Кнут Гамсун
«Под осенней звездой (Under Hoststjoernen. En Vandrers Fortoelling). 2 часть.»

"Под осенней звездой (Under Hoststjoernen. En Vandrers Fortoelling). 2 часть."

- А когда будет готова дорога, да еще кое-что другое, то наступит и весна. А там надо приняться и за водопровод. А кроме того, ведь Петр все еще болен; так продолжаться не может, мне необходимо еще одного работника.

Вдруг до нас донеслось пение Фалькенберга. В комнатах был огонь, Фалькенберг был там и пел под аккомпанимент рояля. Весь воздух наполнился прекрасными звуками этого удивительного голоса, и невольно по мне пробежала дрожь.

Капитан вздрогнул и посмотрел на окна.

- А впрочем, - сказал он вдруг, - пожалуй, лучше и с дорогой подождать до весны. На сколько дней осталось вам еще работы в лесу, сказали вы?

- Три-четыре дня.

- Хорошо, на том мы и порешим: дня три-четыре и затем конец на этот раз.

Какое быстрое и странное решение, - подумал я. Я сказал:

- Собственно, проведению дороги зима не помешает; напротив, зимой во многих отношениях даже лучше прокладывать дорогу. Надо взрывать камни, возить щебень.

- Я это отлично знаю, но... Да, а теперь я пойду послушать пение.

И капитан ушел в дом.

Я подумал: Это он, конечно, сделал из вежливости, он хотел сделать вид, что причастен к приглашению Фалькенберга к комнаты. Но он, конечно, охотнее остался бы поболтать со мной.

Как я был глуп, и как я ошибался!

XXII.

Моя пила была почти окончена, и я мог составить ее и произнести пробу. На дворе у мостика еще торчал высокий пень поваленной ветром осины. Я прикрепил свой аппарат к этому пню и сейчас же убедился, что пила пилит хорошо. Помалкивай, помалкивай! Скоро на твоей улице будет праздник!

К сожалению, я плохо знал теорию, я должен был все время проверять себя опытами, и это значительно замедляло мою работу. Вообще, я был принужден упростит систему моего аппарата, насколько это было возможно.

Это было как раз в воскресенье, когда я прикрепил свою машину к осиновому пню. Новые деревянные части машины и светлая сталь пилы так и сверкали на солнце. Вскоре в окошках появились лица. а капитан вышел на двор. Он не ответил мне на мой поклон, а шел вперед, не отводя глаз от машины.

- Ну, как она идет?

Я привел пилу в движение.

- Посмотрите-ка, и вправду дело идет на лад.

Барыня и фрёкен Елизавета вышли на двор, все служанки вышли, Фалькенберг вышел. Я пустил в ход пилу. Помалкивай, помалкивай!

Капитан сказал:

- Не пойдет ли слишком много времени на прикрепление пилы к дереву?

- Часть времени выигрывается тем, что пилить значительно легче. При этой работе не приходится потеть.

- Почему

- Потому что давление вбок производится пружиной. Вот это-то давление и утомляет главным образом работников.

- А остальное время?

- Я хочу совершенно уничтожить винт и на место него применить тиски, которые требуют только одного нажатия. У тисков будет ряд нарезок, так что их можно будет накладывать на стволы различной толщины.

Я показал капитану рисунки этих тисков, которые я еще не успел сделать.

Капитан сам пустил в ход пилу, чтобы испытать, какое напряжение сил она требует. Он сказал:

- Еще вопрос, - не будет ли слишком тяжело таскать по лесу пилу, которая вдвое больше обыкновенной лесной пилы.

- Конечно, - подтвердил Фалькенберг.- Это надо еще посмотреть.

Все посмотрели сперва на Фалькенберга, а потом на меня. Тогда я заговорил.

- Один человек может сдвинуть нагруженную телегу на колесах. А тут будут передвигать двое людей пилу, которая двигается на колесиках, вертящихся на хорошо смазанной стальной оси. Эту пилу будет гораздо легче передвигать с места на место, нежели старую; в крайности даже один человек справится с ней.

- Мне кажется, что это почти невозможно.

- Увидим.

Фрёкен Елизавета спросила полушутя: - Но скажите мне, я ведь ничего не смыслю в этом, почему не проще перепиливать дерево по старому способу, как это всегда делалось прежде?

- Он хочет сберечь силу, которую тратят те, кто пилит, на давление вбок, - объяснил капитан.- При помощи этой пилы можно сделать горизонтальный разрез при давлении сверху вниз, для вертикального разреза. Представьте себе: вы давите вниз, а пила действует вбок. Скажите пожалуйста, - обратился он ко мне, - вы не думаете, что вследствие давления на концы пилы - разрез будет дугообразный?

- С этой пилой невозможно сделать дугообразного разреза при всем желании, так как она имеет форму Т, что делает ее несгибаемой.

Я думаю, что капитан делал свои замечания, без особенной надобности. При своих познаниях он мог бы лучше меня дать ответы на свои вопросы. Но зато было многое другое, на что капитан не обратил внимания, и что очень озабочивало меня. Машина, которую предстояло таскать во всему лесу, должна была быть крепкой конструкции, а я боялся, что две пружины могли сломаться или согнуться от толчка. Во всяком случае, моя машина была еще далеко не окончена.

. . .

Капитан подошел к Фалькенбергу и сказал:

- Я надеюсь, что вы ничего не имеете против того, чтобы отправиться завтра с нашими дамами в далекое путешествие? Петр еще слишком слаб.

- Помилуйте, что я могу иметь против этого?

- Фрёкен Елизавета уезжает завтра домой, - прибавил капитан, уходя.- Вам надо быть готовым к шести часам утра.

Фалькенберг был на седьмом небе от радости, что ему оказали такое доверие, и он поддразнивал меня и спрашивал, не завидую ли я ему. Нa самом деле я вовсе не завидовал ему. Одно мгновение, быть может, мне было обидно, что моему товарищу отдали предпочтение, но вместе с тем меня несравненно больше прельщала перспектива остаться одному с самим собой среди величавой тишины леса, нежели сидеть на козлах и дрожать от холода,

Фалькенберг, который был в самом радужном настроении, сказал мне:

- Ты совсем позеленел от зависти. Тебе хорошо было бы принять что-нибудь от этого, немного американского масла.

Весь день он возился с приготовлением к путешествию. Он мыл карету, смазывал колеса и осматривал сбрую. А я помогал ему.

- Ты, чего доброго, и не умеешь даже править парой - сказал я, чтобы позлить его.- Но я, так и быть, научу тебя главному завтра утром, прежде чем ты отправишься в путь.

- Мне, право, жалко смотреть на твои страдания, - ответил Фалькенберг.- И все это только из-за твоей скаредности, из-за того, что тебе жалко истратить десять эрэ на американское масло.

Весь день мы только и делали, что острили и смеялись друг над другом.

Вечером ко мне подошел капитан и сказал:

- Я не хотел вас беспокоить, а потому предложил вашему товарищу поехать с дамами, но фрёкен Елизавета требует вас.

- Меня?

- Так как вы старый знакомый.

- Ну, мой товарищ тоже человек надежный.

- Вы имеете что-нибудь против того, чтобы ехать?

- Нет.

- Хорошо. Так, значит, поедете вы.

У меня сейчас же промелькнула мысль: Хо-хо, повидимому, дамы предпочитают меня, потому что я изобретатель и обладатель замечательный пилы. А когда я приоденусь, то у меня недурная внешность, блестящая внешность!

Однако, капитан дал Фалькенбергу совсем иное объяснение, которое разом положило конец моим тщеславным мыслям: фрёкен Елизавета хочет, чтобы я еще раз побывал в усадьбе священника и чтобы отец сделал новую попытку нанять меня в работники. Об этом она уже заранее уговорилась с отцом.

Я думал и ломал себе голову над этим объяснением.

- Но ведь, если ты останешься в усадьбе священника, то ничего не выйдет из нашей работы на железной дороге, - сказал Фалькенберг.

Я ответил:

- Я не останусь там.

XXIII.

Рано утром я повез обеих дам в закрытой карете. Сперва было очень холодно, и мое шерстяное одеяло сослужило мне хорошую службу: я поочередно то обертывал им свои ноги, то надевал его на плечи в виде шали.

Мы ехали по той дороге, по которой незадолго перед тем шли с Фалькенбергом. Я узнавал одно место за другим: вон там Фалькенберг настраивал фортепиано, а там мы услыхали крики диких гусей... Взошло солнце, стало тепло, время шло: на одном перекрестке дамы постучали мне в окно кареты и сказали, что пора обедать.

Я посмотрел на солнце и решил, что дамам обедать еще рано, тогда как для меня это было как раз обеденное время, так как мы обедали с Фалькенбергом всегда в двенадцать часов. А потому я продолжал ехать дальше.

- Почему вы не останавливаетесь? - крикнули мне дамы.

- Но, ведь, вы обыкновенно обедаете в три часа... Я думал...

- Но мы голодны.

Я свернул в сторону и остановился. Затем я выпряг лошадей, напоил их и задал им корму.

- Уж не подогнали ли эти чудачки свое обеденное время к моему?- думал я.

- Пожалуйста!- услышал я приглашение.

Я не нашел удобным присоединяться к этой трапезе и остался у лошадей.

- Что же вы?- спросила барыня.

- Будьте так любезны, дайте мне чего-нибудь, - сказал я.

Оне дали мне всего очень много, но им все казалось, что я еще не получил достаточно. Я откупоривал бутылки с пивом, и меня щедро угостили и этим напитком. Это был целый пир на большой дороге, а для меня это было маленькое приключение в моей жизни. Но я старался как можно меньше смотреть на барыню, чтобы она не чувствовала себя униженной.

Дамы весело болтали друг с другом и из любезности обращались изредка и ко мне с несколькими словами. Фрёкен Елизавета сказала:

- Как весело обедать под открытым небом! Вы не находите этого?

Теперь она не говорила мне больше ты, как раньше у себя дома.

- Для него-то это не ново, - сказала барыня.- Ведь он каждый день обедает в лесу.

Ах, этот голос, глаза, этот нежный, женственный изгиб руки, которая протягивала мне стакан... И я мог бы рассказать кое-что о широком свете и развеселить их; я мог бы поправить их, когда оне болтали о том, чего не знали, как, например, о езде на верблюдах и о сборе винограда...

Я поспешил окончить свой обед и отошел от них. Я взял ведро и пошел за водой для лошадей, хотя это было лишнее, и сел у ручья.

Через несколько времени барыня крикнула меня:

- Идите к лошадям. Мы пойдем прогуляться и поискать хмелевых листьев, или чего-нибудь в этом роде.

Однако, когда я подошел к карете, то оне уже решили, что никуда итти не стоит, так как у хмеля уже опали листья, а рябины здесь нигде не видно, да и пестрых листьев нигде нет.

- В лесу теперь ничего нет, - сказала барышня.- Не пора ли нам отправляться, Лависа?

- Скажите, а здесь у вас больше нет кладбища для прогулок?

- Нет.

- Как же вы обходитесь без кладбища?- И она сказала барыне, что я очень странный человек, который бродит по ночам по кладбищу и устраивает свидания с мертвецами. Там-то я и придумываю свои машины.

Чтобы сказать что-нибудь, я спросил ее про молодого Эрика.- С ним случилось несчастье, он харкал кровью?...

- Да, он поправляется, - ответила коротко барышня.- Не пора ли нам отправляться, Лависа?

- Да, конечно. Вы готовы?

- Когда вам угодно, - ответил я.

Мы поехали дальше.

Время шло, солнце склонялось к западу, стало опять холодно, воздух стал резким; потом поднялся ветер, и пошел дождь вперемежку со снегом. Мы проехали мимо приходской церкви, мимо двух-трех лавок, мимо нескольких усадеб.

Вдруг в окно кареты снова раздался стук.

- Не здесь ли вы однажды ночью катались на чужих лошадях?- спросила барышня, улыбаясь.- И до нас дошли об этом слухи.

И обе дамы засмеялись. Я нашелся и ответил:

- И все-таки, ваш отец хочет взять меня в работники, не правда ли?

- Да - Раз мы начали говорить об этом, фрёкен, то позвольте вас спросить, как ваш отец узнал, что я работаю у капитана Фалькенберга? Ведь вы сами удивились, увидя меня там?

После мгновенного размышления она ответила, бросив взгляд на барыню.

- Я написала об этом домой.

Барыня опустила глаза.

Мне показалось, что молодая девушка говорит неправду. Но она отвечала впопад, и я был обезоружен. Не было ничего невозможного в том, что в своем письме к родителям она написала нечто в роде: "И знаете, кого я здесь встретила? Того, который устраивал у нас в усадьбе водопровод, - теперь он рубит лес у капитана"...

Между тем, когда мы, наконец приехали в усадьбу священника, то оказалось, что работник был уже нанят и находился там в услужении три недели. Он вышел к нам и принял лошадей.

А я опять начал ломать себе голову: почему меня выбрали в кучера? Не из-за желания ли вознаградить меня за то, что Фалькенберг пел в комнатах? Но неужели же эти люди не понимают, что я человек, который скоро прославится своим изобретением, и что я не нуждаюсь в благодеяниях!

Я бродил кругом, мрачный и недовольный самим собой; потом поужинал в кухне, получил благословение Олины за водопровод - и устроил на ночь лошадей. Когда стемнело, я отправился на чердак со своим одеялом...

Я проснулся от того, что кто-то водил по мне руками в темноте.

- Нельзя же тебе спать здесь, ведь ты замерзнешь, - сказала жена священника.- Пойдем, я покажу тебе другое место.

С минуту мы поговорили об этом. Я не хотел никуда уходить и добился того, что и она села вовле меня. Эта женщина была огонь, нет, она была дитя природы. Кровь еще горела в ней, и она увлекала и заставляла забываться.

XXIV.

Утром я проснулся в лучшем настроения духа. Я успокоился и стал благоразумным, я мог рассуждать. Если бы я желал добра самому себе, то я никогда не должен был бы покидать этого места; я мог бы сделаться работником и стал бы первым среди равных себе. Да и я свыкся бы с тихой деревенской жизнью.

На дворе стояла фру Фалькенбёрг. Ея высокая и светлая фигура выделялась на большом пустынном дворе и походила на стройную колонну. Она была без шляпы.

Я поклонился и пожелал доброго утра.

- Здравствуйте!- ответила она и подошла ко мне своей плавной походкой. Потом она спросила меня очень тихо:- Я хотела посмотреть вчера вечером, куда вас поместили, но мне не удалось уйти. Впрочем, конечно, я могла уйти, но... Ведь, вы не на чердаке спали?

Последния слова я слушал, как во сне, и не был в состоянии отвечать.

- Почему вы молчите?

- Вы спросили, спал ли я на чердаке? Да.

- В самом деле? И вам не было там очень дурно спать?

- Нет.

- Ну да, да, да... Мы отправимся домой попозже, днем.

Она повернулась и ушла, и при этом лицо её пылало до самых корней волос...

Ко мне подошел Харольд и попросил сделать ему змея.

- Хорошо, я сделаю тебе змея, - ответил я, не выходя из своего растерянного состояния, - я сделаю тебе громадного змея, который будет взлетать до самых облаков. Вот увидишь, что я сделаю тебе такого змея.

Мы проработали с Харольдом часа два над змеем. Харольд был славный мальчик и искренно увлекся сооружением змея, а что касается до меня, то я думал о чем угодно, только не о змее. Мы устроили хвост в несколько метров длины, клеили и крутили бечевки; раза два к нам приходила фрёкен Елизавета и смотрела на нашу работу. Она была такая же милая и живая, как всегда, но она для меня больше не существовала, и мысли мои были заняты не ею.

Через несколько времени за мной прислали и велели закладывать лошадей. Я должен был бы послушаться этого приказания, потому что путь предстоял длинный, но я послал Харольда попросить полчаса отсрочки. И мы продолжали работать до тех пор, пока змей не был готов, на следующий день, когда клей высохнет, думал я, Харольд пустит его по ветру и будет следить за его полетом, устремив взор в беспредельное пространство, и будет чувствовать в своей душе то же смутное волнение, каким теперь переполнена моя душа.

Лошади поданы.

Барыня выходит на крыльцо; ее провожает вся семья священника.

Священник и его жена узнают меня, отвечают на мой поклон и говорят мне несколько слов, но я не услыхал от них ничего такого, из чего я бы мог заключить, что они хотят нанять меня в работники. Голубоглазая жена священника стояла и смотрела на меня своим косым взглядом.

Фрёкен Елизавета принесла корзинку с провизией и усадила свою подругу в карету.

- Ты так и не хочешь ничего больше надеть на себя?- спросила она на прощание.

- Нет, спасибо, я достаточно тепло одета. Прощай, прощай!

- Будьте сегодня таким же хорошим кучером, каким вы были вчера, - сказала барышня, кивая мне головой.

Мы отправились в путь.

Было холодно и сыро, и я сейчас же увидал, что барыня была недостаточно тепло укутана, и что ей было холодно в её одеяле.

Мы едем час за часом. У меня нет варежек, и мои руки коченеют и не чувствуют возжей, но лошади, которые понимают, что скоро будут дома, бегут бодро без всякого поощрения.

Когда мы поравнялись с одной избушкой, стоявшей немного в стороне от дороги, барыня постучала мне в окно кареты и сказала, что пора обедать. Она вышла из кареты совсем бледная от холода.

- Мы войдем в эту избу и закусим, - сказала она.- Идите также туда, когда вы устроите лошадей, и возьмите с собой корзинку.

И она стала подниматься на пригорок, где находилась изба.

- Она, вероятно, хочет закусывать в избе, потому что на дворе холодно, - подумал я.- Ведь не может же быть, чтобы она боялась меня...

Я привязал лошадей и задал им корму. Так как погода хмурилась и можно было ожидать дождя, то я покрыл их клеенкой. Потом я похлопал их и пошел с корзинкой в избу.

В избе стояла старая женщина, которая сказала:

- Милости просим, входите, входите!

И затем спокойно продолжала варить свой кофе. Барыня выложила из корзины провизию и сказала, не глядя на меня:

- Можно вам предложить и сегодня чего-нибудь?

- Да. Очень вам благодарен.

Мы едим в глубоком молчании. Я сижу на маленькой скамейке возле двери, а тарелка стоит рядом со мной на самом кончике скамейки. Барыня сидит у стола и почти все время смотрит на двор; она, повидимому, не в состоянии проглотить ни одного куска. От времени до времени она перекидывается с женщиной несколькими словами, от времени до времени она бросает взгляд на мою тарелку, чтобы убедиться, что она не пуста. Избушка так мала, что между окном и мною не более двух шагов, так что мы с ней сидим все равно как бы рядом.

Когда кофе был готов, то оказалось, что на скамейке не нашлось больше места для моей чашки, а потому мне пришлось держать ее в руках. Тогда барыня повернулась ко мне всем лицом и сказала с опущенными глазами:

- Здесь есть место.

Мое сердце сильно забилось, и я пробормотал:

- Благодарю вас, мне здесь отлично... Я предпочитаю...

Было ясно, что она волновалась, что она боялась меня, боялась, что я скажу что-нибудь, сделаю что-нибудь. Она снова отвернула свое лицо, но я видел, как тяжело дышала её грудь.- Успокойся же!- говорил я мысленно;- с моих несчастных губ не сорвется ни единого слова!

Я хотел было поставить пустую тарелку и чашку на стол, но я боялся испугать ее. Я пошумел сперва чашкой, чтобы обратить на себя её внимание, потом поставил на стол посуду и поблагодарил.

Она сделала попытку принять хозяйский тон:

- Не хотите ли еще? Почему же...

- Нет, очень вам благодарен... Уложить все обратно? Но я боюсь, что мне не удастся это сделать.

Я случайно взглянул на свои руки: в тепле оне отогрелись и страшно распухли и были безформенны и неповоротливы. С такими руками трудно было что-нибудь делать. Она посмотрела сперва на мои руки, потом на пол и сказала, сдерживая улыбку:

- Разве у вас нет варежек?

- Нет, но оне мне и не нужны.

Я сел на свое место у двери и стал ждать, пока она уложит все в корзину, чтобы захватить корзину с собой. Вдруг она повернула ко мне лицо и спросила, не поднимая глаз:

- Вы откуда?

- Из Нордланда.

Пауза.

- А вы бывали там?

- Да, в детстве.

При этих словах она посмотрела на свои часы, как бы для того, чтобы прекратить разговор и вместе с тем напомнить мне, что пора ехать.

Я сейчас же встал и пошел к лошадям.

Стало смеркаться, небо потемнело, пошел мокрый снег. Я стащил незаметно с козел свое одеяло и сунул его под переднее сиденье кареты. Сделав это, я напоил лошадей и запряг их. Немного спустя из избы вышла барыня. Я пошел к ней навстречу, чтобы взять корзинку.

- Куда вы?

- За корзинкой.

- Благодарю вас, это лишнее. Там нечего брать с собой.

Мы пошли к карете. Она села в карету, и я стал помогать ей укутывать ноги. При этом я сделал вид, что случайно нашел одеяло под передним сидением. Я старался скрыть кайму. чтобы она не узнала его.

- Ах, как это великолепно! - сказала она..- Где оно лежало?

- Здесь.

- Мне дали бы несколько одеял у священника, но ведь несчастные люди никогда не получили бы их обратно... Благодарю вас, я сала... Нет, благодарю вас, право же, я могу сама... Приготовляйтесь сами.

Я затворил дверцу кареты и вскочил на козлы.

Если она теперь постучит в окошко, то это из-за одеяла, и я не остановлюсь, - решил я мысленно.

Время шло час за часом. Стало темно, как в мешке, снег пополам с дождем шел с усиливающимся ожесточением, дорога становилась все грязнее и грязнее. От времени до времени я спрыгивал с козел и бежал рядом с каретой, чтобы согреться; с моего платья вода лила ручьями.

До дома уже оставалось недалеко.

Если бы только у крыльца не было слишком много света, чтобы она не узнала одеяла!- думал я.

К несчастью все было освещено. Барыню ждали. Не зная, что делать, я остановил лошадей за несколько шагов до крыльца и открыл дверцу кареты.

- Зачем? что это такое?

- Я думал, что вы будете так добры и выйдете здесь. Дорогу так размыло... Колеса...

Она, вероятно, подумала, что я замышляю что-нибудь недоброе. Бог знает, что ей показалось, но она сказала:

- Господи, да поезжайте

Лошади тронули и остановились в самом ярком свете.

На крыльцо вышла Эмма и приняла барыню. Барыня отдала ей одеяла, которые она уже заранее сложила.

- Благодарю вас!- сказала она мне.- Боже, как с вас течет!

XXV.

Меня ожидало удивительное известие: Фалькенберг нанялся к капитану в работники. Это решение моего товарища разрушило все наши планы, и я оставался один. Я ничего не понимал во всем этом. Но ведь я мог обдумать положение вещей на следующий день.

Было уже два часа ночи, а я все еще лежал с открытыми глазами, дрожал и думал, - и во все эти долгие часы я никак не мог согреться. Но вот, наконец, я почувствовал, что по моим жилам разливается тепло, и через несколько времени я лежал в сильнейшем жару... Как она боялась вчера, она не решилась даже остановиться на дороге, чтобы поесть, а зашла в избу... и во весь долгий путь она ни разу не подняла на меня глаз...

Вдруг я прихожу на мгновение в полное сознание и соображаю, что могу сказать что-нибудь в бреду и разбудить Фалькенберга. Я судорожно сжимаю зубы и вскакиваю с постели. Снова натянув на себя свое мокрое платье, я ощупью спускаюсь с лестницы и бросаюсь опрометью бежать через поля. Через несколько времени мое платье начинает согревать меня. Я бегу по направлению к лесу, где мы работали. С моего лица катятся капли пота и дождя, лишь бы мне достать пилу, тогда я изгоню из своего тела лихорадку работой, - это старое, хорошо испытанное мною средство. Пилы нет, но зато я нахожу мой топор, который я сам спрятал в субботу вечером, - и я начинаю рубить. Тьма такая, что я почти ничего не вижу; но я изредка ощупываю рукой зарубленное место на стволе, и мне удается срубить несколько деревьев. Пот льется с меня градом.

Когда я почувствовал себя достаточно утомленным, я спрятал топор на старое место. Начало светать, и я побежал домой.

- Где ты был?- спросил Фалькенберг.

Я не хотел, чтоб он узнал о моей простуде, так как он мог бы проговориться об этом в кухне, а потому я пробормотал, что и сам не знаю, куда ходил.

- Ты, верно, был у Рённауг, - сказал Фалькенберг.

Я ответил, что действительно был у Рённауг, раз он отгадал.

- Отгадать это вовсе не трудно, - заметил он.- Но что касается до меня, то я уже ни к кому больше не пойду.

- Так ты, значит, женишься на Эмме!

- Да, это дело налаживается. Досадно, что и тебе нельзя здесь остаться. Тогда и ты, пожалуй, мог бы жениться на одной из остальных.

И он продолжал дальше говорить на эту тему и сказал, что я, может быть, и мог бы жениться на одной из других девушек, но что у капитана не было больше никакой работы для меня. Мне не надо даже на следующий день итти в лес... Я слушал Фалькенберга, но слова его доносились до меня откуда-то издалека, из-за целаго моря сна, которое надвигалось на меня.

Когда я проснулся наследующее утро, то лихорадки у меня уже больше не было, я чувствовал только некоторую истому; тем не менее, я приготовился идти в лес.

- Тебе незачем надевать на себя больше платье, в котором ты ходишь на работу в лес. Ведь я уже сказал тебе это.

- И то правда! Но я все таки надену рабочее платье, так как другое совсем мокрое.

Фалькенберг чувствует себя немного смущенным вследствие своей измены; но он извиняется тем, будто бы думал, что я наймусь к священнику.

- Так ты, значит, не пойдешь на работу в горы?- спросил. я.

- Гм... Нет из этого ничего не выйдет. О, нет! Ты и сам понимаешь, что я устал, наконец, таскаться с одного места на другое. А лучше, чем здесь, мне нигде не будет.

Я делаю вид, что это меня совсем не трогает, и выказываю вдруг большой интерес к Петру:- самое ужасное это то, что беднягу выбрасывают на улицу.

- Выбрасывают, нечего сказать! - воскликнул Фалькенберг.- Когда он пролежит здесь больным ровно столько недель, сколько полагается по закону, то он отправится домой. Ведь у его отца есть свой двор с землей.

Потом Фалькенберг объявил мне совсем чистосердечно, что чувствует себя не в своей тарелке с тех пор, как решил покинуть меня. Если бы но Эмма, то он наплевал бы на капитана.

- Вот, посмотри-ка, это я отдаю тебе.

- Что это такое?

- Это свидетельства. Они мне больше не нужны, но тебе они могут пригодиться в трудную минуту. может быть, когда-нибудь вздумаешь настраивать фортепиано.

При этих словах он протянул мне бумаги и ключ для настраивания.

Но так как я не обладаю хорошим слухом Фалькенберга, то эти вещи для меня бесполезны, и я объявляю, что чувствую себя более способным настроить точильный камень, нежели фортепиано.

Фалькенберг расхохотался и, повидимому, почувствовал некоторое облегчение, видя меня таким веселым до самого конца.

Фалькенберг ушел. Мне нечего было делать, а потому я лег одетый на кровать и стал думать. Как бы то ни было, но работа наша была окончена, и мы ушли бы отсюда во всяком случае. Не мог же я рассчитывать остаться здесь на вечные времена. Одно не входило в наши рассчеты, - это то, что Фалькенберг остался. Если бы на мою долю выпало получить его место, то я работал бы за двоих! Нельзя ли подкупить Фалькенберга, чтобы он отказался от места? Уж если говорить всю правду, то мне казалось, что я подмечал у капитана некоторое недовольство по поводу того, что у него на дворе есть работник, который носит одну с ним фамилию. Очевидно, я ошибался.

Я думал и ломал себе голову. А ведь я был хорошим работником, насколько я знаю. И я никогда не воровал у капитана ни одной минуты для работы над моим изобретением.

Я снова погрузился в дремоту. Меня разбудили шаги на лестнице. Прежде чем я как следует успел встать с кровати, в дверях очутился капитан.

- Лежите, лежите, - сказал он ласково и хотел уже уходить.- А впрочем, раз я уже вас разбудил, то мы можем, пожалуй, свести наши счеты?

- Благодарю вас. Как вам угодно.

- Вот видите ли, мы оба, как ваш товарищ, так и я, думали, что вы найметесь к священнику, а потому... А теперь и хорошей погоде настал конец, так что в лесу работать невозможно, да там и немного осталось несрубленных деревьев. Да, что я хотел сказать? Вот видите ли, я рассчитался с вашим товарищем, а что касается до вас, то я не знаю?...

- Я удовлетворюсь той же платой, конечно.

- Мы решили с вашим товарищем, что ваша поденная плата должна быть немного больше.

Об этом Фалькенберг не упомянул мне ни единым словом; по всей вероятности, сам капитан придумал это.

- У нас с товарищем было уговорено, что мы будем получать поровну, - заметил я.

- Но ведь вы руководили работой. Конечно, вы должны получить по пятидесяти эрэ лишних в день.

Так как я убедился, что мои возражения не послужат ни к чему, то я предоставил капитану произнести рассчет, как он хотел, и принял деньги. При этом я заметил, что получил больше, чем ожидал.

Капитан ответил:

- Очень рад. Я просил бы вас принять также и вот это свидетельство о вашей работе.

И он протянул мне бумагу.

Он был справедливый и честный человек. Если он не упоминал о водопроводной работе весною, то он, конечно, имел на то свои причины, и я не хотел надоедать ему вопросами.

Он спросил:

- Так вы отправляетесь на железнодорожные работы?

- Нет, я еще не решил.

- Ну, да, конечно.. Благодарю вас за приятную компанию.

И он направился к двери. А я, осел этакий, не мог дольше сдерживать себя и спросил:

- Не найдется ли у вас работы для меня попозже, весною?

- Право, не знаю, мы посмотрим. Я... Это будет зависеть... Но если вы будете в этих краях... Я что вы собираетесь делать с вашей машиной?

- Если бы вы разрешили оставить ее пока здесь...

- Само собою разумеется.

Когда капитан ушел, я опустился на кровать. Итак, все кончено! И слава Богу! Теперь девять часов, она встала, она ходит в том доме, который я вижу из этого окна. Надо будет поскорее убраться отсюда.

Я вытащил свой мешок и начал укладывать в него свои вещи. Потом я натянул поверх блузы свою мокрую куртку и был готов. Однако, я снова опустился на кровать.

Вошла Эмма и сказала:

- Милости просим завтракать!

К моему ужасу она держала на руке мое одеяло.

- Барыня просила узнать, не твое ли это одеяло.

- Мое? Нет. Я уложил свое одеяло в мешок.

Эмма ушла с одеялом.

Конечно, я не мог признать одеяла. Чтобы ему провалиться, этому одеялу!... Не пойти ли мне завтракать? Я мог бы заодно поблагодарить и проститься. В этом не было бы ничего страннаго.

Снова вошла Эмма с аккуратно сложенным одеялом в руках. Она положила его на перекладину и сказала:

- Если ты не придешь сейчас, то кофе остынет.

- Зачем принесла ты сюда это одеяло?

- Барыня велела мне оставить его здесь.

- Может быть, это одеяло Фалькенберга. - пробормотал я.

Эмма спросила:

- Так ты уходишь теперь?

- Да. Раз ты не хочешь меня знать, то...

- Ишь ты?- сказала Эмма, сверкнув глазами.

Я пошел за Эммой на кухню. В то время, как я сидел за столом, я увидел в окно капитана, который шел в лес. Я обрадовался, что он ушел; быть может, барыня выйдет теперь на кухню.

Я поел и встал из-за стола. Уйти мне, не попрощавшись с ней? Конечно! Я прощаюсь со служанками и говорю несколько слов каждой из них.

- Я хотел бы также попрощаться и с барыней, но...

- Барыня у себя, я пойду...

Эмма пошла в комнаты и через мгновение возвратилась.

- У барыни болит голова, и она легла на диван. Но она просила кланяться.

- Добро пожаловать опять!- сказали все девушки, когда я уходил.

Я взял под мышку мешок и ушел со двора. Но вдруг я вспомнил, что Фалькенберг, быть может, будет искать топор, который я спрятал в лесу, и не найдет его. Я возвратился на двор, постучал в окно кухни и сказал про топор.

Шагая по дороге, я обернулся раза два и посмотрел на окна дома. Вскоре дома скрылись из виду.

XXVI.

Я пробродил вокруг Эвербё весь день, заходил в несколько дворов и спрашивал работы. Я бродил, как неспокойный дух, без цели, без смысла. Погода была холодная и сырая, и только безостановочная ходьба согревала меня несколько.

Под вечер я пробрался в лес капитана, где я работал. Я не слышал ударов топора, значит, Фалькенберг уже ушел домой. Я нашел деревья, которые я срубил ночью, и расхохотился над безобразными пнями которыми я украсил лес. Фалькенберг, конечно, заметил эту варварскую работу и поломал себе голову над тем, кто произвел это опустошение в лесу. Чего доброго, Фалькенберг подумал, что это дело лешего, а потому он и удрал домой, пока еще было светло. Ха-ха-ха!

Моя веселость была не особенно хорошего свойства; она была последствием лихорадки и слабости, которая осталась после лихорадки. Да и веселость моя вскоре перешла в грусть. Здесь, в этом месте, она стояла однажды со своей подругой; оне пришли к нам в лес и разговаривали с нами.

Когда стало довольно темно, я направился к усадьбе. Не переночевать ли мне еще сегодня на чердаке? Завтра, когда у неё пройдет головная боль, она, быть может, выйдет ко мне. Я шел до тех пор, пока не увидал свет в окнах; потом я повернул назад. Пожалуй, еще слишком рано.

Проходит некоторое время, мне кажется, что прошло два часа; я почередно хожу и сижу, потом я снова направляюсь к усадьбе. Собственно говоря, я отлично мог бы пойти на чердак и переночевать там, посмел бы только этот несчастный Фалькенберг хоть пикнут! Нет, теперь я знаю, что я сделаю: я спрячу свой мешок в лесу, а потом пойду на чердак и притворюсь, как если бы я там забыл что-нибудь.

Я снова возвращаюсь в лес.

Но едва я успеваю спрятать мешок, как для меня становится ясным, что мне нет никакого дела ни до Фалькенберга, ни до чердака, ни до постели. Я осел и дурак, и меня ничуть не занимает вопрос о ночлеге, я хочу видеть только одного человека и затем покинуть двор и все эти места и деревню.- Милостивый государь, - обращаюсь я к самому себе, - не вы ли искали тихой жизни и здравых людей, чтобы обрести душевный мир?

Я снова вытаскиваю свой мешок, взваливаю его себе на спину и в третий раз направляюсь к усадьбе. Я делаю крюк, чтобы обойти людскую, и подхожу к главному зданию с южной стороны. В комнатах свет.

Хотя и темно, но я снимаю со спины мешок, чтобы не походить на нищего, и беру его под мышку и затем осторожно подхожу к дому. В нескольких шагах от него я останавливаюсь, снимаю фуражку и стою перед окном навытяжку. Внутри никого не видно, не промелькнет ни одной тени; в столовой темно, время ужина уже прошло. Должно быть, уже поздно, - думаю я.

Вдруг в комнатах гаснет огонь, и весь дом кажется покинутым и вымороченным. Я все еще жду чего-то. Но вот появляется свет во втором этаже. Это её комната, думаю я. Свет горит с полчаса и затем гаснет. Теперь она легла. Спокойной мни!

Спокойной ночи навсегда!

Конечно, я не возвращусь сюда весною. Этого еще недоставало!

Выйдя на шоссе, я снова взваливаю себе мешок на спину и отправляюсь в путь.

Утром я иду дальше. Ночь я провел на одном сеновале, и мне было очень холодно, так как у меня не было одеяла. К тому же я должен был отправиться в путь на рассвете, в самое холодное время, чтобы не быть застигнутым на чужом сеновале.

Я иду и иду.

Хвойный лес чередуется с березовым. По дороге мне попадается можжевеловый куст с прямым стволом; я срезаю его себе на палку. Потом я сажусь у опушки леса и начинаю стругать и отделывать свою палку. Кое-где еще на деревьях остались желтые листья, а березы усыпаны сережками, на которых дрожат дождевые капли. От времени до времени на такую березу опускается с полдюжины маленьких птичек, и оне клюют сережки, а потом оне летят или к камню, или к какому-нибудь твердому стволу и очищают свои клювики от клейкого вещества. Оне ничего друг другу не уступают, оне преследуют друг друга, гоняются друг за другом, несмотря на то, что в их распоряжении целые миллионы таких сережек. Та птица, которую преследуют, и не думает защищаться, а старается только спастись. Если маленькая птичка с азартом нападает на большую, то эта последняя сейчас же уступает ей; даже большой дрозд и не думает сопротивляться воробью, а бросается скорее в сторону. Это, вероятно, происходит оттого, что энергия нападающего наводит страх, думаю я.

Неприятное чувство хюлода и тоскливое состояние которые овладевали мною с утра, мало-по-малу проходят; меня занимает все, что встречается мне по дороге, и мысли мои перебегают с одного предмета на другой. Больше всего забавляют меня птицы. Кроме того, немало радовало меня также и то, что карман у меня полон денег.

Фалькенберг случайно упомянул мне накануне, где находится дом Петра, и я направился туда. Получит какую-нибудь работу на этом маленьком дворе я не рассчитывал, но так как я был богат, то работа не очень-то занимала мои мысли. Петр должен был на этих же днях возвратиться домой, и он, быть может, мог поразсказать что-нибудь.

Я подогнал так, что пришел к дому Петра вечером. Я передал хозяевам поклоны от сына и сообщил, что ему гораздо лучше, и что он скоро возвратится домой. А потом я попросил разрешения переночевать.

XXVII.

Я прожил здесь дня два. Петр возвратился домой, но новостей с собой не принес никаких.

- Хорошо ли все поживают в Эвербё?

- Да. По крайней мере, я ничего не слыхал.

- Ты видел всех перед тем, как уйти? Капитана, барыню?

- Да.

- Никто не был болен?

- Нет. А кому же болеть-то?

- Я думал, не болен ли Фалькенберг, - сказал я.- Он жаловался, что у него руки ломит; но, вероятно, это прошло...

В этом доме не было уюта, хотя видно было, что в нем царило полное довольство. Хозяин был членом стортинга и с некоторых пор начал читать по вечерам газету. Ах, это ужасное чтение! Весь дом томился во время него, а дочери помирали со скуки. Когда Петр возвратился домой, то вся семья уселась считать, все ли ему выплатили, и пролежал ли он больным у капитана все дозволенное время, - все установленное законом время сполна, - сказал член стортинга. Накануне я нечаянно сломал одно стекло в чердачном окне; и все в доме начали перешептываться насчет этого и косо смотрели на меня, хотя стекло ничего не стоило. Тогда я отправился в лавку, купил стекло и сам вставил его в окно. Увидя это, член стортинга сказал мне:- напрасно ты беспокоился из-за таких пустяков.

Однако, я ходил в лавку не из-за одного стекла. Я купил еще несколько бутылок вина, чтобы показать, что я не довольствуюсь покупкой одних только стекол для маленького окна. Кроме того, я купил еще швейную машину, которую я собирался преподнести дочерям хозяина при прощаньи. Была суббота, и я хотел вечером угостить всех вином. На другой день, в воскресенье, можно было выспаться, а в понедельник утром я собирался итти дальше.

Однако, все вышло совсем не так, как я предполагал. Обе девушки побывали на чердаке и обнюхали мой мешок. Швейная машина и бутылки заставили работать их воображение. Оне строили разные предположения относительно этих вещей и гадали. Успокойтесь, думал я, ждите, пока я захочу удовлетворить ваше любопытство!

Вечером я сидел со всей семьей в избе, и мы разговаривали. Мы только что поужинали, и хозяин надел на нос очки и взял газету. Снаружи кто-то постучал в дверь.- На дворе стучат, сказал я. Девушки переглянулись и вышли. Немного спустя дверь растворилась, и оне вошли, ведя за собой двух парней.- Садитесь, пожалуйста!- сказала хозяйка.

У меня сейчас же промелькнула мысль, что этих деревенских парней заранее уведомили о вине, и что это были женихи девушек. Эти девушки восемнадцати, девятнадцати лет подавали большие надежды, - такие оне были ловкие и догадливые! Но дело в том, что вина вовсе не будет, ни капельки...

Говорили о погоде, о том, что в такое позднее время года хорошей погоды ждать больше нечего, что осеннюю пахоту придется остановить из-за дождя. Разговор шел вяло, и одна из девушек, обратясь ко мне, спросила, почему я так тих и молчалив.

- Это, вероятно, потому, что мне надо отправляться в путь, - ответил я.- В понедельник утром я уже буду за две мили отсюда.

- В таком случае мы, можем быть, выпьем за ваше здоровье сегодня вечером?

Этот вопрос сопровождался фырканьем. Смеялись над тем, что я сидел и скаредничал и заставлял ждать вина. Но я не знал этих девушек, и мне не было никакого дела до них, а то было совсем другое дело.

- Что такое?- спросил я.- Я купил три бутылки вина, чтобы взять их с собой.

- Так ты хочешь тащить с собой вино две мили?- спросила девушка с хохотом.- Да ведь по дороге сколько угодно лавок.

- Вы забываете, барышня, что завтра воскресенье, и что все лавки заперты, - ответил я.

Смех затих, но я чувствовал недоброжелательное отношение к себе за мой резкий ответ. Я обратился к хозяйке и спросил ее коротко, сколько я ей должен.

- Зачем торопиться? До завтра еще времени достаточно.

- Нет, я тороплюсь. Я пробыл у вас двое суток, скажите, сколько я вам должен.

Хозяйка долго думала и, наконец, вышла из комнаты и позвала с собой мужа, чтобы вместе решить этот вопрос.

Они так долго не возвращались, что я пошел на чердак, привел в порядок свой мешок и спустился с ним вниз. Я притворился обиженным и решил уйти в тот же вечер. Это был хороший способ уйти от этих людей.

Когда я вошел в избу, Петр спросил:

- Ведь не собираешься же ты уходить, глядя на ночь?

- Да, я собираюсь уходить.

- Мне кажется, что не стоит быть дураком и обращать внимание на то, что сказали эти девчонки.

- Господи, дай этому старику уйти!- сказала одна сестра.

Наконец, хозяин с хозяйкой возвратились в избу. Но они были осторожны и упорно молчали.

- Ну, сколько же я вам должен?

- Гм... Решайте это сами.

Все эти люди были мне противны до глубины души, мне становилось невыносимо в этом доме, и я бросил хозяйке первую попавшуюся мне под руки ассигнацию.

- Довольно?

- Гм...Конечно, и это деньги, но...- и этого могло бы быть достаточно, но...

- Сколько я вам дал?

- Пятерку.

- Ну, может быть, это и маловато.

И я хотел достать еще денег.

- Нет, мать, это была десятка, - сказал Петр.

Старуха разжала ладонь, посмотрела на бумажку и стала удивляться:

- Посмотрите-ка! Да ведь и вправду это десятка! Я не посмотрела, как следует. Большое тебе спасибо.

Хозяин, чтобы скрыть свое смущение, заговорил с парнями о том, что он прочел в газете:- ужасное несчастье, руку совсем раздробило в молотильной машине! Дочери делали вид, что не обращают на меня внимания, но оне сидели несолоно хлебавши и злились. В этом доме мне нечего было больше делать.

- Прощайте!

Хозяйка вышла за мной в сад и старалась умилостивить меня:

- Будь же добрым и дай нам в долг одну бутылку. Надо же угостить этих парней.

- Прощайте!- сказал я ей только на это, с таким видом, что лучше было ко мне не подходить.

Мешок я взвалил себе на спину, а швейную машину взял в руки. Было очень тяжело тащить все это, и дорогу к тому же размыло, но я все-таки шел с легким сердцем. Я пребывал в скверной истории, и мне даже казалось немного, что поведение мое было неблагородно. Неблагородно? Ничуть не бывало! Я разыграл из себя в некотором роде судью и вывел на чистую воду этих дрянных девчонок, которые хотели устроит пир для своих возлюбленных на мой счет. Положим так. Но разве мое негодование не было простой выходкой обиженного мужчины? Если бы на место двух парней в избу были приглашены две девушки, то разве не полилось бы вино? А она еще сказала - старик. Но разве она не была права? Я, вероятно, очень состарился, раз я не мог перенести, что меня оттолкнули ради простого мужика...

Однако, обида моя понемногу теряла свою остроту от утомительной ходьбы; я тащился час за часом со своей дурацкой ношей - с тремя бутылками вина и швейной машиной. Погода была теплая и туманная; я различал свет в домах только на очень близком расстоянии. Тогда на меня набрасывались собаки и не давали мне прокрасться на чердак. Наступила глубокая ночь; я чувствовал себя утомленным и грустным, будущее также заботило меня. И к чему я выбросил столько денег совсем зря! Я решил продать машину и снова превратить ее в деньги.

В конце-концов я подошел к одной избушке без собаки. В окне был еще виден свег, и я, недолго думая, вошел в избу и попросил ночлега.

XXVIII.

В избе за столом сидела и шила молоденькая девушка конфирмационного возраста. Больше в избе никого не было. На мою просьбу пронести здесь ночь она ответила с величайшим доверием, что, конечно, я могу остаться у них, но что она спросит; и она ушла за перегородку в маленькую каморку. Я крикнул ей вслед, что удовольствуюсь разрешением только посидеть у печки в ожидании рассвета.

Через минуту девушка возвратилась в сопровождении своей матери, которая на ходу застегивала пуговицы и крючки на своем платье.

- Добрый вечер. Оне не могут, - сказала она, - предложить мне хорошего помещения для ночлега, но она охотно уступает мне каморку.

- А где же вы сами будете спать?

- О, скоро утро наступит. А девочка должна еще сидеть и шит.

- Что она шьет? платье?

- Нет, только лиф к юбке. Она хочет надеть его завтра в церковь, но она ни за что не хотела, чтобы я помогала ей.

Я вытащил свою машину и сказал, смеясь, что для такой штуки сшить одним лифом меньше или больше ровно ничего не стоит. Вот я вам покажу!

- Уж не портной ли вы?

- Нет. Я просто продаю швейные машины.

Я вынимаю руководство и читаю, как надо обращаться с машиной. Девочка внимательно слушает. Она еще совсем дитя; её тонкие пальчики совсем посинели от материи, которая красит. Эти синие пальчики кажутся такими жалкими, что я вынимаю вино, и мы все пьем его. Потом мы беремся за шитье: Я читаю руководство, а девочка вертит колесо машины. Она находит, что дело идет великолепно, и глаза её сверкают от радости.

- Сколько ей лет?

- Шестнадцать, Она недавно конфирмовалась.

- Как ее зовут?

- Ольга.

Мат стоит и смотрит на работу, и у неё тоже является желание повертеть колесо, но каждый раз, когда она дотрогивается до колеса, Ольга говорит:- Осторожнее, мама, а то испортишь!- Когда мы стали наматывать нитки, мать взяла на мгновение в руки челнок, и Ольга опять испугалась, что она его испортит.

Мать берет кофейник и заваривает кофе, в избе становится тепло и уютно; эти одинокие женщины спокойны и доверчивы. Ольга смеется, котда я говорю что-нибудь забавное по поводу машины. Я обратил внимание на то, что ни мать, ни дочь не спрашивают, сколько стоит машина, хотя она и продавалась, - она так недоступна для них. Но оне обе наслаждаются, глядя на работу машины!

- Ольге стоило бы завести машину, - говорю я;- она умеет обращаться с нею.

Мать отвечает, что этого еще придется подождать, сперва Ольга должна послужить некоторое время.

- Так она пойдет в услужение?

Мать говорит, что она надеется на это. Ея другия две дочери уже служат, и им живется хорошо, слава Богу. Завтра Ольга увидит их в церкви.

На одной стене висит маленькое зеркальце с надтреснутым стеклом, на другой стене прибиты гвоздиками грошевые картинки, изображающия солдат верхом на лошадях и принцев в парадном платье. Я замечаю, что одна картинка старая и измятая, и изображает императрицу Евгению; я догадываюсь, что она приобретена уже давно, и спрашиваю, откуда она?

- Не помню. Да, муж ее принес когда-то.

- Откуда, из деревни?

- Право, не знаю. Не из поместья ли, где муж служил в молодости. Это было лет тридцать тому назад.

Я составил в голове маленький план, а потому я говорю:

- Эта картинка стоит больших денег.

Так как женщина думает, что я смеюсь над ней, то я начинаю подробно осматривать картинку и объявляю ей еще раз очень уверенно, что эта картинка не из дешевых.

Женщина вовсе уж не так глупа, она только говорит:- Вот как, вы это находите? Эта картинка висит с тех пор, как выстроили избу. Она собственно принадлежит Ольге, - Ольга с малых лет называла картинку своею.

Я принимаю таинственный вид и расспрашиваю подробнее:

- А где же это поместье?

- Поместье в соседней деревне. В двух милях отсюда. Там живет ленеман...

Кофе готово, и мы с Ольгой делаем маленький перерыв в работе, - нам осталось только пришить крючки. Я прошу показать мне блузу, с которой она наденет лиф, но оказывается, что настоящей блузы нет, а ее должен заменить простой вязанный платок. Однако, меня успокаивают тем, что поверх всего Ольга наденет старую кофту, которую ей дала сестра, и эта кофта скроет все недочеты.

- Ольга так растет за последнее время, - замечает мать, - что нет никакого смысла делать для неё настоящее платье раньше, как через год.

Ольга садится и пришивает крючки, и вскоре это дело сделано. Но теперь я замечаю, что она совсем засыпает и не в состоянии больше бороться со сном, и я принимаю начальнический тон и приказываю ей немедленно ложиться спать. Мать считает своей обязанностью сидеть со мной для компании, хотя я усердно прошу ее также пойти отдохнуть.

- Ты должна хорошенько поблагодарить этого незнакомого человека за помощь, - говорить мать.

И Ольга подходит ко мне, благодарит и протягивает руку. Я пользуюсь этим и толкаю ее в каморку.

- А теперь и вы также уходите, - говорю я матери.- Я все равно с вами разговаривать больше не буду, я очень устал.

Видя, что я устраиваюсь возле печки и подкладываю себе под голову мешок, она с улыбкой качает головой и уходить.

XXIX.

Мне здесь хорошо и весело. Утро. Солнце ярко сияет сквозь окна. Ольга с матерью так усердно намочили свои волосы и так тщательно причесали их, что от их голов тоже распространяется сияние.

После общего завтрака, за которым я получаю громадную порцию кофе, Ольга надевает на себя новый лиф, вязаный платок, заменяющий блузу, и сестрину кофту. Ах эта ужасная кофта! Она была вся обшита аграмантом, два ряда пуговиц были также из аграманта вокруг ворота и на рукавах была отделка из шнурка. Но маленькая Ольга совсем терялась в этой кофте - так она ей была велика. А Ольга была худа и костлява, как новорожденный теленок.

- А знаете что? - предлагаю я. - Не переделать ли нам сейчас эту кофту и не ушить ли ее в боках? Время у нас еще есть.

Но мать с дочерью переглядываются, что сегодня мол, воскресенье, когда нельзя употреблять ни иголки, ни ножа. Я хорошо понимаю их, потому что я сам так думал в детстве. Но я все-таки делаю попытку выйти из затруднения, прибегнув к маленькому вольнодумству:

- Это совсем другое дело, когда шьет машина. Ведь не считается же за грех, когда по дороге в воскресенье проедет телега.

Но оне этого не понимают. Кроме того, оказывается, что кофта рассчитана на рост: через два-три года она будет в пору.

Когда Ольга собралась уходить, я стал придумывать, что бы ей дать на прощанье, но я ничего не нашел и сунул ей в руку только одну крону. Она пожала мне руку в благодарность, показала матери монету и спросила шопотом, вся сияя, нельзя ли ей отдать деньги сестре в церкви. И мать ответила ей почти с таким же сияющим лицом, что, конечно, пусть она это сделает.

Ольга отправилась в церковь в своей кофте. Она спускается с пригорка, и при этом ноги её ступают го носками внутрь, то врозь, как придется. Господи, какая она была милая и смешная...

- А как зовут поместье, в котором живет ленеман?- спрашиваю я у матери.

- Херсет.

- Это большое поместье?

- Да, большое.

Я сижу некоторое время молча, моргаю сонными глазами и занимаюсь этимологией: Херсет - могло означать господское именье. Или, быть может, какой-нибудь Херсе владел им когда-то. А дочь Херсе была прекраснейшей девушкой в стране, и сам Ярл попросил её руки. Через год она родит ему сына, который сделается королем...

Одним словом, я решил отправиться в Херсет. Не все ли равно, куда итти? Может быть, у ленемана найдется работа, и во всяком случае, там чужие люди, которые меня не знали. Приняв решение итти в Херсет, я создавал себе ближайшую цель.

Я хочу спать, голова моя тяжела, и мысли путаются, и я получаю разрешение от хозяйки лечь на её постель. Великолепный голубой паук медленно ползет по стене, и я лежу и слежу за ним глазами, пока сон наконец не овладевает мною.

Я проспал часа два и просыпаюсь бодрый и здоровый. Хозяйка готовит обед. Я укладываю свой мешок, плачу хозяйке за свое содержание и говорю под конец, что хочу выменять у Ольги её картинку на швейную машину.

Хозяйка и на этот раз не верит мне.

Но я сказал, что это все равно. Раз она довольна, то и я доволен. Картина имеет свою цену, и я знаю, что делаю.

Я снял со стены картинку, сдунул с неё пыль и осторожно свернул ее. На бревенчатой стене осталось светлое четырехугольное пятно. Потом я попрощался с хозяйкой.

Она проводила меня во двор и спросила, не могу ли подождать, пока Ольга возвратится домой, тогда она сама поблагодарила бы меня. Ах, голубчик, пожалуйста!

Но у меня не было времени. Я попросил кланяться Ольге и сказать, что если у неё встретится какое-нибудь затруднение в обращении с машиной, то пусть она прочтет руководство.

Хозяйка долго стояла и смотрела мне вслед. Я весело шел по дороге и был очень доволен собой и своим поступком. Теперь мне надо было тащить только один мешок, утомление мое прошло, солнце сияло, и дорога немного просохла. Я запел, так я был доволен своим поступком.

Неврастения...

До Херсета я добрался только на следующий день. Так как усадьба была очень большая и богатая, то я хотел было уже пройти мимо; но потом, поговорив с одним из работников, я решил пойти к ленеману. Я ведь и раньше работал у богатых людей, например, у капитана из Эвербё...

Ленеман был широкоплечий, приземистый человек с длинной седой бородой и темными бровями. Об говорил сердито, но глаза у него были добродушные; позже оказалось, что он был веселый человек, который умел шутить и смеялся от души. Но от времени до времени на него нападала важность, и он кичился своим положением и своим богатством и был тщеславен.

- Нет, у меня нет работы, - встретил он меня. Откуда вы пришли?

Я назвал несколько мест, мимо которых я проходил.

- У вас, конечно, нет денег, и вы ходите и просите?

- Нет, я ничего не прошу. У меня есть деньги.

- Так идите дальше. У меня нет для вас работы, осенняя пахота окончилась. Вы умеете рубить жерди для изгороди?

- Да.

- Вот как. Но я не делаю больше деревянных изгородей, у меня проволочные изгороди. А штукатурить вы умеете?

- Да.

- Жаль. У меня как раз всю осень работали штукатуры, так что и вам была бы работа.

Он стоял передо мной и тыкал своей палкой в землю.

- Как вам пришло в голову прийти ко мне?

- Люди говорили, что стоит мне только пойти к лесману, и я достану работу.

- Да? У меня действительно всегда много всякого народу в доме. Вот недавно были штукатуры. Умеете ли вы делать изгороди для кур? уж это всякий сумеет, ха-ха-ха. Вы сказали, что были у капитана Фалькенберга в Эвербё?

- Да.

- Что вы там делали?

- Рубил лес.

- Я не знаю этого человека, он живет так далеко отсюда, но я слышал о нем. Есть у вас от него какия-нибудь бумаги?

Я передал ему свидетельство.

- Ладно, оставайся у меня, - сказал вдруг ленеман.

Он повел меня вокруг дома и привел в кухню.

- Дайте этому человеку хорошенько поесть, он пришел издалека, - сказал он.

Я сижу в большой светлой кухне и ем так хорошо, как уже давно не ел. Едва я успел окончить есть, как в кухню снова вошел ленеман.

- Эй, вы, послушайте, - сказал он.

Я сейчас же встал и стоял перед ним, как свечка. Повидимому, это маленькое проявление почтительности пришлось ему по душе.

- Нет, ешьте, кончайте. Вы уже поели? Я вот что придумал... Пойдемте со мной.

Он повел меня на двор.

- Вы пойдете в лес за дровами, что вы на это скажете? У меня два работника, но один у меня служит понятым, так что вам придется итти в лес с другим. Вы видите, что у меня дров запасено достаточно, но можно принести еще, это никогда не лишнее. Вы говорили, что у вас есть деньги? Покажите мне.

Я показал ему свои деньги.

- Хорошо. Вот видите ли, я должностное лицо и должен знать своих людей. Но само собою разумеется, что у вас ничего нет на совести, раз вы пришли к ленеману, ха-ха-ха! Итак, сегодня вы отдохнете, а завтра отправитесь в лес.

Я начал приготовляться с следующему дню, осмотрел свое платье и отточил пилу и топор. У меня не было варежек, но погода была такая, что можно было еще обойтись без варежек, в остальном я ни в чем не нуждался.

Ленеман несколько раз приходил ко мне и болтал со мной весело и свободно, - его, вероятно, занимал разговор с чужим человеком, пришедшим издалека.- Иди сюда, Маргарита!- крикнул он своей жене, когда та шла по двору. - Вот здесь этот новый человек, я его посылаю в лес за дровами.

XXX.

Мы не получили никаких определенных указаний, но мы начали по собственному разумению рубить исключительно сухой лес. Вечером ленеман сказал, что мы поступили правильно. На следующий день он все-таки решил сам прийти в лес и дать нам необходимые указания.

Скоро я увидал, что работы в лесу не хватит и до Рождества. Дорога была хорошая, так как морозило, но снегу не было. А потому мы нарубили массу дров, и ничто не задерживало нашей работы. Сам ленеман нашел, что мы рубим лес, как сумасшедшие, ха-ха-ха. У старика было приятно работать, он часто приходил к нам в лес и всегда был в хорошем настроений духа. Так как я никогда не поддерживал его острот, то он, вероятно, решил, что я скучный, но надежный человек. Он поручил мне ходить за почтой.

В усадьбе не было ни детей, ни молодежи, за исключением служанок и одного работника. а потому по вечерам время шло медленно. Чтобы рассеяться немного, я достал кислоты и олова и вылудил в кухне несколько старых кастрюль. Но и это дело вскоре было кончено. Но вот однажды вечером я написал следующее письмо:

"Если бы я был там, где вы, то я работал бы за двоих!"

На следующий день я должен был итти за почтой для ленемана: я захватил с собой мое письмо и отослал его. Я очень волновался, - письмо вышло такое не изящное. Я получил бумагу от ленемана, а конверт я должен был обклеить целой лентой почтовых марок, чтобы скрыть штемпель ленемана. Что-то она скажет, когда получит это письмо! На нем не было ни подписи, ни числа, ни места, откуда оно послано.

Мы работаем в лесу с парнем, болтаем о разных пустяках и хорошо ладим друг с другом. Дни шли; к своему огорчению я увидел, что работа будет скоро окончена, но я питал маленькую надежду на то, что ленеман, быть может, найдет для меня какую-нибудь другую работу, когда мы покончим с дровами в лесу. Мне очень не хотелось отправляться странствовать перед Рождеством.

Но вот я опять однажды стою на почте и вдруг получаю письмо. Я никак не могу взять в толк, что это письмо адресовано мне, и я верчу его нерешительно в руках. Но почтовый чиновник знает меня, он читает адрес и говорит, что на конверте стоит мое имя, а кроме того, адрес ленемана. Вдруг меня пронзает одна мысль, и я хватаю письмо. Да, это ко мне, я забыл... конечно...

В ушах моих раздается звон, я быстро выхожу на дорогу, разрываю конверт и читаю:

"Не пишите мне - ".

Без подписи, без обозначения места, но так ясно и так прелестно! Первые два слова были подчеркнуты.

Не помню, как я дошел домой. Я помню только, что я сидел на куче камней и читал письмо, потом я засунул его в карман; потом я дошел до следующей кучи камней и проделал тоже самое. Не пишите. Но быть может, я могу пойти к ней и поговорить. Какая прелестная маленькая бумажка, какой изящный почерк! Ея руки дотрогивались до этого письма, её глаза были устремлены на эту бумагу, она дышала на нее! А в конце была черта, - она могла означать бесконечно много.

Возвратясь домой, я отдал почту и пошол в лес. Я был погружен в глубокие думы и, вероятно, казался очень странным моему товарищу, который с удивлением смотрел, как я то и дело перечитывал какое-то письмо, прятал его вместе с деньгами, потом опять вынимал и читал...

Какая она догадливая, что нашла меня! Наверное она держала конверт на свет и прочла под марками имя ленемана. Потом она на мгновение склонила свою прелестную головку, прищурила глаза и подумала:- он теперь работает у ленемана в Херсете...

Вечером, когда я возвратился домой, ко мне пришел ленеман и начал со мной разговаривать о том и о другом, а потом он спросил:

- Ведь вы, кажется, говорили, что работали у капитана Фалькенберга в Эвербё.

- Да.

- Оказывается, что он изобрел машину.

- Машину?

- Лесную пилу. Так стоит в газете.

Я вздрогнул. Уж не изобрел ли капитан мою пилу?

- Это ошибка, - говорю я;- пилу изобрел вовсе не капитан.

- Не он?

- Нет, не он. Но пила стоит у него.

И я рассказываю ленеману все. Он идет за газетой, и мы читаем с ним вместе: "Новое изобретение... Наш сотрудник отправился на место... Пила особенной конструкции, она может иметь громадное значение для лесопромышленников... Эта машина заключается к следующем...

- Ведь не хотите же вы сказать, что вы изобрели пилу?

- Да, я изобрел ее.

- И капитан хочет украсть ее? Нет, это великолепно! это восхитительно! Но положитесь на меня. Видел ли кто-нибудь, что вы работали над вашим изобретением?

- Да, все люди капитана.

- Клянусь, я никогда ничего подобного не видал! Украсть ваше изобретение! А деньги-то, ведь это пахнет миллионом!

Я должен был признаться, что не понимаю капитана.

- Но я-то его хорошо понимаю! Не даром я ленеман. Признаться, я уже давно подозревал этого человека. Он вовсе уж не так богат, каким он представлялся. А теперь я ему пошлю письмо, маленькое коротенькое письмецо от меня. Что вы на это скажете? Ха-ха-ха! Положитесь ка меня!

Но я стал обдумывать это дело. Ленеман слишком горячился; могло случиться, что капитан не виноват, что перепутал корреспондент. Я попросил ленемана позволить написать мне самому.

- И вступать в переговоры с этим обманщиком? Никогда! Предоставьте мне все это дело. А кроме того, если вы сами напишите, то слог у вас будет не так хорош, как у меня.

Однако я добился того, что он уступил мне, и было решено, что первое письмо напишу я, а уж потом он вмешается в это дело. Я опять получил почтовую бумагу от ленемана.

Из моего писанья в этот вечер ничего не вышло. Этот день был так полон впечатлений, и я был все еще очень взволнован. Я думал, думал и решил: ради жены я не хочу писать самому капитану, но я напишу моему товарищу Фалькенбергу несколько слов и попрошу его присматривать за машиной.

Ночью ко мне опять приходила покойница, - эта ужасная женщина, которая не давала мне покоя из-за своего ногтя с большого пальца. Весь день я провел в волнении, и она, как нарочно, явилась ко мне ночью. Поледенев от ужаса, я вижу, как она входить ко мне, останавливается посреди комнаты и протягивает мне руку. У противоположной стены спал мой товарищ по рубке дров, и для меня было большим утешением, когда я услыхал, что и он стонет и беспокоится во сне, что и он в опасности. Я качаю головой, желая дать понять покойнице, что я уже похоронил ноготь на покойном месте, и что больше я ничего не могу сделать. Но покойница продолжает стоят. Я попросил прощенья; но вдруг меня охватывает злоба, я выхожу из себя и объявляю, что я не хочу больше с ней возиться. Я взял её ноготь не надолго, но уже несколько месяцев тому назад я сделал сам другой ноготь, а её похоронил... Тогда она боком пробирается к моему изголовью и хочет подойти ко мне сзади. Я вскакиваю с постели и испускаю крик.

- Что случилось?- спрашивает мой товарищ со своей постели.

Я тру себе глаза и отвечаю, что видел сон.

- А кто сюда приходил?- спрашивает парень.

- Не знаю. Разве здесь кто-нибудь был?

- Я видел, как кто-то прошел...

XXXI.

Прошло два дня и я сел наконец, писать Фалькенбергу. Я был снова спокоен и рассудителен: "Я оставил в Эвербё свою милу, - писал я:- быть может, впоследствии она будет иметь некоторое значение для лесопромышленников, и я при первой возможности приду за ней. Пожалуйста, посмотри, чтобы она не испортилась".

Вор как я был деликатен. В этом письме было много достоинства. Конечно, Фалькенберг расскажет о нем в кухне и, быть может, покажет его, и все найдут, что письмо очень благородно. Но в письме моем была не одна только краткость; я назначил определенный срок, чтобы придать больше деловитости своему посланию:- в понедельник, 11-го декабря, я приду за машиной.

Я подумал: этот срок верный и определенный, - если машины в понедельник там не будет, то что-нибудь да придется предпринять.

Я сам отнес письмо на почту и снова наклеил на конверте целую полосу марок...

Мое сладкое опьянение все еще продолжалось: я получил самое очаровательное письмо на свете, я носил его на груди, оно было написано ко мне. Не пишите. Отлично, но я мог прийти. А под конец стояла черта.

Ведь не мог же я ошибаться относительно подчеркнутых слов? Выть может, они означали запрещение вообще? Дамы так любят подчеркивать всевозможные слова и ставить тире и тут, и там. Но не она, нет, не она!

Через несколько дней работа у ленемана должна была быть окончена. Это было хорошо, все было рассчитано, - одиннадцатого я буду в Эвербё! Это будет как раз во-время. Если капитан действительно имел какие-нибудь виды на мою машину, то надо было действовал скорее. Неужто же позволить совершенно чужому человеку украсть у меня из-под носа миллион, приобретенный мною собственным трудом? Разве я не трудился над машиной? Я начал сожалеть, что написал Фалькенбергу такое деликатное письмо; оно могло бы быть написано гораздо резче. А теперь, чего доброго, он не поверить, что я человек с характером. Можно ожидать, что он, пожалуй, будет еще свидетельствовать против меня, скажет, что я не изобрел машину. Ха-ха, дружище Фалькенберг, этого еще недоставало! Во первых, ты лишишься царствия небеснаго; но если это для тебя ничего не значит, то я донесу о твоем лжесвидетельстве моему другу и покровителю ленеману. А ты знаешь, к чему это поведет?

- Конечно, вам надо итти туда, - сказал ленеман, когда я рассказал ему о своих планах.- И, пожалуйста, возвращайтесь ко мне с машиной. Вы должны заботиться о своих интересах; тут, может быть, дело идет о целом состоянии.

На другой день почта принесла известие, которое сразу изменяло положение дела: капитан Фалькенберг писал сам в газете, что, - вследствие недоразумения, ему приписали изобретение новой пилы, тогда как изобрел эту машину один работник, который одно время служил у него в имении. Что касается до самой машины, то он воздерживается от какого-либо суждения о ней. Капитан Фалькенберг.

Мы с ленеманом стоим и смотрим друг на друга.

- Что вы теперь скажете?- спросил он.

- Капитан, во всяком случае, не виновен.

- Вот как. А знаете ли, что я думаю?

Пауза. Ленеман остается ленеманом с головы до ног и везде видит интриги.

- Он виновен.

- В самом деле?

- К таким штукам мне не привыкать стать. Теперь он заметает следы; ваше письмо его испугало. Ха-ха-ха!

Я должен был сознаться ленеману, что я вовсе не писал капитану, а послал только маленькую записочку работнику в Эвербё, и что даже и эта записочка не успела дойти по назначению, так как я отослал ее только вчера вечером.

Тогда ленеман замолк и не старался больше найти интриги. Напротив, с этой минуты он как будто усумнился в значении всего изобретения.

- Весьма возможно, что вся эта машина просто дрянь какая-нибудь, - сказал он. Но потом он прибавил добродушно:- я хотел сказать, что, быть может, она требует переделки и усовершенствования. Вы сами знаете, как приходится постоянпо переделывать военные суда и летательные машины... Вы все-таки решили итти туда?

- Да.

На этот раз я ничего не слыхал относительно того, чтобы я возвращался обратно с машиной; по ленеман дал мне хорошее свидетельство. Он охотно оставил бы меня у себя дольше, - написал он, - но я должен был прервать у него работу вследствии того, что у меня были свои дела в другом месте...

На другое утро, когда я вышел на двор, чтобы отправляться в путь, я увидал маленькую девушку, которая стояла на дворе. Это была Ольга. Что за глупое дитя! Она наверное с самой полночи была на ногах, чтобы поспеть сюда к утру. Она стояла передо мной в своей синей юбке, сестриной кофте.

- Это ты, Ольга? Куда ты идешь?

Оказалось, что она пришла ко мне.

- Откуда ты узнала, что я здесь?

Она ответила, что расспрашивала людей. Потом она спросила, правда ли, что машина принадлежит ей.

- Конечно, машина твоя, я променял ее на картинку. Хорошо ли она шьет?

- Да, она шьет хорошо.

Нам не о чем было с ней разговаривать, и я хотел, чтобы она ушла, прежде чем ее увидит ленеман, а то он начал бы расспрашивать.

- Ну, а теперь иди домой, мое дитя. Тебе далеко итти.

Ольга протянула мне свою ручку, которая утонула в моей и оставалась в ней, пока я сам ее не выпустил. Она поблагодарила меня и весело отправилась к обратный путь. Ноги её при ходьбе опять становятся то пятками врозь, то пятками внутрь, как придется.

XXXII.

Я почти у цели.

В воскресенье вечером я остановился на ночь в одной избе невдалеке от Эвербе, чтобы утром быть в усадьбе. В девять часов все уже будут на ногах, и я рассчитал увидать того, кого мне было нужно.

Нервы мои были возбуждены до крайности, и я представлял себе всякие неудачи; правда, я написал Фалькенбергу совсем невинное письмо, но капитан мог все-таки обидеться, что я назначил такой определенный срок, это проклятое число. Ах, если-бы я никогда не отсылал письма!

По мере того, как я приближался к усадьбе, я опускал голову все ниже и ниже и съеживался все больше и больше, хотя я и не совершил никакого преступления. Я свернул с дороги и сделал крюк, чтобы подойти сперва к службам. Там я встретил Фалькенберга. Он стоял возле сарая и мыл карету. Мы поздоровались друг с другом и разговорились, как старые товарищи.

- Ты едешь куда-нибудь?

- Нет, я возвратился только вчера вечером. Я ездил на железную дорогу.

- Кто уехал?

- Барыня.

- Барыня?

- Да, барыня.

Пауза.

- Вот как? А куда она уехала?

- В город, не надолго.

Пауза.

- Сюда приезжал какой-то человек и написал в газетах о твоей машине, - сказал Фалькенберг.

- Капитан также уехал?

- Нет, капитан дома. Он немножко поморщился, когда пришло твое письмо.

Мне удалось залучить Фалькенберга на наш старый чердак. У меня в мешке лежали еще две бутылки вина, которые я и подарил ему. Ах, эти бутылки, которые я столько времени таскал взад и вперед милю за милей, да еще со всякими предосторожностями, наконец-то оне мне пригодились. Если бы не оне, то Фалькенберг никогда не рассказал бы так много.

- Почему капитан поморщился, когда пришло мое письмо? Разве он видел его?

- Дело было так, - сказал Фадькенберг, - барыня была в кухне, когда пришла почта. "Что это за письмо с таким множеством марок?" спросила она. Я распечатал его и сказал, что это письмо от тебя и что ты будешь здесь одиннадцатаго.

- Что же она тогда сказала?

- Она больше ничего не сказала. "Так он будет здесь одиннадцатаго?" спросила она только еще раз. Да, ответил я, так он пишет.

- И дня два спустя тебе велели везти ее на железную дорогу?

- Да, дня два спустя. Тогда я подумал: раз барыня знает про письмо, то и капитану надо сказать об этом. Знаешь, что он сказал, когда я пришел к нему с письмом?

Я ничего не ответил, я углубился в мысли. Тут что-то есть. Неужели она бежала от меня? Нет, я сошел с ума? Не будет жена капитана из Эвербе бежат от одного из своих работников. Все представлялось мне таким странным, непонятным. Я надеялся, что мне можно будет говорить с ней, раз мне запретили писать.

Фалькенберг был немного смущен.

- Я показал письмо капитану, хотя ты и не упоминал об этом. Мне не надо было этого делать?

- Мне, все равно. Что же он сказал?

- Да, присмотри за машиной, - сказал он и поморщился.- Чтобы кто-нибудь не стащил ее, - сказал он еще.

- Так капитан зол на меня теперь?

- Нет! Нет, этого я не думаю. С тех пор он мне больше ничего не говорил про это.

Но мне дела нет до капитана. Когда Фалькенберг выпил достаточно вина, то я спросил его, не знает ли он городского адреса барыни.

- Нет, но Эмма, вероятно, знает.

Я позвал Эмму, угостил ее вином, стал болтать с ней о том и сем и, наконец, незаметно подойдя к интересующему меня предмету, спросил адрес барыни. Оказалось, что и она не знает адреса. Но барыня поехала делать рождественские закупки вместе с фрекен Елизаветой, так что у священника наверное знают адрес.

- А для чего тебе нужен адрес?

- Я случайно приобрел одну старинную брошь. И я хотел предложить барыне купить ее.

- Покажи.

Я был так рад, что мог показать Эмме красивую старинную брошь, которую я купил у одной из служанок в Херсете.

- Барыня ее не купит, - сказала Эмма.- Да и я не взяла бы ее.

- Если бы я тебе ее подарил, то ты, конечно, взяла бы ее, Эмма, - говорю я и стараюсь шутить.

Эмма ушла. Я пытаюсь еще кое-что выведать у Фалькенберга. У него было хорошее чутье, и он иногда понимал людей.

- Поешь ли ты еще барыне?

- Нет.- И Фалькенберг пожалел, что остался в усадьбе: здесь теперь все больше и больше слез и горя.

- Слез и горя? Разве капитан с женой не в хороших отношениях?

- Нечего сказать, хорошие отношения! Как раньше было, так и теперь. Прошлую субботу она проплакала весь день.

- Как это все странно. Но, вероятно, они деликатны друг с другом, - сказал я и насторожил уши в ожидании ответа.

- Но они опротивели друг другу, - ответил Фалькенберг.- Да и она так изменилась только за то время, что тебя здесь не было; она исхудала и побледнела.

Я сидел часа два на чердаке и смотрел в окно, не спуская глаз с главного здания, но капитан не появился. Почему он не выходил? Я потерял терпение и решил уйти, не извинившись перед капитаном. А у меня было хорошее извинение; я хотел свалить все на статью в газете и сказать, что на меня нашла мания величия, или что-нибудь в этом роде. Теперь мне не оставалось ничего другого, как разобрать и сложить машину так, чтобы ее можно было нести, покрыть ее, насколько возможно, мешком, и отправиться в путь.

Эмма была в кухне, когда я уходил, и она украла для меня кое-что из съедобнаго.

Мне опять предстоял длинный путь. Сперва я направлялся в усадьбу священника, что, впрочем, было мне по дороге, а оттуда я хотел итти на железную дорогу. Выпал снег и ходьба стала затруднительнее, а кроме того я должен был спешить: ведь она поехала в город только за рождественскими покупками и была уже впереди.

На следующий день под вечер я был в усадьбе священника. Я заранее решил, что лучше всего будет поговорить с самой барыней.

- Я зашел сюда по дороге в город, - сказал я ей.- Я тащу тяжелую машину, не позволите ли вы мне оставить здесь пока самые тяжелые деревянные части?

- Ты идешь в город?- спросила барыня.- Но ты, вероятно, переночуешь здесь?

- Нет, благодарю вас. Я должен быт в городе уже утром.

Барыня задумалась и сказала:

- Елизавета в городе. Ты мог бы захватить с собой один пакет, она кое-что забыла.

"Вот и адрес!" подумал я.

- Но я должна сперва приготовить посылку.

- Но фрекен Елизавета, пожалуй, успеет уехать из города, прежде чем я приеду?

- Нет, она там вместе с фру Фалькенберг, оне останутся в городе целую неделю.

Это было приятное известие. Теперь у меня были и адрес и время.

Барыня стояла и смотрела на меня боком.

- Так ты остаешься?- спросила она.- Я, действительно, должна кое-что приготовить...

Мне отвели комнату в главном здании, так как на чердаке стало слишком холодно. Вечером, когда все улеглись и в доме стало тихо, ко мне в комнату вошла барыня с пакетом и сказала:

- Извини, что я пришла так поздно. Но ты, вероятно, уйдешь завтра утром так рано, что я еще буду спать.

XXXIII.

И вот я снова среди городского шума, толкотни, газет, людей; так как я был вдали от всего этого несколько месяцев, то я не испытываю неприятного чувства. В один день я надеваю на себя городское платье и отправляюсь к фрёкен Елизавете. Она остановилась у своих родственников.

Не посчастливится ли мне увидать другую? Я волнуюсь, как мальчишка. Я чувствую себя так неловко в перчатках, что снимаю их; но, поднявшись на лестницу, я вижу, что мои руки не подходят к моему платью, и я снова натягиваю перчатки. Я звоню.

- Фрёкен Елизавета? Да, подождите немного, пожалуйста.

Выходить фрёкен Елизавета.

- Здравствуйте. Вам меня надо? Ах, да ведь это вы!

- У меня посылка от вашей матери. Пожалуйста.

Она разрывает немного пакет и смотрит.

- Нет, какова мама! Бинокль! А мы уже побывали в театре... А я не узнала вас сперва.

- Вот как. Но ведь мы виделись в последний раз не так давно.

- Правда, но... Послушайте, вам наверное хочется спросить про другую особу? Ха-ха-ха!

- Да, - сказал я.

- Ея здесь нет. Я одна остановилась у своих родственников. А она остановилась в "Виктории".

- Да? Но собственно, поручение у меня было к вам, - сказал я, стараясь овладеть собой.

- Подождите немного. Мне как раз надо в город, и мы пойдем вместе.

Фрёкен Елизавета надевает пальто и шляпу, кричит в одну дверь: "прощайте пока!" и уходит со мной. Мы берем коляску и едем в одно скромное кафе. Фрёкен Елизавета находит, что в кафе вообще очень весело, но это кафе не веселое.

- Быть может, вы хотите куда-нибудь в другое место?

- Да, в "Гранд".

Я немножко боюсь, что там мне будет не совсем-то спокойно. Меня долго не было в городе, и мне прийдется здороваться со знакомыми. Но барышня требует "Гранд". Она имела практику в продолжение только нескольких дней и стала очень уверенной. Однако раньше она мне больше нравилась.

Мы едем в "Гранд". Дело идет к вечеру. Фрёкен Елизавета садится в самом ярком свете и сама сияет от удовольствия. Подают вино.

- Однако, каким вы стали нарядным, - говорит она и смеется.

- Не мог же я здесь ходит в блузе.

- Конечно. Но по правде сказать, та блуза... Сказать то, что я думаю?

- Пожалуйста.

- Блуза вам шла больше.

Чтобы провалиться этому городскому платью! Я сидел, как на угольях, и все мои мысли были заняты совсем другим, а не этой болтовней.

- Вы долго останетесь в городе?- спрашиваю я.

- Пока Лависа останется, мы должны справиться с нашими покупками. К сожалению, это будет недолго...

Потом она опять смеется и спрашивает:

- Понравилось ли вам у нас в деревне?

- Да, это было хорошее время.

- Вы скоро опять приедете? Ха-ха-ха!

Она сидела и смеялась надо мной. Она хотела показать, что видела меня насквозь, что сейчас же угадала, что я только играл роль у них в деревне.

- Не попросить ли папу, чтобы он вывесил весною объявление на столбе, что вы исполняете всевозможные водопроводные работы?

Она зажмурила глаза и звонко захохотала.

Я вне себя от волнения и страдаю от этих шуток, хотя оне так добродушны. Я осматриваюсь по сторонам, чтобы немного овладеть собой. То тут, то тамь приподнимается шляпа, и я отвечаю; все кажется мне таким далеким и странным. Моя хорошенькая дама привлекает внимание публики на нас.

- Так, значит, вы знаете всех этих людей, раз вы с ними раскланиваетесь?

- Да, некоторых... Вы весело проводите время в городе?

- Великолепно! У меня есть два двоюродных брата, а у них есть товарищи.

- Бедный молодой Эрик там в деревне!- говорю я в шутку.

- Ах, бросьте вы вашего молодого Эрика! Нет, тут есть один - его зовут Вевер. Но теперь мы с ним в ссоре.

- Ну, это обойдется.

- Вы думаете? Это однако довольно серьезно. Вы знаете, я немножко рассчитываю, что он придет сюда.

- Тогда покажите его мне.

- Мне пришло в голову, когда мы с вами ехали сюда, что мы могли бы заставить его ревновать.

- Что же, попробуем.

- Да, но... Вы должны были бы быть немного помоложе. Я хотела сказать...

Я стараюсь улыбнуться:

- О, мы это отлично устроим. Не презирайте нас, стариков, мы можем быть прямо великолепны! Дайте мне только сесть к вам на диван, чтобы он не увидал моей лысины.

Ах, как трудно перешагнуть черту, разделяющую молодость от старости, с достоинством и красиво. Появляется неуверенность, суетливость, вражда к молодежи, зависть...

- Послушайте, фрёкен, - умоляю я ее исцелить мое сердце, - не пойдете ли вы к телефону и не вызовите ли вы сюда фру Фалькенбергь?

Она на минуту задумывается.

- Хорошо, сделаем это, - говорит она, сжалясь надо мной.

Мы идем к телефону, звоним в гостинницу "Виктория" и вызываем фру Фалькенберг.

- Это ты, Лависа? Если бы ты знала с кем я здесь... ты можешь притти сюда? Вот хорошо! Мы в "Гранде"... Этого я не могу сказать... Конечно, это мужчина, но теперь он господин, больше я ничего не скажу... Так ты придешь?... Ну, вот уж ты и раздумала? К родным? Конечно, делай, как хочешь, но... Да, да, он стоит возле меня... Что это ты вдруг заторопилась? Ну, ну, прощай в таком случае.

Фрёкен Елизавета дала отбой и сказала коротко:

- Она идет к родным.

Мы возвращаемся в зал и садимся. Нам подают еще вина, я стараюсь быть веселым и предлагаю шампанскаго. Да, благодарю. Вдруг фрёкен Елизавета говорит мне:

- Вот Бевер. Как это кстати, что у нас шампанское.

Все мои мысли заняты другим. Я должен ухаживать за барышней ради другого, но я говорю одно, а думаю совсем о другом. Я не в состоянии выбросит из головы разговор по телефону: она, конечно, догадалась, что я ждал ее. Но в чем я провинился? Почему мне так внезапно отказали в Эвербё и взяли на место меня Фалькенберга? Капитан, конечно, не всегда был со своей женой в идеально-прекрасных отношениях, но, быть может, он увидал во мне опасного человека и хотел спасти свою жену от такого смешного падения. А она стыдилась меня, стыдилась, что я служил у них в усадьбе, что я был её кучером и два раза ел вместе с ней. И она стыдилась моего почтенного возраста...

- Нет, из этого ничего не выходит, - говорит фрёкен Елизавета.

Я прилагаю все старания к тому, чтобы заставить себя говорить всякие глупости, и она начинает улыбаться. Я пью много и становлюсь остроумнее. Наконец, барышня, повидимому, проникается уверенностью, что я стараюсь ухаживать за ней ради самого себя. Она начинает поглядывать на меня.

- Послушайте, будьте так добры, я хочу поговорит о фру Фалькенберг.

- Тише, - говорит фрёкен Елизавета.- Конечно, вас интересует фру Фалькенберг, я это хорошо знала все время, но вы не должны были этого говорить... Мне кажется, что на него начинает действовать... Будем продолжать и будем казаться такими же заинтересованными друг другом.

Значить, она не думала, что я ухаживаю за ней ради самого себя. В конце-концов я слишком стар, слишком неинтересен.

- Но ведь фру Фалькенберг для вас недоступна,- возобновляет она разговор.- Это безнадежно.

- Да, она для меня недоступна. И вы также для меня недоступны.

- Это вы говорите также ради фру Фалькенберг?

- Нет, ради вас самих.

Пауза.

- Знаете, ведь я была влюблена в вас? Да, да там дома.

- Это становится интересно, - говорю я и передвигаюсь на диване.- Теперь мы доканаем Бевера.

- Да, вы подумайте только: я ходила по вечерам на кладбище, чтобы встречаться там с вами. Но вы, глупый человек, ничего не понимали.

- Теперь вы говорите, наверное, ради Бевера, - говорю я.

- Нет, уверяю вас, что это истинная правда. А раз я пришла к вам в поле. А вовсе не к вашему молодому Эрику, как вы думали.

- Так это было ко мне!- говорю я и делаюсь грустным.

- Вам это кажется странным? Но вы должны же понимать, что и в деревне надо в кого-нибудь влюбляться.

- Фру Фалькенберг говорит то же самое?

- Фру Фалькенберг - нет, она говорит, что ни в кого не хочет влюбляться, она хочет только играть на фортепиано или что-то в этом роде. Я говорила только про себя. Нет, но знаете ли вы, что я раз сделала? Уж не знаю, право, говорить ли? сказать?...

- Пожалуйста.

- Ведь я собственно в сравнении с вами маленькая девочка, так что это ничего... Это было у нас, вы спали на чердаке, - и вот однажды я пробралась туда и привела в порядок вашу постель.

- Так это вы сделали!- удивляюсь я искренно и выхожу из своей роли.

- Если бы вы только видели, как я туда пробиралась... Ха-ха-ха!..

Но молодая девушка была еще очень неопытна, она покраснела, делая свое маленькое признание, и старалась смеяться, чтобы скрыть свое смущение.

Я хочу вывести ее из затруднения и говорю:

- Вы все-таки удивительный человек! Фру Фалькенберг никогда не сделала бы ничего подобнаго.

- Нет. Но ведь она и старше меня. Уж не думаете ли вы, что мы ровесницы?

- Фру Фалькенберг говорила вам, что она не хочет ни в кого влюбляться?

- Да. А впрочем, я не знаю. Ведь фру Фалькенберг замужем, она ничего не говорила. Поговорите лучше со мной... А помните вы, как мы раз пошли вместе в лавку? Я шла все тише и тише, чтобы вы догнали меня...

- Как это было мило с вашей стороны. А теперь я доставлю вам удовольствие в знак благодарности.

Я встаю, подхожу к молодому Беверу и предлагаю ему выпить стакан вина за нашим столом. Он идет за мной; фрёкен Елизавета густо краснеет. Затем я завязываю разговор, и когда я вижу, что молодые люди разговорились, я вдруг вспоминаю, что у меня есть неотложное дело и что я к своему искреннему сожалению должен их покинуть. Вы, фрёкен Елизавета, совсем очаровали меня, но я знаю, что вы для меня недоступны...

XXXIV.

Я иду на улицу Ратуши и сижу некоторое время возле извозчиков и смотрю на дверь гостинницы "Виктория". Потом я вспоминаю, что она ушла к родным. Я иду в гостинницу и вступаю со швейцаром в разговор.

- Да, барыня дома. Комната номер 12, во втором этаже.

- Так, значит, барыня не уходила никуда?

- Нет.

- Она скоро уезжает?

- Она ничего не говорила.

Я снова выхожу на улицу, и извозчики откидывают фартуки у своих экипажей и приглашают меня садиться. Я выбираю коляску и сажусь.

- Куда ехать?

- Мы будем стоять здесь. Я беру вас на часы.

Извозчики подходят друг к другу и шепчутся: один думает одно, другой - другое. Он наверное подстерегает свою жену, говорят они; она назначила свидание с кем-нибудь в гостиннице.

Да, я стерегу у гостинницы. В некоторых окнах виден свет, и мне вдруг приходит в голову мысль, что она видит меня в окно. Подождите немного, говорю я извозчику и опять иду в гостинницу.

- Где номер 12?

- Во втором этаже.

- А окна выходят на улицу?

- Да.

- Так это, значит, моя сестра махала мне, - лгу я швейцару, проходя мимо него.

Я поднимаюсь по лестнице и, чтобы не повернуть обратно, я сейчас же стучу в дверь, как только нахожу номер 12. Ответа нет. Я стучу еще раз.

- Это горничная?- спрашивают изнутри.

Я не мог ответить "да", - мой голос выдал бы меня. Я взялся за ручку двери, но дверь была заперта. Она, вероятно, боялась, что я приду, - быть может, она видела меня в окно.

- Нет, это не горничная, - отвечаю я, и сам удивляюсь чужому звуку своего дрожащего голоса.

После этого я долго стою и слушаю; я слышу, что кто-то возится внутри, но мне не отпирают. Но вот внизу раздается два коротких звонка из какой-то комнаты. Это она, думаю я. Она зовет горничную, она волнуется. Я отхожу от её двери, чтобы не компрометировать ея. и встречаю горничную на лестнице. В ту минуту, когда делаю вид, что собираюсь спускаться, я слышу, как горничная говорить:- Да, это горничная, - после чего дверь отворяется.

- Нет, - говорит горничная, войдя в комнату, там только господин, который сейчас спустился с лестницы.

Я почти уже решаюсь взять комнату в гостиннице. но потом я отказываюсь от этой мысли: она не принадлежит к числу тех женщин. которые назначают свидания в гостиннице. Проходя мимо швейцара, я замечаю мимоходом, что барыня, вероятно, уже легла спать.

Я опять выхожу на улицу и сажусь в коляску. Время идет, часы бегут, извозчик спрашивает, не холодно ни мне? Да, немного. Я кого-нибудь жду? Да... Он дает мне свое одеяло с козел. Я плачу ему за его любезность папироской.

Время идет, часы бегут. Извозчики не стесняются больше и говорят друг другу, что из-за меня замерзнет лошадь.

Нет, это ни к чему не поведет! Я плачу извозчику, иду домой и пишу следующее письмо:

"Вы запретили мне писать вам, но позвольте мне только увидать вас. Я приду завтра в гостинницу в пять часов после обеда".

Не назначить ли более ранний час? Но раньше мне пришлось бы появиться при дневном свете. А когда я волнуюсь, то у меня подергиваются губы, я я буду страшен при дневном свете.

Я сам снес письмо в гостинницу "Виктория" и потом вернулся домой.

Мучительная ночь с бесконечными, долгими часами! Я хотел выспаться и подкрепиться, но об этом не могло быт и речи. Стало светать и я встал. Пробродив довольно долго по улицам, я возвращаюсь домой, ложусь и засыпаю.

Проходит несколько часов. Когда я просыпаюсь и прихожу в себя, я сейчас же в тревоге бросаюсь к телефону и спрашиваю, уехала ли барыня.

Нет, она не уехала.

Слава Богу! Она, значит, не собирается бежать от меня; она, конечно, уже давно получила мое письмо. Вчера был просто неудачный день, вот и все.

Я завтракаю и снова ложусь. Я просыпаюсь через несколько часов и снова бросаюсь к телефону.

Нет, барыня не уехала. Но уже уложила вещи. Теперь она в городе.

Я одеваюсь и сейчас же бегу на улицу Ратуши. В продолжение получаса в гостинницу входит много людей и выходит также, но её не видно. Но вот бьет пять часов и я иду к швейцару.

- Барыня уехала.

- Уехала?

- Это вы спрашивали по телефону? Она в ту же минуту пришла из города и взяла свои вещи. Но у меня есть к вам письмо.

Я беру письмо, и, не распечатывая его, спрашиваю про поезд.

- Поезд отошел в четыре часа сорок пять минут, - говорит швейцар, глядя на свои часы.- Теперь пять.

Я поерял полчаса, карауля на улице.

Я опускаюсь на одну из ступенек и смотрю в землю. Швейцар продолжает болтать. Он, конечно, понял, что в гостиннице останавливалась не моя сестра.

- Я сказал барыне, что один господин только что говорил по телефону. Но она сказала, что ей некогда, и она велела передать вам это письмо.

- С ней была еще какая-нибудь дама, когда она уезжала?

- Нет.

Я встаю и ухожу. На улице я разрываю конверт и читаю письмо: ... "Вы не должны меня больше преследовать".-

Я вялым движением сую бумажку в карман. Я не удивился, письмо не произвело на меня никакого впечатления. Это было так по-женски: несколько торопливых, первых попавшихся на ум слов, одно подчеркнутое слово и тире...

Мне приходить в голову итти к фрёкен Елизавете, и через несколько минут я звоню у её дверей; у меня оставалась еще эта последняя надежда. Я слышу, как звонит колокольчик после того, как я нажал пуговку, мне кажется, что я стою и прислушиваюсь к завыванью ветра в пустыне.

Фрекен Елизавета уехала час тому назад.

И вот полилось вино, а потом настал черед виски. Потом полилось множество виски... Кутеж продолжался двадцать один день, и в продолжение этого времени сознание мое было погружено в непроницаемую мглу.

В таком состоянии мне однажды пришла в голову мысль послать в одну избушку в деревне зеркало в хорошенькой золоченной рамке. Зеркало предназначалось маленькой девушке по имени Ольга, которая была, как две капли воды, такая же милая и смешная, как теленок.

Дело в том, что неврастения моя еще не прошла.

В моей комнате лежит машина. Я не могу со составить, так как большая часть деревянных частей осталась в усадьбе священника в деревне. Но я к этому равнодушен: моя любовь к этому изобретению прошла.

Господа неврастеники, мы скверные люди, а в животные мы также не годимся.

Вероятно, в один прекрасный день мне надоест находиться в бессознательном состоянии, и я снова отправлюсь на какой-нибудь остров.

Кнут Гамсун - Под осенней звездой (Under Hoststjoernen. En Vandrers Fortoelling). 2 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :