Кнут Гамсун
«Уличная революция»

"Уличная революция"

Перевод Б. З.

Раз летом в 1894 году меня разбудил датский писатель Свен Ланге; он вошел в мою комнату на улице Вожирар и сказал:

- В Париже вспыхнула революция.

- Что!? Революция!?

- Студенты хозяйничают в городе, вышли бунтовать на улицу.

Мне хотелось спать, я был зол и сказал:

- Выставьте пожарную кишку на улицу и облейте молодцов.

Но Свен Ланге был на стороне студентов, поэтому ушел, рассердившись.

Причина, из-за которой студенты принялись "хозяйничать", была следующая.

Известное общество "Четырех изящных искусств" устраивало бал в увеселительном заведении Moulin Rouge. Четыре дамы, которые должны были олицетворять на этом балу изящные искусства; явились почти голыми,- только вокруг талии у них были шелковые пояса. Парижская полиция терпелива и ко всему приучена, но тут вмешалась, бал был запрещен, а учреждение закрыто. Художники протестовали; студенты Латинского квартала поддержали их, и скандал разросся.

Спустя несколько дней, по бульвару Сен-Мишель шел небольшой полицейский отряд. Перед одним из многочисленных кабачков сидело несколько студентов, они язвительно подсмеивались и подзывали патруль. Парижская полиция терпелива и ко всему приучена, но тут один из полицейских разозлился,- он схватывает тяжелую каменную спичечницу, стоящую на одном столике на бульваре, и швыряет в зачинщика. Он целит очень неудачно: спичечница, разбив окно, влетает в кабачок и попадает в голову ни в чем неповинному студенту, да так, что несчастный убит на месте.

Из-за этого-то студенты и "хозяйничают" теперь.

Когда Свен Ланге ушел, я встал и вышел. На улице неспокойно, множество народу, конная и пешая полиция. Протискиваюсь, добираюсь до своего ресторана; после завтрака закуриваю сигару и направляюсь домой. Но толпа уже выросла и давка усилилась. Охранять порядок явилась теперь национальная гвардия - пешая и конная. Когда она показалась на бульваре Сен-Жермен, толпа с криком начала бросать в нее камнями. Лошадей невозможно было удержат, оне фыркали, становились на дыбы. Толпа ломала асфальт на улице и швыряла им.

Какой-то господин, возмущаясь, спросил меня:

- Время ли теперь курить сигару?

Я ответил, что не француз, и не догадываюсь, какая мне предстоит опасность,- и это мне извинительно.

Но он кричит в изступлении:

- Революция! Революция!

Тогда я бросил сигару.

Теперь уже поднялись не одни студенгы и художники,- со всех концев Парижа стекались лацарони, разные праздношатающиеся, неопределенные субъекты. Они выползали из всех углов, выныривали из боковых улиц и смешивались с толпой. И у многих приличных джентльменов пропадали часы.

Толпа увлекла меня. Там, где скрещивались бульвары Сен-Мишель и Сен-Жермен, был главный пункт беспорядков, и возстановит спокойствие там казалось очень трудным. Толпа долгое время делала все, что хотела. Один омнибус переправлялся через мост с того берега Сены. Когда он приблизился с площади Сен-Мишель, какой-то человек вышел из толпы, снял шляпу и сказал:

- Милостивые государыни и милостивые государи, не будете ли вы так любезны выйти...

Пассажиры вышли.

Тогда распрягли лошадей и с радостными криками опрокинули омнибус на тротуар. Следующие экипажи подверглись той же участи. Конки, проходящия мимо, задерживались и опрокидывались в одно место, так что скоро от одного тротуара к другому протянулась высокая баррикада. Все сообщения были прерваны; тем, кому нужно было пробраться дальше, не могли ничего поделать, их увлекла за собой волнующаеся толпа, их оттесняли в боковые улицы или оттискивали к дверям.

Я случайно очутился опят у ресторана, откуда вышел,- меня несло все вперед, пока я не очутился у высокой железной решетки, которая окружала музей, и здесь я прочно утвердился. Мне чуть не оторвали рук от тела, но я держался крепко.

Вдруг - выстрел, за ним другой. Паника охватила толпу; с криками ужаса она бросилась в боковые улицы; полиция воспользовалась случаем разогнать толпу по разным направлениям, опрокинуть ее и саблями прорубиться самой.

В этот момент было похоже на войну. Счастие, что я держался за решетку,- никакая давка меня не пугала. Какой-то задыхающийся безумец налез на меня. Он держал высоко над головой визитную карточку, совал мне ее в руку и умолял о пощаде: он думал, я его убью. На карточке было: доктор Иоханнес. Он мне объяснял, дрожа как осиновый лист, что он армянин, приехал в Париж с научной целью, а в Константинополе он врачом. Я пощадил его жизнь и не отнял ее у него. Живо помню его расстроенное лицо с черной редкой бородой и большими промежутками между зубами на верхней челюсти.

Теперь прошел слух: стреляли из сапожной лавки, или, собственно, из мастерской при ней. Будто бы это были "итальянские" рабочие, которые хотели стрелять по полиции,- уж, конечно, виноваты были итальянцы. Теперь толпа опять ободрилась и снова устремилась на бульвар. Конная полиция пыталась отрезать главный пункт от толпы, прибывавшей из других частей города. Но толпа, заметив эту уловку, начала бить окна газетных киосков, бросать камнями в фонари и ломать железные прутья, которые защищают каштановые деревья,- все, чтоб помешать загородить это пространство. Когда это не помогло, удалось совсем взбесит лошадей полицейских - оне уж и так становились на дыбы. Для этого принялись поджигать баррикады из опрокинутых омнибусов. Кроме того, продолжали выламывать и швырять куски асфальта, а так как работа эта была тяжелая, да и самое главное оставалось совершенно не защищенным, то взялись за другия средства. Вывороченные железные прутья из каштанновой аллеи разломали, изсекли в куски, сносили перила у лестницы и скоро очередь дошла до моей большой, отличной железной решетки. И тут начали разорять, швырять, все бежали куда-то и опят возвращалясь. Так шло время. Тогда блюстители порядка получили подкрепление из Версаля - появились войска. Толпа, заволновалась. Над полицией и над национальной гвардией смеялись и придумывали злые шутки, но когда показались войска, раздалось: "Да здравствует армия! Да здравствует армия!" Офицеры, отдавая честь, благодарили за верность. Но как только войска прошли, опят начались безчинства с полицией, с решетками, битье стекол, и все пошло попрежнему.

Наступил вечер.

Вдруг студенты закричали:

- Оплевать Лозе!

Лозе был префект полиции. Тогда организовалось огромное шествие к дому префекта, чтоб "оплевать Лозе". Шествие двинулось. А оставшиеся сзади тысячи продолжали безчинствовать. Мне казалось, что сегодня ничего интересного больше я не увижу, поэтому я отправился в ресторан, поел и вернулся дальней дорогой домой.

Но дни шли, а беспорядки продолжались. Теперь на улице можно было видеть и слышать много удивительнаго. Раз вечером я отправился в ресторан поужинать. Шел небольшой дождь, и я захватил дождевой зонтик. Вдруг наполдороге меня останавливает какая-то банда, она занималась разрушением баррикады, выстроенной на время,- эта баррикада должна была изолировать улицу от толпы. Она была выстроена из бревен и досок. Я выглядел сильным и был им нужен, они в очень определенном тоне просят меня помочь им разрушить баррикаду. Я знал, сопротивлением не поможешь; я ответил, что рад им помочь. И начали мы и ломать и швырять. Но ничего не помогало. Нас было, вероятно, человек пятьдесят, но мы работали недружно и не могли совладать с баррикадой. Вдруг меня осенила мысль затянуть песню, как это делают норвежские каменьщики, когда поднимают тяжесть. Это помогло. Скоро бревна начали трещать, и через несколько минут баррикада обрушилась. Мы закричали: ура!

Я хотел уже итти в ресторан, вдруг ко мне подходит какой-то оборванец и, ни слова не говоря, берет мой дождевой зонт, который я поставил тут же,- и разгуливает с ним. Он и не думает его отдавать, говоря, что дождевой зонт принадлежит ему. Я позвал своих товарищей по баррикаде, чтобы они засвидетельстовали, что этот зонтик был со мной, когда я пришел.

- Верно,- ответил человек.- Но разве теперь не революция?

Тут все замолчали, и он воспользовался своим правом.

Но я этого не одобрил, я взял силой мой зонт, а так как я это сделал не особенно ласково, то нам обоим, ему и мне, пришлось кубарем покатиться по улице; он начал кричать о помощи. В это время подошли товарищи, и он начал жаловаться, что я его повалил; я ответил:

- Верно! Но разве теперь не революция?

После этого я взял свой зонтик и продолжал путь.

Раз вечером, кончив дневную работу, вышел я, по обыкновению, из дому и держался от шума вдалеке. Улицы были темны: все почти газовые фонари были разбиты, светили только окна магазинов. Гвардейцы скакали по тротуарам, их большие лошади казались великанами при слабом освещении, и без перерыва стучали железные подковы об асфальт. На соседней улице галдели что-то.

Между тем студенты, увидя, какой оборот приняли беспорядки, выпустили прокламации - где снимали с себя ответственность за беспорядки и преступления.

Теперь это были уж не студенты, протестовавшие против появления полиции в Moulin Rouge, а парижская чернь, и студенты требовали только одного,- прекратить все.

Прокламации во многих экземплярах были прибиты к деревьям бульваров.

Но их благоразумие, конечно, не имело теперь ни малейшей цены. Теперь добирались до полиции. Выступали большим походом на префекта Лозе, чтоб "оплевать" его. Везде, где только возможно было, швыряли в полицейских камнями, стреляли по ним, и когда раз поздно вечером какой-то несчастный констэбль шел с приказом через мост Сены, толпа поймала его и бросила в реку. На другой день только его выбросило на набережную Notre Dame, и его отнесли в морг. Раз вечером на бульваре Сен-Мишель произошло нечто, заставившее обратить на себя внимание. Констэбль прогуливался в толпе один по тротуару. Вдруг какой-то господин выхватил длинный дуэльный револьвер из кармана и убил констэбля наповал. На шум явилась полиция, поспешно задавала вопросы и выслушивала ответы, арестовала кое-кого. Но виновный не нашелся. После выстрела убийца поспешно сделал два шага назад, толпа сомкнулась, и он скрылся. Близстоящие видели, что он имел орден Почетного Легиона. Им казалось, что они знали и его имя, но выдавать его не хотели, так как человек этот был знаменитостью, его знал весь Париж, Франция и вообще чуть ни весь свет. Итак, он хотел в тот вечер убить человека: жажда крови и революционные инстинкты французов пробудились и разгорелись в нем.

Раз вечером я был приставлен к "асфальтовой фабрике". Шел я спокойно по улице и натолкнулся на кучу людей, которые чем-то были заняты. Когда я подошел поближе, меня подозвали, дали лом и поставили на работу. Отряд гвардейцев стоял в некотором отдалении, чтобы изолировать улицу, и, насколько я понял, дело шло о том, чтобы выломанным асфальтом побить гвардию и взят приступом охраняемую улицу. Это было позорное рабство, что я был тут,- и я жалел про-себя, что не пошел другой дорогой. Теперь другого выхода не было, и я должен был выламывать асфальт. Не я один работал, много ломов действовали, и мы дружно отделяли асфальт. Толпа стояла туг же, кричала и рассуждала, что, мол, будет теперь с гвардией. "Ну, плохо пришлось бы гвардии: должно-быть, не многие из гвардейцев уцелели бы". Вдруг мы услышали команду:

- В штыки!

Мы замерли.

Тот же голос закричал:

- Вперед, в штыки!

И гвардейцы двинулись прямо на нас. Тут мы, струсив, бросили ломы и побежали. Бог ты мой, как мы удирали! Мы оставили врагу все пули, весь наш драгоценный асфальт. Хорошо, что у меня длинные ноги, я... припустил, как заяц и, должен сознаться, никогда не видал, чтоб так великолепно мчались, как я. Еще вспоминаю, как у стены я с такой силой толкнул маленького француза, что он повалился и захрипел. Конечно, я перегнал почти всех своих улепетывавших товарищей, и, когда передние остановились, я воспользовался общим замешательством и благополучно удрал с "асфальтовой фабрики".

Никогда я не возвращался больше туда. Несколько недель спустя беспорядки начали стихать, а еще через три недели Париж принял свой прежний вид. Лишь изрытые улицы свидетельствовали долгое время о беспорядках последней французской революции. Безпорядки имели одно ощутимое последствие: префект полиции, "оплеванный" Лозе, должен был выйти в отставку.

Кнут Гамсун - Уличная революция, читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :