Уильям Мейкпис Теккерей
«Приключения Филиппа в его странствованиях по свету. 1 часть.»

"Приключения Филиппа в его странствованиях по свету. 1 часть."

Роман

Перевод Е. Н. Ахматовой.

Глава I.

ДОКТОР ФЕЛЛЬ.

- Не ухаживать за родным сыном, когда он болен! сказала моя мать. - Она не заслуживает иметь сына!

И произнося это исполненное негодования восклицание, мистрисс Пенденнис взглянула на своего собственного и единственного любимца. Когда она взглянула на меня, я знал, что происходило в её душе. Она нянчила меня, одевала в длинные платьица и в маленькие чепчики, в первую курточку и в панталончики. Она не отходила от моей постели на время моих детских и юношеских болезней. Она берегла меня всю жизнь; она прижимала меня к сердцу с бесконечными молитвами и благословениями. Её уже нет с нами благословлять нас и молиться; но с небес, куда она переселилась, я знаю, что её любовь следит за мною, и часто-часто думаю, что она и теперь здесь, только невидимо.

- Мистрисс Фирмин не принесла бы никакой пользы, заворчал доктор Гуденоф. - С ней сделалась бы истерика и сиделке пришлось бы ухаживать за двумя больными вместо одного.

- Ужь не говорите этого мне! вскричала моя мать, вспыхнув. - Не-уже-ли вы думаете, что если бы этот ребенок (разумеется, она говорила о своём ненаглядном) был болен, я не пошла бы к нему?

- Милая моя, если бы этот робёнок был голоден, вы изрубили бы вашу голову, чтобы сделать ему бульон, сказал доктор, прихлёбывая чай.

- Potage a la bonne femme, сказал мистер Пенденнис.- Матушка, у нас бывает он в клубе: вас сварили бы с молоком, яйцами и овощами. Вас поставили бы кипеть на несколько часов в глиняном горшке и...

- Не говорите таких ужасов, Эртёр! вскричала одна молодая девица, бывшая собеседницей моей матери в те счастливые дни.

- И людям, которые всё знали, вы очень показались бы вкусны.

Дядя мой поглядел так, как-будто не понял этой аллегории.

- О чем вы говорите? potage a la... как это называется? сказал он. - Я думал, что мы говорим о мистрисс Фирмин, что живёт в старой Паррской улице. Мистрисс Фирмин чертовски деликатная женщина, как все женщины этой фамилии. Мать её умерла рано, сестра, мистрисс Туисден, очень деликатна; она может быть столько же полезна в комнате больного, сколько может быть полезен бык в фарфоровой лавке - ей-богу! да еще они, пожалуй, заразится.

- Да ведь и вы, пожалуй, заразитесь, маиор! закричал доктор.- Ведь вы говорили со мной, а я только-что от мальчика. Держитесь подальше, а то я вас укушу.

Старый джентльмэн немножко отодвинул свои стул.

- Ей-богу этим нечего шутить, сказал он: - я знал людей, заразившихся горячкой в лета постарее моих. По-крайней-мере этот мальчик не сын мне, ей-богу! Я обедаю у Фирмина, который взял жену из хорошей фамилии, хотя он только доктор и...

- А позвольте спросить, кто был мой муж? вскричала мистрисс Пенденнис.

- Только доктор, право, подхватил Гуденоф. - Мне очень хочется сию не минуту заразить его скарлатиной.

- Отец мой был доктор и аптекарь, так я слышал, сказал сын вдовы.

- Ну так что из из этого? хотелось бы мне знать... разве человек одной из самых древних фамилий в королевстве не имеет право занимать учоную, полезвую, благородную профессию. Брат мой Джон был...

- Доктор! сказал я со вздохом.

Дядя мой поправил свои волосы, поднёс носовой платок в губам и сказал:

- Вздорь! пустяки. Терпение потеряешь с этими личностями, ей-богу. Фирмин, конечно, доктор, так как и вы, также как и другие, но Фирмин воспитанник университета и джентльмэн. Фирмин путешествовал. Фирмин дружен с лучшими людьми в Англии и взял жену из первейшей фамилии. Ей-богу, сэр, не-уже-ли вы предполагаете, что женщина, воспитанная в роскоши, в Рингундском отели, в Уальпольской улице, где она была, самовластной госпожой, ей-богу, не-уже-ли вы предполагаете, что такая женщина, годится в сиделки к больному? Она никогда не годилась, для этого и ни для чего, кроме... (тут маиор увидал улыбки на физиономиях некоторых из своих слушателей) кроме, а говорю, того, чтобы занимать первое место в Рингвудском отели и украшать общество и тому подобное. И если такая женщина вздумала убежать с доктором своего дяди и выйти за человека ниже её званием - ну, я не вижу, чтобы это было смешно, будь я повешен, если вижу!

- Нам она остаётся себе на острове Уайте, между-тем как бедный мальчик в школе! сказала со вздохом моя мать.

- Фирмин должен там оставаться. Он лечить Великого Герцога: тот не может быть спокоен без Фирмина. Он дал ему орден Лебедя. Они ворочают всем в высшем свете, и я готов держать с ними пари, Гуденоф, что мальчик, которого вы лечите, будет баронетом, если вы не уморите его вашими проклятыми микстурами и пилюлями, ей-богу!

Доктор Гуденоф только нахмурил свои большие брови.

Дядя мой продолжал:

- Я знаю, что вы хотите сказать: Фирмин настоящий джентльмэн по наружности - красавец. Я помню его отца, Бранда Фирмина, в Валенсьенне с герцогом Йоркским. Бранд был один из красивейших мущин в Европе; его прозвали Головнёй: он был рыжий, страстный дуэлянт, застрелил одного ирландца, остепенился потом и все-таки поссорился с своим сыном, который чертовски кутил в молодости. У Фирмина, конечно, наружность джентльмэновская: чорные волосы: отец бал рыжий. Тем лучше для доктора; но... но мы понимаем друг друга, я думаю, Гуденоф, нам с вами приходилось видеть разные разности в нашей жизни.

Старик подмигнул и понюхал табаку.

- Когда вы возили меня к Фирмину в Паррскую улицу, сказал мистер Пенденнис своему дяде:- я нашол, что дом не очень весел, а хозяйка не очень умна; но все они были чрезвычайно добры; и мальчика я очень люблю.

- Его любит и дядя его матери, лорд Рингуд! вскричал маиор Пенденнис.- Этот мальчик примирил свою мать с её дядей после её замужства. Вы верно знаете, что она убежала с Фирмином, моя милая?

Матушка сказала, "она слышала что-то об этой истории". И маиор опять уверил, что доктор Фирмин был сумасбродный молодой человек двадцать лет тому назад. В то время, о котором я пишу, он был врачом в Плеторическом госпитале, доктором Гранингенского великого Герцога и имел орден Черного Лебедя, был членом многих учоных обществ, мужем богатой жены и довольно значительной особой.

Что же касается его сына, так-как имя его красуется во главе этих страниц, то вы можете догадаться, что он не умер от болезни, о которой мы сейчас говорили; за ним ухаживала хорошая сиделка, хотя мать его была в деревне, хотя отец его был в отсутствии, но пригласили очень искусного доктора лечит юного больного и сохранить его жизнь для пользы его фамилии и для этого рассказа.

Мы продолжали наш разговор о Филиппе Фирмине, его отце, его дяде графе, которого маиор Пенденнис знал коротко, пока не доложили, что подана карета доктора Гуденофа; и наш добрый доктор оставил нас и воротился в Лондон.

Некоторых из тех, кто разговаривал в этот летний вечер, уже нет на свете, чтобы разговаривать или слушать. Те, которые были молоды тогда, добрались до вершины горы и спускаются уже к долине теней.

- Ах! сказал старый маиор Пенденнис, тряхнув своими темнорусыми кудрями, когда доктор уехал: - вы видели, моя добрая душа, когда я заговорил о его confrere, как угрюм вдруг сделался Гуденоф? Они не любят друг друга, моя милая. Двое человек одной профессии никогда не сходятся между собою, и кроме того, я не сомневаюсь, что и другие товарищи-врачи завидуют Фирмину, потому что он живёт в лучшем обществе. Это человек хорошей фамилии, моя милая. Уже было большое rapprochement, и если лорд Рингуд совершенно с ним примирится, нельзя знать, какое счастье предстоит сыну Фирмина.

Хотя, может быть, доктор Гуденоф думал довольно презрительно о своём собрате, но большая часть публики высоко его уважала, особенно в маленьком обществе Грей-Фрайярском (Школа, где прежде был монастырь Картезианцев. Прим. перев.), о котором добрый читатель слышал в прежних сочинениях настоящего биографа, доктор Бранд Фирмин был очень большим фаворитом; его принимали там с большим уважением и почотом. Когда воспитанники в этой школе бывали больны обыкновенными детскими недугами, их лечил школьный аптекарь мистер Спраг, и простыми, хотя противными для вкуса лекарствами, бывшими в употреблении в то время, почти всегда успевал возвращать здоровье своим юным пациентам. Но если молодой лорд Эгам (сын маркиза Эскота, как, вероятно, известно моему почтенному читателю) делался нездоров, а это часто случалось по милости большого изобилия карманных денег и неблагоразумного пристрастия к кондитерским произведениям, или если в школе случалась какая-нибудь опасная болезнь, тогда тотчас посылали за знаменитым доктором Фирмином; и ужь верно болезнь была опасна, если он не мог вылечить её. Доктор Фирмин был школьным товарищем и остался истинным другом директора этой школы. Когда у молодого лорда Эгама, уже упомянутого (он был у нас единственным лордом и поэтому мы несколько гордились нашим возлюбленным юношей и берегли его) сделалась рана, от которой голова его раздулась как тыква, доктор вылечил его от этой болезни, и первый воспитанник сказал ему приветствие в своей латинской речи на публичном акте в школе, о его необыкновенных познаниях и о его божественном удовольствии salutem hominibus dando (возвращать людям здоровье). Директор обратился в доктору Фирмину и поклонился; учители и важные господа начали перешептываться и глядели на него, воспитанники глядели на него; доктор склонил свою красивую голову к своей манишке; его скромные глаза не поднимались с белой, как снег, подкладки шляпы, лежавшей на его коленах. Шопот одобренья пробежал по старинной зале, зашумели новые мундиры учителей, началось сморканье, когда оратор перешол к другой поэме.

Среди всеобщего энтузиазма только один член в аудитории выказал презрение и несогласие. Этот джентльмэн прошептал своему товарищу в начале фразы, относившейся к доктору: "пустяки!" и прибавил, грустно смотря на предмет всех этих похвал:

- Он не понимает этой латинской фразы. Впрочем, это всё вздор!

- Шш, Филь! сказал его друг; и лицо Филиппа вспыхнуло, когда доктор Фирмин, подняв глаза, поглядел на него с минуту, потому что предмет всех этих похвал был ни кто иной, как отец Филя.

Болезнь, о которой мы говорим, давно прошла. Филипп уже не был школьником, но находился второй год в университете, и вместе с несколькими другими молодыми людьми, бывшими воспитанниками этой школы, явился на ежегодный торжественный обед. Почести обеда в этом году принадлежали доктору Фирмину, даже более чем лорду Эскоту с его звездой и лентой, который вошол в училищную церковь рука-об-руку с доктором. Его сиятельство растрогался, когда в послеобеденном спиче намекнул на неоцененные услуги и искусство его испытанного старого друга, который был его товарищем в этих стенах (громкие восклицания), чья дружба была усладою его жизни - и он молился, чтобы эта дружба перешла в наследство к их детям. (Громкие восклицания, после которых заговорил доктор Фирмин).

Спич доктора был, может статься, довольно обыкновенен; латинские цитаты его были не совсем ясны; но Филю не следовало так сердиться или так дурно вести себя. Он прихлёбывал херес, глядел на своего отца и бормотал замечания, вовсе не лестные для его родителя.

- Посмотрите, говорил он: - теперь он растрогается. Он поднесёт носовой платок к губам и покажет свой брильянтовый перстень. Я вам говорил: уж это черезчур. Я не могу проглотить этого... этот хереса. Уйдемте-ка отсюда покурить куда-нибудь.

Филь встал и вышел из столовой именно в ту минуту, когда отец его уверял с какой радостию, с какою гордостью, с каким восторгом думал он, что дружба, которою его благородный друг удостоивал его, должна бы.та перейти в их детям, и что когда он оставить этот мир (крики: "нет, нет! Дай Бог вам жить тысячу лет) ему будет радостно думать, что сын его всегда найдёт др?га и покровителя в благородном графском доме Эскот.

Мы нашли экипажи, ожидавшие нас у ворот школы и Филипп Фирмин, толкнув меня в карету его отца, приказал лакею ехать домой, говоря, что доктор воротится в карете лорда Эскота. Мы отправились в Старую Паррскую улицу, где много раз ласково принимали меня, когда я был мальчиком, и мы удалились в собственный приют Филя, на задней стороне огромного дома, курили сигары и разговаривали об училищной годовщине и о произнесённых речах, и о бывших воспитанниках нашего выпуска, и о том, как Томсон женился, а Джонсон поступил в армию, а Джэксон (не рыжий Джэксон с глазами как у свиньи), а другой, быль первым на экзамене, и так далее. Мы весело занимались этой болтовней, когда отец Филя растворил настежь высокую дверь кабинета.

- Вот и отец! заворчал Филь. - Что ему нужно? прибавил он, понизив голос.

"Отец", когда я взглянул на него, был не весьма приятным предметом для зрелища, У доктора Фирмина были очень белые фальшивые зубы, которые, может статься, были несколько велики для его рта, и зубы эти как-то свирепо оскалились при газовом свете. На щеках его были чорные бакенбарды, а над сверкающими глазами свирепые чорные брови; а плешивая голова лоснилась как бильярдный шар. Вы едва узнали бы в нем оригинал того меланхолически-философического портрета, которым все пациенты восхищались в приемной доктора.

- Я узнал, Филипп, что ты взял мою карету, сказал отец:- и мы с лордом Эскотом должны были идти пешком до извощика.

- Разве у него не было кареты? Я думал, что, разумеется, у него будет свой экипаж в такой праздничный день и что вы приедете домой в лордом, сказал Филипп.

- Я обещал завести его домой, сэр, сказал отец.

- Если так, сэр, мне очень жаль, коротко отвечал сын.

- Жаль! закричал отец.

- Я не могу сказать ничего более, сэр, и мне очень жаль, отвечал Филь и стряхнул в камин пепел с своей сигары.

Посторонний в доме не знал как глядеть на хозяина и его сына. Между ними очевидно происходила какая-нибудь ужасная ссора. Старик глядел сверкающими глазами на юношу, который спокойно смотрел в лицо отцу. Злая ярость и ненависть сверкали из глаз доктора, потом он бросил на гостя взгляд дикой жалобной мольбы, который было очень трудно вынести. Среди какой мрачной семейной тайны находился я? Что значил исполненный ужаса гнев отца и презрение сына?

- Я - я обращаюсь к вам, Пенденнис, сказал доктор, задыхаясь и бледный как смерть.

- Начать нам ab о?о, сэр? сказал Филь?

Опять выражение ужаса пробежало по лицу отца.

- Я... я обещаю завести домой одного из первейших вельмож в Англии, задыхаясь проговорил доктор: - с публичного обеда в моей карете; а мой сын берёт её и заставляет меня и лорда Эскота идти пешком! Хорошо ли это, Пенденнис? Так ли должен поступать джентльмэн с джентльмэном, сын с отцам?

- Нет, сэр, сказал я серьёзно: - это непростительно.

Я действительно был оскорблён ожесточением и неповиновением молодого человека.

- Я сказал вам, что это была ошибка! закричал Филь покраснев: - я слышал как лорд Эсвот приказывал подать свою карету; я не сомневался, что он отвезёт отца моего домой. Ехать в карете с лакеем на запятках вовсе для меня не весело; я гораздо более предпочитаю извощика и сигару. Это была ошибка, я шалею об этом - вот! Проживи я сто лет, я не могу сказать ничего больше.

- Если тебе жаль, Филипп, застонал отец: - этого довольно. Помните, Пенденнис, когда... когда мой сын и я не были на такой... на такой ноге...

Он взглянул на портрет, висевший над головою Филя - портрет матери Филя, той самой лэди, о которой моя мать говорила в тот вечер когда мы разговаривали о болезни мальчика. Обеих дам уже не было теперь на свете и образ их остался только нарисованной тенью на стене.

Отец принял извинение, хотя сын вовсе не извинялся. Я взглянул на лицо старшего Фирмина, на характер, написанный на нём. Я вспомнил такие подробности его истории, какие были рассказаны мне, и очень хорошо припоминал то чувство недоверия и отвращения, которое пробежало в душе моей, когда я в первый раз увидал красивое лицо доктора несколько лет назад, когда дядя мой в первый раз отвёз меня к доктору в Старую Паррскую улицу; маленький Филь был тогда белокурым, хорошеньким ребёнком, который только-что надел первые панталончики, а я был в пятом классе в школе.

Отец мой и доктор Фирмин были членами медицинской профессии; они воспитывались в той самой школе, куда родители посылали своих сыновей из поколения в поколение, и задолго до того, как узнали, наконец, что это место было нездорово. Кажется, во время чумы там много было похоронено людей. Но еслибы эта школа находилась и в самом живописном английском болоте, общее здоровье мальчиков не могло бы быть лучше. Мы, мальчики, только слышали всегда об эпидемиях, случавшихся в других школах, и почти жалели, зачем оне не переходят с ним, чтобы мы могли запереться и подольше погулять. Даже болезнь, которая впоследствии: случилась с Филем Фирмином, не перешла ни к кому другому - все мальчики по счастью уехали домой на праздники в тот самый день, когда занемог бедный Филь; но об этой болезни мы скажем более впоследствии. Когда решили, что маленький Филь Фирмин будет отдан в эту школу, отец Филя вспомнил, что у маиора Пенденниса, которого он встречал в свете и в обществе, был там племянник, который мог защищать мальчика, и маиор отвёз своего племянника к доктору и к мистрисс Фирмин в одно воскресенье после обедни, и мы завтракали в Старой Паррской улице, а потом маленький Филь был представлен мне, и я обещал взять его под свой покровительство. Это был простой безискусственный ребёнок, который не имел ни малейшего понятия о достоинстве воспитанника пятого класса; он без всякого страха говорил со мною и с другими и оставался таким всегда. Он спросил моего дядю: отчего у него такие странные волосы? Он свободно брал лакомство за столом. Я помню, что раз или два он ударил меня своим кулачком, и эта вольность сначала позабавила меня изумлением, а потом мне вдруг сделалось так смешно, что я громко расхохотался. Видите, это было всё равно, как еслибы какой-нибудь иностранец толкнул папу в бок и назвал его "старикашкой", или еслибы Джэк (Герой детской повести под названием: Джэк, убийца великанов. Прим. переводч.) дёрнул за нос великана, или еслибы прапорщик пригласил герцога Веллингтона выпить с ним вина. Даже в те ранние годы я живо чувствовал юмор и меня чрезвычайно позабавила эта штука.

- Филипп! закричала мама:- и ушибёшь мистера Пенденниса.

- Я с ног его свалю! вскрикнул Филь. Представьте! он собьёт с ног меня - меня, воспитанника пятого класса!

- Этот ребёнок настоящий Геркулес, заметила мать.

- Он задушил две змеи в колыбели, заметил доктор, глядя на меня.

Тогда-то, как я помню, он представился мне доктором Феллем (У англичан есть эпиграмма:

I do not like you Doctor Fell,

The reason why I cannot tell,

But this alone I know full well,

I do not like you, Doctor Fell.

Я не люблю тебя, доктор Фелль, не могу сказать по какой причине, но только это я знаю очень хорошо, что я не люблю тебя, доктор Фелль.

Это подражание латинской эпиграмме Марциала:

"Non amo te, Sabidi; mipossum dicere quare:

Hoc tautum repets: non amo te, Sabidi".

Прим. переводч.).

- Полно, доктор Фирмин! закричала мама:- я терпеть не могу змей. Я помню, я видела змею в Риме, когда мы гуляли однажды, большую, огромную змею! какая она была противная! я закричала и чуть не упала в обморок. Я читала, что их заговаривают в Индии, наверно и вы читали, мистер Пенденнс. Мне говорили, что вы очень сведущи, а я-так вовсе нет, а мне бы очень хотелось; но за то муж мой очень сведущ - и Филь будет современем. Ты будешь очень сведущий мальчик, дружок? Он был назван в честь моего милаго папа, который был убит при Бусако, когда я была совсем, совсем маленькая и мы носили траур, а потом нас взял к себе дядюшка Рингуд; но у Марии и у меня было своё собственное состояние, и я уж никак не думала, что выйду за доктора - мне точно также могло бы придти в голову выйти замуж за грума дядюшки Рингуда - но, знаете, муж мой один из талантливейших людей на свете. Ужь не говори - это так, дружок, ты сам это знаешь; а когда человек талантлив, я ни во что ставлю его звание. Я всегда говорила дядюшке Рингуду: "я выйду за талантливого человека, потому-что я обожаю талантливых людей", и вышла за тебя, доктор Фирмин - ты это знаешь; а этот ребёнок твой портрет. Вы будете добры к нему в школе, сказала бедная лэди, обернувшись во мне со слезами на глазах: - талантливые люди всегда добры, кроме дядюшки Рингуда, он был очень...

- Не хотите ли еще вина, мистер Пенденнис? спросил доктор - все-таки доктор Фелль, хотя он был очень ласков ко мне.- Я отдаю этого мальчугана на ваше попечение: я знаю, что вы побережоте его. Я надеюсь, что вы сделаете нам удовольствие приходить в Паррскую улицу, когда будете свободны. При жизни моего отца мы обыкновенно приходили домой из школы по субботам и отправлялись в театр.

И доктор дружески пожал мне руку. Я должен сказать, что во всё время моего знакомства с ним он постоянно был ко мне добр. Когда мы ушли, мой дядя Пенденнис рассказал мне множество историй о графе и фамилии Рингуд, и как доктор Фирмин женился - женился по любви - на этой лэди, дочери Филиппа Рингуда, который был убит при Бусано; и какая она была красавица, и grande dame всегда, и если не самая умная, то, конечно, самая добрая и любезная женщина на свете.

В то время я привык принимать мнение моего дяди с таким уважением, что и эти сведения принял за подлинные. Портрет мистрисс Фирмин действительно был прекрасен; его рисовал мистер Гарло в тот год, как он был в Риме и когда в восемнадцать дней кончил вопию с "Преображения", к восторгу всей академии; но я, со своей стороны, только помню слабую, худощавую, увядшую лэди, которая выходила из своей уборной всегда чрезвычайно поздно, и устарелые улыбка и гримасы которой обыкновенно подстрекали мой юношеский юмор. Она обыкновенно цаловала Фила в лоб и, держа руку мальчика в своей худощавой руке, говорила:

- Кто бы предполагал, что такой большой мальчик мой сын?

- Будьте добры к нему, когда меня не станет, сказала она мне со вздохом в один воскресный вечер, когда я прощался с нею; и глаза её наполнились слезами и она в последний раз протянула мне свою исхудалую руку.

Доктор, читавший у камина, обернулся и нахмурился на нее из-под своего высокого лоснящагося лба.

- У тебя нервы расстроены, Луиза; ты лучше ступай в свою спальную, я ужь говорил тебе, сказал он резко. - Юные джентльмэны, вам пора отпранияться в Грей-Фрайярс. Извощик у дверей, Брэйс?

И он вынул свои часы - большие блестящие часы, по которым он щупал пульс стольких знатнейших особ, которых его удивительное искусство вылечило от болезни. При расставании Филь обнял свою бедную мать и поцаловал её под глянцовитыми локонами, локонами накладными, и решительно взглянул в лицо отцу (взгляд которого обыкновенно опускался перед взглядом мальчика), и угрюмо простился с ним прежде чем мы отправились в Грей-Фрайярс.

ГЛАВА II.

В ШКОЛЕ И ДОМА.

Я обедал вчера с тремя джентльмэнами, возраст которых можно было угадать во их разговору, состоявшему по большей части из воспоминаний об Итоне, и насмешек над доктором Китом (Бывший Директор Итонской школы. Прим. перев.). Каждый, описывая, как его секли, подражал всеми силами манере и способу операции знаменитого доктора. Его маленькие замечания во время этой церемонии принимались с чрезвычайной шутливостью; даже свист розог пародировался с удивительной верностью, и после довольно продолжительного разговора началось описание той ужасной ночи, когда доктор вызвал целую толпу мальчиков с постелей и сек целую ночь, и пересек Бог знает сколько мятежников. Все эти взрослые люди смеялись, болтали, радовались и опять помолодели, рассказывая эти истории; каждый из них искренно и убедительно просил постороннего понять, что Кит быль настоящий джентльмэн. Поговорив об этом наказании, говорю я, по-крайней-мере с час, они извинились передо мной, что распространились о предмете интересном только для них; но, право, разговор их чрезвычайно занимал и забавлял меня, и я надеюсь и готов выслушать опять все их весёлые историйки.

Не сердись, терпеливый читатель прежних сочинений автора настоящей истории, если и разболтался о Грей-Фрайярсе и опять из этой старинной школы беру героев нашего рассказа. Мы бываем молоды только раз в жизни. Когда мы вспоминаем молодость, мы еще молоды. Тот, над чьей головой пронеслись восемь или девять люстр, если желает писать о мальчиках, должен вспоминать то время, когда он сам был мальчиком. Привычки их изменяются; талия их становится или длиннее или короче, воротнички их торчат больше или меньше, но мальчик всё-таки мальчик и в царствование короля Георга, и в царствование его августейшей племянницы - когда-то нашей девственной королевы, а теперь заботливой матери многих сыновей. И мальчики честны, веселы, ленивы, шаловливы, робки, храбры, прилежны, эгоистичны, великодушны, малодушны, лживы, правдивы, добры, злы и теперь, мы прежде, тот, с которым мы больше всего будем иметь дело, уже джентльмэн зрелых лет, прогуливающийся по улице в своими собственными мальчиками. Он не погибнет в последней главе этих мемуаров - не умрёт от чахотки; его возлюбленная не будет плакать возле его постели; он не застрелится с отчаяния, оттого, что она выйдет за его соперника, не убьётся, вылетев из гига, не будет никаким другим, образом убит в последней главе - нет, нет! у нас не будет печального конца, Филппп Фирмин здоров и весел до этой минуты, не должен никому ни шиллинга и может совершенно спокойно попивать свой портвейн. Итак, любезная мисс, если вы желаете чахоточного романа, этот для вас вы годится. Итак, юный джентльмэн, если вы любите меланхолика, отчаяние и сардоническую сатиру, сделайте одолжение возьмите какую-нибудь другую книгу. Что у Филиппа будут свои неприятности, это разумеется само собой; дай Бог, чтобы оне были интересны, хотя не будут иметь печального конца. Что он будет падать и спотыкаться на своём пути иногда - это ужь непременно. Ах, с кем этого не случается на нашем жизненном пути? Не вызывает ли наше ненастье сострадание наших ближних и таким образом не выходит ли добра из зла? Когда путешественник (о котором говорил Спаситель) попал в руки разбойников, его несчастье тронуло много сердец, кроме его собственного - разбойников, изранивших его, левита и священника, которые прошли мимо него, когда он лежал обливаясь кровью, смиренного самарянина, чья рука облила маслом его рану.

Итак Филиппа Фирмина отвезла в школу его мама, в своей карете; она умоляла ключницу иметь особенное попечение об этом ангельчике; а только-что бедная лэди повернулась к ней спиной, мистрисс Бёнс опорожнила чемодан мальчика в один из шестидесяти или семидесяти маленьких шкапиков, где лежали одеяла и разные мелочи других воспитанников; потом мистрисс Фирмин пожелала увидаться с мистером К*, в доме которого Филипп должен был иметь квартиру со столом, и просила его и объяснила ему многое множества, как например, чрезвычайную деликатность сложения ребёнка, проч. и проч.; мистер К*, который был очень добродушен, ласково погладил мальчика по голове, и послал за другим Филиппом, Филиппом Рингудом, кузеном Филя, который приехал в Грей Фрайярс часа за два перед тем, и мистер К* велел Рингуду заботиться о мальчике; а мистрисс Фирмин, всхлипывая, закрываясь носовым платком, пролепетала благословение ухмыляющемуся юноше и хотела-было дат мистеру Рингуду соверен, но остановилась, подумав, что он уже слишком большой мальчик и что ей негодится позволять себе такую смелость, и тотчас ушла; а маленького Филя Фирмина повели в длинную комнату и к его товарищам в доме мистера К*; у него было много денег и, натурально, на другой день после классов он пробрался в кондитерскую, но кузен Рингуд встретил его и украл у него половину купленных пирожков. Через две недели гостеприимный доктор и его жена пригласили своего юного родственника в Старую Паррскую улицу и оба мальчика отправились туда; но Филь не упомянул своим родителям об отнятых пирожках: может быть его удержали страшные угрозы кузена, который обещал наказать его, когда они воротятся в школу, если мальчик расскажет об этом. Впоследствии мастера Рингуда приглашали в Старую Паррскую улицу раза два в год, но ни мистрисс Фирмин, ни доктор, ни мистер Фирмин не любили сына баронета, а мистрисс Фирмин называла его запальчивым, грубым мальчиком.

Я, с своей стороны, внезапно и рано оставил школу и моего маленького протежэ. Его бедная мать, обещавшая сама приезжать за ним каждую субботу, не сдержала своего обещания. Смитфильдь далеко от Пиккадилли; а раз сердитая корова расцарапала рогами дверцу её кареты, заставив лакея спрыгнуть с запяток, прямо в свиной хлев, и сама лэди почувствовала такое потрясение, что не удивительно, если боялась после ездить в Сити. Это приключение она часто рассказывала нам. Анекдоты её были немногочисленны, но она рассказывала их беспрестанно. Иногда в воображении я могу слышать её беспрерывную простую болтовню; видеть ее слабые глаза, когда она лепетала бессознательно, и наблюдать за мрачными взглядами её красивого, молчаливого мужа, хмурившего свои брови и улыбавшагося сквозь зубы. Мне кажется он скрежетал этими зубами и иногда с сдержанной яростью. Признаться, слышать её бесконечное болтанье ему надо было иметь большое терпение. Может быть он дурно обращался с нею, но она раздражала его. Она, с своей стороны, может быть, была не очень умная женщина, но она была добра ко мне. Не делала ли её ключница для меня самые лучшие торты, не откладывала ли лакомств с больших обедов для молодых джентльмэнов, когда они приезжали из школы домой? Не давал ли мне денег её муж? После того, как я видел доктора Фелля несколько раз, первое неприятное впечатление, произведенное его мрачной физиономией и зловещей красотой, исчезло. Он был джентльмэн; он жил в большом свете, о котором рассказывал анекдоты восхитительные для мальчиков, и передавал мне бутылку как-будто я был взрослый мущина.

Я думаю и надеюсь, что я помнил приказание бедной мистриссь Фирмин быть добрым к её мальчику. Пока мы оставались вместе в Грей-Фрайярсе, я был защитником Филиппа, когда ему было нужно мое покровительство, хотя, разумеется, я не мог всегда находиться при нём, чтобы избавлять маленького шалуна от всех ударов, который направлялись на его юное личико бойцами его роста. Между нами было семь или восемь лет разницы (он говорит десять, это вздор, я это опровергаю); но я всегда отличался моей любезностью и, несмотря на разницу в наших летах, часто любезно принимал приглашение его отца, который сказал мне раз навсегда, чтоб я бывал у него по субботам или воскресеньям, когда только мне хотелось проводить Филиппа домой.

Такое приглашение приятно всякому школьнику. Уехать из Смитфильда и показать свое лучшее платье в Бондской улице всегда было весело. Чванно расхаживать в парке в воскресенье и кивать головою товарищам, которые тоже там расхаживали, было лучше, чем оставаться в школе "учиться по-гречески", как была поговорка, есть за обедом вечный ростбиф и слушать две проповеди в церкви. В Лондоне может быть были более весёлые улицы чем Старая Паррская, но приятнее были находиться там, нежели смотреть на Госуэлльскую улицу через стены Грей-Фрайярса; итак настоящий биограф и покорнейший слуга читателя находил дом доктора Фирмина приятным убежищем. Мама часто прихварывала; а когда была здорова, выезжала в свете с своим мужем; но для нас, мальчиков, всегда был хороший обед с лобимыми блюдами Филя; а после обеда мы отправлялись в театр, вовсе не считая унизительным сидеть в партере с мистером Брэйсом, доверенным слугою доктора. По воскресеньям мы отправлялись в церковь, а вечером в школу. Доктор почти всегда давал нам денег. Если он не обедал дома (а признаюсь, его отсутствие не слишком портило наше удовольствие), Брэйс клал конвертики с деньгами на сюртуки молодых джентльмэнов, а мы перекладывали это в карманы. Кажется, школьники пренебрегают такими подарками в настоящия бескорыстные времена.

Всё в доме доктора Фирмина было так прекрасно, как только могло быть, однако нам-то там не было весело. На полинялом турецком, ковре шагов не было слышно; комнаты били большие и все, кроме столовой, в каком-то тусклом полусвете. Портрет мистрисс Фирмин глядел на нас со стены и следовал за нами дикими глазами фиалкового цвета. У Филиппа были такие же странные светлые фиалковые глаза и такие же каштановые волосы; в портрете они падали длинными беспорядочными прядями на плечи лэди, облокотившейся голыми руками на арфу. Над буфетом висел портрет доктора, в чорном бархатном сюртуке с меховым воротником; рука его лежала на черепе, как Гамлета. Черепы быков с рогами, перевитыми гирляндами (Обыкновенный архитектурный орнамент. Прим. перев.), составляли весёлое украшение карниза; на боковом столике красовалась пара ваз, подаренных признательными пациентами; эти вазы казались скорее годными для похоронного пепла, чем для цветов или вина. Брэйсь, буфетчик, важный видом и костюмом, походил на похоронного подрядчика. Лакей тихо двигался туда и сюда, принося нам обед. Мы всегда говорили вполголоса за обедом.

- Эта комната не веселее утром, когда здесь сидят больные, уверяю тебя, говаривал Филь.

Действительно, мы могли легко вообразить, как она казалась печальна. Гостиная была обита обоими цвета ревеня (из привязанности отца к своему ремеслу, говорил мастер Филь); там стояли рояль, арфа в углу, в кожаном футляре, к которой томная хозяйка не прикасалась никогда; и лица всех казались бледными и испуганными в больших зеркалах, которые отражали вас беспрестанно, так что вы исчезали далеко-далеко.

Старая Паррская улица была несколько поколений местом жительства докторов и хирургов. Мне кажется, дворяне, для которых эта улица назначалась в царствование первого Георга, бежали оттуда, находя соседство слишком печальным; а джентльмэны, в чорных сюртуках, овладели позолочеными мрачными комнатами, которых бросило модное общество. Эти изменения моды были всегда для меня предметом глубокого соображения. Почему никто не прочтёт нравоучений про Лондон, как про Рим, Баальбек или Трою? Я люблю гулять между евреями в Уардоурской улице и воображать это место таким, каким оно было прежде, наполненным портшезами и позолочеными колесницаии, с факелами, сверкавшими в руках бегущих слуг. Я нахожу угрюмое удовольствие при мысли, что Гольдингский сквэр был когда-то приютом аристократии, а Монмоутскую улицу любил модный свет. Что может помешать нам, лондонским жителям, задумываться над упадком и падением мирских величий и читать нашу скудную мораль? Покойный мистер Гиббон размышлял о своей истории, облокотясь о коллону Капитолия, почему и мне не задуматься о моей истории, прислонясь к аркаде Пантеона, не римского Пантеона близь пиаццы Навона, где поклонялись бессмертным богам - бессмертным богам, которые теперь умерли, но Пантеона в Оксфордской улице, милостивые государыни, где вы покупаете ноты, помаду, стекло и детское бельё, и который также имееть свою историю. Разве не отличались там Сельвин Вальполь, Марч и Карлейль? Разве принц Флоризель на отличался в этой зале в своим домино, не танцовал там в напудреном великолепии? а когда придверники не пустили туда хорошенькую Софи Беддли, разве молодые люди, её обожатели, не вынули своих рапир и не покляялсь убить придверника, и, скрестив сверкающее оружие над головой очаровательницы, не сделали для неё торжественную арку, под которой она прошла улыбавшаеся, раздушоная и нарумяненая? Жизнь улиц похожа на этих людей; и почему бы уличному проповеднику не взять текстом своей проповеди камни в канавке? Ты была когда-то приютом моды, о Монмоутская улица! Не сделать ли мне из этой сладкой мысли текст для нравоучительной речи и вызвать из этой развалины полезные заключения? О mes freres! В наших улицах, когда сердца у нас были молоды, находились великолепные проходы, блестящее общество, яркая иллюмиинация; мы угощали благородную юную компанию рыцарских надежд и высокого честолюбия, стыдливых мыслей в белоснежной одежде, безукоризненной и девственной. Взгляните, в амбразуре окна, где вы сидели и смотрели на звезды, приютившись возле вашей первой возлюбленной, висит старое платье в лавке мистера Моза; оно продаётся очень дешево; изношенные старые сапоги, запачканные Бог знает в какой грязи, тоже очень дёшево. Посмотрите: на улице, можеть быть когда-то усыпанной цветами, нищие дерутся за гнилые яблоки, или валяется пьяная торговка. О Боже! о мои возлюбленные слушатели! я говорю вам эту обветшалую проповедь уже много лет. О мои весёлые собеседники! я выпил много чарок с вами и всегда находил vanitas vanitatum на дне бокала!

Я люблю читать нравоучения, когда прохожу мимо этого места. Сад теперь заглох, аллеи заросли мохом, статуи стоят с разбитыми носами, розы завяли, а соловьи перестали любиться. Старая Паррская улица - улица погребальная; экипажи, проезжающие здесь, должны бы украшаться перьями, а лакеи, отворяющие двери этих домов, должны бы носить плёрезы - так это место поражает вас теперь, когда вы проходите но обширной пустой мостовой. Вы жолчны, мой добрый друг, ступайте-ка да заплатите гинею любому из докторов, которые живут в этих домах; здесь есть еще доктора. Он пропишет вам лекарство. Господи помилуй! в моё время для нас, воспитанников пятого класса, это место было весьма сносно. Жолтый лондонский туман не нагонял сырость на наши души и не мешал нам ходить в театры смотреть на рыцарского Чарльза Кембля, на тебя, моя Мирабель, мой Меркуцио, мой Фалконбридж: на его восхитительную дочь (о мое сумасшедшее сердце!), на классического Юнга, на знаменитого Тима Кофина, на неземного Вандердекена. - "Возвратись, о моя возлюбленная! и мы никогда, никогда не расстанемся" (где ты, сладкозвучная певица моей юности?) О! если бы услышать опять эту песню о "Пилигриме любви!" Раз, но - шш! - это секрет - у нас была ложа, приятели доктора часто присылали ему билет, опера показалась нам немножко скучной и мы отправились в концерт в один переулок, близь Ковентгардена, и слышали самые восхитительные круговые песни, сидя за ужином из сосисок и рубленого картофеля, такие круговые песни, каких свет никогда не слыхал после. Мы не делали ничего дурного, но мне кажется эти было очень дурно само-по-себе. Брэйсу буфетчику не следовало брать нас туда; мы стращали его и заставляли везти нас куда мы хотели. В комнате ключницы мы пили ром с апельсинным соком и с сахаром; мы ходили туда наслаждаться обществом буфетчика соседних донов. Может быть нехорошо, что нас оставляли в обществе слуг. Доктор Фирмин уезжал на большие вечера, а мистрисс Фирмин ложилась спать. "Понравилось нам вчерашнее представление?" спрашивал нас хозяин за завтраком. "О, да, нам понравилось представление!" Но моя бедная мистрисс Фирмин воображала, что нам понравилась Семирамеда или Donna del Lago, между тем как мы сидели в партере в Адельфи (на собственные деньги), смотрели шутника Джона Рива и хохотали - хохотали до слёз - и оставались до тех пор, пока занавесь не опускалась. А потом мы возвращались домой и, как прежде было сказано, проводили восхитительный час за ужином и слушали анекдоты друзей мистера Брэйса, других буфетчиков. Ах! вот право было времечко! Никогда не бывало никаких напитков таких вкусных, как ром с апельсинным соком и сахаром, никогда! Как мы притихали, когда доктор Фирмин, возвращаясь из гостей, звонил у парадной двери! Без башмаков пробирались мы в наши спальни. А к утреннему чаю приходили мы с самыми невинными лицами и за завтраком слушали болтовню об опере мистрисс Фирмин, а за нами стоял Брэйс и лакей с совершенно серьёзным видом. Гнусные лицемеры!

Потом, сэр, была дорожка из окна кабинета, или через кухню, по крыше, к одному мрачному зданию, в котором я провёл восхитительные часы, в самом гнусном и преступном наслаждении самих чудных маленьких гаванских сигар по одному шиллингу за десять штук. В этом здании бывали когда-то конюшни и сараи, без сомнения, занимаемые большими фламандскими лошадьми и позолоченными каретами времен Вальполя; но один знаменитый врач, поселившись в доме, сделал аудиторию из этого здания.

- И эта дверь, сказал Филь, указывая на дверь, которая вела в задний переулок:- была очень удобна для того, чтобы вносить и выносить тела.

Приятное воспоминание! Но теперь в комнате было очень мало подобного убранства, кроме ветхаго скелета в углу, несколько гипсовых моделей черепов, склянок на старом бюро и заржавленной сбруи на стене. Эта комната сделалась курительною комнатою мистера Филя; когда он вырос, ему казалось унизительным для своего достоинства сидеть в кухне: честный буфетчик и ключница сами указали своему молодому барину, что там лучше сидеть нежели с лакеями. Итак тайно и с наслаждением выкурили мы много отвратительных сигар, в этой печальной комнате, огромные стены и тёмный потолок которой вовсе не были печальны для нас, находивших запрещонные удовольствия самыми сладостными, по нелепому обыкновению мальчиков. Доктор Фирмин был враг курения и даже привык говорить об этой привычке с красноречивым негодованием.

- Эта привычка низкая, привычка извощиков, посетителей кабаков, ирландских торговок, говаривал доктор, когда Филь и его друг переглядывались с тайной радостью.

Отец Филя был всегда надушон и опрятен, образец красивого благоприличия. Может быть он ясней понимал хорошие манеры чем нравственность; может быть его разговор был наполнен пошлостями (говорил он по большей части о модных людях) и не поучителен; обращение его с молодым лордом Эгамом довольно приторно и раболепно. Может быть, я говорю, в голову молодого мистера Пенденниса приходила мысль, что его гостеприимный хозяин и друг, доктор Фирмин, был, попросту сказать, старый враль; но скромные молодые люди нескоро приходят к таким неприятным заключениям относительно старших. Манеры доктора Фирмина были так хороши, лоб его быль так высок, жабо так чисто, руки так белы и тонки, что довольно долгое время мы простодушно восхищались им, и не без огорчения начали смотреть на него в таком виде, каким он действительно был - лет, не таким, каков он действительно был - ни один человек, получивший доброе воспитание с ранних лет, не может судить совершенно беспристрастно о человеке, который был добр к нему в детстве.

Я неожиданно оставил школу, расставшись с моим маленьким Филем, славным, красивым мальчиком, нравившимся и старым и молодым своей миловидностью, весёлостию, своим мужеством и своей джентльмэновской осанной. Изредка от него приходило письмо, исполненное той безыскусственной привязанности и нежности, которая наполняет сердца мальчиков и так трогательна в их письмах. На эти письма давалась ответы с приличным достоинством и снисхождением со стороны старшего мальчика. Наш скромный деревенский домик поддерживал дружеские сношения с большим лондонским отелем доктора Фирмина, откуда, в своих визитах к нам, дядя мой, маиор Пенденнис всегда привозиль новости. Между дамами велась корреспонденция. Мы снабжали мистрисс Фирмин маленькими деревенскими подарками - знаками доброжелательства и признательности моей матери к друзьям, которые ласкали её сына. Я отправился своею дорогою в университет, иногда видаясь с Филем в школе. Потом я нанял квартиру в Темпле, которую он посещал с большим восторгом; он любил наш простой обед от Дика (Кофейная. Прим перев.), и постель на диване, более чем великолепные угощения в Старой Паррской улице, и свою огромную мрачную комнату в доме отца. Он в это время перерос своего старшего приятеля, хотя до-сих-пор всё продолжает смотреть на меня с уважением. Через несколько недель после того, как моя бедная мать произнесла приговор над мистрисс Фирмин, она имела причину пожалеть о нем и отменить его. Мать Филя, которая боялась, а может статься ей было запрещено ухаживать за сыном в его болезни в школе, сама занемогла. Филь воротился в Грей-Фрайярс в глубоком трауре; кучер и слуги тоже были в трауре, а некий тамошний тирам, начавший-было смеяться и подшучивать, что у Фирмина глаза были полны слёз, при каком-то грубом замечании, получал строгий выговор от Сэмпсона, старшего воспитанника, самого сильного мальчика в классе, и с вопросом: "разве ты не видишь, грубиян, что бедняжка в трауре?" получил порядочного пинка.

Когда Филипп Фирмин и я встретились опять, у нас обоих на шляпах был креп. Я не думаю, чтобы кто-нибудь из нас мог очень хорошо рассмотреть лицо другого. Я ездил к нему в Паррскую улицу, в пустой, печальный дом, где портрет бедной матери всё еще висел в пустой гостиной. - Она всегда любила вас, Пенденнис, сказал Флль.- Бог да благословит вас за то, что вы были добры к ней. Вы знаете, что значит терять - терять тех, кто любит нас более всего на свете. Я не знал как - как я любил её до-тех-нор пока не лишился её.

Рыдания прерывали его слова, когда он говорил. Портрет её был вынесен в маленький кабинет Филя, в ту комнату, где он выказал презрение в своему отцу. Что было между ними? Молодой человек очень изменился. Откровенный вид прежних дней исчез и лицо Филиппа было дико и смело. Доктор не позволил мне поговорить с его сыном, когда нашол нас вместе, но с умоляющим взглядом проводил меня до двери и запер её за мною. Я чувствовал, что она закрылась за двумя несчастными людьми.

ГЛАВА III.

КОНСУЛЬТАЦИЯ.

Заглянуть мне в секреты Фирмина и найти ключ к этой тайне? Какой скелет был у него в шкапу? Вы может быть вспомните стихи о черепе одного английского поэта: заметили вы, как поэт уверял, что этот череп непременно принадлежал женщине? Такие черепы заперты в сердцах и воспоминании многих мущин. Вы знаете, у Синей Бороды был целый музей из них, как безразсудная последняя жена его узнала на свое горе. А с другой стороны дамы, ни полагаем, выберут себе такие черепы, которые носили бороды, когда были во плоти. Если вам дадут хорошенький запертый шкап, в котором хранятся скелеты, шкап, принадлежащий мущине известных лет, чтобы узнали пол того, кому принадлежали эти кости, вам не нужны ни отмычка, ни кузнец. Вам не нужно выламывать замок: мы знаем что внутри - мы лукавые плуты и светские люди. Убийств, я полагаю, бывает на свете немного - не враги наши, не жертвы нашей ненависти и гнева уничтожены, лишены жизни и заперты в этом шкапу, подальше от наших глаз: не запрятали ли мы в шкапы и склянки тела ваших умерших возлюбленных, милостивый государь и милостивая государыня? Итак, хотя я не имел ключа, однако я мог видеть сквозь стены шкапа скелет внутри.

Хотя старший Фирмин проводил меня до дверей и перестал следовать за мной глазами, но когда я завернул за угол улицы, я был уверен, что Филь скоро откроет мне свою душу или даст какой-нибудь ключ к этой тайне. Я услышу от него, почему его румяные щоки впали, зачем его свежий голос, который я помню таким откровенным и весёлым, был теперь суров и саркастичен, и тоны его иногда неприятно звучали в ушах слушателя, а смех его было больно слышать. Я тревожился о самом Филиппе. Молодой человек получил в наследство от матери значительное состояние - восемьсот или девятьсот фунтов годового дохода, как мы слышали всегда. Он жил роскошно, чтобы не сказать расточительно. Я думал, что юношеские угрызения Филиппа были его скелетом и огорчался при мысли, что он попал в беду. Мальчик был расточителен и упрям, а отец взыскателен и раздражон.

Я встретил моего старого приятеля, доктора Гуденофа, в клубе в один вечер; и так как мы обедали вместе, я разговорился с ним о его бывшем пациенте и напомнил ему тот день, много лет назад, когда мальчик лежал больной в школе и когда моя бедная мать и филиппова били еще живы.

Гуденоф принял очень серьёзный вид.

- Да, сказал он,- мальчик был очень болен; он был при смерти в то время - в то время - когда его мать жила на острове Уайте, а отец ухаживал за герцогом. Мы думали одно время, что ему уже пришел конец, но...

- Но искусный доктор стал между ним и pallida mor.

- Искусный доктор? нет! хорошая сиделка! С мальчиком был бред и ему вздумалось-было выпрыгнуть из окна; он сделал бы это, если бы не моя сиделка. Вы ее знаете.

- Как? Сестрица?

- Да, Сестрица.

- Так это она ухаживала за Филем в болезни и спасла его жизнь? Пью за её здоровье. Добрая душа!

- Добрая! сказал доктор грубым голосом и нахмурив брови. (Он, бывало, чем более растрогается, тем свирепее становится.) Добрая! Хотите еще кусочек утки? - Возьмите. Вы ужь довольно ее покушали, а она очень не здорова. Добрая, сэр? Если бы не женщины, огнь небесный давно сжог бы этот мир. Ваша милая мать была одна из добрых женщин. Я лечил вас, когда вы были больны, в этой ужасной вашей квартире в Темпле, в то самое время, когда молодой Фирмин был болен в Грей-Фрайярс. Это по моей милости на свете живут два лишние шалуна.

- Отчего мистер Фирмин не поехал к сыну?

- Гм! нервы слишком деликатны. Впрочем, он приезжал. Легок на помине!

В эту минуту тот, о ком мы говорили, то-есть отец Филя, бывший членом нашего клуба, вошол в столовую высокий, величественный и бледный, с своей стереотипной улыбкой и с грациозным жестом своей красивой руки. Улыбка Фирмина как-то странно подёргивала его красивые черты. Когда вы подходили к нему, он вытягивал губы, сморщивая челюсти (чтобы образовались ямочки), вероятно, с каждой стороны. Между тем глаза его выкатывались с каким-то меланхолическим выражением и совершенно отдельно от той проделки, которая происходила с его ртом. Губы говорили: "я джентльмэн с прекрасными манерами и с очаровательной ловкостью, и предположение, что я рад вас видеть. Как как вы поживаете?" Уныло глядели чорные глаза. Я знаю одно или два, но только одно или два мужские лица, которые, несмотря на свою озабоченность, могут все-таки улыбаться так, чтобы улыбка разливалась по всему лицу.

Гуденоф угрюмо кивнул головою на улыбку другого доктора, который кротко взглянул на наш стол, поддерживая подбородок своей красивою рукою.

- Как поживаете? заворчал Гуденоф.- А юноша здоров?

- Юноша сидит и курит сигары с самого утра с своими приятелями, сказал Фирмин с грустною улыбкой, направленной в этот раз на меня.- Мальчики всегда будут мальчиками.

И он задумчиво отошол от нас, дружески кивнув мне головою; взглянул на карту обеда. С меланхолической грацией, указал рукою в блестящих перстнях, на выбранные им блюда и пошол улыбаться другому знакомому к отдаленному столу,

- Я думал, что он сядет за этот стол, сказал цинический confrere (Собрат.) Фирмина.

- На сквозном ветру? Разве вы не видите как пылают свечи? Это самое дурное место во всей комнате.

- Да; но разве вы не видите кто сидит за соседним столом?

За соседним столом сидел очень богатый лорд. Он ворчал на дурные бараньи котлеты и херес, которых он велел подать себе на обед; но так как его сиятельство не будет иметь никакого дела с нашей последующей историей, разумеется, мы не будем так нескромны, чтобы назвать его по имени. Мы могли видеть как Фирмин улыбался своему соседу с самой кроткой меланхолией, как слуги принесли блюда, которые спросил доктор для своего обеда. Он не любил бараньих котлет и грубого хереса - я это знал, я, участвовавший во многих пирах за его столом. Я мог видеть как брильянты сверкали на его красивой руке - когда он деликатно наливал пенящееся вино из вазы со льдом, стоявшей возле него - щедрой руке, дарившей мне много соверенов, когда я был мальчиком.

- Я не могу не любить его, сказал я моему собеседнику, презрительный взгляд которого время от времени устремлялся на его собрата.

- Этот портвейн очень сладок. Теперь почти всякий портвейн сладок, заметил доктор.

- Он был очень добр ко мне, когда я был в школе, и Филипп был такой славный мальчик.

- Красивый мальчик. Сохранил он свою красоту? Отец был красивый мущина - очень. Убийца дам - то-есть не в практике, прибавил угрюмый доктор. - А мальчик что делает?

- Он в университете. У него есть состояние его матери; он сумасброден, кутит, и я боюсь, что он немножко портится.

- Не-уже-ли? Впрочем, не удивляюсь, заворчал Гуденоф.

Мы говорили очень откровенно и приятно до появления другого доктора, но с приходом фирмана Гуденоф перестал разговаривать. Он вышел из столовой в гостиную и сел читать роман до-тех-пор, пока не настала пора ехать к больным или домой.

Для меня было ясно, что доктора не любили друг друга, что между Филиппом и его отцом были несогласия, но причину этих несогласий мне оставалось еще узнать. Эта история доходила до меня отрывками здесь - из признаний, там - из рассказов и из моих собственных выводов. Я, разумеется, не мог присутствовать при многих сценах, которые мне придётся рассказывать, как-будто я был их свидетелем; и поза, разговор, мысли Филиппа и его друзей, так как они здесь рассказываются, без сомнения, фантазия расскащика во многих случаях; но история эта также подлинна, как многия другия истории, и читателю следует только придать ей такую степень веры, какую она заслуживает по его мнению, по своему правдоподобию.

Нам надо не только обратиться в той болезни, которая сделалась с Филиппом Фирмином в Грей-Фрайярсе, но вернуться еще далее в периоду, который я не могу в точности определить.

Воспитанники старой Гэндишской приготовительной академии живописи может быть помнят смешного, маленького человечка, с большим, странным талантом, относительно которого мнения друзей его были разногласны. Гений, или гаер был Эндрю, это было всегда спорным пунктом между посетителями бильярдной в Греческой улице и благородных учеников академии художеств. Он мог быть сумасшедшим и нелепым; он мог тоже иметь талант: такие характеры встречаются и в искусстве и в литературе. От коверкал английский язык; он был изумительно несведущ; он наряжал свою маленькую фигурку в самый фантастический костюм, в самые странные и дешовые наряды; он носил бороду - Господи помилуй! двадцать лет тому назад бороды в Великобритании были весьма обыкновенны. Он был самое жеманное существо; и если вы глядели на него, он принимал позы до того смешные и грязные, что если у вас в передней ждал кредитор, или вашу картину не приняли в академию - словом, если вы страдали от каким-нибудь подобным бедствием - вы все-таки не могли удержаться от смеха. Он быль предметом насмешек для всех своих знакомых, но у него было самое любящее, кроткое, верное, благородное сердце, когда-либо бившееся в маленькой груди. Он теперь покоится вечным сном; его палитра и мольберт брошены в печку; его гений, имевший несколько вспышек, никогда не сиял ярко, и угас. В одном старом альбоме, которому уже более чем двадцать лет, я иногда гляжу на странные, дикие эскизы бедного Эндрю. Он, может быть, сделал бы что-нибудь если бы оставался бедным; но одна богатая вдова, которую он встретил в Риме, влюбилась в странного странствующего живописца, пустилась за ним в погоню в Англию и заставила его почти насильно женился на ней. Гений его притупился под раболепством; он прожил только несколько лет и умер от чахотки, от которой искусство доктора Гуденофа не могло вылечить его.

В один день, когда он ехал с женою в её великолепном баруше по Гэймаркету, он вдруг велел кучеру остановиться, выпрыгнул из коляски прежде чем были опущены ступеньки, и его изумленная жена увидала, что он пожимает руку бедно одетой женщины, которая проходила мимо - пожимает обе её руки, и плачет, и размахивает руками, и дёргает бороду и усы - его привычка, когда он был взволнован. Мистрисс Монфишэ (она была богатая мистрисс Керрикфергус, прежде чем вышла за живописца), жена молодого мужа, выпрыгнувшего из её коляски для того, чтобы обласкать молодую женщину, проходившую по улице, очень могла расстроиться этой демонстрацией, но она была женщина очень добрая; и когда Монфишэ, сев опять фамильный экипаж, рассказал своей жене историю женщины, с которой от только-что простился, она наплакалась вдоволь. Она велела кучеру ехать прямо домой, побежала в свои комнаты и вынесла оттуда огромный мешок с разною одеждою, а буфетчик запыхавшись, тащил за нею корзину с вином и пирог; она поехала с своим довольным Эндрю в переулок Сен-Мартенский, где жила бедная женщина, с которой он только-что разговаривал.

Богу было угодно, среди её ужасного злополучия, послать ей друзей и помощь. Она страдала от несчастья и бедности: её малодушно бросили. Человек, называвший себя Брандоном, когда он нанял квартиру в доме её отца, женился на ней, привез её в Лондон и бросил когда она ему надоела. Она имела причину думать, что он назвался фальшивым именем, когда нанимал квартиру её отца: он бежал через несколько месяцев и она никогда не узнала его настоящего имени. Когда он бросил её, она воротилась к своему отцу, человеку слабому, который был женат на самовластной женщине, притворившейся будто она не верит её браку, и выгнавшей её из дома. В отчаянии и почти помешавшись, она воротилась с Лондон, где у ней оставались еще кое-какие вещи после бежавшего мужа. Он обещал, оставляя её, присылать ей денег; но или он не присылал, или она не приняла - и в своём безумстве и отчаянии потеряла то ужасное письмо, в котором они объявлял о своем побеге а о том, что он был женат прежде, и что преследовать значило погубить его, а он знал, что она никогда этого не сделает - нет, как бы жестоко не оскорбил он её.

Она осталась без копейки, брошеная всеми - расставшись с последней вещицей, напоминавшей ей её кратковременную любовь, продав последние остатки своего бедного гардероба, одна в огромной лондонской пустыне, когда Богу было угодно послать ей помощь в особе старого друга, который знал её и даже любил в более счастливые дни. Когда самаряне явились в этой бедной женщине, они нашли её больной и дрожавшей от лихорадки. Они привезли к ней своего доктора, который никогда ни к кому не спешит так, как к бедным. Стоя у постели, которую окружали добрые друзья, приехавшие помочь ей, он услыхал её печальную историю, узнал как она доверилась и как была брошена.

Отец её был человек из низкого класса, но видевший лучшие дни; а в обращении бедной мистрисс Брандон было столько кротости и простоты, что добрый доктор до крайности растрогался. Она не имела большого образования, кроме того, которое дают иногда безмолвие, продолжительное страдание и уединение. Когда она выздоровела, ей предстояло встретить и преодолеть бедность. Как будет она жить? Доктор привязался к ней как к родной дочери. Она была опрятна, бережлива и иногда отличалась такой простой весёлостью. Цветок зацвел, когда солнечный луч коснулся его. Вся её жизнь до-сих-пор леденела от небрежения, тиранства и мрака.

Мистер Монфишэ так часто начал приезжать в маленькой отверженице, которой он помог, что я должен сказать, что мистрисс Моифишэ сделалась истерически ревнива и караулила его на лестнице, когда он сходил, завернувшись в свой испанский плащ, кидалась на него и называла его чудовищем. Гуденоф также, кажется, подозревал Монфишэ, а Монфишэ - Гуденофа. Но доктор клялся, что он никогда не имел других чувств, кроме чувств отца к своей бедной протежэ, и никакой отец не мог быть нежнее. Он не старался вывести её из её положения в жизни; он нашол, или она сама нашла, работу, которой она могла заниматься.

- Папа всегда говорил, что никто не ухаживал за ним так хорошо, как я, сказала она:- я думаю, что я могу делать это лучше всего другого, кроме шитья, но я более люблю быть полезной бедным больным. Тогда я не думаю о себе самой, сэр.

И к этому занятию добрый мистер Гуденоф приучил её. Вдова, на который отец мистрисс Брандон женился, умерла и её дочери не хотели держать его, отзываясь очень непочтительно о старом мистере Ганне, который действительно был слабоумный старик, и тогда Каролина поспешила на помощь к своему старому отцу. Эта маленькая Каролина была преспособная. Она скопила несколько денег. Гуденофь снабдил мистрисс Брандон мёбелью из своей дачи, которая была ему не нужна. Она вздумала пускать к себе жильцов. Монфишэ снял с неё портрет. В ней был свой род красоты, которым восхищались художники. Когда с академиком Ридли сделалась оспа, она ходила за ним и заразилась. Она не заботилась об этом.

- Красоту мою это не испортит, говорила она.

И действительно, красота её не испортилась. Болезнь очень милостиво обошлась с её скромным личиком. Не знаю кто ей дал её прозвание, но у ней был славный просторный дом в Торнгофской улице, в первом и во втором этаже жил художник; и против "Сестрицы" никто никогда не сказал дурного слова, потому-что в комнатке нижнего этажа вечно сидел её отец, прихлёбывая грог. Её мы прозвали "Сестрицей", а отца её "капитаном" - это был ленивый, хвастливый, добрый старик - капитан не слишком почтенный и очень весёлый, хотя поведение детей, говорил он, разбило его сердце.

Не знаю, сколько лет Сестрица исполняла эту должност, когда Филипп Фирмин занемог скарлатиной; она сделалась с ним перед самыми вакациями, когда все мальчики разъехались домой. Так-как отец Филя был в отсутствии, то послали за доктором Гуденофом, а тот прислал свою сиделку. Больному сделалось хуже до такой степени даже, что доктора Фирмина вызвали с острова Уайта и он приехал в один вечер в Грей-Фрайярс - Грей-Фрайярс, столь безмолвный ныне, столь шумный в другое время от криков и толпы учеников в саду.

Карета доктора Гуденофа стояла у дверей, когда подъехала карета доктора Фирмина.

- Каков мальчик?

- Ему было очень худо. Он бредил целый день, болтал и смеялся как сумасшедший, сказал слуга.

Отец побежал наверх.

Филь лежал в большой комнате, в которой было много пустых кроватей воспитанников, разъехавшихся домой. Окна отворялись на Грей-Фрайярский сквэр. Гуденоф услыхал как подъехала карета его собрата и верно угадал, что приехал отец Филя. Он вышел и встретил Фирмина в передней.

- Голова немножко расстроилась. Теперь лучше; он спокоен.

И доктор прошептал другому доктору как он лечил больного.

Фирмин тихо вошол к больному, возле которого стояла Сестрица.

- Это кто? спросил Филь.

- Это я, милый, твой отец, сказал доктор с истинной нежностью в голосе.

Сестрица вдруг обернулась и грохнулась как камень возле постели.

- Гнусный злодей! сказал Гуденоф с ругательством и делая шаг вперёд.- Это был ты!

- Шш! Вспомните о больном, доктор Гуденоф, сказал другой врач.

Глава IV.

ЗНАТНАЯ СЕМЬЯ.

Составили вы себе имение о вопросе казаться и быть? Я говорю о том, что, положим, вы бедны; справедливо ли с вашей стороны казаться богатым? Имеют ли люди право принимать ложный вид? Можно ли вас оправдать, когда вы голодаете за обедом для того, чтобы держать экипаж; когда вы ведёте такое роскошное хозяйство, что не можете помочь бедному родственнику, одеваете ваших дочерей в дорогие наряды, потому-что оне знакомы с девушками, родители которых вдвое богаче вас? Иногда трудно сказать где кончается честная гордость и начинается лицемерие. Выставлять на показ вашу бедность низко и раболепно, также гнусно, как нищему выпрашивать сострадание, показывая свои язвы. Но выдавать себя за богатого - роскошничать и мотать втрое более за один раз, когда вы приглашаете ваших знакомых, а остальные время глодать чорствый хлеб и сидеть при одной свече - чего достойны люди, употребляющие такой обман: похвал или розог? Иногда это благородная гордость, а иногда - низкое плутовство. Когда я вижу Евгению с её милыми детьми, опрятную, весёлую, не показывающую ни малейшей тени бедности, не произносящую ни малейшей жалобы, уверяющую, что Скандерфильд, её муж, обращается с ней хорошо и добр сердцем, и опровергающую, что он оставляет её и её малюток в нужде - я восхищаюсь этой благородной ложью, уважаю чудное постоянство и терпеливость, которая пренебрегает состраданием. Когда я сижу за столом бедной Иезавель, которая угощает меня своей притворной добротой и своим жалким великолепием, я только сержусь на её гостеприимство; и этот обед, гость и хозяин, все вместе фальшивы.

Обеденный стол Тальбота Туисдена велик, а гости самые почотные. Тут всегда два-три важные барина и почтенная вдова обедающая в знатных домах. Буфетчик предлагает вам вина; перед мистрисс Туисден лежит menu du diner, и читая его, вы, пожалуй, вообразите будто вы на хорошем обиде. А кушанья похожи на рубленую солонину. О, как уныло искрится это слабое шампанское! херес из трактира, бордоское кисло, портвейн вяжет рот! Я пробовал это все, говорю я вам. Это - поддельное вино, подложный обед, подложный приём, подложная весёлость между собравшимися гостями. Я чувствую, что эта женщина считает котлетки, когда их уносят со стола; может быть она жадно смотрит на ту, которую вы с трудом стараетесь проглотить. Она пересчитала каждую свечку, при которой повар стряпал обед. Об остатках вина в этих жалких бутылках буфетчик должен завтра дать отчот, если вы не принадлежите к большому свету, Туисден с женою считают себя лучше вас и серьёзно покровительствуют вам. Они думают, что делают вам честь приглашая на эти отвратительные обеды, на которые они с важностью приглашают самых важных людей. Я право встречал там Уинтона - знаменитого Уинтона - дававшего лучшие обеды на свете (ах, какое занятие для мущины!); и наблюдал за ним и приметил какое удивление овладело им, когда он отведывал и отдавал лакею блюдо за блюдом, рюмку за рюмкой.

- Попробуйте это шато-марго, Уинтон! кричит хозяин:- это то самое, которое мы вывезли с Боттльби.

Вывезли! Я вижу лицо Уинтона, когда он пробует вино и ставит рюмку на стол. Он не любит говорить об этом обеде. Он потерял день. Туисден продолжает приглашать его каждый год; он продолжает надеяться, что и его пригласят с мистрисс Туисден и и дочерьми, и громко выражает своё удивление в клубе, говоря:

- Чорт побери этого Уинтона! он не прислал мне дичи нынешний год!

Когда приезжают заграничные герцоги и принцы, Туисден прямо подходит к ним и приглашает их к себе. Иногда они поедут к нему раз, а потом спрашивают: "Qui donc est ce Monsieur Tuisden, qui est si drole?" Он протолкается к ним на вечерах у министров и прямо подаёт им руку. А тихая мистрисс Туисден вертится, толкается, пожалуй, наступает на ноги, вместе с дочерьми, пока не сунется на глаза великому человеку и не улыбнётся и не поклонится ему. Туисден дружески жмёт руку счастливцам. Он говорит успеху: "браво!" Напротив, я никогда не видал человека, у которого доставало бы-столько духа пренебрегать несчастными, или у которого хватало бы столько смелости забывать о тех, о ком он не хочет вспоминать. Еслибы этот левит встретил путешественника, ограбленного разбойниками, вы думаете, он остановился бы помочь павшему человеку? Он не дал бы ни вина, на масла, ни денег; он прошол бы мимо, совершенно довольный своими собственными добродетелями, а того оставили бы добраться, как он может, в Иерихон.

Это что такое? Разве я сержусь на то, что Туисден перестал приглашать меня на свой уксус и своё рубленое сено? Нет. Не думаю. Разве я обижаюсь на то, что мистрисс Туисден иногда покровительствует моей жене, а иногда не хочет её знать? Может-быть. Только одне женщины знают вполне дерзость женщин друг к другу вы свете. Это очень обветшалое замечание. Оне принимают и наносят раны, вежливо улыбаясь. Том Сэйер (Известный боксер. Прим. перев.) мог веселее их принимать удары. Еслибы было видно под кожей, вы нашли бы их маленькие сердечки проткнутыми насквозь маленькими ранками. Я уверяю, что я видел как моя собственная жена вносила дерзость этой женщины с таким же спокойным и бесстрастным лицом, как выносит она разговор старика Туисдена и его длинные истории, которые право могут свести с ума. О, нет! я вовсе не сержусь. Я вижу это по тому, как я пишу об этих людях. Кстати, между-тем, как я излагаю это чистосердечное мнение о Туисденах, остановлюсь ли я иногда сообразить что они думают обо мне? Какое мне дело? Пусть думают что хотят. А пока мы кланяемся друг другу в гостях. Мы болезненно улыбаемся друг другу. А что касается до обедом в Бонашской улице, я надеюсь, что они нравятся тем, кого приглашают на них.

Туисден ныне чиновник в придворной конторе Пудры и Помады, а сын его там же писарем. Когда дочери начали выезжать, оне были прехорошенькие - даже моя жена сознаётся в этом. Одна из них каждый день ездила верхом в парке с отцом или братом и зная, какое он получал жалованье и какое состояние было у его жены, и сколько он платил за квартиру в Бошанской улице, все удивлялись, как Туисдены могли сводить концы с концами. У них были лошади, экипаж и большое хозяйство, на содержание которого шло по-крайней-мере пяти тысяч в год, а они и вполовину не имели того, как всем было известно; полагали, что старик Рингуд помогал своей племяннице. Конечно, она тяжко трудилась для этого. Я только-что говорил о ранах; у иных и бедные бока и груд бывают проткнуты насквозь, факиры не бичуют себя усерднее некоторых светских изуверов; а так-как наказание служит поучением, будем надеяться, что свет шибко хлещет по спине и плечам, и славно действует бичом.

Когда старик Рингуд, в конце своей жизни, приезжал навещать свою милую племянницу и её мужа и детей, он всегда привозил в кармане плеть и хлестал ею всех в доме. Он насмехался над бедностью, над притязаниями, над низостью этих людей, когда они становились перед ним на колена и воздавали ему почести. Отец и мать дрожа приводили дочерей получить наказание и, жалобно улыбаясь, сами принимали оплеухи в присутствии своих детей.

- А! говорила гувернантка француженка, скрежеща своими белыми зубами:- я люблю когда приезжает милорд. Вы каждый день хлещете меня, а милорд хлещет вас, а вы становитесь на колени и цалуете плеть.

Они точно становились на колени и принимали бичевание с примерной твёрдостью. Иногда бич падал на спину папа, иногда на спину мама, а иногда хлестал Агнесу, а иногда хорошенькие плечики Бланш. Но мне кажется, что милорд более всего любил разделываться с наследником дома, молодым Рингудом Туисденом. Тщеславие Ринга было очень тонкокожее. Эгоизм его легко было ранить, а кривлянья его при наказании забавляли старого мучителя.

Когда подъезжал экипаж милорда - скромный маленький коричневый грум, с чудной лошадью, с кучером, похожим на лорда канцлера, и великолепнейшим лакеем - дамы, знавший топот колёс его экипажа и ссорившиеся в гостиной, заключали перемирие; мама пишет за столом прекрасным, чотким почерком, которым восхищаемся мы все; Бланш сидит за книгой; Агнеса совершенно естественно встаёт из-за фортепьяно. Ссора между этими кроткими, улыбающимися, деликатными созданиями! Невозможно! от самого обыкновенного женского лицемерия как мущины краснели бы и конфузились, а как легко, как грациозно, с каким совершенством женщины делают это!

- Ну, заворчал милорд: - вы все приняли такие милые позы, что наверно вы грызлись. Я подозреваю, Мария, что мущинам должно быть известию какой чертовски дурной характер у наших девочек. Кто может видеть как вы дерётесь? Вы ведь умеете притихнуть при других, маленькие обезьяночки. Я скажу вам вот что: верно горничные рассказывают лакеям в комнате ключницы, а лакеи своим господам. Честное слово, в прошлом году в Унгиэме Гринуд испугался. Отличная была партия, прекрасный дом в городе и в деревне. Матери у него нет, Ангеса могла бы делать что хотела, еслибы не...

- Не все ангелы в нашем семействе, дядюшка! вскричала, покраснев, миссь Агнеса.

- И мать ваша слишком бойка на язык. Мущины боялись тебя, Мария: я слышал это от многих молодых людей; в Уайте (Модный клуб в Лондоне. Прим. перев.) об этом говорят совершенно свободно. Жаль девушек, очень жаль! Мне приходят и говорят Джэу Голль и другие, бывающие везде.

- Право мне всё равно, что говорит обо мне капитан Голль - противный негодяй! кричит Бланш.

- Вот вы и сбесились! Голль никогда не имел своего собственного мнения; он только подхватывает и разносит что говорят другие. И он рассказывает будто все мущины говорят, что они боятся вашей матери. Что вы, полно-те! Голль не имеет своего мнения. Кто-нибудь вздумает совершить убийство, а Голль будет ждать у дверей. Самый скромный человек. Но я поручил ему расспросить о вас. И вот что я слышу. И он говорит, что Агнеса строит глазки докторскому сыну.

- Как ему не стыдно! кричит Агнеса, проливая слёзы под своею пыткой.

- Она старше его, но это не препятствие. Красивый мальчик, вы верно не будете противиться? У него есть деньги и материнские и отцовския: он должен быть богат. Пошлый, но талантливый и решительный человек этот доктор - и человек способный, как я подозреваю, на всё. Не буду удивляться, если он женится на какой-нибудь богатой вдовушке. Эти доктора имеют огромное влияние на женщин и, если я не ошибаюсь, Мария, твоя бедная сестра подцепила...

- Дядюшка! вскрикивает мистрисс Туисден, указывая на дочерей: - при них...

- При этих невинных овечках! Гм! Ну, я думаю, что Фирмин из породы волков, и старый вельможа смеётся и выставляет свои свирепые клыки.

- С огорчением должен сказать, милорд, что я согласен с вами, замечает мистер Туисден.- Я не думаю, чтобы Фирмин был человек с высокими правилами. Талантливый человек? Да. Человек образованный? Да. Хороший доктор? Да, Человек, которому удаётся в жизни? Да! Но что такое человек без правил?

- Вам следовало бы быть пастором, Туисден.

- И другие то же говорили, милорд. Моя бедная матушка часто сожалела, что я не выбрал духовное звание. Когда я был в Кэмбриджском университете, я постоянно говорил в нашем политическом клубе. Я практиковался в искусстве говорить речи. Я не скрываю от вас, что моею целью была публичная жизнь. Признаюсь откровенно, что Нижняя Палата была бы моей сферой; а если бы мне позволили мои средства, я непременно выдвинулся бы вперёд.

Лорд Рингуд улыбнулся и подмигнул племяннице.

- Он хочет сказать, моя милая, что ему хотелось бы ораторствовать на мой счот, и что мне следовало бы предложить его депутатом от Уипгэма.

- Я думаю найдутся члены парламента и похуже, заметил мистер Туисден.

- Если бы все были похожи на вас, парламент походил бы на зверинец! заревел милорд. - Ей-богу, мне это надоело. Мне хотелось бы видеть у нас короля-молодца, который запер бы обе палаты и заставил молчат всех этих болтунов.

- Я партизан порядка - но любитель свободы, продолжал Туисден. - Я утверждаю, что наша конституция...

Я думаю, милорд, позволил бы себе кое-какие из тех ругательств, какими изобильно украшался его старомодный разговор; но слуга доложил в эту минуту о мистере Филиппе Фирмине и на щеках Агнесы, которая чувствовала, что глаза старого лорда устремлены на неё, вспыхнул слабые румянец.

- Я видел вас в опере вчера, говорил лорд Рингуд.

- И я вас видел тоже, отвечает прямодушный Филь.

На лицах женщин выразился ужас и Туисден испугался. Туисдены иногда бывали в ложе лорда Рингуда. Но старик сиживал иногда в других ложах, где они никогда не могли видеть его.

- Зачем вы смотрите на меня, а не мы сцену сэр, когда бываете в опере? Когда вы в церкви, вы должны глядеть на пастора; должны вы или нет? заворчал старик.- На меня точно также приятно смотреть, как и на первого танцора в балете - я почти также стар. Но если бы я был на вашем месте, мне было бы приятно смотреть на Эльслер.

Теперь вы можете представить себе о каких старых, старых временах пишем мы - временах, в которых еще существовали эти отвратительные старые танцовщики - противные существа, в коротких рукавах, в гирляндах, или в шляпах с перьями, в нелепых старых париках, которые прыгали в первом ряду балета. Будем радоваться, что эти старые обезьяны почти исчезли со сцены и предоставили её во владения красивых танцорок другого пола. Ах, моя милые юные друзья! придёт время, когда и они тоже перестанут являться сверхъестественно прелестными! Филиппу в его лета оне казались очаровательны как гурии. В то время простодушный молодой человек, смотревший на балет с своего кресла в опере, принимал кармин за румянец, жемчужную пудру - за природную белизну, а хлопчатую бумагу - за натуральную семетрию; и наверно, когда вступил в свет, был не дальновидные относительно его разрумяненной невинности, приторных претензий и набелёного чистосердечия. Старый лорд Рингуд находил юмористическое удовольствие ласкать и лелеять Филиппа Фирмина при родственниках Филиппа в Бонашской улице. Даже девушки несколько завидовали предпочтению, которое дядюшка Рингуд показывал к Филю, а старшие Туисдены и Рингуд Туисден, сын их, корчились от досады при виде предпочтения, которое старик показывал иногда сыну доктора. Филь был гораздо выше, гораздо красивее, гораздо сильнее, гораздо богаче молодого Туисдена; он был единственным наследником состояния отца и имел уже тридцать тысяч фунтов стерлингов после матери. Даже когда ему сказали, что отец его женится опять, Филь засмеялся и повидимому не заботился об этом. "Желаю ему счастья с его новой женою" - вот всё, чего можно было от него добиться: "когда он женится, я думаю, что я перееду на квартиру. Старая Паррская улица совсем не так весела, как Пэлль и Мэлл". Я не сержусь на мистрисс Туисден за то, что она немножко завидовала своему племяннику. Ея сын и дочери были плодом почтительного брака, а Филь был сыном непослушной дочери. Ея дети всегда вели себя почтительно с своим дедом; а Филь заботился о нём не более, как и о всяком другом; а он более любил Филя. Ея сын был почтителен и старался угождать, как самый смиренный из льстецов его сиятельства; а лорд Рингуд огрызался на него, поступал с ним с презрением, топтал ногами нежнейшие чувства бедняжечки и обращался с ним едва ли лучше чем с лакеем. Бедному же мистеру Туисдену милорд не только зевал прямо в лицо - от этого удержаться было нельзя; от разговоров бедного Тальбота засыпали многие его знакомые - но насмехался над ним, перебивал его, говорил ему просто, чтобы он молчал. В тот день, когда вся семья сидела вместе, в самое приятное время - перед обедом - лорд Рингуд сказал Филю: - Вы обедаете у меня сегодня, сэр?

"Зачем он не приглашает меня, при-моей способности к разговору?" думал про себя старик Туисден.

"Чорт его возьми, они, верно приглашает этого нищего, досадовал молодой Туисден в своем углу.

- Очень жалею, сэр, не могу. Я пригласил кое-кого из моих товарищей обедат со мною в таверне, сказал Филь.

- Зачем вы им не откажете? закричал старый лорд.- Вы отказали бы им, Туисден, вы отказали бы!

- О сэр! и сердце у отца и сына забилось.

- Вы знаете, что вы отказали бы, и вы поссоритесь с этим мальчиком за то, что он не отказывает своим друзьям. Прощайте же, Фирмин, если вы не будете.

С этими словами милорд ушол.

Оба хозяина угрюмо глядели из окна, как грум милорда быстро уехал по дождю.

- Я ненавижу, когда вы обедаете в этих отвратительных тавернах, шепнула Филиппу молодая девушка.

- Это гораздо веселее, чем обедать дома, заметил Филипп.

- Вы слишком много курите и пьёте, поздно возвращаетесь домой и не живёте в приличном обществе, сэр! продолжала молодая девушка.

- Что же вы хотите, чтобы я делал?

- О, ничего! Вы должны обедать с этими ужасными людьми, говорит Агнеса: - а то вы могли бы быть сегодня у лэди Пендльтон.

- Я легко могу отказать этим людям, если вы желаете, отвечал молодой человек.

- Я? я ничего подобного не желаю. Ведь вы уже отказали дядюшке Рингуду.

- Вы не лорд Рингуд, говорит Филь с трепетом в голосе.- Не знаю, могу ли я отказать вам в чем-нибудь.

- Глупенький! Разве я прошу вас когда-нибудь о том, в чем вы должны отказать мне? Я хочу, чтобы вы жили в свете, а не с вашими ужасными, сумасбродными оксфордскими и темпльскими холостяками. Я не хочу, чтобы вы курили. Я хочу, чтобы вы бывали в свете, куда вы имеете entree, а вы отказываете дяде из за того, что у вас какой-то там противный обед в таверне!

- Остаться мне у вас? Тётушка, дадите вы мне обедать здесь? спрашивает молодой человек.

- Мы обедали: мой муж и сын обедают в гостях, сказала кроткая мистрисс Туисден.

Для дам была холодная баранина и чай, и мистрисс Туисден не хотелось, чтобы племянник ея, привыкший к хорошему столу и к роскошной жизни сел за её скудный обед.

- Видите, я должен утешиться в таверне, сказал Филипп. - Нас будет там приятная компания.

- А позвольте спросить, кто там будет? спросила молодая девушка.

- Ридли живописец.

- Милый Филипп! вы знаете, отец его был просто...

- Слугою лорда Тодмордена? Он часто говорит нам это. Престранный этот старик!

- Мистер Ридли, конечно, гениальный человек. Картины его восхитительны. Он бывает везде.... Но - но вы сердите меня, Филипп, вашей беспечностию, право так. Зачем вам обедать с сыновьями лакеев, когда вам могут быть открыты первые дома в Англии? Вы меня огорчаете, сумасбродный мальчик...

- Тем, что я обедаю в обществе гениального человека? Полноте, Агнеса!

И лоб молодого человека нахмурился.

- Притом, прибавил он тоном сарказма в голосе, который вовсе не понравился мисс Агнесе: - притом, моя милая, вы знаете, что он обедает у лорда Пендльтона.

- Что вы говорите о лэди Пендльтон, дети? спросила бдительная мама из своего угла.

- Ридли обедает там. Он будет обедать со мною в таверне сегодня, и лорд Гольден будет - и мистер Уинтон будет: они слышали о знаменитом бифстексе.

- Уинтон! лорд Гольден! бифстекс! где? Ей-богу, и я тоже пойду! Где вы обедаете? au cabaret? Чорт меня возьми, и я буду! вскрикнул маленький Туисден к ужасу Филиппа, который знал, ужасную способность дяди в разговорам. Но Туисден опомнился во-время, м великому облегчению молодого Фирмина.

- Чорт меня возьми, я забыл! Твоя тётка и я обедаем у Блэдизов. Глупый старичишка адмирал, и вино прескверное - это непростительно. Но мы должны ехать - on n'а que sa parole. Скажи Уинтену, что я думал-было приехать туда и что у меня есть еще то шато-марго, которой он любит. Отца Гольдена я знаю хорошо - скажи ему это. Привези его сюда. Мария, пошли лорду Гольдену пригласительный билет на четверг. Ты должен привезти его сюда обедать, Филипп: это самый лучший способ знакомиться, мой милый!

И маленький человек чванно замахал подсвечником, как-будто хотел выпить стакан горячаго стеарина.

Имена таких знатных особь, как лорд Гольден и мистер Уинтонь, заставили умолкнуть упрёки задумчивой Агнесы.

- Вам не понравится наш спокойный дом после знакомства с такими знатными людьми, Филипп! сказала она со вздохом.

Уже не было более разговора о том, что он бросается в дурную компанию.

Филипп не обедал у своих родственников: Тальбот Туисден позаботился дать знать лорду Рингуду, как молодой Фирмин навязывался обедать у тётки в тот самый день, как он отказал его сиятельству. И все к невыгоде Филя, и всякий сумасбродный поступок, всякую шалость молодого человека дядя Филя и кузен Филя, Рингуд Туисден, передавали старому лорду. Если бы лорд Рингуд слышал это не от них, он рассердился бы, потому-что требовал повиновения и раболепства от всех окружающих, Но приятнее было бесить Туисденов, чем бранить Филиппа, поэтому его сиятельство хохотал и забавлялся неповиновением Филя. Он видел также другия вещи, о которых не говорил. Это был старик хитрый; он мог оставаться слепым при случае.

Как вы судите о том, что Филипп был готов дать или нарушить слово, по наущениям молодой девушки? Когда вам было двадцать лет, разве молодые девушки не имели влияния над вами? Не была ли оне почти всегда старее вас? Довела ли вас до чего-нибудь ваша юношеская страсть и сожалеете ли вы теперь, что нет? Положим, Ваше желание исполнилось и вы женились бы на ней, каких лет была бы она теперь? А теперь, когда вы бываете в свете и видите её, скажите по чистой совести, очень сожалеёте вы, что это маленькое приключение пришло к концу? Та ли это (худощавая) или полная, или низенькая или высокая) женщина со всеми этими детьми, по которой когда-то терзалось ваше сердце, и всё ли еще вы завидуете её мужу? Филипп был влюблён в свою кузину - в этом нет сомнения; но в университете разве он не был прежде влюблёнь в дочь профессора мисс Будд, и не писал ли он уже стихи мисс Флоуэр, дочери его соседа в Старой Паррской улице? И разве не всегда молодые люди влюбляются сначала в женщин старее себя? Агнеса была старше Филиппа, как её сестра постоянно заботилась напоминать ему.

А Ангеса могла бы рассказать кой-какие сказки о Бланш, если бы хотела, как вы можете обо мне, а я о вас, сказочки вы совсем справедливые, но с достаточной примесью или для того, чтобы сделать их ходячею монетою, такие сказочки, какие мы ежедневно слышим в свете, такие сказочки, какие мы читаем в самых учоных и добросовестно составленных исторических книгах, которые рассказываются самыми почтенными людьми и считаются совершенно подлинными, пока их не опровергнут. Только наших историй нельзя опровёргнуть (если только романисты сами себя не опровергнут, как иногда бывает с ними.) То, что мы говорим о добродетелях, недостатках, характерах других людей - всё это справедливо, вы можете быть уверенны в том. Пусть-ка кто-нибудь попробует утверждать, что моё мнение о семействе Туисденов коварно или жестоко, или вовсе неосновательно в некотором отношении. Агнеса писала стихи и перекладывала на музыку свои собственные и чужия поэмы. Бланш была девушка учоная и очень прилежно посещала публичные лекции в Альбернальской улице. Они оне были женщины образованные, как водится, хорошо, воспитанные, сведущия, с прекрасным обращением, когда оне хотели нравиться. Если вы были холостяк с хорошим состоянием, или вдовец, нуждавшийся с утешении, или дама, дававшая очень хорошие вечера и принадлежавшая к большому свету, вы нашли бы их приятными особами. Если вы были чиновником в казначействе или молодым адвокатом без практики, или дамою старою или молодой, но непринадлежавшей высшему свету; ваше мнение о них было бы не так благоприятно. Я видел, как оне презирали, избегали, ласкали, становились на колена и поклонялись одному и тому же лицу. Когда мистрисс Ловелль начала давать вечера, разве я не помню, какое негодование изображалось на лицах Туисденской семьи? Был ли кто холоднее вас, милые девушки? Теперь оне её любят, ласкают её пасынков, хвалят её и в глаза и за глаза; в публике берут её за руку, называют её по имени, приходят в восторг от её нарядов и готовы, кажется, принести уголья для камина в её уборной, если бы она выела им. Она не изменилась; она та же самая лэди, которая когда-то была гувернанткой, и не холоднее и не любезнее с тех пор. Но вы видите, что счастье вызвало наружу её добродетели; которых люди не примечали, когда она была бедна. Могли ли люди видеть красоту Сандрильоны, когда она сидела в рубище у огня, до-тех-пор, пока она, вся в бриллиантах, не вышла из своей волшебной колесницы? Как вы узнать бриллиант в сорной яме? Это могут увидать только очень зоркие глаза. Между тем как дама, в волшебной колеснице в восемь лошадей, натурально, производить впечатление и заставляет принцев просить её сделать им честь танцовать с ними.

В качестве непогрешимого историка я объявляю, что если мисс Туисден в двадцать три года чувствует большую или маленькую привязанность к своему еще несовершеннолетнему кузену, то нет никакой причины сердиться на ней. Славный, красивый, прямодушный, широкоплечий, весёлый молодой человек, с свежим румянцем на лице, с весьма хорошими дарованиями (хотя он был страшно ленив и удалён на время из университета), обладатель и наследник порядочного состояния, мог натурально сделать некоторое впечатление на сердце девушки, с которою родство и обстоятельства сводили его ежедневно. Когда такие задушевные ввуки, как смех Филя, слышались в Бонашсвои улице? Его шутливая откровенность трогала его тётку, женщину умную. Она улыбалась и говорила:

- Милый Филипп, не только то, что ты говоришь, но то, что ты собираешься сказать держит меня в таком постоянном трепете.

Может статься было время, когда и она была чистосердечна и задушевна; давно, когда она и сестра её были двумя румяными девушками, любившими друг друга и дружными между собою и только-что вступавшими в свет. Но если вам удастся содержат великолепный дом маленьким приходом, показывать весёлое лицо свету, хотя вас тяготят заботы; сносить с почтительным уважением нестерпимо скучного мужа (а я уверяю, что именно этим последним качеством я наиболее восхищаюсь в мистрисс Туисден); покоряться поражениям с терпением, унижению с улыбками - вам может быть удастся всё это; но вы не должны надеяться быть искренной и задушевной. Брак сестры с доктором сильно напугал Марию Рингуд, потому что лорд Рингуд был взбешон, когда пришло это известие. Тогда, может быть, она пожертвовала своей собственной маленькой тайной страстью; сначала она кокетничала с одним знатным молодым соседом, который обманул её; потом, за недостатком лучшего, она вышла за Тальбота Туисдена, эсквайра, и была для него верною женою, а детям его заботливою матерью. Что же касается откровенности и задушевности, мой добрый друг, принимайте от женщины то, что она может дать вам - хорошее обращение, приятный разговор и приличное внимание. Если вы завтракаете у нея, не спрашивайте яица кондора, но кушайте это порядочно свежее куриное яйцо, которое Джон приносит вам. Когда мистрисс Туисден едет в коляске по парку, как она кажется счастлива, хороша и весела! как девушки улыбаются и как кажутся молоды (то-есть, знаете, соображая всё)! лошади такие жирные! кучер и лакей такие видные; дамы размениваются поклонами с сидящими в других экипажах, известными аристократками, Джон и Броун, облокотившись о перила и видя как туисденский экипаж проезжает мимо, не имеют ни малейшего сомнения, что в нём сидят люди богатые и светские.

- Джонс, мой милый, у какой знатной фамилии этот девиз. Well done Tuwys done (Непереводимый каламбур: хорошо сделано - сделано два раза. Twice done и Twysden. Прим. перев.) и какие это девушки сидят в этой колясее? Броунь замечает Джонсу.

- А какой красивый франт едет на гнедой лошади и разговаривает с белокурой девушкой!

И по-кранней-мере для одного из этих джентльмэнов, очевидно, что он глядит на людей первого сорта.

А Филь Фирмин на своей гнедой лошади, с гераниумом в петлице, неоспоримо кажется так красив, так богат, так молодцоват, как любой лорд. И мне кажется Джонс должен был почувствовать маленькую зависть, когда его друг сказал ему:

- Лорд! что вы! этот франт сын доктора.

Но пока Джоис и Броунь воображают, что всё это маленькое общество очень счастливо, они не слышат как Филь шепчет своей кузине:

- Надеюсь, что вам понравился ваш вчерашний кавалер?

И они не видят как растревожена мистрисс Туисден под своими улыбками, как она примечает подъезжающий кабриолет полковника Шафто (кавалер, о котором идет речь) и как ей хотелось бы, чтобы Филь был где ему угодно, только не с этой стороны её коляски, как лэди Брагландс проехала мимо, не обратив на них внимания - лэди Брагландс, которая даёт бал и решилась не приглашать этой женщины с её дочерьми; и как, хотя лэди Брагландс не хочет видеть мистрисс Туисден в её бросающемся в глаза экипаже, и три лица улыбающиеся ей, она немедленно примечает лэди Ловилль, которая проезжает в своём маленьком бруме, и посылает ей двадцат поцалуев рукой. Как же бедным Джонсу и Броуну, которые не принадлежат - vous comprenez - к большому свету, понять эти таинственности?

- Этот красивый молодой человек Фирмин? говорить Броун Джемсу.

- Доктор женился на племяннице графа Рингуда, бежал с ней, знаете...

- Хорошая практика?

- Самая первоклассная! Все важные люди. Доктор знатных дам. Не могут обойтись без него. Богатеет, кроме того, что получил за женой.

- Мы видели его имя - имя старика - на очень странной бумажке, говорит Броун, подмигнув Джонсу.

Поэтому я заключаю, что это джентельмэны из Сити. И они пристально смотрят на нашего приятеля Филиппа, когда он подъезжает поговорить и подать руку некоторым пешеходам, которые смотрят через перила на шумную и приятную сцену в парке.

Глава V.

БЛАГОРОДНЫЙ РОДСТВЕННИК.

Имев случай упомянуть раз или два о благородном графе, я уверен, что ни один вежливый читатель не согласится, чтобы его сиятельство толкался в этой истории в толпе обыкновенных лиц без особенного описания, относящагося собственно, к нему. Если вы хоть сколько-нибудь знакомы с Бурке или Дебреттом (Авторы двух словарей аристократических английских фамилий. Прим. перев.), вы знаете, что древняя фамилия Рингудов была давно знаменита своими огромными владениями и своим верноподданством британскому престолу.

В смутах, по несчастью, волновавших это королевство после ниспровержения последнего царствующего лица, Рингуды были замешаны с нашими другими фамилиями, но при вступлении на престол его величества Георга III, эти несогласия кончились счастливо и монарх не имел более верного и преданного подданного, как сэр Джон Рингуд, баронет, владелец Уингетского и Уингемского поместьев. Влияние сэра Джона отправило трёх членов в Парламент, а во время опасного и неприятного периода американской войны это влияние так искренно постоянно употреблялось на пользу порядка и престола, что его величество заблагоразсудил возвести сэра Джона в звание барона Рингуда. Брать сэра Джона, сэр Фрэнсис Рингуд, Эппльшо, занимавший юридическую профессию, также сделан был бароном и чиновником казначейства его величества. Первый барон умерший в 1786, был заменён старшим сыном из двух его сыновей - Джоном, вторым бароном и первым графом Рингудом. Брат это сиятельства, высокородный полковник Филипп Рингуд, умер достославным образом, во главе своего полка и защищая свою родину, в сражении при Бусако, в 1810, оставив двух дочерей, Луизу и Марию, которые потом жили у графа, своего дяди.

Граф Рингуд имел только одного сына, Чарльза виконта Синкбарза, который, к несчастью, умер от чахотки на двадцать-втором году. И таким образом потомки сэра Фрэнсиса Рингуда сделались наследниками огромных поместьев графа в Уингэте и Уипгэме, хотя не пэрства, которое было укреплено за графом и его отцом.

У лорда Рингуда жили две племянницы, дочери его покойного брата полковника Филиппа Рингуда, убитого в испанской войне. Из них младшая, Луиза, была любимица его сиятельства; и хотя обе девушки имели свое собственное значительное состояние, полагали, что дядя наградит их, в особенности потому, что он находился не в весьма хороших отношениях с своим кузеном, сэром Джоном Шо, который принял сторону вигов в политике, между тем как его сиятельство был главою ториев.

Из этих двух племянниц, старшая, Мария, никогда не бывшая фавориткой дяди, вышла, замуж в 1624, за Тальбота Туисдена эсквайра; но младшая, Луиза, заслужила сильный гнев милорда, убежав с Джорджем Брандом Фирмином эсквайром доктором медицины, молодым джентльмэном, воспитанником Кэмбриджского университета, который был при лорде Синкбарзе, сыне графа Рингуда, когда он умер в Неаполе, и привёз домой его тело в Уингэтский замок.

Ссора с младшей племянницей и равнодушие его к старшей (которую его сиятельство имел привычку называть старой плутовкой) сначала несколько сблизили лорда Рингуда, с его наследником сэром Джоном Эппльшо; но оба джентльмэна были очень твёрдого, если не сказать упрямого характера. Они поссорились за раздел какого-то маленького наследства и оба расстались с большой враждой и с ругательствами со стороны его сиятельства, который никогда не стеснялся в выражениях и всякую вещь называл её настоящим именем, как говорится.

После этой ссоры полагали, что граф Рингуд женится, на зло своему наследнику. Ему было немногим более семидесяти лет, и прежде он пользовался очень крепким здоровьем. И хотя его характер бил запальчив, а наружность не весьма приятна - потому что даже в портрете сэра Гомаса Лауренса физиономия его весьма некрасива - нечего и сомневаться, что он мог бы найти жену между молодыми красавицами в его родном графстве, или между самыми прелестными обитательницами Мэй-Фэра.

Но он был циник и, может быть, болезненно сознавал свою непривлекательную наружность.

- Разумеется, я могу купить жену, говаривал его сиятельство. - Не-уже-ли вы думаете, что не продадут дочерей человеку моего звания и с моим состоянием? Поглядите-ка на меня, мой добрый сэр, и скажите, может ли хоть какая-нибудь женщина влюбиться в меня? Я был женат, и одного раза слишком довольно. Я терпеть не могу безобразных женщин; а ваши добродетельные женщины, которые дрожат и плачут потихоньку и читают нравоучения мущинам, нагоняют на меня тоску. Сэр Джон Рингуд Эппльшо осёл и я его ненавижу, по не на столько же, однако, чтобы сделаться несчастным на всю жизнь только для того, чтобы насолить ему. Умру, так умру. Вы думаете, много я забочусь о том что будет после меня?

И с сардоническим юмором этот старый лорд проводил добрых матушек, подставлявших ему своих дочерей; он посылал жемчуг Эмили, бриллианты Финне, билет в оперу весёлой Кэт, религиозные книги благочестивой Селинде, а в конце сезона отправлялся в свой огромный, уединенный замок на западе. "Оне все одинаковы", таково было мнение его сиятельства. Я боюсь, что это был злой и развратный старый джентльмэн, мои милые. Но - ах! не согласится ли женщина на кое-какие жертвы, чтобы исправить этого несчастного человека, навести это, щедро одарённое природой, погибшее существо на путь правды, обратить к вере в чистоту женщин эту заблудившуюся душу? Оне прельщали его пеленами на алтарь для его уингэтской церкви, оне искушали его религиозными трактатами, оне танцовали перед ним, оне перепрыгивали верхом на лошадях через барьеры, оне причосывались гладко или завивали локоны, соображаясь с его вкусом; оне всегда были дома, когда он приезжал; а нам с вами, бедняжкам, грубо говорили, что их дома нет; он проливали слёзы признательности над его букетами; оне пели для него, а матери их, сдерживая свои рыдания, шептали: - Какой ангел, моя Цецилия!

Разный чудный корм бросали оне этой старой птице, но она всё-таки не давала себя поймать и в конце сезона улетала в свои холодные горы. А если бы вы осмелились сказать, что мистрисс Нетли старалась поймать его, или лэди Трапбойс расставляла ему сети, вы сами знаете, что вы были бы злым, грубым поносителем и сделались бы известны повсюду вашей глупой и пошлой клеветой на женщин.

В 1830 г. с этим вельможей сделался припадок подагры, который чуть-было не передал его поместья, родственнику его, баронету Эппльшо. Крики его, когда его вынесли с яхты в дом, нанятый для него в Райде, были ужасны; слова его ко всем окружавшим его были страшно выразительны, как лэди Камли и дочь ея, которые катались с ним на яхте несколько раз, могут засвидетельствовать. Дурно же расплатился грубый старик за всю их доброту и внимание к нему! Оне танцовали на его яхте, оне обедали на его яхте, оне весело переносили все неудобства морских поездок в его обществе. А когда оне подбежали к его креслу - чего же сделали бы оне, чтобы успокоить старика в его болезни и страданиях? когда оне подбежали к его креслу в то время, как его катили на колёсах по пристани, он называл мать и дочь самыми пошлыми и ругательскими именами, и кричал им, чтобы они отправлялись в такое место, которое, конечно, я ужь не назову.

Случилось в это самое время доктору и мистрисс Фирмин быть в Райде с своим маленьким сыном, которому было тогда три года. Доктор уже находился в числе самых модных лондонских докторов и начинал приобретать знаменитость своим лечением этой болени. (Сочинение Фирмина о подагре и ревматизме было, как вы помните, посвящено его величеству Георгу IV). Камердинер Рингуда, посоветовал ему пригласить этого доктора, упомянув, что он теперь в этом городе Лорд Рингуд всегда умел подчинить свой гнев своим удобствам. Он немедленно велел пригласить мистера Фирмина и покорился его лечению и его обращению, которое было также надменно, как и у его сиятельства. Наружность Фирмина была так величественна, что он казался гораздо знатнее многих знатных вельмож. Шесть футов роста, благородные манеры, гладкий лоб, блестящие глаза, белая, как снег, манишка, красивая рука из-под бархатного обшлага - все эти преимущества имел он и пользовался ими. Он не сделал ни малейшего намёка на прошлое, но обращался с своим пациентом с чрезвычайной вежливостью и с непроницаемым самообладанием.

Эта угрюмая и холодная вежливость не всегда не нравилась старику. Он так привык к раболепной угодливости и к торопливому повиновению всех окружающих его, что ему иногда надоедало их раболепство и нравилась маленькая независимость. Из рассчота или из благородства Фирмин решился, поддерживать независимые отношения с его сиятельством. С первого дня их встречи он никогда от них не отступал и имел удовольствие видеть только вежливое обращение со стороны своего благородного родственника и пациента, который славился своей грубостью почти со всеми, кто попадался ему на глаза.

По намёкам его сиятельства в разговоре он показал доктору, что ему были известны некоторые подробности ранней карьеры Фирмина: она была сумасбродная и бурная. Фирмин наделал долгов, поссорился с своим отцом, вышел из университета, и уехал за границу; жил в обществе кутил, которые каждую ночь играли в карты и кости, а по утрам иногда брались за пистолеты; он сам убил на дуэли одного знаменитого итальянского авантюриста, который пал от руки его в Неаподе. Лет двадцать-пять назад, пистолетные выстрелы можно было слышать иногда в лондонских предместьях очень рано по утрам; а кости употреблялись во всех игорных домах. Кавалеры ордена Четырёх Королей путешествовали из столицы в столицу, боролись между собою или обманывали простяков. Теперь времена переменились. Только sous-officers, поссорившись в провинциальных кофейнях за домино, выходят на дуэли.

- Ах, Боже мой! говорил мне намедни со вздохом в Оэйском клубе (Очень модный клуб, где прежде происходила страшная игра. Прим. Перев.) один ветеран-понтёр:- не грустно ли думать, что если бы мне хотелось промотать для своего удовольствии пятидесяти-фунтовый билет, и не знаю в Лондоне ни одного места, где я бы мог проиграть его?

И он с любовью припомнил имена двадцати мест, где мог весело проиграть деньги в своей молодости.

После довольно продолжительного пребывания за границей, мистерь Фирмин воротился на родину, получил позволение опять вступить в университет и вышел с степенью баккалавра медицины. Мы рассказывали как он бежал с племянницей лорда Рингуда и подвернулся гневу этого вельможи; кроме гнева и ругательств его сиятельство не мог сделать ничего. Молодая девушка была свободна выйти за кого хотела, а её дядя отвергнуть или принять его. Мы видели, что его сиятельство не прощал её до-тех-пор, пока не нашол удобным простить. Каковы были намерения лорда Рингуда относительно его имения, сколько он скопил, кто будет его наследником - никто не знал. Разумеется, многие сильно этим интересовались. Мистрисс Туисден с мужем и детьми были голодны и бедны. Если дядюшка Рингуд оставил деньги, оне очень пригодились бы этим трём бедняжечкам, отец которых не имел такого большого дохода, как доктор Фирмин. Филипп был милый, добрый, откровенный, любезный, сумасбродный малый; они все его любили. Но у него были свои недостатки, которых нельзя было скрыть, и вот недостатки бедного Филя постоянно разбирались при дядюшке Рингуде милыми родственниками, которые знали их слишком хорошо. Малые родственники! как они добры! Я не думаю, чтобы тётка Филиппа бранила его перед милордом. Эта смирная женщина спокойно и кротко выставляла права своих любимцев и с любовью распространялась о настоящем достаточном состоянии молодого человека и о его великолепных будущих надеждах. Теперь проценты с тридцати тысяч фунтов, а потом наследство после отца, который так много накопил - чего еще нужно молодому человеку? может-быть и этого уже слишком много для него. Может-быть он слишком богат для того, чтобы трудиться. Хитрый старый пэр соглашался с своей племянницей и понимал как нельзя лучше на что она метила.

- Тысяча фунтов годового дохода! Что такое тысяча? ворчал старый лорд. Этого мало для того, чтобы играть роль джентльмэна и слишком довольно для того, чтобы заставить лениться молодого человека.

- Ах, право, ужь как этого мало! вздыхала мистрисс Туисден.- С таким большим домом, жалованьем мистера Туисдена, просто, нечем жить.

- Нечем жить! Можно умереть с голода, ворчал милорд с своей обычной откровенностью.- Разве я не знаю чего стоит хозяйство и не вижу, как вы экономничаете. Буфетчики и лакеи, экипажи и лошади, обеды - хотя твои обеды, Мария, не знамениты.

- Они очень дурны, я знаю, что они дурны, говорит лэди с сокрушением: - но мы не в состоянии давать обедов лучше.

- Лучше, разумеется, вы не можете. Вы глиняные горшки и плаваете с медными горшками. Я видел намедни: Туисден гуляет по Сент-Джэмской улице с Родсом, этим долговязым. (Тут милорд засмеялся и выказал множество клыков, которые придавали особенно свирепый вид его сиятельству, когда он был в весёлом расположении духа). Если Туисден гуляет с высоким человеком, он всегда старается не отставать от него - ты это знаешь.

Натурально, бедная Мария знала странности своего мужа, но она не сказала, что ей не нужно напоминать о них.

- Он так запыхался, что едва мог говорить, продолжал дядюшка Рингудь:- но он растягивал свои маленькие ножки и старался не отставать. Он низенький, le cher marи, но у него много отваги. Эти низенькие люди часто бывают таковы. Я видел как он до смерти уставал на охоте, а пробирался по вспаханным полям за людьми, у которых были ноги вдвое длиннее чем у него. Вместо большого дома и кучи лентяев-слуг, зачем вы не наймёте одну горничную и не едите баранину за обедом, Мария? Вы с ума сходите, стараясь свести концы с концами - ты сама это знаешь. Ты не спишь по ночам от этого: я знаю это очень хорошо. Вы нанимаете дом, который годится для людей вчетверо вас богаче. Я даю вам моего повара, но я не могу обедать у вас, если не пришлю своего вина. Зачем вы не возьмёте бутылку портера, кусок баранины и коровьи рубцы - это чудо как вкусно! Бедствия, навлекаемые на самих себя людьми, которые стараются жить выше своих средств, ужасно смешны, ей-богу! Взгляните-ка на этого молодца, который отворил мне дверь, он так высок, как мои собственные лакеи. Переезжайте-ка в тихую улицу, в Бельгрэвию, где-нибудь, и наймите опрятную горничную. Никто не станет думать о вас на волос хуже - и вы будете жить так хорошо, как если бы жили здесь с прибавочной еще тысячей фунтов в год. Совет, который я вам подаю, стоит этих денег.

- Совет очень хороший; но я думаю, сэр, что я предпочла бы тысячу фунтов, сказала мистрисс Туисден.

- Разумеется. Вот это следствие вашего фальшивого положения. В докторе хорошо то, что он горд как Луцифер, и сын его также. Они не жадны к деньгам; они поддерживают свою независимость. Когда я в первый раз пригласил его, я думал, что он как родственник, будет лечить меня даром, но он не хотел; он потребовал платы, ей-богу! не хотел приезжать без этого. Чертовски невыносимый человек этот Фирмин. И молодой такой же.

Но когда Туисден и его сын (может-быть по наущениям мистрисс Туисден) старались раз или два выказать независимость в присутствии этого льва, он разревелся, накинулся на них, так что они убежали от его воя. Это напоминает мне одну старую историю, которую я слышал - совсем старую, старую историю, которую добрые старики в клубе любят вспоминать - о милорде, когда он был еще Лордом Синкбарзом, он оскорбил отставного лейтенанта, который отхлестал его сиятельство самым секретным образом. Говорили, что Лорд Синкбарз наткнулся на браконьеров, но на самом-то деле, это милорд стрелял чужую дичь, а лейтенант защищал свою собственность. Я не говорю, что это был вельможа образцовый; но когда собственные страсти или интересы не сбивали его с толку, это был вельможа весьма проницательный, с юмором и с здравым смыслом, и мог при случае подати хороший советь. Если люди хотели становиться на колена и цаловать его сапоги - прекрасно! Но тот, кто не хотел, был свободен не производить этой операции. Сам папа не требует этой церемонии от протестантов; и если они не хотят цаловать его туфеля, никто и не думает совать им насильно его в рот. Филь и его отец, вероятно, не хотели трепетать перед стариком, не потому, что они знали, что он был забияка, которого можно было свалить с ног, но потому, что это были люди умные, которым всё равно, кто был забияка, кто нет.

Я сказал вам, что я люблю Филиппа Фирмина, хотя надо признаться, что у этого молодого человека было много недостатков и что его карьера, особенно в ранней юности, была вовсе не примерною. Извинял ли я когда его поведение с отцом, сказал ли слово в извинение его краткой и незнаменитой университетской карьеры? Я сознаюсь в его промахах, с тем чистосердечием, с которым мои друзья говорят о моих. Кто не видит слабости своего друга, кто так слеп, что не примечает огромного бревна в глазу своего брата? разве женщины две-три и то весьма редко; но и оне разочаруются когда-нибудь. Как человек светский, я пишу о моих друзьях как о светских братьях. Не-уже-ли вы думаете, что здесь много ангелов? Я опять скажу может быть женщины две-три. Что же касается до вас и до меня, мой добрый сэр, есть ли на наших плечах какие-нибудь знаки крылышк? Молчите. Прекратите ваши ворчливые цинические замечания и продолжайте ваш рассказ.

Когда вы идёте по жизненному пути спотыкаясь, скользя и опять вскакивая на ноги, плачевно сознавая свою несчастную слабость и молясь с сокрушенным сердцем, чтобы не впасть в искушение, не смотрели ли вы часто на других грешников? не соображали ли с ужасным участием о их карьере? Есть некоторые, на кого с самого их детства мрачный Ариман (Дух тьмы, злой бог в мифологии древних персов. Прим. перев.) наложил свою ужасную печать: детьми они были уже развращены, злы на язык, в нежном возрасте уже жестоки; им следовало бы еще быть правдивыми и великодушными (они вчера лежали у материнской груди), а они фальшивы и холодны и жадны преждевременно. Они почти еще младенцы, а уже эгоистичны как старики; под их чистосердечными личиками виднеются хитрость и злость и отвратительно преждевременное лукавство. Я могу припомнить таких детей, и в незабытом детстве в глубокой дали, вижу эту печальную процессию enfans perdus. Да спасёт их небо; потом есть тот сомнительный класс людей, которые, еще на искушении, падают и опять встают, которые часто остаются победителями в битве жизни, которые побиты, ранены, взяты в плен, но спасаются и иногда побеждают. Потом есть счастливый класс людей, в которых не бывает никакого сомнения: они безукоризненны и в одежде белоснежной; для них добродетель легка; в их чистой груди приютилась вера, а холодное сомнение не имеет доступа туда; они были детьми добры, молодыми людьми добры; сделались мужьями и отцами и всё-таки остались добры. Почему первый воспитанник в нашей школе мог писать греческие ямбы без усилий и без ошибки? Другие из нас покрывали страницы бесконечными слезами и помарками, и несмотря на все свои труды, все-таки оставались последними в классе. Наш приятель Филипп принадлежит к среднему классу, в котором, вероятно, находимся мы с вами, любезный сэр - не навсегда, я надеюсь, включены мы в этот ужасный третий класс, о котором было упомянуто.

Филипп поступил из школы в университет и там отличился; не многие родители захотели бы, чтобы сыновья их отличались таким образом. Что он охотился, давал обеды, был лучшим гребцом на одной из лучших лодок на реке, он говорил речи в политическом клубе - все это было очень хорошо. Но зачем он выражал такие ужасно радикальные мнения, он, с благородной кровью в своих жилах и сын человека, выгоды которого требовали, чтобы он поддерживал хорошие сношения с знатными людьми?

- Ну, Педеннис, сказал мне доктор Фирмин со слезами на глазах и искренняя горесть изображалась на его красивом, бледном лице: - почему Филипп Фирмин, деды которого с обеих сторон благородно дрались за своего короля, забывает правила своей фамилии, и... и не нахожу слов сказать вам как глубоко он разочаровывает меня. Я слышал, что он в этом ужасном их клубе защищали, Бог знает какие мнения! Я сам был довольно сумасбродом в университете, но я был джентльмэн.

- Мальчики, сэр, всегда мальчики, убеждал я. Они будут защищать всё аргументов ради; и Филипп также охотно взял бы и другую сторону.

- Лорд Эксминстер и лорд Сен-Денис рассказали мне об этом в клубе. Уверяю вас, на меня это сделало самое тягостное впечатление, вскричал отец - жестокая мысль для отца! а я надеялся, что он будет представителем местечка лорда Рингуда; я надеялся гораздо лучшего для него и от него. Он не утешает меня. Вы видели как он обращался со мною в один вечер? Отец может жить, я думаю, в других отношениях с своим единственным сыном.

И с прерывающимся голосом, с бледными щеками и с истинной скорбью в сердце несчастный доктор ушол.

Как воспитал доктор своего сына, что молодой человек был так непокорен? Сам ли мальчик был виноват в этом непослушании или отец его? Доктор Фирмин ужасался, кажется, от того, что ужасались его добрые друзья доктрин Филя. В это время моей жизни, когда я был молод, я чувствовал коварное удовольствие бесить старика и заставлять его говорить, что я "опасный человек". Теперь я готов сказать, что Нерон был с весьма изящными дарованиями: и с излюбленным характером. Я хвалю успех и восхищаюсь им, где бы я его ни встретил. Я извиняю недостатки и недальновидность, особенно в тех, кто выше меня, и чувствую, что если мы знали всё, мы судили бы о них совершенно различным образом, Может быть мне уже не верить так, как верили прежде. Но я не оскорбляю никого, я надеюсь, что не оскорбляю. Разве я сказал что-нибудь неприятное? Чорт побери, опять ошибся! Я беру это выражение назад. Я сожалею о нём. Я прямо его опровергаю.

Так-как я готов извинять всех, пусть бедный Филипп воспользуется этой кроткой амнистией; и если он раздражил своего отца, как это действительно и было, будем надеяться, будем уверены, что он вовсе был не так чорен, как старый джентльмэн описывал его. Если я описал старого джентльмэна несколько чорными красками, почему знать, может быть это ошибка не цвета его лица, a моего зрения? Филь был непокорен, потому что он был смел, сумасброден и молод. Отец его оскорблялся весьма естественно, оскорблялся расточительностью и шалостями мальчика. Они опять сойдутся как следует отцу и сыну. Эти маленькие несогласия сгладятся впоследствии. Мальчик вёл сумасбродную жизнь, он принуждён был выйти из университета. Он внушал своему отцу часы беспокойства и бессонные ночи. Но постойте, отец, a вы-то что? Показали ли вы сыну пример доверия, любви и уважения? приучали ли вы его к добродетели, учили ли правде дитя на ваших коленах?

Что сделало Филиппа сумасбродным, расточительным и непокорным? Вылечившись от той болезни, в которой мы видели его, он из школы отправился своею дорогою в университет и там начал вести жизнь, какую ведут сумасбродные молодые люди. После болезни его обращение к отцу изменилось, а старший Фирмин, как-будто боялся расспрашивать сына об этой перемене. Он жил как в своём собственном доме, приходил и отлучался когда хотел, распоряжался слугами, которые его баловали, тратил доход, который был укреплён за его матерью и её детьми, и щедро раздавал его бедным знакомым. На увещания старых друзей он отвечал, что он имеет право распоряжаться своею собственностью, что тот, кто беден может трудиться, а у него есть чем жить, не имея нужды корпеть над классиками и математикой. Он был замешан в разных шалостях; профессора его не видали, но он был слишком хорошо знаком с университетской полицией. Еслибы я записал историю о пребывания в университете мистера Филиппа Фирмина, это была бы история Ленивого Подмастерья (Намек на один из Рождественских рассказов Диккенса. Прим. перев.) которому пастор и учителя справедливо предсказывали дурное. Его видели в Лондоне, когда отец и профессора предполагали его больным в его университетской квартире. Он познакомился с весёлыми товарищами, короткость с которыми огорчала его отца. Он прямо сказал изумлённому дяде Туисдену на Лондонской улице, что он наверно ошибается - он француз, он не говорить по-английски. Он дерзко глядел в лицо ректору своей коллегии, он ускакал в университет с быстротою Тёрлиня (Знаменитый разбойник в XVII столетии, который в один день поехал из Лондона в Йорк. Прим. перев.), чтобы находиться на своей квартире, когда будет производиться следствие. Я боюсь, что нет никакого сомнения, что Филь забил гвоздями дверь профессора, чтобы тот не мог выйти из своей квартиры на другой день. Мистер Оксь застал его на месте преступления. Шалун должен был оставить университет. Желал бы я сказать, что он раскаялся, но он беспечно явился перед отцом, сказал, что в университете он не делает ничего хорошего, что ему гораздо лучше оставить университет и отправился за границу, во Францию и в Италию, куда не наше дела следовать за ним. Что-то отравило благородную кровь. Когда-то добрый и честный юноша сделался сумасброден и беспечен. Денег у него было вдоволь; он имел своих лошадей, свой экипаж и даровую квартиру в доме отца. Но отец и сын редко встречались и почти никогда не обедали вместе.

- Я знаю, где он бывает, но не знаю его друзей, Пенденнис, говорил старший Фирмин.- Я не думаю, чтобы они были порочны, но эта компания самая низкая. Я не обвиняю его в пороках - заметьте, но в лености, в пагубном пристрастии к низкому обществу и к сумасбродной самоубийственной решимости пренебрегать возможностью на успех в жизни. Ах! подумайте, где бы он мог быть теперь и где он?

Где он? Не пугайтесь, Филипп только ленился, Филипп мог заниматься гораздо прилежнее, гораздо полезнее, но и гораздо хуже. Я сам так недавно занимался тем же, чем Филипп, что не мог разделять негодование доктора Фирмина на дурное поведение и дурных товарищей его сына. Когда Фирмин сам кутил, он дрался, интриговал и картёжничал в хорошем обществе. Филь выбирал своих друзей между бандитами, о которых никто не слыхивал в модном свете. Может быть ему хотелось играть роль принца между этими сообщниками; может быть он был не прочь от лести, которую доставлял ему полный кошелёк между людьми, по большей части с тощими карманами. В школе и в своей краткой университетской карьере он подружился с людьми, которые жили в свете и с которыми он был и после коротко знаком.

- Эти приходят и стучат в парадную дверь, говаривал он с своим прежним смехом:- а бандиты входить через анатомическую комнату. Я знаю из них очень честных; не одни бедные разбойники заслуживают виселицу иногда.

Подобно многим молодым джентльмэнам, неимеющим намерения серьёзно заниматься юриспруденцией, Филипп записался студентом в одну из коллегий правоведения и посещал лекции, хотя уверял, что его совесть не позволяет ему практиковать (я не защищаю мнений этого щекотливого моралиста, а только излагаю их.) Он и тут познакомился с темпльскими бандитами. У него была квартира в Пергаментном Ряду, на двери которой вы могли прочитать: "Мистер Кассиди," Мистер Ф.*** Фирмин, Михтер Ванжон"; но могли ли эти джентльмэны подвинуть Филиппа к жизни? Кассиди был газетный стенограф, а молодой Ванжон держал пари и вечно бывал на скачках". Доктор Фирмин терпеть не мог журналистов и газетчиков, считал их принадлежащими: к опасному классу и обращался с ними с осторожной любезностью.

- Взгляни-ка на отца, Пен, говаривал Филипп, настоящему летописцу:- он всегда смотрит на вас с тайным подозрением и никак не может опомниться от удивления, это вы джентльмэны. Я люблю, когда он играет с вами роль лорда Чатама, снисходительно обращается с вами, даёт вам цаловать свою руку. Он считает себя лучше вас - разве вы не видите? О, это образец pere noble! Мне следовало бы быть сэром Чарльзом Грандисоном.

И молодой шалун передразнит улыбку отца, представит, кат доктор прикладывает руку к груди и выставляет свою красивую правую ногу. Я признаюсь, что все эти движения и позы были несколько напыщенны и жеманны.

Какими бы ни были отцовские недостатки, вы скажете, что Филиппу не следовала критиковать их - в этом я не стану защищать его. У жены моей жила девочка, которую она нашла на улице. Она пела какую-то песенку. Девочка не могла еще говорить, она только лепетала свою песенку; она ушла из дома, не зная какой опасности она подвергалась. Мы держали её несколько времени, пока полиция не нашла её родителей. Наши слуги выкупали её, одели и отослали домой в таком опрятном платьице, какого бедняжка не видала никогда, пока судьба не свела её с добрыми людьми. Она часто у нас бывает. От нас она всегда уходить чистенькая и опрятненькая, а к нам возвращается в лохмотьях и в грязи. Негодная шлюха! Позвольте спросить, чья обязанность держать её в чистоте? Положим, какая-нибудь причина мешает Филиппу чтить его отца; доктор не позаботился очистить от грязи сердце мальчика и с. небрежностью и с равнодушием заставил его блуждать по свету. Если так горе этому доктору! Если я беру моего маленького сына к таверну обедать не должен ли я заплатить за него? Если я позволяю ему в нежной юности сбиться с пути и если с ним сделается вред, кто в этом виноват?

Может быть те самые оскорбления, на которые жаловался отец Филя, были в некоторой степени возбуждены недостатками отца. Он быль так раболепен перед знатными людьми, что сын в бешенстве гордо обращался с ними и избегал их. Он был так важен, так вежлив, так льстив, что Филь, возмущаясь этим лицемерством захотел быть откровенным и фамилиярным циником. Знатные старики, которых доктор любил собирать у себя в доме, торжественные люди старинной школы, которые обедали торжественно друг у друга в торжественных домах - такие люди, как старый лорд Ботли, барон Бёмишер, Криклэд (который издал Путешествие по Малой Азии в 1804), епископ Сен-Биз и тому подобные, грустно качали головою, когда разговаривали в клубе о негодном сыне Фирмина. Из него не выйдет ничего путнаго; он очень огорчает своего бедного отца; он участвовал в разных сходках в университете; ректор коллегии св. Бонифация отзывался весьма неблагоприятно о нём; а на торжественных обедах в Старой Паррской улице - чудных, дорогих, безмолвных обедах - он обращался с этими старыми джентльмэнами с фамильярностью, заставившею их старые головы трястись от удивления и негодования. Лорд Ботли и барон Бёмишер представили сына Фирмина в Левиафановский клуб. Бледные старики в испугом отступили, когда он явился там. Он принес с собою запах табаку; он был способен курить даже в гостиной. Они дрожали перед Филиппом, который, с своей стороны, наслаждался их старческим гневом и любил побесить их.

Нигде не видали Филиппа и не слыхали о нём так невыгодно, как в доме его отца,

- Я сам чувствую себя притворщиком между этими старыми притворщиками, говаривал он мне.- Мне тошно от их старых шуточек, старых комплиментов и добродетельных разговоров. Все ли старики притворщики, желал бы я знать?

Неприятно слышать мизантропию из юных уст и видеть, как эти двадцатилетние глаза уже смотрят на свет с недоверием.

В чужих домах,- я обязан сказать - Филипп был гораздо любезней приносил с собою такую блестящую весёлость, что она вносила солнечный свет и радость в те комнаты, какие он посещал. Я сказал, что многие из его товарищей были художники и журналисты, и клубы их и приюты посещал и он. Ридли, академик, жил у мистрисс Брандон в Торнгофской улице, и Филипп часто бывал в его мастерской, или в маленькой комнате вдовы. Он питал к ней большую нежность и признательность; её присутствие как-будто очищало его; в её обществе беззаботный, шумный молодой человек был неизменно кроток и почтителен. Глаза её всегда наполнялись слезами, когда она говорила о нём, а когда он был тут, следовали и наблюдали за ним с нежной материнской преданностью. Приятно было видеть его у её простого камелька, слышат его шуточки и болтовню. С одним глупым стариком, который был в числе жильцов мистрисс Брандон. Филипп играл в криббэдж по целым часам с этим стариком, отпускал на счот его сотни безобидных шуточек и шол возле его инвалидного кресла, когда старый капитан отправлялся погреться на солнышке на улицу. Филипп был лентяй - это правда; он любил не делать ничего и проводил половину дня в полном удовольствии за своею трубкой, смотря на Ридли за мольбертом. Он нарисовал эту очаровательную головку Филиппа, которая висит в комнате мистриссь Брандон - с белокурыми волосами, в тёмными усами и бородой и с смелыми голубыми глазами.

Филипп пел после ужина песни "Garryowen na gloria", которую приятно было послушать и которую, когда он пел во весь голос, можно было слышать за целую милю кругом. В один вечер я обедал в Рёссельскомь сквэре и меня привёз домой в своей карете доктор Фирмин, который был в числе гостей. Когда мы проезжали через Сого (Бедная часть Лондона, в которой живут художники. Прим. перев.), окна одной комнаты в клубе были открыты и мы могли слышать песню Филиппа, особенно один дикий ирландский припев, среди всеобщих рукоплесканий и восторженного брянчанья рюмок.

Бедный отец опустился на подушки кареты, как-будто его поразил удар.

- Вы слышали его голос? застонал он: - вот он где бывает. Сын мой, который мог бы бывать везде, предпочитает отличаться в кабаке и орать песни в портерных!

Я старался извинить Филиппа. Я знал, что в этом месте не происходило ничего дурного, что его посещали талантливые люди и даже знаменитости. Но оскорблённый отец не хотел утешаться такими общими местами, и глубокая и естественная печаль тяготила его по милости недостатков сына.

То, что случилось потом не удивило меня. Между пациентами доктора Фирмина была незамужняя дама приличных лет и с большим состоянием, которая смотрела на талантливого доктора благоприятными глазами. Что он желал иметь подругу, которая развлекала бы его в одиночестве - было довольно естественно и все его друзья думали, что он должен жениться. Все знали это маленькое волокитство, кроме сына доктора, между которым и его отцом было слишком много тайн.

Кто-то в клубе спросил Филиппа: соболезновать он должен с ним или поздравлять его с приближающейся женитьбою отца? С чем? Младший Фирмин выказал величайшее удивление и волнение, услышав об этом браке. Он побехал домой; он ждал возвращения отца. Когда доктор Фирмин воротился домой и вошол в свой кабинет, Филипп встретил его там.

- Должно быть я слышал сегодня ложь, свирепо сказал молодой человек.

- Ложь! какую ложь, Филипп? спросил отец.

Они оба были очень решительные и мужественные люди.

- Что вы женитесь на мисс Бенсон.

- Разве ты делаешь дом мой таким весёлым, что мне не нужно другого собеседника? спросил отец.

- Не в этом вопрос, горячо сказал Филипп: - вы не можете и не должны жениться на этой даме, сэр.

- Почему?

- Потому, что перед глазами Бога вы уже женаты, сэр. И я клянусь, что завтра же расскажу эту историю мисс Бенсон, если вы будете настаивать на вашем намерении.

- Так ты знаешь эту историю? застонал отец.

- Да. Бог да простит вам, сказал сын.

- Это проступок моей юности, в котором я горько раскаялся.

- Простуновь? преступление! сказал Филипп.

- Довольно, сэр! Каков бы ни был мой проступок, не вам обвинять меня.

- Если вы не храните вашу честь, я должен хранит её. Я сейчас же еду к мисс Бенсон.

- Если вы выйдете из этого дома, вы наверно не намерены возвращаться?

- Пуст так. Кончим ваши счоты и расстанемся, сэр.

- Филипп, Филипп! ты раздираешь мне сердце! закричал отец.

- А вы разве думаете, что у меня на сердце легко, сэр? сказал сын.

Мисс Бенсон не сделалась мачихой Филиппа, но отец и сын не более любили друг друга после этой ссоры.

Глава VI.

БРАНДОНЫ.

Торнгофская улица теперь довольно жалкое место, но дом с большим окном в первом этаже, окном, нарочно увеличенным для мастерской художника, дом, на дверях которого виднеется имя Брандов, имеет вид приличный не хуже любого дома в этом квартале. Медная дощечка на дверях всегда сияет как выполированное золото. Когда приближается время к Пасхе, много прекрасных экипажей останавливается y дверей этого дома и опрятная служанка, или высокий итальянец, с глянцовитой чорной бородой и золотыми серьгами в ушах, ведут знатных гостей в гостиную бельэтажа, где живёт мистер Ридли, живописец, и где его картины выставляются частным образом прежде чем будут отданы в академию.

Когда экипажи останавливаются, вы часто увидите краснолицаго мущину в парике оливкового цвета, кротко улыбающагося в окне гостиной нижнего этажа. Это капитан Ганн, отец дамы, нанимаюицей этот дом. Я не знаю, как он получил чин капитана, но он носил его так долго и так молодцовато, что нет уже никакой надобности рассматривать его права на этот чин. Он не предъявляет на него прав, но и не отвергает их. Шутники, бывающие y мистрисс Брандон, умеють всегда, как говорится, подстрекнуть её отца, заведя речь о Пруссии, Франции, Ватерлоо, или о сражениях вообще, пока Сестрица не скажет:

- Довольно и Ватерлоо, папа; вы уже всё рассказали о Ватерлоо. Перестаньте, мистер Бинс, пожалуйста перестаньте.

Молодой Бинс уже выпытал, как капитан Ганн (с помощью Шо, лейб-гвардейца, убил двадцать-четыре французских кирасира при Ватерлоо, "как капитан Ганн защищал Гугумонт", как "капитан Ганн, которому Наполеон Бонапарт предлагал положить оружие, закричал: "капитан милиции умирает, но не сдаётся"; как "герцог Веллингтон, указывая на приближающуюся Старую Гвардию, закричал: "ну, Ганн, бросайся на них!" Эти описания были так смешны, что даже Сестрица, родная дочь капитана Ганна, не могла удержаться от смеха, слушая их. Сестрица любила посмеяться - это так; она смеялась над смешвыми книгами, смеялась сама про себя, в своём тихом уголку за работой, смеялась над картинами; а когда было нужно, и смеялась и сочувствовала тоже. Ридли говорил, что он мало знал людей, которые умели бы так верно судить о картинах, как мистрисс Брандонь. У ней был кроткий характер и весёлое чувство юмора, от которого на щеках её появлялись ямочки, а глаза блестели, и доброе сердце, которое было глубоко опечалено и уязвлено, но всё-таки осталось мягко и кротко. Счастливы те, чьи сердца, искушаемые страданием, всё-таки выздоравливают. Некоторые страдают болезнями, от которых выздороветь нельзя, и больные, изувеченные, влачат свои жизнь кое-как.

Но Сестрица, подвергнувшись в молодости страшному горю, была спасена милосердным Провидеинем, и теперь выздоровела даже до того, что признается, будто она счастлива и благодарит Бога, что может быть признательна Богу и полезна людям. Когда умер бедный Монфишэ, она ухаживала за ним в болезни с такою же нежностью, как и его дорогая жена. В то время, когда она сама была огорчена и несчастна, отец ея, бывший под властью у своей жены, жестокой и безтолковой женщины, выгнал Каролину из дома, когда она воротилась к нему с разбитым сердцем, жертвою обольщения негодяя; а когда старый капитан сам попал в нужду, сам очутился бездомен, она отыскала его. Приютила, кормила и поила. И с этого дня раны её начали излечиваться и, из признательности к этому неизмеримому благополучию, доставшемуся ей, она сама сделалась опять счастлива и весела. Опят? У них была старая служанка, которая не могла оставаться в доме, потому что она была так ужасно непочтительна в капитану, и эта женщина говорила, что она никогда не знала мисс Каролину такой весёлой, такой счастливой, такой хорошенькой, какою она была теперь.

Итак капитан Ганн стал жить с своею дочерью и покровительствовал ей с большим достоинством. Он имел несколько фунтов ежегодного дохода, которые шли на его издержки в клубе и его одежду. Мне не нужно говорит, что клуб его был таверна под вывескою "Головы Адмирала Бинга" (Этот адмирал был расстрелян по приговору военного суда в прошлом столетии. Прим. перев.) с Тотентэмской улице, и там капитан часто встречал приятное маленькое общество и постоянно хвастался своим прежним богатством.

Я слышал, что замок в Кенте, которым он хвалился, был жалкий домишка в Моргэтте, куда он пускал жильцов и откуда мебель была продана за долги; но были люди, воображавшие, что капитан и в любом палаццо не был бы не у места. Дочь его также думала много хорошего о своём отце, особенно считала его человеком с замечательно изящным обращением, но она видела двух-трёх джентльмэнов после своего бедного старика-отца - джентльмэнов в толстых сюртуках и с добрым сердцем, как доктор Гуденоф; джентльмэнов в тонких сюртуках и с тонкими манерами, как доктор Фирмин, а с сердцем - не будем говорить об этом; джентльмэнов с неправильным произношением буквы h, как добрый, милый, верный благодетель, спасший её от отчаяния; гениальных людей, как Ридли, чистосердечных, великодушных, честных джентльмэнов, как Филипп - и эта обманчивая мечта о папа, я полагаю, исчезла вместе с другими фантазиями её бедной девической юности. Дело в том, что она сговорилась тайком с содержательницею таверны "Голова адмирала Бинга", какое именно количество грога должна она отпускать капитану, а рассказы его были слишком хорошо известны бедной Каролине для того, чтобы она могла верить им.

Я не хочу, чтобы думали будто я обвиняю капитана в постоянной невоздержности. Это был офицер щедрый, и когда был при деньгах, любил угощать компанию в клубе, рассказывая о своих былых блестящих днях.

Пастор соседней церкви был хорошим другом Сестрицы, пивал чай у ней в гостиной; об этом обстоятельстве капитан часто упоминал, указывая даже на то кресло, на котором сидел пастор. Мистер Ганн акуратно бывал в церкви по воскресеньям, подтягивая своим богатым, но несколько уже дребезжащим басом, антифонам и гимнам. Стиль его пения был гораздо цветистее того, который теперь употребляется между церковными певчими, и научился он ему в былые времена, распевая вакханальные песенки, восхищавшие современников наших Инкльдонов и Брэгетов (Знаменитые английские певцы прошедшего столетия. Прим. перев.). Капитан на заставлял просить себя долго, чтобы пропеть в клубе; и я должен признаться, что Филь Фирмин умел вытянуть от капитана песенку бывалых дней, но всегда в отсутствии его дочери, маленькое личико которой принимало такое выражение ужаса и тревоги, когда отец её пел, что он перестал выказывать свои музыкальные дарования при ней. Он повесил свою лиру, и надо признаться, что время оборвало много из её некогда звучных струн.

С двумя-тремя эскизами, подаренными ей её жильцами - с несколькими редкими безделушками, из соседней Уардарской улицы (Где много лавок с древностями, редкостями, картинами. Пр. перев.), подарёнными ей другими её друзьями - с мебелью, гладко выполированной маленькая гостиная Сестрицы была превесёленьким местечком и принимала не мало гостей. Она позволяла пaпа курит трубку.

- Это препровождение времени для него, говорила она.- Человек не может делать вреда, когда курит трубку.

Филю она позволяла курить сигары, Филю позволялось всё, говорили другие посетители, уверяя, будто они ревнуют к Филиппу Фирмину. Книг у Сестрицы было немного.

- Когда я была девочкой, я всё читала романы, говорила она:- но это такой вздор! Вот мистер Пенденнис приходит навещать мистера Ридли. Я удивляюсь, как женатый человек может писать о любви и о тому подобных пустяках.

И действительно, пожилым пальцам нелепо брянчать луком и стрелами Купидона. Вчера прошло - да, но мы помним о нём очень хорошо, и мы тем более думаем о ним сегодня, что, как нам известно, завтра немного нам принесёт.

В гостиную мистрисс Брандон входил иногда по вечерам старый отец мистера Ридли и разделял скромный ужин мистрисс Брандон и капитана. Простой и домашний ужин почти вывелся теперь из употребления, но в былое время он собирал много семейств вокруг своих гостеприимных яств. Маленький скромный поднось с ужином - маленькая тихая болтовня - маленькая рюмка, развеселявшая, но никогда не нагонявшая опьянение. Я вижу дружеские лица, улыбающиеся вокруг стола в период не очень давно минувший, но какой отдалённый! Желал бы я знать, есть ли еще теперь старина и старушки в старых кварталах старых провинциальных городов, приезжавшие друг к друг в портшезах в шесть часов и игравшие в карты до ужина? По вечерам Гидли и капитан торжественно игрывали в криббэдж, а Сестрица приготовляла какой-нибудь вкусный напиток для обоих стариков. Она любила, когда приходят мистер Ридли, потому что он всегда так почтительно обращался с её отцом и вёл себе как настоящий джентльмэн. А мистрисс Ридли и супруга мистера Ридли, не была ли признательна Сестрице за то, что она ухаживала за её сыном во время его болезни? По своими связям они успели доставить мистрисс Брандон много драгоценных друзей; и мне всегда было приятно провести вечер с капитаном; они были так вежливы к нему, как если бы он находился на самой вершине благоденствия и богатства. Моё собственное мнение о старом капитане было таково, что он был самый ничтожный старый капитан и разорился очень кстати, потому что после того жил в большом уважении и почоте, и всегда с достаточным количеством уиски. Уважение старого мистера Ридли в её отцу чрезвычайно утешало Сестрицу. Ридли любил, чтобы ему читали газету. Он не очень был силён в печатном, и до конца жизни много слов, встречающихся в газетах и журналах, очень затрудняли доброго буфетчика. Сестрица писала ему счоты для его жильцов (мистер Ридли, также как и дочь капитана, старались увеличить свой небольшой доход, отдавая в наймы квартиры), или сам капитан брал на себя эти документы; он писал красивым купеческим почерком, теперь уже несколько дрожавшим, но всё-таки с великолепными прописными буквами. Когда сын Ридли был мальчиком, он приготовлял эти счоты, которые ни отец его, ни мать не умели написать.

- Нас в молодости не многому учили, мистер Ганн, замечал Ридли своему другу: - людей моего звания не учили книжной премудрости. Она, разумеется, была необходима и прилична для вас, джэльтмэнов, сэр.

- Разумеется, мистер Ридли, отвечал другой ветеран, чванно куря трубку.

- Но я не могу теперь просит моего сына Джона Джэмса вести счот отца, как он делывал это прежде, а со стороны вашей и мистрисс Брандон это доказывает истинную дружбу. Я ценю это, сэр, и мой сын Джим Джэмс ценить это, сэр.

Мистер Ридли находился в услужении джентльмэнов de la bonne ecole. Ни один вельможа не мог быть вежливее и важнее его. В обращении мистера Ганна было более юмористической шутливости, которая, однако, нисколько не уменьшала аристократических манер капитана. По мере того, как короткость его с мистером Ридли увеличивалась, он делался величавее и важнее. Мне кажется, оба эти добрые старичка имели один на другого полезное влияние, и я надеюсь, что мнение Ридли было справедливо что мистер Ганн всегда занимал роль джентльмэна. Видеть вместе обоих этих добрых старикашек было зрелищем поучительным. Стаканы их чокались за столом. Дружба их служила утешением и им самим и их семействам. Небольшое денежное дело раз возбудило охлаждение между обоими стариками, но Сестрица уплатила спорный счот за своего отца и за Ридли; никогда уже не было речи между ними о денежных займах, а когда они отправлялись в клуб "Адмирала Бинга", каждый платил за себя,

Филь часто слышал о ночных митингах в "Голове адмирала Бинга" и ему очень хотелось побивать в этой компании. Но даже, когда он видел старых джентльмэнов в гостиной Сестрицы, они смутно чувствовали, что он подшучивает над ними. Капитан не мог бы хвастаться так свободно, если бы Филь постоянно наблюдал за ним.

- Я имел честь служить вашему достойному батюшке за столом мистера Тодмордена. Наш маленький клуб не место для вас и для моего сына, хотя он добрый сын и мать его и я гордимся им; он никогда вас не огорчал с тех пор, как вырос, кроме того, когда бывал болен, с признательностью и положа руку на сердце говорю я. Но то, что годится для меня и мистера Ганна, не годится для вас, молодые господа. Вы не лавочник, сэр, или я очень ошибаюсь, но мне всегда казалось, что Рингуды одна из лучших фамилий в Англии, и Фирмины также.

От этого упрёка Филь покраснел и со стыдом повесил голову.

- Мистер Ридли, сказал он:- вы увидите, что и не стану приходить туда, где меня не захотят видеть; а если я приду надоедать вам а "Голове адмирала Бинга", пусть меня выведут на ют и расстреляют, как его.

Мистер Ридли объявил, что Филипп "самый странный, самый эксцентрический молодой человек. Доброе сердце, сэр. Очень щедро помогает несчастным; прекрасно образован, сэр, но я боюсь - я боюсь, что его не доведут до добра, мистер Ганн - не при вас будь сказано, мистрисс Брандон, а то ведь вы всегда за него заступаетесь".

Когда Филипп Фирмин выкурит, бывало, трубку и поговорит с Сестрицей в её гостиной, он отправляется выкурить вторую, третью, десятую трубку в мастерской Ридли. Он просиживал по целым часам перед мольбертом Джона Джэмса, болтая о политике, о религии, о поэзии, о женщинах, об ужасном эгоизме и низости мирской; он также неутомимо болтал и ленился, как неутомимо Джон Джэмс слушал и работал. Живописец слишком был занят целую жизнь своим мольбертом, чтобы читать много книг. Он часто стыдился своего невежества в литературе; он питал восторг к писателям и к молодым людям, воспитывавшимся в университете, бегло цитировавшим греческих писателей и Горация. Он с уважением слушал разговор их о подобных предметах, без сомнения, набирался от них кое-чему; всегда тайно удивлялся и огорчался, Когда воспитанники университета были побиты на аргументах, или разговаривали громко и грубо, как иногда случалось с ними.

- Джон Джэмс малый очень талантливый, говаривал о нем Джарман: - и счастливейший человек в Европе. Он любит рисовать и работает целый день; он любит ухаживать за знатными людьми и пьёт чай в гостях каждый вечер.

Вы все знали Джармана из Шарлотской улицы, живописца миньятюрных портретов. Он был один из главных членов нашего клуба. Его язык не щадил никого. Он завидовал всякому успеху; чужое счастье бесило его; но к тем, кто не имел успеха, он был добр; бедным спешил помочь, был щедр на сострадание и красноречиво и свирепо декламировал о природном благородстве и славе труда и тому подобных изношенных идеях. Друзья восхищались им: он был душою независимости и считал подлецами тех, кто носил чистое бельё и посещал общество джентльмэнов; но надо признаться, что хозяин его квартиры имел дурное мнение о нём, и и я слышал о двух-трёх денежных сделках, которые, конечно, не делали чести мистеру Джарману. Джарман был человек с замечательным юмором; он любил вдову и говорил о её доброте, способности быть полезной и честности со слезами на глазах. Она была бедна и еще боролась с неприятностями. Если бы она была богата и имела в жизни успех, мистер Джарман не превозносил бы там её достоинства.

Мы входим в комнату первого этажа, где среднее окно сделано выше прочих, чтобы пропускать свет сверху, и под этим светлым лучом мы усматриваем голову нашего старого друга, мистера Джона Джэмса Ридли, академика. Время несколько поубавило его густые кудри и преждевременно усеребрило его голову. Лицо его побледнело; пылкая, чувствительная рука, держащая кисть и палитру, очень худа; глаза обведены линиями нездоровья, а может быть и забот, но глаза светлы попрежнему; а когда они глядят на полотно, на модель, которую он переводит на него, они чисты, проницательны и счастливы. У него очень приятный голос для пения; он распевает за работой, или свистит, улыбаясь. Он заставляет свою руку совершать маленькие подвиги искусства и улыбается с ребяческим удовольствием своей беспримерной быстроте в работе. Я видел как он нарисовал в одной из своих картин великолепную серебряную фляжку с старой оловянной горчичницы; видел как он писал шерсть животного, складки и цветы на парче и тому подобное, с полным удовольствием, удовольствием, продолжавшимся с утра до вечера, и в это время он быль так занят своею работою, что не находил времени съесть сухарь или выпит стакан воды, приготовленные для его умеренного завтрака. Он с жадностью пользовался последнею минутою света и никогда, без сомнения, не мог оторваться от своих картин. Быть живописцем и совершенно владеть своей кистью, я считаю одною из suimna bona жизни. Счастливое соединение ручной и головной работы должно сделать это занятие необыкновенно приятным. В ежедневной работе должны случаться бесконечные восхитительные затруднения и возможность выказать своё искусство.

Подробностям этих доспехов, этой драпировки, блеску этих глаз, пушистому румянцу этих щок, бриллиантам на этой шее, надо задавать сражения и одерживать победы. Каждый день должны случаться критические минуты великой борьбы и торжества, и эта борьба и эта победа должны и укреплять и приносить удовольствие, точно так, как галоп через поле всаднику, едущему на прекрасной лошади, который знает, что его мужество и его лошадь никогда ему не изменят. Это сильные ощущения, возбуждаемые игрою, и чудное наслаждение, доставляемое выигрышем. Никто, я думаю, не пользуется более живописцев этою дивною наградою за свои труды (может быть игрок на скрипке с совершенством и торжеством, исполняющий своё собственное чудное сочинение, также бывает счастлив). Тут есть занятие, тут есть сильные ощущения, тут есть борьба и победа, тут есть выгоды. Чего более в праве требовать человек от судьбы? Герцоги и Ротшильды могут позавидовать такому человеку.

Хотя Ридли имел свои непрiятности, как мы узнаем впоследствии, его искусство возвышалось над всем. Чорная забота может быт сидела позади что на этом пегасе, но никогда не сбрасывала всадника с коня (Намек на одно место в Горацие, где он говорит, что "забота сидит за всадником" post equitem sedet atra cura. Прим. перев.). В некоторых душах искусство стоит выше всего; оно сильнее любви, сильнее ненависти, забот, бедности. Как только лихорадка оставляет руку свободною, она с наслаждением схватывает кисть. Любовь может хмуриться и обмануть, но эта любовница не обманет никогда; она всегда верна, всегда нова, всегда остаётся другом, собеседницей, неоцененной утешительницей. Джон Джэмс Ридли сидел за своим мольбертом с раннего утра до заката солнца и никогда охотно и оставлял своей работы. Желал бы я знать, так ли люди других профессий пристрастны к своему ремеслу; так ли стряпчие не отстают от своих любимых бумаг до самой гробовой доски, предпочитают ли писатели свой письменный стол и чернильницу обществу, дружбе, приятной лености? Я не видал в жизни людей, до такой степени любящих свою профессию, как живописцы, исключая, может быть, актёров, которые, если не играют сами, всегда отправляются в театр смотреть на игру других.

Перед мольбертом этого прилежного художника Филь сидел по целым часам, беспрерывно болтая и куря. Присутствие его было восторгом для души Ридли, лицо его солнечным лучом, голос крепительным лекарством. Сами слабый и почти дряхлый телом, с чувствительностью болезненно тонкою живописец более всего восхищался в людях силою, здоровьем, весёлостью, изящными манерами. Всем этим в юности Филипп был щедро одарён, и и надеюсь, что эти драгоценные дары фортуны не оставили его и в зрелом возрасте. Я не говорю, что Филипп со всеми был там популярен. Есть люди, которые никогда не могут простить другим счастья, и в мужском обществе всем готовы обижаться; и без сомнения, в своём странствовании по жизненному пути бедный, прямодушный Филипп часто шол наперекор тем, кто с ним встречался.

Джарман подшучивал довольно зло над привязанностью Ридли к Филиппу; он мог презирать человека и за то, что он не был джентльмэн и оскорблять его за то, что он джентльмэн. Я встречался в свете с людьми, для которых последнее обстоятельство - непростительное преступление, причина к беспрерывному сомнению, раздору и подозрению. Что может быт естественнее или обыкновеннее, как ненавидеть другого за то, чем вы не можете быть?

Однако, кроме завистников, у вас есть и поклонники в жизни. Кроме остроумия, которое он понимал, кроме гения, который у него был, Ридли восхищался красивою наружностью и изящным обращением, и у него всегда был какой-нибудь простой герой, которого он втайне любил, обожал и боготворил. Он любил быть в обществе прекрасных женщин и аристократических мущин. Филипп Фирмин с своим прямым и резким обращением со всеми теми, кто был выше его званием, имел свое собственное благородство в обращении; и если даже у него было не более двух пенсов в кармане, он засовывал в него руки с независимостью первейшего дэнди, когда-либо расхаживавшего по Пэль-Мэльской мостовой. Как он был хладнокровен! некоторые могли, не совсем неосновательно, принять это за наглость, это очаровывало Ридли. Обладать такою наружностью, таким обращением, иметь возможность смотреть в лицо обществу, трепать его по плечу и держать его за пуговицу - чего не дал бы Ридли за такую возможность, за такие способности? Не угодно ли вам помнить, что я не хвалю за это Джона Джэмса, а прямо говорю каков он был. Я надеюсь, что у нас никого не будет в этой истории без своих маленьких недостатков и особенностей. Джарман был совершенно прав, когда говорил, что Ридли любит знатное общество. Мне кажется, что его родословная тайно мучила его. Он предпочол бы скорее был джентльменом, чем таким великим гением; но если у нас с вами нет своих собственных слабостей, то постараемся смотреть снисходительно на эту слабость моего друга.

Джолу Джэмсу в голову никогда не приходило выговаривать Филиппу за его леность, Филь походил на лилии в долине, по мнению живописца. Ему не определено было трудиться и прясть, но жать себе в волю, рости, греться на солнышке, облекаться великолепием. Маленькое общество живописцев знало каковы были средства Фирмина. Он имел своих собственных тридцать тысяч. Тридцать тысяч фунтов стерлингов, сэр, в руках, да, будущее наследство огромного богатства отца! Роскошью так и веяло от этого одарённого столь щедрыми дарами молодого человека. Его мнения, шуточки, смех, пение имели вес тридцати тысяч фунтов, сэр! Зачем ему было работать? Посоветуете вы молодому дворянину пойти в подмастерья? Филипп мог лениться как любой лорд, если хотел. Ему надо бы носить щегольское платье, ездить на прекрасных лошадях, обедать на серебре и пить шампанское каждый день. Джон Джэмс весело работал до захождения солнца и за восемь пенни в Уардаурской улице имел блюдо мяса и рюмку портера за своим смиренным обедом. В тех же местах, где собиралась молодёжь, уютное местечко у камина всегда находилось для Фирмина. Хотя Джарман был свирепый республиканец, однако у него находилась улыбка для аристократа Фирмина и он всегда принимал особенно франтовский вид, когда его приглашали обедать в Старую Паррскую улицу. Мне кажется Филипп любил лесть. Я сознаюсь, что это была его слабая сторона и что мы с вами, мой любезный сэр, разумеется, гораздо выше его в этим отношении. Джон Джэмс, который любил его, готов был уговаривать его последовать совету его тётки и кузины и жить в лучшем обществе; но мне кажется, что живописец не захотел бы, чтобы его любимец пачкал свои руки излишним трудом и даже восхищался мистером Филем именно за то, что он был ленив.

Сестрица, конечно подавала ему советы и относительно того общества, в котором он должен бывать, и занятий, полезных для него. Но когда другие его знакомые намекали, что его леность сделает ему вред, она не хотела слушать их порицаний.

- Зачем ему работать, если он не хочет? спрашивала она.- У него нет наклонности пачкать бумагу. Вы не захотели бы, чтобы он сидел целый день, рисовал головки куколок на полотне и работал как невольник. Славная мысль, нечего сказать! Дядя хочет доставить ему место. Вот чего ему нужно! Ему следует быть секретарём в иностранном посольстве, и он будет!

На самом деле Филь в то время выказывал желание вступит в дипломатическую службу и надежду, что лорд Рингуд будет способствовать его желанно. А пока он был царем в Торнгофской улице. Он мог лениться сколько хотел, а у мистрисс Брандон всегда находилась для него улыбка. Может быть он курил слишком много, но она вышивала для него прехорошенькие сигарочницы. Она подрубляла его тонкие батистовые платки, вышивала герб его на углах; она сшила ему такой великолепный жилет, что ему почти было стыдно носить его, хотя в то время он щеголял роскошным нарядом, цепочками и бельём. Я боюсь, что доктор Фирмин, издыхая о своих неудавшихся надеждах, возложенных им на сына, имел некоторое основание для своего неудовольствия. Но об этих увещаниях Сестрица не хотела слышать.

- Почему ему не лениться? почему он должен работать? Мальчики всегда будут мальчиками. Ужь, конечно, старый ворчун, папа его, был не лучше Филиппа, когда он быль молод.

Она говорила это с румянцем на своём личике, качая головою с вызывающим видом, всё значение которого я не понимал тогда, но приписывал ее горячее заступничество той чудной несправедливости, которая принадлежит всем добрым женщинам и за которую мы должны благодарить их каждый день. Я знаю, милостивые государыни, что вы рассердитесь на эти слова. Но, даже рискуя прогневить вас, мы должны говорить правду. Вы желали бы представить себя справедливыми, логичными и строго беспристрастными. Наверно, доктору Джонсону приятно были бы слышать от мистрисс Трэль: "сэр, ваши манеры грациозны, ваша наружность изящна, опрятна и необыкновенно привлекательна; аппетит у вас не большой (особенно к чаю), а танцуете вы точь-в-точь как Виолетта"; вы замечаете, что это чистая ирония. Женщины справедливы, логичны, строго беспристрастны. Господи помилуй! Если бы оне были таковы, народонаселение пресеклось бы, свет превратился бы в вопиющую пустыню. Ну, словом, Сестрица ласкала и балывала Филиппа Фирмина таким нелепым образом, что все это замечали - и те, у кого не было ни друзей, ни возлюбленных, ни матерей, ни дочерей, ни жен, и те, которых самих ласкали и баловали дома.

Допустим опять, что отец Филиппа имел причины сердиться на сына и сожалеть о наклонностях его к низкому обществу; но, с другой стороны, молодого человека можно несколько извинить за его глубокое отвращение к его домашнему кружку, который нагонял за него скуку.

- Ей-богу! кричал он, дёргая себя за волосы и усы и с разными свирепыми восклицаниями по своему обыкновению:- мне так тошно от торжественности этой аффектации, что так и забирает охота опрокинуть миску на голову старика бишопа, а судье барону Бёмпшеру дать оплеуху лопаткой баранины. У моей тётки точно такая же аффектация, только может быть поискуснее; но, о Пенденнис! если бы вы могли знать, какая тоска терзает мое сердце, сэр, как коршун грызёт, эту проклятую печонку, когда я вижу, что женщины - женщины, которым следовало бы оставаться чистосердечными, которым следовало бы походить на ангелов - женщины, которым следовало бы ни знать другого искусства, кроме уменья услаждать наши горести и утешать нас в печалях - ползают, раболепствуют, хитрят; холодны к этому, унижаются перед тем, льстят богатому и равнодушны в тому, кто занимает невысокое место в свете. Говорю вам, что я видел всё это, мистриссь Пенденнис! Я не стану называть имён, но я встречал таких женщин, которые заставили меня состареться преждевременно - сделаться столетним стариком! Сок жизни изсяк во мне (тут мистер Филь опорожнил полный стакан из ближайшего графина). Но если я люблю то, что вашему мужу угодно называть низким обществом, это потому, что я видел другое общество. Шатался я на знатных вечеринках, танцовал на аристократических балах. Видал я матерей, которые сами подводят дочерей к дряхлым развратникам и готовы пожертвовать их невинностью для богатства и титула. Атмосфера этих вежливых гостиных душит меня. Я не могу преклонять колен перед отвратительным маммоной. Я хожу в толпе так одиноко, как в пустыне; и тогда только вздохну свободно, пока табак не прочистит воздух около меня. Муж же ваш (он разумел писателя этих мемуаров) не может преодолеть себя; он светский человек; он от земли, земной. Если какой-нибудь герцог пригласит его обедать завтра, паразит признается, что он пойдёт. Предоставьте мне, друзья мои, мою свободу, моих грубых товарищей в их будничных платьях. Я не слышу такой лжи и такой лести от тех, кто курит трубки, какие вырывались у людей в белых галстухах, когда я бывал в свете.

И он срывал с себя галстух, как-будто одна мысль о светских приличиях душила его.

Это, разумеется, было на последней ступени его карьеры; но я выбираю из его биографии всё, что может дать наиболее лучшее понятие о характере моего друга. В то время - он теперь за границей и, кроме того если его собственный портрет бросится ему в глаза, я уверен, что он его не узнает - мистер Филипп в некоторых вещах был упрям как осёл, а в других слаб как женщина. Он был чувствителен, как ребёнок, ко всему нежному, беспомощному, милому или патетическому; а к обману он питал сильнейшее презрение, где бы ни находил его. У него было много добрых намерений, которые часто колебались и редко приводились в исполнение. У него было множество дурных привычек, корень которых, вы знаете, леность, говорят. Многим из этих дурных наклонностей он потакал, и хотя кричал: "виноват, грешен я" очень откровенно, когда его обвиняли в грехах, преступник очень часто грешил снова после того, как обещал исправиться. Он хотел непременно добиться до того, чего ему хотелось. Чего он не любил, того уже он не делал. Он любил хорошие обеды, хорошее вино, хороших лошадей, хорошее платье, любил проводить ночи в пирушках, и всеми этими удобствами жизни (или какими-либо другими, о которых он воображал, или которые были у него под-рукой) им пользовался совершенно свободно. Он ненавидел лицемерие. Он говорил всё, что приходило ему на мысль о предметах и о людях, и разумеется, часто ошибался и часто поддавался предубеждению, и часто возбуждал крики негодования или недоброжелательный шопот ненависти своим свободным способом выражения. Он верил всему, что ему говорили, до-тех-пор, пока сообщавший ему сведение не обманул его раза два, после чего им не хотел верить ничему. И вы увидите, чти его пылкое легковерие было также нелепо, как и последующее упорство в недоверии. Мой милый, юный друг, самая полезная дорога в жизни - средняя. Не верьте вполне никому, потому-что вас могут обмануть, но и не показывайте полного недоверия, потому-что это нелестно для вашего друга. Чорная краска не очень черна; а белая bon Dieu! какая же краска может долго оставаться белою в нашем климате? Если Филипп потакал своим прихотям, я полагаю, что и другие также любят потакать себе, и кроме того, знаете, ваши безукоризненные герои давно уже вышли из моды. Быть молодым, красивым собою, здоровым, голодным по три раза в день, иметь денег вдоволь, способность быстро засыпать и ничего не делать - всё это, конечно, весьма опасные искушения для мущины; но мне кажется и знаю таких, которые не прочь бы подвергнуться опасностям этого искушения. Положим, что бывают праздники, но разве не бывает также и будничных дней? Положим, сегодня праздник; но не могут ли завтра явиться слёзы и раскаяние? Такие времена ожидают мистера Филя и поэтому пусть его отдыхает и наслаждается главы две.

Глава VII.

IMPLETUR VETERIS BACCHI.

Это время, это весёлое время Брандоно, устриц, лености, курения, песен по ночам и содовой воды по утрам, на головы одинокого и холостого - это правда, но за то беззаботнаго; это время, когда денег было вдоволь, когда сегодня было весело, а о завтра не думалось, это время часто вспоминалось Филиппом впоследствии. Мистер Филь не очень восторженно смотрел на жизнь. Плоды мира сего, которые он вкушал с тайным наслаждением, я должен признаться, были самые обыкновенные, садовые, а честолюбие лентяя не заходило далее возможности гулять по солнечной стороне сада, наесться до-сыта, а потом спокойно отдыхать в беседке из виноградных лоз. Зачем родители матери Филя оставили ей тридцать тысяч фунтов? Конечно, многие были бы рады сделать столько же для детей своих; но если бы у меня было десять человек детей, я оставил бы каждому из них или по сту тысяч, или один насущный хлеб.

- Люди созданы работать или лениться, утверждал Филипп с своей обыкновенной энергией выражения. - Когда индийский воин идёт на охоту, он трезв, деятелен, неутомим; никакие опасности не устрашают его и никакие труды не утомляют. Он терпит зимний холод; он спит на лесных листьях; он питается кореньями или добычею своей стрелы. Когда он возвращается в свою деревню, им наедается до пресыщения; он спит может быть до чрезмерности. Когда дичь съедена, а огненная вода выпита, опять он выступает в пустыню; он лазить ловче двуутробки; он душит медведя. Я индеец; этот клуб мой вигвам. Барбара, моя жена, принеси мне устриц, кружку пенящагося чорного пива бледнолицых, или я повешу твой череп с волосами на шесте в моей палатке.

И Барбара, добрая, старая служанка в этой таверне бандитов ответит, бывало:

- Какие вы пустяки болтаете, мистер Филипп!

Где теперь эта таверна? где все весёлые люди, собиравшиеся там? Вывеска снята, песня безмолвствует, трубки разбиты и пепел рассеялся по ветру,

Еще несколько поболтаем о весёлых днях Филиппа - и довольно. Он был принят в адвокаты и на ужине, которым он праздновал своё вступление в адвокатуру, собралось нас человек двенадцать его старших и младших друзей. Квартира в Пергаментской улице была вся предоставлена ему в этот день. Мистер Ван-Джон, кажется, уехал куда-то далеко на охоту, но мистер Кассиди был с нами и многие знакомые Филиппа, школьные, светские и университетские. Был отец Филиппа, и дядя Филиппа Туисден, и я, уважаемый и почтенный старший его товарищ в школе, и другия из нашего бывшего училища.

Вина были из погреба доктора Фирмина. Слуги его служили гостям. Отец и сын любили пышное гостеприимство, и относительно комфорта, пир Филиппа был богатый.

- Ужин, я люблю ужин больше всего! и для того, чтобы насладиться вашим ужином, я съел за обедом только кусочек баранины! закричал мистер Туисден, встречая Филиппа.

Мы нашли ого, приехав из Темпля, где Филипп обедал в зале коллегии, в парике и мантии, с другими членами этой коллегии, уже в квартире Филиппа и кушающего десерт молодого адвоката.

- Он здесь давно, сказал мистер Брайсь, занимавший должность буфетчика: - так и бросился на оливки и макароны. Не буду удивляться, если он сунул их в карманы.

Брайсь не слишком уважал мистера Туисжена, которого достойный буфетчик откровенно называл скупым скотом. Между тем Тальбот воображал будто старик уважает его, всегда разговаривал с Брайсом и обращался с ним с весёлым дружелюбием.

Собрались другие гости, непринадлежавшие к адвокатуре; мистер Туисден говорил за всех. Он сиял восторгом. Он чувствовал себя в духе. Он распоряжался за столом Филиппа. Право никто никогда не подчивал гостеприимнее чужим вином; сам Филипп был молчалив и растревожен. Я спросил его: не утомила ли его страшная церемония, которую он только-что выдержал?

Он несколько тревожно глядел на дверь, и зная несколько о положении дел дома, я подумал, что, вероятно, он имел с отцом один из тех споров, которые в последнее время случались так часто между ними.

Гости почти все собрались, занимались разговором и пили превосходное бордоское доктора, когда Брайс доложил о докторе Фирмине и мистере Тёфтоне Гёнте.

"Чорт возьми мистера Тёфтона Гёнта!" чуть было не сказал Филипп, однако он вскочил, подошел к отцу и встретил его очень почтительно; потом он поклонился джентльмэну, представленному под именем мистера Гёнта, и они сели за стол, доктор занял своё место с своей обыкновенной изящной грацией.

Разговор, довольно живой до приезда доктора Фирмина, несколько утих при его появлении.

- У нас была ужасная ссора два дня тому назад, шепнул мне Филипп. - Мы пожали руку друг другу и примирились, как вы видите. Он не долго останется: за ним пришлют через полчаса. Он скажет, что за ним прислала герцогиня, и поедет пить чай в клуб.

Доктор Фирмин поклонился и грустно улыбнулся мне, пока Филипп говорил. Кажется, я немножко покраснел, мне сдавалось, что доктор знал, о чом его сын говорил св мной. Он тотчас начал разговор с лордом Эскотом; он надеялся, что отец его здоров.

- Вы поддерживаете его здоровье, доктор. Вы не даете мне возможности сделаться его наследником, сказал молодой лорд.

- Передавайте же бутылку, молодые люди! Мы намерены проводить вас всех отсюда! кричит Тальбот Туисден с твёрдым намерением попировать на чужой счот.

- Прекрасно сказано, сэр! подхватил незнакомец, представленный под именем мистера Гёнта: - и бесподобное вино. Ага Фирмин! я знаю это вино, и он чмокнул губами, потягивая бордоское.- Это ваше бордосское с 26 года - в этом нет никакого сомнения.

- Этот красноносый, кажется, знаток, шепнул Розбёри, сидевший возле меня.

Розбёри, любимец Мэй-Фэра. Розбёри, визитные карточки и пригласительные билеты на камине которого заставляли всех мущин широко раскрывать глаза от удивления, некоторых хмуриться от зависти. Нос незнакомца действительно был несколько красен. К этому я могу прибавить, что платье его было чорное, лицо бледное и не весьма тщательно выбритое, белый галстух грязен, а глаза налиты кровью. Он как-будто ложился в постель не раздеваясь, точно весь в пуху.

- Кто этот уважаемый друг вашего отца? продолжал шалун вполголоса,

- Вы слышали его имя: угрюмо сказал молодой адвокат.

- А мне кажется, что ваш отец находится в затруднительных обстоятельствах и сопровождается полицейским, или, может быть, он подвержен умственному расстройству и отдан под надзор сторожа из дома умалишенных.

- Оставьте меня в покое! заворчал Филипп.

Тут Туисден, поджидавший случаи сказать спич, вскочил с своего стула и остановил дальнейшие замечания шутливого адвоката своим собственным красноречием. Он расхваливал в своей речи Филиппа, новопожалованного адвоката.

- Как! если никто другой не предлагает этого тоста, то его предложит твой дядя, с множеством искренних благословений, мои милый! закричал маленький человечек.

Он был щедр на благословения. Он отёр слезу умиления. Он говорил много и долго. Спич его был действительно хорош и его приняли с заслуженными восклицаниями, когда Туисден наконец сел.

Филь пробормотал несколько слов в ответ на комплимент дяди, а потом лорд Эскот, молодой аристократ и большой юморист предлагал тост за здоровье отца Филя и песню. Доктор сказал очень милый спич. Его волновали нежные чувства родительского сердца, сказал он, глядя на Филя, который грыз орехи. Видеть сына счастливым, видеть его окружонным такими друзьями, знать, что он с этого дня вступает в профессию, представляющую обширное поле для дарований, благороднейшую награду за трудолюбие, было гордою и счастливою минутой для него, доктора Фирмина.

Он выпил за здоровье молодого адвоката из рюмки, в которой вина было не более как с напёрстокь; он уговаривал юных друзей, собравшихся здесь, поощрить его сына на его новом поприще. Он благодарил их сердцем отца! Он махнул своим изумрудным перстнем, поднял глаза к потолку, испрашивая оттуда благословение на своего сына. Как-будто невидимые духи ободряли его воззвание, громкий стук послышался сверху, вместе с аплодисментами, которыми спич доктора приветствовали джентльмэны, сидевшие вокруг стола. Это стучал мистер Бёфферс, жилец третьяго этажа, которому захотелось таким образом посмеяться над нашим безвинным маленьким празднеством.

Мне кажется, что эта шуточка насмешника Бёфферса развеселила нас. Несмотря на все разговоры, нам было скучно, и я не могу не признаться в справедливости замечания моего соседа, что нас душили старики. Двое-трое из молодых джентльмэнов сердились, зачем еще не позволялось курить. Но Филипп запретил это удовольствие.

- Отец мой этого не любят, сказал он.- Он поедет к больным вечером, а они не могут переносить запаха табачного дыма у своей постели.

Нетерпеливые юноши ждали, положив возле себя сигарочницы, скоро ли удалится препятствие к их счастью.

- Он не уйдёт, говорю я как. За ним пришлют, ворчал мне Филипп.

Доктор разочаровал направо и налево и, повидимому, не думал уходить. Но вдруг, через несколько минут после десяти часов, лакей доктора Фирмина вышел в комнату с запиской, которую Фирмин распечатал и прочол, между тем как Филипп глядел на меня с угрюмым юмором на лице. Мне кажется, отец Филя понимал, что мы знаем, что он играл роль. Однако он очень серьезно разыграл комедию.

- Время доктора не принадлежит ему, сказал оп, качая своей красивой меланхолической головой. - Прощайте, любезный лорд. Пожалуйста напомните обо мне дома! Прощай, Филипп, мой милый, дай Бог тебе успеха в твоей карьере! Пожалуйста, пожалуйста не беспокойтесь.

И он ушол, махая своею белою рукою и шляпой с широкими полями и с красивой белой подкладкой. Филь проводил его до дверей и вздохнул, затворив её за отцом - вздохнул с облегчением, я думаю, что он ушол.

- Ушол батюшка. Как батюшка по латини? сказал лорд Эскот, который имел много природного юмора, но не обладал очень глубокой учоностью. - Препочтенный родитель, Фирмин. Эта шляпа и наружность стоят чего-нибудь.

- Извините меня, пролепетал Ризбёри: - но зачем он не взял с собою своего пожилого друга - этого оборванного джентльмэна духовного звания, который так безцеремонно пьет бордоское? А также зачем он не увёл вашего оратора? Мистер Туисден, ваш интересный молодой неофит угождает нас превосходным обращиком увеселительного произведения гасконского винограда.

- Ну теперь, когда старик ушол, выпьем хорошенько и проведём ночь на бутылкою - не так ли, милорд? кричит Туисден. - Филипп, ваше бордоское прекрасно! Ты помнишь моё шато-марго, которое Уинтон так любить? Оно должно быть хорошо, если он его хвалит. Я сам его вывез и дал Уинтову адрес бордоского купца, и он говорил, что редко пил подобное - это его собственные слова. Надо вам всем попробовать это вино когда-нибудь у меня.

- Когда-нибудь! Когда же? Назначьте день, великодушный амфитрион! закричал Розбёри.

- Когда-нибудь в семь часов. Обед будет простой, тихий: крепкий бульон, рыба, два маленькие entrees и вкусное жаркое - вот мой обед! Попробуем этого бордоского, молодые люди: это вино не тяжолое. Это не первоклассное вино. Я не хочу даже сказать, чтобы это было дорогое виню, но оно имеет букет и чистоту. Как? вы будете курить?

- Будем, мистер Туисден, лучше подражайте всем нам. Попробуйте вот эту сигару.

Маленький человечек принял предлагаемую сигару из сигарочницы молодого аристократа, закурил её, закашлялся, плюнул и замолчал.

- Я думаю, что это отделает его, пробормотал шутник Эскот: - она довольно крепка, чтобы закружить его старую голову, и мне бы очень этого хотелось. Эта сигара, продолжал он громко:- была подарена моему отцу герцогом Медина Сидония, который получил её из собственной сигарочницы испанской королевы. Она много курить, но, натурально, любит слабые сигары. Я могу дать вам покрепче.

- О, нет! Эта, кажется, очень хороша. Благодарю, сказал бедный Тальбот.

- Не-уже-ли вы не можете оставить его в покое? заметил Филипп - не дурачьте его при молодых людях, Эскот.

Филипп всё был очень уныл среди пиршества. Он думал, о своих несогласиях с отсутствующим отцом.

Мы все легко утешились бы, еслиб доктор взял и собою пожилого господина, которого он привёз к Филю. Он не был приятным гостем для нашего хозяина, потому что Филипп хмурился на него и шептал своему соседу:

- Проклятый Гёнт!

"Проклятый Гёнт" - Тёфтон Гёнт было его имя, а звание пастор - вовсе не смущался холодностью его приёма. Он очень свободно пил своё вино, любезно разговаривал с своими соседями и громко кричал: "слушайте, слушайте!" когда Туисден объявил о своём намерении просидеть за вином всю ночь. Разгорячившись от вина, мистер Гёнт разговорился с всеми гостями вообще. Он много болтал о фамилии Рингуд, говорил мистеру Туисдену, что он был очень дружен в Уингэте с бедным Синкбарзомь, единственным сыном лорда Рингуда. Воспоминание и покойном лорде Синкбарзе было не очень приятно для родственников Рингудского дома. Он был расточительным и бесславным молодым лордом. Его имя редко упоминалось в его семействе; отец же, с которым у него были большие ссоры, никогда не говорил о нём.

- Вы знаете, это я познакомил Синкбарза с вашим отцом, Филипп? сказал грязный пастор.

- Я слышал, как вы говорили об этом, отвечал Филипп.

- Они встретились на пирушке у меня. В то время мы называли вашего отца Бруммелль Фирмин. Он был первый щоголь у нас в университете, держал охотничих лошадей, давал лучшие обеды в Кэмбридже. Мы были большие кутилы. Синкбарз, Бранд Фирмин, Берилль, Тотэди, человек двенадцать нас, почти всё вельможи и дворяне и все держали своих лошадей и своих слуг.

Эта речь обращена была в обществу, которому, казалось, не очень нравились университетские воспоминания этого грязного пожилого господина.

- Мы обедали друг у друга поочереди через неделю. У многих из них были свои кабриолеты. Отчаянный человек был ваш отец. И... но мы не должны рассказывать что у нас бывало в университете - не так ли?

- Нет, пожалуйста не рассказывайте, сэр! сказал Филипп, сжав кулаки и закусив губы.

Грязный дурновоспитанный хвастун ел хлеб-соль Филиппа. Возвышенные идеи Филя о гостеприимстве не позволяли ему ссориться с своим гостем в своём доме.

- Когда он пошол в доктора, мы все удивились. Бранд Фирмин одно время был первым щоголем в университете, продолжал мистер Гёнт: - и какой храбрец! Синкбарз, я и Фирмин дрались с двадцатью гребцами раз у ворот коллегии Кайя, и вам надо было бы видеть какие удары наносил ваш отец. И я также в то время проворно действовал кулаками. Мы учились благородному искусству защищать себя в моё время, юные джентльмэны! Мы пригласили Гловера, бокcёpa, из Лондона, давать нам уроки. Синкбарз был порядочный боксёр, только силы в нём не хватало, он тщедушный был. Водка убивала его, сэр - водка! Да ведь это вино вашего отца! Мы с ним пили его сегодня в Паррской улице и говорили о прошлых временах.

- Я рад, сэр, что вы находите вино по вашему вкусу, сказал серьёзно Филипп.

- Нахожу, Филипп, мой милый. А когда отец ваш сказал, что едет к вам пить ваше вино, я сказал, что и я поеду тоже.

- Желал бы я, чтобы кто-нибудь вышвырнул его из окна, застонал Филипп.

- Важный, серьезный и почтенный старичок, шепнул мне Розбёри: я вижу бильярд, Булон, игорные дона в его благородных чертах. Давно он украшает ваш семейный круг, Фирмин?

- Я нашол его дома, месяц тому назад, в передней моего отца, в этом же самом платье и с паршивыми усами на лице; он бывал у нас с-тех-пор каждый день.

- Echappe de Toulon (каторжник из Тулона) спокойно сказал Розбёри смотря на незнакомца; - Cela se voit. Homme parfaitement distingue. (Это видно. Человек чрезвычайно изящной наружности) вы правы, сэр. Я говорил о вас, и спрашивал нашего приятеля, Филиппа, где я имел честь встречать вас за границей в прошлом году. Эта вежливость, прибавил он кротко: - обезоружит тигра.

- Я был за границей, сэр, в прошлом году, сказал тот, кивнув головой.

- Держу три против одного, что он был в булонской тюрьме, или, может быть, капелланом в игорном доме. Постойте... я вспомнил! в Баден-Бадене, сэр?

- Я точно был там, сказал пастор: - это очень хорошенькое место, но воздух, Apres (Слово, употребляемое в игре Rouge et Noie. Прим. перев.) убивает вас. Ха-ха! Отец ваш любил поигрывать, когда был молодь. Филипп! Я не могу удержаться, чтобы не называть вас Филиппом. Я знаю вашего отца тридцать лет: мы были университетскими товарищами, знаете.

- Ах! чего не дал бы я, сказал со вздохом Розбёри:- чтоб это почтенное существо назвало меня по имени. Филипп, оживите чем нибудь наше общество. Старики душат его. Спойте что-нибудь, кто-нибудь, или потопим нашу меланхолию в вине. Вы похвалили это бордоское, сэр, и сказали, что прежде отведывали его?

- Я выпил его две дюжины бутылок в прошлом месяце, сказал, улыбаясь, мистер Гинт.

- Две дюжины и четыре бутылки, сэр, заметил мистер Брайс, ставя новую бутылку на стол.

- Прекрасно сказано, Брак! Я делаю отель под вывескою фирминского герба своею главной квартирой и удостоиваю хозяина своим обществом, заметил мистер Гёнт.

- Фирминский герб получает много чести от подобных посетителей, сказал Филипп с сверкающими глазами и с тяжело подымающейся трудно.

Каждую минуту он всё более сердился на этого пастора. Под хмельком, Филипп любил говорить о своей родословной, и хотя он выражал весьма либеральные мнения, однако не мало гордился своими предками.

- О, полно-те, к чорту ваш герб! закричал лорд Эскот.

- Мне очень жаль! Я готов на всё, чтобы сделать вам удовольствие, но я не могу не быть джентльмэном, заворчал Филипп. - Ваши предки были лавочниками, Эскот, когда мои стояли за стороне короля Ричарда в справедливой войне!

Этот монарх наградил землями Рингудскую фамилию. Ричард III был любимым воином Филиппа; когда он разъезжал на нём после обеда, он был великолепен своим рыцарским духом.

- О! если вы сядете на Белаго Сёррея (Конь Ричарда III в шекспировой трагедии. Прим. перев.), будете сражаться при Босворте (Где был убит Ричард III. Прим. перев.) и задушите принцев в Тоуэре (Как сделал Ричард III. Перев. перев.), продолжал лорд Эскот.

- Поделом этим маленьким злодеям! заревел Филь.- Они были такие же наследники королевской английской крови, как я...

- Еще бы! А всё-таки мне лучше хотелось бы послушать песню. Ну, товарищи, спойте что-нибудь! Перестаньте спорить о босфордском сражении и Ричарде III; он всегда такой, когда подгуляет, клянусь моею честью, шепнул молодой аристократ своему соседу.

- Я сумасшедший! я сумасшедший! закричал Филь, ударив себя по лбу. - Есть минуты, когда несчастья моих предков приходят мне на память... Не ваша вина, мистер... как бишь вас зовут? что вы намекнули с насмешкой на мой герб. Я на вас не сержусь. Я прошу у вас прощения. Я пью за ваше здоровье этим бордоским, которое хорошо, хотя оно принадлежит моему отцу. В нашем доме не всё... шш! это бордоское 1825 года, сэр! Отец Эскота подарил ему целую бочку за то, что он спас жизнь, которая могла бы лучше быть употреблена, и мне кажется аптекарь вылечил бы вас, Эскот, не хуже моего отца. Но вино хорошо! хорошо! Брайс, дайте еще бордоскаго! Песню! Кто говорил о песне? Пропойте нам что-нибудь Том Дэль! песню, песню, песню!

Том Дэль с своим обычным юмором пропел чудную песенку: "На крышах луна сияет", потом вежливость требовала, чтобы наш хозяин последовал его примеру и Филипп своим звучным голосом запел песню: "Докторь Лютер".

Нижайший слуга читателя был старее многих в этом пиршестве, которое происходило лет двадцать тому назад; но когда я прислушивался к шуму, к хохоту, к песням, припоминаемым от наших университетских дней, к разговору и фразам старой школы, в которой многие из нас были учениками, Боже мой! я совсем помолодел, и когда в дверь послышался стук около полночи, мне представилось будто это стучатся прокторы, услышавшие наши крики на дворе. А поздний посетитель был никто иной, как слуга из таверны с ужином, и мы могли разглагольствовать, кричать, ссориться с молодыми сколько мы хотели, и никто не нашел бы в этом преступления, кроме, может быть, старого адвоката, жившего внизу, который верно не мог заснуть от нашего шума.

Когда явился ужин, бедный Тальбот Туисден, пришедший так далеко, чтобы насладиться им, не был способен участвовать в нем. Сигара лорда Эскота оказалась слишком крепкою для него; и достойный джентльмэн лежал на диване в соседний комнат уже несколько времени почти без чувств. Он рассказывал нам, пока еще способен был говорить, какую любовь и какое уважение имел он к Филиппу; но между ним и отцом Филиппа было любви немного. У них случилась самая худшая из всех ссор - несогласие на счот раздела имения их покойного тестя. Фирмин всё считал Туисдена подлым скрягой, а Туисден считал Фирмина человеком без правил. Когда мистрисс Фирмин была жива, две бедные сестры должны были распределять свою привязанность по приказанию своих мужей, и быть то горячими, то холодными, соображаясь с расположением их мужей. Хотел бы я знать, много ли бывает истинных примирений? Я знаю, что я примирился с милым Томкинсом. Мы обедали вместе у Джонса. Ах! как мы любим друг друга! О, очень любим! Так и Фирмин с Туисденом... Они встречались и пожимали руку друг другу с полною враждою; так и младший Туисден и младший Фирмин. Молодой Туисден был старше Филиппа, бил и обижал Филя в детстве, пока тот не расорохорился и не швырнул своего кузена с лестницы, Мысленно они всегда швыряли друг друга с лестницы. Итак бедный Тальбот не мог участвовать в ужине, когда его принесли, и лежал в жалком положении на диване отсутствующего мистера Ван-Джона.

Кто поедет с ним домой, где жена его верно с беспокойством его ждёт? Я согласился отвезти его, и пастор сказал, что ему тоже надо в ту сторону и что он проводит нас. Мы под-руку провели старика через Темпль и посадили его в извощичий кабриолет. Его тошнило от сигары и моралист, захотевший бы прочесть нравоучение о вреде курения, мог бы выставить примером этого беспомощного и несчастного джентльмэна.

Вечернее пиршество только воодушевило мистера Гёнта и придало приятное увлечение его разговору. Я видел этого человека прежде в доме доктора Фирмина и, признаюсь, его общество было почти столько же противно мне, как и сыну доктора, Филиппу, Обо всех предметах и людях Филь привык высказывать свои мысли слишком откровенно; а мистер Гёнт был для него предметом особенного отвращения с тех самых пор, как он увидел Гёнта. Я старался извинить его отца. Люди добрые, находящиеся в хорошем положении, почти всегда имеют двух-трёх бедных друзей. Люди отправляются вмести на ристалище жизни; Джэк выигрывает, а Том падает возле него. Тот, кто имел успех, помогает и протягивает дружескую руку несчастному состязателю. Воспоминание о прошлом даёт последнему некоторое право обратиться к своему счастливому товарищу; и сначала тот сожалеет, потом терпит, потом обнимает товарища, к которому в прежнее время может быт он не имел никакого уважения. У человека, имевшего успех в жизни, должны быть последователи; если у него их нет, значит он имеет жестокое сердце.

Так философствовать было очень хорошо. Это прекрасно, что человек не бросает друзей своего детства, но жить с таким мерзавцем, с таким низким раболепным, пьяным существом...

- Как мог мой отец, у которого такие изящные вкусы, который любит знатное общество, сносить присутствие такого человека? спрашивал Филь. Я не знаю, когда он противнее, тогда ли, как фамильярничает, или когда он почтителен, тогда ли как говорит комплименты гостям моего отца в Паррской улице, или когда рассказывает отвратительные истории, как у меня за ужином.

Вино, которое мистер Гёнт свободно наливал в то время, сделало его, как я уже сказал сообщительным.

- Наш хозяин человек хороший, замечал он с своей стороны, когда мы вышли вместе:- важничает, красив собою, говорит что думает, ненавидит меня; а мне, впрочем, всё равно. Мастер Филипп должно быть находился в хорошем положении.

Я сказал, что я надеюсь и думаю это.

- Бруммелль Фирмин должен заработывать четыре или пять тысяч в год. Сумасбродный малый был он в моё время, могу я сказать вам - кутил, мотал, разорялся, поправил кой-как свои дела и наконец женился на богатой. Не все из нас были так счастливы. За меня некому было платить долги. Я потерял своё место с университете оттого, что ленился и мотал. Я любил хорошее общество в то время - всегда любил, когда мог попасть в него. Если бы вы описывали мои приключения, вам пришлось бы рассказывать престранные истории. Я везде был; видал и высокое и низкое общество - особенно низкое. Я был школьным учителем, я показывал медведя, я издавал газету, я был в Америке, в Вост-Индии, в каждом городе в Европе. Мне не посчастливилось, как Бруммеллю Фирмину. Он разъезжает в карете, а я хожу на своих на двоих. Гинеи каждый день падают к нему в руку, а в моих руках они очень редки, могу сказать; бедный старик Тёфтон Гёнт не богаче на пятом десятке, как и в то время, когда ему были восемнадцать лет. Как вы себя чувствуете? Воздух вас облегчил? Вот мы в Бонашской улице; надеюсь, что ключ с вами и что барыня не увидит вас.

Толстый буфетчик, слишком хорошо воспитанный, чтобы выразить удивление при каком бы то ни было происшествии, случавшемся вне дома, растворил дверь мистеру Туисдену и впустил джентльмэна в столь плачевном состоянии. Он был очень бледен и торжествен. Он проговорил несколько слов, выражавших его намерение назначить в какой день пригласить нас обедать и попробовать вина, которое Уинтон так любил. Он махнул вам нетвёрдою рукою. Если мистрисс Туисден стояла на лестнице и видела в каком положении воротился её властелин, я надеюсь, что она сама взяла бы подсвечник, чтобы пьяный муж не выронил его из рук, Гёнт заворчал, тогда мы вышли.

- Он мог бы предложить нам закусить за то, что мы привезли его домой. Только половина второго. Нехорошо ложиться спать так рано. Пойдём и выпьем где-нибудь. Я знаю очень хорошую таверну недалеко отсюда. Нет, вы не хотите? Я знаю - тут оне разразился хохотом, который как-то страшно раздался по спящей улице - я знаю о чом вы думали всё это время. Вы думали: "этот скучный старый пастор попробует занять денег у меня". Но я не буду занимать, мой милый. У меня есть банкир; он меня боится. Вы понимаете. Я могу добывать соверены от моего щоголя доктора в Старой Паррской улице. Я предписываю ему кровопускание. Я вытягиваю деньги от него. Он очень добрый малый, Бруммелль Фирмин. Он не может ни в чом отказать своему дорогому старому другу. Спасибо ему.

И, отправляясь в один из своих полуночных притонов, он махнул рукою по воздуху. Я слышал его хохот в безмолвной улице и полисмэн X, шагавший на карауле, обернулся и подозрительно поглядел на него.

Тут я подумал о мрачном лице и меланхолических глазах доктора Фирмина. Доброжелательное ли воспоминание о прежних временах было союзом между этими людьми? Все в доме моём давно спали, когда я растворил и тихо затворил дверь моего дома. При мерцающем свете ночника я мог видеть тихое дыхание матери и ребёнка. О! счастливы те, которых на изголовьи не преследует угрызение! Счастливы те, кто избегнул искушения!

Мои подозрения о грязном пасторе подтверждались предположениями Филиппа о нём, которые он выражал с своим обыкновенным чистосердечием.

- Этот негодяй требует чего хочет в гостиннице фирминского герба, говорил бедный Филипп: - а когда собираются важные гости моего отца, я полагаю, что почтенный джентльмэн обедает с ними. Желал бы я посмотреть, как он чокается с старым Бёмпширом или бьёт бишопа по спине. Он живёт в улице Слиго за углом, так, чтобы находиться около нашего дома, между тем сохранять свою независимость. А то я удивился бы, почему он не поселился в Старой Паррской улице, где стоит порожнею спальня моей бедной матери. Доктор не хочет занимать этой комнаты. Я помню теперь, как молчаливы бывали они между собою и как испугана она всегда казалась перед ним. Что он сделал? Я знаю одно дело в его молодости. Не знает ли еще чего этот Гёнт? Они верно были сообщниками в каком-нибудь заговоре, сэр, и непременно с этик молодым Синкбарзом, о котором вечно хвастает Гёнт, достойным сыном достойного Рингуда. Не-уже-ли разврат течот в крови? Я слышал, что мои предки были честными людьми. Может быть только оттого, что никто не мог узнать их дурных дел; и фамильное пятно обнаружится во мне когда-нибудь. Я теперь еще не совсем дурень, но я дрожу, как бы мне не пропасть совсем. Положим, я утону и пойду ко дну? Не весело, Пенденнис, иметь такого отца, как мой. Не обманывайте меня вашим пальятивным состраданием и успокоительными предположениями. Вы тогда напоминаете мне о большом свете - ей-богу так! Я смеюсь, пью, веселюсь, пою, курю бесконечно, а говорю вам, я чувствую постоянно как-будто меч висит над черепом моим, когда-нибудь опустится и рассечот его. Под Старой Паррской улицей подводят мины, сэр - подводят мины. И когда-нибудь мы будем взорваны на воздух - на воздух, сэр; помяните моё слово! Вот почему я так беспечен и ленив, за что вы, товарищи, вечно браните меня, вечно надоедаете мне. Какая польза остепениться пока взрыва не было еще, разве вы не видите? Бедная, бедная матушка! (он обратился в портрету матери, который висел в той комнате, где мы говорили) не знала ли ты этой тайны, и не оттого ли в глазах твоих всегда выражался такой страх? Она всегда любила вас, Пен. Помните, как она казалась мила и грациозна, когда лежала на диване наверху, или когда улыбалась из своей кареты, посылая нам, мальчикам, поцалуй рукой? Каково женщине, если eё обольстят нежными словами, увезут, а потом она узнает что у её мужа копыто на ноге?

- Ах, Филипп!

- Какова доля сына такого человека? Нет ли и на моей ноге копыта?

Нога его, когда она говорить, была протянута по-американски, на решотку камина.

- Положим, для меня спасения нет и я наследую мою участь, как другие наследуют подагру или чахотку? Когда знаешь свою судьбу, какая польза делать что-нибудь особенное? Говорю вам, сэр, всё здание нашей настоящей жизни разрушится и рассыплется. (Тут он бросил свою трубку на пол, так что, она разлетелась в дребезги).- А пока настанет катастрофа, какая польза приниматься за работу, как вы выражаетесь? Это все равно, что говорить было жителю Помпеи, чтобы он выбрал себе профессию накануне извержения Везувия.

- Если вы знаете, что извержение Везувия разразится над Помпеей, сказал я с испугом:- зачем не переехать в Неаполь, или подальше, если вы хотите?

- Разве не было часовых в будках у городских ворот, спросил Филипп:- которые могли бы бежать, а между тем остались, чтобы быть погребёнными там? Положим, что эта участь нам не угрожает, а опасение моё просто - первый страх? Положим это случится и я останусь жив? Опасность получить добычу придаёт ей вкус, старый товарищ. Кроме того, надо помнить о чести и о ком-то другом в этом деле, с кем расстаться нельзя в час опасности.

Тут он покраснел, тяжело вздохнул и выпил рюмку бордоскаго.

Глава VIII

НАЗОВЕТСЯ ЦИНИЧЕСКОЙ ЛЮДЬМИ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНЫМИ.

Я надеюсь, что кроткие читатели не будут иметь дурного мнения о их нижайшем и покорнейшем слуге, если я признаюсь, что говорил с моей женой, воротившись домой, о Филиппе и его делах. Когда я захочу быть откровенным, я надеюсь, что никто не может быть откровенней меня; когда я намерен молчать, рыба не может быть так нема. Я сохранял тайны так ненарушимо, что сам совсем забывал их, пока память моя не освежалась людьми, тоже знавшими эти тайны. Но к чему было скрывать это от существа, которому я открываю всё, или почти всё - да, всё, кроме двух-трёх обстоятельств, что лежит у меня на сердце? Вот я и сказал ей:

- Душа моя, случилось, как я подозревал, Филипп и кузина его, Агнеса, влюблена друг в друга.

- Агнеса это бледная, или самая бледная? спросила радость моей жизни.

- Нет, эти старшая Бланш. Оне обе старше мистера Фирмина, но Бланш старшая из сестёр.

- Я не говорю ничего дурного и не оспориваю этого; говорю я, сэр? Нет?

Только я знал по её лицу, когда упоминали о какой-нибудь другой женщине, любят её моя жена или нет. И я обязан сказать, что её физиономия не всякий раз удостоивает улыбаться, когда называют других дам по именам.

- Ты не бываешь там? Ты и мистрисс Туисден сделали визиты друг другу, на том дело и остановилось? О, я знаю! о, я знаю! о, я знаю! ты питаешь такое нехристианское чувство к бедному Тальботу, потому-что он так хвастается своим вином, а дает такую отвратительную дрянь.

- Да, конечно; потом сказала моя жена:

- Нет. Совсем не потому. Хотя ты умеешь отличить херес от портвейна, я верю по совести, что ты избегаешь Туисденов не потому, что они угощают дурным вином. Многие другие грешат в этом отношении и ты прощаешь им. Ты любишь своих ближних более вина - некоторых ближних - а других ближних ты не любишь хуже чем лекарство. Ты проглатываешь их. Ты не говоришь ничего, но твои взгляды ужасны; ты делаешь гримасы; а когда примешь их, тебе нужна конфетка, чтобы истребить этот вкус во рту.

Дама, к которой обращалась эта остроумная речь, пожала своими хорошенькими плечиками. Моя жена раздражает меня во многом; например, когда она встаёт в сумасбродные часы, чтобы идти к ранней обедне, или когда смотрит на меня особенным образом за обедом, если я хочу съесть одно из тех кушаньев, которая, по уверениям диктора Гуденофа, нездоровы для меня, а более всего, когда упорно молчит, если я браню людей, которых я не люблю, которых она не любит и которые бранят меня, это молчание сводит меня с ума. Какое доверие может быть между мужем и женою, если он не может сказать ей: "чорт побери такого-то, я терпеть его не могу"; или "какой подлец этот... как бишь его? или каким раздутым аристократом сделался Тингэми с-тех-пор, как получил это место!"

- Нет, продолжал я:- я знаю почему вы ненавидите Туисденов, мистрисс Пенденнис. Вы ненавидите их потому, что они живут в свете, в котором вы можете бывать только изредка; мы ненавидите их потому, что они на дружеской ноге с самыми знатными людьми, потому-что она обладают непринуждённой грацией, открытым и благородным изяществом, каким не одарены провинциалы и аптекарские сыновья.

- Любезный Эртёр мне кажется, ты стыдишься, что ты аптекарский сын: Ты так часто об этом говоришь, сказала моя жена.

Всё это было очень хорошо; но вы видите, что она не отвечала на мои замечания о Туисденах.

- Ты права, моя милая, сказал я тогда,- Я не должен осуждать других, потому-что сам не добродетельнее моих ближних.

- Я знаю людей, которые бранят тебя, Эртёр; но мне кажется, что ты очень хороший человек, сказала моя жена, сидя за своим маленьким чайным подносом.

- И Туисдены также хорошие люди - очень милые, безыкусственные, бескорыстные, простые, великодушные, хорошо воспитанные люди. Мистер Туисдень человек с сердцем; способность Туисдена к разговору замечательно приятна. Филипп чрезвычайно счастлив, что женится на одной из этих очаровательных девушек.

- Я терпение с ними теряю, закричала моя жена, потеряв эту добродетель, к моему величайшему удовольствию, потому-что я узнал тогда, что я нашол трещину в стальной брони мадам Пенденнис, и поразил её в самом чувствительном местечке.

- Теряешь с ними терпение? С такими милыми, самой аристократической наружности молодыми девицами! закричал я.

- Ах! сказала со вздохом моя жена: - что оне могут дать Филиппу взамен?

- Взамен его тридцати тысяч? Оне будут иметь каждая по десяти тысяч после смерти матери.

- О! я не хотела бы, чтобы сын наш женился на женщине, похожей на них, если бы у ней был даже миллион. Не хотела бы, дитя мое и моя радость!

Эти слова обращались к милому малютке, который ел пирожное, сидя на высоком стуле за маленьким столиком возле матери, и который, хотя много кричал в то время, будет немым персонажем в этой историй.

- Ты намекаешь на маленькую историю Бланш с...

- Нет, и не намекаю, сэр.

- Почему же ты знаешь о которой истории и говорю?.. Или на обманутые ожидания Агнесы, когда лорд Фаринтош овдовел? Если он не хочет, она не может, ты знаешь, моя милая. А я уверен, что она употребляла все силы, по-крайней-мере так все говорят.

- Ах! я не имею терпения слышать как вы, светские люди, обращаетесь с самым священным предметом - с самым священным, сэр. Вы слышите? Разве женщина может отдавать и отнимать свою любовь каждый день? Разве её верность и чистота сердца должны сделаться товаром, для промена на звание и общественное уважение? Мне жаль, потому-что я не желаю видеть Филиппа, который добр, честен и великодушен, и справедлив до-сих-пор; как бы ни были велики его проступки, я не желаю видеть его... О! это ужасно, ужасно!

Видеть его чем? чем-нибудь ужасным на этом свете, или в будущем? Не воображайте, что родственники Филиппа думали, будто они делают Филю вред, соглашаясь выдать за него дочь, за докторского сына! Туисдены занимали гораздо лучшее место в свете, чем родственники их в Старой Паррской улице, и бывали в лучших домах. Съезды при дворе были бы не полны без мистера и мистрисс Туисден. Может быть нашлись бы фамилии познатнее их титулами, и побогаче их, и занимавшие более высокое положение; но на свете не находилось более уважаемых людей как Туисдены: в этом все в семействе были убеждены, начиная от самого Тальбота до его наследника. Если бы кому-нибудь вздумалось написать историю о том, какой вред был сделан людьми, которые воображали себя добродетельными, какая это была бы странная, назидательная книга! Кто сожигал протестантов? добродетельные католики. Кто жарил католиков? добродетельные реформаты. Кто думает, что я человек опасный и избегает меня в клубе? добродетельный Сквэриос. Кто презирает? кто преследует? кто не прощает? добродетельная мистрисс Грёнди. Она помнит грешки своих ближних до третьяго и четвёртого поколения; и если она увидит, что такой-то упал на её дороге, она с криком подберет своё платье, опасаясь, что грязный, окровавленный злодей может заразит её, и проходит мимо.

Я не намерим делась сюрпризы в этой скромной истории, или держать невинных читателей в недоумении насчот многаго, что может интересовать их. Например, любовь интересовала читателей романов лет сто кряду и, без сомнения, будет всегда интересовать их. Почти все молодые люди читают любовные истории с увлечением, как старики читают медицинские книги о чом бы то ни было, о болезнях сердца, печени, о подагре, параличе и кричат: "именно так, совершенно так, как со мной!" Первая любовь Филя, к которой мы теперь приступаем, была ложным шагом. Я сознаюсь в этом тотчас и в этом начале своей карьеры и полагаю, что он быль счастлив не более или не менее многих и многих мущин и женщин на этом свете. Положим, что поток истинной любви всегда протекал бы гладко и всякий женился бы на предмете своей первой любви. Ах! какие браки случались бы!

Великодушный молодой человек приходит на рынок с сердцем, которое так и хочет выскочить из груди его, так и бьётся и волнуется, и он не может успокоиться до-тех-пор, пока не продаст его. Что же удивительного, если он нападёт на хитрого купца в "Ярмарке Тщеславия" и продаст всё своё имущество за пошлую безделушку, которая не стоит и гроша? Филь вздумал влюбиться в свою кузину и я предупреждаю вас, что из этой страсти не выйдет ничего, кроме влияния которое она имела на характер молодого человека. Хотя моя жена не любила Туисденов, она любила чувства, любила любовные дела. - Все женщины кто любят. Бедный Филь надоедал мне после обеда бесконечными разглагольствованиями о своей страсти и своей очаровательнице; но моя жена никогда не уставала его слушать.

- Вы эгоист бездушный, пресытившийся светский человек, вот вы что! говаривал он мне: - ваше огромное и незаслуженное счастие в супружеской лотерее, сделало вас жостким, холодным, глупым, равнодушным. Вы засыпали два раза, пока я говорил. Я войду расскажу всё вашей жене. У ней есть сердце.

И, занимаясь моею книгою, или дремотою после обеда, а слышал как пол трещал под ногами Филиппа над головой моей или как он энергически мешал огонь в гостиной.

Тридцать тысяч фунтов стерлингов были уже у молодого человека; третья часть этой суммы должна была достаться девушке после смерти её матери; всё, что накопил и оставит доктор, этого, конечно, было довольно в настоящем и будущем для многих молодых супругов; и так как Филю было двадцать-два года, а Агнесе (должен ли я признаться) двадцать-пять, и там как она согласилась слушать горячия излияния красноречивого и страстного юноши и променять на его свежее, только-что отчеканенное золотое, совереневое сердце, своё вытертое маленькое трехпенсовое сердечко, зачем им не обвенчаться бы тотчас и таким образом заставить нас покончить и с ними и с этой историей? Денег у них достанет, чтобы заплатить пастору и за почтовых лошадей. Они могут уехать в провинцию, жить собственными средствами и вести жизнь такую пошлую и счастливую, что Филь мог бы растолстеть, облениться и сделаться совершенно негодным для своего настоящего звания - героя романа. Но позвольте: есть препятствия. Филипп, милый славный, красивый, сумасбродный, беззаботный юноша, наступавший всем на платья, разбивавший маленькие фарфоровые украшения в обществе, в жизни, в разговоре, притом, к чему спешить? Знаете ли вы наверно, что мать оставила ему деньги? И как же это отец его, доктор, еще не отдал ему отчота. C'est louche. Люди, занимающие высокое положение в обществе и с правилами, должны позаботиться, чтобы денежные дела были в совершенном порядке прежде чем отдадут свою любимицу, привыкшую к роскоши, сумасбродному и эксцентрическому, хотя великодушному и любезному молодому человеку. Кроме того... ах! Кроме того - кроме того!

- Это ужасно, Эртёр! Стыдно судить так о женщине, о христианах! О мои душечки! мои радости! продам ли я вас? говорит молодая мать, прижимая к своему сердцу маленькое пискливое созданьице с голубыми ленточками на плечиках, с ручками, к которым только-то привита была оспа, и в премиленьких красных башмачках: - продам ли я вас! говорит мама.

Маленький Эрти кричит, а маленькая Нелли поднимает глазки с своих игрушек с изумительным и плаксивым выражением.

Мне стыдно сказать, что значит кроме того; но дело в том, что молодой Ульком лейб-гвардеец, получивший в наследство огромное имение в Вест-Индии и несколько капель той чорной крови, которая внушает мущине природное пристрастие к белокурым красавицам, устремил свои опаловые глаза на светлорусую Агнесу; он беспрестанно танцовал с нею; а когда коляска мистрисс Туисден показывалась в Гайд-Парке, вы могли бы видеть пару самых изящных жолтых лайковых перчаток, играющих поводьями, пару красивых сапогов, слегка касающихся стремян, великолепную лошадь, исполняющую самые грациозные прыжки, а на великолепной лошади красивого, низенького человека с ярким пунцовым цветком в петлице, с блестящими опаловыми глазами, с смуглым цветом лица и с волосами такими чорными и курчавыми, что, право, в Южных Американских штатах ему наделали бы грубостей на железной дороге (Потому что его приняли бы за мулата. Прим. перев.).

Но в Англии мы не таковы. В Англии Гренвилль Ульком человек и брат. Говорят, что половина Арроурутского острова принадлежит ему, кроме Мэнгровского замка в Гертфордшире, и таких же имений в других графствах, и прекрасный дом в Лондоне. Его называют Черным Принцем за кулисами многих театров; дамы кивают ему головой из тех колясок, о которых, вы понимаете, не следует говорить. Слухи о его огромном богатстве подтверждаются тем известным фактом, что Чорный Принц скуп и любит расставаться с своими деньгами не иначе, как для собственных своих удовольствий. Когда он принимает в своем деревенском доме, угощение его, однако, очень великолепно. Ему льстили, его ласкали всю жизнь; нежная мать позволяла ему делать все, что он хотел; а так-как учиться он не хотел, то надо признаться, что его литературное образование не весьма обширно и что даже пишет он с ошибками. Но в управлении своими денежными делами он очень проницателен и искусен. Лошади его стоят ему гораздо менее, чем какому бы то ни было молодому человеку в Англии, имеющему таких хороших лошадей. Ни одному торгашу не удалось обмануть его; и хотя ом несколько скуп на деньги, однако, если какое-нибудь желание сильно овладевало им, никакая сумма не останавливала его. Например, когда он купил... но оставим в покое скандалёзные истории. Какое дело нам до прошлаго? Докторский сын, имеющий тысячу фунтов в год годового дохода, может считаться прекрасной партией в некоторых кружках, но, vons concevez, не в высшем обществе. А милая, образованная, уважаемая женщина - разве не знает как прощать многие недостатки нашего пола? А лета? фи! Она увенчает мою плешивую голову розами своей юности. А цвет лица? Какой контраст приятнее и трогательнее золотистых локонов Дездемоны на смуглом плече Отелло? А прошлая жизнь, преисполненная эгоизма и проведенная в дурном обществе? Приди хоть от свиней, мой блудный сын, и я очищу тебя! Это называется цинизмом, знаете? Стало быть и жена мой циник, когда прижимает своих детей в своему чистому сердцу и молится милосердому Небу, чтобы оно уберегло их от эгоизма, от суетности, от безумия, от злой жадности.

Уильям Мейкпис Теккерей - Приключения Филиппа в его странствованиях по свету. 1 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :