Бласко-Ибаньес Висенте
«Мертвые повелевают. 2 часть.»

"Мертвые повелевают. 2 часть."

- В Испании, - говорил он с достоинством, - нет христианина, который мог задирать нос. Все мы потомки евреев или мавров, А кто нет... кто нет...

Тут он останавливался и после короткой паузы решительно заявлял:

- А кто нет, тот потомок монаха.

На полуострове незнакома традиционная ненависть к евреям, до сих пор разделяющая население Майорки на две касты. Говоря о своем отечестве, Пабло Вальс приходит в ярость. В нем не существует евреев по вере; уже века, как уничтожена последняя синагога. Все массами крещены, а непокорных сожгла инквизиция. Нынешние чуеты, самые ревностные католики на Майорке; они внесли в свою веру семитический фанатизм. Громко молились, делали священнослужителями своих детей, старались устроить своих дочерей в монастыри, фигурировали, - люди богатые, - среди сторонников самых консервативных идей, и, однако, над ними тяготела антипатия, как и в прошлые века, и жили они одиноко: ни один общественный класс не желал сближаться с ними.

- Четыреста пятьдесят лет, как впитали мы в себя воду крещения, - продолжал кричать капитан Вальс, - а все мы проклятые, отверженные, как до крещения. Разве это ничего не значит?.. Чуеты! Берегитесь их! Дурные люди!.. На Майорке существует два католицизма: один для наших, другой - для прочих.

Затем с ненавистью, пропитанною, казалось, яростью всех преследований, моряк говорил по адресу своих собратьев.

- Поделом им: трусы, слишком любили остром, эту Провиантскую башню (Roqueta - провиантская башвя старинных крепостей.), где мы родились. Чтобы не оставить ее, сделались христианами. И вот теперь, когда они - настоящие христиане, им платят пинками. Останься евреями, рассейся по белому свету, как другие, были бы они сейчас важными особами и банкирами королей, а не сидели бы в уличных лавченках и не делали бы серебрянных кошельков.

Скептик в религиозных вопросах, он презирал и атаковал всех - верных своим старинным верованиям евреев, обращенных, католиков, мусульманов, с которыми стглкивался при своих путешествиях по берегам Африки и гаваням Малой Азии. Но иногда проникался атавистическими симпатиями и проявлял религиозное уважение к своей расе.

Он - семит: -тобъявлял он с гордостью, ударяя себя в грудь. - Первый народ в мире. - Жалкие, подыхали мы с голоду в Азии: там не с кем было торговать, некого было схужать деньгами. Но никто, кроме нас, не дал человеческому стаду настоящих пастырей, которые во веки веков останутся господами людей. Моисей, Иисус и Магомет - из моей земли... Три столпа силы! да, кабальеро? А теперь мы дали миру четвертого пророка, также нашей расы и крови. Только у него два лика и два имени. С одной стороны, его зовут Ротшильдом: он вождь всех, кто хранить деньги. С другой стороны, он - Карл Маркс: он апостол тех, кто хочет отнять их у богатых.

Историю еврейского племени на острове Вальс по своему излагал в немногих словах. Некогда евреев было много, великое множество. Почти вся торговля находилась в их руках Большая часть кораблей принадлежала им. Фебреры и остальные магнаты - христиане не стыдились быть их соучастниками. Старые времена можно назвать временами свободы: преследования и варварство - явлеиня сравнительно новые. Евреи были казначеями королей, медеками и другими придворными в монархиях полуострова. При зарождении религиозной ненависти, наиболее богатые и хитрые евреи-островитяне сумели во время переменить веру, добровольно, слились с местными родами и заставили забыть о своем происхождении. Ииенно эти новые католики потом, с пылом неофитов, накликали преследования на своих бывшик братьев. Нынешние чуеты, единственные майоркинцы, еврейское происхожцение которых известно, - потомки последних обращенных, потомки семей, подвергшихся безумным жестокостям со стороны инквизации.

Быть чуетой, происходить с улицы Серебряников - сокращенно, просто с улицы, - величайшее несчастие для майоркинца. Пусть в Испании разыгрывались революции и провозглашались либеральные законы, признававшие равенство всех испанцев: приезжая на полуостров, чуета был гражданином, как прочие, но на Майорке он оставался отверженным, своего рода зачумленным и мог встутиать в брак лишь со своими.

Вальс язвительно описывал общественный строй, при которсм, соблюдая вековую Иерархию, жили различные классы острова; - многия ступеньки иерархической лестницы сохранились и теперь неприкосновенными. На вершине её - гордые butifarras; затем дворянство, кабальеро; далее mossons; за ними купцы и ремесленники; за купцами и ремесленниками крестьяне - земледельцы. Тут открывалась громадная скобка в порядке, которому следовал Бог, создавая тех и других: громадное пустое место, которое каждый мог заполнить посвоей фантазии. Несомненно, за майоркскими дворянами и плебеями, в порядке рассмотрения, шли свиньи, собаки, ослы, кошки и крысы... а в хвосте всех этих животных Господа Бога ненавистный обитатель улицы, чуета, пария острова, - все ровно, будь он богат, как фат капитана Вальса, или интеллигентен, как другие. Многие чуеты, государственные чиновники на полуострове, военные, судьи, финансовые чиновники, возвращаясь на Майорку, встречали последнего нищего, и тот смотрел на себя как на высшее существо, считал себя оскорбленным и разражался потоком брани против них и их семей. Изолированное положение этого клочка Испвнии, окруженного морем, сохраняло душу былых эпох.

Тщет чуеты, спасаясь от ненависти; неумиравшей, несмотря на прогресс, обращали свой католицизм в страстную, слепую веру, этой вере сильно способствовал впитанный вековыми преследованиями в их душу и тело страх. Напрасно продолжали они громко молиться в своих домах, чтобы слышали соседи, подражая в этом отношении своим предкам, которые делали тоже самое и, кроме того, обедали у окон, дабы все видели, что они едят свинину. Застывшей ненависти, отчужденности нельзя было побороть. Католическая церковь, именующая себя всемирной, была егстока и неумолима с ними на острове, своим ревнителям отвечала недоверием и отвращением. Для сыновей чует, желавших сделаться пасторами, не находилось места в семинарии. Монастыри закрывали двери перед всякой послушницей, происходившей с улицы. Дочери чует выходили замуж на полуострове за людей знатных и состоятельных, но на острове почти не находилось охотников получить их руку и богатство.

- Дурные люди! - продолжал иронически Вальс. - Труженники, бережливы, живут мирно на лоне своих семейств, более ревностные католики, чем прочие; но они - чуеты; и раз их ненавидят, у них должно быть что-то особенное. Имеется... что-то: вы понимаете? Что-то. Кто хочет знать, пусть сообразит.

И моряк со смехом рассказывал о бедных крестьянах, несколько лет тому назад чистосердечно уверявших, что чуеты покрыты шерстью и имеют хвост: стоит только поймать мальчика улицы, раздеть его, чтобы убедиться в существовании хвостового придатка.

- А история с моим братом? - продолжал Вальс. - С моим святым братом Бенито, что громогласно молится и, кажется, готов съесть священные изображения.

Все вспоминали случай с доном Бенито . Вальс и от всей души хохотали - благо его брат засмеялся первый. Богатый чуета, взыскивая долги, оказался владельцем дома и ценных земель в одном местечке, в глубине острова. Когда он отправлялся вступить во владение новой собственностью, благоразумные соседи подали ему добрый совет. Он имеет право посещать свое имение днем, но проводить ночь в своем доме... Никогда! He помнили, чтобы какой-нибудь чуета заночевал в местечке. Дон Бенито не обратил внимания на этот совет и остался на ночь в своем доме. Как только он лег, жильцы разбежались. Выспавшись, хозяин вскочил с постели; ни малейшего света не прохрдило сквозь щели. Он думал, что проспал, по крайней мере, полсуток, но оказывалось, была еще ноч. Открыл окно: голова его больно ударилась о что-то темное. Пытался открыть дверь, но не мог. Пока он спал, жители местечка замазали глиной все отверстия и выходы, и чуете пришлось спасаться через крышу под гиканье торжествующей толпы. Эта шутка была лишь предупреждением: если он станет нарушать обычай деревни, в одну прекрасную ночь проснется среди пламени.

- Очень по-варварски, но забавно! - прибавлял капитан. - Мой брат!... Славный человек!... Святой!..

При этих словах все смеялись. Он продолжал поддерживать сношения с братом, хотя довольно холодные, и не скрывал обид, которые терпел от него. Капитан Вальс был цыганом в семье, вечно на море, или далеких странах, вел жизнь веселаго холостяка: на жизнь ему хватало. И после смерти отца брат остался управлять делами дома и обобрал его не на одну тысячу дуро.

- Совсем, как среди старых христиан, - спешил прибавить Пабло. - По части наследств не существует ни рас, ни верований. Деньги не знают религии.

Безконечные преследованиа, обрушивавшиеся на предков, выводили из себя Вальса. Накакими средствами не брезговали, стараясь учинить насилие над обитателями улицы. Когда крестьян угнетало дворянство, и вооруженные банды устремлялись на пальмских горожан, конфликт завершался тем, что обе стороны нападали на чуетский квартал, убивали, кто не бежал и грабили лавки. Если майоркский батальонть получал приказание отправляться в Испанию по случаю войны, солдаты бушевали, выходили из казарм и громили улицу. Когда на смену революциям в Испании наступали реакции, роялисты, празднуя победу, бросались на мастерские серебрянников-чует, захватывали их богатство, а из мебели устраивали костры, кидая в огонь даже распятия... Распятие старых евреев! Они непременно должны быть фальшивые!

- А кто обитатели ,,улицы"? - кричал капитан. - Известно: те, у кого нос и глаза, как у меня; а многие с тупыми носами и совсем не подходят под общий тип. Напротив, сколько таких, которые выглядят истыми кабальеро, с гордой дворянской осанкой, и лицом ничуть не походят ни на Авраама, ни на Иакова? ..

Существовал список подозрительных фамилий, чтобы отличать настоящих чует. Но те же самые фамилия носили старые христиане, и традиционная фантазия отделяла одних от других. Лишь были отмечены печатью народной ненависти семьи, чьих предков бичевала или сжигала инквизиция. Знаменитый перечень фамилий, несомненно, взять из актов святой инквизиции.

- Счастье сделаться христианинсм! Предков жгли на кострах, а потомков отметили и проклинают из века в век...

Капитан оставлял свой иронический тон, вспоминая ужасающую историю майоркских чует. Краснели его щеки, сверкали его глаза огнем ненависти. Чтобы жить спокойно все крестились разом в XV веке. На острове не оставалось ни одного еврея, но инквизиции надо было оправдать свое существование, надобно было что-нибудь делать и она устраивала сожжения всех заподозренных в юдаизме на Борне, - зрелища, организованные, как повествовали составители хроник, "по уставу самых блестящих празднеств, справляемых ради торжества веры в Мадриде, Палермо и Лиме". Часть чует была сожжены, другие подверглись бичеванию, третьих выводили, единственно для позора, в колпаках с изображением диавола и с зеленой свечой в руках. Но состояние всех одинаково было конфисковано, и Святое Судилище обогатилось. С тех пор, заподозренным в юдоизме, не имевшим духовного протектора, приходилось каждое воскресенье ходить к обедне в собор по приказу и в сопровождении альгвасила: тот расставлял их, как стадо, надевал на них плащ, чтобы никто их не спутал, и таким образом вел в храм под градом насмешек, ругательств и камней набожного народа. Проходило воскресенье за воскресеньем, совершалась еженедельная бесконечная кара, умирали отцы, дети становились взрослыми и производили на свет новых чует, обреченных на публичное поругание.

Несколько семейств уговорились вместе бежать от позорного рабства. Оне собирались в саду около стены; им подовал советы и руководил ими некий Рафаэль Вальс, храбрый, очень интеллигентный человек.

- He знаю, наверно, был ли он моим предком - говорил капитан. - С тех пор миновало больше двух столетий. Если нет, очень жаль... Очень горжусь таким предком. Да.

Пабло Вальс собрал у себя коллекцию бумаг и книг эпохи гонений и говорил о последних, как о вчерашнем событии.

Мужчины, женщины и дети сели на английское судно, но буря прогнала их снова к берегам Майорки и беглецов схватили. Правил Испанией Карл II Заколдованный. Бежать с Майорки, где с ними так хорошо обращались! хуже того, - в судне, оснащенном протестантами!.. Три года пробыли в тюрьме, и конфискация их имуществ дала миллион дуро. Святое Судилище располагало, кроме того, отнятыми у других жертв миллионами и построило оно дворец в Пальме: лучше и роскошнее нигде не было дворца у Инквизиции. Арестоввнных пытали до тех пор, пока они признались в том, чего жалали их судьи, и 7 марта 1691 г. начались казни. Это событие описал историк, как знаменитейшее в мире, - отец Гарау, святой иезуит - кладезь богословского знания, ректор семинарии Монте-Сиона, где теперь Институт, автор Книги Торжествующая вера. За все золото мира не продам этого литературного памятника. Вот он: всюду сопутствует мне.

И вынимал из кармана Торжествующую веру, томик в пергаментном переплете, старинного красноватого шрифта; его любил он дикой любовью.

Благословен будь отец Гарау! Получивший миссию увещевать и укреплять преступников, он видел все вблизи и восхвалял тысячи зрителей, сбежавшихси из разных деревень острова на праздник, торжественные мессы в присутствии тридцати восьми преступников, осужденных на сожжение, роскошные наряды кабальеро и альгвасилов, всадников на резвых скакунах впереди процессии и "благочестие народа, который разражался криками сожаления в других случаях, когда вздергивали на виселицу злодея, и безмолствовал при виде этих отверженных, забытых Господом"... В этот день, по уверению ученого иезуита, раскрылось свойство души тех, кто верит в Бога, и кто его не признает. Священнослужители шли мужественно, неустанно испуская крики одобрения: несчастные преступники шли бледные, печальныа, без сил. Ясно было видно, кому помогало небо.

Осужденных привели к подножию Бельверского замка, на сожжение. Маркиз Леганес, губернатор Миланской области, проезжавший через Майорку со своим флотом, сжалился над юностью и красотой одной девушки, обреченной пламени, и просил простить ее. Суд похвалил христианские чувства маркиза, но просьбы его не уважил.

Отцу Гарау поручили увещевать Рафаэля Вальса, "человека не без знаний; но демон вселял в него бесконечную гордость и побуждал его проклинать тех, кто приговорил его к смерти; и не хотел он примириться с Церковью". Но, как утверждал иезуит, такая храбрость, дело злого духа, исчезает перед опасностью и не может сравниться со спокойствием священнослужителя, увещаюжаго преступника.

- Отец иезуит был герой - вдали от пламени. Сейчас увидите, с каким евангельским благочестием поветствует он о смерти моего предка.

И, открыв отмечениую страницу, медленно читал Вальс: "Пока один дым доходил до него, он был, как статуя: когда стало доходить пламя, он защищался, покрылся и отбивался, как мог, пока не стало сил. Был он жирен, как откормленный боров и горел внутри так, что пламя еще не доходило, а тело его пылало, словно головня. Лопнул по средине, и вывалились внутренности его, как у Иуды. Crepuit medius, difusa sunt omnia viscera ejus (Треснул по средине, рассыпались все его внутренности.)".

Это варварское описание всегда производило впечатление. Прекращался смех, омрачались лица, и капитан Вальс, со вздохом удовлетворения, обводил кругом своими янтарными глазами, словно одержал победу. Маленький томик исчезал в кармане.

Однажды, когда среди слушателей находился Фебрер, моряк сказал ему злобным голосом:

- Ты также был сам... Т. е. не ты. Один из твоих предков, Фебрер с зеленым знаменем, как старший альферес Судилища. И дамы твоего рода приехали в колясках к подножию замка присутствовать при сожжении.

Смущенный этим воспоминанием, Хаиме пожал плечами.

- Старина. Кто вспоминает прошлое? Только такой безумец как ты... Ну-ка, Пабло, расскажи нам что-нибудь о твоих путешествиях... о твоих победах над женщинами.

Капитан ворчал... Старина! Душа Башни все такая же; как в те времена. Сохранилась религиозная и расовая ненависть. Недаром жили на клочке земли, отрезанной морем.

Но хорошее настроение быстро всзвращалось к Вальсу и, как все странствовавшие по миру он не мог устоять против просьбы рассказать о своем прошлом.

Фебрер, такой же странник, с восхищением слушал его. Оба жили беспокойной, космополитической жизнью, отличной от монотонного существования; оба щедро сорили деньгами. Единственная разница сводилась к тому, что Вальс умел всегда доставать их, обладая практическим талантом своей расы, и теперь, на десять лет будучи старше Хаиме, он мог удовлетворять своим скромным потребностям холостяка. Раньше, от времени до времени он торговал и исполнял поручения для приятелей, писавших ему из отдаленных портов.

Из его, богатой приключениями, биографии моряка, Фебрер пропускал рассказы о голодовкак и бурях и только интересовался любовными историями в крупных международных портах, где царствуют экзотические пороки и женщины всех рас. В дни юности, командуя судами своего отца, Вальс знал женщин всех классов и цветов; он принимал участие в оргиях моряков, которые заканчивались среди потоков виски и ударов кинжала.

- Пабло, расскажи-ка нам о любовных приключениях в Яффе, когда мавры хотели тебя убить.

И Фебрер покатывался со смеху, слушая его. А моряк говорил, что Хаиме славный малый, достоин лучшей участи и у него один только недостаток: он - butifarra, несколько зараженный родовыми предразсудками.

Войдя в экипаж Фебрера по дороге в Вальдемосу и приказав своему извозчику вернуться в Пальму, Вальс закинул назад мягкую поярковую шляпу, которую носил во всякую погоду, со вдавленной серединой, с полями поднятыми спереди и опущенными на затылок.

- Вот мы и собрались. Правда, не ждал меня? Я все знаю: мне передают. Раз семейный праздник, да будет он полным.

Фебрер сделал вид, что не понял его. Коляска въехала в Вальдемосу и остановилась недалеко от картезианского монастыря перед зданием новейшей постройки. Миновав рещетку сада, приятели увидели господина с белыми бакенбардами, который шел им навстречу, опираясь на палку. Это был дон Бенито Вальс. Он приветствовал Фебрера медленным, глухим голосом, несколько раз прерывая свою речь, и втягивая в себя воздух. Говорил подсбострастно; необычайно великую честь оказал ему Фебрер, приняв его приглашение.

- А я? - спросил капитан с недоброжелательной улыбкой. - Разве я нуль?.. Ты не рад, что видишь меня?

Дон Бенито был рад. Он повторил это несколько раз, но глаза его обнаруживали беспокойство. Брат внушал ему некоторый страх. Что за язык!.. Лучше жилось, когда не виделись друг с другом,

- Мы вместе приехали, - продолжал моряк. - Узнав, что Хаиме здесь завтракает, я пригласил сам себя: несомненно доставлю тебе громадную радость. Семейные собрания - один восторг.

Они вошли в дом с простой обстановкой. Мебель была новейшая, грубая. Несколько хромолитографий и страшных картин, представлявших вальдемосские и мирамарские пейзажи, украшали стены.

Каталина, дочь дона Бенито, поспешно спустилась с верхнего этажа. Рисовая пудра, рассыпанная на груди, свидетельствовала, что она поторопилась закончить свой туалет, увидав коляску.

Хаиме, впервые мог внимательно рассмотреть ее. Он не ошибся в своей оценке. Высокого роста, смугловатая с черными бровями, с глазами похожими на чернильные пятна, с легким пушком на губах и висках. По девичьи стройная, полная и крепкая, в будущем обещала раздобреть, как все женщины её племени. Характера, видимо, легкого и покорнаго: хорошая подруга, не способная ставить преграды в совместных жизненных странствованиях. Опустила глаза и покраснела, очутившись перед Хаиме. В её движениях, в её робких взглядах сказывалось уважение, преклонение человека, смущенного присутствием существа, которое он считает "высшим".

Капитан радостно приласкал племянницу. Такой именно вид старичка-весельчака имел он, когда позднею ночью, в каком-нибудь ресторане на Борне, разговаривал с пальмскими девицами. Ах, хорошая девушка! Какая славная! Словно вовсе не из семьи отверженных.

Дон Бенито повел всех в столовую. Завтрак давно ждал, здесь завтракали по-старинному - ровно в двенадцать часов, сели за стол. Фебрер, сидя рядом с хозяином, чувствовал беспокойство: дон Бенито задыхался, прерывал речь, набираясь воздуха.

Среди молчания, неизменно сопутствующего началу всякой еды, тяжело раздавался хрип его больных легких. Богатый чуета вытягивал вперед губы на подобие круглаго рожка и вдыхал воздух с томительным шумом. Как все больные, он испытывал потребность говорить и речи его тянулись без конца, с заминками и длинными паузами, когда грудь его хрипела и глаза закатывались. словно он умирал от удушья. Атмосфера беспокойства охватывала столовую. Фебрер тревожно смотрел на него, как бы ожидая, что вот-вот он в агонии упадет со стула. Дочь и капитан, привыкшие к подобному зрелищу, проявляли больше спокойствия.

- Астма... дон Хаиме, - с трудом говорил больной. - В Вельдемосе... мне лучьше... В Пальме я бы умер.

И дочь пользовалась случаем: гость слышал её голос - голос милой монахини, составлявший контраст её пламенным восточным очам.

- Да, папе здесь лучше.

- Здесь тебе покойнее, - добавил капитан, - и меньше грешишь.

Фебрер думал о пытке прожить с этим испорченным раздувальным мехом. К счастию, может быть, скоро умрет. Перспектива беспокойства в продолжение нескольких месяцев не меняла его решения породниться м этой семьей вперед.

Больиой астмой, одержимый манией слова говорил Хаиме об его предках, о славных Фебрерах, лучших и именитейших кабэльеро острова.

- Имел честь быть другом высокородного деда, дона Орасио.

Фебрер с изумлением посмотрел на него... Ложь! высокородного деда знали все на острове, со всеми он разговаривал, но сохранял важный вид, внушая людям уважение. но не отталкивая их. И вдруг его друг!... Может быть дон Орасио имел с ним сношения по делу займа, в каковых нуждался для поддержки своего совершенно расстроенного состояния.

- Также знал хорошо его высокородного друга, - продолжал дон Бенито, ободренный молчанием Фебрера. - Я трудился для него, в бытность его депутатом. To были другия времена! Я был молод, не имел состояния, как теперь!... Числился тогда в рядах красных.

Капитан Вальс со смехом перебил его. Теперь его брат консерватор и член всех пальмских обществ.

- Да, член, - воскликнул больной, задыхаясь. Мне нравится орден... нравится старинное... пусть властвуют, у кого есть что потерять. А религия? О, религия!.. Отдал бы за нее жизнь.

И встал, схватившись рукою за грудь, тяжело дыша, словно задыхаясь от энтузиазма. Устремил вверх свои умирающие глаза, преклоняясь с почтительным страхом перед святым учреждением, сжегшем его предков.

- He сердитесь на Паблоя. - снова обратился он к Фебреру, отдышавшись; - всем известно: сорванец, республиканец, мог бы быть богачем, а вот дожил до старосги - и не имеет гроша в кармане.

- Для чего? чтоб ты у меня отнял?

За неожиданной репликой моряка наступило молчание. Выражение лица Каталины сделалось печальным: видимо, она опасалась, как бы не разыгрались перед Фебрером шумные сцены, свидетельницей которых многократно ей приходилось бывать при спорах братьев.

Дон Бенито повел плечами и стал говорить одному Хаиме. Брат - сумашедший, умная голова, золотое сердце, но сумашедший, безнадежно сумашедший. Co своими экзальтированными идеями, со своими разглагольстованиями в кофейнях он главный виновник того, что приличные люди предубеждены против... дурно отзываются о...

И старик сопровождал недоговоренные фразы раболепными жестами, избегая слова чуета и названия знаменитой улицы.

Капитан с раскрасневшимися щеками - он раскаивался в своем агрессивном шаге - хотел заставить забыть свои слова и жадно ел, опустив голову.

Племянница посмеялась над его аппетитом. Всякий раз он приводил в изумление вместительностью своего желудка.

- Я же знаю, что такое голод, - говорил моряк с некоторою гордостью. - Я испытывал голод настоящий, голод, заставляющий помышлять о мясе товарищей.

И воспоминание это вызвало подробный рассказ об его морских приключениях. Капитан говорил о днях юности когда он был "сверхкомплектных" на борту одного из фрегатов, плавающих по берегам Тихаго океана. При избрании им морской карьеры, его отец, старый Вальс, обогативший семью, посадил его на собственную шкуну с грузом гаванского сахара. Это не значило плавать. Повар оставлял для него лучшие блюда, капитан не решался приказывать ему, как хсзяйскому сыну. Ни за что бы не вышло из него хорошего моряка, стойкого, испытаннаго. С упрямой энергией своей расы, он без ведома отца, перебрался на фрегат, отправлявшийся грузить судно на островах Клопов. Экипаж - из представителей разных народов английские моряки-дезертиры, вальпарайсские боцмана, перссанские индейцы, все сорви головы под комадoй каталонца, скряги, более щедрого на удары плетью, чем на харчи. Плавание впредь было благополучно, но, на возвратном пути едва мы миновали Магелланов пролив, наступал штиль, и фрегат неподвижно стоял около месяца в Атлантическом океане. Быстро опустела провиантская камера. Хозяин, скупой, возмутительно экономно снабдил судно съестными припасами. А капитан, в свою очередь сократил довольствие, присвоив себе часть суммы предназначенной для покупки продуктов.

- Нам выдавали на день по два сухаря, кишавшего червями. Получив их в первый раз, я, как барин, старательно начал извлекать одного за другим этих животных. Но после очистки остались одне корки, тонкие как облатки, и я умирал с голода. Потом...

- Ох дядя! - запротестовала Каталина, предвидя, что он скажет, и отталкивая вилку и тарелку с жестом отвращения.

- Потом, - продолжал невозмутимо моряк, - брезгливость в сторону: стал их всех глотать. Правда ел ночью... Сколько угодно девица! Наконец, нам начали давать по одному сухарю. Когда приехал в Кадирез, пришлось для поправления желудка сидеть на жидкой пище.

Завтрак кончился. Каталина и Хаиме вышли в сад. Сам дон Бенито, с видом благодушного патриарха, приказал дочери сопровождать сеньора Фебрера и показать насаженные им розовые кусты экзотических форм. Братья остались в комнате, служившей конторой, - глядя как, парочка прогуливалась в саду и уселась затем на камышевых стульях под тенью дерева.

На вопрос своего спутника Каталина отзечала с застенчивостью донсельи - христианки, воспитанной в страхе божием, угадывая скрытое в его вульгарно-галантных словах намерение. Этот человек явился для нея, и отец первый одобрил. Дело сделано!... Он - Фебрер, и она должна сказать ему "да". Она вспомнила свои детские годы проведенные в школе: среди менее состоятельных девочек: оне при каждом удобном случае задевали ее, из зависти к её богатству и из унаследованной от родителей ненависти. Она - чуета. Могла дружиться лишь с девочками своей расы; а последния, в угоду неприятелю, изменяли друг другу; у них не было ни энергии, ни солидарности для совместной самозащиты, После классов, чуеты выходили раньше по указанию монахинь, чтобы, очутившись вместе на улице, не подвергнутся оскорбленияли и аттакам со стороны прочих воспитаниц. Даже служанки сопровождавшие девочек, дрались, разделяя ненависть и предразсудки своих хозягв. Точно также, в мужских школах чусты выходили раньше, спасаясь от камней и ударов ремнем старых христиан.

Дочь Вальса терпела пытки предательских уколов булавкой, царапин изподтишка, подрезываний косы, а затем, когда выросла, - ненависть и презрение бывших товарок постоянно преследовали ее, отравляя ей удовольствия молодой богатой женщины. К чему изящество?.. Во время прогулок ей кланялись одни приятели её отца; в театре её ложу посещали урожденцы улицы. За одного из них ей предстояло выдти замуж, подобно матери и бабушкам.

Отчаяние и мистицизм юности ее обрекали на монашескую жизнь. Ея отец едва не умер с горя. Но религия, эта религия, за которую он готов был отдать жизнь!... Дон Бенито согласился на поступление ее в какой-нибудь майоркский монастырь, где бы он мог видеть свою дочь постоянно. Но ни один монастырь не захотел открыть своих дверей. Настоятельницы, соблазняемые состоянием её отца, которое перешло бы впоследствии к монастырской общине, относились терпимо и благосклонно, но монастырская паства возмущалась при мысли принять в свою среду представительницу улицы, отнюдь не смиренную, не решившуюся подчиняться безропотно другим, а богатую и гордую.

Вернувшись снова в мир, благодаря их сопротивлению, Каталина не знала, что ее ждет в будущем, и жила, как больная у отца, отвернувшись от юношей-чует, которые, как бабочки вились около нея, привлеченные миллионами дона Бенито. И вдруг благородный Фебрер словно сказочный принц явился сделать ее своей супругой. Как милосерд Господь! Она видела себя во дворе около собора, в квартале благородных, где, по узким улицам с голубой, безмолвной мостовой, шли священнослужители в часы вечерней дремоты, на зов колокола. Видела себя в роскошной коляске среди сосен бельверской горы или на молу, и Хаиме с нею; отрадно ей было думать о полных ненависти взглядах её бывших товарок: оне завидуют не только её богатству и новому положению, но и тому, что она владеет этим человеком: беспокойная жизнь, приключения на чужбине окружили его ореолом страшного соблазна, ослепляющего и рокового для тихих сеньорит-островитянок. Хаиме Фебрер!... Каталина всегда видела его издали, но когда она коротала свое гнетущее одиночество за неприрывным чтением романов, некоторые герои, самые интересные своими приключениями и подвигами, постоянно вызывали образ этого дворянина соборного квартала, странствовавшего по земле с элегантными женщинами, расточая свое состояние. И вдруг, отец стал ей говорить об этом необыкновенном лице и дал понять, что Хаиме хочет предложить ей свое имя, а вместе с именем славу своих предков, бывших друзьями королей!... He знала она, любовь ли или благодарность - какое-то нежное чувство, туманившее ей глаза, толкало ее на встречу этому человеку. Ах, как она желала его! И слушала она, как нежное журчание, его речи, не зная в точности, что он говорил, упиваясь их музыкой, думая в то же время о будущем, которое быстро открылось перед ней, как солнце сквозь пологь туч. Потом, сделав усилие, она начинала внимательно слушать Фебрера. Он говорил ей о больших далеких городах о вереницах роскошных экипажей с женщинами, разодетыми по последней моде, о подъездах театров, откуда спускались каскады бриллиантов, перьев, обнаженных плеч: он старался приноровиться к уровню девичьяго понимания, старался польстить ей описаниями женской славы.

Хаиме не говорил, но Каталина угадывала смысл его речей. Она несчастная дочь улицы, чуета, привыкшая видеть своих напуганными, придавленными тяжестью вековой ненависти, посетит эти города, примет участие в параде богатства; откроются перед ней двери, которые она всегда видела закрытыми, и войдет она в них под руку с человеком, олицетворявшим всегда в её глазах все земное величие.

- Когда увижу я это! - шептала Каталинас лицемерной скромностью. - Я обречена жить на острове: я, бедная девушка, не сделала никому зла и, однако, терпела большие неприятности. Наверно, я не симпатична.

Фебрер стремительно бросился по дороге, которую ему открыла женская хитрость. Антипатична!.. Нет, Каталина. Он явился в Вальдемосу с единственной целью - увидать ее, поговорить с ней. Он предлагал ей новую жизнь. Co всеми этими чудесами можно познакомиться, этими чудесами можно насладиться, сказав только одно слово. Хочет она выйти за него замуж?...

Каталина, ждавшая предложение еще час тому назад, побледнела, охваченная волнением. Услышать это из его уст!.. Долго не отвечала она, наконец пробормотала несколько слов. Это счастье. высшее для нее счастье, но благовоспитанная барышня не должна отвечать немедленно.

- Я!.. о Боже! Как эго неожиданно!

Хаиме хотел настаивать, но в эту самую минуту в сад вышел капитан Вальс и громко позвал его. Нужно ехать в Пальму, он уже отдал приказание кучеру подавать. Фебрер глухо протестовал. По какому праву он, не прошенный, вмешивается в его дела?.. Присутствие дона Бенито прекратило его протест. Тот тяжело дышал, лицо было сведено. Капитан со злобной раздражительностью суетился, негодуя на медлительносиь кучера. Хаиме догадался, что между братьями произошла крупная ссора. Старший брат посмотрел на дочь, посмотрел на Хаиме и видимо успокоился, убедившись, что они сговорились между собой.

Дон Бенито и Каталина провожали их до кгляски. Больной астмою пожал руку Фебрера крепким пожатием. Этот дом - его дом, а он истинный друг, готовый служить ему. Если нужна его помощь, он может располагать им по своему усмотрению. Все равно, как родной!.. Еще раз упомянул имя дона Орасио, вспомнил их былую дружбу. Затем пригласил его на завтрак к себе через два дня, умолчав о брате.

- Да, приеду, - сказал Хайме, бросив на Каталину взгляд, заставивший ее покраснеть.

Когда скрылась из глаз решетка дома, за которой махали руками отец и дочь, капитан Вальс разразился шумным хохотом.

- Значит, тебе угодно породниться? - спросил он иронически.

Фебрер, взбешенный вмешательством своего приятеля и грубостью, с которой тот заставнл его покинуть дом, дал волю своому гневу. Что ему за дело?.. По какому праву оч осмелился вмешаться в его дела?.. Он - человек взрослый и в советчиках не нуждаетсня.

- Тмше! - произнес моряк, наклоняясь к сиденью и протягивая руки к шляпе мушкатера, упавшей на затылок. - Тише милейший!.. я вмешался, потому что принадлежу к семье. Дело, видимо, идет о моей племяннице: по крайней мере, мне так кажется.

- А если б я хотел жяниться на ней, чтоже?.. Может быть, Каталина мне очень нравится; может быть, её отец согласен.

- He отрицаю, но я - дядюшка и дядюшка протестует и заявляет, что этот брак - нелепость.

Хаиме посмотрел на него с удивлением. Нелепость выдти замуж за Фебрера! Может быть, он желал лучшей партии для племянницы?..

- Нелепость с их стороны, нелепость с твоей стсроны, - подтвердил Вальс. - Ты забыл, где живешь? Ты можешь быть моим приятелем, приятелем чуеты Пабло Вальс, которого видишь в кофейной, в казино и которого, кстати сказать, считаешь за полусумашедшаго. Но жениться на женщине из моей семьи!..

И моряк рассмеялся при мыспи о подобном союзе. Родственники Хаиме вознегодуют на него, перестанут с ним кланяться. Более снисходительно относились бы к нему, если бы он совершил убийство. Его тетушка папесса Хауна завопит, как будто случилось святотатство. Он потеряет все, а племянница, до сих пор забытая и спокойная, променяет одиночество в свсем доме однообразное, печальное, но все же мирное, на адскую жизнь неприятностей, унижений, презрения.

- Нет, повторяю тебе: дядя противится.

Даже простые люди, считавшие себя врагами богачей, негодовали бы на брак бутифарры с чуетой. Нужно уважать застывшую среду острова: иначе умрешь, - как умрет его брат Бенито от недостатка воздуха. Опасно пытаться одним ударом переделать созданное веками. Даже те, кто прибывал извне, свободный от предразсудков, вскоре начинал чувствовать на себе влияние расовой ненависти, разлитой, казалось, в атмосфере.

- Однажды, - продолжал Вальс - приехали жить на острове супруги-бельгийцы,. рекомендованные мне одним антверпенеких приятелем. Ухаживал за ними, оказывал им всяческие одолжения. "Берегитесь, - говорил им - имейте в виду: я чуета, а чуеты - народ самый дурной". Жена смеялась: Что за варварство! Что за отсталый остров! Евреи существуют всюду и люди - как люди. Мы стали видеться реже; они завели другия знакомства. Через год встетили меня на улице и посмотрели во все стороны, прежде чем поклониться. Встречаемся теперь: если можно, всегда отворачиваемся... Совсем как майоркинцы.

Жениться!.. На всю жизнь. Первые месяцы Хаиме будет негодовать на толки и презрительное отношение к нему. Но время идет. Вековая ненависть не исправится через каих-нибудь несколько лет, и Фебрер, в конце концов раскается в том, что отрезал себя от общества, признает ошибкой идти против предразсудков широкой массы. За последствия будет расчитываться Каталина: в недрах своего очага она окажется печатью позора. Нет, с браком плохия шутки. В Испаиии он не расторжим; развода не бывает, и опыты покупаются дорогой ценой. Из-за этого он остался холостяком.

Разсерженный, Фебрер апеллировал к шумным пропагандистским речам Пабло против врагов чует.

- Ты не желаешь, чтобы твои приобретали достоинство? Ты не сердишься, когда обитателей улицы считают за какия-то особые существа?.. Лучшего средства борьбы с предразсудками, как этот брак, не придумать!

Капитан махнул руками ь знак сомнения. Та! та! Брак тут ничего не доказывает. В отдельные эпохи терпимости и минутного забвения прошлаго, старые христиане роднились с улицей. Многия фамилии на острове указывали на такие союзы. И что же? Ненависть и племенная рознь сохранялись no прежнему. Нет, не попрежнему: несколько смягченные, более скрытые. Положат конец этому положению культура народа, новые обычаи. Тут требуются года, a какой-нибудь отдельный брак не мог привести к желательным последствиям. Кроме того попытки сопряжены с опасностями и жертвами. Если он задался целью произвести опыт, может избрать кого-нибудь другого, а не его племянницу.

И Вальс иронически улыбался. видя отрицательные жесты Фебрера.

- Может быть, ты влюблен в Каталину? - спросил он.

Янтарные глаза капитана, хитрые, устремленные на Хаиме, не позволили ему солгать. Влюблен?.. Нет, не влюблен. Но для женитьбы любовь не необходима. Каталина симпатична, может быть прекрасной женой, приятной подругой.

Пабло еще больше усмехнулся.

- Потолкуем, как добрые друзья, знающие жизнь. Мой брат для тебя еще симпатичнее. Он несомненно возмется устроить твои дела. Он заплачет, узнав во что ты ему обойдешься, но у него мания к именам; он уважает все старинное, преклоняется перед ним и на все согласится... Но не доверяйся ему, Хаиме. Это - тип евреев в комедиях: с золотым мешком, помогают в тяжелую минуту, a потом выжимают соки. Очутившись в его власти, раскаешься в заключенной сделке.

Фебрер враждебно посмотрел на приятеля, Самое лучшее прекратить этот разговор. Паибло сумашедший, привыкший говорить, что вздумается, и он не всегда мог его выносить. Чтобы остаться друзьями, лучше помолчать.

- Хорошо, замолчим, - сказал Вальс. - Но да будет известно, что дядя - против: в твоих и её интересах.

Молча проехали остальную часть пути. На Борне расстались, поклонами холодными обменявшись, не пожав друг другу руки.

Хаиме вернулся домой вечером. Мадо Антониа поставила на один из столов приемной залы ночник. Пламя ночника, казалось, сильнее сгущало темноту обширной залы.

Ибисенцы только что ушли. Позавтракав с мадо и нагулявшись по городу, они ожидали сеньора до сумерок. Им нужно ночевать в фелюге: хозяин судна хотел отправится до рассвета. И мадо с добродушным интересом говорила о этих людях, выходцах из другого конца мира. Всему удивлялись! Словно очумевши ходили по улице... А Маргалида? Что за красавица дев ушка!

Одно добрая мадо Антония говорила, другое думала. Пока сеньор шел в спальню, она украдкой разглядывала его, стараясь угадать нв лице его что-нибудь. Что произошло в Вальдемосе, Дева Льюча? Какова судьба нелепаго плана, который сеньор сообщил ей во время утреннего кофе...

Но сеньор был в дурном настроении и отрывистыми словами отвечал на вопросы. Он не останется дома: поужинает в Казино. При аргандовой лампе, скудно освещавшей просторную спальню, он переменил костюм, немного почистился; взял из рук мадo тромадный ключ: им откроет, вернувшись поздно ночью.

В девять часов, по пути в Казино он увидел у дверей одной кофейни Борне своего приятеля, Тони Клапеса, контрабандиста. Рослый мужчина, с обритым лицом. толстощекий, одет был по крестьянски. Походил на сельского патера, который переоделся, желая провести ночку в Пальме. В белых пеньковых сапогах, в рубашке без галстука, в закинутой назад шляпе, он входил в кофейные и клубы, как самый желанный гость. В Казино сеньоры питали к нему уважение, за то, что он спокойно, полными пригоршнями, вынимал из кошелька банковые билеты. Уроженец одной деревни в глубине острова, он благодаря храбрости своей и опасным похождениям сделался как бы главой таинственного государства, о котором все знали по наслышке, но подпольная деятельность которого оставалась в тени. У него были сотни подданных, готовых умереть за него, и целый невидимый флот, плававший ночью, не боясь бурь, приставая к неприступным местам. Заботы и опасности таких предприятий никогда ни оставляли следов на его юношеском лице и благородных манерах. Он имел печальный вид лишь тогда, когда проходили недели без известий о какой-нибудь барке, вышедшей из Алжира в непогоду.

- Погибла! - говорил он приятелям. - Барка и груз пустяки... Семь человек было. Я плавал сам... Постараемся обезпечить семьи куском хлеба.

Иногда он был притворно печален, иронически поджимал губы. Правительственное разведочное судно только что изловило его барку... И все смеялись, зная что; Тони уже целые месяцы нарочно подставлял старое судно с несколькими свертками табаку, чтобы его приследователи могли похвастаться победой. Когда в африканских портах свирепствовала эпидемия, власти острова, не будучи в состоянии оберегать широкую береговую полосу, приглашали Тони и взывали к его патриотизму майоркинца. Контрабандист обещал немедленно прекратить плавание своих судов или в предупреждение заразы грузил в других местах.

С этим грубым, веселым и благородным человеком Фебрер находился в приятельски доверчивых отношениях, Часто рассказывал ему о своей нужде, спрашивал совета у хитрого крестьянина. Он, неспособный попросить о займе у своих приятелей по казино, в трудные минуты брал деньги у Тони, деньги, о которых контрабандист, казалось, не вспоминал.

Повстречавшись, они пожали друг другу руки. Был в Вальдемосе?.. Тони уже знал об его поездке, благодаря легкости, с которой самые незначительные новости распространяются в однообразной, спокойной среде провинциального города, падкого до пикантнаго.

- Разсказывают еще кое-что, - сказал Тони на своем наречии майоркских крестьян, - что мне кажется ложью. Говорят, будто ты женишься на атлоте дона Бенито Вальса?

Изумленный быстрой передачей новостей, Фербер не решился отрицать. Да, верно. Он хотел сообщить это одному Тони.

Контрабандисть сделал отталкивающий жест, а в глазах его, привыкших ко всевозможным неожиданностям, выражалось изумление.

- Дурно поступаешь, Хаиме, дурно.

Произнес это холодным тоном, как будто речь шла о важном деле.

Бутифарра был с этим приятелем откровенен, как ни с кем другим... Но раз он раззорен, дорогой Тони! Раз все, что находится в его доме, не принадлежит ему! Раз его кредиторы, только в надежде на этот брак, щадили его!..

Тони продолжал отрицательно качать головой. Грубый крестьянин-контрабандист, смеющийся над законом, был, видимо, поражен новостью.

- Bo всех смыслах, поступаешь дурно. Выпутывайся, как можешь из нужды, но только другим манером. По-дружески тебе поможем. Жениться на чуете?...

Он простился с ним крепким пожатием руки, словно он шел навстречу смертельной опасности.

- Дурно поступаешь... подумай, - сказал он тоном упрека. - Дурно поступаешь, Хаиме.

IV.

Когда Хаиме легь в постель, в три часа ночи ему показалось, будто он видит в темноте спальни лица капитана Вальса и Тони Клапеса.

Они говорили тоже, что вчера вечером. "Я - против", - повторял моряк с ироническим смехом. "He делай этого", - советовал контрабандист с серьезным видом.

Он провел ночь в казино, молчаливый, хмурый, под впечатлением их протестов. Что в его плане такого странного и нелепаго? Его вдруг отвергли чуета, несмотря на почет для его семьи, и крестьянин, грубый чуждый угрызений совести, живший почти вне закона...

Ясно, что на острове этот брак вызовет скандал и протесты: а онь? разве он не в праве выпутываться любым путем? Разве раньше представители его класса не поправляли своего состояния путем брака? А герцоги и князья древних родов разве, не искали золота в Америке и не предлагали своей руки дочерям миллионеров еще более предосудительного происхождения, чем родословная дона Бенито?..

Ах! этот сумашедший Пабло Вальс отчас.ти прав. Подобные союзы могли заключаться везде в мире, но Майорка, дорогая Башня, сохраняла еще душу былых столетий, душу, обремененную предразсудками и ненавистью. Люди были таковыми, какими родились, какими были их отцы, и должны были жить в неподвижной среде острова, которой не захватывали далекие, медленные волны, набегавшие извне.

Хаиме беспокойно двигался на кровати. He мог заснуть... Фебреры! Какое славное прошлое! И как тяготело оно над ним, словно цепь рабства, делавшая еще более мучительной его бедность.

Много вечеров провел он в домашнем архиве, в комнате около столовой, перебирая акты, лежавшие в шкапах, с медными дверцами, при нежном свете, пробивавшемся сквозь оконные жалюзи. Пыль и старая бумага! Ее нужно было перетряхать, чтобе не съела моль, Варварские морские карты с ошибочными и фантастическими очертаниями, служившие Фебрерам в их первых коммерческих плаваниях. За все это ему едва дали бы столько, чтобы быть сытым несколько дней: а между тем, его род боролся века, создавая себе достойный архив и увеличивая нго. Мертвая слава!..

Истинная слава его предков, переступившая границы истории острота, начиналась с 1541 года, с приезда великого императора. Флот из трехсот кораблей с 18.000 человек экипажа собрался в пальмской гавани, отправляясь завоевывать Алжир. Там были испанские полки, под командой Гонзага, немцы, руководимые герцогом Альба, итальянцы собранные Колонной, 200 Мальтийских рыцарей, во главе с командором доном Приамо Фебрером, героем семьи, а всем флотом управлял великий моряк Андреа Дориа.

Майорка чествовала баснословными празнествами повелителя Испании и Индии, Германии и Игалии, страдавшего уже подагрой и измученного другими болезнями. Цвет кастильского дворянства сопровождал императора в этом святом предприятии и разместился по домам майоркских кабальеро. Дом Фебреров принял как гостя, вновь испеченнного вельможу, недавно вышедшего из ничтожества, - вызывавшего энтузиазм и толки своими подвигами где-то в далеких странах и осязательными богатствами. Это был маркиз Уаксакской долины Эрнан Кортес, только что завоевавший Мексику и принявший участие в экспедиции из соперничества со старинными вельможами, обратного завоевания, теперь равными ему, - в галере, наряженной на его счет, с сыновьями доном Мартином и доном Люисом. Царское великолепие окружало завоевателя далеких стран, хозяина фантастических богатств. Красовались на палубе его гахеры три громадных смарагда, стоившие более ста тысяч дукатов: один имел форму цветка, - другой птицы, третий - колокольчика, и языком ему служила крупная жемчужина. С ним были слуги, видавшие отдаленные страны и усвоившие странные обычаи; худые гидальго с болезненным цветом лица, молча расхаживавшие иа досуге, зажигая пучки трав наподобие кусков веревки, и вздыхая дым через рот, словно горящие внутри демоны.

Прабабушки Фребрера из поколения в поколение сохраняли, не обделывая, крупный алмаз - подарок героического вождя, на память о пыноом гостеприимстве. Драгоценный камень фигурировал в семейных документах, но дед дон Орасио уж не видал его. Алмаз исчез в течение веков, подобно массе сокровищ, поглощенных денежныии недохваткам великолепного дома.

Фебреры приготовляли закуски для флота, от имени Майорки, большею частию на собственный счет. Чтобы император оценил богатства и доходы острова, эта закуска состояла из ста коров, двухсот баранов, сотен пар куриц и индеек, куартер масла и муки, куартеронов вина, четвертных бочек сыру, каперцев и оливок, двадцати боченков миртовой воды и четырех канталов белаго воска. Кроме того, жившие на острове и не состоявшие в Мальтийском ордене, Фебреры присоединились к эскадре с двумя стами майорских кабальеро, желая покорить Алжир, гнездо пиратов. Триста галер вышло из гавани с развевающими вымпелами среди грохота и пушек и бомбард, приветствуемые населением, собравшимся на стенах. Никогда император не собирал столь величественного флота.

Стоял октябрь. Опытный Дориа выглядел угрюмо. Для него не существовало в Средиземном море верных портов, кроме "Июня, Июля, Августа... и Маона". Император слишком замешкался в Тироле и Италии. Папа Павел III выйдя ему на встречу в Лукке, предсказал неудачу из-за осеннего времени. Ополчение высадилось на берегу Хамы. Командор Фебрер со своими мальтийскими рыцарями шел в авангарде, выдерживая непрестанные стычки с турками. Войско овладело высотами, окружающими Алжир, и начало осаду. Тогда исполнились предсказания Дориа. Наступила страшная буря со всей свирепостью африканской зимы. Войска без крова, промокши до костей ночью под проливным дождем, коченели от холода. Бешенный ветер заставлял людей лежать на земле. На рассвете, воспользовавшись таким положением, турки врасплох нападали на почти расстроенное войско. Но там был командор пиратов, демон войны, не чувствительный к воде и огню, твердый, злобный, вечно бодрствующий. Он выдержал атаку с горстью своих рыцарей. Испанцы и немцы оправились, турки были вынуждены отступить, преследуемые осаждавшими до самых стен Алжира. И дон Приамо Фебрер, раненый в голову и ногу, добрался до ворот города и вонзил в них кинжал в память своего нападения.

При второй вылазке мавров произошел такой страшный бой, что итальянцы отступили. Их примеру последовали немцы, и император, покраснев от гнева при виде бегства своих любимых солдат, стал махать шпагой, потребовал свое знамя, пришпорил скакуна и кричал блестящей свите всадников! - Смелей сеньоры! Если увидите, что я паду со знаменем, подымите его раньше меня. - Турки бежали перед натиском этого железного эскадрона. Один Фебрер, богатый островитянин, предок Хаиме, дважды становился между императором и врагами, спасая его жизнь. При выходе из одного ущелья огонь турецких кулеврин обрушился на всадников. Герцогь Альба схватил под узды коня монарха. "Сеньор, жизнь ваша ценнее победы". И император, успокоившись, вернулся назад, с величественным жестом благодарности снял со своей шеи золотую цепь и надел ее на плечи Фебрера.

Между тем буря разрушила сто шестьдесять судов, а остальная часть флота должна была укрыгься за мысом Матифукса. Большинство вельмож настаивали на немедленном отступлении. Эрнан Кортес, граф Алькаудете, губернатор Орана и майоркские кабальеро, с Фебрерами во главе, заявили: император должен удалиться в безопасное место, а войско пусть продолжит начатый поход. В конце концов, решено было отступить. По вершинам гор и низин, затопленным дождем совершили печальную операцию, преследуемые неприятелями, оставив павших и пленных. В разгар бури сел на суда, кто мог. Mope, в ярости, поглотило новые корабли. Печально приплыли майоркские галеры в пальмский залив, зскортируя императора. He пожелав сойти на сушу, он отправился на полуостров. Фебреры вернулись домой покрытые славой при поражении; один со свидетельством дружбы Цезаря; другой - командор, прикованный к одру и богохульствовавший, подобно язычнику, недовольный тем, что прекратили осаду Алжира.

Приамо Фебрер!.. Хаиме не мог думать о нем без чувства симпатии и удивления, внушенного ему рассказами, которые он слышал в детстве. To был герой и проклятие семьи; прабабушки не произносили никогда его имени, и услвшав его, опускали глаза и краснели. Воитель церкви, святой рыцарь, давший обет целомудрия при вступлении в орден, всегда возил женщин в своей галере, христианок, выкупленных у мусульман - дон Приамо не спешил возвращить их родным очагам - или неверных, обращенных в рабство во время его смелых экспедиций.

При дележе добычи он окидывал равнодушным взглядом груды богатств и представлял их Великому мастеру. Сам интересовался только женщинами. Если ему грозили отлучением, он демонически смеялся в лицо священнослужителей ордена. Если Великий мастер призывал его и выговаривал ему за его распутство, он гордо выпрямлялся и говорил ему о великих победах на море, которыми обязан был ему мальтийский крест.

В семейномь архиве хранились некоторые его письма - свертки пожелтевшей бумаги с крисноватыми буквами, неровными, неразборчивыми и в стиле, изобличавшем малограмотность командора. Выражался он по - солдатски спокойно, мешая религиозные фразы с самыми циничными выражениями. В одномь изь писем, прочитанном Хаиме, он в тревоге писал своему майоркскому брату по поводу тайной болезни, которой страдал, и на случай, если тому приходилось "плохо от женщин" подавал опытные советы и рекомендовал магические средства. Он хорошо познакомился с этой болезнью во время посещений восточных портов.

Имя его было популярно на всем Средиземном побережьи, где жили неверные. Магометане боялись его, как демона: мавританки пугали своих маленьких детей командором Фебрером. Драгут, великий турецкий корсар, ценил его, как единственного достойного себе соперника по храбрости. Оба боялись и уважали друг друга, стараясь не видеться и не встречаться на море после нескольких битв: в этих битвах оба изведали неудачу. Как-то Драгут на одной из своих галер в Алжире встретил Приамо Фебрера, почти голаго, прикованного цепью к стене, с веслом в руках.

- Жребий войны! - произнес Драгут.

- Жребий счастья! - ответил командор.

Они пожали друг другу руку и больше - ни слова. Один не оказал милости, другой не попросил о пощаде. Алжирские жители бегали смотреть на Мальтийскаго дьявола, прикованного к скамье раба, но видя его гордым и грозным, словно пленный орел, не осмеливались издеваться над ним. В выкуп за героя-воина орден отдал сотни рабов, кораблей с грузом, как за князя. Спустя год дон Приамо выйдя на одну мальтийскую галеру, встретил неустрашимого Драгута, прикованного к скамье гребцов. Повторилась прежняя сцена: ни тот ни другой не удивились, как будто это было вполне естественно, пожали друг другу руку. "Жребий войны!" - произнес один. "Жребий счастья!" - ответил другой.

Хаиме любил командора: тот олицетворял собою, в недрах благородной семьи, беспорядок, свободу, презрение к предразсудкамх Что-нибудь значили для него расовые и религиозные различия, раз он желал обладать женщиной?.. В цвете лет он жил, удалившись в Тунис, со своими добрыми друзьями - богатыми корсарами: ненавидя и преследуя его, они кончили тем, что сделались его товарищами. Это был темный период его жизни. Ходили слухи, что он стал ренегатом и для развлечения охотился в море за мальтийскими галерами. Некоторые рыцари ордена - его враги, клятвенно уверяли, будто видели его во время сражения в турецком костюме, на башне неприятельского судна. Одно было достоверно; он жил в Тунисе, во дворце, на морском берегу, с необыкновенно-красивой мавританкой, родственницей его приятеля-бея. Два письма, находившиеся в архиве, говорили об этом сладостном, непонятном рабстве. По смерти мусульманки дон Приамо вернулся на Мальту, завершая свою карьеру. Наиболее видные сановнику ордена хотели почтить его, раз он изменил свое поведение, поговаривали о титуле командора Черного моря или великого ключаря Ампосты. Но грешник дон Приамо не исправлялся, попрежнему был страшным развратником, человеком капризных настроений, па отношению к товарищам, и любимцем-героем для "служителей-братьев", воинов ордена, простых солдат, которые только могли носить на панцыре изображение полукреста.

Презрение к интригам и ненависть врагов заставили его навсегда оставить архипелаг ордена, острова Мальту и Гоццу, уступленные императором воинам-монахам, безвозмездно, с единственным обязательством присылать ежегодную дань - ястреба, выросшего на этих островах. Уже старик, усталый, он удалился на Майорку и жил на доход со своих каталонских поместий, принадлежавших ему, как командору. Нечестие и пороки героя приводили в ужас семью и скандализировали остров. Три молодых мавританки и одна еврейка необыкновенной красоты ухаживали за ним, как служанки, в комнатах целаго крыла дома Фебреров, в ту эпоху еще более грандиознаго. Кроме того, он держаль разных рабов - турок и татар, которые трепетали при виде его. Он вел знакомство со старухами, слывшими за ведьм, советовался с еврейскими знахарями, запирался с этим подозрительным народом в своей спальне и соседи дрожали, видя глубокой ночью адское пламя в его окнах. Некоторые из его рабов бледнели и сохли, словно из них высасывали жизненные соки. Шепотом передавали, что командор употреблял их кровь для волшебных снадобий. Дон Приамо хотел вернуть себе молодость; хотел оживить жизненным огнем силу своих страстей. Великий майоркский инквизитор поговаривал о возможности посещения членами судилища и алгвазилами жилища командора; но последний, приходясь ему двоюродным братом, письмом предупредил его, что раскроит ему череп абордажным топором, как только тот станет на первую ступеньку лестницы.

Умер дон Приамо, или вернее, извел себя дьявольскими напитками, оставив, как итог свободной от предразсудков жизни, завещание, копию которого читал Хаиме. Воитель церкви отказывал главную часть своего состояния, а, равным образом, оружие и трофеи детям своего старшего брата: так поступали все младшие члены семьи. Но далее следовал длинный список распоряжений, касавшихся его детей от рабынь - мавританок и подруг - евреек, армянок и гречанок, обреченных увядать и покрываться морщинами в каком-нибудь порту Востока: - потомство библейского патриарха, но незаконное, смешанное, плод скрещивания борющихся рас, враждебных по крови. Знаменитый командор! Нарушая свои обеты, он как бы старался умалить свою вину, выбирая всегда неверных женщин. К греху распутства он прибавлял позор общения с женщинами-врагами истинного Бога.

Хаиме удивлялся ему, как предтече, разрешавшему его сомнения. Что странного жениться на чуете, не отличавшейся от прочих женщин по нравам, вере и воспитанию, - раз знаменитейший из Фебреров, в эпоху нетерпимости, жил вне всяких законов, с неверными женщинами? Но семейные предразсудки просыпались в Хаиме, тревожа его совесть, - напоминали ему об одном параграфе завещания командора. Он оставлял средства детям своих рабынь, смешанных рас, потому что они были его крови и ему хотелось избавить их от страданий бедности; но он запрещал носить фамилию отца, именоваться Фебрерами, которые всегда избегали предосудительных скрещиваний в своем майоркском доме.

Вспоминая это, Хаиме улыбался в темноте. Кто может отвечать за прошлое? Каких тайн не скрывалось в корнях ствола его рода там, во времена средневековья, когда Фебреры и богачи балеарской синагоги вместе торговали и грузили свои корабли в Пуэрто Пи? Многие из его рода, и даже он сам, наравне с другими представителями старинного майоркского дворянства, имели нечто еврейское в чертах своего лица. Чистота рас - иллюзия. Жизнь городов сводилась к движению, великому родоначальнику смешения... Но гордая щепетильность родовой совести! Созданная обычаями обособленность рас!..

Он сам, смеявшийся над предразсудками прошлаго, испытывал непреодолимое чувство превосходства перед доном Бенито, своим будущим тестем. Он считал себя выше его, терпел его из снисходительности, чувствовал себя оскорбленным, когда богатый чуета говорил о своей вымышленной дружбе с доном Орасио. Нет, Фебреры никогда не вели сношений с подобными людьми. Когда его предки ездили в Алжир с императором, предки Каталины, может быть, сидели в калатравском квартале, выделывая серебряные вещи, дрожа как бы на Пальму не напали вооруженные крестьяне, изгибаясь и бледнеё от страха перед великим инквизитором (несомненно перед каким-нибудь Фебрером), домогаясь его покровительства.

Затем, в приемной зале висел портрет менее отдаленного предка, сеньора с выбритым лицом, тонкими бескровными губами, в белом парике и красном шелковом камзоле: как гласила надпись к портрету, это был постоянный рехидор города Пальмы. Король Карл III прислал на остров грамоту, запрещавшую издеваться над бывшими евреями, "трудолюбивыми и честными людьми", грозившую заключением в смирительный дом тому, кто станет называть их чуетами. Совет встревожился этим нелепым распоряжением монарха, черезчур доброго, и рехидор Фебрер разрешил вопрос собственным авторитетом. - Сдать в архив грамоту: почтим ее, но пусть не выполняется. К чему чуетам какой-то почет, вроде, как нам! Будут довольны, лишь бы у них не отнимали кошелька и женщин. - И все смеялись, утверждая, что Фебрер говорил на основании собственного опыта: он был великий охотник посещать улицу, делая заказы серебрянникам, чтобы поговорить с их женщинами.

Висел также в приемной зале портрет другого предка, его тезки, как он, инквизитора дона Хаиме Фебрера. На чердаках дома он нашел пожелтевшие от времени визитные карточки с клеймом богатого священнослужителя. На карточках были выгравированы эмблемы, входившие в моду в XVIII веке. Посредине карточки деревянный крест со шпагой и оливковой ветвью; по сторонам колпаки еретиков, - один с крестом Святого Судилища, другой - с драконами и головами Медузы. Ручные кандалы, бичи, черепа, четки, свечи дополняли рисунок: внизу пылал костер вокруг столба с железным кольцом, виднелся капюшон, вроде воронки с изображениями змей, кротов и голов с рогами. Между этими эмлемами красовалось подобие саргафага и на нем старинными испанскими буквами начертано: "Инквизитор Декан, дон Хаиме Фебрер". Мирный майоркинец, найдя у себя по возвращении домой такую визитную карточку, должен был содрогаться от ужаса.

Припоминался ему еще один из его предков, о котором упоминал в гневе Пабло Вальс, рассказывая о сожжении чует и книжке отца Гарау. Это был элегантный, галантный Фебрер, восхищавший пальмских дам при знаменитом Действе Веры, в новом костюме из флорентийского сукна, расшитом золотом, верхом на лошади, столь же великолепной, как и её господин, со знаменем Святого Судилища в руках. Иезуит в лирическом тоне повествовал об его благородной фигуре. Вечером кабальеро присутствовал у подножья Бельверского замка и смотрел, как горело жирное тело Рафаэля Вальса, как вываливались его внутренности на костер. Во время этого зрелища его развлекало присутствие дам, и лошадь его гарцовала у дверец их колясок. Капитан Вальс прав. Это варварство. Но Фебреры его родные: им принадлежало его имя и погибшее состояние. И он, последний отпрыск семьи, гордой своим прошлым, собирался жениться на Каталине Вальс, родственнице осужденнаго!..

Советы, слышанные им в детстве, простые рассказы, которыми забавляла его мадo Антония, теперь воскресли в его памяти, как забытые, но оставившие глубокий след, идеи. Он подумал о чуетах: согласно народному представлению, они не походили на других людей: существа грязные, жалкие, цепкие, - в них должно скрываться страшное бевобразие. Кто может утверждать, что Каталина женщина, как все женщины?..

Тут он подумал о Пабло Вальсе, веселом и благородном, превосходившем своими достоинствами всех его друзей на острове. Но Пабло Вальс почти не жил на Майорке, много странствовал: не походил на его соплеменников, неподвижных, застывших на одном месте целые века, размножавшихся в своем позоре и трусости, не имевших солидарности и сил подняться и внушить уважение.

Хаиме знал в Париже и Берлине богатые еврейские семейства. Он даже добивался, чтобы его представили высоким израильским баронам. Но, соприкасаясь с этими истинными евреями, сохранившими свою веру и расовую независимость, он не чувствовал того инстинктивного отвращения, которое внушали ему набожный дон Бенито и другие майоркские чуеты. Среда влияла на него? Вековой гнет, страх и привычка подчиняться сделали из майоркских евреев особую расу?..

Фебрер, наконец, отдался темной власти сна, блуждая по извилинам все более и более смутной мысли.

На следующее утро, одеваясь, он решил сделать один визит, решил с большим усилием, воли. Этот брак - смелый, опасный шаг требующий долгаго размышления, как сказал его приятель контрабандист.

- Прежде поставлю последнюю карту... - подумал Хаиме. - Отправлюсь к папессе Хуане. Давным-давно не видал ее, но она мне тетка, ближайшая родственница. По справедливости, я - её наследник. Еслиб только она понимала!.. Достаточно одного её жеста, и всем моим злоключениям конец.

Хаиме подумал, в каком часу лучше всего посетить высокую сеньору. По вечерам у неё собиралась знаменитая компания духовных лиц и важных сеньоров, которых она принимала с величественным видом. Вот её будущие наследники, эти лидеры и представители разных религиозных корпораций. Нужно отправиться к ней немедленно, застать ее одну, после обедни и утренних молитв.

Донья Хуана жила во дворце около собора. Она осталась девственницей. презрев мир после разочарований молодости, виновником которой был отец Хаиме. Co всем пылом своего желчного характера, со всем энтузиазмом своей сухой и гордой веры, она посвятила себя политике и религии. "За Бога и за короля", слышал от неё Фебрер, бывая у неё мальчиком. В юности она грезила о вандейских героинях, восторгалась делами и страданиями герцогини Беррийской, хотела, подобно этим стойким воительницам веры и легитизма, сидеть верхом на коне, с распятием на груди и саблей сбоку амазонкской юбки. Но желания её ограничились областью фантазий. В действительности, она совершила лишь одну экспедицию - путешествие в Каталонию, во время последней карлистской войны, чтобы ближе посмотреть на святое предприятие, поглотившее часть её состояния.

Недруги папессы Хуаны утверждали, будто в юности она скрывала в своем дворце графа Монтемолин, претендента на престол и будто там она связала его с генералом Ортега, главнокомандующим островов. Помимо этого, распространяли слух о романтической любви доньи Хуаны к претенденту. Хаиме смеялся над слухами. Все ложь: дед дон Орасио, человек весьма осведомленный, часто рассказывал своему внуку об этой истории. Папесса любила лишь отца Хаиме. Генерал Ортега был мечтатель; его принимала донья Хуана с романтической таинственностью в белом костюме, почти в темном зале, нежным загробным голосом, словно ангел прошлаго, говорила о необходимости водворить в Испании старые нравы, прогнать либералов и возстановить дворянское правительство. "За Бога и короля!" Ортега был расстрелян на каталонском берегу, потерпев фиаско со своей карлистской экспедицией, а папесса осталась на Майорке, готовая жертвовать деньги иа новые святые предприятия.

Многие считали ее разорившейся после её расточительных трат в последнюю гражданскую войну, но Хаиме знал состояние набожной сеньоры. Она вела простую жизнь, как крестьянка. У ней на острове оставались обширные поместья, и все свои сбережения она употребляла на вклады в церкви, монастыри и подарки казне св. Петра. Ея прежний девиз "за Бога и короля" подвергся сокращению. Она перестала думать о короле. Памятником былого восторженного преклонения перед изгнанным претендентом осталась лишь большая фотография с надписью, украшавшая наиболее темный угол гостиной.

- Молодец, - говорила она, - добрый кабальеро, но почти либерал. Увы, жизнь на чужбине! Как меняются люди!.. Грехи!..

Теперь восторженно покланялась она только одному Богу, и деньги её направлялись в Рим. Высокая мечта придавала смысл её существованию. He пришлет ли ей перед смертью "Золотую розу" Святой отец? Некогда этот подарок предназначался только королевам, но теперь некоторые богатые набожные сеньоры южной Америки удостаивались отличия. И она увеличивала пожертвования, живя в святой бедности, чтобы посылать больше денег. "Золотая роза" и потом умереть!..

Фебрер подошел к дому папессы: подъезд, как у него, но больше опрятности, больше чистоты, нет травы на мостовой, нет ни трещин, ни углублений в стенах, все по монастырски парадно. Дверь открыла ему молодая бледная служанка в синем платье с белой лентой. Она сделала удивленное лицо, узнав Хаиме.

Она ввела его в приемную, увешанную портретами, как в доме Фебреров, и легким мышиным бегом направилась во внутренние покои доложить о необычайном визите, смутившем монастырскую тишину дворца.

Протекли долгия минуты ожидания. Хаиме уелышал крадущиеся шаги в соседних комнатах. Слегка заколыхались занавески, как бы от дуновения зефира, за ними Хаиме как бы видел насторожившиеся фигуры, подсматривавшие глаза. Снова появилась служанка, важно и вежливо приветствовала сеньора. Племянник сеньоры!.. Ввела его в большую залу и исчезла.

В ожидании Фебрер рассматривал большую комнату, архаически роскошно обставленную. Таковым был его дом во времена деда. Стены были покрыты дорогой красной камкой; на них красовались старинные религиозные картины нежного итальянского письма. Мебель белаго дерева с позолотой, со сладострастными изгибами, обитая толстым вышитым шелком.

Ha консолях, отражаясь в голубых глубоких зеркалах, разноцветные изображе.ния святых XVII века мешались с мифологическими фигурами. Потолок разрисован al fresco: coбрание богов и богинь среди облаков; их розовая нагота и смелые позы составляли контраст скорбному лицу Христа, который, казалось, председательствовал в зале, занимая большое пространство на стене над возвышением между двумя дверями. Папесса признавала греховность мифологических изображений, но они были памятниками хороших времен, когда властвовали кабальеро, и почитала их, стараясь на них не глядеть.

Поднялась камковая портьера, и в зал вошла старая служанка в черном костюме, простой юбке и бедной кофте, как у крестьянки. Серые волосы отчасти были прикрыты темным платком, которому время и жир придали красноватый оттенок. Из под юбки виднелись ноги в холщевых туфлях и грубых белых чулках. Хаиме поспешил встать. Старая служанка была папесса.

Сиденья были раставлены в некотором беспорядке, говорившем о компании, которая собиралась тут по вечерам. Каждое сиденье принадлежало по обычному праву важному лицу и оставалось неизменно на одном и том же месте. Донья Хуана занимала кресло, похожее на трон, где председательствовала по вечерам на её верном собрании священнослужителей, приятельниц-старух и здравомыслящих сеньоров, словно царица, принимающая двор.

- Садись, - коротко сказала она племяннику.

Автоматически, по привычке, она протянула руки над громадной серебряной жаровней, которая была пуста, и пристально посмотрела на Хаиме своими серыми острыми глазами, вселявшими всегда уважение. Ея властный взгляд смягчился, и даже дрожала на глазах слеза. Около десяти лет она не виделась с племянником.

- Ты самый настоящий Фебрер. Походишь на своего дедушку... Как все из твоей семьи!..

Она скрыла свою настоящую мысль: умолчала об образе, который ее единсгвенно трзгал, - о сходстве с отцом. Хаиме был морской офицер, являвшийся к ней в далекие времена. Ему не доставало лишь формы и лорнета... О, чудовище либерализма и неблагодарности!..

Глаза её сделались попрежнему суровыми. Черты лица стали суше, бледнее, угловатее.

- Что надо? - грубо спросила она. - Ты, конечно, пришел не ради удовольствия видеть меня!..

Наступил момент. Хаиме опустил глаза с ребяческим лицемерием и, боясь сразу высказать свою просьбу, повел речь издалека. Тетка: он человек хороший, верит во все старинное, желает поддержать престиж семьи. Он не был святым: следует признаться. Безумная жизнь поглотила его средства... но честь дома не запятнана! От этой грешной, расточительной жизни он получил две прекрасных вещи: опытность и твердое намерение исправиться.

- Тетя: я хочу переменить образ жизни, хочу быть другим.

Тетка одобрила с загадочным выражением лица. Отлично; так поступили св. Августин и лругие святые мужи, проведшие юность легкомысленно, а потом ставшие светочами церкви.

Хаиме оживился при этих словах. Он разумеется, не сделается никаким светочем, но желает быть добрым кабальеро христианином, женится, воспитает детей своих в духе семейных традиций: прекрасная будущность. Но, увы! трудно наладить такую расстроенную жизнь, когда наступает момент направить ее по стезе добродетели. Требуется помощь. Он разорен, тетя. Имения почти в руках кредиторов; дом его пуст; он не решается продать памятники прошлаго. Он, Фебрер, очутится на улице, если только чья-нибудь сострадательная рука не поддержит его. И он подумал о своей тете: в конце концов, она его ближайшая родственница, как бы родная мать, и спасет его.

Название матери заставило растерянно покраснеть донью Хуану и усилило суровый блеск её глаз. Увы, память с её мучительными образами!..

- И ты ждешь от меня спасения? - медленно произнесла папесса голосом, свистевшим сквозь разрозненные, пожелтевшие, но еще крепкие зубы. - Напрасно, Хаиме. Я бедна. У меня почти ничего нет. Мне едва хватает на жизнь и кое-какие милостыни.

Она объявила это с такой твердостью, что Фебрер потерял надежду и счел бесполезным настаивать. Папесса не хотела помочь ему.

- Хорошо, - сказал Хаиме, явно отчаявшись. - Но за отсутствием поддержки я должен искать другого выхода, и такой выход уже имеется. Вы теперь старшая в моем роду, и я обязан спросить у вас совета. У меня план женитьбы - она меня спасет - брака с особой богатой, но не из нашего класса... низкого происхождения. Как мне поступить?...

Он ожидал от тетки жестов изумления, любопытства. Может быть, упоминание о женитьбе смягчит ее. Он почти был уверен, что в ужасе перед громадною опасностью, угрожавшей чести дома и крови, она пойдет на все, согласится оказать ему помощь. Но удивиться и ужаснуться пришлось самому Хаиме: он увидал, что на бледных губах старухи заиграла холодная улыбка.

- Знаю, - произнесла она. - Мне рассказали все сегодня утром у Св. Евлалии, после обедни. Вчера ты был в Вальдемосе. Ты женишься... женишься на чуете.

Ей стоила усилия выговорить это слово, и, произнося его, она задрожала. В зале воцарилось продолжительное молчание, трагическое и глубокое, как бывает перед великими катастрофами: словно рухнул дом и замерло эхо обвала последней стены.

- И как это на ваш взгляд? - осмелился робко спросить Хаиме.

- Поступай, как хочешь, - холодно ответила папесса. - Ты знаешь, что мы много лет не видались: можем не видаться и остальную жизнь. Поступай, как тебе лучше. Мы с тобой теперь разной крови: думаем по разному, не можем столковаться.

- Значит, я должен жениться! - продолжал он.

- Спроси себя самого. Фебреры уже давно идут такими путями, что ничем меня не удивят.

Хаиме заметил в глазах и голосе тетки скрытую радость, отраду мести, наслаждение увидать своих врагов в безчестном, на её взгляд, положении, и это вывело его из себя.

- А если я женюсь, - сказал он подражая холодному тону доны Хуаны, - то могу расчитывать на вас? Придете вы на мою свадьбу?..

Это взорвало папессу. Она гордо выпрямилась. Романтические произведения, прочтенные в юности, припомнились ей: она заговорила, как оскорбленная королева в заключителъной главе исторического романа.

- Кабальеро, по моему отцу - я Хеноварт. Мать моя была Фебрер, но те и другие равны. Отрекаюсь от крови, которая смешается с кровью жалкого народа, убийцы Христа; остаюсь с моей кровью, с кровью моего отца: она умрет со мною чистая и благородная.

Надменным жестом она указала на дверь, считая свиданье оконченным. Но тотчас, повидимому, поняла нелепость и театральность своего протеста, опустила глаза, смягчилась, приняла вид кроткой христианки.

- Прощай, Хаиме. Да просветит тебя Господь!

- Прощайте, тетя.

По привычке он протянул ей руку, но она отдернула свою, спрятала ее за спину. Фебрер слегка улыбнулся, припомнив некоторые толки. Это не говорило ни о презрении, ни о ненависти. Папесса дала обет не прикасаться никогда к рукам мужчин, исключая священнослужителей.

Очутившись на улице, он разразился глухой бранью, глядя на пузатые балконы дома в стиле рококо. Ехидна! радуется его браку! Когда последний осуществится, какой негодующей и возмущенной предстанет она перед своей кампанией. Может быть, запрется, чтобы все на острове ее пожалели, и, однако, радость её будет безмерна, радость мести, которой она жаждала много лет: видеть, как Фебрер, сын ненавистного человека, подвергся самому позорному, на её взгляд безчестию!..

И он, разоренный, прижатый к стене, должен будет доставить ей это удовольствие, осуществив свой союз с дочерью Вальса... О, нищета!

За полдень бродил он по пустынным улицам около Альмудайны и Собора. Пустота в желудке инстинктивно направила его шаги домой. Он молча поел, не зная что, словно автомат, не замечая мадo, которая со вчерашнего дня в тревоге вертелась вокруг него, стараясь завязать разговор и выведать новости.

Пообедав, он пошел в маленькую галлерею, выходившую в сад, с разрушающейся колонной, увенчанной тремя римскими бюстами. У ног его раскинулась листва фиговых пальм глянцовитые листья магнолий, зеленые шарики апельсинных деревьев. Перед ним врезывались в голубое пространство стволы пальм, а дальше, за острыми зубцами стены лежало море, лучезарное, бесконечное, объятое трепетом. Словно царапали его блестящую кожу барки с развернутыми парусами. Направо, порт, полный мачт и желтых труб; дальше, вдаваясь в воды залива, темная масса бельверских сосен, а на вершине круглый, как арена для боя быков, замок с одинокой башней, соединявшейся лишь легким мостом. Внизу виднелись красные новейшие постройки Террено, a за ними, на краю мыса, старинный Пуэрто Пи, с сигнальной башней и батареями Сан Карлоса.

По другую сторону залива, вдаваясь в море, терялся в волнистых тумананах горизонта темно-зеленый мыс с красноватыми скалами, мрачный, необитаемый.

Собор вырисовывал на небесной лазури свои подпоры и колоннады, будто каменный корабль, с обломанными мачтами, выброшенный волнами между городом и берегом. За храмом старинная крепость Альмудайны выставляла свои красные башни, мавританского стиля, с редкими отверстиями. Полосами красноватой стали в епископском дворце горели оконные стекла, словно отражая пожар. Между этим дворцом и морской стеной, в глубине рва, заросшего травой, где по выступам качались гирлянды розовых кустов, громоздились пушки, старинные, на колесах, новейшие на земле, годами ожидая минуты, когда их употребят в дело. Блиндированные башни окислились точно также, как лафеты. Пушки с широкими жерлами, окрашенные красной краской, спрятанные в траве, выглядели помойными ведрами. Забвение и окись старили эти новейшие орудия. Застывшая, однообразная среда, окружавшая, по мнению Фебрера, остров, казалось, тяготела и над этими военными орудиями: едва родившись, не успев заговорить, оне делались старыми, разрушались.

Равнодушный к ликованию солнца, к светлому трепету лазурного пространства, к чириканию птиц, проносившихся у его ног, Хаиме испытывал глубокую тоску, бесконечное уныние.

К чему бороться с прошлым?... Как освободиться от своей цепи?... При рождении каждому определялось место на весь путь его странствования по земле, и тщетны порывы переменить положение.

Часто, в ранней юности, когда он глядел с возвышенного пункта на город с его смеющимися окрестностями, им овладевали мрачные мысли. В потопленных солнцем улицах под навесом крыш волновался человеческий муравейник, движимый нуждами, идеями момента, которые он считал существеннейшими, веруя в самом искреннем эгоизме, что кто-то Высший и Всемогущий бодрствует и управляет его шагами, шагами инфузорий в капле воды. За городом воображение Хаиме рисовало однообразные заборы, свесившиеся над ними кипарисы, целый город белых построек, окошек на подобие печных отверстий, плит, закрывающих вход в пещеры. Сколько жителей в городе живых, на его площадях и широких улицах? Шестьдесят тысяч... Восемьдесят тысяч... Увы! В другом городе, расположенном вблизи, тесном, молчаливом с его белыми домиками, сжатыми между темных кипарисов, невидимых обитателей - четыреста тысяч, шестьсот тысяч, может быть, миллион.

Потом, в Мадриде, тоже самая мысль посетила его, как-то вечером, когда он прогуливался с двумя женщинами по окрестностям столицы. Вершины холмов около реки были заняты немыми поселками, среди белых зданий которых высились острые группы кипарисов. И на другом конце великого города существовали также села молчания и забвения. Город жил, сдавленный форпостами небытия. Полмиллиона живых существ волновались в улицах, считая себя единственными господами, руководителями своего существования, не помня, не думая о четырех, шести, восьми миллионах себе подобных, пребывавших невидимо около них.

О том же размышлял он в Париже, где четыре миллиона бодрствующих обывателей жили окруженные двадцатью или тридцатью миллионами прежних жителей, ныне почивших. И та же мрачная мысль преследовала его во всех крупных городах.

Никогда живые не были одни: всюду их окружали мертвецы и, более многочисленные, бесконечно более многочисленные, они давили живых тяжестью времени и числа.

Нет, мертвые не уходили, как гласила старинная поговорка, мертвые оставались неподвижно на грани жизни, сторожа новые поколения, заставляя их ощущать власть прошлаго грубыми терзаниями души, каждый раз как те пытались сойти с дороги.

Какая тирания! Безграничное могущество! Безполезно отводить глаза и парализовать память. Они всюду встречаются. Они занимают все дороги нашей жизни, выходят нам навстречу, чтобы напомнить о своих благодеяниях, обязывают нас на унизительную благодарность. Что за рабство!.. Дом, где мы обитаем, построили мертвецы. Религии - их создали они. Законы, которым мы повинуемся, продиктовали мертвецы. Плоды их работы далее, - любимые блюда, наши страсти и вкусы, пища, питающая нас, все, что производит земля, взрытая их руками, ныне обратившимися в прах. Мораль, обычаи, предразсудки, честь - все их работа. Мысли они иначе, иная была бы организация людей. Вещи приятны нашим чувствам потому, что так хотели мертвецы. Неприятное, бесполезное презирается по воле уже не существующих. Моральное и имморальное - их сентенции, произнесенные века тому назад. Стараясь говорить новое, люди лишь повторяют в иных выражениях то, что мертвецы говорили целые столетия. Что мы считаем наиболее произвольным и личным в нас, нам диктуют невидимые учителя, лежащие на гробовом ложе, а они в свою очередь научились этому от старых мертвецов. В зрачках наших глаз светится душа наших предков, а линии наших лиц воспроизводят и отражают черты исчезнувших поколений.

В безмерной тоске Фебрер улыбался. Мы воображаем, будто мыслим сами, а в извилинах нашего мозга действует сила, жившая в других организмах: так сок черенка от вековых умирающих деревьев передает энергию новым побегам. Многое из того, что мы произносим произвольно, как последнюю новость нашей мысли, есть чужая идея, воспринятая нашим мозгом от рождения, вдруг всплывающая в нем. Вкусы, причуды, добродетели и пороки, склонности и отвращение - все унаследовано, все работа исчезнувших, но живущих в нас.

С каким ужасом думал Фебрер о могуществе мертвецов. Они скрываются, чтобы сделать менее жестокой свою тиранию, но в действительности не появляются. Их души пребывают в пределах нашего существования, точно также, как их тела образуют укрепленный лагерь вокруг человеческих скопищ. Нас сторожат они свирепыми очами, нас преследуют, невидимым ударом когтей гонят нас при малейшей попытке свернуть с пути. Дьявольски мощные, соединяются они и обрушиваются на человеческие стада, которые устремляются к новым, необычайным идеалам; дикой реакцией востановляют покой жизни - они любят ее молчаливой и тихой, с шепотом вянущих трав и порханием бабочек, - востановляют нежный покой кладбища, уснувшего на солнце.

Душа мертвецов заполняет мир. Мертвецы не уходят, ибо они господа. Мертвецы повелевают, и бесполезно противиться их приказаниям.

Увы, человек больших городов, который живет в водовороте, не знает, кто создал его дом, кто дал ему хлеб, видит из творений свободной природы лишь чахлые дерева, украшающия улицы, - человек больших городов не знает этих вещей! He может постигнуть, что его жизнь протекает среди миллионов и миллионов предков, в нескольких шагах скученных около него, сторожащих его и управляющих им. Он слепо повинуется их ударам, не ведая, где конец веревки, за который привязана его душа. Он считает, бедный автомат! все свои действия плодом своей воли, а между тем они не более, как внушения невидимых повелителей.

Бласко-Ибаньес Висенте - Мертвые повелевают. 2 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :