Письмо Белинского В. Г.
Переписка за год 1833 год.

33. M. И. БЕЛИНСКОЙ

Москва. 1833 года, февраля 20 дня.

Милостивая государыня,

маменька Марья Ивановна!

Давно уже не писал я к Вам; Вы, я полагаю, думаете, что я или болен отчаянно, или умер, или попал в плен к киргизцам. Но не беспокойтесь: ничего не бывало! Здоровье мое находится в самом лучшем положении, и если бы меня не беспокоила мысль о горестном состоянии нашего семейства, то я бы мог назвать себя даже совершенно счастливым. Не писал же я так долго к Вам потому, что никогда не люблю писать, когда не о чем и нечего писать: это мое неизменное правило. И потому, к слову, я прошу Вас никогда не беспокоить себя пустыми сомнениями насчет моего здоровья или обстоятельств, если я долгое время не отвечаю на Ваши письма.

Письмо Ваше от декабря 10 прошедшего года1 я получил, а равно как и приложенный при оном гостинец, за который и благодарю Вас; он показался мне гораздо вкуснее и приятнее Вашего письма, которое я никак не мог проглотить, ибо оно остановилось у меня в самом горле, да и теперь еще стоит в нем. Ну, маменька, подлинно, что лакомый кус! Впрочем, я уже привык к подобным домашним гостинцам; только мне кажется, что они, что ни далее, всё становятся солонее, а это не к добру. Мною не на шутку начинают овладевать какие-то зловещие предчувствия. Папенька с некоторого времени начал разыгрывать драму, которой развязка меня ужасает. Я уверен, что он или находится на высочайшей точке отчаяния, похожего на какое-то сатанинское ожесточение против всего существующего, или уже близок к совершенному сумасшествию. Я не знал, что мне делать: смеяться или плакать, когда узнал о его прекрасном намерении бросить на старости лет дом, жену, детей и определиться в армию, чтобы подобно известному герою Дон Кихоту пуститься в свет для отыскивания рыцарских приключений. Вы догадаетесь, что подобная уверенность в помешательстве ума моего отца нимало меня не радует. Будущее представляется мне в какой-то ужасной перспективе, а в настоящем я также не слишком много нахожу для себя утешительного... Но, несмотря на всё это, я скорее соглашусь приклеить себе ослиные уши и написать на своем лбу, что я дурак, нежели предаваться безвременному отчаянию. Если бы все мои старания дать благоприятный оборот своим худым обстоятельствам остались тщетными, то и тогда бы я не стал ни плакать, ни жаловаться, но, напротив, скрепив свое обливающееся кровию сердце, с насильственною на лице улыбкою, принимал бы удары судьбы. Советую и Вам поступать так же. Смейтесь, хохочите когда сердце Ваше разрывается на миллионы частей; пойте когда душа Ваша желала бы вылиться рыданиями и воплями; пляшите когда судороги отчаяния начали бы сводить Ваши члены. Поступайте так, и я буду гордиться тем, что я Ваш сын. Вы молитесь богу, оказываете самое ревностное усердие к религии; но религия не в постах и молитвах; она в душе, в сердце, в делах человека. Вы питаете надежду, что Ваши горести, Ваши страдания вспомнятся у бога; но, маменька, ведь мученический-то венец достается ценою терпения покорного, безропотного. Эти святые отцы, эти мученики, Вами почитаемые, Вами обожаемые, терпели, и как же еще терпели-то! Под ударами бичей, мучимые раскаленными щипцами; разрывавшими их тело, в огне, в железах, в пытках они молили бога за своих палачей и благодарили его зато, что он удостоил их вкусить мучения за его славу. Вы, может быть, удивитесь, что с некоторого времени я пишу к Вам в своих письмах проповеди, все на один и тот же лад. Я потому это делаю, что, по моему мнению, с каждым днем Вы имеете большую и большую нужду в той добродетели, которой я советую Вам придерживаться, то есть в терпении. Если слова мои будут доступны душе Вашей, если она откликнется на них ответным звуком, тогда труды мои и желания не останутся тщетными. Если же слова мои будут глас вопиющего в пустыне, то бог с Вами! По крайней мере, я буду утешать себя тою мыслию, что я выполнил свой долг, сделавши с своей стороны всё, что только мог сделать. Обращусь опять к прежней материи и скажу Вам, что есть еще другая причина, побуждающая нас к терпению: это надежда! Кто может знать будущее, кто в состоянии видеть сквозь этот таинственный покров, столь недоступный для глаз смертных, которым судьба скрыла от нас будущность. Разве из самого зла не может образоваться для нас зерна, из которого некогда разовьется целое дерево счастия и принесет богатые плоды. Так для чего же нам, самовольно лишая себя надежды, безвременно убивать себя отчаянием. Было время, когда Вы неутешно сокрушались о моей болезни и в горьких слезах выливали свое здоровье и укорачивали тем нить своей жизни; но болезнь моя миновалась, я стал еще здоровее прежнего и даже совершенно забыл о тех страданиях, на которые имел неблагоразумие Вам жаловаться в своих письмах; Ваша же горесть, может быть, некогда отзовется дурными последствиями. Но я теперь буду умнее: какое бы ни постигло меня несчастие, Вы никогда не узнаете об оном от меня прежде, нежели мои обстоятельства не примут лучшего оборота.

Из наших же семейных обстоятельств меня более всего беспокоит участь бедной Александры: и днем и ночью я только о том и думаю, чтобы поскорее увидеть ее замужем. Каково бы ни было тогда ее счастие, по крайней мере, она бы навсегда была пристроена. В этом отношении я имею и Вас кое за что упрекнуть. Я слышал от Дмитрия Петровича, что служащий у вас в земском суде г. Надеждин имел на Сашеньку виды, но что Вы сами отклонили его предложение вследствие какого-то странного предубеждения. Я и от других имел случай слышать, что этот г. Надеждин очень порядочный человек, не пьяница, не мот, хорошо ведет свои дела, не входит в подлые сообщества с вашими подьячими и вообще ничуть не похож на частную приказную чембарскую братию. Сверх того, хотя он еще и не офицер, зато, как слышал я, дворянин. По моему же суждению, канцелярист да дворянин гораздо более стоит титулярного советника не-дворянина, и если он к тому добрый и честных правил человек, то я не советовал Вам презирать таким случаем навсегда устроить судьбу Вашей дочери. В этом отношении Вам не должно ни слишком медлить, ни быть слишком разборчивою. Вы знаете, за кого вышла Ольга Васильевна,2 однако, говорят, она очень счастлива; а мне кажется, что в супружестве счастие есть первое дело. И потому прошу Вас в рассуждении сего как можно менее придерживаться своих обыкновенных предрассудков. Не ищите суженого чиновного, богатого, многоумного, ученого, франта, щеголя, танцора; но если он добр сердцем, честен правилами, благороден чувствами, не глуп и не совсем без образованности светской, то есть умеет раскланяться в порядочном обществе, спросить и ответить, не возбуждая смеха, тогда думать много нечего по рукам да и в церкву.

Вот Вам, маменька, всё, что почитал нужным писать к Вам, Больше, кажется, нечего. Свидетельствую при сем мое почтение бабушке Дарье Евсеевне и желаю ей быть здоровой, счастливой и успевать во всех своих желаниях. Мое желание искренно: лучшего я не знаю. В заключение же сего письма почитаю необходимым сказать Вам, что я очень доволен доставителями сего письма: Авениром Ивановичем, Александрою Николавною и Раисою Николавною.3 Я часто посещал их и всегда был принимаем и ласкаем ими, как их родной. Часы же, проведенные мною собственно с Авениром Ивановичем, причисляю к лучшим в моей жизни. Этот человек хотя и медик, но имеет душу и сердце эстетически образованные и не чужд ничего, что почитается достоянием только одних избранных. Итак, прощайте, любезная маменька, желаю Вам здоровья, счастия, а более всего драгоценного терпения и происходящего из оного невозмущаемого спокойствия духа, и остаюсь с чувствами сыновней любви и уважения Ваш сын

Виссарион Белинский.

34. Г. Н. БЕЛИНСКОМУ

Москва. 1833 года. Февраля 20 дня.

Милостивейший государь,

папенька Григорий Никифорович!

Я был очень приятно изумлен письмом Вашим от ноября 25 дня,1 ибо давно уже не имел счастия получать от Вас писем. Более же всего обрадовало меня это письмо тем, что я собственными глазами имел случай удостовериться из оного, что попечение о детях есть предмет еще не совсем для Вас чуждый. Вы не хотите отдавать Никанора в Пензенскую гимназию по причине худого преподавания в оной языков; в этом случае я совершенно согласен с Вами. Сверх того, если бы и все предметы были преподаваемы в оной наилучшим образом, то и тогда бы я не посоветовал Вам определять его туда. Другое дело, если бы могли отдать его в Пензе на надежные руки в какой-нибудь хороший дом, где могли бы иметь самый попечительный надзор за его поведением и успехами и часто уведомлять Вас об оных тогда бы не должно было упускать такого прекрасного случая. Касательно же лицея, о котором Вы приказываете мне известить Вас подробно, я не могу сообщить Вам никаких сведений, ибо я не знаю, есть ли в Москве какое-нибудь учебное заведение под сим именем, и тщетно спрашивал об оном у всех моих знакомых.2 В первую же московскую гимназию принимают только дворянских детей и с ежегодным взносом значительной суммы. Поэтому я бы советовал Вам отложить это дело хотя до вакации; я же между тем буду разведывать, нет ли подобного учебного заведения, и что узнаю, о том немедленно Вас уведомлю.

Между тем Вам необходимо нужно приготовить его сколько-нибудь в главных основаниях латинского, немецкого и французского языков, как самой важнейшей и труднейшей части его будущего учения. Вам это очень легко сделать, ибо я слышал, что Ваши бедные чембарские учителя берут за целый месяц по скромной синичке, уча мальчика за сию ничтожную цену каждый день в неделю. В Москве же трудно сыскать учителя, который бы за один час брал менее пяти рублей. Я надеюсь, что Вы не пожалеете для пользы Вашего особенно любимого Вами сына платы и втрое больше пяти рублей в месяц. Не мешало бы Вам также обратить свое особенное внимание и на нравственность Никанора, которая у него находится в самом расстроенном состоянии. Если бы Вы и успели отдать его в какое-нибудь хорошее учебное заведение на казенный кошт с такою нравственностию, то Вы бы совершенно этим его погубили. В таких заведениях для исправления испорченной нравственности прибегают иногда и к таким мерам, к которым Никанор совсем не привык и которые потому должны будут показаться ему ужасными. В самом деле, привыкши не иметь над собою старшего, привыкши в таких летах повелевать, а не повиноваться, не имея ни малейшего уважения даже к матери, каково ему будет увидеть себя в необходимости слушаться и уважать иногда даже какого-нибудь сторожа-солдата и видеть над собою бесконечный ряд начальников, а под собою ни одного подчиненного? При его счастливых дарованиях он мог бы льститься на прекрасную будущность; но я вижу с горестию, что эти небесные дары от небрежного за ними ухода начинают зарастать и заглушаться крапивою и чертополохом низких привычек и худых склонностей...

Ради самого бога, папенька, обратите на Никанора всё свое внимание. Из этого мальчика, право, можно сделать всё, что угодно: и ангела и дьявола. Я очень хорошо понимаю, к какому разряду людей он принадлежит. В его характере не может быть середины: или всё или ничего, или слишком хорош или совсем негодяй; а с этакими людьми шутить не должно, а то недолго до греха.

Более писать к Вам ничего не имею; поговорить с Вами лично желал бы очень, ибо много, много есть у меня сказать Вам, много, много лежит на душе моей такого, что хотел бы я одним Вам высказать...3 В ожидании же этого вожделенного времени имею честь остаться Ваш преданный Вам и готовый с покорностию исполнять все Ваши желания сын

Виссарион Белинский.

35. M. И. БЕЛИНСКОЙ

Москва. 1833 года, мая 21 дня.

Любезная маменька!

Давно уже не писал я к Вам; не знаю, в хорошую ли или дурную сторону толкуете Вы мое молчание. Как бы то ни было, но на этот раз я желал бы не уметь ни читать, ни писать, ни даже чувствовать, понимать и жить! Каковым кажется вам это вступление? Но погодите, не торопитесь: это еще цветики, а вот скоро попотчую Вас и плодами... Не радостны были все мои письма с самого проклятого холерного года; но теперь я не могу без ужаса и подумать о том ударе, которым готовлюсь поразить Вас, мою мать... Девять месяцев таил я от Вас свое несчастие, обманывал всех чембарских, бывших в Москве, лгал и лицемерил, скрепя сердце... но теперь пе могу более. Ведь когда-нибудь надобно же узнать Вам. Может даже быть, что Вы уже знаете, может быть, Вам сообщено это с преувеличениями, а Вы женщина и мать... Чего не надумаетесь Вы? При одной мысли об этом сердце мое обливается кровию. Я потому так долго молчал, что еще надеялся хотя сколько-нибудь поправить свои обстоятельства, чтобы Вы могли узнать об этом хладнокровнее... Я не щадил себя, употреблял все усилия к достижению своей цели, ничего не упускал, хватался за каждую соломинку и, претерпевая неудачи, не унывал и не приходил в отчаяние для Вас, только для Вас: я всегда живо помнил и хорошо понимал мои к Вам отношения и обязанности; терпел всё, боролся с обстоятельствами сколько доставало сил, трудился и, кажется, не без успеха. Вот в чем дело: Вы знаете, что проходит уже четвертый год, как я поступил в университет; Вы, может быть, считаете по пальцам месяцы, недели, дни, часы, минуты, нас разделяющие, думаете с восхищением о том времени, о той блаженной минуте, когда, нежданный и незванный, я, как снег на голову, упаду в объятия семейства кандидатом или, по крайней мере, действительным студентом!.. Мечта очаровательная! и меня обольщала она некогда! Но, увы! В сентябре исполнится год, как я выключен из университета!!!1 Вы также, может быть, воображаете, что я скоро получу место учителя в гимназии и что приду в состояние быть опорою для Вас и братьев, и сестры и я, точно, может быть, скоро буду учителем но не в гимназии, а в уездном училище и еще в Белоруссии, даже, может быть, в самой Вильне, тысячи за две верст от Вас, на 700 рублях жалованья, и, может быть, через неделю после отправления сего письма уеду туда, не повидавшись с Вами ни на минуту. Предчувствую, что это будет Вам стоить больших слез, тоски и даже отчаяния, и это-то самое меня и сокрушает, а на всё прочее я смотрю хладнокровно и ни мало не печалюсь.

Но, маменька, всё-таки умоляю Вас не отчаиваться и не убивать себя бесплодною горестию. Есть счастие и в несчастии, есть утешение и в горести, есть благо и в самом зле. Я видел людей в тысячу-тысяч раз несчастнее себя и потому смеюсь над своим несчастием. Назад тому месяца два отдали в солдаты без выслуги одного казенного студента за такой проступок, за который и трехдневное заключение в карцер было бы достаточным наказанием.2 Его в цепях посадили в яму вместе с ворами и убийцами и в цепях представили к коменданту для отправления в Грузию; но он заболел и теперь в Лефортовской больнице, может быть, с минуты на минуту, как небесного дара, ждет себе смерти. А сколько выключено за ничто с худыми аттестатами, лишенных права служить!.. Что же я?.. я буду служить учителем, получать 700 ас. в год жалованья, а если попаду в самую Вильну, то 1000 рублей; поступи в службу, буду состояться в 12 классе, а через три или 4 года получу прямо 9 класс с годом старшинства. Дальнейшее же мое повышение будет зависеть от моего поведения, усердия к службе и расположения ко мне попечителя. В этом отношении неимение ученой степени не будет иметь никакого влияния, ибо эта служба почти заграничная, и попечитель имеет неограниченную власть, что захочет, то и сделает. К тому же он очень добрый и благородный человек. Я и без того был же бы учителем поневоле на 6 лет, а теперь могу служить, сколь мне заблагорассудится.3

Теперь в коротких словах расскажу Вам мою печальную историю. Вышедши из больницы, я просил Голохвастова, чтобы он из уважения к моей долговременной болезни позволил мне в конце августа или начале сентября держать особенный экзамен. Он хотя и не обещал исполнить моей просьбы, но и не отказал, а сказал: хорошо, посмотрим. Я остался в надежде и с половины мая до самого сентября, несмотря на чрезвычайно худое состояние моего здоровья, работал и трудился, как чорт, готовясь к экзамену. Но экзамена не дали, а вместо его уведомили меня о всемилостивейшем увольнении от университета. Я перешел к Алексею Петровичу,4 купил один французский роман в 4 частях, к Рождеству с великими трудами, просиживая иногда напролет целые ночи, а во время дня не слезая с места, перевел его, в надежде приобрести рублей 300;5 но фортуна и тут прежестоко подшутила надо мною: в газетах было объявлено о другом переводе сего самого сочинения и потому я едва, едва могу получить 100 руб. ассигн. Я купил себе кое-какую фрачную пару, сюртук и прочие необходимости. Потом чуть не уехал на кондицию в Вологду, в дом к одному помещику за 600 руб., а потом в Орловскую губернию за 1200 руб. К счастию моему, всё это не состоялось. А. Ф. Мосолов6 предлагал мне свое посредничество чрез своего родственника, но и сие не состоялось по причине внезапного отъезда из Москвы Аркадия Федоровича. Наконец в половине великого поста я познакомился с профессором Надеждиным и начал переводить в его журнал.7 На страстной неделе приехал в Москву попечитель Белорусского учебного округа, действительный статский советник и кавалер Григорий Иванович Карташевский, и издатель "Телескопа" попросил его, чтобы он дал мне место учителя в Белоруссии. Я представлялся ему и по его назначению подал ему рассуждение, и он, наконец, сказал мне, что так как все белорусские училища состоят на правах гимназий, то прямо принять меня в какое-нибудь из них нельзя, но что он в скором времени должен открыть несколько уездных училищ; а что до сего времени я должен пробыть в каком-нибудь из приходских на 400 руб. жалованья; но что по приезде в Белоруссию он оставит меня на несколько месяцев в каком-нибудь гимназиальном на 1200 рублях жалованья до прибытия туда настоящего учителя из кандидатов и что в это время откроются и уездные. Итак, 27 апреля я подал ему просьбу, и он хотел было через два дня отправить меня в Белоруссию с одним кандидатом, туда же едущим.8 Этою поспешностию он хотел доставить мне рублей 40 денег на дорогу, ибо в таком случае мы бы оба платили прогоны за одну пару, следовательно, у каждого из нас половина прогонных денег осталась бы в кармане. Но после, увидев, что у меня нет ни копейки своих денег для того, чтобы запастись одеждою и другими необходимыми вещами, он сказал мне, что едет в Петербург и там постарается выхлопотать мне рублей полтораста награждения и уже оттуда пришлет мне свое решение, которого я дожидаюсь и теперь. Вот вам моя история; она неполна, ибо я умалчиваю здесь о многом, многом, перенесенном мною в продолжение этого года. Теперь же только одна мысль, что всё это может сильно огорчить Вас, убивает меня, а особенно то, что я перед отъездом не могу повидаться с Вами. О прочем же нимало не беспокоюсь; исключение же из университета даже некоторым образом радует меня, ибо я теперь уверен, что не попаду без всякого суда в солдаты за какую-нибудь безделицу. Притом же, если я с год прослужу хорошо в уездном училище, то непременно буду в гимназиальном, а на эти места много охотников даже и из своекоштных кандидатов. Я не буду говорить Вам о причинах моего выключения из университета: отчасти собственные промахи и нерадение, а более всего долговременная болезнь и подлость одного толстого превосходительства.9 Ныне времена мудреные и тяжелые: подобные происшествия очень нередки. Обо всем этом я желал бы лично потолковать с Вами; но что делать... видно покуда так и быть; может быть, когда-нибудь, только не теперь... Итак, терпение!

Терпение! Терпение! Его призовите себе на помощь, им вооружитесь! Вам не слишком трудно будет это сделать, если Вы не забудете, что я перенес ужасные муки и страдания, о которых Вы никогда не узнаете и которые Вам даже невозможно и понять, что я претерпел несколько казней и пыток для Вас! Мысль, что я не один, что с моим счастием или несчастием соединено счастие или несчастие нескольких человек, эта мысль вооружила меня какою-то неестественною твердостию к перенесению стольких бедствий, от которых я мог бы освободиться легким и скорым образом; а сладостная надежда в скором времени прийти в состояние быть подпорою, утешением столь близких моему сердцу существ делала то, что я даже с каким-то наслаждением выдерживал эти напоры столь яростных бурь, со всех сторон устремившихся на мой утлый челн! Итак, маменька, я жду от Вас за это награды: не печальтесь, но надейтесь! Вы знаете мой характер я на всё могу решиться, и горе мне, горе Вам, горе всему нашему семейству, если я узнаю, что я буду причиною Ваших страданий, что еще боле расстрою Ваше здоровье и сокращу Вашу жизнь... Горе... больше ничего не скажу. Но если Вы хладнокровно перенесете эту неприятность, то, клянусь Вам Вашим богом, все дни, все минуты моей жизни до последнего издыхания будут посвящены Вам и Вашим детям, мне единокровным; что все мои действия, все усилия будут стремиться к их и Вашему счастию. Пока я здоров, до тех пор, верьте мне в этом, до тех пор, повторяю Вам, моя мать не будет иметь нужды ни в чем; я сам скорее откажу себе в последнем, но исполню даже малейшие ее прихоти. Итак, маменька, в последний раз повторяю Вам: мое счастие, моя жизнь, сохранение чувства моей нравственности, всё, наконец, всё зависит теперь от Вас; умейте понять это. Жду от Вас в самом скором времени собственноручного письма; адресуйте его на имя Алексея или Дмитрия Петровича; если оно не застанет меня в Москве, то они перешлют его ко мне в Белоруссию. Буду считать минуты: не медлите ответом! Засим простите! Ваш сын

Виссарион Белинский.

P. S. Ваши письма,10 талер и два окорока, посланные с человеком H. H. Щетинина, получил. Насчет Вашего препоручения скажу Вам решительно, что я ни в чем этом, толку не знаю ни на грош, и потому прошу Вас обратиться с своими просьбами на этот раз к Вашему внучку Алексею Петровичу: он во всех экономных делах собаку съел и может надуть всю Москву, когда дело идет о том, чтобы из гроша сделать рубль. А я, право, не умею отличать золото от хорошей меди или бронзы, а серебро от олова. Пришлите к нему Вашу табакерку и положитесь на него совершенно: Вы останетесь им довольны. Об деле бабушки не справлялся, ибо у меня и по сю пору голова ходит кругом и я не могу опомниться; в иной день придется обегать по Москве верст двадцать; дел пропасть. Беспрестанно пишу, перевожу, держу корректуру "Магдалины" словом, не знаю куда и сунуться. Только нынче, снова перечтя Ваши письма, обо всем вспомнил. Алексей Петрович берет на себя исправить все эти комиссии.

В. Б.

36. Г. Н. БЕЛИНСКОМУ

Москва. 1833 года, мая 21 дня.

Милостивый государь,

папенька Григорий Никифорович!

Писать к Вам всегда было для меня приятнейшим долгом, но теперь эта обязанность кажется мне самою ужасною необходимостию. Это начало ни чуть не покажется Вам ни странным, ни удивительным, когда Вы прочтете мое письмо к маменьке.1 Если это Вас огорчит, то одна моя мольба к Вам: ни слова в упрек! Если я более или менее был сам причиною сего моего несчастия, то, поверьте, я с лихвою наказан за это самим собою. Надеюсь, что Вы поймете меня. Я уже не мальчик и свой собственный суд для меня всего страшнее. Но счастлив тот, кто еще может остановиться во-время и употребить себе в пользу собственные ошибки и суровые уроки судьбы! Я еще только выехал на своем челне в это открытое море света, а до сего времени держался у берегов; следовательно, еще не всё потеряно. Конец венчает дело, говорят умные люди; только тогда при плесках вызывают или освистывают актера, когда совсем разыграет свою роль; только тогда можно произнести суд человеку, когда он совсем окончит свое поприще. Впрочем, какие бы ни были обстоятельства, навлекшие на меня мое несчастие, Вы можете быть всегда твердо уверенными, что ничем предосудительным не обесчестил имени своего отца. Я живу не для себя, помню, что я крепкими узами связан с кровными и вот только поэтому-то и огорчаюсь.

Итак, простите! Моя последняя к Вам мольба, мой единственный к Вам завет: водворите мир и тишину в своем семействе, прекратите эти вечные и ни к чему не ведущие несогласия. Прошедшего воротить нельзя и Вам уже поздно теперь считаться между собою. Ваша жена нам мать, а это слово не пустой, бессмысленный звук! Смерть каждого из Вас будет равно гибельна для Ваших детей: так берегите же себя взаимно, если не для самих себя, то для нас. И так на земле много горя, много бедствий, для чего же усугублять их по своему произволу? У Вас дочь невеста; кто захочет избавить Вас от этого бремени, если общественное мнение изречет неблагоприятный приговор Вашему семейству? Я никогда не поверю, чтобы Вы, по своей душе и сердцу, желали быть виновником вечного несчастия своей дочери; да и не дай боже когда-нибудь увериться мне в подобной мысли! А бедный, несчастный Никанор!.. Как жаль мне, что я не могу его взять с собою, что я не могу сделать для него всего того, что бы мог для него сделать! А от этого парня, право, был бы прок! Кровь стынет в моих жилах, когда я только подумаю о том, что мне пишут об нем и говорят все чембарские! Итак прощайте! Не сердитесь на меня за то, что, говоря с Вами, я люблю пускаться в мораль: у кого что болит, тот о том и твердит. Не сомневайтесь, что истинная любовь и усердие как к благу всего нашего семейства, так и Вашего собственного, водит пером моим. С чувством глубочайшего почтения и искренней сыновней любви и с душевным желанием Вам всех благ и всякого счастия остаюсь Ваш сын

Виссарион Белинский.

37. К. Г. БЕЛИНСКОМУ

Москва. 1833 года, мая 21 дня.

Любезный брат,

Константин Григорьевич!

Прощай еще на год! Каково приветствие? Да, прощай! и не тужи: хотелось было и мне с тобою повидаться, очень хотелось но что делать! Делай не всё, что хочется, а как судьба прикажет. Что станешь делать с этою злою, брюзгливою старухой? Она помыкает людьми, как шашками, и, подобно сильному, могучему богатырю Еруслану Лазаревичу, хватит за голову голова прочь, за руку рука прочь! Но не тужи, потерпи еще год: буду трудиться до упаду, буду проводить без сна ночи, к чему я уже довольно попривык, буду доставать и копить любезные денежки, чтобы на тот год хоть плыть, да быть в Чембаре и обнять всех любезных сердцу. Ты с своей стороны также копи и собирай денежку: когда я приеду, то ты непременно вместе со мною приедешь в Москву и тогда поступишь в Сенат. Москва для меня город незабвенный, родной моему сердцу, и любимейшая мечта моя лет через пять навсегда основать в ней мое жительство. Следовательно, на тот год я непременно поеду сперва в Москву, а уже из нее отправлюсь в Чембар, из которого опять в Москву, а из нее уже в Белоруссию. Ты же между тем получишь офицерский чин, проведешь месяца два со мною в Чембаре и навсегда оставишь его вместе же со мною. Что ты не пишешь ко мне: твое молчание убивает меня. Уж не уехали ли вы в Воронеж, не уведомив меня о своем отъезде? если так, то худо ты сделал. Я не писал к тебе так долго по той причине, что ожидал решения своей участи, да и к тому же дела чертовская пропасть. "Магдалины" отпечатаны две части, теперь печатается третья; я держу корректуру, и чтобы хотя чем-нибудь порадовать тебя, посылаю тебе корректурные листки. Я знаю, что тебя восхищает всё мое и кажется тебе чем-то необыкновенным. Итак восхищайся. Стихов прислать не могу ибо скоро еду. Пиши скорее; может быть, твое письмо еще и застанет меня. Пиши на имя г-д Ивановых с передачею мне. Ты уведомляешь меня, что ты ведешь свой дневник это доброе дело! Продолжай его. Утешай маменьку и сам не печалься. Облака для того покрывают небо, чтобы с большим великолепием явилось солнце, так и горести: стерпится слюбится. У вас там всё свадьбы это доброе дело. Я познакомился недавно с Сергием Васильевичем Великопольским он очень неглупый и особенно добрый человек. Кланяйся всем, всем меня знающим и помнящим, и нашим домашним: Акулине, Василью, Авдотье и Марье и Ивану; первым трем скажи, что я их люблю и помню, а последним, что я их не знаю, но люблю, потому что они наши домашние. О себе скажу тебе, что я никогда так не был здоров, как ныне: дышу свободно, не знаю кашля, головной боли, колик и прочих неизменных доселе спутников моей жизни. А всё от того, что бросил трубку. Я знаком с Надеждиным: перевожу в "Молву" и "Телескоп"; вот тебе перечень моих переводов: "Лейпцигская битва", "Изобретение азбуки", "Некоторые черты из жизни Доктора Свифта", "Последние минуты библиомана", "День в Калькутте" (59 и 60 No), в "Телескопе" будут помещены: "Письмо о музыке" и "О Богемской эпопее". Сверх того, еще не напечатаны: "Воспитание женщин" (Карла Нодье), "Граф и Альдерман" и "Воздушные замки молодой девушки" (Юлия Жанена).1 Перевожу я более из "Revue etrangere", ("Иностранного обозрения" (франц.). ) несколько из "Courrier du beau monde", "Revue de Paris" ("Вестника высшего света", "Парижского обозрения" (франц.). ) и разную мелочь для "Молвы" из "Miroire". ("Зеркала" (франц.). ) Вот и это для тебя радость. Засвидетельствуй искреннейшее почтение бабушке Дарье Евсеевне и Ивану Осиповичу;2 попроси у него извинения, что я не отвечал на его письмо; из Белоруссии непременно буду к нему писать. Также и Варваре Савельевне,3 и перецелуй всех их детей. Равным образом кланяйся от меня почтеннейшему и любезнейшему Авениру Ивановичу и скажи ему, что воспоминание об нем всегда будет для меня приятно и что я почту для себя приятнейшею обязанностию, как только осмотрюсь в Белоруссии, писать к нему. Александре Николаевне4 также поклон в пояс, и всему их семейству свидетельствую мое почтение. Скажи бабушке, что мне очень досадно, что не могу написать к ней ничего: ты знаешь, что гром не грянет, русак не перекрестится; за письма я принялся вечером накануне отъезда Татарина5 и едва, едва успел написать и это, рука едва движется, я устал, измучился. Впрочем, и без моих писем бабушка может быть уверена в моем к ней расположении: любовь не в словах и письмах, а в душе и сердце. О Никаноре и говорить не хочу: малый пропащий. Если бы я мог побывать пред отъездом хотя на неделю у вас, то бы увез его с собою, если бы не отпустил папенька, то бы украл. Но делать нечего. Как скоро Карташевский пришлет решение, то, получивши прогоны, надобно будет дни через два ехать в Белоруссию. Итак, прости! Пиши поскорее. Буду с нетерпением ждать ответа. Из Белоруссии аккуратно через каждую неделю буду писать к вам с маменькой. Будь здоров и счастлив! Остаюсь любящий тебя брат твой

Виссарион Белинский.

Сашеньку целую и прощаюсь с нею до следующего письма.

38. К. Г. БЕЛИНСКОМУ

Москва. 1833 года, июля 19 дня.

Благодарю тебя, любезный брат, что ты поторопился написать ко мне; но признаюсь тебе, что твое, а особенно маменькино, письмо ничуть не удовлетворило моему желанию. От тебя я получил изъявления твоего сожаления о моей невзгоде, что меня очень трогает, как доказательство твоей братской ко мне любви; потом описание собственных твоих горестей, что прибавило еще несколько капель ядовитой горечи в чашу, которую я давно уже пью; за сим несколько официальных известий, впрочем, не совсем удовлетворительных:1 не того ожидал я с таким нетерпением. Мне хотелось поскорее узнать, какое впечатление произвело на папеньку и маменьку мое письмо, в коем я наконец решился уведомить их о своем несчастии; но этого-то именно я и не вижу в твоем письме. Равным образом, мне и то крайне досадно, что ты ни слова не сказал о том, когда едет в Москву Авенир Иванович.2 Прошу тебя, будь обстоятельнее в своих письмах ко мне; ты не можешь себе представить, как неприятно получать такие неудовлетворительные известия.

Ты просишь меня, чтобы я, ради самого бога, уведомил тебя, когда ты избавишься от проклятой службы в земском суде и несносной жизни в родительском доме и будешь служить в Сенате или где-нибудь? Я уже сказал тебе, чтобы без офицерского чина ты и во сне не бредил о выезде из Чембара. "Ты знаешь, что Дмитрию Петровичу остается пробыть в университете только один год, по выходе из коего ему непременно должно будет вступить в службу, которую он и намерен начать и продолжать в Москве. После окончания своего курса он, может быть, проживет с полгода дома; тогда-то и с ним-то поедешь ты в Москву, ибо я уверен, что к тому времени ты будешь офицером. Ехать же в Москву без толку не для, чего. Поспешишь и людей насмешишь эта роковая пословица уже не раз сбывалась над тобою: надобно уметь пользоваться уроками опыта и делать всё с оглядкою. В Сенат скоро попасть никак нельзя; теперь в 8-й департамент подано целых пять просьб на одно или два места, и податели оных без всякого жалованья ходят туда и трудятся; лучше выдержавших искус оставят, а прочим откажут. Если таким образом тебя будут водить полгода или и более, то чем ты станешь жить? На папеньку, как тебе самому известно, надежда зело плохая. Ты знаешь, что я еду в Белоруссию, и если попаду, как обещал мне попечитель, в Вильно, то буду получать 1000 руб. жалованья, что составит для меня очень значительную сумму. Если же я и не попаду в Вильно, то через год непременно надеюсь попасть в какое-нибудь гимназиальное училище на 1200 руб. жалованья; сверх того, вероятно, я буду иметь и другие источники для получения денег; после этого мне не большого будет стоить уделить тебе 25 ас. в месяц на содержание, хотя бы тебе и больше года пришлось прожить без жалованья. Когда же поступишь в Сенат, то на первый раз будешь получать 420 ассигн., что в Москве на серебро составляет с лишком 460 рублей, а это не шутка! Тогда ты и без всякой посторонней помощи будешь в состоянии жить. Ежели же и не поступишь в Сенат, то и то не беда. Дмитрий Петрович думает поступить в почтамт, где чрезвычайно много дела, но зато и хорошее жалованье, скорее производство в чины и частые денежные награждения; ты можешь и туда поступить с ним, и это было бы еще лучше, ибо Дмитрий Петрович есть лучший и более расположенный к нам родственник, нежели другие. Итак, мой друг, терпение! Год или полтора года не вечность! И не увидишь как пройдут. Я очень знаю, как горько тебе жить в родительском доме да что же делать-то! Я и сам пью горькую чашу, которая с каждым днем переполняется через края новыми ядовитейшими зельями, однако ж терплю, ибо надежда в будущем подкрепляет меня. Кто знает? Может быть все, настоящие несчастия есть не что иное, как зерна, из коих должны некогда вырасти и расцвести благоухающие цветы счастия? Все к лучшему! думаю я, и не тужу. Советую и тебе последовать моему примеру. Конечно, горестно, убийственно слышать от своего отца попреки за каждый его кусок... и где же? В Чембаре, где эти куски так дешево обходятся даже и самому последнему мещанину, а не только что штаб-лекарю, да еще к тому же и коллежскому асессору!.. После этого толкуй себе о каких-то будто бы священных, неразрывных узах природы!.. Но... на здешнем свете часто совершаются большие чудеса, часто людей постигает такая участь, какой они совсем не ожидали: какой-нибудь ничтожный бедняк иногда дает кусок и угол человеку, который некогда думал о нем хуже, нежели о какой-нибудь собаке... Смотри, не считай же и ты своих кусков, если судьба когда-нибудь доведет твоего отца до необходимости питаться ими!..

Теперь о Никаноре. Алексей Петрович наотрез сказал, что не возьмет его к себе и за 300 руб., будто бы опасаясь того, что он большой озорник и может своим поведением вводить его в хлопоты и наносить беспрестанное беспокойство. Как ни много претерпел я ударов судьбы, но еще ни одна слеза не выкатывалась из моих глаз; в этот же раз несколько горьких слезинок украдкою скатились в кулак с моих ресниц, нимало не облегчив ни стесненной груди, ни растерзанного сердца... Бедный мой брат! Какая участь ожидает его! Дмитрию Петровичу очень этого хотелось, как по его расположению к нашему семейству, так и потому, что Петенька3 нашел бы в Никаноре товарища по учению и что это произвело бы между ними взаимное соревнование. Так было думал и я... но если не хотят, то кланяться нечего, тем более сердиться или оскорбляться этим; всякий волен в своих поступках; насильно же любить себя нельзя заставить. Просить же Алексея Петровича еще об этом я не советую ни под каким видом; упрекать его или обнаруживать ему каким бы то ни было образом свое неудовольствие тоже.

Я бы мог взять Никанора с собою в Белоруссию, если бы только папенька на это согласился. Я бы очень мог до времени быть надежным и полезным руководителем своего брата и надолго еще заменить ему собою отца и мать во всех отношениях. Но если бы папенька и согласился на это, то всё-таки как это сделать? Как быть тогда, если он, приехав в Москву, не застанет меня в ней? Я лучше соглашусь видеть его в гробе или зарезать собственными руками, нежели насильно заставить его жить у Алексея Петровича. Для меня всегда лучше умереть, нежели одолжаться кем-нибудь насильно. Если же и делал это то потому только, что в будущем предвидел для себя возможность свергнуть для себя тяжкое иго ужасной обязательности, в которую закабалили меня жестокие обстоятельства. Итак, вот мой совет: если папенька согласится препоручить мне Никанора, то пусть пришлет его в самом скорейшем времени и притом с такими попутчиками, которые бы доставили бы его назад в Чембар, если бы он не застал меня в Москве. Я, может быть, пробуду в ней еще и долго, а может быть и через три дня после отправления сего письма: всё зависит от решения попечителя. Даже может случиться и то, что он и откажет мне в обещанном месте и возвратит мои бумаги, которые он увез с собою в Белоруссию вместе с моею просьбою; но в таком случае покровительствующий мне профессор Надеждин обещал мне доставить мне учительское место в каком-нибудь уездном училище Московской губернии, что ему тем легче сделать, что он член училищного комитета.

"Магдалину" доставлю тебе при первом случае; она совсем отпечатана.4 "Телемака" я и не думал переводить, ибо это есть детская книжка, по коей учатся французскому языку.5 Несколько NoNo "Молвы" я послал к тебе с Сергием Васильевичем на имя Федосьи Степановны, ибо я думал, что ты в Воронеже. "Телескопа" послать не могу, ибо сам не имею его, а буду получать по приезде в Белоруссию, ибо издатель обещался подарить мне за год. В 7 No сего журнала помещена статья моего перевода "О Богемской эпопее".6 В следующую середу пошлю письмо к маменьке в ответ на ее. Из белья, если можно, пусть пришлет пару рубах, да троечку или четверочку подштанников, больше ничего не нужно. Я потому решаюсь просить этого, что не ожидаю большого награждения, но на какие-нибудь 150 ас., дай бог, сколько-нибудь в благопристойном виде явиться в Белоруссию и проехать дорогу. За сим прощай, мой друг, не слишком и не всем огорчайся, веди себя, как должно честному и благородному человеку и надейся на бога: может быть, и мы с тобой когда-нибудь будем счастливы. В ожидании же сего прощай! Твой брат

Виссарион Белинский

39. К. Г. БЕЛИНСКОМУ.

Москва. 1833 года. Сентября 20 дня.

Любезный брат!

Стыдно забывать брата! Больше ничего не скажу тебе. Получил ли ты "Молву" и письма мои? Что делается у нас? Что папенька? Все ли в том же нравственном положении? Что говорил он о моем предложении касательно Никанора, что говорит обо мне? Бога ради, уведомь. Хотя он и забыл, что я ему сын, однако ж я помню, что он мне отец.

"Магдалины" от меня не жди. Я взял ее все три экземпляра и, по крайней моей нужде, продал все, даже и французский подлинник, и потому сам не имею ни одного экземпляра. В замену же ее посылаю тебе несколько картинок мод, прибей их на стенку, хоть в нужнике, на память обо мне.

О себе скажу тебе, что я живу довольно хорошо для своих обстоятельств. Связь с моим любезным Петровым1 и многими другими, можно сказать, отборными по уму, образованности, талантам и благородству чувств молодыми людьми заставляет меня иногда забывать о моих несчастиях.2 В семействе Петрова я принят, как родной. Его мать, добрая, умная и любезная старушка, для меня истинно вторая мать. Также я знаком с одною из его сестер (которые все очень воспитанные девицы); она недавно уехала в Тулу, в гувернанты в один дом.3 Через Петровых я познакомился с домом одного помещика, Зыкова, где тоже очень хорошо принят и обласкан. В этом доме много барышень; ты догадаешься, что по этой причине я с большим удовольствием провожу там время. 17 сентября я был у них на именинах, немного танцевал, немного был пьян, ужинал, волочился, куртизанил... и был счастлив. Скажу тебе, что московский свет резко отличается от чембарского простотою, большею свободою в обращении и отсутствием глупых церемоний, как-то подхождения к руке и прочего. Вообще там менее можно конфузиться, нежели у вас. Там лучше умеют ценить достоинства и лучше вашего умеют наслаждаться удовольствиями. А барышни? О! какая разница с вашими! Мне казалось, что я был перенесен в какой-то другой, доселе безвестный мне мир. Сверх сего, я еще имею хороших знакомых в том доме, где живет Григорьев (Николай Львович).4 Хозяин оного управляет имением Зыкова. Жена его и дети предобрейшие люди и принимают меня совершенно, как родного. Часто хожу к Авениру Ивановичу и Александре Николаевне, которые расположены ко мне попрежнему. Видишь ли, сколько у меня в Москве знакомств и связей? О, Москва, Москва! жить и умереть в тебе, белокаменная, есть верх моих желаний. Признаться, брат, расстаться с Москвою для меня всё равно, что расстаться с раем. Если я и попаду в проклятую Белоруссию, то прослужу в ней год, много, много два а там в Москву, в любезную Москву!

Я забываю уведомить маменьку, что я получил подушку, за которую и благодарю, равно как за рубашку, полотенце и платок. Странное дело! мне всё присылают то, чего не надо: рубашек у меня довольно, полотенцев пропасть, а Федосья Степановна прислала мне еще рубашку да полотенце. А я, между тем, крайне нуждаюсь в подштанниках а их-то, как нарочно, никто не догадается прислать. За всем сим прощай!

Твой брат

В. Белинский.

Доставителя сего письма прошу обласкать: он парень умный, расторопный и оказывал мне некоторые послуги.

40. М. И. БЕЛИНСКОЙ

Москва. 1833 года. Сентября 20 дня.

Любезная маменька!

Извините меня, что я, обещавши писать к Вам по почте, в письме к брату, не исполнил моего обещания.1 Разные обстоятельства помешали мне поступить сообразно с моим обещанием и желанием. Впрочем, я думаю, что с Вашей стороны гораздо неизвинительнее оставлять меня в неведении касательно нашего семейства. Я один, а вас много. Сверх того, в рассуждении меня я не советовал и теперь не советую Вам беспокоить себя разными сомнениями и страхами. Я нигде и никогда не пропаду. Несмотря на все гонения жестокой судьбы чистая совесть, уверенность в незаслуженности несчастий, несколько ума, порядочный запас опытности, а более всего некоторая твердость в характере не дадут мне погибнуть. Не только не жалуюсь на мои несчастия, но еще радуюсь им: собственным опытом узнал я, что школа несчастия есть самая лучшая школа. Будущее не страшит меня. Перебираю мысленно всю жизнь мою и хотя с каким-то горестным чувством вижу, что я ничего не сделал хорошего, замечательного зато не могу упрекнуть себя ни в какой низости, ни в какой подлости, ни в каком поступке, клонящемся ко вреду ближнего. Вижу, что только моя мать есть единственный человек в мире, которого заставил я плакать. Эта мысль убивает меня; но надежда, сладостная надежда в скором времени быть в состоянии деятельною помощию, всем счастием моей жизни, всем бытием моим жертвовать моей матери и том сколько-нибудь вознаградить ее за все жертвы, за все слезы, за всю любовь ко мне подкрепляет меня. Для этого только и желаю я себе счастия и богатства.

Дела мои ни на шаг вперед. С Карташевским случилось что-то важное: в Москве у него есть близкие родственники, с которыми он вел постоянную переписку;2 но с самого того времени, как он был в последний раз в Москве, когда я подал ему просьбу, он не писал к ним ни строки; так как из Белоруссии составляется особенный учебный округ, вследствие чего из Кременца переведен в Оршу лицей, то туда просится один из ординарных профессоров, Максимович;3 и он не получаtn никакого решения. Завтра я посылаю от себя самое настоятельное письмо к его превосходительству, в коем решительно прошу его или прислать свое решение в самом скором времени, или прислать мне назад мои документы. Теперь так много мест учительских даже в Московской губернии, что мне при посредстве профессора Надеждина не стоило бы никакого труда занять одно из них; почему мне очень хочется, чтобы Карташевский прислал назад мои документы. Во всем Московском округе учительское жалованье выдается по новому окладу, и самое последнее состоит из 700 рублей. Эта проклятая остановка заставляет меня претерпевать ужаснейшую нужду во всем. Всего же более тяготит и мучает меня то, что я по сю пору принужден обременять собою Алексея Петровича, тем более, что, по причине необычайной дороговизны во всех жизненных потребностях, содержание в Москве стоит чрезвычайно дорого. Вы, слышал я, сердитесь за то, что Алексей положил было большую цену за содержание Никанора. Я, кажется, толком сказал Вам, что он не согласен принять его ни за какую цену.4 А если бы он положил 200 рублей, то это была бы самая умеренная цена. Вы можете поверить мне в этом. Бедный Никанор! Бедный Никанор!..

Бога ради, пишите ко мне. Ваше молчание убивает меня. Будьте здоровы и, если можете, счастливы, а всего более терпеливы. Старайтесь отстранять все случаи, могущие подавать повод к семейным неудовольствиям; пустые ссоры не ведут ни к чему: где нельзя помочь делом, там должно молчать. Прощайте! Остаюсь сын Ваш

В. Белинский.

41. К. Г. БЕЛИНСКОМУ

Москва. 1833 года, ноября 8 дня.

От всей души и всего сердца моего поздравляю тебя, любезный брат, с получением чина.1 Ты меня очень много обрадовал сим известием: я забыл о себе на некоторое время и вкусил несколько самых сладостных минут. Дай бог, чтобы счастие по службе и впредь тебя не оставляло: ты достоин этого по доброте своего сердца и благородству чувствований. Касательно твоего отъезда в Пензу не знаю что и сказать тебе. Чтобы ехать в Москву, нужно столько денег, чтобы можно было прожить без нужды по крайней мере год. В Сенате ваканций мало, а кандидатов на места много. Притом же если бы я остался в Москве, а то бог весть. Покуда не мешает пожить и в Пензе годок, другой: и не увидишь, как пройдет это время; мы не старики, нам нечего скупиться на года. Мне и самому весьма бы хотелось, чтобы ты служил в Москве, да что делать, не всё сбывается по-нашему. Повторяю: нужно 500 рублей, а где их нам с тобою взять?

Ты пишешь, что папенька ждет от меня письма, чтобы прислать мне денег, что и Лукерья Савельевна тоже. Благодарен им, только писем не будет. Кто меня любит, тот и без писем поспешит мне помочь, зная мою, можно сказать, кровную отчаянную нужду, и не доведет меня до необходимости просить; в противном же случае я ничего не требую и не прошу: я сумею умереть с голода, не плача и не жалуясь ни на людей, ни на судьбу; скорей переломлюсь, но не погнусь. Лучше под окошками просить милостыни у чужих людей, нежели докучать просьбами своих. Я знаю, что у маменьки нет денег; она прислала мне, может быть, последний свой талер и отказала себе в чашке кофею, единственном удовольствии и единственной роскоши, которая для нее возможна, хотя я не только не просил у нее ни копейки, но даже уверял ее, что ни в чем не нуждаюсь: это мать! Такое вспоможение умиляет душу и врезывается в памяти сердца неизгладимыми буквами...

Мое дело стоит. Карташевский подлец, каких мало; если ты брат мне, моли бога, чтобы мне не пришлось служить под таким милым начальником. Писал к подлецу, чтобы возвратил мне мои бумаги; полтора месяца и нет ничего. Теперь посылаю форменную просьбу, чтобы возвратил документы. Не знаю, долго ли мне еще мучиться.

О намерении папеньки лишить Никанора всякого образования, всякого просвещения и сделать из него нечто похожее... скажу тебе, что сему не бывать, пока я дышу. Я знаю, что всё это значит. Мне не удалось получить ученого диплома, так зачем и Никанору учиться, тем более, что оставить его невеждою и негодяем гораздо дешевле, ибо деньги, которые бы нужно было употребить на его воспитание, можно отложить на сладкую водку, на перцовку да еще кое на что...

Маменьке писать мне нечего, да притом же мне и скучно и грустно ввергать ее в новые горести каждым новым письмом.

Прошу ее только о том, чтобы она берегла себя: может быть, для нас еще и блеснут красные дни...

Никогда не чувствовал я так живо неудобности моего положения. О! если бы я остался в милой, родимой Москве, тогда бы всё пошло иначе! И ты и Никанор были бы со мною, а может быть, и прочие... ты понимаешь?.. Но теперь!..

Засвидетельствуй от меня почтение бабушке, семейству Петра Петровича. Катерине Петровне скажи, что я получил ее письмо,2 но писать к ней не могу: дел чортова пропасть. Кланяйся также Ивану Осиповичу и Варваре Савельевне.3 Нашим домашним тоже поклон. Прости!

P. S. Если имеешь случай доставать "Телескоп", то гляди в оба: скоро будет там помещена моя оригинальная статья "Тоска".4 Также мои переводы в 5, 13 и 14 No под рубрикою В. Б.5

Твой брат Виссарион Белинский.

42. АЛЕКСАНДРЕ МИХАЙЛОВНЕ

Москва. 1833 года, декабря 7 дня.

Милостивая государыня,

Александра Михаиловна!

Тысячу и тысячу раз виноват перед Вами! Не стыдно ли Вам? Очень, очень стыдно всё знаю, чувствую, но недосуги, дела, делишки, посещения, а более всего лень не дозволили мне иметь приятного удовольствия писать к Вам. По крайней мере, хоть за откровенность мою извините и простите за несдержанное обещание.

Благодарю Вас за известие о малютке. Вы пишете, что он очень мил, умен и смышлен: дай бог! Это главное. Судьба этого невинного существа очень занимает меня; мне кажется, что оно мне родное, я вижу его, говорю с ним; оно не выходит из моих мыслей и так вольно хозяйничает в моем сердце, как будто у себя дома a son aise. (с полной непринужденностью (франц.). ) Горю нетерпением увидеть, обнять и расцеловать это дитя моей души и моего сердца, а более всего дать ему в своем лице отца, друга, брата, руководителя, наставника. Эта минута будет для меня сладостною и священною.

О себе скажу Вам, что я продолжаю брать уроки, но очень плохо подвигаюсь вперед. О лень! для чего, проклятая, родилась она прежде меня!..

Почему Вы так долго не едете в Москву. Я перестал и ждать Вас: мне кажется, что я уже и не увижусь с Вами более.

Бога ради, не будьте так жестоки к людям, которых расположение и уважение к Вам беспредельны. Не примите этого за комплимент: я лгу бессовестно (иногда), но только барышням; а этот народ не грех обманывать, потому что они сами любят это делать с нами. Но Вы для меня другое дело; мне кажется, что я понял, разгадал Вас, дай бог, чтобы я не обманулся! Я ошибался в Вас, когда мерил Вас общим аршином, но вскоре увидел, что Вы не подходите под общую меру обыкновенных женщин повторяю, дай бог, чтобы я не обманулся в этой сладостной для меня уверенности! О, много, много желал бы я Вам высказать; но я оставляю это удовольствие до свидания с Вами. Бога ради, поскорее приезжайте: я горю нетерпением видеть Вас. Прощайте! Будьте здоровы и счастливы и не забывайте искренно преданного Вам и глубоко уважающего Вас

Виссариона Белинского.

Извините, что так худо и на такой дурной бумаге писано: в последнем виноват Ваш любимец Яков Ионович. Пишу на скорую руку. Свидетельствую мое почтение Мазепе1 ад и проклятие! да здравствует он и да процветает в Белевском уезде его адская удаль!..

Письмо Белинского В. Г. - Переписка за год 1833 год., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :