Письмо Лескова Н. С.
А. С. Суворину - 30 ноября 1888 г., Петербург.

Уважаемый Алексей Сергеевич!

Я послал Анне Ивановне книжку Берсье по ее желанию, после случившегося у нас разговора о некоторых местах св. писания. Я не имел и не имею никакого желания что-либо пропагандировать, а Берсье отличный критик и знаток библии, у которого можно встретить превосходные разъяснения на те вопросы, которые Анна Ивановна мне предлагала. Более ничего.

Что касается моего прошлого, то Вы вполне правы: в нем очень много дурного. Я это знаю и никогда этого не позабываю. События Вы вспоминаете верно, но не все. В театре я не был, потому что заболел. Затея принадлежала не мне, а Бенни, Ничипоренке и "тому, черному", то есть Шаврову. Весь тот период был сплошная глупость, имеющая для меня обязательное значение, мягко и снисходительно относиться к молодой глупости юношей, какими были и мы. После того периода был петербургский период слепцовских коммун "ложепеременного спанья" и "утреннего чая втроем". Вы ведь никогда не были развратны, а я и в этот омут погружался и испугался этой бездны!.. Потом пошла "фраза", и ипокритство, и, наконец, клевета на честнейшего человека (Бенни) меня совсем оттолкнула от этого кружка, показавшегося мне мерзким. Об этом говорили и другие. Боборыкин и Воскобойников подбили меня написать "Некуда", в котором занесено много правды. Не оклеветан там никто, или по крайней мере во множестве романов обличительного тона допущено гораздо более злости, чем в "Некуда". Сальяс и вообще наш тогдашний московский кружок были плохою школою для молодого, не бездарного и не глупого, но маловоспитанного и не приготовленного к литературе человека, каков был я, попавший в литературу случайно и нехотя. Пользу мне сделало страданье, Катков и Аксаков, Катков, кажется, более других. Я стал думать ответственно, когда написал "Смех и горе", и с тех пор остался в этом настроении критическом и, по силам моим, незлобивом и снисходительном. К переменам, происходившим в Вас, я иногда внутренно относился с недоумением, но и только, и никогда, нигде и ни при ком не изъяснял их в дурном смысле и сам в себе так их не объясняю. Я люблю оставлять неприкосновенным то, что мне не открыто, и вполне верю в возможность самых резких перемен в настроении человека, особенно такого живого и впечатлительного, как Вы. На этом же основании я позволил себе назвать Ваше отношение к моим ошибкам несколько "безжалостным". Если верить народной поговорке "бог меня любит, я уже пострадал здесь". Зачем Вам быть суровей бога?

Поверьте мне в одном что я был всегда искренен и никогда ничего не делал из "видов". Ни один сплетник не может сказать при мне, чтобы я той же искренностью не объяснял и Ваших перемен, когда мне приходилось отозваться. Самомнения во мне нет. Это неправда. Невеждою я себя признавал и признаю всегда и не обинуясь говорю об этом. И я и Вы пришли в литературу необученными, и, литературствуя, мы сами еще учились. Это, конечно, нехорошо, и глупостей можно было наделать, но мы, без сомнения, кое-чему научились, или, как Вы говорите о себе, вы "поумнели". Что же делать, когда воспитания и науки не было, а между тем надо было петухом петь и чтобы перья болтались? Я скорблю, что не было возможности думать и не писать. Я счастлив лишь в том отношении, что "не привержен к политике", которая исключает мир с совестью и справедливостью. Семейные горести Ваши я все помню и содрогаюсь от воспоминания о них, но не буду переходить к этому, чтобы облегчить себе переход к деньгам (а то Вы сделаете то лицо, которое Крамской написал на портрете). Хорошо, что Вы говорите "не твердо" и "можете поправить". Поправьте 150 на 200, и это не будет дорого, и я буду доволен и Вам признателен. (Опять вижу лицо с портрета! Дескать: "Ишь ты, подъезжаешь!.. Знаю я вашего брата!") Что касается "покаяния", то как его приносить, чтобы не быть опять неточно понятым и обвиненным в лицемерии? Это тоже штука. Не лучше ли молчать и понуждать себя быть кротче и смирнее? Я иного не понимаю. И это трудно, но дорого усвоить себе хоть настроение к этому. Нам же, старикам, благо да будет друг другу не упрекати, и не стужати, и не сваритися, и не злобствовати, но друг друга сожалети, миловати и наготу взаимную покрывати, яко же и Иафет покры тело Ноево, и тогда бог мира и любви даст всем облегчение до конечного степени.

Лжесмиренный Н. Лесков.

30 ноября 1888 г., Петербург.

Письмо Лескова Н. С. - А. С. Суворину - 30 ноября 1888 г., Петербург., читать текст

См. также Лесков Николай Семёнович - письма и переписка :