажа, он состоит, как она слышала, из пятидесяти человек. Незначительное количество людей нисколько не удивило меня. Это было судно, редко входившее в гавань и почти постоянно пребывающее на обширных пространствах Атлантики: к чему было ему больше людей? Матросы целыми днями лентяйничали на палубе, как говорила Анна, а ночью происходили сцены, не поддающиеся никакому описанию.

- Мы жили, как вы живете, в больших отелях Лондона. К нам часто приходили суда из Европы и Америки и доставляли все необходимое. Аймроз редко выходил из каюты, остальные играли целые дни в карты, а когда не играли, то ссорились. Ночью все каюты освещались и там до самого утра танцевали, пели и творили самые невероятные вещи. Пока Аймроз находился на корабле, я почти ничего не видела. Он приказывал мне не выходить из каюты и поступал правильно. Когда он уехал от нас, тогда началось нечто другое. Там есть один русский молодой человек, который с самого начала преследовал меня своей любовью... Были и другие, о которых я даже говорить не могу. Мистер Росс всегда был добр ко мне, но он не пользовался таким влиянием, как Аймроз. Как только он ступил на борт, Аймроз уехал в Бразилию - и начался бунт. Одни хотели выйти на берег, другие хотели дождаться своих товарищей которые должны были приехать из Европы с вспомогательным кораблем. Бог мой, какая там поднялась тревога, когда узнали, что вблизи находится ваша яхта и вы наблюдаете за нами! Аймроз все рассказал своим людям о вас, и когда вы были уже на виду, они вообразили, что за вами следом идут другие суда и что пришел их конец. С этой ночи начались бесконечные сцены ужаса и кровопролития. Я жила... я не могу сказать вам этого, доктор Ин! Вы поверить не можете, чего я насмотрелась и наслушалась!..

Я сказал ей, что прекрасно понимаю все, что происходило. Когда у таких отщепенцев расходятся страсти и среди них в это время есть женщины, то они теряют свой человеческий облик и начинают издеваться над ними. Я представлял себе невероятные сцены: крики женщин, проклятия и бешенство преступников, ужас матросов, ночи пьянства и разврата, кровопролитное побоище, бешенство и злоба против человека, который все это затеял. Жизнь моя не стоила бы ни одного пенса, попади я к этим людям до того, как они проиграли или выиграли свою битву или в час самого разгара ее. Я считал чудом спасение Анны от всех этих ужасов. Я был неизмеримо благодарен всемогущему Богу, спасшему ее от страшной судьбы.

- Постарайтесь забыть все это, Анна, - сказал я. - Пребывание в Англии поможет вам стереть все это из памяти. Слишком рано еще говорить о том, что нам следует предпринять; мы многому научились, но так мало времени прошло... Мы отправимся теперь на родину, которая никогда не будет для меня родиной, если там не будет со мной малютки Анны. Вот все, что я хотел сказать вам сегодня вечером. Завтра засияет солнце, Анна, и для нас начнется новый день. Мир не мог дать мне большего счастья!

Она не ответила. Я знал, что она думает о прошлой горькой жизни своей и говорит себе, что не будет моей женой до тех пор, пока я не узнаю тайну ее рождения и детства. А зло здесь заключалось в том, что люди, которые могли открыть эту тайну, были преступниками, скрывавшимися от правосудия и избегавшими встречи со мной, дабы мир не узнал истории их преступлений.

XXX

Конец "Бриллиантового корабля".

Доктор Фабос обращает свои взоры к Англии

Я заснул почти к концу ночи, а проснулся вскоре после восхода солнца и отправился на мостик к Лорри. В это утро, я думаю, на всем южном полушарии не было человека более любопытного, чем я. Вспомните, в каком состоянии оставил я "Бриллиантовый корабль", нерешенные проблемы на его палубе, отчаяние экипажа, суд и приговор, ожидающие его на берегу, верная смерть в открытом море... Туман вчера вечером все скрыл от нас, но сегодня день был ясный и солнечный, туманная завеса поднялась - и перед нами открылось зрелище, требующее нашего сострадания и до некоторой степени нашей благодарности. Лежат ли на нас какие-нибудь обязанности по отношению к находившимся там честным людям - если только там были таковые, - или же мы должны повиноваться долгу и вернуться домой в Англию, чтобы всему миру рассказать эту историю? Вот вопросы, которые мы обсуждали с Лорри, стоя на мостике в это солнечное утро и рассматривая в подзорную трубу стоявший далеко от нас корабль. Оставить его на волю судьбы или вернуться к нему? Говоря откровенно, я не мог решить, какова наша обязанность в этом случае.

- Там на борту есть женщины, Лорри, - говорил я.

И он всякий раз отвечал:

- А здесь на борту мужчины, которых ждут дома жены и маленькие дети.

- Мы поможем им, Лорри, - говорил я. - Если они образумятся, мы сделаем все возможное, чтобы помочь их раненым и тем, которые заслуживают нашего сострадания.

- Вы не можете помочь им, сэр!.. У нас нет ни одного лишнего фунта угля. Мистер Бенсон говорит, что вы доставите ему много хлопот, если заставите ехать на Азорские острова. Хороши мы будем, если, подражая им, останемся здесь до Страшного Суда! А музыки на борту у нас нет, сэр! Мы будем танцевать под аккомпанемент наших собственных стонов. Думали вы об этом, доктор?

- Там на борту и раненые, и лихорадка, и смерть... Женщины во власти негодяев, корабль, лежащий беспомощно в дрейфе, скамья подсудимых в любом честном порту, мало шансов попасть в какой-либо порт... Что делать матросу в таком случае? Ответьте мне на эти вопросы, и я соглашусь с вами. Мы люди и должны принимать участие в несчастье людей. Скажите мне, повторяю вам, в чем заключается наша обязанность, - и мы исполним ее.

Я должен отдать справедливость Лорри и сказать, что в тех случаях, когда он принимал какое-либо решение, он редко отказывался от него. Собственный экипаж был ему несравненно дороже необузданной толпы преступников, скрывающихся на исполинском судне среди Атлантического океана.

- Доктор, - отвечал он мне, - если вас призовет к себе умирающий брат и в то же время сын вашего соседа, который разбился, убегая от полиции, как поступите вы? Вы спрашиваете меня, в чем заключается наша обязанность, и я объясню вам это в нескольких словах. Первая наша обязанность относится к мисс Анне: мы должны постараться, чтобы ни малейшая тень воспоминаний о случившемся не пробегала больше по ее детскому личику. Вторая - к тем людям, которые так верно служили вам, к их семьям и всем, кто им дорог. Тот корабль собирается уходить, как и мы. Он направится по пути почтовых пароходов, идущих в Аргентину, и скоро получит подкрепление. Если вы отправитесь туда на борт, вам перережут горло, а затем постараются захватить нас. Предоставьте их правосудию Всемогущего. Судьба их в других руках. В этом вся суть нашей обязанности.

Я знал, что он прав, но, несмотря на это, с большой неохотой подчинился его решению. Среди моряков существует неписаный закон, что никто не имеет права бросать на произвол судьбы матроса, как бы ни была справедлива и заслуженна им судьба, постигшая его. Я хотел настоять на том, чтобы взять оттуда ни в чем не повинных людей и сделать все от нас зависящее для больных. Я боялся, что впоследствии меня будет упрекать совесть при воспоминании об этом дне.

Я навел на корабль свою подзорную трубу, но не заметил на палубе, теперь совершенно ясно видной, ни малейшего признака жизни. Он был в том положении, в каком я его оставил - во власти ветра и течения, среди раскачивающих его волн, представляя собой жалкое зрелище бессилия и отчаяния. Паруса на его мачтах были истрепаны и разорваны в лохмотья, точно рука матроса давно уже не прикасалась к ним. Дым не выходил из его труб, шлюпки были подняты наверх.

Я не видел капитана на мостике, не видел суетившихся матросов у бака, что служило бы указанием на приготовление к отплытию. Он походил на призрачный корабль, вызванный воображением мечтателей...

- Вот что, Лорри, - сказал я наконец, - взглянем на него еще раз поближе. Мисс Анна спит, она не узнает об этом, а матросы не подумают, будто я забыл все, чем обязан им. Постараемся только узнать, что там происходит... Затем мы повернем к родине с более облегченным сердцем. Даже Бенсону не придет в голову сказать, будто у нас не хватит угля для такого развлечения.

Он не мог предложить мне никакого разумного возражения на это, тем более, что курс наш лежал в этом направлении. Мы всю ночь простояли на виду судна, находившегося против нашего носа на расстоянии двух миль и окруженного морем, которое волновалось под влиянием западного ветра, постепенно усиливавшегося.

Когда мы продвинулись ближе, я увидел в подзорную трубу зрелище, в значении которого нельзя было сомневаться. Я увидел нескольких матросов подле люка на баке, одного на гакаборте и двух или трех на главной палубе. Нигде, кроме этого, не было заметно признаков деятельности.

Если бы перед этим я не видел несчастных собственными глазами, не перевязывал их ран и не слышал их стонов, я не поверил бы, что на этом заброшенном корабле кроется столько человеческого горя. Мне казалось невероятным, чтобы судно это могло как-нибудь повредить нам. А между тем, когда мы находились в нескольких полумилях от него, с его палубы раздался выстрел из пушки, и в море в ста ярдах от нашей фок-мачты упало вдруг шальное ядро. Вслед за этим раздался страшный треск и громадный сноп пламени взвился над палубой корабля, хотя при этом самый зоркий глаз не мог бы обнаружить место упавшего ядра.

- Лорри, - сказал я, - я ждал этого... одна из их пушек лопнула. Могу представить, сколько людей погибло при этом!

- Надеюсь, сэр, вы не отправитесь туда?

- Нет!.. Взрыв этот был ответом на все мои вопросы. Теперь мы двинемся на родину, Лорри... на всех парах и как можно скорее... Да поможет Бог невинным людям, если они есть на том корабле!

Вместо ответа он громко позвонил в машинное отделение. Затем крикнул квартирмейстеру звучным капитанским голосом: "Право руля!" На это тот ответил: "Есть!" Я не заметил почти, как мы изменили курс и двигались уже по направлению к северо-востоку, то есть к Азорским островам, так как мы нуждались в угле.

Если был здесь один человек, который сожалел об этом, он молча и терпеливо переносил свои сожаления. Я так уверенно приступал к исполнению своего смелого предприятия, так надеялся на успех его и в то же время боялся неудачи, что это хладнокровное бегство, этот отказ от дальнейшего расследования дела, это невольное подчинение необходимости казались мне унижением моей личности, сознание которого, каковы бы ни были последующие события, навсегда должно было остаться при мне.

Я отправился с целью привлечь еврея к правосудию. А теперь в ушах моих раздавался насмешливый голос, напоминавший мне, что Валентин Аймроз пользуется свободой, смеется над собранными мною сведениями и дурачит в данный момент полицию. Большое здание преступлений, воздвигнутое им, будет, конечно, срыто на это время, но кто поручится, что оно не будет вторично основано на фундаменте человеческого легковерия?

Мне не удалось привлечь к суду этого негодяя, я ничего не узнал о союзниках его в открытом море, о дружественных ему судах, о других таких же безопасных и безымянных убежищах, как и то громадное судно, которое погружалось теперь за горизонт и исчезало у меня из виду. Вот о чем я рассуждал, о чем думал, когда очертания громадного судна исчезали из моих глаз, уходя туда, где их будут приветствовать голоса отверженных душ.

Долго стоял я, устремив глаза на горизонт в далекое пустое пространство. Мы были одни на обширной водяной поверхности. Честно послужившая яхта мчалась на родину, к городам и коттеджам Англии, увозя с собой мужественные сердца и веселых людей, которые в своем воображении слышали уже лепет маленьких детей, подымали их на руки и целовали в губки. Но я не принимал участия в этой радости. Что мне была родина и берега Англии, если, приехав туда, я не встречу любви и преданности малютки Анны?

Не как ребенок, а как сознательная женщина сказала она мне вчера вечером: "Расскажите мне историю моей жизни - и только тогда сочту я себя вправе слушать вас". Для меня не могло быть ни покоя, ни любви, пока я не добуду доказательств того, что она не дочь генерала Фордибраса, а его жертва. Я предчувствовал это с самого начала, но неизбежность этого только тогда предстала ясно перед моими глазами, когда "Бриллиантовый корабль" исчез из виду, а с ним вместе исчезли и мои мечты.

XXXI

Возвращение в Лондон

Я не принадлежу к числу тех людей, которые прикасаются к перилам судна с редким восторгом, изобличающим истого лондонца. Чужеземные картины действовали на меня более успокаивающим образом, чем вечная сутолока наших собственных городов. И хотя я бываю рад, возвращаясь в Лондон, вряд ли не с большим удовольствием покидаю я его. Не потому ли, что я замечаю подкрадывающуюся к нему перемену, которая много отнимает его былой прелести? Он мне кажется большим ребенком, который продолжает еще расти и теряет при этом свою силу.

Благодаря своей непомерной величине он заметно ослабевает. Он не может больше служить примером для провинций, которые не подражают больше его обычаям и готовы смеяться над его притязаниями.

Старый Лондон с его мрачными театрами, узкими, грязными улицами, Лондон Симпсона и Ивенса с его комнатами для ужина, был, по моему мнению, в тысячу раз романтичнее "современного Вавилона" с его хриплыми пророками и вечным нытьем о нравственности.

Можете сыпать на меня всякие порицания, какие хотите, за такой предательский образ мыслей. Я чувствую себя одиноким на широких улицах, а современные нововведения угнетают меня...

Я нисколько не раскаиваюсь в том, что написал эти строки, - они вызывают передо мной видение столь желанного Лондона, которое даже по истечении многих лет не могло бы изгладиться из моей памяти. Вот уже два месяца, как я нахожусь в Лондоне. Письменный стол с разбросанными на нем бумагами, который стоит в моей гостиной в Стренд-Отеле, служит доказательством моей деятельности. Нетронутый эликсир в рюмке, стоящей подле меня, указывает на заботу женщины и ее преданность. Дорогая сестра моя Гарриэт оказала сильное влияние на окружающих нас людей, доказав им необходимость подвергнуть дезинфекции все ковры и занавески, а также применить согревательный метод по отношению ко всем шляпам, которые предназначаются для украшения мужских голов. Она решила раз и навсегда, что я не должен стричь себе ногти недезинфицированными ножницами, и пришла к такому заключению, что лучший способ спасти меня от всяких беспокойств состоит в частом применении публикуемых средств. Я терпеливо подчинялся ей, и был счастлив. Не приятно ли знать, что в мире есть женщина, которая живет для вас и готова бескорыстно жертвовать для вас своей жизнью, не думая при этом о своих собственных нуждах?

Я вдвойне счастлив, что к имени своей сестры могу прибавить еще одно имя и также не щадить похвал. Анна Фордибрас, моя малютка Анна из Диеппа, как и солнечное сияние, была также с нами в отеле и не менее сестры моей ухаживала за мной. Каждый день, когда я спускался вниз к завтраку, я находил любимые мною цветы, принесенные Анной из Ковент-Гардена. Проворные пальчики Анны перебирали разбросанные мною на столе бумаги и находили затерявшиеся документы. Анна рассказывала мне вечером, что случилось в течение всего дня в мрачном мире политики, среди которого мы вращаемся, называя мошенниками людей, не сходных в своих мнениях с нами, и отрицая все заслуги их, за исключением тех, которые слишком явно апеллируют к нам.

Редко бывала она теперь в том веселом, почти детском настроении, в каком я встретил ее на Кенсингтонском празднике... Как давно это было! В ней сказывалась теперь больше женщина, а не ребенок, и она явно страдала, чувствуя себя среди двух течений: прошлого, которое было ей известно, и будущего, которого она боялась, - стараясь не думать в то же время о настоящем.

Между нами стояла непроходимая преграда перемирия с той минуты, когда мы вместе с ней очутились на палубе "Белых крыльев". Никогда больше не говорил я ей, чем она была и чем должна была быть для меня... никогда не говорил о любви самой безграничной, превышающей все существующее под прекрасным Божьим миром, да и не хотел говорить до тех пор, пока не откроется тайна, и я скажу ей: "Вот тайна твоего рождения, вот история твоего детства".

Итак, Лондон сделался для меня желанным городом, и в нем приступил я к своему делу. Я видел Анну каждый день, слушал мелодичный смех ее и чувствовал ее присутствие, наслаждаясь счастьем, какое редко выпадает на долю человека занятого.

Мой письменный стол, покрытый бумагами, служил доказательством моей деятельности и того воодушевления, с которым я предавался ей. Много честолюбивых замыслов было у меня в прежние годы, но никогда еще не задавал я себе такой трудной задачи, как эта. Успех мог доставить мне неслыханное вознаграждение, а неудача должна была навсегда разлучить меня с девушкой, которую я любил.

Сказать, что я неутомимо работал над этим делом, было бы мало. Мысль о тайне ни на минуту не покидала меня. Целые ночи и во сне ломал я себе над нею голову; она преследовала меня на улицах, в театрах, в домах моих друзей. Она брала верх над всяким занятием; я видел ее в голубых глазах, в которых ежедневно читал один и тот же невысказанный вопрос; она окружала малютку Анну покрывалом, скрывавшим от меня истину; выступала черным по белому на каждой написанной мною странице - неизбежным приговором, мукой сомнения. Тайный голос говорил мне о годах, покрытых мраком неизвестности. Я скрывался от света и в темноте слышал его. Он прорывался сквозь городской шум и гул толпы. Тайна или ночной мрак! Другого выбора у меня не было.

Обратный переезд свой мы совершили превосходно и, отплыв от Азорских островов, направились прямо к Лондону. Не теряя ни минуты драгоценного времени, я немедленно отправился в Скотланд-Ярд, а из Скотланд-Ярда в Уайтхолл и рассказал всю историю, как она написана в этой книге. Я никого не буду порицать, если ее прочтут с недоверием.

Телеграммы, отправленные мною на родину, должны были предупредить полицию и сообщить ей гораздо больше того, что я мог рассказать и о чем я мог только догадываться. Даже Мюррей, мой старый друг Мюррей, предположения которого побудили меня предпринять самое необыкновенное и странное путешествие, Мюррей уверял меня, что он уведомлял полицию Франции, Германии, Америки и Португалии о том, что сделано, и о фактах, на основании которых все это было сделано. Но сам он начинает уже терять веру в это.

- Мы обыскали в Париже все дома, указанные вами, - сказал он, - и засадили под замок около полдюжины людей. Человек пять арестовали в Берлине и предали гласности нашу удачную поимку в Нью-Йорке. Говоря откровенно, это все, что мы могли сделать. Ваш еврей не фигурировал ни в одном из этих случаев. Имя его нигде и ни в одном деле не упоминается. Намеков на него нет ни словом, ни письмом, ни какой бы то ни было безделушкой. Губернатор острова Санта-Мария утверждает, что рудники ничего кроме обыкновенных рудников не представляют, что он посещал их вместе с генералом Фордибрасом, которого он находит весьма честным джентльменом с военной выправкой. Что касается вашего "Бриллиантового корабля", он поверит в его существование, когда увидит его в порту. Я навел справки о нескольких пароходах, указанных вами. Все бумаги у них оказались в порядке. Говорю вам прямо, доктор Фабос, явись ко мне в канцелярию сам еврей, я не нашел бы никаких доказательств против него. Одному только лицу из всей этой компании могут повредить все ваши разоблачения, и лицо это - мисс Фордибрас.

Мы рассмеялись оба, но я тут же поспешил сказать ему, что это нисколько не разочаровывает меня.

- Вы стоите лицом к лицу с мастером своего дела, - сказал я, - и ожидаете найти одни только детские игрушки в его руках. Если мне скажут, что Валентина Аймроза поймали в каком-нибудь воровском притоне в Германии или в Париже - не говоря уже о Лондоне, то я готов держать сто против одного, что это не тот человек, которого я встретил на острове Санта-Мария, не тот еврей, который командует "Бриллиантовым кораблем". Не верьте этому, Мюррей! Успех этой шайки зависит от ее организации. Девять десятых этой шайки никогда не слышали имени Аймроза, никогда не видели его и даже не знают об его существовании! Первоклассных мошенников, составляющих собственный его кабинет, так же трудно захватить в каком-нибудь трактирчике, как трудно представить себе еврея, говорящим речь в Вестминстере. Мы добрались до окраин редкостной фабрики, но в руках наших одни только подозрения. Сэр Джеймс Фримен сказал мне сегодня в адмиралтействе, что на будущей неделе отправляется второй крейсер в южную часть Атлантического океана. Я буду крайне удивлен, если ему удастся найти этого бродягу. Спросите меня почему, и я не смогу вам ответить. Сидя здесь, в Лондоне, я могу описать этот громадный корабль так ясно, как будто бы в данный момент я вижу его с палубы своей яхты. Он плывет, наполненный негодяями, он полон крови и смерти... плывет, одному Богу известно куда, без надежды на что-нибудь, не думая ни о чем. Он будет плыть так до самого дня Страшного Суда, и ни один человек не обнаружит его. Я в этом убежден. Но серьезных оснований говорить таким образом у меня нет, и я готов согласиться с тем, что это смешно с моей стороны.

Мюррей не оспаривал мою точку зрения, но он не мог помочь мне. Никаких следов Аймроза не было найдено; Фордибрас не был арестован и не было известий с острова Санта-Мария. Дом, по всей вероятности, оказался запертым, а так называемые рудокопы несколько недель тому назад уехали на пароходе в Европу. Самые тщательные поиски не помогли найти в пещерах сокровищ, существование которых я предполагал. Там нашли инструменты для сверления и мехи, наковальни, краны, патроны, но никаких признаков тайного жилища. Относительно Валлей-Гоуза сказали, что это причуда какого-то американца, что проход в горах существует с незапамятных времен и хорошо известен всем жителям. Такие простосердечные показания куплены были, по-моему, за хорошую цену.

- Все они подкуплены, Мюррей, - сказал я, - и если мы не постараемся заплатить им больше, нам не стоит тревожить их. Не они одни, я думаю, воспользовались щедростью этого человека. Я смело говорю, что в южноамериканских республиках у него достаточное количество друзей, которые в состоянии спасти целую армию от виселицы. Нам придется идти с ними наперегонки. Я не интересуюсь тем, будут ли в Парк-Лен вести дальше это дело. Вы говорите, что не можете арестовать этого человека потому будто бы, что не имеете улик против него. Следовало это сказать ему, когда мы встретились с ним: я заплатил бы ему до некоторой степени за его тайну. Я намерен силой вырвать ее у него, хотя бы для этого мне пришлось рисковать своей жизнью. Ничто больше не касается меня теперь, Мюррей! Пусть тысячи преступников снаряжают суда и отправляются в открытое море, я не двинусь с места. Я жажду тайны... Дело мое начиналось и кончается ею.

Он не понял меня, а я не хотел быть с ним откровенным. Неудача моего путешествия не могла, само собой разумеется, ничего вызвать при моем возвращении на родину, кроме недоверия. Какое право имел я порицать полицейского служащего, когда я не мог представить в суд никакого доказательства против Валентина Аймроза? Богатства его были искусно скрыты от человеческих взоров. Дружественное ему правительство покрывало его; те, кого он обманул, неспособны были выдать его. Влияние, которое он оказывал на них, было так могущественно, что служило ему защитой даже во время его отсутствия.

Я больше прежнего был убежден, что финал всего этого разыграется между архинегодяем и мною... хотя бы с опасностью для моей жизни.

Как же это произойдет, спросите вы? Как смогу я вытащить из мрака человека, который боится света, человека, которого будто бы ищет полиция пяти государств, человека, который сразу попал бы в когти дьявола, осмелься он приехать в Англию? Обстоятельства ответят вам за меня. Я получил письмо от самого еврея дня через три после того, как Мюррей уверял меня, что самые талантливые сыщики Европы не в состоянии будут найти его. Двадцать четыре часа спустя после этого один из самых быстрых на Темзе паровых баркасов вез меня от Лондонского моста к дому, где до начала следующего дня мне могли или дать, или отнять все.

Я ехал к дому еврея - и меня сопровождал один только Окиада, мой маленький японец. Величайший из преступников, каким я считал этого человека, был жив и призывал меня к себе, а я ответил ему "да!" Вечная история, доходящая порой до безумия и исключающая всякую мудрость, когда дело идет о любимой женщине.

XXXII

Мы посещаем Канвей-Исланд

Еврей написал мне, и я ответил на его письмо. В нескольких коротких фразах, достойных этого человека и истории его жизни, доверился он моему честному слову и выразил желание заключить договор между нами.

"Доктору Фабосу, Лондон - от хозяина корабля Я буду ждать вас на Канвей-Исланде, куда вы должны приехать одни или только с вашим слугой (других ваших спутников прошу не высаживать на берег) вечером на закате солнца в пятый день мая Не бойтесь ничего, как и я не боюсь. Слово я так же свято храню, как и вы Я даю честное слово и прошу вас приехать".

Откуда было послано это странное письмо, как обошел я полицию и вошел в сношение с евреем? Я постараюсь коротко рассказать это.

В Париже выходит три раза в месяц юмористическая газета, известная под названием "Журнал шалунов". На первый взгляд это был обыкновенный журнал, но я давно уже знал способ, каким в нем воры и убийцы сообщали друг другу о местопребывании своих друзей. Я воспользовался своим знанием и мне стало сразу ясно, что Валентин Аймроз избежал сетей закона и смеется над полицией, которая утверждала, будто против него нет никаких улик. Я напечатал в этой газете объявление, употребив для этого обыкновенный секретный шифр преступных обществ. Не прибегая ни к каким уловкам, я сообщал хозяину корабля, что могу оказать ему большую услугу, если и он в свою очередь согласится оказать мне такую же.

Спустя неделю после этого я получил ответ от еврея, за которым, очевидно, следили многие, интересующиеся его судьбой. Из него я узнал, что так называемый хозяин скрывается в Канвей-Исланде - уединенном болотистом острове позади Тайльбери, которое хорошо известно всем, кто ездит на судах до Нора. Он назначал мне свидание там, чтобы выслушать меня. Я вынужден был послать ему вызов, чтобы он ответил мне... Ах! Чего бы только не дал я за то, чтобы узнать, каким будет этот ответ!..

Еврей прекрасно понимал, с кем имеет дело, и я резонно рассуждал, предполагая, что он никогда не дойдет до такого безумия, чтобы предпринять что-нибудь против меня в тот момент, когда я мог оказать ему великую услугу.

Говоря откровенно, я находил все это таким же унизительным, как и неудачу свою в океане, которая навсегда останется самым отчаянным эпизодом моей жизни.

Я, устроивший целую охоту на этого человека, должен был сказать ему: "Отправляйтесь, куда хотите! Мне нет до вас дела. Полиция говорит, что у нее нет улик против вас. Это ее дело, я больше никакого участия в этом не принимаю". Он, со своей стороны, наверняка догадывался, с какими намерениями я приду к нему.

Я помнил хорошо, что к Канвей-Исланду можно подъехать со стороны открытого моря или отчалить от берегов Эссекса. Сотни глаз, думал я, будут наблюдать за моим баркасом, шпионить на воде и на берегу - все меры предосторожности приняты заранее. Он окажет мне доверие, держа в руке саблю наголо. Я буду в полной безопасности, пока мы будем говорить с ним, но стоит нам поссориться и... да хранит меня тогда Бог!

Я не буду говорить о своем путешествии к устью Темзы и о различных сценах, которые так часто и с таким увлечением описываются современными романистами. Река здесь сильно изменилась с тех пор, как большие суда ушли с верфей у Лондонского моста. Тем не менее она по-прежнему является соединяющим звеном со всем миром. Здесь водяной храм, где громоздятся гигантские мачты, здесь все наречия становятся красноречивыми, поклоняясь морю, и люди всех наций соединяются в одно братство, способствуя нашему богатству и величию, которое не умаляется в течение многих сотен лет. Всюду вдоль этой части реки видны лужи вследствие частых приливов, громоздятся помосты и пристани и высятся дома с остроконечными кровлями. Это река тайн и мрака, возлюбленная города, который покинул ее, и неотделимо связанная с историей своего народа.

Мы отчалили от пристани Св. Екатерины незадолго до наступления вечера, и было уже почти темно, когда мы увидели свет Чепменского маяка. Грубый чертеж, сделанный евреем на оборотной стороне письма, указывал, в каком месте острова я должен высадиться на берег и где меня будут ждать его слуги. Имей я хоть некоторые сомнения на этот счет, то зеленый фонарь, раскачивающийся у низкой стены старой фермы - первой, которая вам попадается на глаза, - привлек бы сразу мое внимание, указав место высадки. Я согласился на сделанное мне предложение никого не брать с собой, кроме Окиады, а потому, верный своему обещанию, разрешил ему одному выйти со мной на берег и сопровождать меня до самого дома. Баркас был взят мною у братьев Ярроу и управлялся их машинистом. Я не посмел пригласить с собой даже капитана Лорри, а что касается моего друга, болтливого Тимофея, то присутствие его здесь было бы безумием с моей стороны. Еврей в самых точных выражениях дал понять, что жизнь моя находится в зависимости от точного исполнения всех пунктов нашего условия, а я знал его слишком хорошо, чтобы сомневаться в его словах. За этим уединенным берегом следили сотни глаз. И каких глаз! Всматриваясь в густые тени его, человек может подумать, что он попал в убежище вечной меланхолии, в приют беспокойных духов, которых река принесла сюда из омута несчастий и сутолоки городской жизни. Холодная рука мертвой природы прикоснулась к нему. Дыхание его было подобно чумной заразе.

На пристани, когда мы причалили, стоял старый негр, державший фонарь в руке. Никто не показывался, хотя я совершенно ясно слышал пронзительный свисток и в ответ на него второй, со стороны Эссекса. Негр старался, по возможности, скрыть свое лицо от меня, не произнес ни одного слова и не выказал ни малейшего волнения, увидев нас. Тем не менее я заметил, что он ждал, пока баркас отойдет от пристани. Вслед за этим раздался второй свисток, и только тогда он повел меня по узкой, поросшей травой тропинке прямо к ферме, у дверей которой и оставил меня.

Тем временем наступила ночь и над болотами стал подниматься белый туман, ферма выглядела так, как будто она была построена каким-нибудь голландцем, который помогал защищать Канвей-Исланд от напора моря, когда Эссекс омывался еще водами устья реки. Только одно окно в ней было освещено, но кругом все было темно, как и река, черневшая перед ее воротами.

Я постучал раза три в старую, ветхую дверь, и в ответ на это ко мне вышла красивая служанка. "Да, - сказала она, - мистер Аймроз дома и ждет вас". С этими словами она провела меня к преступнику, которого полиция искала во всех городах мира. Он сидел на низком кресле в маленькой комнатке передней части дома. Комнатка была бедно и безвкусно обставлена, наподобие меблированных комнат в Маргэт. На глаза Валентина Аймроза был надвинут зеленый козырек, но не настолько низко, чтобы это мешало его зрению. Стул, приготовленный для меня, и лампа на столе были поставлены так, чтобы он мог следить за выражением моего лица, как настоящий художник, от наблюдательности которого ничто не может ускользнуть. Приняв вполне беспечный вид, он с видимым удовольствием курил громадную сигару, а подле него стояла черная бутылка, содержимое которой, судя по наружному виду, состояло из голландского джина. Он во многих отношениях отличался теперь от еврея, которого я встретил на высотах Санта-Марии, и свирепое выражение его лица несколько уменьшилось. Сбоку кресла стояла большая палка, а у ног лежал безобразнейший бульдог, какого я никогда не видел в своей жизни и который при входе моем поднял свою свирепую голову. Все это я заметил сразу и сделал, конечно, соответствующее заключение. "Он не вооружен, - подумал я, - но где-то поблизости скрываются его друзья... Стоит ему сказать слово, и собака схватит меня, а негодяи докончат остальное".

Я положил шляпу на пол и отодвинул стул от стола.

- Я приехал сюда в ответ на ваше письмо, - сказал я. - Условия нашей встречи точно соблюдены мною. Мой слуга ждет меня у ваших дверей, а баркас стоит на реке в стороне от пристани. Приступим сейчас же к делу. Надеюсь, что и вы желаете этого.

Он сдвинул выше на лоб свой зеленый козырек, и я увидел его глаза, окаймленные красными веками, бесцветные и устремленные на собаку у его ног. Длинная, тонкая рука его, державшая сигару, казалась покрытой серебристой кожей, а ногти были темны и как бы из черного дерева. Огромный бриллиант сверкал в перстне на его мизинце. Подобно всем своим товарищам он до сих пор еще не отказывался от заботы о своей наружности, несмотря на то, что ему было уже восемьдесят лет.

- И я надеюсь на то же самое, - повторил он не без некоторого достоинства. - Надеюсь видеть великого доктора Фабоса в Лондоне и принимать его в своем доме... Это большая честь для скромного старика. Чем заслужил я это? Как могло такое счастье посетить жалкую старую жизнь?

Он захихикал, как старая ведьма, сидящая у костра, разведенного у дороги. Но это был тщеславный смех, который трудно бывает скрыть... Движением руки я заставил его умолкнуть.

- Счастье явилось к вам в дом по собственному вашему приглашению, - сказал я. - Прошу оказать мне ваше внимание. Я приехал сюда не ради тщеславных обоюдных словоизлияний и не ради желания пользоваться вашим приятным обществом. Я приехал с целью узнать историю Анны Фордибрас.

Он кивнул головой, хихикая втихомолку, и откинулся на спинку кресла, чтобы лучше наблюдать за мной.

- Великий доктор Фабос из Лондона, - повторил он, - в доме бедного старого еврея! Как я этим польщен! Какой почет! Великий английский доктор, который преследовал бедного старика по всему свету, и явился сюда, чтобы в конце концов просить у него милости! Повторите ваши слова, доктор! Повторите их несколько раз. Слова эти - музыка для меня, я упиваюсь ими, как вином... словами моего друга доктора... Смогу ли когда-нибудь забыть их?

Страшно было слушать его зубоскальство, но еще ужаснее было помнить, что достаточно одного его слова, чтобы люди, наблюдавшие за нами (я был в этом глубоко убежден), мигом лишили меня жизни. Я не сразу сообразил, как продолжать разговор. Прошло несколько долгих минут, а он по-прежнему сидел в кресле, продолжая болтать и хихикать, как старая ведьма у очага. Я ничего не находил нужным говорить пока... К тому же была его очередь продолжать.

- Да-да, мой дорогой, - говорил он, - да-да! Вы великий доктор Фабос из Лондона, а я бедный старый еврей. И вы желаете узнать историю маленькой Анны Фордибрас! Как ничтожен мир, если нам пришлось встретиться в этом старом ветхом доме... бедный старый еврей и богатый доктор! И вы приехали просить у меня помощи! Еврей должен дать вам возможность жениться, еврей должен спасти малютку для ее возлюбленного. Ах, дорогой мой! Какая штука эта любовь, и какие безумцы эти мужчины! Великий богатый доктор покидает свой дом, своих друзей, свою страну, тратит половину своего состояния на яхту - и все из-за любви и чтобы еще раз увидеть бедного старого еврея. Лучше этого я никогда и ничего не слышал... О, Бог моих отцов, для этого одного стоит жить!

Он несколько раз повторил последние слова, точно они были для него пищей и питьем. Я начинал понимать, что он находится под влиянием ложного тщеславия и что постигшая меня неудача была ему дороже груды золота.

- Нуждаюсь ли я в деньгах? - спросил он, почти с бешенством обращаясь ко мне. - Клянусь Небом, они для меня, что грязь под моими ногами. Нуждаюсь ли я в прекрасных домах, мраморных залах и шелковой одежде? Взгляните на комнату, в которой я живу. Подумайте о моих обстоятельствах, о моем счастье, о моих богатствах, об одежде на моих плечах, о слугах, которые ухаживают за мной! Деньги - нет! Но видеть великих людей униженными, разбить их счастье, сердца - это нечто, и старый бедный еврей готов умереть ради этого. С сегодняшнего вечера начинается мое вознаграждение. Великий доктор Фабос становится передо мной на колени, чтобы вымолить у меня сердце женщины. Сколько людей приходило ко мне с тех пор, как я был в возрасте доктора, молодым человеком, отвергнутым своим народом, живущим честно, молящимся в храмах, выстроенных человеком? И я всем говорил, как говорю и ему, нет, тысячу раз нет! Уходите от меня с тем, с чем вы пришли. Согласитесь, наконец, что еврей держит вас в руках. Живите, чтобы помнить его, носите раскаленное железо в душе вашей, подобно проклятию, которое наложено на него по воле вашего народа, по учению вашей веры. Вот вам слова мои... В последний раз встречаемся мы с вами, и кто знает, сегодня, быть может, последний день вашей жизни, доктор Фабос!

Он склонился вперед и в глазах его засверкали огоньки всех страстей, какие только скрывались в глубине его души. Никому, я думаю, не приходилось слышать таких угроз, какие он наговорил в эту ночь мне. Одного тона их достаточно было, чтобы кровь застыла у вас в жилах, всякое движение его указывало человека, жаждущего человеческой крови с бешенством дикого зверя. Признаюсь откровенно, у меня мороз пробегал по коже в то время, как я слушал его. Вспомните отдаленность фермы от всякого жилья, уединенное болото, ночную тишину, жизнь, поставленную на карту, - и вы не удивитесь, что я не мог отвечать сразу.

- Вы угрожаете мне, - сказал я, стараясь казаться спокойным, - и, однако, как один ученый вашего племени, я на вашем месте догадался бы, что час исполнения угрозы не наступил еще. Я приехал сюда, чтобы просить у вас услуги и в то же время сделать вам не менее ценное для вас предложение, от которого вряд ли вы откажетесь. Рассмотрим все это с одной исключительно деловой точки зрения и посмотрим, не можем ли мы прийти к соглашению. Вы должны прежде всего Знать, что я пришел не с пустыми руками...

Он прервал меня диким криком, таким диким, что я оцепенел от удивления.

- Безумец! - крикнул он. - Я владею царским состоянием... Что вы можете дать мне более ценного?

Я не медля ответил ему:

- Свободу вашей жены Лизетты, которую сегодня утром арестовали в Вене.

Я видел, что нанес ему страшный удар в сердце. Крик, раздавшийся вслед за моими словами, мог вырваться только из недр ада. Я никогда еще не видел человеческого лица, до такой степени искаженного и любовью, и ненавистью, и злобой. Задыхаясь и с хриплым свистом, вырывающимся из груди его, вскочил он на ноги и стал дрожащей рукой искать палку, стоявшую у кресла... Бульдог тоже вскочил и приготовился к прыжку.

- Удержите вашу собаку или, клянусь Богом, я убью вас там, где вы стоите, - крикнул я и затем заговорил с ним тем же тоном, каким он до сих пор говорил со мной. - Великий доктор Фабос из Лондона снова принял на себя свой присущий ему образ, как видите. Безумец, скажу я вам в свою очередь, неужели вы думали, что имеете дело с ребенком? Женщина эта в тюрьме, говорю вам. Деньги мои заключили ее туда... Я один могу освободить ее - я один, Валентин Аймроз. Выслушайте это и на коленях просите ее свободы... Слышите вы, олицетворение зла? Становитесь на колени или она дорого поплатится за вас. Будете вы теперь слушать меня или прикажете уйти? Ваша жена Лизетта, маленькая брюнетка из Марселя... Не говорил ли я вам еще на Санта-Марии, что я имел честь познакомиться с нею? Безумец! Как можно было это забыть?.. Она будет отвечать за вас.

Слова срывались у меня с истым красноречием безумца, и я никак не мог остановиться. Я сделал мастерский ход и с этой минуты был так же в безопасности в этом доме, как будто бы сотни друзей охраняли меня. Еврей был повержен к моим ногам. Бледный, как призрак, с судорожно сжатыми руками и дрожа всем телом, как в лихорадке, опустился он медленно в кресло. Глаза его с ужасом устремились на меня, и казалось, что ему остается всего несколько минут жизни.

- Моя жена, Лизетта... да-да... отвечать за меня... Я старик, и вы сжалитесь надо мной... Скажите же, что вы сжалитесь надо мной... вы, доктор Фабос из Лондона! Что сделал худого вам старый бедный еврей? О, не трогайте ее, ради самого Бога!.. Я скажу вам все, что вы желаете, дайте мне время... Я старик, и свет гаснет в моих глазах... дайте мне время и я расскажу вам. Лизетта... да-да... я поеду в Вену, она ждет меня. Черт возьми! Вы не разлучите меня с Лизеттой...

Я налил в стакан джину и поднес к его губам.

- Слушайте, - сказал я. - Ваша жена арестована, но я могу освободить ее. Напишите мне верную историю мисс Фордибрас, и я сегодня же отправлю телеграмму, чтобы ее освободили. Никаких других условий я не желаю. Историю Анны Фордибрас - только этой ценой можете вы мне уплатить... сейчас, здесь... Других шансов у вас нет!

Напрасно будет говорить о последовавшей за этим сценой - о злобном ворчании, о жалобных мольбах, об истерических воплях. За неделю до того, как я уехал из Англии на своей яхте, сделал я удивительное открытие, что старик этот женился в Париже на молодой женщине и что - таковы бывают разительные контрасты в жизни, - что он любил ее со всею преданностью и страстью молодости.

Сделанное мною открытие спасло меня уже на острове Санта-Мария; сегодня оно должно было спасти мою маленькую Анну и снять с нее гнет сомнений. Шансы мои не могли ни на одну минуту больше подвергаться риску. Каждое слово в адрес этого гнусного человека все больше и больше приближало меня к цели.

- Лизетту, - продолжал я, видя, что он молчит, - Лизетту обвиняют в присвоении бриллиантов, принадлежащих когда-то леди Мордент. Я признал тождественность этих бриллиантов. Гарри Овенхолль, который по вашему наущению собирался обокрасть меня в Суффолке, обвинил ее в этом преступлении и начал дело против нее. Вам решать, должны ли мы ехать в Вену или постараться убедить леди Мордент взять обратно свое обвинение. Даю вам сроку десять минут по часам на камине. Употребите их с пользой, умоляю вас. Подумайте, пока еще не поздно, как вам лучше поступить: свобода для этой женщины или суд и наказание. Что из двух, скажите, старик? Скорее, время для меня дорого.

Он сидел несколько минут молча и с закрытыми глазами, барабаня пальцами по столу. Я знал, что он думает о том, выиграет он или проиграет, если позовет кого-нибудь из скрывающихся приверженцев и прикажет убить меня. Один свидетель будет устранен... Но кто может отвечать за других? И возможно ли, что старый враг, который так часто дурачил его, не одурачит его и сегодня? Так размышлял он, казалось мне. Он приподнялся вдруг в кресле, устремил взор во тьму, видневшуюся за окном, и снова сел. Не хватило у него мужества или это было время, назначенное для нападения, - я никогда не мог решить этого с точностью. Для меня это были минуты страшного напряжения, нервного прислушивания к шагам и быстрого решения. Услышь я самые слабые, сомнительные звуки шагов, я убил бы этого человека на месте.

- Я не могу писать, - сказал он, задыхаясь. - Предлагайте мне вопросы, а я буду отвечать на них.

- И подпишете документ, принесенный мною. Пусть будет так... Предлагаю вопросы по порядку. Отвечайте по возможности кратко.

Я сел на другом конце стола и положил документ перед собой. Ясный кружок от света лампы падал на бумагу, оставляя всю комнату в темноте.

- Чья дочь Анна Фордибрас?

- Дочь Давида Кеннарда из Иллинойса.

- Мать ее?

- Я не знаю ее имени... Француженка из Канады. Вы узнаете это из архивов в Иллинойсе.

- Каким образом попала она под опеку генерала Фордибраса?

- Трусость или совесть, как называют ее люди. В 1885 году Кеннард был привлечен к ответственности за грабеж... Он был невиновен. Это входило в мои планы... Все устроили мои агенты. Но Кеннард... Ах! Он выдал меня, и я удалил его, чтобы он не стоял на моем пути.

- И он был признан виновным?

- Признан виновным и приговорен к заключению в тюрьме на двадцать лет. Фордибрас под именем Шангарнье... его настоящее имя... он двоюродный брат того самого Шангарнье, который наделал Франции столько зла в 1870 году... Фордибрас был тогда директором в тюрьме Гудзон. Он был у меня на жалованье, но Давид Кеннард был его другом, а потому он взял к себе его дочь и воспитал ее, как собственное дитя. Как мог я запретить ему? Женщина, да еще хорошенькая, всегда полезна для моих планов. Я хотел унизить этого железного человека и унизил. Какую жалкую фигуру изображает он теперь из себя! Прячется в Тунисе точно мелкий мошенник... Боится меня... Боязливый и в то же время гордый, мой друг!.. Гордый, очень гордый, как ваши лорды... Вот он, Губерт Фордибрас. Скажите слово полиции, и она арестует его. Я пришлю вам доказательства. Он горд и у него есть сердце. Вырвите его у него, потому что он изменник. Он закрывал глаза и протягивал руки, и я клал в них деньги. Вырвите сердце у него, он хочет убить женщину, которую вы любите.

Я не подозревал до сих пор такой гнусности, жестокости и ненависти. Гордость генерала была тяжелым бременем для этого пресмыкающегося негодяя с таким непомерно развитым тщеславием и стремлением видеть всех людей у своих ног. Но его слова не имели для меня никакого значения... Я желал только, чтобы Губерт Фордибрас не попадался мне больше на дороге.

- Изменник он или нет, это касается только вас, - сказал я. - Здесь вопрос о другом. Когда Анна Фордибрас надевала в Лондоне украденный у меня жемчуг, было ли известно генералу, что он краденый?

Отвратительная, сардоническая улыбка пробежала по его лицу.

- У него не хватило бы мозгов на это! Она надевала их по моему приказанию. Я долго следил за вами... Вы не знали этого, но потом вы многое узнали. Я сказал себе, что должен удалить вас со своего пути. О, Бог мой на небесах! И зачем это не убили вас до того еще, когда Гарри Росса нашли мертвым в Паллингской бухте!

- Вы говорите о молодом моряке, которого нашли с розовым бриллиантом из Форд-Валлея. О брате капитана Росса, занявшего ваше место на "Эллиде"? Я начинаю понимать... Он вез эти бриллианты в Лондон и с ним случилось несчастье? Для вас это была серьезная неудача.

Он сжал руки и взглянул мне прямо в лицо.

- Останься он в живых, я на мелкие кусочки разорвал бы все его тело. Он украл бриллианты с моей почтовой яхты и утонул, плывя к берегу. Да, мой друг, Бог смилостивился над ним, послав ему неожиданную смерть.

Я не мог не улыбнуться такой своеобразной набожности. Я должен сознаться, что мною снова овладело сильное беспокойство, а желание мое вырваться поскорее из этого дома превратилось в настоящую лихорадку нетерпения. Что, если случится что-нибудь, и между мною и Анной встанет вдруг какой-нибудь посланник ада?! Что, если живительную чашу оторвут в самый последний момент от моих губ! Боже милостивый! Какая это была агония!

- Мистер Аймроз, - сказал я, поднимаясь сразу под влиянием неожиданного импульса, - я сейчас же телеграфирую в Вену и сообщу, что я не могу представить доказательств, а потому обвинение будет снято с Лизетты. Можете ехать, куда желаете, но не оставайтесь в Англии. Сегодня я щажу вас. Но если пути наши еще раз встретятся, я повешу вас... Это так же верно, как и то, что Всемогущий судит убитых вами и накажет вас за них. Это мое последнее слово. Молю Бога от всей души, чтобы никогда больше не встречаться с вами.

Он не двинулся с места, не произнес ни одного слова, продолжая сидеть в кресле, точно каменное изваяние. Так оставил я его и поспешил во мрак ночи.

Я поспешил к Анне, чтобы сообщить ей результаты своей миссии, положить дар этот к ее ногам и в милых глазах ее прочитать, наконец, истину, которая была для меня выше всего на земле и составляла единственное стремление мое.

Эпилог

Тимофея Мак-Шануса

Мой друг Мюлок в своем "Magnus and Morma" пишет: "Пейте на свадебных торжествах умеренно, чтобы потом вам не сбиться с прямого пути".

Вот человек честных принципов, рассуждения которого я никогда не решился бы оспаривать.

Сегодня мы собираемся в Гольдсмит-Клубе и будем пить за потерю свободы моего дорогого товарища Ина Фабоса, пить, надеюсь, в той мере, о какой говорит поэт. Если я сомневаюсь в возможности последнего, то лишь припоминая слова Горация, что вино вдохновляет нас новыми надеждами и заглушает горечи и заботы жизни. Неужели же мы будем рассуждать о такой потере для клуба и для общества, не промочив ни разу горла и не положив руку на сифон с холодной содовой водой?

Сохрани нас от этого Бахус! Мы погрузимся в него наилучшим образом... по просьбе моего друга, выразившего это желание, и - о, благородное сердце, - за его счет.

Он венчался в своей приходской церкви в Гемпшиде, и Тимофей Мак-Шанус проводил туда невесту. Маленькая волшебница-пастушка, из-за которой честные люди два раза объехали вокруг света и вернулись назад, заставила других женщин завидовать ей и прибыла сама к верной гавани, предназначенной ей судьбой...

Как мало походит она теперь на черноглазую кокетку, которую я видел в Кенсингтоне! В ней меньше лукавства, меньше игривости, в ней сказывается женщина, а не прелестный ребенок со школьной скамьи. Нет, говорю, тысячу раз нет! Золотистый свет заливает ее путь, и лучи смеха сверкают в ее глазах. Обыщи я все города, то и тогда лучшей жены не найти для моего друга... Я выбрал бы для него только это золотое сердце, эту спутницу жизни избрал бы я для его счастья. Она приобрела любовь редкого человека и счастлива. Спаси ее Господи, - говорит старый Тимофей, а он хорошо умеет читать в сердцах женщин.

Итак, я снова возвращаюсь к своим старым привычкам, становлюсь прежним бродягой, который ворчит из-за всякой безделицы. Мой дорогой друг, памятуя, что я когда-то жевал и пережевывал юриспруденцию, не прочь был бы определить меня на государственную службу и сделать чиновником. Но у меня не хватает духу на это. Я дожил до старости во грехе бездействия. Единственная моя заслуга заключается в том, что я знаю благодать ничегонеделания и ожидаемую за это награду. Оставьте же меня и позвольте и впредь идти по прежнему пути. Моя дружба к Ину Фабосу слишком для меня драгоценна, и люди не могут называть меня собирателем мхов и катальщиком камней.

Я хочу сказать этим, что не имею в виду никакой карьеры; подобно маленькому японцу, которого мой друг почти усыновил, мое место за воротами. Неужели я "прошлое" Ина Фабоса, дорогое его воспоминаниям, член его дома, но безмолвный, как ночь, неуважаемый, всеми забытый, никем не воспетый? Да хранят нас боги, скажу я на это.

Книга, которую я пишу о наших приключениях в южных морях, будет напечатана в одном томе ценой в шесть шиллингов; книга эта будет мне памятником более солидным, чем медный. Читатель, ты найдешь в ней много вещей для развития своего ума и возвышения твоего духа, но больше всего поразит тебя в ней любовь и преданность Ину Фабосу, вернейшему руководителю моей полной приключений жизни.

Он женился и уехал на запад, а я один и в горе, но двери клуба открыты для меня. Много людей и городов видел я, но Лондон... Ах! Благословен ты, Лондон, ибо люди, погруженные в отчаяние, находят в тебе родину, а дети-сироты гнездятся на твоей груди. В метрополии Британской империи схороню я свое великое горе.

Ибо друг мой Ин Фабос вернется, только когда наступят летние дни, а маленькая жена его начнет говорить о родине и тех, кто любит и не забыл его.

Макс Пембертон - Бриллиантовый корабль. 2 часть., читать текст

См. также Макс Пембертон (Max Pemberton) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :