Бласко-Ибаньес Висенте
«Мертвые повелевают. 4 часть.»

"Мертвые повелевают. 4 часть."

Резвый атлот стал против своей пары - развязной, некрасивой девушки с грубыми руками, масляными волосами и черным лицом, почти на целую голову выше атлота. Мальчик протестовал, приступая к музыкантам. He надо льярги: он хочет танцовать курту. Лярга и курта были единственными танцами на острове. Фебрерь не научился различать их: простая вариация такта; музыка и танец, казалось. были одни и те же.

Девушка, подбоченясь одной рукой и опустив другую вдоль растопыренной юбки, начала кружиться в своих альпаргатах. Большего от неё не требовалось ничего: в этом состоял весь её танец. Опускала глаза, сурово поджимала губы с выражением добродетельного презрения, как будто танцовала против своей воли, и так вертелась и вертелась, описывая своими поворотами на земле большие восьмерки. Танцовал, собственно, мужчина. В этом традиционном танце, изобретенном, несомненно, первыми поселенцами острова, грубыми пиратами героической эпохи, он воспроизводил вечную человеческую историю - преследование и охоту за женщиной. Она кружилась, холодная и безчувственная, словно бесполая - гордая грубой добродетелью, убегая от его прыжков и уловок, презрительно повертываясь к нему спиной. И трудная задача его сводилась к тому, что он должен был постоянно становится перед её глазами, опережать ее, спешить ей навстречу, чтобы она видела его и восхищалась. Танцор прыгал и прыгал, повинуясь единственно ритму музыки, отскакивая от земли с неутомимой эластичностью. Иногда он раскидывал руки с жестом врага-повелителя, иногда прятал их за спину, высоко выбрасывая ноги.

Это был скорее не танец, а гимнастическое упражнение, безумные фокусы акробата, изступленные движения, как в военных танцах африканских племен. Женщина не потела и не краснела: продолжала кружиться холодно, не ускоряя шагу, - между тем её партнер, опьяненный быстротой, сопел с налитым кровью лицом и, дрожа от усталости, удалялся на несколько минут. Всякая атлота могла без малейшего усилия танцовать попеременно с разными мужчинами, побеждая их. Это было торжество женской пассивности, смеющейся над дерзким хвастовством другого пола, зная, что в конце концов последний будет посрамлен...

Выход первой пары подал сигнал другим. В одну минуту все свободное пространство перед музыкантами покрылось тяжелыми юбками под тугим, толстым кольцом которых двигались маленькие ножки в белых альпаргатах или желтых сапогах, Широкие концы штанов болтались из стороны в сторону при быстрых прыжках или энергичном притаптывании, поднимавшем с земли облака пыли. Сильные руки, галантно схватывая, выбирали атлоту из группы: "Ты!" И за этим слогом победитель тащил девушку, толкал ее, как временный собственник, утрируя примитивную любовь - галантность, унаследованная от предков темной эпохи, когда палка, брошенный камень, борьба грудь о грудь были первым объяснением в любви.

Некоторые атлоты, увидав, что другие более смелые, предупредили их в выборе дам, неподвижно стояли у круга, следили за сотоварищами, выжидая, когда можно будет их сменить. Если они видели, что танцор раскраснелся, вспотел от прыжков и выбивается из сил, они подходили к нему, схватывали за руку и оттаскивали. "Оставь ее!" И без дальнейших объяснений занимали его место, начиная прыгать и преследовать женшину со свежими силами, причем девушка видимо не смущалась переменной кавалера: она продолжала кружиться, опустив глаза с презрительным выражением.

Хаиме, впервые, увидал танцующую Маргалиду; до тех пор она скрывалась в толпе подруг.

Прекрасный Цветок Миндаля! Фебрер находил ее красивее её товарок со смуглым лицом, загоревших от работ на солнце. Ея белая кожа, нежная как цветок, её влажные и блестящие глаза, глаза нежного зверка, её стройное тело и даже нежные руки, выделяли ее, словно девушку иной расы, из среды её черных подруг, обольстительных своей юностью энергичных и добродушных, но как бы вытесанных грубо топором.

Глядя на нее, Хаиме думал: эта девушка в другой среде была бы обворожительным созданием. Он в этом знал толк. В Цветке Миндаля он угадывал бездну нежности и вкуса, которых она сама не сознавала. Как жаль, что она родилась на этом острове и никогда не покинет его!.. Ея красота будеть принадлежать кому-нибудь из этих варваров, любующихся ею с алчностью псов! Может быть, Кузнецу, ненавистному верро, покровительственно окидывающему всех своими темными очами!..

Выйдя замуж, она будет обрабатывать землю, как остальныя: белизна цветка потускнеет и станет желтеть; руки её сделаются черными, щершавыми; в конце концов, она будет походить на мать и всех старух-крестьянок обратится в женщину-скелет, искривленный и угловатый, словно ствол маслины... Фебрера печалили эти мысли, как великая несправедливость. Откуда такая дочь у простого Пепа, находившагося рядом с ним? Какое таинственное скрещиванье расы могло родить Маргалиду в Кане Майорки?.. И неужели завянет этот таинственный благоухающий цветок крестьянского дерева, подобно другим диким почкам, выросшим рядом с нею?..

Нечто необычайное отвлекло Фебрера от этих мыслей. Продолжали звучать флейта, тамбурин и констаньолы, прыгали танцоры, кружились атлоты, но у всех в глазах замечалась явная тревога, готовность дружно обороняться. Старики прекратили свой разговор, смотря в сторону, где находились женщины. "Что такое? Что такое?" Капельянет бегал среди пар, шептал на ухо танцорам. Те выходили из круга, засунув руки за пояс, исчезали и через несколько секунд возвращались на прежнее место. Атлоты продолжали кружиться.

Пеп слегка улыбнулся, угадав, что случилось, и сказал на ухо сеньору, "Ничего: это бывает на всех балах". Приближалась опасность, и атлоты прятали свои приборы.

Эти приборы - пистолеты и ножи, которые юноши носили в знак своих гражданских прав. Несколько минут Фебрер видел, как появлялось на свет Божий страшное, громадное оружие, каким-то чудом спрятанное в их тонких и стройных телах. Старухи, протягивая свои костлявые руки, требовали оружие к себе, желая взять на себя риск. В их глазах горел пламень боевого героизма. Проклятые времена безбожников: тревожат людей и покушаются на старинные обычаи! "Сюда! Сюда!" И схватив смертоносный хлам, они прятали его под колоколом безчисленных верхних и нижних юбок. Молодые матери небрежво опускались на свои сиденья и раздвигали свои закутанные ноги, очевидно, для того, чтобы освободить побольше места для оружия. Женщины переглядывались исполненные воинственной решимости. Пусть придут злодеи!.. Скорее позволят себя разорвать на части, чем сдвинутся с места.

Фебрер увидел, как что-то блеснуло по дороге в церковь. Это были ремни и ружья, а над ними белые назатыльники двух треуголок солдат гражданской гвардии.

Два солдата приближались медленно, флегматично, несомненно будучи убеждены, что их издали заметили и потому они являются слишком поздно. Один лишь Хаиме смотрел на них: остальные делали вид, будто не видят их, опустили голову или глядели в другую сторону. Музыканты играли еще с большим усердием, но пары удалялись. Атлоты оставляли юношей и смешивались с группой женщин.

- Добрый вечер, господа!..

На приветствие старшего гвардейца ответил тамбурин, неожиданно замолчав и предоставив играть одной флейте. Последняя еще вывела несколько рулад - иронический ответ гвардейцу.

Водворилось продолжительное молчание. Кое-кто произнес краткое; "Tengui!" no адресу парочки, но все притворились, будто не замечают ее, и глядели в противоположную сторону, словно гвардейцев вовсе не было.

Тягостное молчание, видимо подействовало на обоих солдат.

- Ну, продолжайте, - заявил старший. - He прерывайте из-за нас забавы.

Он сделал знак музыкантам, и не способные ни в чем противоречить власти, те заиграли живее, веселее и отчаяннее, чем прежде; но как будто играли для мертвых! Никто не тронулся; все надулись, думая, чем может кончиться это неожиданное явление.

Под аккомпанемент стука тамбурина, рулад флейты, легкого треска и шума кастаньет пара начала двигаться среди группы атлотов и обыскивать их.

- Ты, кавалер, - отечески повелительным тоном говорил старший из солдат, - руки вверх!

И тот, на кого указывали, кротко повиновался без малейшей попытки к сопротивлению, почти гордясь, что его выбрали. Он знал свои обязанности. Ибисенец рождался, чтобы работать, жить... и подвергаться осмотру. Благородные осложнения для храбреца: пускай боятся!.. И каждый атлот, видя в обыске доказательство своего достоинства, поднимал руки, выпячивал вперед живот, с удовольствием предоставлял себя в распоряжение гвардейцев и гордо поглядывал на толпу девушек.

Фебрер обратил внимание, что оба солдата как бы не заметили Кузнеца. Казалось. они не признавали его, повертывались к нему спиной; несколько раз подходили близко к нему, тщательно обыскивая стоявших рядом и видимо избегали смотреть на верро.

Пеп тихим голосом, с оттенком восхищения, на уху говорил сеньору. Эти люди в треуголках хитрее дьявола. He обыскивая верро, они почти наносили ему оскорбление: они заявляли, что не боятся его. Выделяют его, не производят над ним операции, как над всеми прочими. Постоянно, когда встречают верро с другими юношами, обыскивают последних, но никогда не трогают его. Так что атлоты, из опасения лишиться своего оружия, стараются не быть в компании с героем и бегут от него, как от источника опасности.

Обыск продолжался под звуки музыки. Капельянет следил за движениями солдат, все старался попасться на глаза старшему гвардейцу, заложив руки за пояс, упорно глядя на него полуугрожающе, полуумоляюще. Гвардеец, казалось не видел его, обыскивал других, но вскоре опять наталкивался на мальчика, преграждавшего ему дорогу. У человека в треугольнике, в конце концов, заиграла улыбка под жесткими усами, и он позвал своего товарища.

- Ты! - сказал он, указывая на юношу; - обыщи-ка этого верро. Человек, кажется, опасный.

Прощая врагу насмешливый тон, Капельянет поднял руки, как можно выше, чтобы все убедились в его величии. Пощекотав слегка его живот, стража удалилась, а он все продолжал стоять в позе опасного человека. Потом он побежал к группе девушек похвастаться миновавшей опасностью. К сожалению, дедушкин нож оставался дома, спрятанный отцом в месте, которого он не знал. Если станет носить его, отнимут.

Гвардейцам скоро надоел безрезультатный обыск. Старший солдат злобно, как выслеживающая собака, взглянул на толпу женщин. Там должно быть спрятано оружие, но разве можно этих высохших, черных матрон сдвинуть с их места! Очень выразительно говорили враждебные взоры этих дам. Пришлось бы прибегнуть к силе, а особы оне основательные.

- Добрый вечер, кабальеро!

И они вскинули ружья на плечи, отклонив любезную заботливость некоторых юношей, сбегавших в трактир за бокалами. Предлагали им без злобы и без страха: в конце концов, все люди и живут на маленьком островке. Но гвардейцы упорствовали в своем отказе. - Спасибо, устав запрещает. - И ушли: может быть, спрячутся неподалеку и повторят обыск, когда стемнеет и народ станет расходиться по своим хуторам.

Опасность прошла, инструменты перестали играть. Фебрер увидел, что Певец захватил тамбурин, сев на свободное место, занятое перед тем танцорами. Крестьяне полукругом столпились около него. Почтенные матроны подвинули вперед свои стульчики из спарто, чтобы лучше слушать. Он хотел спеть романс собственного сочинения - релясион, прерываемый по местному обычаю дрожащим криком, трелями скорби, звучавшими пока у певца хватает воздуха в легких. Он медленно ударил палочкой по коже тамбурина, желая придать мрачную серьезность своему монотонному, тягучему, печальному пению. "Вы хотите, друзья, чтоб я пел, если сердце разбито мое"... И раздалась шумная трель, бесконечная жалоба умирающей птицы, среди общего молчания. Все смотрели на певца и не видели в нем ленивого, больного атлота, презираемого за неспособность к труду. В их примитивном воображении таилось нечто смутное, что заставляло их уважать слова и жалобы жалкого юноши. Казалось, нечто необычайное витало и шумно било крыльями над их простыми душами.

Голос Певца плакал, говоря о женщине, безчувственной к его жалобам, и когда он сравнил ее с цветком миндаля, все обернулись и смотрели на Маргалиду. А она стояла бесстрастная, не зардевшись по-девичьи, привыкшая к подаркам грубой поэзии - прелюдии всякого ухаживания.

Певец разливался в своих жалобах, краснеё от усиленного, тягостного клохтанья в конце строф. Тяжело дышала его узкая грудь. Две пурпурные розочки недуга окрасили его щеки. Надувалася его худая шея, и синими линиями проступали не ней жилы. Согласно обычаю, он закрывал часть лица вышитым платком, придерживая его рукой, опирающейся на тамбурин. Фебреру грустно было слушать скорбный голос. Ему казалось, что вот вот разорвется грудь юноши, лопнет его шея: но слушатели, привыкшие к варварскому пению, к таким же пустякам, как к танцу, не обращали внимания на усталость певца, и не надоедала им бесконечная повесть.

Группа атлотов, отделившись от кольца, окружавшего поэта, видимо, совещалась и затем подошла туда, где находились степенные люди. Они искали синьо Пепа из Кана Майорки, чтобы переговорить о важном деле. С презрением они отвернулись от своего приятеля Певца, несчастного, умевшего лишь сочинять строфы в честь атлот.

Самый смелый из группы приблизился к Пепу. Они хотели поговорить о фестейге Маргалиды: они напомнили отцу об его обещании согласиться на кортехо девушки.

Крестьянин внимательно осмотрел группу, как бы считая.

- Сколько вас?

Говоривший улыбнулся. Их гораздо больше. Они - представители других атлотов, оставшихся в круге слушать пенье. Они из разных квартонов. Даже из Сан Хуана, с противоположного конца острова, придут юноши ухаживать за Маргалидой.

Несмотря на свой притворно-несговорчивый вид отца, Пеп покраснел и сжал губы, плохо скрывая свою радость, искоса поглядывая на сидевших рядом приятелей. Что за честь для Кана Майорки! He бывало еще такого сватовства. He ухаживало еще ни разу за дочерьми его товарищей столько народу.

- Двадцать, что ли? - спросил он.

Атлоты медлили с ответом: они стали считать в уме, бормоча имена друзей. Двадцать?.. Нет, больше. Может считать тридцать.

Крестьянин изобразил на лице крайнее негодование. Тридцать! Пожалуй, они воображают, что он может обойтись без сна и станет целыми ночами сидеть и слушать их любезности?..

Затем он успокоился, погрузился в сложные вычисления, задумчиво и удивленно повторяя "тридцать!.. тридцать!"

Решение его непреклонно. Он может пожертвовать на кортехо только полтора часа. A так как их тридцать, то на брата приходится по три минуты. Три минуты, точно, по часам, каждый может беседовать с Маргалидой: ни минуты больше. Вечера кортехо - в четверг и субботу. Когда он ухаживал за своей женой, соискателей было гораздо меньше, и, все же его тесть, человек, никогда не смеявшийся, дал им столько же времени. Соблюдать порядок, да? Чтоб никаких распрей и ссор. Первого, кто нарушит договор, он немедленно выгонит палкой. А если придется взяться за ружье, возьмется.

Добрый Пеп, довольный тем, что может без конца хвастаться перед почтительными претендентами на руку его дочери, изобретал одну угрозу за другой: он убьет нарушившего договор. Атлоты слушали с кротким видом, ухмыляясь себе под нос.

Договор был заключен. В следующий четверг состоится первая вечеринка в Кане Майорки. Фебрер, слышавший разговор, посмотрел на верро: тот держался в стороне, как будто его величие не позволяло ему снизойти до жалких переговоров.

Юноши отошли, присоединились к толпе и тихим голосом стали обсуждать порядок очереди. Певец закончил свой жалостный романс, пустив последнюю трель таким отчаянным голосом, что, казалось, на самом деле, разорвется его несчастное горло. Он вытер пот, приложил руки к груди; лицо его было багрово-синего цвета: но топпа отвернулась, уже забыв о нем.

С половой солидарностью атлоты обступили Маргалиду, дергали ее, толкали, прося спеть ответ на романс певца о лживогсти женщин.

- He хочу! He хочу! - протестовал Цветок миндаля, отбиваясь от подруг.

И так искренне она отнекивалась, что, в конце-концов, на защиту её вступились старухи. Оставьте атлоту! Маргалида пришла забавляться, а не забавлять других. Разве легкое дело сразу сочинить ответ стихами?..

Игрок на тамбурине взял инструмент из рук певца и забил палочкой по кожанному кругу. Флейта словно прополоскала себе горло: сыграла несколько гамм, прежде чем начать усыпительную мелодию африканского ритма. Танцы продолжаются!..

Солнце начало скрываться. Морской ветер пахнул свежестью на поля. Крестьяне, заснувшие, казалось, в тяжелой атмосфере раскаленного воздуха, теперь быстро задвигались: свежесть как бы пришпоривала их.

Атлоты спорили и кричали с угрожающей страстностью, направляясь к музыкантам. Одни требовали льяргу, другие курту. Все упорно и властно настаивали на своем. Смертоносная сталь из-под женских юбок вернулась за их пояса, и близость их спутников вливала в каждого новую жизнь, новые порывы дерзкой отваги.

Музыканты принялись играть по собственному выбору, толпа любопытных отхлынула, и снова посредине площади запрыгали белые альпаргаты, заколыхались тугия кольца синих и зеленых юбок, стали развеваться концы платков над толстыми косами и двигаться, как красные кисточки, цветы за ушами атлотов.

Хаиме продолжал смотреть на Кузнеца, повинуясь непреодолимой антипатии. Верро, молчаливый и как будто рассеянный, стоял среди своих поклонников, обступивших его кругом. Казалось, он не замечал никого, с суровым выражением глядел на Маргалиду, словно желая покорить ее своим взглядом, устрашавшим мужчин. Когда Капельянет с энтуаиазмом ученика подходил к верро, последний удостаиаал его улыбки, как будущего родственника.

Говорившие с синьо Пепом на счет кортехо атлоты, видимо, были смущены присутствием Кузнеца. Девушки выходили танцовать, увлекаемые парнями, а Маргалида оставалась около матери: все жадными глазами смотрели на нее, но никто не осмелился подойти и пригласить ее.

Майоркинец чувствовал, как в нем просыпаются страсти и задор его ранней юности. Он ненавидел верро. Он как бы счигал личным оскорблением страх, который внушал всем верро. И не найдется никого, кто дал бы пощечину этому призраку, вышедшему из тюрьмы?..

Один атлот приблизился к Маргалиде и взял ее за руку. Это быль певец, потный, дрожавший еще от усталости. Он выпрямился, как будто его слабость придавала ему силу. Белый Цветок миндаля начал кружиться на своих маленьких ногах, а Певец прыгал и прыгал, преследуя ее.

Бедный мальчик! Хаиме испытывал тягостное чувство, представляя себе, с какими усилиями его бедная воля могла побороть телесную усталосгь. Он задыхался, через несколько минут его ноги уже дрожали, но все-таки он улыбался, довольный своей победой. Влюбленными глазами смотрел он на Маргалиду и отворачивался лишь для того, чтоб гордо посмотреть на приятелей. Те отвечали ему взглядами сожаления.

При одном повороте он едва не упал; сделал большой прыжок и колена его подогнулись. С минуты на минуту все думали, что он растянется на земле. Но он продолжал танцовать, и заметны были его усилия воли, его решимость скорее погибнуть, чем показать свою слабост.

Уже закрывались его глаза от головокружения, как вдруг он почувствовал, что его ударили по плечу, согласно обычаю, заставляя уступить даму.

Это был Кузнец. Он первый раз вышел танцовать. Его прыжки были встречены ропотом изумления, Все восхищались им в своей коллективной трусости, трусости робкой толпы.

Видя одобрение, верро, стал энергичнее двигаться и изгибаться, преследуя свою. даму, преграждая ей путь, опутывая ее сложной сетью своих движений. А Маргалида кружилась и кружилась, опустив глаза, стараясь не встретиться своим взглядом со страшным кавалером.

Иногда, желая похвастать своей силой, Кузнец наклонял бюст назад, закидывал руки за спину и высоко прыгал, словно земля была эластична, а его ноги - стальные пружины. Эти прыжки наводили Хаиме на грустные мысли о тюремных побегах и нападениях головорезов.

Время шло, а этот человек, казалось, не утомлялся. Некоторые пары удалились, а в других танцор несколько раз менялся, а Кузнец продолжал свою дикую пляску, мрачный, полный презрения, словно недоступный усталости.

Даже Фебрер с завистью признал силу за этим страшным кузнецом. Что за животное!...

Вдруг он увидел, как тот стал искать чего-то за поясом и протянул руку к земле, не прекращая своих прыжков и поворотов. Облако дыма разостлалось по земле, и, между белыми клубами, быстро сверкнули два огонька бледные, розовые в лучах солнца. Грянуло два выстрела.

Женщины шарахнулись друг к другу. испуганно взвизгнув. Мужчины стояли в нерешительности. Но через минуту все успокоились и разразились криками одобрения и аплодисментами.

Очень хорошо! Кузыец выстрелил из пистолета в ноги даме - высшая любезность храбрецов, лучшее доказательство любви, какою могла удостоиться атлота на острове.

И Маргалида, в конце концов женщина, продолжала танцовать; как на истинную ибисенку, взрыв пороху не произвел на нее особенного впечатления; она бросала на Кузнеца признательные взгляды, благодаря за его смелую выходку, бросившую вызов гражданской гвардии, находившейся, может быть, поблизосги. Затем посмотрела на подруг, дрожавших от зависти.

Даже сам Пеп, к великому негодованию Хаиме, видимо, был весьма польшен двумя выстрелами в ноги своей дочери.

Один только Фебрер не разделял восторга перед смелым подвигом верро.

Проклятый арестант!... Он ясно не представлял себе мотива своей ярости, но что-то неизбежное надвигалось... С этим дядей ему придется посчитаться!

IV.

Наступила зима. Временами море яростно билось о цепь островов и скал, образующих между Ибисой и Форментерой стену утесов, перерезанную проливами. В этих морских проходах воды, раньше спокойные, темно-голубые, позволявшие видеть морское дно, теперь ходили черными валами, ударяясь в берега и одинокие скалы, которые то исчезали, то появлялись среди пены. Между островами Доков и Удавленников, где могут проходить большие суда, последния скользили, выдерживая борьбу с диким напором течения и трагическими, шумными ударами волн. Ибисские и форментерские суда поднимали паруса и искали убежища у островков. Извилины этого лабиринта морских земель позволяли плавающим в архипелаге Питиусских островов двигаться от острова к острову по различным путям, наставив паруса по ветру. Тогда как в одном углу море бушевало, в другом оно было неподвижно и глубоко, густое, как масло. В проливах волны, яростно крутясь, набегали другь на друга, но достаточно было ударить шестом, повернуть носом, - и судно оказывалось под защитой острова, покачиваясь в спокойных водах, райских, прозрачных: виднелось дно, покрытое странными растениями, и сновали рыбы среди серебряннх искр и карминовых лучей.

Небо и заря были почти всегда облачны, a море - пепельного цвета. Ведрa казался еще огромнее, еще величественнее, подымая свою коническую иглу в этой атмосфере непогоды. Mope низвергалось водопадами в глубину его пещер, разражаясь чудовищными выстрелами. Лесные козы на своих неприступных высотах прыгали с уступа на уступ, и только когда в темной синеве гремел гром и огненные змеи, стремительно извиваясь, спускались пить к безмерной морской чаше, робкие животные с испуганным блеянием прятались во впадины, прикрытые ветками можжевельника.

Часто в дурную погоду Фербер отправлялся на рыбную ловлю с дядей Вентолерой. Старик моряк хорошо знал свое море. Иногда утром, когда Хаиме лежал на постели, видя, как сквозь щелки пробивается мутный свет непогодного дня, он должен был поспешно вставать, заслышав голос своего спутника: тот "пел обедню", сопровождая латинские фразы бросаньем каменьев в башню. Вперед! Хороший день для ловли. Будет богатый улов. И если Фебрер с тревогой посматривал на грозное море, старик заявлял, что на противоположной стороне Ведрй воды спокойны.

А, иногда, ясным утром напрасно ждал Фебрер зова старика. Проходили часы. За розовым полусветом зари в щелях обозначались золотые полосы солнечного света. Но время бежало в тщетном ожидании: ни обедни, ни камней. Дядя Вентолера исчезал. Потом, открыв окно, Фебрер разглядывал прозрачное светлое небо, залитое нежным блеском зимнего солнца; но море волновалось, темно-синее, без пены и шума, под непогодным ветром.

Зимние дожди набрасывали на остров серый плащ, и чуть-чуть вырисовывались неопределенные очертания ближайших гор. На вершинах плакали сосны всеми волокнами своих ветвей. Толстый покров тука становился рыхлым, как губка, и проступала жидкость в следах от ног. На голых высотах берега живой скалой текли шумные дождевые потоки, падая с камня на камень. Широкие фиговые камни дрожали, как изорванные зонты, и проходила вода в полукруг, осененный их вершинами. Лишенные листвы миндальные деревья трепетали, как черные скелеты. Глубокие выбоины на дорогах наполнялись бушующей водой, и, бесполезная, бежала она к морю. Синеющия булыжниками между высоких холмов дикого камня дороги обращались в водопады. Испытывавший жажду, покрытый пылью в течение значительной части года, остров, казалось, всеми своими порами не принимал этого избытка влаги, как не принимает больной сильнодействующего, поздно предложенного лекарства, противного организму.

В эти дни ливней Фебрер сидел в башне. Нельзя идти к морю, нельзя отправиться с ружьем на островные поля. Хутора заперты, их белые кубы обезображены потоками дождя, и лишь струйка серого дыма, выбившаеся из отверстия трубы, говорила о жизни.

Обреченный на бездействие, сеньор башни Пирата принялся перечитывать немногия книги, приобретенные во время путешествий в город, или курил, задумавшись, вспоминая свое прошлое, от которого бежал... Что-то на Майорке? Что говорят его приятели?..

Вынужденный сидеть, лишенный возможности развлекаться физическими упражнениями, Фебрер воскрешал свою прошлую жизнь, с каждым разом все более далекую и туманную. Словно это жизнь кого-то другого, словно он что-то наблюдал и в совершенстве знал, но это что-то составляло повесть чужого существования. Неужели же этот Хаиме Фебрер, разъезжавший по Европе и наслаждавшийся часами своих побед и тщеславия, - тот самый, что живет в башне у моря, сельский обыватель, обросший бородой, почти одичавший, в крестьянских альпаргатах и шляпе, привыкший более к шуму волн и писку чаек, чем к общению с людьми?..

Несколько недель тому назад он получил второе письмо от своего приятеля контрабандиста, Тони Клапеса. Письмо также было написано в кофейне на Борне: четыре наскоро нацарапанных строчки давали весточку о нем. Этот дикий, добродушный друг не забывал его. Он даже, видимо, не обижался, что его предыдущее письмо осталось без ответа. Сообщал о капитане Пабло. Все сердится на Фебрера, но ловко распутывает его дела. Контрабандист верит в Вальса. Самый хитрый из чует и благороден, как никто из них. Несомненно, он спасет остатки состояния Хаиме и последний получит возможность провести остальную часть жизни на Майорке, спокойно и счастливо. В свое время капитан известит его. Вальс не станет говорить, пока все не кончено.

Фебрер пожал плечами, прочтя об этих чаяниях. Ба! все кончено... Но в печальные зимние дни он, одинский, возмущался своим существованием молюска в каменной клетке. Всегда ему придется жить так?.. Разве не ужасно похоронить себя в этом углу, в то время как сохранилась еще молодость и пыл и можно еще бороться в мире?

Да, ужасно. Прекрасны остров и его романтическая деревня в первые месяца, когда светило солнце, зеленели деревья и островные обычаи очаровывали его своеобразной новизной. Но настало непогодное время, одиночество невыносимо и крестьянская жизнь предоставлялась ему во всей дикости варварских страстей. Эти крестьяне в синих плисовых штанах, в своих поясах и цветных галстуках, с цветами за ухом в первые моменты казались ему оригинальными статуетками, сделанными для украшения полей, хористами томной и нежной пастушеской оперетки; но теперь он знал их лучше: это люди, как все, притом люди варвары - цивилизация едва коснулась их, слегка отполировала, сохранив все резкие шероховатости их дикого, унаследованного от предков, характера. Издали, при кратком знакомстве они прельщали чарами новизны; но он освоился с их обычаями, почти сроднился с ними, и, словно рабство, его тяготила эта низшая жизнь, каждую минуту противоречившая идеям и предразсудкам его прошлаго.

Он должен удалиться из этой среды. Но куда направиться? куда бежать?.. Он беден. Весь его капитал заключается в нескольких десятков дуро, которые он привез, бежав с Майорки. Сумму эту он сохранил еще благодаря Пепу, упорно не желавшему брать какую-либо плату. Он должен здесь оставаться, пригвожденный к башне, как к кресту, без всяких надежд, без всяких стремлений, находя в отказе от мысли блаженство, блаженство можжевельника и тамарисков, растущих среди скал мыса, блаженство ракушек, навсегда прикрепленных к подводным скалам.

После долгаго размышления он мирился с своей судьбой. He станет ни думать, ни желать. Впрочем, надежды, никогда нас не покидающия, рисовали ему смутную возможность чего-то необычайного, что придет в свое время и позволит ему выдти из его положения. Но до этой минуты он обречен на тяжелое одиночество!...

Пеп и его домашние составляли его единственную семью, но сами не подозревая того, повинуясь, быть может, смутному инстинкту, все больше и больше удалялись от него. Хаиме замыкался в своем уединении, и они меньше вспоминали сеньора.

С некоторых пор Маргалида не показывалась в башне. Она, видимо, избегала всякого случая путешествовать туда и даже старалась не встречаться с Фебрером. Она была другая: можно сказать, пробудилась для новой жизни. Невинная, самоуверенная улыбка взрослой девушки сменилась выражением осмотрительности, как у женщины, знающей опасности пути, идущей медленным, осторожным шагом.

С той минуты, как она сделалась предмеметом кортехо и юноши два раза в неделю собирались ухаживать за нею по договору на традиционный фестейг, казалось, она увидала вдруг неожиданные опасности, которых она не подозревала, и держалась около матери, всячески избегая оставаться наедине с мужчиной, краснея, чуть только взгляд мужчины встречался с её взглядом.

Эти церемонии любви не заключали в себе ничего необычайного по понятиям островитян, но оне возбуждали в Фебрере глухой гнев, словно это было покушение и грабеж. Нашествие в Кан Майорки задорных и влюбленных атлотов он как бы считал издевательством. Он смотрел на хутор, как на собственный дом, но раз эти непрошенные гости приходили, раз их хорошо принимали, он удалялся.

Притом, он молча страдал: теперь он уже не являлся, как в первое время, единственным предметом внимания со стороны семьи. Пеп и его жена продолжали считать его сеньором; Маргалида с братом почитали его, как могущественное существо, явившееся из далеких стран на Ибису - лучшее место мира. Но не смотря на это, другия думы отражались в их глазах. Посещения стольких атлотов и перемены, внесенные ими в дом, сделали их менее внимательными к дону Хаиме. Всех их беспокоило будущее. Кто же наконец удостоится руки Маргалиды?...

Зимними вечерами Фебрер, запершись в башне, смотрел на огонек, сверкавший внизу - огонек Кана Майорки. Это не вечера фестейга; семья одна, у очага, и он, все-таки, не изменяет своему одиночеству. Нет, он не сойдет вниз. Оскорбленный, он жаловался даже на непогоду, - как будто медленная перемена в отношениях между ним и крестьянской семьей должна была отвечать за зимние холода.

Увы, прекрасные летния ночи, когда бодрствовали до поздних часов и смотрели, как дрожат звезды на темном небе, за черною гранью навеса хутора!... Фебрер сидел там со всею семьей и дядей Вентолерой, приходившим в надежде на угощенье. Никогда не отпускали его домой, не попотчевав куском арбуза, который наполнял рот старика сладкой кровью своего красного мяса, или бокалом фиголы из пахучих горных трав. Маргалида, устремив взгляд в тайные глубины звездного пространства, пела ибисские романсы детским голоском, звучавшим в ушах Фебрера свежее и нежнее морского ветерка, оживлявшего легким трепетом синюю тьму ночи. С видом необыкновенного изследователя, Пеп повествовал о своих поразительных приключениях на материке в те годы, когда служил он королю солдатом, в далеких, почти фантастических странах - Каталонии и Валенсии.

Свернувшись у его ног, уставив на своего хозяина кроткие, нежные глаза, в глубине которых отражались звездочки, его слушала казалось, собака. Вдруг она нервно выпрямлялась, делала прыжек и исчезала во мраке среди звучного шороха поломанных растений. Пеп объяснял причину этого безмолвного прыжка. Пустяки: какое-нибудь животное заблудилось во мраке - заяц, кролик, и собака почуяла его своим острым охотничьим нюхом. Иногда она выпрямлялась медленно, с враждебным ворчанием сторожевого пса. Кто-то проходил около хутора: тень, путник, шагавший торопливой походкой, свойственной ибисенцам, привыкшим быстро ходить по острову с одного конца на другой. Если тень говорила, все отвечали на её приветствие. Если проходила молча, все делали вид, что не видят ее, как притворялся и путник, будто не замечал хутора и людей, сидевших под навесом.

По древнейшему ибисскому обычаю, чуть темнело, в чистом поле не кланялись друг другу. Тени безмолвно встречались на дороге, стараясь держаться подальше и не узнавать друг друга. Каждый шел по своему делу - на свидание с невестой, за врагом или убить противника на противоположном конце острова, бегом вернуться назад, чтобы заявлять потом, что в означенный час он находился среди друзей. Все ночные путники имели основания приходить незамеченными. Тени боялись теней. На приветствие "доброй ночи!" или на просьбу об огне для сигары могли ответить пистолетным выстрелом.

Иногда никто не проходил перед хутором, и пес все-таки, вытягивал шею и лаял в чернеющую пустоту. Вдали, как будто откликался человеческий голос. Звуки, тревожные и дикие, как военный клич, будили таинственное молчание. "Ау-у-у!..." И еще дальше, заглушенное расстоянием, слышалось другое дикое "Ау-у-у!.."

Крестьянин приказывал собаке замолкнуть. He было ничего странного в этих криках. Это атлоты "аукали" друг другу во тьме и звуками своих криков хотели дать весть о себе, может быть, чтобы сойтись может быть, чтобы сразиться - и раздавался тогда призыв на поединок Может быть, вслед за "ауканьем" грянет выстрел. Это дело юношей и ночи!.. Пусть будет так! Это никого не касается.

И Пеп продолжал повествовать о своих необычайных странствованиях, и изумленно глядела его жена, слушая в тысячный раз об этих чудесах, всегда для нее новых.

Дядя Вентолера, чтоб не ударить лицом в грязь, рассказывал о пиратах и храбрых ибисских моряках, подкрепляя свои рассказы ссылками на отца, служившего юнгой на шебеке капитана Рикера и напавшего вместе с героем на фрегат "Успех" страшного корсара Папы. Увлекшись героическими воспоминаниями, он распевал своим дрожащим старческим голосом стихи, которыми ибисенцы-моряки увековечили победу - на кастильском наречии для большой торжественности (слова их дядя Вентолера коверкал).

Где ты, храбрый витязь?

Где ты, храбрый Папа? -

Полумертв, забился

Между полок шкапа!..

И беззубый рот моряка продолжал напевать о подвигах старины, словно это были деяния вчерашнего дня, словно он был очевидцем их, словно, вдруг, над этой страной битв, окутанной мраком, запылали огни сторожевой башни, возвещая о высадке врагов.

Иногда с горевшими от алчности глазами, он говорил об огромных сокровищах, сохраненных маврами, римлянами и рыжими моряками - марманами (так он называл их) в береговых пещерах и затем замурованных. Его деды многое знали о кладах. Жаль, что умерли, не открыв секрета!.. Он рассказывал истинную историю о форментерской пещере, где норманны хранили добычу своих пиратских набегов на Испанию и Италию: золотые изображения святых, чаши, цепи, безделушки, драгоценные камни, селемины (Мера сыпучих тел = 4,625 литра.) монет. Страшный дракон, прирученный, несомненно, рыжими людьми, сторожил в глубину провала, лежа животом на сокровищах. Безумец, спускавшийся в пещеру, становился его добычей. Рыжие моряки много веков тому назад умерли, умер и дракон, а клад все еще должен хранится на Форментере. Увы! Кто найдет его!.. И крестьянская аудитория дрожала от волнения, не сомневаясь в существовании таких богатств: большое уважение внушали ей преклонные года рассказчика.

Тихие вечера, не вернутся они к Фебреру. Он избегал по вечерам спускаться в Кан Майорки, боясь своим присутствием помешать разговорам семьи о претендентах на руку Маргалиды.

В вечера фестейга он испытывал особенное беспокойство и, не объясняя себе мотива, высовывался за дверь и жадно смотрел в сторону хутора. Все тот же свет, все тот же вид, но ему представлялось, будто он слышит в молчании ночном новые звуки, эхо песен, голос Маргалиды. Там ненавистный Кузнец, там несчастный Певец, там все варварски-грубые атлоты, в своих смешных костюмах. Великий Боже! Неужели могли ему понравиться эти крестьяне?.. после всего, что он видал на свете!..

На следующий день, когда Капельянет приносил в башню обед дону Хаиме, последний расспрашивал его о событиях предыдущего вечера.

Слушая мальчика, Фебрер живо рисовал себе перипетии ухаживанья. Начинало смеркаться, семья ужинала, на скорую руку, чтоб быть готовой к церемонии. Маргалида снимала с потолка своей комнаты праздничную юбку, надевала ее, красно-зеленый платок, крестом на груди, другой поменьше, - на голову и широкий бант из лент на конец косы, украшала себя золотыми цепочками, уступленными ей матерью и садилась на абригайс, сложенный на стуле в кухне. Отец курил трубку табаку поты. Мать в углу плела камышевую корзину. Капельянет выглядывал из дому, под широкий навес, куда молча, собирались атлоты-ухаживатели. Иные ждали тут уже с час: это были соседи. Другие являлись в пыли и грязи, пройдя пару миль. В дождливые вечера они отряхивали под крышей свои африканские плащи с грубыми капишонами, наследство дедов или женское манто, в которое закутывались, словно в новейшую элегантную накидку.

Вкратце припомнив порядок разговора с девушкой, группа соперников входила в кухню: зимою под навесом было холодно. Раздавался стук в дверь.

- Входи! - кричал Пеп, как бы не зная о присутствии ухаживателей и думая увидеть неожиданного гостя.

Тихонько входили, приветствуя семью. "Доброй ночи! доброй ночи". Садились на скамью, как школьники, или оставались стоять, поглядывая на атлоту. Рядом с ней был поставлен пустой стул, а если его не было, ухаживатель становился на корточки, no мавританскому обычаю, и тихим голосом разговаривал с девушкой в течение трех минут под враждебными взглядами соперников. Малейшее увеличение этого короткого срока вызывало кашель, яростные взгляды, угрожающия восклицания. Атлот удалялся, другой занимал его место. Капельянет смеялся над этими сценами, видя во враждебной настойчивости ухаживателей нечто такое, что позволяло гордиться Маргалиде и семье.

Кортехо его сестры не то, что у других атлот. Ухаживатели напоминали Пепету бешенных собак, не желающих выпустить свою добычу. По его мнению, тут пахло порохом. утверждал он с улыбкой счастья и гордости, и открывались на смуглом овале его лица блестящие белые зубы волченка. Никому из ухаживателей, повидимому, еще не посчастливилось. Целых два месяца сватовства! Маргалида лишь слушала, улыбалась и отвечала всем так, что приводила в смущение атлотов. He малый талант у его сестры. По воскресеньям она шла в церковь впереди своих родителей, в сопровождении всех соискателей её руки. Настоящее войско: дон Хаиме несколько раз встречал их. При виде её королевской свиты подруги бледнели от зависти. Все аттаковывали ее, боролись, желая вырвать у ней слово, знак предпочтения, а она отвечала удивительно умно, совершенно равно относилась к атлотам, предупреждая смертельные схватки, которые неожиданно могли возникнуть между этой воинственной, вооруженной, нетерпеливой молодежью.

- И Кузнец? - спросил дон Хаиме.

Проклятый верро! С трудом произносил его имя сеньор, но воспоминание о нем вот уже давно сверлило ему мысль.

Мальчик отрицательно качал головой. Кузнецу так же мало посчастливилось и Капельянет, повидимому, этим не особенно огорчался.

Восторг его перед верро несколько поубавился. Любовь вселяет храбрость в мужчин, и все атлоты, домогавшиеся руки Маргалиды, столкнувшись с ним, как с соперником, уже не чувствовали страха и даже осмеливались фыркать на его страшную особу. Однажды вечером он явился с гитарой, решив играть большую часть времени, принадлежавшего другим. Когда пришла его очередь, он сел рядом с Маргалидой, настроил свой инструмент и начал наигрывать песни материка, выученные им в Ницце. Но раньше он вынул из-за пояса двухствольный пистолет, положил его с взведенными курками на бедро, намереваясь схватить и выстрелить в первого, кто прервет его. Абсолютное молчание и равнодушные взгляды. Пел, сколько хотелось; спрятал пистолет с видом победителя. Но по выходе из дому, во тьме полей, когда aтлoты расходились в разные стороны, прощаясь ироническим ауканьем, два камня, метко брошенные из мрака, уложили храбреца на землю, и несколько дней он не ходил на кортехо, чтоб не показаться с перевязаннсй тряпками головой. Он не интересовался узнать, кто на него напал. Соперников много и, кроме того, ему приходилось считаться с их отцами, дядями, братьями, почти четвертой частью островного населения, готовыми вступиться за честь семьи в поединках мести.

- Я думаю, - сказал Пепет, - Кузнец не так храбр, как говорят. А вы что думаете, дон Хаиме?...

Когда наступала ночь и Маргалида уже поговорила со всеми своими ухаживателями. спавший в углу отец начинал звучно зевать. Этот сельский обыватель, повидимому, и во сне угадывал время. Девять с половиною! Спать! "доброй ночи!" И вся компания атлотов после этого приглашения оставляла дом, и пропадали во мраке их шаги и крики.

Разсказывая об этих собраниях, где он встречался с храбрецами, носившими оружие, Пепет ирипоминал о дедушкином ноже. Когда дон Хаиме попросит отца вручить ему семейное сокровище? Дон Хаиме медлил с просьбой: следовало бы вспомнить о своем обещании и подарить ему другой нож. Что остается делать такому человеку, как он, без надежного спутника? Куда покажешься?. .

- Успокойся, - отвечал Фебрер. - На днях отправлюсь в город. Получишь подарок.

И Хаиме однажды утром предпринял путешествие в Ибису, желая окунуться в море жизни, набраться новых впечатлений за пределами деревенской обстановки. Ибиса показалась ему большим городом, - ему, который объездил всю Европу. Ряды домов, тротуары из красного кирпича, балконы с жалюзи - всем этим он восхищался, как наивный дикарь, явившийся из глуши материка на береговую факторию. Он останавливался перед окнами - выставками, рассматривал предметы с тем же восторгом, как некогда роскошные витрины бульваров или Реджент Стрит.

У магазина серебрянных изделий какого-то чуеты он задержался долго. Любовался дутыми золотыми цепочками для крестьянок, филигранными пуговицами с камнем посредине, считая в душе все эти предметы наиболее совершенными, наиболее удивительными созданиями человеческого искусства. Если войти в лавку и купить дюжину таких пуговиц!... Как бы удивилась атлота в Кане Майорки, если бы он предложил ей украсить этими пуговицами рукава!... Конечно, она приняла бы от него - важного сеньора, к которому относилась с почтительностью дочери. Досадная почтительность! Проклятая важность! гнетет его, как тяжелое бремя!... Но наследник Фебреров, потомок богатых купцов и героев-мореплавателей остановился, подумав о сумме денег, сохранившихся в его поясе. Без сомнения, их не хватит для покупки.

Затем, в другой лавке он приобрел нож для Пепета, выбрав самый большой и тяжелый, нелепое оружие, способное заставить его позабыть о ноже знаменитого деда.

В полдень, утомленный безцельной ходьбой по морскому кварталу и подымающимся в гору крошечным улицам старинной Реаль Фуэрса, Фебрер вошел в маленькую гостиницу, единственную в городе, около гавани. Там были обычные посетители. В передней несколько юношей, одетых по-крестьянски, в военных шапках, гарнизонные солдаты-деньщики; дальше в столовой субалтерн-офицера охотничьяго батальона, молодые поручики, курившие с усталым видом и глядевшие в окна, как морские пленники, на бесконечное синее пространство. Закусывая, они жаловались на злую долю своей юности, бесполезной, прикованной к этой скале. Говорили о Майорке, как о восхитительном месте, вспоминали о провинциях материка, откуда многие из них происходили, как о рае, кула стремились вернуться. Женщины!.. Томление, страстное желание заставляло дрожать их голоса и загораться их глаза блеском безумия. Словно цепь проклятой тюрьмы угнетала их чистая ибисская добродетель, островная замкнутость, враждебная иностранцам. Здесь не шутят с любовью, не теряют времени попусту: или враждебная холодность или честное сватовство и свадьба, как можно скорее. Слова и улыбки ведут прямо к браку: с девушками можно знакомиться лишь для разговора о новой семье. И эта шумная, веселая, полная избытка соков молодежь испытывала танталовы муки, говоря о красивейших девушках города, любуясь ими и живя вдали от них, хотя и приходилось им двигаться в рамках узкого пространства и потому непрестанно встречаться с ними. Все их мечты сводились к отпуску - провести несколько дней на Майорке или полуострове, вдали от добродетельного, враждебного остроза, признававшего только женатых чужеземцев; ехать в другия страны, где было бы легко дать исход своим возбужденным желаниям, желаниям школьника-пансионера или арестанта.

Женщины!.. Ни о чем другом эти юноши не говорили, и Фебрер, сидя за большим столом гостиницы одобрял в душе их речи и жалобы. Женщины!.. Непреодолимое влечение, привязывающее нас к ним, - единственное, что остается некзменным среди могильных метаморфоз нашей жизни, - что живет среди трупов других грез, разрушаемых переворотами. Фебрер испытывал тоску, как и эти военные, чувство узника темницы лишений, где вместо рвов - море. Теперь столица острова с её сеньоритами, монашески недоступными, враждебными, показалась ему бесконечно-однообразным городом. Теперь деревню, с её женщинами, женщинами простой души и естественных влечений, сдерживаемых лишь оборонительным инстинктом, как у первобытных женщин, - он рисовал себе обителью свободы.

В тот же вечер он удалился из города. От оптимистического настроения, посетившего его несколько часов назад, не осталось и следа. Улицы морского квартала вызывали тошноту. Запахом заразы несло от домов. В ручье жужжали тучи насекомых, и при звуке шагов поднимались из мутной воды. Воспоминание о холмах около башни, благоухающих лесными растениями и селитряным засахом, воскресало в нем и манило идиллической нежностью.

Крестьянская повозка доставила его почти до Сан Хосе. Разставшись с кресьянином, он направился по горе между сосен, согнутых страшными бурями. Небо было туманно, атмосфера удушливая и тяжелая. По временам падали крупные капли, но не успели еще тучи разразиться ливнем, молния как бы разорвала их до граней горизонта.

У хижины угольщика Хаиме увидел двух женшин, торопливо шедших между сосен. Это были Маргалида и её мать. Они возвращались из Кубельс, пустыни на высотах берега, около ключа, оживляющего отвесные утесы, дающего рости апельсинному дереву и пальме среди скал.

Хаиме присоединился к женщинам и тогда заметил показавшагося из-за кустов Пепета. Тот шел паралельно дорожке с камнем в руке, преследуя какую-то большую птицу, привлекшую своим криком его внимание.

Они продолжали путь вместе к Кану Майорки, и, не зная как, Фербер очутился впереди, рядом с Маргалидой, а жена Пепа шла за ними медленным шагом больной, опираясь на сына.

Мать хворала: какая-то неведомая болезнь заставляла врача пожимать плечами при его редких визитах и воспламеняла фантазию местных знахарок. Оне только что дали обет св. Деве Кубельса, и оставили на алтаре два плоенных покрывала, принесенных из города.

Печальным голосом говорила она о страданиях старухи, но эгоизм здоровой молодости навел румянец на её щеки в быстрой ходьбе, и глаза её выражали нетерпение. Сегодня день фестейга. Нужно скорей вернуться в Кан Майорки и приготовить семье ужин до прихода ухаживателей.

Фебрер, любуясь, смотрел на нее серьезнымй глазами. Он удивлялся теперь своей глупости: сколько месяцев он видел в Маргалиде девочку, бесполое существо, не замечал её красоты. Что за женщина!.. С презрением он вспомнил о городских сеньоритах, по ком вздыхали военные, узники гостиницы. Затем он опять подумал о кортехо Маргалиды с тяжелым чувством, похожим на ревность. И эта девушка предназначалась для одного из темнолицых варваров, который будет держать ее, как скотину, в рабстве у земли.

- Маргалида! - прошептал он, как бы желая сообщить нечто важное. - Маргалида!..

Но больше ни слова. Старый развратник почувствовал, как просыпаются его разнузданные инстинкты от благоухания этой женщины, своеобразного благоухания свежаго девственного тела, благоухания, которое он впивал в себя, как хороший знаток, но скорей воображением, чем обонянием. В то же время - странная вещь! - он испытывал какую-то робость, мешавшую ему говорить, робость, как во времена своей ранней юности, когда, вдали от арены легких побед в своем майоркском поместье, он решился пойти к известным сеньорам континента. Разве достойно его говорить о любви этой девушке, которую он считал девочкой и которая уважала его, как отца?.

- Маргалида! Маргалида!

И после этих восклицаний, возбудивших любопытство атлоты, заставивших ее поднять глаза и вопросительно посмотреть в лицо Фебреру, он, наконец, начал говорить, распрашивать об успехах её кортехо. Она выбрала кого-нибудь? Кто счастливец? Кузнец?.. Певец?.. Она опять опустила глаза, в смущении схватила кончик передника и подняла его до груди. Она не знает. Голос её по-детски шепелявил в порыве замешательства. He стоит выходить замуж. Ни Певец, ни Кузнец, никто! Она согласилась на кортехо только потому, что так поступают девушки в известном возрасте. Кроме того (тут она сильно покраснела) ей доставляло удовольствие унижать своих подруг: оне бесились при виде толпы её поклонников. Она благодарна атлотам, приходившим к ней издалека в Кан Майорки. Но любить их? Выйти за кого-нибудь из них замуж?

Гоаоря, она замедлила свои шаги. Жена Пепа и сын незаметно прошли вперед. Оставшись вдвоем на тропинке, они, не отдавая себе отчета, остановились.

- Маргалида!.. Цветок миндаля!..

К чорту робость! Фебрер почувствовал себя дерзким и торжествующим, как в свои счастливые годы. К чему этот страх?.. Крестьянка! Девочка!..

Он заговорил твердым голосом, стараясь загипнотизировать пристальным, страстным взглядом, приблизив к ней свои губы, как бы лаская ее шепотом своих слов... А он? Какого мнения Маргалида о нем? А если в один прекрасный день он явится к Пепу и скажет, что хочет жениться на его дочери?..

- Вы! - воскликнула девушка. - Вы, дон Хаиме!

Она подняла глаза, без всякого страха, смеясь над его словами. Сеньор постоянно обманывал ее неправдоподобными шутками. А отец говорил, что Фебреры - кабальеро серьезные, как судьи, но всегда благодушно настроены. Он хочет пошутить над нею опять, как тот раз, когда говорил о глиняной невесте, хранившейся в башне, и будто бы ожидавшей его тысячелетия...

Но взор её встретился со взором Фебрера, и, увидав его бледное лицо, искаженное волнением, она в свою очередь побледнела. Это другой человек: перед нею новый дон Хаиме, которого она не знала. Инстинктивно, в страхе, она сделала шаг назад. Словно приготовилась к обороне, оперлась на тонкий ствол деревца, росшего около тропинки, с почти опавшей осенней листвой болезненного цвета.

Но все-таки она сохранила присутствие духа и улыбнулась насильственной улыбкой, притворившись, будто считает слова сеньора шуткой.

- Нет, - энергично ответил Фебрер. - Я говорю серьезно. Скажи Маргалида... Цветок миндаля... А если бы я был одним из твоих женихов? А если я явлюсь на кортехо? Что ты скажешь?..

Она прижалась к жалкому стволу, съежилась, как бы желая скрыться от его горящих глаз. От её инстинктивного отступления затрепетало гибкое дерево, и дождь желтых листьев, как осколки янтаря, посыпался на нее, на её косу, на её лицо, на её платье. Бледная, со сжатым ртом, посиневшими губами, она шептала, и слова её едва звучали, как слабый вздох. Глаза её широко раскрытые, влажные, смотрели с тревогой нищих духом, тех, кто много думает, но не умеет высказать своих дум. Он!.. Наследник Фебреров, старший в роде! Великий сеньор женится на крестьянке!.. Разве он сошел с ума?

- Нет, я не великий сеньор. Я - несчастный. Ты богаче меня. - Я живу вашей милостыней... Твой отец желает для тебя мужа, который бы возделывал его земли. Согласна, чтоб я был твоим мужем, Маргалида? Любишь меня, Цветок миндаля?..

Опустив голову, избегая взгляда, как бы сжигавшего ее, она продолжала говорить, не зная что. Безумие! Этого не может быть. Старший в роде говорит такие вещи!.. Это бред.

Вдруг она почувствоввла на своей руке легкое, ласкающее прикосновение. Правая рука Фебрера схватила её руку. Она снова взглянула на него: перед ней другой человек. Ея глаза встретили новое лицо, заставившее ее содрогнуться. Она почувствовала нервный трепет - знак предупреждения. Ея колени задрожали, стянулись, как бы от страха.

- Ты находишь меня стариком? - шепнул ей на уши умоляющий голос. - Ты никогда не полюбишь меня?..

Голос был нежный и ласкаюший, но эти глаза, готовые ее съесть! это бледное лицо, как лицо убийцы! Она хотела что-то сказать, хотела протестовать против последних слов. Ея взгляд, казалось, отвергал их. Возраста дона Хаиме для Маргалиды вовсе не существовало: он - высшее существо, он - как святые: их красота расцветает с годами... Но страх не позволил ей говорить. Она освободилась от ласкающей руки, почувствовав, как ею двигает чудесная пружина нервов, словно в минуту опасности для жизни, и побежала от Фебрера, как от убийцы.

- Иисус! Иисус!..

С этим умоляющих шепотом она отпрыгнула от него, затем понеслась на своих быстрых крестьянских ногах и исчезла за поворотом тропинки.

Хаиме не последовал за ней. Он остался неподвижный в уединении сосновой рощи, выпрямившись, посреди тропинки, безучастный к окружающей обстановке, словно зачарованный герой легенды. Потом провел рукой по лицу, как бы пробудившись, приводя в порядок свои мысли. Ему больно было за свои смелые слова, за испуг Маргалиды, за паническое бегство, положившее конец свиданью. Как он нелепо поступил!.. Результат его путешествия в город! Вот оно, возвращение к цивилизованной жизни, нарушившее покой отшельника, пробудившее страсти прошлаго, разговоры молодых офицеров, живших одними мыслями о женщинах.. Но нет, он не раскаивался в своем поступке. Самое главное, Маргалида знала то, о чем так часто грезил он смутно в уединенной башне, не отливая своих желаний в определенную форму.

Он медленно продолжал свой путь, стараясь не догнать семейства из Кана Майорки. Маргалида шла уже с матерью и братом. Он увидал их с высоты, когда их группа пересекала долину по направлению к хутору.

Фебрер начал колесить, чтобы не приближаться к Кану Майорки. Он направился к башне Пирата, почти дошел до нея, но двинулся дальше и не останавливался до самого моря.

Берег скалы, обрывавшийся отвесно над волнами, целые столетия выдерживал их напор. Словно разъяренные синие быки, с бешеной пеной обрушивались волны на скалу, пробивая углубления, глубокие пещеры, тянувшиеся в высоту, в форме вертикальных трещин. Эта вековая работа разрушала берег, пласт за пластом вырывая из его каменного панцыря. Отделялись от него колоссальные осколки, словно стены. Сначала образовывалась незаметная щель и увеличивалась в беге веков. Созданная Природой стена годами наклонялась к волнам, неустанно ударявшим в её оскование, пока, наконец потеряв равновесие в бурную ночь она не обваливалась, как куртина осажденного города, разбиваясь на мелкие глыбы, наполняя море новыми подводными скалами. Эти скалы быстро покрывались цепкими растениями, в изгибах которых кипела пена и искрилась рыбья чешуя.

Фебрер сел на краю большой, подавшейся вперед скалы, пласта, отделившагося от берега и смело наклонявшагося к рифам. Фатализм побуждал сесть именно тут. О, если бы надвигавшаеся катастрофа случилась в данный момент и тело, увлеченное грандиозным падением, исчезло в морской глубине, и саргофагом ему явилась эта громада, подобная фараоновой пирамиде!.. Конец всему! Конец его жизни!..

Закатывавшееся солнце, прежде чем скрыться, выглянуло в просвет непогодного неба, сквозь разрыв туч. Кровавый шар, пурпурная жертвенная облатка, оживившая полосами пожара беспредельное море! Черные массы паров, замыкавшие горизонт, покрылись шарлаховой отделкой. Над темной зеленью воды простерся огненный колышащийся треугольник. Покраснела пена волн, и берег несколько мгновений казался красной кипящей лавой.

При блеске этих огней бури Хаиме смотрел, как у его ног качаются волны, бросая свои ревущие гребни в углубления скалы, как стонут оне и крутятся, яростно пенясь, в извилистых переулках между рифами. В глубине этой зеленой массы, освещенной, как прозрачный опал, садящимся солнцем, виднелись прикрепленные к скалам странные растения, крошечные рощи, на цепкой листве которых шевелились животные фантастических форм, прыгающия и юркие, неуклюжия и малоподвижные с твердыми панцырями, серыми и красноватыми, снабженные оборонительными шипами, вооруженные клещами, копьями, рогами, охотящиеся друг за другом и преследующия менее сильных; а те неслись, как белый пар, сверкая в своем стремительном бегстве блеском прозрачного стекла.

Фебрер почувствовал себя маленьким в своем одиночестве. Потеряв веру в свою человеческую значительносиь, он сравнивал себя с одним из маленьких чудовищ, двигавшихся среди растений морской бездны. Может быть, сам он еще меньше. Эти животные вооружены для жизни, могут поддерживать свое существование собственной силой, не ведая ни неудач, ни унижения и скорбей, угнетавших его. Mope!.. Его величие, безучастное к людям, жестокое и неумолимое в своем гневе, подавляло Фебрера, воскрешало в его памяти безчисленную цепь мыслей, может быть новых, но казавшихся ему смутными отголосками прошлой жизни, чем-то таким, о чем он раньше думал, но неизвестно, где и когда.

Трепет благоговения, инстинктивного благоговения пробежал по нему, заставил его забыть недавнее событие, охватил его религиозным восторгом. Mope! Он стал думать, неизвестно почему, об отдаленнейших предках человечества, о первых людях, жалких, едва вышедших из животного состояния, терзаемых и гонимых всюду природою, враждебною в своем изобилии: так молодое, крепкое тело уничтожает или удаляет паразитов, пытающихся жить на счет его организма. На берегу моря, перед таинственным божеством, зеленым и безмерным, человек проводил лучшие минуты своего покоя. Из недр вод вышли первые боги: созерцая движение волн, убаюканный их ропотом должен был понять человек, что рождается в нем нечто новое и могущественное - душа... Mope! Таинственные организмы, населяющие его, также жили, как организмы суши, подчиненные тирании среды, неподвижные в своем примитивном существовании, повторяя себя на пространстве веков, словно одно и то же существо. Мертвецы повелевали и там. Сильные преследовали слабых и, в свою очередь, их пожирали более могущественные: та же самая история отдаленных предков и в теплых еще водах образующагося земного шара! Все то же самое, все повторяется на пространствах сотен миллионов лет. Если бы чудовище доисторических времен воскресло и стало бы качаться в современных водах, оно нашло бы всюду, в темных безднах и на берегах, ту же жизнь и ту же борьбу, как в дни его юности. Воинственное животное в багряном панцыре, вооруженное кривыми когтями и клещами, неумолимый боец зеленых подводных пещер, никогда не соединялось с грациозной рыбой, легкой и слабой, двигающей хвостом своей розово-серебряной туники в прозрачных водах. Его назначение - пожирать, быть сильным, и если оно оказывалоеь обезоруженным, с изломанными зубами, то должно безропотно подчиняться злой судьбе и погибать. Смерть предпочтительнее отказа от своего рода, от благородного фатума рождения! Для сильных нет на суше и в море ни довольства, ни жизни вне их родной среды. Они рабы собственного величия: каста несет им, вместе с почестями, несчастие. И всегда будет одно и то же!.. Мертвые одни правят существующим. Первые существа, совершившие шаг к жизни, своими действиями создали клетку и, как узники этой клетки должны двигаться сменяющия друг друга поколения.

Спокойные молюски, которых он видел сейчас в глубине воды прикованных к скалам, как темные пуговицы, представлялись ему божественными существами, хранившими в своем глупом покое тайну творения. Представлялись величественными, как чудовища, которых обожают дикие народы за их неподвижность и в квиетизме которых провидят величие богов. Фебрер вспоминал свои былые щутки на ночных попойках перед блюдами свежих устриц, в модных парижских ресторанах. Его злегантные подруги считали его сумасшедшим, слыша его нелепые размышления, внушенные вином, видом раковин и отголосками беспорядочного беглаго чтения юности. "Давайте кушать наших предков, мы - веселые антропофаги!" Устрица была одним из первых проявлений жизни на нашей планете, одной из первых форм органической материи, еще текучей, неопределенной, неустановившейся в своей эволюции среди безмерного водного пространства. Симпатичная и оклеветанная обезьяна сыграла лишь роль ближайшего брата, не сделавшего карьеры, несчастного и смешного родственника, которого не пускают в двери, притворяясь, будто не знают его фамилии, которому и не кланяются. Молюск был уважаемым предком, главой дома, родоначальником династии, обладал дворянскими привилегиями миллионы веков... Эти мысли теперь воскресли в Фебрере с яркостью неоспоримой истины при виде неподвижных, примитивных существ, запертых в своих створках, прикрепленных к скалам у его ног в глубинах зеленого стекла, дрожавшего между рифов.

Человечество гордится своим происхождением. Никто не оспаривает древности почтенных предков, как бы уснувших в бесконечных морских катакомбах. Люди воображают себя свободными, ибо могут двигаться с одного конца планеты на другой, ибо их организм утвержден на двух подвижных, членистых колонках, позволящих ему бегать по земле при помощи механизма шагов... Заблуждение! Одна из многих иллюзий, придающих ложное веселье нашей жизни, позволяющих нам переносить её бедствия и её ничтожество! Фебрер был убежден, что все рождались между раковин предразсудков, угрызений совести и гордости, - наследства наших предшественников в жизни, - был убежден, что людям, как бы они ни двигались, никогда не удается оторваться от скалы, куда прикрепились их предки. Деятельность, события жизни, независимость характера - все иллюзия! тщеславие молюска, сидящего на скале и воображающего, будто он плавает по всем морям земного шара, тогда как его раковина, попрежнему, прикреплена к известняку!..

Все существа таковы, какими были их предки, какими будут те, кто придет после. Меняются формы, но душа остается неподвижной и неизменной, как душа примитивных существ, вечных свидетелей первых побегов жизни на нашей планете, существ как бы покоящихся в глубочайшем сне. И так будет всегда. Тщетны великие усилия вырваться из роковой атмосферы, наследственной среды, из круга, где мы вынуждены жить: пусть даже придет смерть и другия, подобные же животные станут вращаться в том же самом круге и сочтут себя свободными, потому что всегда перед ними окажется новое пространство, которое нужно пройти.

"Мертвые повелевают", повторил еще раз мысленно Хаиме. Казалось невозможным, чтоб люди не постигали этой великой истины: чтоб они двигались в вечной ночи, воображая, будто творят новые вещи, при блеске иллюзий встающих ежедневно, как встает великое обманчивое солнце, сопутстаующее нам в бесконечности, бесконечности темной, а представляющейся голубою и светозарной...

Фебрер думал, а тем временем солнце скрылось. Mope было почти черное, небо - серо-свинцового цвета. В туманах горизонта змеились лучи, как огненные ехидны, спускавшиеся к волнам пить. Хаиме почувствовал на своем лице и руках влажный поцелуй дождевых капель. Готовилась разразиться буря. Может быть, продолжится всю ночь. Лучи сверкали все ближе и ближе. Вдали гремело, как будто две неприятельских флотилии стреляли из пушек за туманным пологом горизонта и приближались вместе с этим пологом. Полосы тихой воды, сверкавшей, как полированное стекло, между рифами и берегом, начали дрожать прыгающими волнами дождевых капель.

Несмотря на это, отшельник не двигался. Он продолжал сидеть на скале, испытывая глухое раздражение против судьбы, возмущаясь со всем диким пылом своего характера тиранией прошлаго. Почему мертвые должны повелевать? Почему они наполняют атмосферу частицами своей души, словно прахом костей, обрамляющих череп живых, диктуя им ветхия идеи?...

Вдруг на Фебрера как бы сошло просветление, как будто перед ним блеснул свет, никогда не видимый. Его мозг, казалось, рос, расширялся, - так водяная масса прорывает каменные преграды. В эту минуту молния озарила мутным светом море, и над головой грянул гром и прокатился ужасающим, трескучим эхом над безмерным морским пространством, над углублениями и высотами берега.

Нет, мертвые не повелевают, мертвые не правят. Хаиме, словно преобразившись, смеялся над своими прежними мыслями. Примитивные животные, которых он видел среди скал, a вместе с ними все морские и земноводные существа пребывают в рабстве у среды. Мертвые повелевают ими, ибо они делают то, что делали их предки, что будут делать их потомки. Но человек не раб среды: он её сотрудник, а иногда её господин. Человек - разумное, прогрессирующее существо и может изменять среду по своему усмотрению. Он был рабом в другия времена, в отдаленные эпохи, но, победив природу, эксплуатируя ее, он прорвал роковую оболочку, где в плену томятся прочия твари. Что значит для него среда, в которой он родился? Он создаст себе иную, если пожелает.

Он не мог продолжать своих размышлений. Буря разразилась над ним. Вода текла с полей его шляпы, бежала по его спине. Вдруг наступила ночь. При свете молний видна была матовая морская поверхность, трепетавшая под ударами дождя.

Фебрер направился к башне с быстротой, на какую только был способен. Однако, он был весел, с удовольствием бежал, испытывая бурное наслаждение человека, вышедшего из долгой неволи и не находившего достаточно простора для своей энергии. Он смеялся, не останавливаясь в своем беге, и блеск молний несколько раз осветил его фигуру: правая рука протянута вперед, палец поднят кверху; левой рукой он делал жест протеста, популярный, но неприличный.

- Буду делать, что хочу, - кричал он, наслаждаясь собственным голосом, терявшимся в грохоте бури. - Ни мертвые, ни живые не повелевают мною... Вот тебе!.. Долой моих благородных предков!.. Вот тебе!.. Долой мои прежния мысли! Долой всех Фебреров!..

Он несколько раз повторил некрасивый жест, радуясь, как маленький шалун. Вдруг его залила полоса красного света и над головой его загремел пушечный выстрел, - как будто произошел грандиозный обвал и берег разверзся.

- Ударило где-то близко, - произнес Фебрер, переводя дыхание.

Его мысль, занятая Фебрерами, обратилась к его предку, командору дону Приамо. Гром напомнил ему битвы рыцаря Креста, дьявольского героя, смеявшагося над богом и над чертом, выше всего ставившего свою волю, готового сражаться за своих и жить среди врагов веры, повинуясь своим капризам и симпатиям.

Нет, от него Фебрер не отрекался. Он обожал храброго командора: это - его истинный предок, лучший из Фебреров, бунтовщик, демон семьи.

Войдя в башню, он зажег огонь, закутался в грубый шерстяной африканский плащ, служивший для ночных экскурсий, взял книгу и хотел отвлечься от своих дум, пока Пепет не принесет ужина.

Гроза, казалось, остановилась над островом. Дождь лил на поля, превращая их в болота; низвергал потоки по отлогим дорогам, потоки, как бы вышедшие из берегов; насыщал горы, как огромные губки, в зеленые поры их сосновых рощ и кустов. Беглый свет молний показывал на миг, как видение сна, черное море с кипящею пеной, затопленные поля, полные огненных рыб, деревья, сверкающия в своем мокром плаще.

В кухне Кана Майорки ухаживатели Маргалиды представляли собой массу грозных альпаргат и тел, дымящихся парами влажного платья. Пеп с отеческим видом позволил атлотам пообождать, по истечение срока, назначенного для кортехо. Ему жаль было юношей, которым пришлось бы идти под дождем. Он сам был женихом. Пусть посидят: может быть, гроза скоро пройдет. A если не пройдет, пусть останутся и лягут, где найдут себе место - в кухне, в сенях... "Ночь есть ночь!"

Атлотская компания, довольная этим инцидентом, увеличивавшим время кортехо, смотрела на Маргалиду, одетую по-праздничному, сидевшую по средиие комнаты. Рядом с нею стоял пустой стул. Все уже перебывали на нем за вечер. Иные алчным взором поглядывали на него, не решаясь снова им завладеть.

Чтоб заткнуть за пояс соверников, Кузнец наигрывал на гитаре, напевал в полголоса, под акомпанемент раскатов грома. Певец, забившись в угол, сочинял новые стихи. Некоторые из юношей насмешливо приветствовали блеск молний, пробивавшийся сквозь дверные щели, и Капельянет улыбался, сидя на полу, опершись подбородком на обе руки.

Пеп дремал на своем низеньком стуле, побежденный усталостью. Жена его испускала глухие крики ужаса, каждый раз как сильный удар грома потрясал дом, и шептала фразы молитв, для вящей убедительности на кастильском наречии. "Святая Варвара благословенная, на небесах написанная..." Безучастная ко взглядам ухаживателей, Маргалида, казалось, готова была заснуть на стуле.

Вдруг, в дверь два раза стукнули. Пес, вскочивший было, почуяв чужого человека под навесом, вытянул шею, но не залаял и спокойно махал хвостом.

Маргалида с матерью посмотрели на цверь с некоторым страхом. Кто бы мог быть! В такой час, в такую ночь, в глухом Кане Майорки?... Что-нибудь случилгсь с сеньором?...

Пробужденный стуком, Пеп выпрямился на стуле. "Входи!" Он приглашал войти с величием римского отца семейства, неограниченного повелителя дома. Дверь была рядом. Она открылась, впустив порыв ветра с дождем: замигало пламя лампочки, освежилась душная атмосфера кухни. Осветился блестящими клубами пара черный прямоугольник двери, и все увидели в ней, на фоне мутного неба, закутаниую фигуру какого-то кающагося грешника; с одежды его текла вода, лицо почти быпо закрыто.

Фигура вошла решительными шагами, не поклонившись никому, в сопровождении собаки, ласково ворчавшей и лизавшей ей ноги, и прямо направилась к пустому столу рядом с Маргалидой - месту предназначенному для ухаживателей.

Усевшись, она откинула капишон и устремила взгляд на девушку.

- Ах! - застонала девушка, побледнев, глаза её широко раскрылись от неожиданности.

И она так волновалась, такое властное желание бежать овладело ею, что она едва не упала.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Два дня спустя, когда дон Хаиме, вернувшись с рыбной ловли, дожидался ужина в своей башне; явился Пеп. Он поставил с некоторой торжественностию корзинку на стол.

Крестьянин стал извиняться за свой неожиданный визит. Его жена и Маргалида опять отправились в пустынь Кубельс; мальчик сопровождал их.

Пробыв все утро с самого рассвета на море, Фебрер ел с большим аппетитом, но важный вид крестьянина заинтриговал его.

- Пеп, ты хочешь мне что-то сказать и не решаешься, - заговорил Хаиме на ибисском наречии.

- Так точно, сеньор.

И Пеп, как все рабочие люди, которые раздумывают и колеблются, говорить ли, но преодолев застенчивость, слепо бросаются вперед, поощряемые собственным страхом, начал грубо излагать свои мысли.

Да, он должен кое-что сообщить, очень важное. Два дня он обдумывал, но теперь молчать не может больше. Если он взялся принести обед сеньору, то единственно с целью поговорить с ним... Чего хочет дон Хаиме? Почему он смеется над теми, кто его так любить?...

- Я смеюсь! - воскликнул Фебрер.

Да, смеется над ними. Пеп с грустью повторил это. Что произошло в ночь бури? По какому капризу сеньор явился на собрание ухаживателей и сел рядом с Маргалидой, словно искал её руки? Ах, дон Хаиме! Фестейги - вещь серьезная; из-за них мужчины убивают друг друга. Он знает, что сеньоры смеются нзд этим и смотрят на крестьян острова, как на дикарей, но следует оставить в покое бедных крестьян с их обычаями, забыть их, не смущать их скудных радостей.

Теперь пришлось Фебреру принять печальный вид.

- Но если я не смеюсь над вами, дорогой Пеп! Если все это правда!... Узнайте же ее. Я претендент на руку Маргалиды, как Певец, как этот антипатичный кузнец, как все юноши, собирающиеся в твою кухню на кортехо... Тогда ночью я явился, потому что не мог дольше ждать, потому что понял причину тоски, посещающей меня, потому что люблю Маргалиду и женюсь на ней, если она выберет меня.

Его тон, искренний и страстный, не оставлял ни малейших сомнений.

- Значит, это правда! - Воскликнул крестьянин. - Мне кое-что говорила с плачем атлота, когда я спросил ее, почему явился сеньор... Вначале я не поверил ей. Девки такие самомнительные! Думают, будто все мужчины без ума от них... Стало быть, правда!

И, убедившись в этом, он улыбнулся, как от приятного сюрприза.

Что за дон Хаиме! Он со своей семьей очень польщены этим доказательством внимания к обитателям Кана Майорки. Но для девки плохо: она закичится, вообразив себя достойной принца и не пожелает, выдти замуж за крестьянина.

- He может быть, сеньор. Вы не понимаете, что этого не может быть?.. Я также был молод и знаю все это. На первых порах мы гоняемся за каждой атлотой, раз она не безобразна. Но потом начинаешь думать, поразмыслишь, что хорошо и что дурно, что больше всего подобает, и, наконец, перестанешь глупить. Вы поразмыслите, не правда ли, сеньор?.. Тогда ночью была шутка, каприз...

Фебрер энергично покачал головой. Нет, не шутка, не каприз. Он любит Маргалиду, милый Цветок миндаля, уверен в своей страсти и пойдет, куда бы она его ни завела. Он намерен осуществить то, что ему приказывает его воля, без колебаний, без предразсудков. Достаточно он был рабом их. Нет, ни размышлений, ни раскаянья! Он любит Маргалиду и теперь - один из соискателей её руки, на равных правах с любым атлотом острова. Он высказался.

Скандализированной этими словами, оскорбленный в своих самых старинных, самых прочных взглядах, Пеп поднял вверх руки, и его простая душа отражалась в его глазах, полная трепета изумления.

- Сеньор!.. Сеньор!.

Он должен был призвать в свидетели Сеньора небес, чтоб выразить свое удивление и замешательство. Фебрер хочет жениться на крестьянке из Кана Майорки! Мир переменился: каздлось, изменились все законы, казалось, вот-вот море зальет, поглотит остров и миндальные деревья зацветут на волнах. Дал ли себе отчет дон Хаиме в своем желании?..

Все уважение, накопленное в душе крестьянина длинными годами рабства у благородной семьи, религиозное почитание, внушенное ему родителями, когда ребенком он видел майоркских господ, теперь воскресло, теперь протестовало против подобной нелепости, против чего-то противного человеческим обычаям и божественной воле. Отец дона Хаиме был могущественной особой, один из тех, кто сочиняет законы там, в Мадриде: он даже жил в королевском дворце, Пеп еще помнил его таким, каким преставлял себе в легковерных мечтах детства, - повелевающим людьми по своему желанию: по своему капризу одних он посылает на виселицу, других милует; сидит за столом монархов и играет с ними в карты, точь-в-точь как сам он с каким нибудь приятелем в трактире Сан Хосе, и говорят они друг другу на "ты"; а за пределами столицы он - неограниченный владыка, на стальных судах, изрыгающих дым и пушечные выстрелы!.. А дед его, дон Орасио? Пеп редко его видел и, тем не менее, почтительно дрожал, вспоминая его господскую фигуру, серьезное лицо, не знавшее улыбок, импонирующий жест, которым он сопровождал свои шутки. Это был король старинного типа, милостивый и правосудный отец бедных, с хлебом в одной руке и палкой в другой.

- И вы хотите, чтоб я бедный, Пеп из Кана Майорки, породнился с Вашим батюшкой и дедушкой и со всеми сиятельными господами, кто хозяйничал на Майорке и повелевал миром?.. Ну, дон Хаиме, я опять думаю: все это шутка. Ваша серьезность меня не обманывает. Ведь и дон Орасио порой говорил самые смешные вещи, а лицо было как у судьи.

Хаиме обвел взглядом внутренность башни, улыбнувшись при виде её нищенской обстановки.

- Ho раз я беден, Пеп! Ты богач по сравнению со мной! К чему поминать мою семью, раз я существую, благодаря твоей поддержке?.. Если ты откажешь мне, не знаю, куда идти.

Беден! А разве это не его башня?.. Фебрер отвечал ему смехом. Ба! Четыре старые камня, разваливающиеся: им надоело существовать. Дикая гора: имеет кой-какую ценность лишь благодаря трудам крестьянина... Но последний настаивал на своем. У него остается собственность на Майорке: пусть даже в долгах, но все еще она велика... велика!

И разведя руками, с жестом, говорившим: состояние Хаиме нельзя измерить, никто не может его охватить, он прибавил,убежденным тоном:

- Фебрер не бывает бедным. Вы никогда не можете обеднеть. За нынешними временами придут другия.

Хаиме не стал больше убеждать его в своей бедности. Если он считает его богачем, тем лучше. В таком случае, атлоты, не видящие иных горизонтов, кроме острова, не могут говоригь, что он, потерпев фиаско, намерен породниться с семьею Пепа, дабы получить земли Кана Майорки.

Почему крестьянин изумляется его желанию жениться иа Маргалиде? В конце-концов, это - лишь повторение вечной истории, истории переодетого, скитающагося короля, влюбляющагося в пастушку и отдающего ей свою руку... А он ни король, ни переодетый, а испытывает настоящую нужду.

- И мне знакома эта история, - сказал Пеп. Разсказывали мне ее много раз, когда был ребенком, и сам рассказывал моим детям... He скажу, чтоб так не случалось: да было это в другия времена... очень далекие времена: тогда животные говорили.

Наиболее отдаленная старина и блаженная жизнь людей рисовались всегда Пепу счастливым временем "когда говорили животныя".

Но теперь!.. Теперь он, хотя и не умел читать, знакомился с делами мира, путешествуя по воскресеньям в Сан Хосе, беседуя с секретарем деревни и другими грамотными особами, читавшими газеты. Короли женятся на королевах, а пастухи на пастушках: каждый на своих. Миновали добрые времена.

- Но ты знаешь, любит меня Маргалида или нет?.. Ты уверен, что она считает все это нелепостью, как ты?..

Пеп долго молчал и, засунув руку под поярковую шляпу и шелковый женский платок, почесывал кудрявые, седые пряди волос. Он лукаво улыбался, с оттенком презрен:я, как бы радуясь неразвитости деревенских женщин.

Бласко-Ибаньес Висенте - Мертвые повелевают. 4 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :