Коллинз Уилки
«Лунный камень (The Moonstone). 5 часть.»

"Лунный камень (The Moonstone). 5 часть."

"Что пользы останавливаться на своей глупости? Ведь правда проста? За глаза я любила вас всем сердцем, всею душой. Встречаясь лицом к лицу,- нечего запираться,- я боялась вас; боялась, что вы разгневаетесь на меня, боялась того, что вы скажете мне (хотя вы действительно взяли алмаз), если я осмелюсь намекнуть вам о своем открытии. Я была близехонько от этого, насколько хватило смелости, в то время, как разговаривала с вами в библиотеке. Тогда вы не отвернулись от меня. Тогда вы не кинулась прочь от меня, как от зачумленной. Я старалась раздражить себя до гнева на вас и таким образом ободриться. Напрасно! Я ничего не ощущала кроме горя и отчаяния. "Ты простая девушка; у тебя кривое плечо; ты просто горничная,- какой же смысл в твоих попытках разговориться со мной?" Вы не произносили этих слов, мистер Франклин, но тем не менее вы все это высказали мне! Есть ли возможность объяснить подобное безумие? Нет, можно только сознаться в нем и не касаться его более. Еще раз орошу простить меня за это отступление. Не бойтесь, это не повторится. Теперь я скоро кончу.

"Пенелопа первая потревожила меня, войдя в пустую комнату. Она давно проведала мою тайну, всеми силами старалась возвратить меня к рассудку и делала это со всею добротой.

"- Ах, сказала она:- знаю я, чего вы тут сидите, да горюете в одиночку. Самое лучшее, и самое выгодное для вас, Розанна, изо всего, что может случаться, это отъезд мистера Франклина. Я думаю, что теперь он ужь не долго загостится в нашем доме.

"Сколько я ни думала о вас, мне еще никогда не приходило в голову, что вы уедете. Я не могла ответить Пенелопе и только взглянула на нее.

"- Я сейчас от мисс Рахили, продолжила Пенелопа.- Трудненько таки ладить с её характером. Она говорил, что ей невыносимо быть в этом доме вместе с полицией, и решалась поговорить нынче вечером с миледи, и завтра уехать к своей тетушке Абльвайт. Если она это сделает, то велел за тем и у мистера Франклина найдется причина отъезда, будьте уверены!

"При этих словах я овладела своим языком:

"- Вы думаете, мистер Франклин поедет с нею? спросила я.

"- С величайшею охотой, еслиб она позволила; только нет. Ему ужь дали почувствовать характер-то; он у неё тоже в штрафной книге,- и это после всех его хлопот чтобы помочь ей, бедненькой! Нет, нет! Если они до завтра не поладят, вы увидите, что мисс Рахиль поедет в одну сторону, а мистер Франклин в другую. Не знаю куда он направится, Розанна, только ужь не останется здесь по отъезде мисс Рахили.

"Я постаралась одолеть отчаяние, которое почувствовала в виду вашего отъезда. Правду сказать, мне виднелся легкий проблеск надежды в том случае, если у вас с мисс Рахилью действительно произошла сериозная размолвка.

"- Не знаете ли, спросила я,- что у них за ссора?

"- Все со стороны мисс Рахили, оказала Пенелопа,- и, что бы там на говорили, все это её характер и больше ничего. Мне жаль огорчать вас, Розанна; но не уходите от меня с мыслию, чтобы мистер Франклин мог когда-нибудь поссориться с нею. Он слишком сильно любит ее!

"Только что она договорила эти жестокие слова, как нас позвали к мистеру Бетереджу. Вся домашняя прислуга должна была собраться в зале. А затем всем вам следовало идти поодиночке в комнату мистера Бетереджа, на допрос приставу Коффу.

"После допроса горничной миледи и служанка верхних покоев настала моя очередь:

"Вопросы пристава Коффа, хотя он весьма хитро замаскировал их, скоро показала мне, что эти две женщины (злейшие враги мои во всем доме) подсматривали за мной из-за двери в четверг после полудня, и в ночь. Оне довольно поразказали приставу, чтоб открыть ему глаза на некоторую долю истины. Он справедливо полагал, что я тайно сшила новый шлафрок, но ошибался в принадлежности мне запачканного шлафрока. Изо всего сказанного им я убедилась еще в одном обстоятельстве, которого, впрочем, никак не могла понять. Он, разумеется, подозревал, что я замешана в пропаже алмаза. Но в то же время дал мне понять, с умыслом, как мне казалось тогда, что не считает меня главною виновницей пропажи драгоценного камня. Он, повидимому, думал, что я действовала по наущению кого-нибудь другаго. Кто бы это мог быть, я тогда не могла догадаться, не могу догадаться и теперь.

"В этой неизвестности ново было только то, что пристав Кофф далеко не знал всей правды. Вы были безопасны до тех пор, пока шлафрок не найден, и ни минуты долее.

"Я теряю надежду объяснить вам горе и ужас, которые угнетала меня. Я не могла долее расковать, нося ваш шлафрок. Меня всякую минуту могли взять в фризингальскую полицейскую управу, заподозрить и обыскать.

"Пока пристав Кофф оставит меня на свободе, мне предстояло решиться, и тотчас же, или уничтожит шлафрок, или спрятать его в какое-нибудь безопасное место в безопасном расстоянии от дому.

"Люби я вас хоть немного поменьше, мне кажется, я уничтожила бы его. Но, ах, могла ли я уничтожить единственную вещь бывшую в моем распоряжении, которая доказывала, что я спасла вас? Еслибы мы дошли до объяснения друг с другом, и еслибы вы заподозрили меня в каких-либо дурных целях и заперлись во всем,- чем бы могла я выманить ваше доверие, когда шлафрока не будет у меня налицо? Разве я оказывала вам несправедливость, думая в то время, как и теперь, что вы поколеблетесь принять такую простую девушку в участницы своей тайны и сообщницы в краже, на которую соблазнились вследствие денежных затруднений? Если вы вспомните ваше холодное обхождение со мной, сэр, то едва ли удивитесь моей неохоте уничтожить единственное право на ваше доверие, и благодарность, которым и имела счастие владеть.

"Я решилась его спрятать и выбрала наиболее знакомое мне место - зыбучие пески.

"Только что кончился допрос, я извинилась под первым предлогом, который мне пришел в голову, и отпросилась подышать частым воздухом. Я пошла прямо в Кобс-Голь, в коттедж мистера Иолланда. Жена и дочь его были мне лучшими друзьями. Не думайте чтоб я доверила им вашу тайну,- я никому не доверяла. Мне хотелось только написать вам это письмо и воспользоваться удобным случаем снять с себя шлафрок. Находясь под подозрением, я не могла безопасно сделать ни того, ни другаго у себя дома.

"И вот я подхожу почти к концу своего длинного письма, которое пишу одна одинехонька в спальне Люси Иолланд. Когда я кончу, то сойду вниз и пронесу свернутый шлафрок под накидкой. Необходимые средства для сохранения его сухим и невредимым я найду в куче старья на кухне мисс Иолланд. Потом пойду на зыбучие пески,- не бойтесь, я не оставлю следов, которые могла бы изменить мне,- и спрячу шлафрок в псоке, где его не отыщет ни одна живая душа, если я сама не открою тайны.

"А когда это будет сделано, что за тем?

"Затем, мистер Франклин, я, по двум причинам, попытаюсь еще раз сказать вам те слова, которых до сих пор еще не сказала. Если вы уедете, как думает Пенелопа, и если я вам не скажу их до этого, то навеки потеряю случай. Вот первая причина. И кроме того, в случае еслибы вы прогневались на мои слова,- меня утешает сознание, что шлафрок у меня готов на защиту, лучше которой и быть не может. Вот и вторая причина. Если обе оне вместе вооружат мое сердце против холодности, которая до сих пор леденила его (я разумею холодность вашего обращения со мной), то настанет конец моим усилиям, и конец моей жизни.

"Да. Если я пропущу ближайший случай,- если вы будете попрежнему жестоки ко мне, и если я снова почувствую это, как чувствовала уже не раз,- тогда прости белый свет, поскупившийся для меня на счастье, которое дает другим. Прости жизнь, в которой мне более нет никакой отрады, кроме вашей ласки, хотя бы незначительной. Не упрекайте себя, сэр, если это так покончится. Но попробуйте, попытайтесь,- не можете ли вы простить и сколько-нибудь пожалеть меня! Я позабочусь, чтобы вы узнали о том, что я для вас сделала, когда мне самой уже невозможно будет сказать вам. Помянете ли вы меня добрым словом, с тою нежностью, с которою вы обращаетесь к мисс Рахили? Если вы это сделаете, и если тени умерших не выдумка,- мне кажется, моя тень услышит вас в трепете восторга.

"Пора кончить. Я готова заплакать. Как же я отыщу куда спрятать шлафрок, если позволю слезам ослепить меня?

"Кроме того, зачем видеть во всем одну мрачную сторону? Отчего не верить, пока еще возможно, что все может кончаться к лучшему? Я могу застать вас нынче в добром расположении духа, а если нет, может-быть, кто удастся завтра утром. Ведь я не скрашу печалью бедное простенькое лицо,- не правда ли? Кто знает, может быть, я напрасно исписала длинные страницы этого письма? Оно будет спрятано вместе с шлафроком, ради безопасности (есть и другая причина, но не в том дело теперь). Трудно мне было писать это письмо. Ах, еслибы мы наконец поняли друг друга, с каком наслаждением я разорвала бы его! Остаюсь, сэр, истинно любящая и покорная служанка ваша.

"Розанна Сперман."

Бетередж молча дочитал письмо, старательно вложил его обратно в куверт и задумчиво опустил голову, потупив глаза в землю.

- Бетередж, сказал я,- нет ли в конце письма какого-нибудь намёка, указания?

Он медленно поднял голову с тяжелым вздохом.

- Тут нет никаких указаний, мистер Франклин, ответил он:- послушайтесь моего совета, не трогайте этого письма пока не кончатся теперешния ваши заботы. Оно прискорбно опечалит вас, когда бы вы ни прочли его. Не читайте его теперь.

Я положил письмо в свой бумажник.

Пересмотр шестнадцатой и семнадцатой главы Бетереджева разказа покажет, что я имел основание поберечь себя таким образом в то время, когда силы мои подвергались жестоким испытаниям. Несчастная женщина после того дважды решалась на последнюю попытку заговорит со мной. И оба раза я имел несчастие (видит Бог, как неумышленно!) оттолкнуть её начинания. В пятницу вечером, как это весьма верно описывает Бетередж, она застала меня одного у биллиарда. Обхождение, и слова её внушали мне мысль,- а кому же она не внушила бы её при таких обстоятельствах,- что она хотела сознаться в преступном участии относительно пропажи алмаза. Ради её самой, я нарочно не выказал особенного любопытства. Я нарочно смотрел на биллиардные шары, вместо того чтобы смотреть на нее,- и что же было следствием этого? Она ушла от меня, оскорбленная до глубины сердца! В субботу,- когда она, после сказанного ей Пенелопой, должна была предвидеть что отъезд мой близок,- нас преследовала та же роковая судьба. Она еще раз попыталась встретить меня на тропинке у кустарников и застала меня с Бетереджем и приставом Коффом. Пристав, имея в виду тайную цель, сослался при ней на мое участие в Розанне Сперман. А я снова, ради её самой, бедняжки, ответил полицейскому чиновнику наотрез и громким голосом, чтоб она тоже могла меня слышать, а объявил, что "не принимаю никакого участия в Розанне Сперман". При этих словах, которые должны были предостеречь от попытки к разговору со мной наедине, они повернулась и ушла, сознав опасность, как мне показалось тогда: на самом же деле, как мне известно теперь, осудив себя на самоубийство. Далее я уже изложил цепь событий, которые привели меня к поразительному открытию в зыбучих песках. Взгляд на прошлое теперь дополнен. От самоубийства на зыбучих песках, с его странным и страшным влиянием на теперешнее мое положение, и планы будущего, я перехожу к интересам живых людей в этом разказе и к тем событиям, которые начинали уже мостить дорогу к медленному и трудному пути из мрака на свет.

VI.

Само собой разумеется, что я пошел на станцию железной дороги в сопровождении Бетереджа. Письмо я взял в карман, а шлафрок бережно упаковал в небольшой чемоданчик, с целью повергнуть то и другое на изследование мистера Броффа в тот же вечер.

Мы молча вышли из дома. В первый раз еще старик Бетередж, будучи со мной, не находил слов. Имея кое-что оказать ему с своей стороны, я вступил в разговор тотчас, как только мы вышли за ворота.

- Прежде чем я уеду в Лондон, начал я,- надо предложить вам два вопроса. Они касаются меня и, вероятно, несколько удивят вас.

- Если только она могут выбить у меня из головы письмо этой бедняжка, мистер Франклин, то за остальным я ужь не гонюсь. Пожалуста, сэр, начинайте удивлять меня как можно скорее.

- Вот мой первый вопрос, Бетередж. Не был ли я пьян вечером в день рождения Рахили?

- Вы-то пьяны? воскликнул старик: - да, величайший недостаток вашего характера, мистер Франклин, именно в том, что вы пьете лишь за обедом, а потом капли в рот не берете!

- Но ведь это был особенный случай, день рождения. В этот вечер, не в пример прочим, я мог бросить свои привычки.

Бетередж с минуту подумал.

- Вы действительно вышла из нормы, сэр, сказал он,- и вот каким образом. Вам, повидимому, сильно нездоровилось, и мы убедили вас выпить капельку водки с водой, чтобы развеселить вас хоть немного.

- Я не привык пить водку с водой. Очень может быть....

- Погодите крошечку, мистер Франклин. Я ведь тоже знал, что вы не привыкли. Я налил вам полрюмки нашего старого, пятидесятилетнего коньяку и (к стыду своему) утопил этот благородный напиток почти в целом стакане холодной воды. Ребенку не с чего опьянеть,- что же толковать о взрослом!

Я знал, что в таком деле можно положиться на его память. Ясно, что пьяным я не мог быть. Я перешел ко второму вопросу.

- Когда меня еще не отправляли за границу, Бетередж, вы часто видали меня ребенком. Скажите откровенно, не замечали ль вы во мне каких-нибудь странностей после того как я ложился спать? Не видали ли вы меня когда-нибудь ходящим во сне?

Бетередж остановился, посмотрел на меня с минуту, кивнул годовой я снова вошел.

- Вижу теперь, куда вы метите, мистер Франклин! сказал он: - вы стараетесь объяснить, каким образом запачкали шлафрок, сами того не зная. Не подходящее дело, сэр. Вы за тридевять земель от истины. Как - ходить во сне? Этого с вами от роду не бывало!

Тут я снова почувствовал, что Бетередж должен быть прав. Ни дома, ни за границей я никогда не вел уединенной жизни. Будь я лунатиком, сотни людей заметили бы это и, в интересах моей безопасности, предупредили бы меня об этой наклонности и принял бы меры к её пресечению.

Но допуская это, я все-таки, с весьма естественным и при таких обстоятельствах весьма извинительным упорством, придерживался той или другой из двух теорий, которые сколько-нибудь разъяснили мое невыносимое положение. Заметив, что я еще неудовлетворен, Бетередж лукаво навел меня на некоторые воздействия события в истории Лунного камня и разом навсегда пустил по ветру обе мои теории.

- Попытаем иным путем, сэр, сказал он:- держите про себя ваше мнение и посмотрим, как далеко поведет оно нас к открытию истины. Если верят шлафроку,- а я, начать с того, вовсе не верю ему,- то вы не только запачкали его в дверной краске, но и взяли алмаз, сами того не зная. Так ли, до сих пор?

- Совершенно так. Продолжайте.

- Очень хорошо, сэр. положим, вы были пьяны или бродили во сне, когда взяли драгоценность. Этим объясняется ночь и утро после дня рождения. Но как объясните вы все случившееся с тех пар? Ведь с тех пор алмаз перевезли в Лондон, с тех пор его заложили мистеру Локеру. Неужели вы сделали то и другое, опять-таки сами того не зная? Разве, уезжая при мне в субботу вечером на паре пони, вы была пьяны? И неужто вы во сне пришли к мистеру Локеру, когда поезд доставил вас к цели путешествия? Извините меня, мистер Франклин, но хлопоты эта вас так перевернуло, что вы сами не в состоянии судить. Чем скорее вы столкуетесь с мистером Броффом, тем скорее увидите путь из трущобы, в которую попала.

Мы пришли на станцию минуты за две до отхода поезда.

Я наскоро дал Бетереджу мои лондонский адрес, чтоб он мог написать ко мне в случае надобности, обещав с своей стороны известить его о новостях, которые могут представиться. Сделав это и прощаясь с ним, я случайно взглянул на прилавок, за которым продавались книга и газеты. Там опять стоял замечательный помощник мистера Канди, разговаривая с продавцом. Наша взгляды магом встретились. Ездра Дженнингс снял шляпу. Я ответил ему поклоном и вошел в вагон в ту минуту, как поезд тронулся. Мне, кажется, легче стало, когда мысли мои перенеслись на новое лицо, повидимому, не имевшее для меня никакого значения. Во всяком случае я начал знаменательное путешествие, долженствовавшее доставить меня к мистеру Броффу, дивясь,- а, правду сказать, довольно глупо дивясь,- тому, что мне пришлось видеть пегаго человека дважды в один день!

Время дня, в которое я прибыл в Лондон, лишало меня всякой надежды застать мистера Броффа на месте его деятельности. Я проехал с железной дороги на квартиру его в Гампстеде и обезпокоил старого законника, одиноко дремавшего в столовой, с любимою собачкой на коленях и бутылкой вина возле него.

Я гораздо лучше передам впечатление, произведенное моим разказом на мистера Броффа, описав его поступки по выслушании меня до конца. Он приказал подать в кабинет свеч, крепкого чаю, и послал сказать дамам своего семейства, чтоб его не беспокоили ни под каким предлогом. Предварительно распорядясь таким образом, он сначала осмотрел шлафрок и затем посвятил себя чтению письма Розанны Сперман.

Прочтя его, мистер Брофф обратился ко мне в первый раз еще с тех пор, как мы заперлись с ним в его комнате.

- Франклин Блек, проговорил старый джентльмен,- это весьма сериозвое дело, во многих отношениях. По моему мнению, оно так же близко касается Рахили, как и вас. Необычайное поведение её более не тайна. Она думает, что вы украли алмаз.

Я не решался путем собственного размышлении дойти до этого возмутительного вывода. Но тем не менее он невольно овладевал мной. Моя решимость добиться личного свидания с Рахилью основывалась именно на взгляде, только что высказанном мистером Броффом.

- Первое, что надо предпринять в вашем изследовании, продолжил адвокат,- это обратиться к Рахили. Она все это время молчала по причинам, которые я (зная её характер) легко могу понять. После всего происшедшего, подчиниться этому молчанию более невозможно. Ее надо убедить, или заставить, чтоб она сказала вам, на каких основаниях она полагает, что вы взяли Лунный Камень. Весьма вероятно, что все это дело, как бы теперь на казалось оно сериозным, разлетится в прах, если мы только сделаем брешь в закоснелой сдержанности Рахили и заставим ее высказаться.

- Для меня это мнение весьма утешительно, сказал и:- но признаюсь, я желал бы звать....

- Вы желали бы знать, чем я могу подтвердить его, вставил мистер Врофф: - минутку,- и я вам скажу. Вопервых, примите во внимание, что я смотрю на это дело с юридической точки зрении. Для меня это вопрос об улике. Очень хорошо. Прежде всего улика несостоятельна относительно весьма важного пункта.

- Какого пункта?

- А вот послушайте. Именная метка доказывает, что шлафрок ваш,- согласен. Красильное пятно доказывает, что шлафрок запачкан об Рахилину дверь. Но,- как в ваших, так и в моих глазах,- где же улика, что вы именно то лицо, на ком был надет этот шлафрок?

Возражение подействовало на меня электрическом толчком. До сих пор оно еще не приходило мне в голову.

- Что касается этого, продолжил адвокат, взяв письмо Розанны Сперман,- я понимаю, что письмо расстраивает вас. Понимаю, что вы не решаетесь разобрать его с совершенно беспристрастной точки зрения. Но я ведь не в вашем положении. Я могу приложить мой опыт по профессии к этому документу точно так же, как и ко всякому другому. Не намекая даже на воровское поприще этой женщины, я замечу только, что письмо это показывает ее, по собственному признанию, искусною в обмане. Из этого я вывожу, что позволительно подозревать ее в недомолвке всей правды. Теперь пока я не стану строить предположения о том, что она могла сделать или не сделать. Я хочу только сказать, что если Рахиль подозревает вас, основываясь лишь на улике шлафрока, то можно держат девяносто девять против одного, что шлафрок был показан ей Розанною Сперман; оно подтверждается, и самым письмом этой женщины, сознающейся в своей ревности к Рахили, сознающейся в подмене роз, сознающейся в том, что видела проблеск надежды по случаю предстоящей ссоры между Рахилью и вами. Я не останавливаюсь на вопросе о том, кто украл Лунный Камень (для достижения своей цели, Розанна Сперман украла бы полсотни Лунных Камней); я говорю только, что пропажа драгоценности дала этой исправившейся, и влюбленной в вас воровке возможность поссорить вас на всю жизнь с Рахилью. Помните, что в то время ведь она еще не решилась погубить себя; а я положительно заявляю, что имея возможность, она, и по характеру, и по своему положению, должна была воспользоваться ею. Что вы на это скажете?

- Подобные подозрения, оказал я,- приходила мне в голову тотчас по распечатании письма.

- Именно так! А потом, прочтя письмо, вы сжалились над бедняжкой, а у вас не хватило духа подозревать ее. Это вам делает честь, милый сэр,- делает вам честь!

- Ну, а положим, окажется, что шлафрок был на мне? Что тогда?

- Я не вижу чем это доказать, сказал мистер Брофф:- но допуская возможность доказательства, не легко будет возстановить вашу невинность. Не будем теперь углубляться в это. Подождем и посмотрим, не подозревала ли вас Рахиль по одной улике шлафрока.

- Боже мой, как вы хладнокровно говорите о том, что Рахиль подозревает меня! вскликнул я:- кто дал ей право, по каким бы то ни было уликам, подозревать меня в воровстве?

- Весьма разумный вопрос, милый сэр. Горяченько поставлен, а подумать о нем все-таки не мешает. Озабочивая вас, он и меня озадачивает. Припомните-ка и скажите мне вот что. В то время, как вы гостили у них в доме, не случилось ли чего-нибудь, что могло бы поколебать Рахилину веру,- не то чтобы в честь вашу,- но положим (нет нужды, как бы на был ничтожен повод), положим, её веру вообще в ваши правила?

Я задрожал в неодолимом волнении. Вопрос адвоката, впервые по времени моего отъезда из Англии, напомнил мне нечто действительно случившееся.

В восьмой главе Бетереджева разказа есть описание прибытия в тетушкин дом незнакомого иностранца, который приехал повидаться со мной по делу следующего свойства.

Некогда, будучи, по обыкновению, в стесненных обстоятельствах, я имел неблагоразумие принять ссуду от содержателя небогатого ресторана в Париже, которому я был знаком как постоянный посетитель. Мы назначили срок уплаты денег, а когда срок настал, и (подобно тысячам других честных людей) не мог исполнить свое обещание и послал этому человеку вексель. К несчастию, мое имя на подобных документах было слишком хорошо известно: ему не удалось продать вексель. Со времени моего займа дела его поразстроились; ему грозило банкротство, а один из его родственников, французский адвокат, приехал в Англию с тем, чтоб отыскать меня и настоять на уплате долга. Он был характера вспыльчивого и дурно обошелся со мной. Последовали с обеих сторон крупные слова; а тетушка с Рахилью, к несчастию, были в соседней комнате и слышали нам. Леди Вериндер вошла и потребовала сведений в чем дело. Француз предъявил свою доверенность и обвинив меня в разорении бедного человека, который верил моей чести. Тетушка тотчас же заплатила и отпустила его. Она, разумеется, слишком хорошо меня знала, чтобы разделять взгляды Француза на это дело; но была поражена моею беспечностию и справедливо сердилась на меня за то, что я поставил себя в такое положение, которое, без её вмешательства, могло сделаться весьма позорным. Ужь не знаю, от матери ли узнала Рахиль или сама слышала все происшедшее. Она взглянула на это дело по-своему, с выспренне-романтической точки зрения. У меня "сердца нет"; у меня "чести нет"; у меня "правил нет": нельзя "ручаться за будущие моя поступки",- короче, наговорила мне таких строгостей, каких я сроду еще не слыхивал из уст молодой леди. Размолвка наша длилась весь следующий день. Через день я успел помириться, и все забыл. Неужели Рахиль вспомнила об этом злосчастном случае в ту критическую минуту, когда её уважение ко мне подверглось новым и гораздо более сериозным испытаниям? Мистер Брофф ответил утвердительно, тотчас как я разказал ему об этом обстоятельстве.

- Оно должно было произвесть впечатление на её ум, сериозно проговорил он:- я желал бы, ради вашей пользы, чтоб этого вовсе не было. Во всяком случае, вот мы нашли предрасполагающее влияние против вас и отделались по крайней мере от одного из сомнений. Мне кажется, пока нам нечего делать. Остается обратиться к Рахили.

Он встал и начал задумчиво ходить из угла в угол. Раза два я хотел сказать ему, что решился лично повидать Рахиль; и оба раза, из уважения к его летам и характеру, боялся застигнуть его врасплох в неблагоприятную минуту..

- Главная трудность в том, начал он: - каком образом заставить ее не стесняясь высказать все что у неё на уме. Не имеете ли вы в виду какого-нибудь средства?

- Мистер Брофф, я решил, что мне следует лично переговорить с Рахилью.

- Вам! - он вдруг остановился и посмотрел на меня, словно думая, что я с ума сошел: - Любому, кому угодно, только не вам! - он вдруг осекся, и прошел еще раз по комнате:- Погодите-ка, сказал он:- в таких необыкновенных случаях кратчайший путь иногда лучше коего.- Он подумал минуты с две об этом вопросе с новой точки зрения и храбро заключал решением в мою пользу. - Ничем не рискнешь, ничего и не возьмешь, продолжил старый джентльмен: - в вашу пользу есть вероятность, которой у меня нет: вам первому и следует попытаться.

- Вероятность в мою пользу? повторил и с величайшим удивлением лицо мистера Броффа в первый раз еще смягчилось улыбкой.

- Вот как обстоит дело, сказал он:- я вам откровенно скажу, что не полагаюсь на на вашу одержанность, на на ваш характер. Но разчитываю на то, что Рахиль все еще хранит в каком-то дальнем уголочке своего сердца некоторую безнравственную слабость к вам. Сумейте ее затронуть, и поверьте, что следствием этого будет полнейшее объяснение, на какое только способны уста женщины! Вопрос вот в чем, как вы с ней увидитесь?

- Она гостила у вас в доме, ответил а: - смею ли я предложить.... еслибы не говорить ей обо мне заранее... я мог бы видеть ее здесь?

- Холодновато! сказал мистер Брофф. С этим словом, в виде комментария на мой ответ, он еще раз прошелся из угла в угол. - По-просту, по-английски, сказал он,- надо обратить мой дом в западню, чтоб изловить мисс Рахиль, на приманку в виде приглашения от моей жены и дочерей. Будь вы кто иной, а не Франклин Блек, или будь это дело хоть крошечку помаловажней, я бы отказал наотрез. В теперешних обстоятельствах, я твердо уверен, что Рахиль, если живы будем, поблагодарит меня за измену ей на старости лет. Считайте меня сообщником. Рахиль будет приглашена сюда на целый день, и вы получите надлежащее уведомление.

- Когда же? Завтра?

- Завтра еще не успеем получить и ответа ея. Ну, после завтра.

- Как вы дадите мне знать?

- Будьте дома все утро и ждите,- я зайду.

Я поблагодарил его с искреннею признательностью за оказываемую мне неоцененную помощь, и отклонив гостеприимное приглашение переночевать в Гампстеде, вернулся на свою квартиру в Лондон.

О следующем дне я могу сказать лишь то, что продолжительнее его не видал во всю жизнь. Как на сознавал я свою невинность, как на был уверен в том, что подлый извет, тяготевший надо мной, рано или поздно рассеется, тем не менее меня угнетало какое-то чувство самоунижения, инстинктивно не дозволявшее мне видеться с кем-нибудь из моих друзей. Мы часто слышим (почти всегда, впрочем, от поверхностных наблюдателей), что преступление может иметь вид невинности. Я считаю бесконечно более справедливою аксиомой, что невинность может казаться преступлением. Я дошел до того, что приказал отказывать всем, кто бы ни зашел посетить меня, и осмелился выйдти лишь под кровом ночи. На следующее утро мистер Брофф застал меня за чаем. Он подал мне большой ключ и объявил, что в первый раз от роду стыдится самого себя.

- Приедет?

- Приедет сегодня полдничать и провести время с моею женой и дочерьми.

- А мистрис Брофф и ваши дочери тоже в секрете?

- Неизбежно. Но у женщин, как вы могли заметить, нет никаких правил. Моя семья не чувствует моих утрызений совести. Так как цель этого - помирить вас, то жена и дочери совершенно спокойно смотрят сквозь пальцы на употребляемые средства, точно иезуиты.

- Безконечно обязав им. А что это за ключ?

- От калитки в стене моего садика. Будьте там в три часа пополудни. Проберитесь садом и войдите в дом через теплицу. Минуйте маленькую гостиную и отворите дверь, которая ведет в комнату с фортепиано. Там вы найдете Рахиль,- и одну!

- Как мне благодарить вас!

- А вот как. Не вините меня в том, что будет после.

С этими словами он ушел.

Мне еще следовало ждать несколько томительных часов. Чтоб убить время, я просмотрел письма ко мне. В числе их было одно от Бетереджа.

Я торопливо распечатал его. К удивлению и разочарованию моему, оно начиналось извинением, уведомлявшим меня, чтоб я не ждал важных вестей. На следующей строчке появился вечный Ездра Дженнингс! Он остановил Бетереджа по дороге по станции и спросил кто я. Узнав мое имя, он разказал своему хозяину, мистеру Канди, о нашем свидании. Мистер Канди, услыхав это, сам поехал к Бетереджу выразить ему сожаление о том, что мы с вам не встретились. Он, по некоторым причинам, особенно желал бы переговорить со мной и просил, чтоб я уведомил его, в следующий раз, как буду по близости Фризингалла. Вот в чем заключались вся суть письма моего корреспондента, если не считать кое-каких характеристичных изречений Бетереджевой философии. Любящий, верный старик сознавался, что написал письмо "просто из удовольствия писать ко мне".

Я скомкал письмо к себе в карман и минуту спустя забыл о нем при всепоглощающем интересе предстоящего свидания с Рахилью. Как только на Гампстедской церкви пробило три, я вложил данный мне мистером Броффом ключ в замок калитки у садовой стены. Едва вступя в сад и снова запирая калитку извнутри, я, надо сознаться, ощутил какую-то робость преступника относительно грядущаго. Я осторожно огляделся на все стороны, подозревая присутствие каких-то неожиданных свидетелей в одном из неведомых закоулков сада. Но страх мой ничем не оправдывался. Тропинки, все до одной, пустынны; птицы и пчелы - единственные свидетели.

Я пробрался садом, вошел через теплицу и миновал маленькую гостиную. Взявшись за ручку противоположной двери, я услышал несколько жалобных аккордов, взятых на фортепиано в той комнате. Она часто коротала свой досуг сидя за инструментом, в то время как я гостил в доме её матери. Я должен был немного переждать и собраться с духом. В этот торжественный миг прошлое и настоящее возникли предо мной рядом, и противоположность их потрясала меня.

Прошло несколько минут; мужество мое пробудилось; я отворил дверь.

VII.

Как только я показался на пороге, Рахиль встала из-за фортепиано. Я затворил за собой дверь. Мы молча глядели друг на друга чрез всю комнату. Встав с места, она, казалось, уже не могла пошевельнуться. Все прочия способности ея, как телесные, так и душевные, повидимому, сосредоточились в её взгляде.

Мне пришло в голову опасение, что я слишком внезапно вошел. Я ступил несколько шагов к ней на встречу. "Рахиль", тихо проговорил я.

Звук моего голоса возвратил ей способность двигаться и краску на лицо. Она с своей стороны, тоже приблизилась, все еще молча. Медленно, словно подчиняясь независящему от неё влиянию, ближе и ближе подходила она ко мне, а живой, темный румянец разливался у неё по щекам, и в глазах, с каждым мигом все ярче просвечивая, возстановлялось разумное выражение. Я забыл ту цель, которая привела меня к ней; забыл про низкое подозрение, тяготевшее над моим добрым именем, утратил всякое сознание прошлаго, настоящего и будущаго. Я ничего не видал, кроме приближения любимой женщины. Она дрожала; остановилась в нерешительности. Я не мог более сдерживать себя, принял ее в объятия, и покрыл поцелуями её лицо. Была минута, когда мне показалось, что поцелуи мои не остаются без ответа, словно и для неё также настала минута забвения. Но не успела еще эта мысль образоваться в уме моем, как первый сознательный поступок её дал мне почувствовать, что она помнит. С криком, похожим на крик ужаса, с силой, которой едвали я мог бы противиться, еслиб и хотел, она толкнула меня прочь от себя. Я прочел в глазах её беспощадный гнев, беспощадное презрение в усмешке. Она смерила меня взглядом с головы до ног, как бы оскорбившего ее незнакомого человека.

- Трус! проговорила она:- низкий, негодный, бездушный трус!

То была первые слова ея. Обращаясь ко мне, она выбрала невыносимейший укор, какой только может услыхать мущина из уст женщины.

- Мне помнится время, Рахиль, сказал я,- когда вы умели более достойным образом выразить мне, что я оскорбил нас. Прошу прощения.

Некоторая доля ощущаемой мною горечи, повидимому, сообщалась моему голосу. При первых словах моего ответа, глаза ея, миг тому назад отвращенные от меня, невольно снова остановились на мне. Она отвечала, понизив голос и с какою-то упрямою сдержанностью, до сих пор мне совершенно неизвестною в ней.

- Мне, быть-может, извинительно, сказала она.- После того что вы сделали, мне кажется, низко с вашей стороны искать во мне доступа по-сегодняшнему; только трус, кажется, решился бы произвести опыт над моею слабостью, только трус, кажется, и мог воспользоваться нечаянностью, когда я допустила разцеловать себя врасплох. Впрочем, это женский взгляд. Я должна была знать, что он не мог быть вашим взглядом. Лучше бы мне удержаться и ничего не говорить.

Извинение было невыносимее обиды. Оно унизило бы падшего из падших.

- Еслибы честь моя не была в ваших руках, сказал я,- то я сейчас-же ушел бы с тем,чтобы никогда более не видать вас. Вы говорили о чем-то мною сделанном. Что же я сделал?

- Что вы сделали! Вы это спрашиваете у меня?

- Спрашиваю.

- Я сохранила втайне ваш позор, ответила она,- и претерпела все последствия утайки. Ужели я не в праве требовать, чтобы меня избавила от оскорбления подобным вопросом? Разве в вас умерло всякое чувство благородства? Вы когда-то была джентльменом. Вы когда-то была дорога моей матери и еще дороже мне...

Голос изменил ей. Она упала в кресло, отвернулась от меня, и закрыла лицо руками.

Я переждал немного, пока мог заговорить с уверенностью. Не знаю, что я сильнее ощущал в этот, мог безмолвия - колкое ли её презрение или гордую решимость, удерживавшую меня от всякого сочувствия её скорби.

- Если вы не заговорите первая, сказал я,- и я должен это сделать. Я пришел сюда поговорить с вами об одном важном деле. Угодно ли вам оказать мне простую справедливость, выслушав то, что я скажу?

Она не шевельнулась, ничего не ответила. Я не повторил своей просьбы, я ни шагу не приблизился к её креслу. С гордостью, не уступавшею в упорстве её гордости, я разказал ей о своем открытии на зыбучих песках и обо всем, что повело к нему. Разказ необходимо занял несколько времени. С начала до конца, она ни разу не оглянулась на меня, и не произнесла ни слова.

Я сдерживал свой гнев. Целая будущность моя зависела, по всему вероятию, от того, чтобы не потерять самообладания в эту минуту. Настало время проверить опытом теорию мистера Броффа. В нетерпении произвесть этот опыт, я обошел кресло и стал прямо против нея.

- Я хочу предложить вам один вопрос, сказал я:- это заставляет меня снова вернуться к помянутому предмету. Показывала вам Розанна Сперман этот шлафрок? Да,- или нет?

Она задрожала всем телом и подошла близко ко мне. Глаза её пытливо глядела мне в лицо, словно стараясь прочесть в нем что-то доселе неизвестное.

- Не с ума ли вы сошли? спросила она.

Я все еще удерживался, и спокойно проговорил:

- Рахиль, ответите ли вы на мой вопрос?

Она продолжала, не обращая внимания.

- Или у вас есть какая-нибудь цель, непонятная мне? Какой-нибудь низкий страх за будущность, относительно меня? Говорят, вы стали богатым человеком по смерти отца. Не пришли ли вы вознаградить меня за утрату моего алмаза? Может-быть, у вас еще осталось на столько совести, чтобы стыдиться этого? Не в этом ли разгадка вашей претензии на невинность и басни о Розанне Сперман? Не стыд ли в основе всей этой лжи, на этот раз?

Тут я прервал ее. Я более не владел собой.

- Вы нанесли мне позорное оскорбление! горячо вырвалось у меня.- Вы подозреваете меня в краже вашего алмаза. Я имею право и хочу знать, по какой причине?

- Подозреваю вас! воскликнула она, не уступая мне в гневе:- бессовестный, я сама, своими глазами видела, как вы взяли алмаз.

Открытие, блестнувшее мне в этих словах, мгновенно ниспровергнув точку зрения, на которую так полагался мистер Брофф, поразило меня в конец. При всей моей невинности, я безмолвно стоял пред нею. В её глазах, в глазах всякого, я должен был казаться человеком, ошеломленным изобличением его вины. Она отступила пред зрелищем моего унижения, и её торжества. Внезапное безмолвие, овладевшее мной, повидимому, пугало ее.

- Я щадила вас в то время, сказала она,- я пощадила бы вас и теперь, еслибы вы не заставили меня говорить.

Она пошла прочь, как бы собираясь выйдти из комнаты, и приостановилась в нерешимости, не дойдя до двери,

- Зачем вы пришли сюда унижаться? спросила она:- зачем вы пришли унижать и меня?

Она прошла еще несколько шагов и опять остановилась.

- Бога ради, скажите что-нибудь! воскликнула она в порыве волнения:- если в вас осталось сколько-нибудь жалости, не дайте мне так низко упасть в своих глазах! Скажите что-нибудь и выгоните меня.

Я подошел к ней, почти не сознавая что делаю. Вероятно, у меня была смутная мысль удержать ее, пока она выскажется. С той минуты как я узнал, что уликой, обвинявшею меня в понятии Рахили, было свидетельство её собственных глаз, все - даже убеждение в своей невинности,- все спуталось у меня в голове. Я взял ее за руку; старался говорить с твердостью и дельно, но только и мог сказать:

- Рахиль, вы когда-то любили меня.

Она затрепетала и отвернулась от меня. Рука её бессильно дрожала в моей руке.

- Пустите, слабо проговорила она.

Мое прикосновение, повидимому, оказало на нее то же действие, как звук моего голоса при входе в комнату. После того как она назвала меня трусом, после её признания, заклеймавшего меня вором, она все еще была в моей власти, пока рука её лежала в моей руке.

Я тихо вернул ее на средину комнаты и усадил рядом с собой.

- Рахиль, сказал я,- я не могу объяснить вам противоречие в том, что хочу сказать. Я могу только высказать правду, как вы ее высказали. Вы видела, собственными глазами видели как я взял алмаз. А я пред Богом, который слышит вас, объявляю вам, что теперь только убеждаюсь в том что взял его. Вы все еще сомневаетесь?

Она не обратила внимания на мои слова и не слыхала меня. "Пустите мою руку", слабо повторила она. То был единственный ответ. Голова её склонилась ко мне на плечо, а рука бессознательно сжала мою руку в то самое время, как она просила пустить ее.

Я удерживался от повторения вопроса. Но тут моя сдержанность кончилась. Возможность когда-нибудь поднять голову среди честных людей зависела от возможности заставить ее сделать полное призвание. Единственная остававшаеся мне надежда заключалась в том, что Рахиль могла пропустить что-нибудь в цепи улик,- быт-может, какую-нибудь мелочь, которая тем не менее, при тщательном изследовании, могла стать средством конечного возстановления моей невинности. Сознаюсь, что я удержал её руку. Сознаюсь, что заговорил с нею, как в былое время, со всем сочувствием и доверием, насколько мог их в себе вызвать.

- Я кое о чем попрошу вас, оказал я,- я попрошу вас разказать мне все случавшееся с той минуты, как мы пожелали друг другу покойной ночи, и до того времени, когда вы увидали, что я взял алмаз.

Она подняла голову с моего плеча и попробовала высвободить руку.

- Ах, зачем возвращаться к этому? проговорила она: зачем вспоминать?

- Вот зачем, Рахиль. И вы, и я, оба мы жертвы какого-то чудовищного заблуждения под маской истины. Если мы вместе проследим все происшедшее в день вашего рождения, мы можем рассеять наши недоразумения.

Она снова склонила голову на мое плечо. Слезы переполняли её глаза и тихо катались по щекам.

- Ах, сказала она,- разве у меня-то не было этой надежды? Разве я не пробовала взглянуть на это так же, как вы теперь смотрите?

- Вы пробовала одне, ответил я,- вы не пробовали при моей помощи.

Эти слова, казалось, пробудили в ней некоторую долю надежды, какую я ощущал, когда произносил их. Она отвечала на мои вопросы более нежели с покорностью, напрягала свой ум, охотно открывала мне всю свою душу.

- Начнем с происшедшего после того, как мы пожелали друг другу покойвой ночи, сказал я.- Вы легли в постель? Или сидели еще?

- Легла в постель.

- Заметили вы время? Поздно было?

- Не очень. Кажется, около двенадцати часов.

- Что же, вы заснули?

- Нет. Я не могла спать в эту ночь.

- У вас была бессонница?

- Я все думала о вас.

Этот ответ почти обезсилил меня. В голосе, более чем в самых словах, было что-то хватавшее за сердце. Лишь помедлив немного, мог я продолжить:

- У вас был какой-нибудь свет в комнате? спросил я.

- Никакого, пока я не встала и не зажгла свечи.

- Много ли спустя после того, как вы легли спать?

- Кажется, с час. Около часу ночи.

- Вы вышли из спальни?

- Собиралась. Надела блузу и шла к себе в гостиную за книгой...

- Вы отворила дверь из спальни?

- Только что отворила.

- Но не пошли в гостиную?

- Нет, мне помешали.

- Что же вам помешало?

- Я увидала свет за дверью и услыхала приблажающиеся шаги.

- Вы испугались?

- Не тотчас. Я знала, что бедной матушке плохо спалось, и вспомнила, как она в тот вечер старалась убедить меня, чтоб я отдала ей алмаз на сохранение. Мне показалось тогда, что она без всякой причины беспокоится о нем; и тут я вообразила, что это она идет посмотрет легли ли я, и еще раз поговорить по мной об алмазе, если я не сплю.

- Что же вы сделали?

- Я задула свечу, чтоб она подумала будто я сплю. С своей стороны, я была тоже безразсудна и решилась хранить алмаз в избранном мною месте.

- Задув свечу, вы вернулась в постель?

- Не успела. В тот миг как я задула свечу, дверь из гостиной отворилась, и я увидала....

- Вы увидали?

- Вас.

- В обыкновенном платье?

- Нет.

- В шлафроке?

- В шлафроке, со свечой в руке.

- Одною?

- Одною.

- Могла ли вы разглядеть лицо?

- Да.

- Ясно?

- Совершенно ясно. Оно было освещено свечой, которую вы держали в руке.

- А глаза у меня открыты были?

- Да.

- Не заметили ли вы в них чего-нибудь страннаго? В роде неподвижного, блуждающего выражения?

- Ничего подобнаго. Ваши глаза блистали даже больше обыкновеннаго. Вы осматривались в комнате, как бы сознавая, что находитесь там, где вам не следовало быть, и точно боялись, чтобы вас не увидали.

- Не заметили ли вы еще одного обстоятельства при входе моем в комнату,- не заметили ли вы как я ступал?

- Как всегда. Вы дошла до средины комнаты, потом остановилась и осмотрелась.

- Что вы делали, увидав меня?

- Ничего не могла сделать. Я окаменела. Не могла ни говорить, ни крикнуть, ни даже двери своей притворить.

- Мог ли я видеть вас там, где вы стояли?

- Конечно, могла бы. Но вы ни разу не взглянули в мою сторону. Напрасно вы это спрашиваете. Я уверена, что вы не видали меня.

- Почему же вы уверены?

- Иначе разве вы взяли бы алмаз? Разве вы поступали бы так, как поступали после того? пришли ли бы вы сегодня, еслибы видели, что я не спала и смотрела на вас? Не заставляйте меня говорить об этом! Я хочу отвечать вам спокойно. Помогите мне сохранить возможное спокойствие. Перейдите к чему-нибудь иному.

Она была права, во всех отношениях права. Я перешел к другам обстоятельствам.

- Что же я делал, дойдя до средины комнаты и остановясь там?

- Вы повернули и пошли прямо в угол к окну, где стоял мой коммод с индейскими редкостями.

- Когда я стал у коммода, я должен был повернуться к вам спиной. Как же вы могли видеть, что я делаю?

- Когда вы пошли, я также подвинулась.

- И могла видеть, что у меня было в руках?

- У меня в гостиной три зеркала. Пока вы стояли там, в одном из них я видела все что вы делали.

- Что же вы видели?

- Вы поставила свечу на коммод; отворяли я затворяли ящик за ящиком, пока не дошли до того, в который я положила мой алмаз. Вы с минуту глядели в открытый ящик. Потом опустили руку и вынули алмаз.

- Почему вы знаете, что я вынул алмаз?

- Я видела как рука ваша опустилась в ящик, и заметила блеск алмаза между большим и указательным пальцем, когда вы опять вынули руку из ящика.

- Рука моя больше не касалась ящика, например, хоть для того чтобы затворить его?

- Нет. В правой руке у вас был алмаз, а левой вы взяли с коммода свечу.

- Оглядывался ли я после этого?

- Нет.

- Тотчас ли я вышел из комнаты?

- Нет. Вы стояли на месте и, как мне казалось, довольно долго. Я видела ваше лицо сбоку в зеркале. Вы была похожи на человека, размышлявшего и недовольного своими мыслями.

- Что же затем последовало?

- Вы вдруг очнулись и пошла прямо из комнаты.

- Затворил ли я за собой дверь?

- Нет. Вы проворно вышла в корридор и оставили дверь отворенною.

- А потом?

- Потом свеча изчезла вдали, звук шагов замолк, и я осталась одна в потьмах.

- Не произошло ли чего-нибудь с этого времени до того, когда все домашние узнали о пропаже алмаза?

- Ничего.

- Уверены ли вы в этом? Разве вы не могли временно заснуть?

- Я вовсе не спала. Я вовсе не ложилась в постель. Ничего не было до прихода Пенелопы в обычный час по-утру.

Я выпустил её руку, встал и прошелся по комнате. Всевозможные вопросы были разрешены. Все подробности, каких только я мог пожелать, была сообщены мне. Я даже не возвращался к мысли о лунатизме и опьянении; бесполезность того и другаго предположения доказывалась на этот раз свидетельством очевидца. Что еще сказать? Что оставалось делать? Предо мной возникал ужасный факт воровства,- единственный видимый, осязаемый факт посреди непроницаемого мрака, заволакивавшего все остальное. Ни проблеска путеводного света в то время как я овладел тайной Розанны Сперман на зыбучих песках, и ни проблеска этого света теперь, когда, обратясь к самой Рахили, я выслушал из уст её ненавистный разказ о той ночи.

На этот раз она первая нарушила молчание.

- Ну? сказала она:- вы спрашивали, я отвечала. Вы заставили меня надеяться на что-то, потому что сами надеялись. Что же сы окажете на это?

Тон её предупредил меня, что мое влияние над нею снова потеряно.

- Мы должны были вместе проследить все происшедшее в день моего рождения, продолжила она,- и рассеять ваши недоразумения. Удалось ли нам?

Она беспощадно ждала ответа. Отвечая ей, я сделал роковую ошибку: раздражающая безвыходность моего положения пересилила во мне самообладание. Я стал поспешно и совершенно бесполезно укорять ее в молчании, которое до сих пор держало меня в неведении истины.

- Еслибы вы это высказали, когда следовало, начал я:- еслибы вы оказали мне простую справедливость, объяснясь....

Она перебила меня гневным криком. Немногия слова, сказанные мной, повидимому, вызвала в ней мгновенный порыв бешенства.

- Объяснясь! повторила она:- О, да есть ли на свете еще хоть один человек подобный этому? Я щажу его, когда у меня сердце разрывается; я заслоняю его, когда дело идет о моей собственной репутации; он же, именно он, идет против меня, и говорит, что я должна была объясниться! После моей веры в него, после моей любви к нему, после моих дум о нем в течении целаго дня, и грез по ночам, он дивится еще, зачем я не обвинила его в позоре при первой встрече: милый мой, вы вор, я любила, и уважала в вас моего героя, а вы пробрались в мою комнату под кровом ночи и украли мой алмаз! Не это ли должна я была сказать вам? негодяй вы, низкий негодяй! Да я отдала бы полсотни алмазов, чтобы не видеть такой лжи на вашем лице, какую вижу сегодня!

Я взялся за шляпу.

Щадя ее,- да! по чести могу оказать: щадя ее, я молча пошел и отворил дверь, чрез которую входил давеча в комнату.

Она последовала за мной, вырвала у меня ручку двери, затворила ее, и указала мне на оставленное место.

- Нет, проговорила она: - погодите! Выходит, что я должна оправдать свое поведение пред вами. Извольте же остаться, и выслушать. Или вы унизитесь до подлейшей низости и силой вырветесь отсюда?

Сердце мое разрывалось при виде ея, сердце мое разрывалось от её слов; я только знаком и мог ответить ей, что подчиняюсь её воде. Яркий румянец гнева стал отливать с лица ея, когда я вернулся, и молча сел на стул. Она помедлила, собираясь с силами. Когда же заговорила, в ней заметен был дашь один признак волнения: она говорила, не глядя на меня; руки её была крепко сжаты на коленях, а глаза потуплены в землю.

- Так я должна была оказать вам простую справедливость, объяснясь, сказала она, повторяя мои слова.- Вы увидите, пробовала ли я оказать вам справедливость, или нет. Я вам сейчас говорила, что не спала, и не ложилась в постель, после того как вы вышли из гостиной. Нет надобности докучать вам, останавливаясь на том что я думала, вы не поймете моих мыслей,- я только скажу, что я сделала по прошествии некоторого времени, когда опомнилась. Я не хотела будить весь доме и разказывать всем о случившемся, как бы следовало сделать. несмотря на все виденное мной, я еще довольно любила вас для того, чтобы скорее поверить - чему бы то на было! любой небылице,- нежели допустить мысль, что вы были сознательным вором. Думала я, думала и решалась наконец писать к вам.

- Я не получал письма.

- Знаю, что не получали. Погодите, я вам скажу почему именно. Мое письмо ничего не высказывало прямо. Оно погубило бы вас на всю жизнь, попав в чужия руки. В нем говорилось только,- хотя вы, вероятно, поняли бы меня, что я имею основание считать вас несостоятельным должником, и знаю по собственному опыту и по опыту моей матери, как вы неосторожны и не слишком разборчивы в средствах доставать необходимые деньги. Вы вспомнили бы о посещении вас французским адвокатом и поняли бы, на что я намекаю. Далее, читая с некоторым вниманием, вы дошли бы до предложения, которое я хотела вам сделать,- тайного (на слова, заметьте, не было бы сказано въявь даже между нами!) предложения займа такой значительной суммы, какую только можно достать. И я достала бы! воскликнула она, снова вспыхивая румянцем и снова взглянув на меня:- я сама заложила бы алмаз, еслибы не могла достать денег иным путем! В таких выражениях я, и написала к вам. Погоиате, мало того. Я устроила так, чтобы Пенелопа отдала вам письмо, когда возле вас никого не будет. Я намеревалась запереться в своей спальне и отворить гостиную на все утро. Я надеялась, от всего сердце, от всей души надеялась, что вы воспользуетесь случаем и тайно положите алмаз обратно в ящик.

Я попробовал заговорить. Она остановила меня нетерпеливым движением руки. Ощущения её так быстро менялись, что гнев уже снова закипал в ней. Она встала с кресла и подошла ко мне.

- Знаю, что вы хотите сказать, продолжала она;- вы хотите опять напомнить мне, что не получали моего письма. Это вот почему: я изорвала его.

- По какой причине? спросил я.

- По самой уважительной. Я предпочла скорее разорвать его чем бросить такому человеку как вы! Какова была первая весть, дошедшая до меня поутру? Что я услыхала именно в то самое время, когда мои замысел созрел? Я узнала, что вы - вы!!! - первый обратились к полиции. Вы были деятелем, начинателем; вы более всех хлопотали о розыске драгоценности! Вы простирали свою смелость до того, что желали переговорить со мной о пропаже алмаза, того алмаза, который сами украли, того алмаза, что все это время был в ваших руках! После этого доказательства вашего отвратительного лукавства и хитрости, я разорвала письмо. Но и тогда,- в то время как меня до бешенства доводили пытливые расспросы полицейского, присланного вами, и тогда в уме моем тяготело что-то роковое, не дозволявшее мне выдать вас. Я оказала себе: "он играл низкую комедию пред всеми домашними. Посмотрим, сыграет ли он ее предо мной." Кто-то сказал мне, что вы на террасе. Я заставила себя глядеть на вас и говорить с вами. Вы забыли что я вам говорила тогда?

Я мог бы ответить, что помню все до единого слова. Но к чему бы послужил этот ответ в такую минуту? Мог ли я сказать ей, что слова её удивили меня, огорчили, выказали мне ее в состоянии опасного нервного раздражения, и даже возбудили во мне минутное сомнение, точно ли пропажа алмаза составляет для неё такую же тайну как и для всех нас, но что я не видал в них ни проблеска действительной правды? Не имея ни малейшего доказательства для возстановления своей невинности, мог ли я уверить ее, что я менее всякого постороннего человека догадывался об истинном смысле её слов, сказанных мне на террасе?

- Может-быть, вам удобнее забыть это; мне - приличнее вспомнить, продолжала она:- я знаю что я говорила, потому что обдумала это про себя прежде чем сказать. Я давала вам возможность за возможностью сознаться в правде. Я ничего не пропустила из того, что могла сказать, и разве только прямо не сказала вам, что знаю как вы совершили кражу. А вы, вместо всякого ответа, поглядела на меня с видом удивления, и невинности в лукавом лице, точь-в-точь как смотрели на меня сегодня, как и теперь смотрите! В то утро я рассталась с вами, узнав наконец, что вы такое была и есть,- самый низкий из всех негодяев.

- Еслибы вы в то время высказалась, Рахиль, вы могли бы расстаться со мной, зная, что жестоко оскорбили невиннаго.

- Еслиб я высказалась пред другими, возразила она с новым взрывом негодования:- вы были бы опозорены на всю жизнь! Еслиб я высказалась наедине с вами, вы бы отвергли это, как и теперь отвергаете! Не думаете ли вы, что я бы вам поверила? Разве задумается солгать человек, сделавший то, что вы сделали на моих глазах, а потом поступивший так, как вы поступили при мне? Повторяю вам, я ужаснулась вашей лжи после ужаса при виде вашего воровства. Вы говорите об этом как о недоразумении, которое можно рассеять несколькими словами! Ну, вот конец недоразумению. Что же, дело поправлено? Дело остается совершенно попрежнему. Теперь я вам не верю! Не верю тому что вы нашли шлафрок, не верю в письмо Розанны Сперман, не верю ни слову из того что вы говорили. Вы украли его,- я это видела! Вы притворялись, будто помогаете полиции,- я это видела! Вы заложили алмаз лондонскому ростовщику,- я в этом уверена! Вы набросили подозрение в вашем позорном деле (благодаря моему молчанию) на человека невиннаго! Вы на другое утро бежали с своею покражей на континент! После всех этих низостей оставалось лишь одно что вы могли еще сделать: это придти сюда с последнею ложью на устах,- придти сюда и сказать мне, что я была несправедлива к вам!

Останься я еще хоть на минуту, как знать, не вырвались ли бы у меня такие слова, о которых в последствии я стал бы вспоминать с тщетным раскаянием и сожалением. Я прошел мимо неё и вторично отворил дверь. И она вторично, с бешеною назойливостью раздраженной женщины, схватила меня за руку и преградила мне дорогу.

- Пустите меня, Рахиль! сказал я:- право лучше будет для нас обоих. Пустите.

Истерическое волнение колыхало её грудь; ускоренное, судорожное дыхание почти касалось моего лица, в то время как она удерживала меня возле двери.

- Зачем вы пришли сюда? упорствовала она в отчаянии.- Повторяю вам, зачем вы сюда пришли? Не боитесь ли вы что я вас выдам? Теперь, когда вы стали богатым человеком, когда у вас есть положение в свете, когда вы можете жениться на лучшей из всех здешних женщин,- не боитесь ли вы, что я скажу то, чего не говорила до сих пор никому кроме вас? . Я не могу это сказать! Не могу выдать вас! Если можно быть хуже вас, то я хуже вас самих!

Она разразилась рыданием и слезами. Она гневно старалась подавить их и все крепче держала меня.

- Я не могу вырвать вас из своего сердца, сказала она:- даже теперь можете расчитыват на постыдную, бессильную слабость!

Она внезапно выпустила меня, покинула рука и безумно заломила их в воздухе.

- Ни одна женщина в мире не решилась бы позорить себя прикосновением к нему! воскликнула она:- Боже мой! я презираю себя более чем его самого!

Слезы невольно рвались у меня из глаз, ужас этого положении становился невыносимым.

- Вы однако узнаете как несправедливо оскорбила меня, оказал я:- или мы никогда более не увидимся!

С этими словами я оставил ее. Она вскочила с кресла, на которое бросилась за минуту пред тем; она встала, благородная душа, и последовала за мной в другую комнату, провожая словом милосердия на прощанье.

- Франклин! сказала она:- я прощаю вас! О, Франклин, Франклин! Мы никогда больше не увидимся. Скажите, что вы меня прощаете!

Я обернулся, и она могла видеть в лице моем это и уже не в состоянии говорить, обернулся, махнул рукой и едва разглядел ее в тумане, как призрак, сквозь одолевшие меня слезы. Миг спустя невыносимая горечь миновала. Я опять очутился в саду и уже не видел, не слыхал ея.

VIII.

Поздно вечером ко мне на квартиру неожиданно зашел мистер Брофф.

Обращение адвоката заметно переменилось. Оно утратило обычную развязность и живость. Он первый раз в жизни молча пожал мне руку.

- Вы едете обратно в Гампстед? сказал я первое, что пришло в голову.

- Я только что из Гампетеда, ответил он: - мне известно, мистер Франклин, что вы наконец добились правды. Но, говоря откровенно, еслиб я мог предвидеть, чего это будет стоить, а предпочел бы оставить вас в неведении.

- Вы видели Рахиль?

- Я зашел к вам, проводив ее назад в Портленд-Плес; отпустить ее одну в экипаже не было возможности. Принимая во внимание, что вы виделись с нею в моем доме и с моего позволения, я почти не могу считать вас виновным в том потрясении, которое произвело в ней это несчастное свидание. В моей власти лишь позаботиться о том, чтоб эта беда не повторялась. Она молода, в ней много решимости, время и покой помогут ей оправиться. Я хочу быть уверенным, что вы ничем не помешаете ей выздоровлению. Могу ли разчитывать на то, что вы не станете добиваться вторичного свидания с ней,- по крайней мере без моего согласия и одобрения?

- После того что она выстрадала, и после того что я сам выстрадал, сказал я,- можете положиться на меня.

- Вы обещаете?

- Обещаю.

Это, повидимому, облегчило мистера Броффа. Он отложил шляпу и придвинул свое кресло поближе к моему.

- Ну, это решено! сказал он:- теперь о будущем,- я разумею ваше будущее. По-моему, результат необычайного оборота, который приняло теперь это дело, в кратких словах вот каков: прежде всего, мы уверены, что Рахиль сказала вам всю правду и как нельзя более откровенно. Вовторых,- хотя мы и знаем, что тут должна быть какая-то ужасная ошибка,- едва ли можно осуждать ее за то, что она считает вас виновным, основываясь на свидетельстве собственных глаз, подкрепляемом обстоятельствами, которые, повидимому, неопровержимо говорят против вас.

Тут я прервал его.

- Я не осуждаю Рахили, оказал я;- я только сожалею, что она не могла заставить себя высказаться яснее в то время.

- Это все равно что жалеть, зачем она - Рахиль, а не другая, возразил мистер Брофф.- Но даже, и в таком случае я сомневаюсь, чтобы девушка, несколько деликатная, и желавшая выйдти за вас замуж, смогла сказать вам в лицо что вы вор. Как бы то ни было, это не в характере Рахили. В деле вовсе не похожем на ваше, которое, впрочем, поставило ее в положение несколько сходное с теперешним относительно вас, она, как мне известно, руководствовалась теми же побуждениями, который обусловила её поступок с вами. Кроме того, как она говорила мне сегодня по дороге в город, еслиб она в то время и ясно высказалась, то все-таки не поверили бы вашему отрицанию, точно так же как не верить ему теперь. Что вы на это ответите? Тут нечего отвечать. Ну! Полно! Мой взгляд на это дело, мистер Франклин, оказался совершенно ложным, согласен,- но в теперешних обстоятельствах совет мой все-таки может пригодиться. Я вам откровенно скажу, что мы будем напрасно тратить время и без всякой пользы ломать себе голову, если захотим возвращаться к прошлому и разматывать эту страшную путаницу с самого начала. Закроем же глаза решительно на все случившееся прошлый год в деревенском доме леди Вериндер; и от того, чего нельзя разведать в прошлом, обратимся к тому, что можно открыть в будущем.

- Вы верно забываете, сказал я: - что все дело существеннейшем образом заключается в прошлом, по крайней мере насколько и в нем замешав?

- Вот что вы мне скажите, возразил мистер Брофф:- в чем все беда-то, в Лунном камне или нет?

- Конечно, в Лунном камне.

- Очень хорошо. Что же, по вашему мнению, сделали с Лунным камнем, провезя его в Лондон?

- Заложили его мистеру Локеру.

- Мы знаем, что не вы его заложили. Знаем ли мы кто именно?

- Нет.

- А где теперь Лунный камень, по вашему мнению?

- Сдан под сохранение банкирам мистера Локера.

- Точно так. Ну, слушайте же. У нас теперь июнь месяц. К концу его (я не могу в точности определить дня), будет год с тех пор как, по нашему мнению, алмаз заложен. По меньшей мере вероятно, что заложившее это лицо может приготовиться к выкупу его по прошествии года. Если оно выкупит его, то мистер Локер, по условию, должен будет лично принять его из рук банкира. В таком случае я предлагаю в конце настоящего месяца поставить у банка вестовых и разведать, кому именно мистер Локер передаст Лунный камень. Понимаете ли теперь?

Я согласился (несколько неохотно), что мысль эта во всяком случае нова.

- Мысль эта на половину принадлежит мистеру Мортвету, оказал мистер Брофф:- она, пожалуй, никогда бы не пришла мне в голову, не будь у нас в то время известного разговора. Если мистер Мортвет не ошибается, Индейцы, вероятно, тоже будут высматривать у банка к концу месяца,- и очень может быть, что из этого выйдет кое-что сериозное. Что именно выйдет, до этого нам с вами дела нет,- если только оно не поможет нам захватить таинственного незнакомца, заложившего алмаз. Это лицо, поверьте мне, виновно (хотя я не беру на себя решать как именно) в теперешнем нашем положении; и только это лицо может возстановить вас в Рахилином уважении.

- Не смею отвергать, сказал я,- что предлагаемый вами план разрешает затруднение весьма смелым, остроумным и новым способом. Но....

- Но вы хотите что-то возразить?

- Да. Мое возражение состоит в том, что он заставляет вас ждать.

- Согласен. По моему разчету, вам следует подождать недели две или около того. Разве это так долго?

- Это целый век, мистер Брофф, в моем положении. Мне просто невыносимо станет самое существование, если я тотчас не предприму чего-нибудь для оправдания своей личности.

- Ладно, ладно, я понимаю это. А вы ужь обдумали что можете сделать?

- Я хотел посоветоваться с приставом Коффом.

- Он вышел из полиции. Вы напрасно надеетесь на его помощь.

- Я знаю где он живет; отчего не попытаться?

- Попробуйте, сказал мистер Брофф, с минуту подумав:- дело приняло такой необычайный над после пристава Коффа, что вы можете оживить в нем интерес к следствию. Попробуйте, и уведомьте меня о результате. А между тем, продолжал он, вставая,- если вы ничего не разведаете к концу месяца, могу ли я попробовать, с своей стороны, нельзя ли чего сделать, поставив вестовых у банки?

- Разумеется, ответил я: - если только я до того времени не освобожу вас от необходимости производит опыт?

Мистер Брофф улыбнулся, и взял свою шляпу.

- Скажите приставу Коффу, возразил он:- что, по-моему, открытие истины зависит от открытия того лица, которое заложило алмаз; и сообщите мне что на это скажет опытность пристава.

Так мы рассталась в тот вечер. На другой день, рано поутру, я отправился в миленький городок Доркинг, место отдохновения пристава Коффа, указанное мне Бетереджем.

Разспросив в гостинице, я получал надлежащия сведения о том как найдти коттедж пристава. Он стоял на проселочной дороге, невдалеке от города, приютясь посреди облегающего его садика, защищенного сзади и сбоков арочною, кирпичною стеной, и спереди высокою живою изгородью. Ярко-раскрашенные решетчатые ворота была заперты. Позвонив в колокольчик, я заглянул сквозь решетку и увидал повсюду любимый цветок великого Коффа, в саду, на крыльце, под окнами. Вдали от преступлений и тайн большего города, знаменитый ловец воров доживал сибаратом последние годы жизни, покоясь вы розах!

Прилично одетая пожилая женщина отворила мне ворота и сразу разрушила все надежды, какие я питал на помощь пристава Коффа. Он только вчера выехал в Ирландию.

- Что же, он по делу туда поехал? спросил я.

Женщина улыбнулась.

- У него теперь одно дело, сэр, сказала она - это розы. Садовник какого-то ирландского вельможи нашел новый способ выращивать розы,- вот мистер Кофф и поехал разузнать.

- Известно вам когда он вернется?

- Наверно нельзя ожидать, сэр. Мистер Кофф говорил, что может вернуться тотчас же, или пробыть несколько времени, смотря по тому, покажется ли ему новое открытие стоящим того чтобы им позаняться. Если вам угодно оставить ему записку, я поберегу ее до его приезда.

Я подал ей свою карточку, предварительно написав на ней карандашом. "Имею кое-что сообщить о Лунном камне. Уведомьте меня тотчас по приезде." После этого ничего не оставалось более, как покориться силе обстоятельств и вернуться в Лондон.

При раздраженном состоянии моего ума в описываемое время, неудачная поездка в коттедж пристава только усилила во мне тревожное побуждение действовать как бы то ни было. В день моего возвращения из Доркинга я решился на следующее утро снова попытаться проложить себе дорогу, сквозь все препятствия, из мрака на свет.

В какой форме должна была проявиться следующая попытка? Будь со мной безценный Бетередж, в то время как я обсуждал этот вопрос, и знай он мои тайные мысли, он объявил бы, что на этот раз во мне преобладает немецкая сторона моего характера. Без шуток, очень может быть, что немецкое воспитание обусловило тот лабиринт бесполезных размышлений, в котором я плутал. Почти всю ночь просидел я, куря, и создавая теории, одна другой невероятнее. Когда же заснул, то мечты, в которые погружался на яву, преследовала меня, и в грезах. К утру я проснулся, ощущая в мозгу нераздельную путаницу объективной субъективности с субъективною объективностью. Этот день,- долженствовавший быть свидетелем новой попытки моей к практическим предприятиям,- я начал тем, что усомнился, имею ли право (на основании частой философии) считать какой бы то ни было предмет (в том числе и алмаз) действительно существующим.

Не могу сказать, долго ли провитал бы я в тумане своей метафизики, еслибы мне пришлось выбираться оттуда одному. Но оказалось, что на помощь мне явился случай и благополучно выручил меня. В это утро я случайно видел тот самый сюртук, который был на мне в день моего свидания с Рахилью. Отыскивая что-то в карманах, я нашел какую-то скомканную бумагу, и вытащив ее, увидел забытое мной письмо Бетереджа.

Было бы грубо оставить без ответа письмо доброго старого друга. Я сел к письменному столу и перечел письмо.

Не всегда легко отвечать на письма, не заключающия в себе ничего важнаго. Настоящая попытка Бетереджа вступить в переписку принадлежала именно к этой категории. Помощник мистера Канди, он же Ездра Дженнингс, сказал своему хозяину что видел меня; а мистер Канди в свою очередь желал меня видеть и кое-что передать мне в следующий раз, как я буду во фризингальском околотке. В ответ на это не стоило тратить бумага. Я сидел, от нечего делать рисуя на память портреты замечательного помощника мистера Канди на листке бумаги, который хотел посвятить Бетереджу, как вдруг мне пришло в голову, что неизбежный Ездра Дженнингс опять подвертывается мне на пути! Я перебросил в корзину с ненужными бумагами по крайней мере дюжину портретов пегаго человека (во всяком случае, волосы выходили замечательно похожи), и время от времени дописывал ответь Бетереджу. Письмо целиком состояло из одних общих мест, но имело на меня превосходное влияние. Труд изложения нескольких мыслей простым английским языком совершенно разчистил мой ум от туманной чепухи, наполнявшей его со вчерашнего дня.

Посвятив себя снова разбору непроницаемой безвыходности моего положения, я старался разрешать всю трудность, изследовав ее с часто-практической точка зрения. Так как события незабвенной ночи оставались все еще непонятными, то я старался оглянуться подальше назад, припоминая первые часы дня рождения, отыскивал там какого-нибудь обстоятельства, которое помогло бы мне найдти ключ к разрешению загадки.

Не было ли чего-нибудь в то время, как мы с Рахилью докрашивали дверь? Или позже, когда я поехал верхом во Фризингалл, или после того, когда я возвращался с Годфреем Абльвайтом и его сестрами? Или еще позднее, когда я вручил Рахили Лунный камень? Или еще позже, когда гости уже собрались, и мы седа за стол? Память моя; довольно свободно располагала ответами на эту вереницу вопросов, пока я не дошел до последняго. Оглядываясь на обеденные происшествия в день рождены, я стал в тупик при самом начале. Я не мог даже в точности припомнить число гостей, с которыми сидел за одним и тем же столом.

Почувствовать свою несостоятельность относительно этого пункта и тотчас заключить, что события за обедом могут щедро вознаградить за труд изследования их - было делом одного и того же умственного процесса. Мне кажется и другие, находясь в подобном положении, рассудили бы точно так же, как я. Когда преследование наших целей заставляет нас разбирать самих себя, мы естественно подозрительны относительно того, что нам неизвестно. Я решился, как только мне удастся припомнить имена всех присутствовавших на обеде,- для пополнения дефицита в собственной памяти,- прибегнуть к воспоминаниям прочих гостей: записать все, что они припомнят из происшествий во время обеда, и полученный таким образом результат проверить при помощи случившагося после того как гости разъехались по домам.

Это последний и новейший из замышляемых мною опытов в искусстве изследования,- который Бетередж, вероятно, приписал бы преобладанию во мне на этот раз светлаго взгляда или французской стороны моего характера,- в праве занять место на этих страницах в силу своих качеств. Как бы вы казалось это неправдоподобным, но я действительно дорылся наконец до самого корня этого дела. Я нуждался лишь в намеке, который указал бы мне в каком направлении сделать первый шаг. И не прошло дня, как этот намек был подав мне одним из гостей, присутствовавших на обеде в день рождения. Имея в виду этот план действия, мне прежде всего необходимо было достать полный список гостей. Я легко мог добыть его у Габриеля Бетереджа. Я решился в тот же день вернуться в Йоркшир и на другое утро начать предполагаемые изследования.

Поезд, отходящий из Лондона в полдень, только что отправился. Ничего не оставалось как переждать часа три до отхода следующего поезда. Не было ли возможности заняться пока в самом Лондоне чем-нибудь полезным?

Мысли мои упорно возвращались к обеду в день рождения.

Хотя я забыл число и многия имени гостей, а все же довольно ясно помнил, что большая часть их приезжала из Фризингалла и окрестностей. Но большая часть еще не все. Некоторые из нас не были постоянными жителями графства. Я сам был один из этих некоторых. Другим был мистер Мортвет. Годфрей Абльвайт - третьим Мистер Брофф. Нет: я вспомнил, что дела не позволяли мистеру Броффу приехать. Не было ли между ними постоянных жительниц Лондона? Из этой категории я мог припомнить одну мисс Клак. Во всяком случае, здесь были трое он числа гостей, которых мне явно следовало повидать до отъезда из города. Я тотчас поехал в контору к мистеру Броффу, так как не знал адреса разыскиваемых мною лиц и думал, что он может навести меня на след их.

Мистер Брофф оказался слишком занятым для того, чтоб уделить мне более минуты своего драгоценного времени. Впрочем, в эту минуту он успел разрешить все мои вопросы самым обезнадеживающим образом.

Вопервых, он считал новоизобретенный мною способ наидти ключ к разгадке слишком фантастичным, чтобы сериозно обсуждать его. Вовторых, втретьих и вчетвертых, мистер Мортвет возвращался в это время на поприще своих прошлых приключений. Мисс Клак понесла убытки и поселилась, из экономических разчетов, во Франции; мистера Годфрей Абльвайта еще можно найдти где-нибудь в Лондоне, а пожалуй и нельзя; не справлюсь ли я в клубе? И не извиню ли я мистера Броффа, если он вернется к своему делу, пожелав мне доброго утра?

Так как поле изследований в Лондоне сузилось до того, что ограничилось одною потребностью достать адрес Годфрей, то и воспользовался советом адвоката и пооехал в клуб.

В зале я встретил одного из членов, старого приятеля моего кузена и вместе моего знакомаго. Этот джентльмен, дав мне адрес Годфрея, сообщил о двух последних событиях в его жизни, имевших некоторое значение и до сих пор еще не дошедших до моего слуха.

Оказалось, что Годфрей, далеко не падая духом вследствие отказа Рахили от своего слова, вскоре после того стал ухаживать с брачными целями за другою молодою леди, славившеюся богатою наследницей. Он имел успех, и женитьба его считалась уже делом решенным и верным. Но и здесь внезапно и неожиданно произошла размолвка,- на этот раз, как разказывали, благодаря сериозной разнице во мнениях жениха и отца невесты по вопросу о приданом.

Вскоре после того некоторым утешением в этом вторичном крушении брачных надежд Годфрея послужило нежное и выгодное в денежном отношении воспоминание, какое обнаружила относительно его одна из многочисленных его поклонниц. Богатая старушка,- пользовавшаеся большим почетом в материнском обществе обращения на путь истинный и большая приятельница мисс Клак,- завещала достойному удивления по заслугам Годфрею пять тысяч фунтов. Получив эту кругленькую прибавку к своим скромным денежным средствам, он во всеуслышание объявил, что ощущает потребность в небольшом отдыхе после подвигов милосердия, и что доктор предписал ему "пошляться на континенте, что, по всей вероятности, принесет в будущем большую пользу его здоровью". Если мне надо его видеть, то не следует терять времени, откладывая посещение его.

Я тотчас же поехал к нему. Что-то роковое, заставившее меня опоздать одним днем при посещении пристава Коффа, и теперь преследовало меня в поездке к Годфрею. Утром накануне он выехал из Лондона с пароходом в Дувр. Далее он должен был следовать на Остенде; слуга его полагал, что он отправился в Брюссель. Время возвращения его наверно не известно; но по всей вероятности, отсутствие его продлится не менее трех месяцев.

Я вернулся к себе на квартиру, несколько упав духом. Трех приглашенных на обеде в день рождения,- и трех умнейших,- недоставало в то самое время, когда мне всего нужнее было бы войдти с ними в сношения. Оставалась последняя надежда на Бетереджа и на друзей покойной леди Вериндер, которых я мог еще найдти в живых по соседству с деревенским домом Рахили.

На этот раз я отправился прямо в Фризингалл,- так как город этот был центральным пунктом моих изследований. Я приехал слишком поздно вечером чтоб известить Бетереджа. На следующее утро я отправил к ему рассыльного с запиской, в которой просол его прибыть ко мне в гостиницу при первой возможности. Частию для сбережения времени, частию рада удобства старого слуга позаботясь отправить рассыльного в одноколке, я мог благоразумно разчитывать, если не будет задержки, увидать старика часа через два после того как послал за нам. В течение этого времени я располагал начать задуманные изследования с тех из присутствовавших на обеде в день рождения, которые были мне знакомы и находилась у меня под рукой. Таковы были родственники мои Абльвайты и мистер Канди. Доктор особенно желал видеть меня и жил в соседней улице. Я и пошел прежде всего к мистеру Канди.

После оказанного мне Бетереджем, я весьма естественно думал найдти в лице доктора следы вынесенной нм тяжелой болезни. Но я вовсе не был приготовлен к той перемене, которую заметил в нем, когда он вошел в комнату и пожал мне руку. Глаза у него потускли; волосы совсем поседели; весь он опустился. Я глядел на маленького доктора, некогда живого, ветреного, веселаго,- неразлучного в моей памяти с безчисленными проступками по часта неизлечимой нескромности и ребяческих шалостей,- и ничего не надел в нем из прежнего, кроме старой склонноста к мещанской пестроте одежды. Сам он стал развалиной; но платье и дорогия безделушка,- как бы в жестокую насмешку над происшедшею в нем переменой,- была пестры и роскошны по-прежнему.

- Я часто вспоминал о вас,- мистер Блек,- сказал он:- и сердечно рад видеть вас наконец. Если у вас есть ко мне какая-нибудь надобность, располагайте, пожалуста, моими услугами, сэр, пожалуста располагайте моими услугами!

Он проговорил эти обычные фразы с излишнею поспешностью, с жаром и с видимым желанием знать, что привело меня в Йоркшир,- желанием, которого он, можно сказать, совершенно по-детски не умел скрыть.

Задавшись моею целью, я, конечно, предвидел, что должен войдти в некоторые объяснения, прежде чем успею заинтересовать в моем деле людей, большею частию посторонних. По дороге в Фразингалл я подготовил эти объяснения,- и воспользовался представлявшимся теперь случаем испытать их действие на мистере Канди.

- Я на днях был в Йоркшире, и вот сегодня опять приехал с целью несколько романического свойства, сказал я. - Это дело, мистер Канди, в котором все друзья покойной леди Вериндер принимали некоторое участие. Вы помните таинственную пропажу индейского алмаза около года тому назад? В последнее время возникли некоторые обстоятельства, подающия надежду отыскать его,- и я сам, как член семейства, заинтересован в этих розысках. В числе прочих затруднений является надобность снова собрать все показания, добытые в то время и, если можно, более того. В этом деле есть некоторые особенности, вследствие которых мне было бы желательно возобновить в своей памяти все происходившее в доме в день рождения мисс Вериндер. И я решаюсь обратиться к друзьям её покойной матери, бывшим на этом празднике, чтоб они помогли мне своими воспоминаниями...

Прорепетировав свое объяснение до этих слов, я вдруг остановился, явно читая в лице мистера Канди, что мой опыт над ним совершенно не удался.

Все время пока я говорил, маленький доктор сидел, тревожно пощипывая кончики пальцев. Мутные, влажные глаза его были устремлены прямо в лицо мне, с выражением какого-то беспредметного, рассеянного любопытства, на которое больно было смотреть. Кто его знает, о чем он думал. Одно было ясно - то, что с первых же слов мне вовсе не удалось сосредоточить его внимание. Единственная возможность привести его в себя, повидимому, заключалась в перемене разговора. Я тотчас попробовал дать ему другое направление.

- Так вот зачем я приехал в Фризингалл! весело проговорил я: - теперь ваша очередь, мистер Канди. Вы прислали мне весточку чрез Габриеля Бетереджа....

Он перестал щипать пальцы и вдруг просиял.

- Да! да! да! с жаром воскликнул он: - это так! Я послал вам весточку!

- А Бетередж не преминул сообщат мне ее в письме, продолжал я:- вы хотели что-то передать в следующий раз, как я буду в вашем околотке. Ну, мистер Канди, вот я здесь налицо!

- Здесь налицо! повторил доктор: - а Бетередж-то ведь прав был. Я хотел кое-что сказать вам. Вот в этом и весточка заключалась. Удивительный человек этот Бетередж. Какая память! В его лета и какая память!

Он опять замолк и снова стал пощипывать пальцы. Вспомнив слышанное мною от Бетереджа о влиянии горячки на его память, я продолжил разговор в надежде на то, что могу навести его на точку отправления.

- Давненько мы с вами не видались, оказал я:- последний раз это было на обеде в день рождения, который бедная тетушка давала в последний раз в жизни.

- Вот, вот! воскликнул мистер Канди:- именно обед в день рождения!

Он нервно задрожал всем телом и поглядел на меня. Яркий румянец внезапно разлился у него на бледном лице; он проворно сел на свое место, словно сознавая, что обличил свою слабость, которую ему хотелось скрыть. Ясно,- к величайшему прискорбию,- ясно было, что он чувствовал недостаток памяти и стремился утаить его от наблюдения своих друзей.

До сих пор он возбуждал во мне лишь одно сострадание. Но слова, произнесенные им теперь,- при всей их немногочисленности,- в высшей степени затронули мое любопытство. Обед в день рождения уже и прежде был для меня единственным событием прошлых дней, на которое я взирал, ощущая в себе странную смесь чувства надежы и вместе недоверия. И вот теперь этот обед несомненно являлся тем самым, по поводу чего мистер Канди хотел мне сообщить нечто важное!

Я попробовал снова помочь ему. Но на этот раз основным побуждением к состраданию были мои собственные интересы, и они-то заставили меня слишком круто и поспешно повернуть к цели, которую я имел в виду.

- Ведь ужь скоро год, сказал я,- как мы с вами так весело пировали. Не написали ли вы на память,- в своем дневнике, или как-нибудь иначе,- то, что хотели сообщить мне?

Мистер Кандт понял намек и дал мне почувствовать, что принял его за обиду.

- Я не нуждаюсь в записках для памяти, мистер Блек, проговорил он довольно гордо:- я еще не так стар, и слава Богу, могу еще вполне полагаться на свою память!

Нет надобности упоминать о том, что я сделал вид, будто не заметил его обидчивости.

- Хорошо, еслиб я мог сказать то же о своей памяти, ответил я: - когда я стараюсь припомнить прошлогодния дела, мои воспоманания редко бывают так живы, как бы мне хотелось. Возьмем, например, обед у леди Вериндер....

Мистер Канди опять просиял, как только этот намек вышед из уст моих.

- Их, да! Обед, обед у леди Вериндер! воскликнул он горячее прежняго. - Я хотел вам кое-что сказать о нем.

Глаза его снова остановилась на мне с выражением рассеянного, беспредметного любопытства, беспомощно жалкого на над. Он, очевидно, изо всех сил и все-таки напрасно старался припомнить забытое.

- Весело попаровили, вдруг вырвалось у него, словно он это самое и хотел сообщить мне,- ведь очень весело попировали, мистер Блек, неправда ли?

Он кивнул годовой, улыбнулся и, кажется, думал, бедняга, что ему удалось-таки скрыть полнейшую несостоятельность памяти, своевременно пустив в ход свою находчивость. Это подействовало на меня так тяжело, что я тотчас,- как ни был глубоко заинтересовав в том чтоб он припомнил забытое,- перевел разговор на местные интересы. Тут у него пошло как по маслу. Сплетни о городских скандальчиках и ссорах, случившихся даже за месяц тому назад, приходили ему на память. Он защебетал с некоторою долей гладкой, свободно текучей болтовни прежнего времени. Но и тут бывали минуты, когда он в самом разгаре своей говорливости вдруг запинался,- опять взглядывал на меня с выражением беспредметного любопытства,- потом овладевал собою и продолжал. Я терпеливо сносил свое мучение (разве не мука, сочувствуя лишь всемирным интересам, погружаться с молчаливою покорностью в новости провинциального городка?), пока не увидал на каминных часах, что визит мой продолжился уже более получаса. Имея некоторое право считать жертву принесенною, я стал прощаться. Пожимая мне руку, мистер Канди еще раз добровольно возвратился к торжеству дня рождения.

- Я так рад, что мы с вами встретилась, сказал он,- у меня все на уме было, право, мистер Блек, у меня было на уме поговорить с вами. Насчет обеда-то у леди Вериндер, знаете? Весело попировали, очень весело попировали, не правда ли?

Повторяя эту фразу, он, кажется, менее чем в первый раз был уверен в том, что предотвратил мои подозрения относительно утраты его памяти. Облако задумчивости омрачило его лицо; намереваясь, повидимому, проводить меня до крыльца, он вдруг переменил намерение, позвонил слугу и остался в гостиной.

Я тихо сошел с лестницы, обезсиленный сознанием, что он точно хотел сообщить мне нечто существенно важное для меня, и оказался нравственно несостоятельным. Ослабевшая память его, очевидно, была способна лишь на усилие, с которым он припоминал что хотел поговорит со мной. Только что я сошел с лестницы и поворачивал за угол в переднюю, где-то в нижнем этаже отворилась дверь и тихий голос проговорил за мной:

- Вероятно, сэр, вы нашли прискорбную перемену в мистере Канди?

Я обернулся, и стал лицом к лицу с Ездрой Дженнингсом.

IX.

Хорошенькая служанка доктора поджидала меня, держа наготове отворенную дверь на крыльцо. Утренний свет, ослепательно врываясь в переднюю, озарил все лицо помощника мистера Канди в тот миг, как я обернулся и поглядел на него. Не было возможности оспаривать заявление Бетереджа, что наружность Ездры Дженнингса вообще говорила не в его пользу. Смуглый цвет лица, впалые щеки, выдающиеся скулы, задумчивый взгляд, выходящие из ряду пегие волосы, загадочное противоречие между его лицом и станом, придававшее ему как-то разом вид старика и молодого человека,- все было в нем разчитано на произведение более или менее неблагоприятного впечатления на посторонних. И однакоже, сознавая все это, я должен сказать, что Ездра Дженнингс возбуждал во мне какое-то непонятное сочувствие, которого я никак не мог подавить. В то время как светскость заставляла меня ответить на его вопрос, что я действительно нашел прискорбную перемену в мистере Канди, и затем выйдти из дому, участие к Ездре Дженнингсу приковало меня к месту и дало ему возможность поговорить по мной о своем хозяине, которого он очевидно поджидал.

- Не по дороге ли нам, мистер Дженннигс? оказал я, видя, что он держат в руке шляпу,- я хочу зайдти к моей тетушке, мистрис Абльвайт.

Ездра Дженнингс отвечал, что ему надо повидать больного, и это будет по дороге.

Мы вместе вышли из дому. Я заметил, что хорошенькая служанка,- олицетворенная улыбка и любезность в то время как я на прощаньи пожелал ей доброго утра,- выслушивая скромное заявление Ездры Дженннигса о том, когда он вернется домой, поджимала губки и явно старалась избегать его взгляда. Очевидно, бедняга не был домашним любимцем. А вне дома, по уверению Бетереджа, его нигде не любили. "Какова жизнь!" подумал я, сходя с докторского крыльца.

Упомянув о болезни мистера Канди, Ездра Дженннигс, повидимому, решился предоставить мне возобновление разговора. Молчание его как бы говорило: "теперь ваша очередь". Я также имел причину коснуться болезни доктора и охотно принял на себя обязанность заговорить первым.

- Судя по той перемене, которую я замечаю в нем, начал я,- болезнь мистера Канди была гораздо сериознее нежели я думал.

- Ужь и то чудо, что он ее пережил, сказал Ездра Дженннигс.

- Что, у него всегда такая память как сегодня? Он все старался заговорить со мной....

- О чем-нибудь случавшемся до его болезни? спросил помощник, видя, что я не решался договорить.

- Да.

- Что касается происшествий того времени, память его безнадежно плоха, оказал Ездра Дженннигс: - чуть ли не приходится сожалеть и о том, что у него, бедняги, сохранились еще кое-какие остатки ея. Когда он смутно припоминает задуманные планы,- то или другое, что собирался сказать или сделать до болезни,- он вовсе не в состоянии вспомнить, в чем заключалась эти планы и что именно хотел он сказать или сделать. Он с грустью сознает свой недостаток и старается скрыть его, как вы могли заметить, от посторонних. Еслиб он только мог выздороветь, совершенно забыв прошлое, он был бы счастливее. Мы все, пожалуй, были бы счастливее, прибавил он с грустною улыбкой,- еслибы могли вполне забывать!

- Но ведь у всех людей есть и такие события в жизни, которые весьма неохотно забываются? возразил я.

- Это, надеюсь, можно сказать о большей часта людей, мистер Блек. Но едвали это справедливо относительно всех. Имеете вы некоторое основание думать, что утраченное воспоминание, которое мистер Канди, говоря с вами, старался возобновить в себе, было бы важно для вас?

Сказав эта слова, он сам первый затронул именно тот пункт, о котором я хотел расспросить его. Участие, питаемое мной к этому странному человеку, побудило меня прежде всего дать ему возможность высказаться; при этом я откладывал то, что мог с своей стороны сказать об его хозяине, пока не уверюсь, что имею дело с человеком, на деликатность и скромность которого можно вполне положиться. Немногое оказанное им до сих пор достаточно убедило меня, что я говорю с джентльменом. В нем было, так-сказать, непринужденное самообладание составляющее вернейший признак хорошего воспитания не только в Англии, но и всюду в цивилизованном мире. С какою бы целью он ни предложил мне последний вопрос, я не сомневался в том, что могу,- до сих пор по крайней мере,- отвечать ему не стесняясь.

- Мне сдается, что я должен быть сильно заинтересован в утраченном воспоминании, которого мистер Канди не мог припомнить, оказал я.- Смею ли я спросить, не можете ли вы указать мне какое-нибудь средство помочь его памяти?

Ездра Дженнингс взглянул на меня со внезапным проблеском участия в задумчивых темных глазах.

- Память мистера Канди недоступна помощи, сказал он. - Со времени его выздоровления я так часто пытался помочь ему, что в этом отношении могу высказаться положительно.

Я спешил и откровенно сознался в этом. Ездра Дженнингс улыбнулся.

- Может-быть, это и не окончательный ответ, мистер Блек. Можно, пожалуй, возстановить утраченное воспоминание мистера Канди, вовсе не прибегая к самому мистеру Канди.

- Право? Может-быт, это нескромно с моей стороны, если я спрошу: как именно?

- Вовсе нет. Единственное затруднение для меня в ответе на ваш вопрос заключается в том, чтобы вы поняли меня. Могу ли я разчитывать на ваше терпение, если вновь коснусь болезни мистера Канди, и на этот раз не обходя некоторых научных подробностей?

- Пожалуста, продолжайте! Вы уже заинтересовала меня в этих подробностях.

Горячность моя, кажется, забавляла его или, вернее, нравилась ему. Он опять улыбнулся. Тем временем последние городские дома остались позади нас. Ездра Дженнингс приостановился на минуту и сорвал несколько диких цветов на придорожной изгороди.

- Что это за прелесть! проговорил он, показывая мне маленький букет: - и как мало их ценят в Англии!

- Вы не постоянно жили в Англии? сказал я.

- Нет. Я родился и частию воспитан в одной из наших колоний. Отец мой был Англичанин, а мать.... Но мы удалились от нашего предмета, мистер Блек, и это моя вина. Дело в том, что эти скромные придорожные цветочки напоминают мне.... Впрочем, это все равно; мы говорили о мистере Канди, возвратимся же к мистеру Канди.

Связав несколько слов, неохотно вырвавшихся у него о самом себе, с тем грустным взглядом на жизнь, который привел его к тому чтобы полагать условие человеческого счастия в полном забвении прошлаго, я убедился, что лицо его не обмануло меня, по крайней мере в двух отношениях: он страдал, как немногие страдают, и в английской крови его была примесь чужеземной расы.

- Вы слышали, если я не ошибаюсь, о настоящей причине болезни мистера Канди? начал он. - В тот вечер как леди Вериндер давала обед, шел проливной дождь. Хозяин мой возвращался назад в одноколке и приехал домой насквозь мокрый. Там он нашел записку от больного, дожидавшагося его и, к несчастию, тотчас отправился навестить заболевшего, даже не переменив платья. Меня в тот вечер тоже задержал один больной в некотором расстоянии от Фризингалла. Вернувшись на следующее утро, я застал грума мистера Канди, ожидавшего меня в большой тревоге; он тотчас провел меня в комнату своего господина. К этому времени беда уже разыгралась: болезнь засела в нем.

- Мне эту болезнь описывали под общим названием горячки, сказал я.

- Да и я не могу описать ее точнее, ответил Ездра Дженнингс:- с самого начала и до конца горячка эта не определялась специфически. Я тотчас послал за двумя городскими медиками, приятелями мистера Канди, чтоб они навестили его и сказала мне свое мнение о болезни. Они соглашались со мной, что это дело сериозное; но оба сильно противилась моему взгляду на способ лечения. Мы совершенно расходилась в заключениях, выведенных нами по пульсу больнаго. Оба доктора, имея в виду быстроту биения, объявила единственно возможным ослабляющий путь лечения. С своей стороны, я признавал быстроту пульсации, но кроме того обратил их внимание на её опасную слабость,- признак истощения организма, явно требовавшего возбудительных лекарств. Оба доктора стояли за отвар из гречневой муки, лимонад, ячменную воду и тому подобное. Я хотел давать ему шампанского или водки, аммиаку и хинину. Как видите, сериозное разногласие во мнениях! Разногласие между двумя докторами, пользовавшимися упроченною местною репутацией, и каким-то иностранцем, принятым в помощники. В первые два мне ничего не оставалось более, как уступить старшим и мудрейшим, а между тем больному становилось хуже да хуже. Я вторично попробовал обратиться к ясному, неопровержимо ясному доказательству пульсации. Быстрота её не угомонилась, а слабость возросла. Оба доктора обиделись моих упрямством. "Вот что, мистер Дженнингс", говорят:- "что-нибудь одно: или мы будем лечить его, или ужь вы лечите." Я говорю: "господа, позвольте мне подумать минут пять, а я вам отвечу так же просто, как вы спрашиваете." Прошло пять минут, а ответ мой был готов. Спрашиваю их: "Вы положительно отказываетесь испытать возбудительные средства?" Они отказались. "А я, господа, намерен тотчас же испытать их." - "Попробуйте, мистер Дженнингс,- и мы тотчас отказываемся лечить." Я послал в погреб за бутылкой шампанского, и собственноручно поднес больному полстакана. Оба доктора взялись за шляпы и вышли вон.

- Вы приняли на себя большую ответственность, оказал я:- на вашем месте я, кажется, побоялся бы.

- На моем месте, мистер Блек, вы вспомнили бы, что мистер Канди взял вас к себе помощником в таких обстоятельствах, вследствие которых вы стали должником его на всю жизнь. На моем месте, вы видели бы, что ему становится час от часу хуже, и скорее рискнули бы всем на свете, чем допустили, чтоб единственный на земле друг умер на ваших глазах. Не думайте, что я вовсе не сознавал своего страшного положения! Бывали минуты, когда я чувствовал все горе моего одиночества, всю опасность ужасной ответственности. Будь я счастливый, зажиточный человек, мне кажется, я пал бы под бременем взятой на себя обязанности. Но у меня никогда не бывало счастливой поры, на которую я мог бы оглянуться; никогда у меня не было спокойствия духа, которое я мог бы поставить в противоположность тогдашней тревоге ожидания,- и я остался непоколебимо верен своей решимости до конца. В то время дня, когда моему пациенту становилось лучше, я пользовался необходимым отдыхом. В остальные же сутки, пока жизнь его была в опасности, я не отходил от его постели. На закате солнца, как всегда бывает, начинался свойственный горячке бред. Он более или менее длился всю ночь и вдруг прекращался в то страшное время раннего утра,- от двух до пяти часов,- когда жизненные силы самых здоровых людей наиболее ослаблены. Тогда-то смерть косит обильнейшую жатву жизни. Тогда-то я вступал в бой со смертью у постели, споря за то, кому из нас достанется лежащий на ней. Я ни разу не поколебался продолжить лечение, на которое поставил все, как на карту. Когда вино оказалось недействительным, я испытал водку. Когда прочия возбудительные утрачивали свое влияние, я удваивал прием. После долгаго ожидания,- подобного, надеюсь, Бог не допустит мне пережить еще раз,- настал день, когда быстрота пульсации слегка, но все-таки заметно, уменьшилась; и что еще лучше, в самом биении пульса произошла перемена: оно стало несомненно тверже и сильнее. Тогда я понял, что спас его; и тут, признаюсь, я не выдержал. Я положил исхудалую руку бедняги обратно на постель и всплакнул навзрыд. Истерическое облегчение, мистер Блек, больше ничего! Физиология учат,- и весьма справедливо,- что некоторые мущины родятся с женским темпераментом,- и я один из них!

Он изложил это сухое, научное оправдание своих слез совершенно спокойно и безыскусственно, как и все что говорил до сих пор. Тон и манера его с начала и до конца обличала в нем особенное, почти болезненное желание не навязываться на мое участие.

- Вы, может-быть, спросите, зачем я докучал вам этими подробностями? продолжил он:- по-моему, это было единственное средство, мистер Блек, подготовить вас как следует к тому, что я хочу вам сказать. Теперь, когда вам известно в точности, каково было мое положение во время болезни мистера Канди, вы легко поймете, как сильно я нуждался по временам в противодействии нравственному гнету каким-нибудь развлечением. Несколько лет тому назад я возымел претензию написать, в часы досуга, книгу, посвященную собратьям по профессии,- книгу по чрезвычайно запутанному и мудреному вопросу о мозге и нервной системе. Труд мой, по всей вероятности, никогда не будет кончен, а конечно, ужь никогда не напечатается. Тем не менее я часто коротал за ним часы одиночества, и он-то помогал мне проводить тревожное время, исполненное ожиданий, у постели мистера Канди. Я, кажется, говорил вам, что он бредил? и указал время, в которое бред начинался?

- Да.

- Я довел тогда мое сочинение до того отдела, который касался именно вопроса о бреде. Я не стану более докучать вам моею теорией по этому предмету; ограничусь лишь тем, что вам теперь интересно будет узнать. В течении моей медицинской практики, мне часто приходило в голову сомнение, имеем ли мы право,- в случаях болезни с бредом,- заключать, что утрата способности связно говорить необходимо влечет за собой утрату способности связно мыслить. болезнь бедного мистера Канди подала мне возможность проверить это сомнение на опыте. Я владею искусством скорописания и мог записывать все "бредни" больного, по мере того как оне вырывалась из уст его. Понимаете ли, мистер Блек, к чему я привел вас наконец?

Я понимал это весьма ясно и с нетерпением ждал продолжения.

- В разное время, продолжил Ездра Дженнингс:- я воспроизводил скорописные заметки обыкновенным почерком,- оставляя большие пробелы между прерванными фразами и даже отдельными словами в том порядке, как их произносил мистер Канди. Полученный результат я обработал на том же основании, какое прилагается к складыванию детских "разрезных картинок". Сначала все перемешано; но потом можно привести в порядок и надлежащую форму, если только вы возьметесь как следует. Поступая по этому плану, я заполнял пробелы на бумаге тем, что, судя по смыслу слов и фраз с обеих сторон пробела, желал сказать больной; переменял снова и сызнова до тех пор, пока мои прибавления начинали естественно вытекать из предыдущих слов и свободно примыкать к последующим. Вследствие этого я не только заполнил долгие часы досуга и тревоги, но и достиг (как мне казалось) некоторого подтверждении своей теории. Говоря проще, когда я сложил прерванные фразы, то нашел, что высшая способность мышления продолжала действовать в уме больного более или менее последовательно, между тем как низшая способность выражения оказывалась крайне несостоятельною и расстроенною.

- Одно слово! горячо перебил я: - встречается ли мое имя в этих бреднях?

- А вот послушайте, мистер Блек. В числе письменных доказательств поставленного мной тезиса,- или, лучше оказать, в числе письменных опытов, направленных к подтверждению моего тезиса,- вот одно, в котором встречается ваше имя. Однажды голова мистера Канди целую ночь была занята чем-то происшедшим между им и вами. Я записал на одном листке бумаги его слова, по мере того как он произносил их, а на другом листочке связал их промежуточными фразами собственного изобретения. В результате (как говорят математики, получилось совершенно понятное изложение,- вопервых некоего действительного происшествия в прошлом, а вовторых, некоего намерения мистера Канди в будущем которое он исполнил бы, еслибы не подвернулась болезнь и не помешала ему. Теперь вопрос, то ли это, или не то воспоминание, которое он напрасно пытался возобновить в себе, когда вы посетили его нынче утром.

- Без всякого сомнения! ответил я: - Вернемтесь поскорее а просмотрим эти бумаги.

- Невозможно, мистер Блек.

- Почему?

- Поставьте себя на минуту в мое положение, сказал Ездра Дженнингс: - открыли ль бы вы постороннему то, что бессознательно вырывалось из уст больного страдальца и друга, не узнав сначала, точно ли в этом есть необходимость, которая могла бы оправдать вас?

Я сознавал, что он бесспорно прав в этом отношении, но тем не менее попробовал обсудить вопрос.

- В деле столь щекотливом, как вы его описываете, возразил я:- мое поведение главнейшим образом зависело бы от самого свойства этого открытия, смотря по тому, компрометтирует ли оно моего друга или нет.

- Я давно устранил всякую необходимость обсуждать вопрос с этой стороны, оказал Ездра Дженнингс: - и тех случаях, когда мои заметки заключали в себе нечто такое, что мистер Канди желал бы сохранить втайне, я уничтожал самые заметки. Теперь мои письменные опыты у постели друга не заключают в себе ничего такого, что он поколебался бы сообщать другом, еслибы память его возвратилась. В настоящем же случае, как я не без основания полагаю, заметки мои содержат в себе именно то, что он хотел оказать вам....

- И все-таки не решаетесь?

- И все-таки не решаюсь. Вспомните, каким путем я добыл эта сведения! Как ни безвредны они, я все-таки не могу превозмочь себя и выдать их вам, если вы сначала не убедите меня, что в этом есть настоятельная надобность. Ведь он был так отчаянно болен, мистер Блек, так бессильно зависел от меня! Неужели я слишком требователен, прося вас только намекнуть мне, чем вы заинтересованы в утраченном воспоминании, или в чем оно заключается, по вашему мнению?

Ответить ему по всею откровенностью, на которую вызывала его речь и самое обращение со мной, значило бы открыто сознаться, что меня подозревают в покраже алмаза. Но хотя Ездра Дженннигс и значительно усилил во мне участие, которое я почувствовал к нему с самого начала, все жь он еще не одолел во мне непобедимого отвращения от признания в своем позорном положении. Я снова прибегнул к тем объяснительным фразам, которые подготовил в ответ на любопытные расспросы посторонних.

На этот раз я не мог пожаловаться на недостаток внимания со стороны того лица, к которому я обращался. Ездра Дженнингс слушал меня терпеливо и даже охотно до самого конца.

- Мне весьма прискорбно, мистер Блек, что я возбудил ваши ожидания для того только чтоб обмануть их, сказал он:- в течение всей болезни мистера Канди, от начала и до конца, у него не проскользнуло ни одного слова об алмазе. Дело, в связи с которым он произносил ваше имя, уверяю вас, не имеет никакого явного отношения к пропаже или розыску драгоценности мисс Вериндер.

Пока он договаривал, мы достигли того места, где большая дорога, по которой мы шли, разветвляется на две. Одна вела к дому мистера Абльвайта; другая пролегала в болотистой местности и направлялась к селению милях в двух или трех. Ездра Дженнингс остановился у дороги, ведшей к селению.

- Мне в ту сторону, сказал он: - искренно сожалею, мистер Блек, что не могу быть вам полезным.

В голосе его слышалась искренность. Кроткие, темные глаза его остановилась на мне с выражением грустного участия. Он поклонился и не говоря более ни слова, пошел по дороге к селению. Минуты две я стоял, глядя, как он все дальше и дальше уходил от меня, все дальше и дальше унося с собой то, что, по твердому убеждению моему, составляло отыскиваемый мною ключ к разрешению загадки. Пройдя еще немного, он оглянулся. Видя меня все на том же месте где мы расстались, он остановился, как бы раздумывая, не хочу ли я еще поговорить с ним. Некогда было мне обсуждать свое положение,- я терял удобный случай, быть-может на самой точке перелома в моей жизни, и все это из потворства пустому самолюбию! Я позвал мистера Дженнингса сказав самому себе: "теперь нечего делать. Надо открыть ему всю правду."

Он тотчас вернулся. Я пошел по дороге навстречу к нему.

- Мистер Дженнингс, сказал я:- я не совсем искренно отнесся к вам. Я заинтересован в утраченном воспоминании мистера Канди вовсе не Лунным камнем. Я приехал в Йоркшир по сериозному личному делу. У меня лишь одно извинение в том, что я не вел дело на чистую. Мне невыразимо тяжело передавать кому бы то ни было каково мое настоящее положение.

Ездра Дженнингс поглядел на меня с видом замешательства, которое я замечал в нем и прежде.

- Я не имею ни права, ни желания вмешиваться в ваши личные дела, мистер Блек, сказал он: - позвольте мне с своей стороны извиниться в том, что я (совершенно нечаянно) подвергнул вас тягостному испытанию.

- Вы имеете полное право, возразил я,- назначать условия, на которых почтете возможным передать мне слышанное вами у постели мистера Канди. Я понимаю и ценю деликатность, руководящую вас в этом деле. Как же я могу разчитывать на ваше доверие, если откажу вам в своем? Вы должны знать и узнаете, почему я заинтересован тем, что мистер Канди желал сказать мне. Если я ошибусь в своих ожиданиях, и если окажется, что вы не будете в состоянии помочь мне, узнав в чем я действительно нуждаюсь,- то я вверяю свою тайну вашей чести,- и что-то говорит мне, что я не напрасно вверяю ее.

- Постойте, мистер Блек. Прежде того, мне надо вам оказать пару слов.

Я взглянул на него с удивлением. Им, казалось, овладело какое-то ужасное волнение, а потрясло его до глубины душа. Смуглый цвет его лица перешел в зеленоватую, смертную бледность; глаза внезапно и дико заискрились; голос вдруг упал и стал глуше, строже, смелее нежели до сих пор. Тайные свойства этого человека, добрые или злые,- трудно было решать в эту минуту,- выступили наружу и промелькнула предо мной внезапно, как вспышка молнии.

- Прежде нежели вы что-нибудь вверите мне, продолжил он:- вам следует знать и вы узнаете, при каких обстоятельствах я был принят в дом мистера Канди. Я не утомлю вас длиннотами. Я не имею обыкновения, сэр, (как говорится) разказывать свою историю кому бы то на было. Моя история умрет по мной. Я прошу позволения оказать вам только то, что я говорил мистеру Канди. Если, выслушав меня, вы все-таки решитесь передать мне то, что хотели, тогда располагайте моим вниманием и услугами. Не пройдтись-ли вам?

Подчинившись влиянию подавленной скорби в его лице, я молча, знаком, ответил на вопрос. Мы пошли.

Пройдя несколько сот шагов, Ездра Дженнингс остановился у пролома в грубо-сложенной каменной стене, которая разгораживала здесь болото от дороги.

- Не хотите ли отдохнуть, мистер Блек? спросил он:- теперь я не то что прежде, и некоторые вещи волнуют меня.

Я, конечно, согласился. Он вывел меня сквозь пролом к торфяной куче в кустарнике, защищенной по стороны дороги низенькими деревцами, а по ту сторону её открывался унылый вид на обширную, темную пустыню болота. В последние полчаса собралась туча. Дневной свет померк; даль скрывалась в тумане; природа глядела кротко, тихо, безцветно,- без улыбки.

Мы сели молча. Ездра Дженнингс поставил возле себя шляпу, устало провел рукой по лбу, устало поправил свои диковинные волосы. Он бросил прочь маленький букетец диких цветов, словно возбуждаемые им воспоминания теперь язвили его.

- Мистер Блек! вдруг заговорил он:- вы попали в дурное общество. На мне тяготело в течение нескольких лет ужасное обвинение. Жизнь моя разбита, доброе имя утрачено.

Я хотел заговорить. Он остановил меня.

- Нет, сказал он:- извините меня; еще не время. Не спешите выражать участие, о котором в последствии можете пожалеть. Я упомянул о тяготевшем надо мной обвинении. В связи с ним есть обстоятельства, которые говорят против меня. Я не в силах сознаться, в чем заключается обвинение, и не в состоянии, совершенно не в состоянии, доказать свою невинность. Я могу лишь заявить ее. И я заявляю вам ее, сэр, подтверждая клятвой, как христианин. Я мог бы дать вам честное слово, но мое честное слово теперь не имеет значения.

Он опять замолчал. Я оглянулся на него; но он не ответил мне своим взглядом. Все бытие его, повидимому, было поглощено мукою воспоминаний и усилиями высказаться.

- Я мог бы многое поразказать вам, продолжал он:- о беспощадном обращении со мною собственной моей семьи, и беспощадной вражде, которой я достался в жертву. Но зло сделано, и теперь его не поправишь. Я по возможности не желаю докучать вам, сэр, и огорчать вас. При начале моего поприща в этой стране, подлая клевета, о которой я упоминал, поразила меня раз и навсегда. Я отказался от видов на свою профессию, темная неизвестность осталась мне единственною надеждой. Я расстался с любимою женщиной: мог ли я осудить ее на дележ моего позора? В одном он дальних уголков Англии открылось место помощника врача. Я взял это место. Оно сулило мне спокойствие; оно, повидимому, обещало мне и неизвестность. Я ошибся. Злые толки, пользуясь временем и удобным случаем, пробираются не спеша и далеко доходят. Обвинение, от которого я бежал, преследовало меня. Я был предупрежден о его приближении и мог добровольно покинуть свое место с выслуженным аттестатом, который доставил мне другое в другом отдаленном округе. Снова прошло несколько времени, и снова клевета, губившая мое доброе имя, отыскала меня. Ни этот раз я не получил предуведомления. Хозяин сказал мне: "мистер Дженнингс, я ни в чем не могу на вас пожаловаться; но вы должны оправдаться или оставить меня". Мне предстоял только один выбор,- я оставил его. Безполезно останавливаться на том, что я вытерпел после этого. Мне всего сорок. Взгляните мне в лицо, и пусть оно разкажет вам историю нескольких бедственных лет. Кончилось тем, что я забрел сюда и встретил мистера Канди. Ему нужен был помощник. Относительно моей способности я сослался на прежнего хозяина. Оставался вопрос о моем добром имени. Я сказал ему то же, что и вам теперь, и несколько более. Я предупредил его, что встретятся затруднения, хотя бы он и поверил мне. "Здесь как и всюду, говорил я,- я презираю преступное укрывательство под вымышленным именем: во Фризингалле я не безопаснее чем в иных местах от грозной тучи, которая несется за мной, куда бы я ни пошел." Он отвечал: "я ничего не делаю вполовину, верю вам и жалею вас. Если вы рискнете на то что может случаться, и также рискну." Благослови его Всемогущий Бог! Он дал мне убежище, дал занятия, дал спокойствие духа, а теперь вот уже несколько месяцев как я твердо уверен в невозможности ничего такого, что заставило бы его пожалеть об этом. - Клевета заглохла? спросил я.

- Нет. Клевета делает свое дело попрежнему. Но когда она выследит меня здесь, будет поздно.

- Вы оставите это место?

- Нет, мистер Блек, я умру. Бот уже десять лет как я страдаю неизлечимым, затаенным недугом. Я не скрываю от вас, что давно бы позволил этим страданиям убить меня, не будь у меня единственного и последнего интереса в жизни, который все еще придает некоторое значение моему существованию. Мне надо обезпечить одну весьма дорогую особу, которой я никогда не увижу. Маленького моего наследства едва достаточно для её независимого положения на свете. Надежда увеличить его некоторою суммой, если только я проживу достаточное время, побуждала меня противиться болезни теми паллиативными средствами, какие только я мог придумать. Один из действительнейших паллиативов в моей болезни - опиум. Этому-то всемогущему и всеоблегчающему лекарству я одолжен несколькими годами отсрочки моего смертного приговора. Но даже его целительная сила имеет предел. Усиление болезни постепенно заставило меня перейдти от употребления опиума к злоупотреблению им. Я наконец ощущаю последствия. Моя нервная система потрясена; мои ночи ужасны. Конец не далеко. Пусть его приходит, я не даром жил и трудился. Маленькая сумма почти сколочена, и у меня есть средства пополнить ее, в случае если последние остатки жизни изменят мне скорее нежели я надеюсь. Ужь право не знаю, как это я увлекся до того, что разказал вам все это. Я не считаю себя столь низким, чтобы возбуждать ваше сожаление. Но, быть-может, вы охотнее поверите мне, узнав, что я сказал вам это при полной уверенности в близкой смерти. Нечего скрывать, мистер Блек, что вы меня интересуете. Я хотел воспользоваться утратой памяти моего друга для того, чтобы поближе познакомиться с вами. Я разчитывал на мимолетное любопытство с вашей стороны относительно того, что он хотел вам сказать и на возможность удовлетворить это любопытство с моей стороны. Извинительна ли сколько-нибудь моя навязчивость? Пожалуй, отчасти. У человека, жившего моею жизнью, бывают горькие минуты когда он размышляет о человеческой судьбе. Вы пользуетесь молодостью, здоровьем, богатством, положением и свете, надеждами впереди, вы и подобные вам показывают мне светлую сторону человеческой жизни и пред кончиной примиряют меня с миром, который я покидаю. Чем бы на кончился этот разговор между нами, я не забуду какое добро вы мне сделали этим. Теперь от вас зависит, сэр, сказать мне то что вы предполагали, или пожелать мне доброго утра.

На это у меня был лишь один ответ. Ни минуты не колеблясь, я разказал ему всю правду также откровенно, как она разказана мной на этих страницах. Он дрожал всем телом и глядел на меня, затая дыхание, когда я дошел до главного события в моих приключениях.

- Несомненно, что я входил в комнату, сказал я,- несомненно, что я взял алмаз. На эта два факта я могу заявить лишь одно: что бы я ни делал, но это было сделано мною бессознательно....

Ездра Дженнингс в волнении схватил меня за руку.

- Стойте! сказал он: - вы навели меня на большее чем вы думаете. Вы никогда не имели привычки употреблять опиум?

- С роду не пробовал.

- Не были ли ваши нервы расстроены в то время прошлаго года? Не были ли вы сами беспокойны и раздражительны против обыкновения?

- Да.

- И плохо спали?

- Ужасно. Многия ночи я вовсе не засыпал.

- Не был ли день рождения исключением? Постарайтесь припомнить. Хорошо ли вы спали в тот день?

- Помню! Я спал крепко.

Он выпустил мою руку так же внезапно как и взял ее, и поглядел на меня подобно человеку, освободившемуся от последнего сомнения.

- Это замечательный день и в вашей, и в моей жизни, важно проговорил он: - я совершенно уверен, мистер Блек, вопервых, что в моих заметках, собранных у постели больного, находится то, что мистер Канди хотел сказать вам сегодня поутру. Погодите! Это еще не все. Я твердо убежден в возможности представать доказательство, что вы бессознательно вошли в комнату и взяли алмаз. Дайте мне время подумать и поразспросать вас. Я думаю, что возстановление вашей невиновности в моих руках!

- Объяснитесь, ради Бога! Что вы хотите сказать?

В жару вашего разговора, мы прошли несколько шагов за купу молодой поросли, до сих пор скрывавшую нас из виду. Не успел Ездра Дженнингс ответить мне, как его окликнул с большой дороги какой-то человек, сильно встревоженный и очевидно искавший его.

- Иду! крикнул он в ту сторону: - скореховько иду! - Он обернулся ко мне: - Вон в том селении ждет меня трудно-больной; я должен был быть у него полчаса тому назад, надо сейчас же отправиться. Дайте мне два часа сроку и заходите опять к мистеру Канди; я обязуюсь быть к вашим услугам.

- Могу ли я ждать? воскликнул я с нетерпением. - Нельзя ли вам успокоить меня хоть одним словом, прежде чем мы расстанемся?

- Это слишком сериозное дело чтобы так поспешно объяснить его, мистер Блек. Я не по своей воле испытываю ваше терпение, я только продлил бы ожидание, еслибы захотел облегчить его теперь же. Чрез два часа во Фризингалле, сэр!

Человек на большой дороге опять окликнул его. Он поспешил к нему и оставил меня.

X.

Не берусь решать, как подействовала бы на других людей та отсрочка, на которую был осужден я. Двухчасовая проба моего терпения так повлияла на меня, что физически я места себе не находил, а в нравственном отношении ни с кем и говорить не мог, до тех пор пока не узнаю всего, что хотел мне сообщить Ездра Дженнингс. В таком настроении я не только отказался от посещения мистрис Абльвайт, но даже уклонился от встречи с самим Габриелем Бетереджем.

Возвратясь во Фризингалл, я оставил Бетереджу записку, извещавшую его, что дела внезапно отозвала меня на некоторое время, но что он наверно может ожидать моего возвращения к трем часам пополудни. Я просил, чтоб он, в ожидании меня, потребовал себе обед в обычный час и затем развлекся бы чем угодно. Я знал, что у него во Фризингалле куча приятелей, а без всякого сомнения, найдется чем наполнить время до моего возвращения в гостиницу.

Сделав это, я как можно скорее выбрался из города и прослонялся в пустынных, болотистых окрестностях Фризингалла, пока не настала пора вернуться к мистеру Канди.

Ездра Дженнингс уже освободился, и ждал меня.

Он одиноко сидел в бедненькой комнатке, отделенной стеклянною дверью от операционной. Раскрашенные рисунки, изображавшие отвратительные последствия отвратительных болезней украшали её голые, темные стены. Полка, уставленная пыльными, медицинскими книгами, увенчанная черепом, вместо обычного бюста; огромный стол соснового дерева, весь залитый чернилами; деревянные стулья того сорта, что попадаются в кухнях и коттеджах; протертый шерстяной половик посреди комнаты; таз со стоком воды и краном, грубо вделанным в стену, неприятно намекавший на свою связь с хирургическими операциями,- таково было все убранство комнаты. Пчелы жужжали по цветам, выставленным в горшках за окном; птицы пели в саду; где-то в соседнем доме чуть слышно, с перерывами, бренчало расстроенное фортепиано, то затихая, то снова звуча. Во всяком другом месте эта будничные звуки сладко напоминала бы о повседневной жизни окружающего мирка. Сюда же она врывалась как бы помехой тишине, которую имели право нарушать только людские страдания. Я поглядел на ящик красного дерева с инструментами, на большой сверток корпии, помещавшиеся отдельно на каминных полках, и внутренно содрогнулся, подумав о звуках, свойственных повседневному быту Ездры Дженнингса.

- Я не извиняюсь в том, что принимаю вас в этой комнате, мистер Блек, сказал он: - она единственная во всем доме, где в эти часы мы можем быть уверены, что нам не помешают. Вот я приготовил для вас мои бумаги; а вот это две книги, на которые нам, вероятно, придется ссылаться во время занятий. Подвигайтесь к столу, тогда вам ловчее будет вместе просматривать.

Я подвинулся к столу, а Ездра Дженнингс подал мне рукописные заметки. Оне заключалась в двух больших листах бумаги. Поверхность одного из них была покрыта четким письмом с пробелами. Другой же сверху до визу был исписан красными и черными чернилами. В эту минуту любопытство мое было так раздражено, что я, взглянув на второй лист бумаги, в отчаянии сунул его прочь от себя.

- Сжальтесь надо мной хоть немного, сказал я,- прежде нежели я стану читать это, скажите, на что я могу надеяться?

- Охотно, мистер Блек! позволите ли вы предложить вам вопроса два?

- Сколько угодно.

Он поглядел на меня с грустною улыбкой и добрым, полным участия выражением в кротких, темных глазах.

- Вы уже говорили мне, сказал он,- что с роду, заведомо вам, не пробовала опиума.

- Заведомо мне? повторил я.

- Вы сейчас увидите, зачем я делаю эту оговорку. Будем продолжать. Вы не вспомните, чтобы когда-нибудь принимали опиум. Прошлаго года в это самое время вы страдали нервным раздражением и плохо спали по ночам.

Однакоже ночь в день рождения оказалась исключением из общего правила: вы спали крепко. Так ли я говорю до сих пор?

- Совершенно так.

- Не известно ли вам какой-нибудь причины, которой вы могли бы приписать это нервное страдание и бессонницу.

- Нет, никакой. Старик Бетередж, помнится, угадывал причину. Но об этом едва ли стоит упоминать.

- Извините. В подобном деле все стоит упомнить. Бетередж объяснял же чем-нибудь вашу бессонницу. Чем же?

- Тем, что я бросил курить.

- А у вас была постоянная привычка?

- Да.

- И вы ее оставили разом?

- Да.

- Бетередж был совершенно прав, мистер Блек. Когда курение обратилось в привычку, надо обладать необыкновенным здоровьем, чтобы разом бросить ее без некоторого, временного вреда для нервной системы. Теперь мне понятна ваша бессонница. Следующий вопрос касается мистера Канди. Припомните-ка, не вступали ли вы с ним в какой-нибудь спор,- за обедом или после,- по предмету его профессии?

Вопрос этот мигом пробудил во мне одно из дремлющих воспоминаний в связи с празднеством дня рождения. Глупое состязание, происшедшее при этом случае между мной и мистером Канди, читатель найдет в X главе Бетереджева разказа, где оно изложено гораздо пространнее чем заслуживает. Я так мало думал о нем в последствии, что подробности этого спора совершенно изгладились в моей памяти. Я мог только вспомнить и передать Ездре Дженнингсу, как я нападал за обедом на искусство врачевания с такою резкостью и упорством, что даже мистера Канди на минуту вывел из терпения. Я вспомнил также, что сама леди Вериндер прекратила спор своим вмешательством, а мы с маленьким доктором, как говорят дети "опять помирились" и рассталась к ночи, попрежнему, добрыми приятелями.

- Еще одно, сказал Ездра Дженнингс,- что мне весьма важно знать, не было ли у вас в то время какой-нибудь особенной причины беспокоиться об алмазе?

- У меня были самые уважительные причины беспокоиться о нем; я знал, что насчет его составлен заговор, а меня предупредила, чтоб я правил меры относительно безопасности мисс Вериндер, как владелицы камня.

- Вечером в день рождения, пред тем как ложиться спать, не говорили ли вы с кем-нибудь об обезпечении сохранности алмаза.

- Леди Вериндер говорила об этом с дочерью...

- При вас?

- Да.

Ездра Дженнингс взял со стола заметки и подал их мне.

- Мистер Блек, сказал он: - если вы прочтете эти заметки теперь, когда мои вопросы и ваши ответы пролила новый свет на них, то вы сделаете два удивительные открытия касательно вас самих. Вы увидите: вопервых, что вы вошли в гостиную мисс Вериндер и взяли алмаз, находясь в возбужденном состоянии, происшедшем от приема опиума; вовторых, что опиум был дан вам мистером Канди,- без вашего ведома,- в виде практического опровержения мнении, высказанных вами за обедом.

Я остался с бумагами в руке, совершенно ошеломленный.

- Читайте и простите бедного мистера Канди, кротко проговорил помощник; - согласен, что он страшных бед наделал, но ведь это было неумышленно. Просмотрев эта заметки, вы увидите, что он, еслибы не заболел, на другой же день вернулся бы к леди Вериндер и сознался бы в сыгранной над вами шутке. мисс Вериндер услыхала бы об этом, расспросила бы его, и правда, скрывавшаеся в течении целаго года, вышла бы наружу в тот же день.

Я стал приходить в себя.

- Мистер Канди вне всякого гнева с моей стороны, сердито проговорил я. - Но сыгранная надо мной шутка тем не менее коварный поступок. Я могу простить, но никогда не забуду его.

- Всякий врач совершает подобные коварства, мистер Блек, в течении своей практики. Невежественная боязнь опиума (у нас в Англии) не ограничивается низшими и менее образованными классами. Всякий доктор при большой практике по временам бывает вынужден обманывать своих пациентов, как мистер Канди обманул вас. Я не защищаю его шутки, безразсудно сыгранной над вами. Я только прошу вас точнее и снисходительнее взглянут на её цель.

- Как это сделано? спросил я: - кто же дал мне опиуму без моего ведома.

- Ужь этого я не знаю. Мистер Канди словечка не проронил об этом во всю свою болезнь. Может быт, собственная ваша память укажет вам, кого следует подозревать?

- Нет.

- Да оно и бесполезно в настоящем случае. Опиум вам дали как-нибудь тайно. Оставим это и перейдем к тому, что для нас именно теперь важно. Прочтите мои заметки, если разберете. Освойтесь со всеми прошлыми событиями. Я хочу предложить вам, касательно будущего, нечто весьма смелое и поразительное.

Эта слова заставили меня очнуться.

Я просмотрел бумаги в том самом порядке, как мне их передал Ездра Дженнингс. Менее исписанный лист лежал сверху. В нем заключались следующие разрозненные слова и отрывки фраз, вырвавшиеся у мистера Канди в бреду:

"Мистер Франклин Блек.... и любезен... заткнуть рот....... медицине..... признался..... по ночам бессонница... говорю ему..... расстроены.... лекарство.... он говорит мне.... и отыскивать дорогу в потьмах одно и то же.... всею компанией за столом.... я говорю... ищете сна... зачем, кроме лекарства.... Он говорит.... вел слепаго... понимаю, что это значит.... Остроумно... проспать всю ночь, несмотря на то.... надо уснуть... аптечка леди Вериндер..... двадцать пять капель... без его ведома.... завтра поутру.... Ну, мистер Блек... лекарства сегодня.... никогда.... без того.... Напротив, мистер Канди.... Отлично... без того.... прихлопнуть его... правдой.... Кроме того.... отлично.... дозу опиуму, сэр.... в постель..... Что же теперь.... медицине-то....

Этим оканчивался первый из двух листов бумаги. Я возвратил его Ездре Дженнингсу.

- Это не то ли, что вы слышали у постели его? спросил я.

- Буквально то самое, что я слышал, ответил он,- за исключением повторений, которых я не воспроизводил из моих скорописных заметок. Он повторял некоторые слова и фразы раз двенадцать кряду, даже раз по пятидесяти, смотря по большей или меньшей важности, которую придавал выражаемой ими мысли. Таким образом эти повторения несколько помогли мне связать отрывочные фразы. Не думайте, прибавил он, показывая на второй лист бумаги,- чтоб я претендовал на воспроизведение тех самых выражений, которые употребил бы сам мистер Канди, еслибы мог связно говорить. Я говорю только, что проник сквозь все препятствия бессвязного выражения до мысли, которая в это время таилась в нем со всею своею последовательностью. Судите сами.

Я взялся за второй лист, служивший ключом к первому, как мне теперь стало известно.

Бредни мистера Канди были вновь переписаны черными чернилами; а пробелы между фразами Ездра Дженнингс дополнил красными чернилами. Я воспроизвожу их одинаковым почерком, так как подлинник и дополнение его на этих страницах довольно близко следуют одно за другим, чтоб их легко можно было сравнить между собой.

".....Мистер Франклин Блек умен и любезен, но ему надо заткнуть рот, когда он говорит о медицине. Он признался, что у него по ночам бессонница. Я говорю ему, что нервы его расстроены и надо принять лекарство. А он говорит мне, что лечиться, и отыскивать дорогу в потьмах - одно и то же. И это пред всею компанией, за столом. Я говорю: "это вы ищете сна и ничем кроме лекарства не добудете его." А он говорят мне: "слыхал я, как слепой вед слепаго, и теперь понимаю, что это значит". Остроумно, а все-таки он у меня проспит целую ночь, несмотря на то. Ему непременно надо уснуть; у меня под рукой аптечка леди Вериндер. Дать ему двадцать пять капель опиума на ночь, без его ведома, и зайдти завтра поутру. "Ну, мистер Блек, не принять ли вам немножко лекарства сегодня? Вы никак не уснете без того." - "А вот, напротив, мистер Канди, я отлично спал эту ночь и без того." Тут и прихлопнуть его всею правдой! Кроме того, что вы отлично спали, вы еще приняли дозу опиуму, сэр, пред тем как лечь в постель. Что же теперь вы скажете о медицине-то?"

Возвратив рукопись Ездре Дженнингсу, я прежде всего весьма естественно пришед в восторг от той ловкости, с которою он выработал эту гладкую и законченную ткань из перепутанной пасьмы. Я хотел-было выразить свое удивление в нескольких словах, но он скромно перебил их, спросив, согласен ли его вывод из этих записок с моим.

- Уверены ли вы подобно мне, оказал он,- что во всех ваших поступках вечером, в день рождения мисс Вериндер, вы действовали под влиянием опиума?

- Я слишком мало знаю о влиянии опиума, чтоб иметь свое мнение, ответил я.- Я могу только следить за вашим и убеждаюсь, что вы правы.

- Очень хорошо. Следующий вопрос вот в чем. Вы теперь убеждены, я также убежден, но как вам убедит других?

Я показал ему на две рукописи, лежавшие пред нами на столе. Ездра Дженнингс покачал головой.

- Безполезно, мистер Блек! Совершенно бесполезно в силу трех неопровержимых доводов. Вопервых, эти заметки была сделаны при условиях, совершенно чуждых большинству людей. Вот вам одно уже не в пользу их! Вовторых, эти заметки представляют собой медицинскую метафизическую теорию. Опять не в пользу их! Втретьих, эти заметки сделаны мною, ничто, кроме моего заявления, не удостоверяет, что это не подделка. Припомните что я вам говорил на болоте и подумайте, много ли стоит мое заявление. Нет! относительно светского приговора заметки мои имеют лишь следующую цену. Надо возстановить вашу невинность, ну, вот оне и показывают как это сделать. Мы должны подтвердить ваше убеждение опытом, и подтвердите его вы.

- Каким образом? спросил я.

Он быстро наклонился ко мне через стол, разделявший вас.

- Решитесь ли вы на смелый опыт?

- Я готов на все чтобы рассеять подозрение, которое тяготеет надо мной.

- Готовы ли вы подвергнуться на время некоторому расстройству?

- Какому угодно, без разбора.

- Последуете ли вы неуклонно моему совету? Он может выставить вас на посмешище глупцам; он может вызвать увещания по стороны друзей, которых мнения вы обязаны уважать....

- Скажите что делать? нетерпеливо воскликнул я.- Я сделаю это, будь что будет.

- Вот что вы сделаете, мистер Блек, ответил он,- вы украдете алмаз вторично, бессознательно, в присутствии свидетелей, которых показания будут неоспоримы.

Я задрожал всем телом. Пробовал заговорить и только глядел на него.

- Я думаю, что это можно сделать, продолжил он,- и это будет сделано, если только вы поможете мне. Постарайтесь успокоиться, сядьте, и выслушайте, что я вам скажу. Вы опять начали курить, я это видел сам. Давно ли вы начали?

- Скоро год.

- Как же вы курите, больше или меньше прежняго?

- Больше.

- Можете ли вы снова бросить эту привычку? только разом, как прежде бросили.

Я начинал смутно догадываться куда он метит.

- Брошу с этой же минуты, ответил я.

- Если последствия будут те же, что в июне прошлаго года, сказал Ездра Дженнингс,- если вы опять станете страдать бессонницей, как страдали тогда, мы выиграем первый шаг. Состояние ваших нервов будет несколько сходно с тем, в котором они находилась в день рождения мисс Вериндер. Если нам удастся хоть приблизительно возобновить домашнюю обстановку, окружавшую вас в то время, и если вам удастся занять ваш ум различными вопросами относительно алмаза, волновавшими вас в прежнее время, то вы придете приблизительно в то же самое телесное и душевное состояние, в котором опиум захватил вас прошлаго года. В таком случае мы можем питать весьма основательную надежду на то, что вторичный прием его повлечет за собой в большей или меньшей степени повторение тех же самых последствий. Вот мое предложение в нескольких словах, на скорую руку. Теперь вы увидите чем оно оправдывается.

Он взял одну из лежавших возле него книг и развернул ее на странице, заложенной полоской бумаги.

- Не думайте, что я стану докучать вам лекцией физиологии, оказал он:- я считаю своею обязанностью ради нас обоих доказать, что прошу вас подвергнуться этому опыту не в силу какой-нибудь теории собственного изобретения. Взгляд мой оправдывается общепринятыми основаниями и признанными авторитетами. Подарите мне пять минут внимания, а я покажу вам, что мое предложение, при всей кажущейся фантастичности его, освящается наукой. Вот, вопервых, физиологический принцип, на основании которого я действую, изложенный самим доктором Карпентером. Прочтите про себя.

Он подал мне полоску бумаги, заложенную в книгу. На ней была написаны следующия строки:

"По многом основаниям можно думать, что всякое чувственное впечатление, однажды воспринятое познавательною способностью, отмечается, так сказать, в мозгу, и может воспроизводиться в последствии, хотя бы ум и не сознавал его присутствия в течении всего промежуточного времени.

- Ясно ли до сих пор? спросил Ездра Дженнингс.

- Совершенно ясно.

Он подвинул ко мне развернутую книгу и указал параграф, подчеркнутый карандашом.

- Теперь, сказал он,- прочтите вот этот отчет об одном случае, по-моему, прямо относящемся к нашему положению и к опыту, на который я вас подбиваю. Прежде всего заметьте, мистер Блек, что я ссылаюсь на величайшего из английских физиологов. У вас в руках физиология человека, сочинение доктора Эллиотсона; а случай, приводимый доктором, подтверждается известным авторитетом мистера Комба.

Указанный мне параграф содержал в себе следующее:

"Доктор Абель сообщал мне", пишет мистер Комб,- "об одном Ирландце, который состоял носильщиком при магазине и в трезвом состоянии забывал что он делал пьяный; но выпив снова, припоминал поступки совершенные им во время прежнего опьянения. Однажды, будучи пьян, он потерял довольно ценный сверток, а протрезвясь, не мог дать о нем никакого отчета. В следующий же раз, как только напился, тотчас вспомнил, что оставил сверток в одном доме, где тот, на неимением на нем адреса, и хранился в целости, пока за ним не зашли."

- И это ясно? спросил Ездра Дженнингс.

- Как нельзя более.

Он заложил полоску бумаги обратно и закрыл книгу.

- Теперь вы убеждены, что я говорил не без авторитета для своей поддержки? спросил он:- если же нет еще, то мне стоит только пойдти к этим полкам, а вам останется лишь прочесть параграфы, какие я вам указку.

- Я совершенно уверен, сказал я:- без всякого дальнейшего чтения.

- В таком случае, мы можем вернуться к тому, что вас лично интересует в этом деле. Я считаю своим долгом заявить вам все, что можно сказать против вашего опыта, равно как и в пользу его. Еслибы в нынешнем году мы могли воспроизвести условия вашей болезни точь-в-точь, как они были прошлаго года, то физиология порукой, что мы достигли бы того же самого результата. Но это, надо сознаться, просто невозможно. Мы можем надеяться лишь на приблизительное воспроизведение условий, и если нам не удастся возвратить вас в прежнее состояние, то попытка наша пропала. Если же вам это удастся,- а я надеюсь на успех,- тогда вы повторите свои поступки в ночь после дня рождения по крайней мере на столько, что убедите всех рассудительных людей в своей невинности, нравственной разумеется, относительно покражи алмаза. Кажется, теперь, мистер Блек, я поставил вопрос по всех сторон его возможно ясно. Если же осталось еще нечто неразъясненное, укажите мне, и я разъясню вам, если это возможно.

- Я совершенно понимаю все, что вы объяснили мне, сказал я:- но, признаюсь, меня озадачивает один пункт, которого вы мне еще не разъяснили.

- Какой же это?

- Я не понимаю самого действия опиума. Я не понимаю, как я мог ходить вниз по лестнице и вдоль по корридорам, отворять и задвигать ящики коммода и снова вернуться в свою комнату. Все это проявление деятельных сил. Я думал, что опиум сначала одуряет, а потом клонит ко сну.

- Это общее заблуждение насчет опиума, мистер Блек! В настоящую минуту я служу вам своим умом (какой есть) под влиянием дозы опиума вдесятеро сильнейшей нежели данная вам мистером Канди. Но не полагайтесь на мой авторитет даже в личном моем опыте. Я предвидел ваше возражение, а опять таки запасся беспристрастным свидетельством, которое будет иметь надлежащий вес в ваших глазах и в глазах ваших друзей.

Он подал мне вторую из двух лежавших на столе книг.

- Вот, сказал он:- пресловутые Признания английского изтребителя опиума! Возьмите книгу с собой и прочтите. На отмеченной мною странице вы увидите, что де-Квинсей, когда ему случалось, как он выражается, "не в меру хватать опиуму", или шел в раек оперного театра наслаждаться музыкой, или в субботние вечера шлялся по лондонским рынкам и с любопытством сделал за всеми плутнями и проделками бедняков, промышлявших себе воскресный обед. Этого довольно для доказательства способности к деятельным занятиям и передвижению с места на место под влиянием опиума.

- В этом отношении я удовлетворен вашим ответом, сказал я,- но я не вижу в нем, как именно действовал опиум на меня самого.

- Постараюсь ответить на это в нескольких словах, сказал Ездра Дженнингс;- действие опиума, в большинстве случаев, заключается в двух влияниях: сначала возбудительном, а потом усыпляющем. Под влиянием возбуждения, последние и самые живые впечатления, оставшиеся в уме вашем,- именно впечатления, касавшиеся алмаза,- при болезненно раздраженном состоянии ваших нервов, весьма вероятно, должны были преобладать в мозгу и подчинить себе ваш рассудок вместе с волей, точь-в-точь как их подчиняет себе обыкновенное сновидение. Мало-по-малу, под этим влиянием, опасения за целость алмаза, ощущаемые вами в течение дня, стали весьма способны развиться из сомнений в положительную уверенность, побудить вас к деятельной попытке предохранить драгоценность, направить вас с этою целью в ту комнату, куда вы входили, и руководить вас по ящикам коммода, пока вы не нашли того, в котором лежал камень. В опьянении опиумом вы все это могли сделать. Позже, когда усыпляющее влияние его стало брать верх над возбудительным, вы понемногу начали приходить в оцепенение и столбняк. Еще позднее вы впали в глубокий сон. Когда же настало утро, и вы проспались от опиума, то проснулись в совершенном неведении своих поступков за-ночь, словно вы прожили это время у антиподов. Достаточно ли я разъяснил вам, до сих пор?

- Вы настолько разъяснили мне, сказал я,- что я попрошу вас продолжать. Вы показали мне, как я вошел в комнату и взял алмаз. Но мисс Вериндер видела, как я вышед из комнаты с алмазом в руке. Можете ли вы проследить мои действия с этой минуты? Можете ли вы угадать, что я сделал вслед затем?

- Вот к этому-то я, и веду теперь, возразил он:- это еще вопрос, не пригодится ли опыт,- предлагаемый мной в виде средства возстановить вашу невинность,- в то же время как средство для розыска пропавшего алмаза. Выйдя из гостиной мисс Вериндер, с алмазом в руке, вы, по всей вероятности, вернулась в свою комнату....

- Да? И что же затем?

- Очень возможно, мистер Блек,- я не смею высказаться утвердительнее,- что мысль о сохранении алмаза весьма естественно и последовательно привела вас к мысли спрятать алмаз, и вы спрятали его где-нибудь в вашей спальне. В таком случае происшествие с ирландским носильщиком может повториться и с вами. Под влиянием вторичного приема опиума, вы, пожалуй, вспомните место, в котором спрятали алмаз под влиянием первого приема.

Теперь настала моя очередь просвещать Ездру Дженнингса. Я прервал его на этих словах.

- Вы разчитываете, сказал я,- на результат, которого быть не может. Алмаз в настоящее время находится в Лондоне.

Он вздрогнул и поглядел на меня с величайшим удивлением.

- В Лондоне? повторил он:- как же он попал в Лондон из дома леди Вериндер?

- Этого никто не знает.

- Вы собственноручно вынесли его из комнаты мисс Вериндер. Как же его взяли у вас?

- Я понятия не имею, как его у меня взяли.

- Видели вы его, проснувшись поутру?

- Нет.

- Мистер Блек! Тут, кажется, надо кое-что разъяснить. Смею ли я спросить, почему вы знаете, что алмаз в настоящее время находится в Лондоне?

Этот самый вопрос я предлагал мистеру Броффу, производя первые изследования о Лунном камне, по возвращении моем в Англию. Поэтому, отвечая Ездре Дженнингсу, я повторил только слышанное мною из собственных уст адвоката и уже известное читателю.

Он явно высказал, что не удовлетворен моим ответом.

- Со всем должным уважением к вам, оказан он,- и к мистеру Боффу, я все-таки держусь того мнения, которое сейчас выразил. Я очень хорошо знаю, что оно основывается на одном предположении. Простите, если я напомню вам, что и ваше мнение также на одном предположении основано.

Этот взгляд на дело был для меня совершенно вон. Я с нетерпением ждал чем он оправдает его.

- Я предполагаю, продолжил Ездра Дженнингс,- что влияние опиума, побудив вас овладеть алмазом с целию обезпечения его целости, могло точно также побудить нас спрятать его, с тою же целью, где-нибудь в своей комнате. А вы предполагаете, что индейские заговорщики никоим образом не могла ошибаться. Индейцы пошли за алмазом в дом мистера Локера, а поэтому алмаз непременно должен быть у мистера Локера в руках! Есть ли у вас какое-нибудь доказательство хоть бы того, что алмаз действительно увезли в Лондон? Вы даже не можете догадаться как или кем он был взят им дома леди Вериндер! А чем вы докажете, что он точно заложен мистеру Локеру? Он заявляет, что никогда и не слыхивал о Лунном камне, и в расписке его банкира ничего не видно, кроме приема драгоценности высокой стоимости. Индейцы полагают, что мистер Локер лжет,- и вы опять таки полагаете, что Индейцы правы. В защиту своего взгляда я говорю только, что он возможен. Можете ли вы, основываясь на логике или на законе, оказать нечто большее в защиту вашего взгляда, мистер Блек?

Вопрос был поставлен твердо и,- нечего спорить - вполне справедливо.

- Сознаюсь, что вы озадачили меня, ответил я.- Вы ничего не имеете против того, чтоб я написал к мистеру Броффу и сообщал ему сказанное вами?

- Напротив, я буду весьма рад, если вы напишете мистеру Броффу. Посоветовавшись с его опытностью, мы, пожалуй, увидим все дело в ином свете. Теперь же возвратимся к нашему опыту с опиумом. Итак, решено, что вы с этой минуты бросаете привычку курить?

- Бросаю с этой минуты.

- Это первый шаг. Второе - надо воспроизвести, как можно приблизительнее, домашнюю обстановку, окружавшую вас в прошлом году.

Как же это сделать? Леди Вериндер умерла. Мы с Рахилью безвозвратно разошлись до тех пор, пока на мне будет лежать подозрение в краже. Годфрей Абдьвайт находился в отсутствии, путешествуя на континенте. Просто невозможно было собрать бывших в доме в то время, когда я провел в нем последнюю ночь. Заявление этого препятствия, повидимому, не смутило Ездру Дженнингса. Он оказал, что придает весьма мало значения сбору этих людей, имея в виду всю тщету надежды сызнова поставить их в разнообразные положения, какие занимали они относительно меня в прошлое время. Но с другой стороны, он считал существенным залогом успеха опыта, чтоб я был окружен теми же самыми предметами, которые окружали меня в последнюю мою побывку в том доме.

- Важнее всего, сказал он,- чтобы вы спали в той же комнате, где ночевали в день рождения, и чтоб она была точно так же меблирована. Лестница, корридоры и гостиная мисс Вериндер должны быть возобновлены в том же виде, как были при вас. В этом отделении дома безусловно необходимо, мистер Блек, поставить на прежнее место всю мебель, которую теперь когда оттуда вынесли. Вы напрасно пожертвуете своими сигарами, если мы не получим на это позволения мисс Вериндер.

- Кто же должен обратиться к ней за позволением спросил я.

- А вам разве нельзя?

- И думать нечего. После того что произошло между ними относительно пропажи алмаза, я не могу ни видеть ее, ни писать к ней, пока дела обстоят попрежнему.

Ездра Дженнингс помолчал и подумал с минуту.

- Смею ли я предложить вам один щекотливый вопрос? проговорил он.

Я сделал ему знак продолжать.

- Справедливо ли я предполагаю, мистер Блек (судя по двум-трем словам, которые вы проронили), что вы питали не совсем обыкновенное участие к мисс Вериндер в прежнее время?

- Совершенно справедливо.

- Отвечали ль вам на это чувство?

- Отвечали.

- Как вы думаете, не будет ли мисс Вериндер сильно заинтересована в попытке возстановить вашу невинность?

- Я в этом уверен.

- В таком случае и напишу к мисс Вериндер, если вы мне позволите.

- Сообщив ей о предложении, которое вы мне сделали?

- Сообщив ей о всем происшедшем сегодня между нами.

Нет нужды говорить, что я с жаром принял предложенную мне услугу.

- Я еще успею написать с нынешнею почтой, сказал он, взглянув на часы:- не забудьте запереть сигары, когда вернетесь в свою гостинницу! Завтра поутру я зайду осведомиться, каково проведете вы ночь.

Я стал прощаться с ним и попробовал выразиться искреннюю благодарность за его доброту. Он тихо пожал мне руку.

- Припомните что я говорил вам на болоте, сказал он: - если мне удастся оказать вам услугу, мистер Блек, для меня это будет как бы последний проблеск солнца на вечерней заре долгаго и пасмурного дня.

Мы расстались. То было пятнадцатое июня. События следующих десяти дней,- все до одного более или менее касающиеся опыта, пассивным предметом которого был я,- записаны, по мере того как происходили, в дневнике помощника мистера Канди. На страницах, писанных Ездрою Джениннгсом, ничто не утаено, ничто не забыто. Пусть же Ездра Дженнингс и разкажет теперь, как произведен был опыт с опиумом и чем он кончился.

Разказ 4-ый. Извлечево из дневника Ездры Дженнингса.

1849 го, июня 15-го..... Несмотря на то что меня отвлекали и больные, и собственное страдание, я все-таки во-время кончил письмо к мисс Вериндер, чтобы сегодня же отправить его на почту. Мне хотелось бы, чтоб оно было кратко, но это не удалось; за то, кажется, вышло ясно. Оно предоставляет ей полную свободу выбора. Если она согласится присутствовать при опыте, то это будет по собственной её воле, а не из милости к мистеру Блеку, или ко мне.

Июня 16-го. Поздно встал, проведя ужасную ночь; вчерашний прием опиума дал себя знать, наказав меня целою вереницей страшных сновидений. То кружился я вихрем в пустом пространстве, с призраками умерших,- друзей и врагов. То милое лицо, которого я никогда более не увижу, возникало у моего изголовья, фосфорично и неприятно светясь в червой мгле, уставлялось на меня страшным взглядом и смеялось, оскалив зубы. Легкий припадок давнишней боли, в обычное время раннего утра, порадовал меня как перемена. Он разогнал видения, и вследствие того был сносен.

По случаю дурно проведенной ночи, и несколько опоздал поутру к мистеру Франклину Блеку; я застал его лежащим в растяжку на диване за завтраком, который состоял из водки с содовою водой и сухаго бисквита.

- Я так славно начал, что вам и желать ничего не остается, сказал он:- ночью несносная бессонница; поутру полнейшее отсутствие аппетита. Точь-в-точь что было в прошлом году, когда я отказался от сигар. Чем скорее я подготовлюсь ко вторичному приему опиума, тем это для меня будет приятнее.

- Вы примете его в тот же день, как только это станет возможно, ответил я:- а между тем надо как можно более позаботиться о вашем здоровьи. Если допустить вас до истощения, то легко потерпеть неудачу. Как надо промыслить себе аппетит к обеду. Иначе сказать, вы должны предпринять поездку верхом, или прогулку на чистом воздухе.

- Я поеду верхом, если мне достанут здесь лошадь. Кстати, я вчера писал к мистеру Броффу. А вы написали мистрис Вериндер?

- Да, со вчерашнею почтой.

- Очень хорошо. Значить, завтра мы сообщим друг другу кой-какие интересные вести. Постойте, не уходите еще! Я хочу вам сказать одно словечко. Вы, кажется, полагали вчера, что некоторые из моих друзей не совсем благосклонно отнесутся к нашему опыту с опиумом. Вы были совершенно правы. Я считаю старика Бетереджа в числе своих друзей; и вас позабавит, если я вам скажу, как сильно протестовал он при вчерашнем свидании со мной. "В течении вашей жизни, мистер Франклин, вы наделали столько глупостей, что удивляться надо; но уж эта - верх всего!" Вот какого мнения Бетередж. Но я уверен, что вы извините его предразсудки, если встретитесь с ним.

Я расстался с мистером Блеком и пошел в обход по больным, чувствуя себя здоровее, и счастливее после свидания с ним, хотя, и короткаго. В чем же заключается тайна моего влечения к этому человеку? Неужели на одном чувстве противоположности между его чистосердечною добротой, с которою он допустил меня в число своих знакомых, и жестокосердым отвращением и недоверием, встречаемыми мной в другах людях? Или в нем действительно есть нечто, удовлетворяющее ту жажду хоть капли людского участия, которая пережила во мне одиночество и преследования в течении многих лет и становится все томительней, по мере того как подходит время, когда я перестану страдать и чувствовать? Что пользы задавать себе эти вопросы? Мистер Блекь доставал мне новый интерес в жизни. Удовольствуемся же тем, не доискиваясь в чем состоит этот новый интерес.

Июня 17-го. Поутру, пред завтраком, мистер Канди сообщил мне, что уезжает недели на две погостить к одному приятелю, на юг Англии. Бедняга надавал мне такое множество разных поручений относительно больных, как будто у него все та же обширная практика, что была до болезни. Практика наша теперь почти что ничего не стоит! Его заменили другие доктора; меня же все, по возможности, обходят. Оно, пожалуй, и лучше, что он именно теперь уезжает. Он был бы огорчен, еслиб я не сообщил ему об опыте, который собираюсь произвесть над мистером Блеком. А если сообщить ему тайну, то нельзя ручаться, чтоб из того не вышло каких-либо весьма нежелательных последствий. Так оно и лучше. Безспорно лучше.

По отъезде мистера Канди мне доставали с почты ответ мистрис Вериндер.

Очаровательное письмо! Я стал весьма высокого мнения о ней. Ни малейшей попытки скрыть, насколько она заинтересована в нашем предприятии. Она, в самых прелестных выражениях, сообщает мне, что письмо мое убедило ее в невинности мистера Блека и (по крайней мере в её глазах) вовсе не нуждается в подтверждении опытом. Она даже укоряет себя,- вовсе незаслуженно, бедняжка,- что не догадалась тогда же об истинном смысле загадки. Скрытая цель всего этого очевидно состоит кое-в-чем посильнее великодушного желания вознаградить за зло, невинно причиненное ею другому. Ясно, что она любила его, несмотря на все отчуждение их друг от друга. Во многих местах восторг от сознания, что он достоин любви, наивно проглядывает в строжайших формальностях выражений и даже преодолевает еще более строгую сдержанность письма к незнакомому человеку. Возможно ли (спрашиваю я себя, читая это очаровательное письмо), чтоб из всех людей на свете именно я был выбрав средством примирения этой молодой парочки? Собственное мое счастье попирали ногами; любовь мою отняли у меня. Доживу ли я до того, чтоб увидеть хоть чужое счастие, мною созданное возобновление любви, мною возвращенной? О, милосердая смерть, дай мне увидать это прежде чем примешь меня в объятья, и голос твой шепнет мне: вот наконец успокоение!

Письмо заключает в себе две просьбы. Первая: не показывать его мистеру Франклину Блеку. Мне разрешается сказать ему, что мистрис Вериндер охотно предоставляет свой дом в его распоряжение; за тем просят ни чего не прибавлять.

Коллинз Уилки - Лунный камень (The Moonstone). 5 часть., читать текст

См. также Коллинз Уилки (William Wilkie Collins) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :