Эдгар Аллан По
«Повесть о приключениях Артура Гордона Пима из Нантукета (The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket). 2 часть.»

"Повесть о приключениях Артура Гордона Пима из Нантукета (The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket). 2 часть."

Повар спустился обратно в уверенности, что все обстоит благополучно.

После этого мои товарищи смело отправились в капитанскую каюту. Помощник начальника принял их с притворным радушием и сказал Августу, что ввиду его хорошего поведения он может поместиться в каюте. Затем он протянул им кружку, до половины наполненную ромом, и предложил выпить. Все это я видел и слышал в щель люка. Я захватил с собой обе ручки от насоса и держал их наготове.

Я старался как можно внимательнее следить за тем, что происходило внизу, чтобы не упустить момента и спуститься в каюту по сигналу Петерса. Он между тем завел речь о кровавых событиях бунта и мало-помалу перешел к бесчисленным суевериям, распространенным среди моряков. Я не мог разобрать его речей, но по лицам бунтовщиков видел, что этот разговор произвел на них сильное впечатление. Помощник капитана было очевидно взволнован, а когда один из матросов упомянул об ужасном виде трупа Роджерса, он казался близким к обмороку. Петерс обратился к нему с вопросом, не лучше ли выбросить труп за борт, чтобы избавиться от ужасного зрелища. На это негодяй не мог даже ответить, задыхаясь от волнения, и только обвел глазами всех, кто был в каюте, точно умоляя их исполнить предложение Петерса. Никто, однако, не шевельнулся, по лицам было видно, что нервы у всех напряжены до последней степени. Петерс подал мне знак. Я тотчас открыл люк и, безмолвно спустившись по лестнице, предстал перед ошеломленной публикой.

Впечатление, произведенное этим внезапным появлением, не покажется удивительным, если принять в соображение данные обстоятельства. Обыкновенно в подобных случаях у зрителя остается искра сомнения в реальности призрака, тень надежды, хотя бы самой слабой, что его дурачат, что перед ним ряженый, а не житель загробного мира. Можно смело сказать, что это смутное подозрение является почти всегда, что потрясающее впечатление подобных случаев зависит скорее от сомнения - что если это в самом деле призрак? - чем от непоколебимой веры в его реальность. Но в настоящем случае у бунтовщиков не могло быть и тени сомнения в том, что явившаяся перед ними фигура - оживший труп Роджерса или, по крайней мере, его призрак. Изолированное положение брига, его недоступность для посторонних вследствие урагана оставляли так мало места для обмана, что он должен был казаться невозможным команде. В течение двадцати четырех дней мы только перекликались изредка с другими судами. Вся команда собралась в каюте, за исключением Аллена, но его гигантский рост (он был шести футов шести дюймов) слишком намозолил глаза матросам, чтобы они хоть на секунду могли представить его в появившейся фигуре. Прибавьте к этому зловещий вой бури, характер разговора, затеянного Петерсом, глубокое впечатление, произведенное отвратительным видом трупа на воображение матросов, совершенство моего костюма, тусклый, трепетный свет фонаря, раскачивавшегося взад и вперед, - и вы нисколько не удивитесь, что мое появление произвело даже более сильное действие, чем мы ожидали. Помощник капитана вскочил с матраца, на котором лежал, и, не молвив слова, грохнулся замертво на пол. Из остальных семи только трое обнаружили некоторое присутствие духа. Четверо других точно приросли к полу - я в жизнь свою не видел такой жалкой растерянности и ужаса. Мы встретили сопротивление - да и то слабое и нерешительное - только со стороны повара, Джона Гента и Ричарда Паркера. Первых двух Петерс застрелил немедленно, а я повалил Паркера ударом ручки от насоса по голове. Тем временем Август схватил ружье, лежавшее на полу и выстрелил одному из бунтовщиков (Вильсону) в грудь. Теперь оставалось только трое, но они успели несколько оправиться и, может быть, начинали догадываться об обмане, по крайней мере, дрались отчаянно, и только благодаря чудовищной силе Петерса нам удалось одержать верх. Эти трое были Джонс, Грили и Абсалом Гикс. Джонс повалил Августа на пол, нанес ему несколько ран в правую руку и, вероятно, покончил бы с нами (так как я и Петерс не могли сразу расправиться с нашими противниками), если б на выручку ему не явился друг, на которого мы вовсе не рассчитывали. Этим другом оказался Тигр. Ринувшись в каюту с глухим рычаньем в самую критическую для Августа минуту, он бросился на Джонса и в одно мгновение повалил его на пол. Однако мой друг Август был слишком изранен, чтобы явиться мне на помощь, а меня крайне стеснял мой костюм; собака же не выпускала Джонса. Но у Петерса хватило силы расправиться с обоими оставшимися противниками, и, конечно, он покончил бы с ними еще быстрее, если б не страшная качка корабля и теснота помещения. Он схватил тяжелую скамейку и размозжил голову Грили, когда тот прицелился в меня из ружья; затем сильным толчком его отбросило к Гиксу, которого он схватил за горло и задушил почти мгновенно. Таким образом мы сделались господами брига гораздо скорее, чем я рассказал.

Из наших противников оставался в живых только Ричард Паркер. Если помните, я повалил его ударом по голове в самом начале схватки. Теперь он лежал недвижимо на полу каюты, но когда Петерс толкнул его ногой, он заговорил, умоляя о пощаде. Удар только оглушил его на время, но не ранил серьезно. Теперь он очнулся, и мы для безопасности скрутили ему руки за спиной. Собака все еще рычала, ухватив Джонса за горло; осмотрев его, мы убедились, что он умер; кровь ручьем струилась из глубокой раны, нанесенной острыми зубами Тигра.

Был час пополуночи, и буря все еще страшно бушевала. Бриг, очевидно, слишком отяжелел; необходимо было его облегчить. Почти с каждой волной он черпал воду, которая проникла и в каюту, так как я оставил открытым люк. Обшивку правого борта сорвало, как и шлюпку на корме. Скрип и треск грот-мачты доказывали, что и она недолго продержится. Чтобы выгадать побольше места в нижнем трюме, основание мачты было укреплено между верхней и нижней палубами (самый скверный способ установки мачт, практикуемый иногда плохими судостроителями), так что она грозила вылететь из степса. К довершению бед мы набрали воды на семь футов.

Оставив тела убитых в каюте, мы немедленно взялись за помпы. Паркера тоже развязали и заставили приняться за работу. Августу перевязали, как умели, израненную руку, и он делал все, что мог, то есть очень мало. Во всяком случае мы убедились, что можем справиться с течью, работая беспрерывно. Так как нас было всего четверо, то работа оказалась тяжелой, но мы старались не падать духом и с беспокойством ожидали рассвета, чтобы облегчить бриг, срубив грот-мачту.

Мы провели ночь в страшной тревоге и утомительной работе. Наутро буря не только не ослабела, но, по-видимому, и не собиралась ослабевать. Мы вытащили тела на палубу и выбросили их за борт. Нашей ближайшей задачей было срубить грот-мачту. После необходимых приготовлений Петерс принялся рубить мачту (топоры он нашел в каюте). Так как корабль страшно накренялся в подветренную сторону, то решено было обрубить тали с наветренного борта, после чего вся масса дерева и снастей рухнула в море, не причинив существенного вреда бригу. Корабль несколько облегчился, но наше положение все-таки оставалось крайне затруднительным, и, несмотря на все усилия, мы не успевали откачивать воду, работая на двух помпах. Август почти не мог помогать нам. В довершение всего сильное волнение вывело бриг из его прежнего положения, и прежде чем он успел установиться как следует, новый вал положил его плашмя. Балласт скатился на подветренную сторону (груз давно швыряло туда и сюда), и в течение нескольких мгновений мы были уверены, что опрокинемся. Наконец бриг несколько выпрямился, но балласт по-прежнему оставался ближе к бакборту, и мы черпали столько воды, что помпы оказывались совершенно бесполезными, тем более что и руки наши почти онемели, потрескались и сочились кровью.

Вопреки совету Паркера, мы решились срубить фок-мачту и с большим трудом исполнили эту работу. Падая за борт, она сорвала бушприт, так что от нашего корабля остался только голый корпус.

До сих пор мы могли утешаться хоть тем, что у нас уцелела большая шлюпка, совершенно не поврежденная бурей. Но недолго пришлось нам утешаться; после того как фок-мачта рухнула за борт вместе с фок-зейлем, с помощью которого мы могли бы сохранять надлежащее положение, бриг сделался игрушкой волн, и не прошло нескольких минут, как они очистили палубу догола, смыв шлюпку, сорвав левый борт и даже разбив вдребезги ворот. Словом, мы очутились в самом жалком положении.

К полудню ветер начал как будто утихать, но мы напрасно надеялись: через несколько минут буря завыла с удвоенным бешенством. К четырем часам ветер до того усилился, что не было никакой возможности держаться на ногах, а когда наступила ночь, я потерял всякую надежду, что бриг устоит до утра.

К полуночи мы сидели очень глубоко в воде, доходившей теперь до нижней палубы. Вскоре затем сорвало руль страшным валом, который поднял корму над водой; спустя мгновение корабль шлепнулся обратно с таким грохотом, какой бывает при крушении. Мы рассчитывали, что руль выдержит до конца, потому что он отличался необыкновенной прочностью и особенным устройством, какого мне не приходилось видеть ни раньше, ни после. Вдоль главного бруса шел ряд крепких железных крючьев и такой же вдоль ахтер-штевня. Сквозь эти крючья проходил рычаг кованой стали; руль, прикрепленный таким образом к ахтер-штевню, свободно двигался на рычаге. О чудовищной силе волны, сорвавшей его, можно судить по тому, что все крючья ахтер-штевня, проходившие насквозь и заклепанные на нижней стороне, были вырваны из дерева начисто.

Не успели мы перевести дух после страшного толчка, как новый вал обдал палубу, сорвал трап и наполнил корабль водой.

ГЛАВА IX

К счастью, при наступлении ночи мы привязали себя к остаткам ворота и лежали на палубе плашмя. Эта предосторожность спасла нас от гибели. Отдышавшись, я окликнул товарищей. Мне ответил только Август словами: "Все кончено, да помилует Бог наши души". Мало-помалу оправились остальные двое и советовали нам не терять присутствия духа, так как еще оставалась надежда: груз был такого рода, что корабль не мог утонуть, а к утру буря скорее всего должна стихнуть. Эти слова вдохнули в нас новую жизнь. Странно, хотя я очень хорошо понимал, что корабль, нагруженный пустыми бочками из-под сала, не может утонуть, но совершенно упустил это из виду и ожидал с минуты на минуту, что мы пойдем ко дну. Ободрившись, я пользовался каждой удобной минутой, чтобы прикрепить себя получше к брашпилю, и вскоре заметил, что мои товарищи заняты тем же самым. Ночь была чернее тюрьмы, а страшный вой, грохот и рев бушевавшего моря не поддается никакому описанию. Наша палуба находилась на одном уровне с морем, точнее, мы были окружены грядой пены, которая то и дело заливала нас. Без всякого преувеличения, наши головы оставались над водой разве одну секунду из трех. Хотя мы лежали бок о бок, но не могли видеть друг друга, так же, как и сам бриг, на котором нас так страшно качало. По временам мы окликали друг друга, стараясь поддержать надежду и ободрить того, кто падал духом. Август с его израненной рукой был предметом нашего общего беспокойства; он, понятно, не мог привязать себя достаточно крепко, и мы каждую минуту ожидали, что его снесет за борт, а помочь ему решительно не могли. К счастью, его положение было не так опасно, как наше: тело его защищалось обломком брашпиля, значительно ослаблявшем силу валов. Не попади он на это место (совершенно случайно), ему, конечно, несдобровать бы до утра. Положение корабля вообще благоприятствовало нам. Как я уже говорил, он сильно накренился на левый борт, так что палуба почти до половины находилась в воде. При таком положении брига волны, ударявшие в правый борт, разбивались, не достигая нас, а поднимавшиеся слева не могли причинить нам особенного вреда вследствие нашего положения.

В таком отчаянном состоянии мы дожидались рассвета, который только еще яснее обнаружил перед нами окружавшие нас ужасы. Бриг превратился в простое бревно, носившееся туда и сюда по прихоти волн; ветер усиливался, превратившись в настоящий ураган, и для нас не оставалось, по-видимому, никакой надежды на спасение. Несколько часов мы пролежали молча, с минуты на минуту ожидая, что веревки, привязывавшие нас к брашпилю, лопнут или остатки самого брашпиля будут смыты за борт, или какой-нибудь из гигантских валов, вздымавшихся вокруг нас и над нами, окунет корпус брига так глубоко, что мы захлебнемся, прежде чем вынырнем. Но милосердием Божьим мы избавились от такой участи, а около полудня выглянуло и пригрело нас благодатное солнце. Вскоре ветер значительно ослабел, и Август, заговорив в первый раз со вчерашнего вечера, спросил у Петерса, лежавшего рядом с ним, надеется ли он на спасение. Метис не отвечал, и мы подумали было, что он захлебнулся; однако спустя некоторое время он заговорил к великой нашей радости, хотя очень слабым голосом, жалуясь на нестерпимую боль от веревок, которые врезались ему в живот. Он уверял, что если не разрежет их, то умрет, так как не в силах выносить более эту муку. Помочь ему не было возможности, пока волны перекатывались через палубу. Мы уговаривали его потерпеть. Он отвечал, что скоро будет поздно; что он умрет прежде, чем мы успеем помочь ему; а затем, постонав несколько минут, умолк, из чего мы заключили, что он умер. К вечеру море стихло настолько, что валы набегали на судно приблизительно каждые пять минут, не чаще; ветер утих, хотя вся еще давал себя чувствовать. Я не слышал моих товарищей в течение нескольких часов и теперь окликнул Августа. Он отвечал, но очень невнятно, так что я не мог разобрать его слов. Я обратился к Петерсу и Паркеру, но ни тот, ни другой не ответили.

Я впал в состояние полузабытья, полного самых очаровательных видений: мне грезились зеленые деревья, волнующиеся нивы, хороводы танцующих девушек, группы всадников и тому подобные картины. Как я припоминаю теперь, главной чертой их было движение. Мне ни разу не пригрезился неподвижный предмет, например дом, или гора, или что-нибудь подобное; передо мной бесконечной вереницей проносились ветряные мельницы, корабли, огромные птицы, воздушные шары, всадники, экипажи, мчавшиеся во весь опор. Когда я очнулся, солнце уже поднялось довольно высоко; насколько я мог сообразить, прошло не менее часа после восхода. Мне стоило немалых усилий сообразить, где я и что со мной, и в течение некоторого времени я был в полной уверенности, что лежу в трюме подле ящика бок о бок с Тигром, за которого я принимал тело Паркера.

Наконец, очнувшись совершенно, я убедился, что море почти успокоилось. Моя левая рука отвязалась от брашпиля и была сильно ушиблена повыше локтя; правая совсем онемела, а кисть страшно распухла от веревки. Другая веревка, которую я обвязал вокруг талии, тоже затянулась и причиняла мне жестокие страдания. Взглянув на своих товарищей, я убедился, что Петерс еще жив, хотя веревка до такой степени перетянула ему живот, что, казалось, перерезала его пополам; когда я пошевелился, он сделал слабое движение рукой, указывая на веревку. Август не подавал признаков жизни и лежал, скорчившись на обломке брашпиля. Паркер спросил, хватит ли у меня силы освободить его от пут, прибавив, что я должен постараться сделать это, иначе мы все погибнем. Я сказал, что постараюсь помочь ему, пусть только он потерпит. Затем я достал из кармана перочинный нож и после нескольких тщетных попыток успел-таки открыть его. После этого перерезал левой рукой веревку на правой, а там и все свои путы. Но, попытавшись встать, я убедился, что ноги не слушаются меня, как и правая рука. Когда я сказал об этом Паркеру, он посоветовал мне полежать несколько минут спокойно, придерживаясь левой рукой за брашпиль, пока не восстановится кровообращение. Я так и сделал, и вскоре онемение стало проходить, так что сначала я пошевелил одной ногой, потом другой, а затем и правой рукой. Тогда я подполз к Паркеру и перерезал его веревки, после чего он тоже вскоре получил способность владеть своими членами. Теперь мы поспешили освободить Петерса. Веревка разрезала его шерстяные панталоны, обе рубашки и впилась в пах, откуда кровь так и хлынула, когда мы перерезали наконец его узы. Но лишь только мы освободили его, он заговорил и, по-видимому, сразу почувствовал сильное облегчение, двигаясь гораздо свободнее, чем мы, вероятно, вследствие кровотечения.

Мы не надеялись привести в чувство Августа, так как он не подавал признаков жизни. Но, осмотрев его, мы убедились, что он только лишился чувств от потери крови, так как вода смыла перевязки с его ран. Веревки, привязывавшие его к брашпилю, были затянуты так слабо, что не могли стать причиной смерти. Отвязав и вытащив тело из-под обломков брашпиля, мы перетащили его на сухое место, положили так, чтобы голова приходилась несколько ниже туловища, и принялись растирать. Спустя полчаса он пришел в себя, но долго еще, до следующего утра, Не узнавал нас и не мог говорить. Пока мы освобождались от своих уз, наступил вечер, и снова стали собираться тучи, так что мы опять пришли в отчаяние: поднимись теперь ураган, нам бы, конечно, с ним не сладить. К счастью, ветер всю ночь оставался слабым, и море мало-помалу успокаивалось, воскрешая в нас надежду на спасение. Легкий ветерок по-прежнему дул с северо-запада, но погода была довольно теплая. Мы хорошенько привязали Августа к брашпилю, чтобы он не скатился за борт при качке брига, так как держаться он не мог от слабости. Остальные же могли обойтись без этой меры предосторожности. Мы уселись поплотнее в кучку и держались за веревки, привязанные к брашпилю, толкуя, каким способом избавиться от нашего ужасного положения. Нам стало легче после того, как удалось снять и высушить платье. Это замечательно согрело и ободрило нас. Августу мы тоже помогли раздеться и выжали его платье, после чего он почувствовал сильное облегчение.

Больше всего терзали нас голод и жажда, и когда мы думали, что с этим делать, то начинали сожалеть, что нас не постигла более легкая смерть в волнах. Мы, однако, старались утешить себя надеждой, что какой-нибудь корабль заметит нас вовремя, и уговаривали друг друга не поддаваться унынию.

Наконец забрезжило утро четырнадцатого июля; погода по-прежнему стояла ясная и теплая, со свежим, но легким северо-западным ветерком. Море успокоилось совершенно, и так как бриг несколько выпрямился и палуба обсохла, то мы могли двигаться по ней довольно свободно. Мы ничего не ели и не пили более трех суток; необходимо было попытаться достать что-нибудь снизу. Но бриг был так переполнен водой, что попытка не обещала успеха. Мы устроили нечто вроде драги из двух деревяшек, связанных крест-накрест, вколотив в них несколько гвоздей, которые нашлись в обломках трапа. Привязав эту штуку к веревке, мы закинули ее в каюту и волочили взад и вперед со слабой надеждой выловить что-нибудь съедобное. В этой работе Мы провели большую часть утра, но поймали только несколько одеял, зацепившихся за гвозди. Да и трудно было рассчитывать на больший успех с таким неуклюжим снарядом.

Мы попытались выловить что-нибудь из передней каюты, но успех был тем же. Тогда Петерс вздумал спуститься в каюту, обвязавшись веревкой. Мы, конечно, с радостью приняли этот проект, ожививший наши надежды. Он тотчас же скинул с себя все, кроме панталон, и мы обвязали его веревкой вокруг талии и через плечо, так что она никоим образом не могла соскользнуть. Предприятие было трудное и опасное, так как, не найдя провианта в каюте, что было весьма вероятно, пришлось бы пробираться под водой по узкому проходу в десять или двенадцать футов длиной в кладовую, добыть в ней съестных припасов и таким же порядком вернуться обратно. Обвязавшись веревкой, Петерс спустился в каюту по лестнице, пока вода не дошла ему до подбородка, затем нырнул головой вниз, стараясь пробраться направо, к кладовой. Первая попытка, однако, оказалась совершенно безуспешной. Не прошло полминуты, как он сильно дернул за веревку (сигнал, по которому мы должны были вытаскивать его). Мы тотчас потащили его, но так неосторожно, что он жестоко ушибся о лестницу. Он ничего не достал и не мог пробраться по коридору, так как вода подкинула его вверх к палубе. Он явился наверх в изнеможении и отдыхал добрую четверть часа, прежде чем решился на вторую попытку.

Она увенчалась еще меньшим успехом; Петерс оставался под водой так долго, не подавая сигнала, что мы, наконец, встревожились и вытащили его почти без чувств. Оказалось, что он несколько раз дергал веревку, но мы не слыхали сигнала, наверное веревка зацепилась за перила лестницы. Эти перила так мешали нам, что мы решились обломать их, а потом уже приступить к дальнейшим попыткам. Так как у нас не было другого орудия, кроме собственных рук, то мы спустились по лестнице как можно глубже, налегли общими силами на перила и наконец сорвали их.

Третья попытка также осталась безуспешной, и нам стало ясно, что исполнить план Петерса возможно только с помощью какой-нибудь тяжести, без которой водолазу не удержаться на полу. Долго мы искали что-нибудь подходящее, наконец, к великой нашей радости заметили, что один из фок-русленей почти оторвался, так что нам ничего не стоило оторвать его совсем. Привязав его к ноге, Петерс снова нырнул и на этот раз добрался до кладовой. К его невыразимому огорчению последняя оказалась запертой. Пришлось вернуться обратно, так как Петерс не мог пробыть под водой больше минуты. Теперь наше положение не на шутку казалось отчаянным, и мы с Августом не могли удержаться от слез. Но это была минутная слабость. Мы кинулись на колени и молили Бога не оставить нас в опасности. Молитва возродила в нас надежду и силы, и мы снова принялись обсуждать средства к спасению.

ГЛАВА X

Потом случилось происшествие, которое кажется мне самым потрясающим, - по той невыразимой радости, которую оно возбудило в нас сначала, и невыразимому ужасу, которым сменилась эта радость, - самым потрясающим из всех приключений, испытанных мною в течение девяти долгих лет, приключений поразительных, неслыханных, непостижимых. Мы лежали на палубе подле входа в главную каюту, рассуждая, как бы пробраться в камбуз, когда, взглянув на Августа, я заметил, что он лежит бледный, как мертвец, с дрожащими губами. Испугавшись, я заговорил с ним, но он ничего не ответил, и я уже думал, что с ним случился припадок болезни, но обратил внимание на его глаза, уставившиеся в одну точку позади меня. Я оглянулся. Никогда не забуду безумной радости, пронизавшей все мое существо, когда я увидел огромный бриг, шедший прямо на нас и находившийся всего в двух милях. Я вскочил, точно пуля внезапно ударила меня в сердце и, протянув руки к кораблю, стоял неподвижно, лишившись языка. Петерс и Паркер тоже увидели бриг, но волнение у каждого выразилось различно. Первый пустился в пляс, выкидывая самые невозможные штуки, издавая дикие восклицания и междометия, тогда как второй залился слезами и в течение нескольких минут плакал как дитя.

Замеченный нами корабль был большой двухснастный бриг, голландской постройки, выкрашенный в черную краску, с пестрым вызолоченным резным носом. Он, очевидно, сильно пострадал от непогоды быть может, от той самой бури, которая принесла нам столько вреда, так как потерял фок-мачту и часть левого борта. Когда мы заметили его, он, как я уже сказал, находился в двух милях от нас и направлялся к нам. Ветер был очень слабый, и нас крайне удивило, что на корабле были подняты только фок-зейль, грот и бом-кливер, - понятно, что он двигался очень медленно, и наше нетерпение доходило до судорог.

При всем своем возбуждении мы не могли не обратить внимания на то, что бриг идет как-то странно. Бриг шел к нам, но вдруг отклонился от курса. Так повторилось несколько раз. Мы готовы были думать, что на бриге либо вовсе не заметили нас, либо, заметив, но не видя людей на палубе, решили идти своим путем. Тогда мы начинали кричать во всю глотку, и корабль поворачивал в нашу сторону, - это странное явление повторилось два или три раза, так что мы решили наконец, что рулевой попросту пьян.

Никого не было видно на палубе, пока корабль не подошел на четверть мили. Тут мы заметили на нем трех человек, судя по одежде, голландцев. Двое лежали на куче старых парусов на баке, а третий стоял у бушприта, наклонившись над левым бортом и глядя на нас, по-видимому, с величайшим любопытством. Это был рослый, дюжий мужчина, очень смуглый. Казалось, он старался ободрить нас веселыми, хотя странными жестами, кивая головой, смеясь и оскаливая свои блестящие белые зубы. Когда корабль подошел ближе, мы заметили, что красная шапочка, прикрывавшая его голову, свалилась в море, но он не обращал на это внимания, продолжая смеяться и жестикулировать. Я подробно описываю все эти подробности - описываю, понятно, именно так, как это нам казалось.

Бриг подходил к нам, двигаясь все тише и тише, и - я не могу спокойно рассказывать об этом происшествии - сердца наши страшно бились, и души изливались в восклицаниях восторга и благодарности Господу за это неожиданное и чудесное избавление. Как вдруг внезапно с корабля (который подошел к нам почти вплотную) донесся запах, смрад, которому нет названия, адский, удушающий, нестерпимый, невозможный. Я, задыхаясь, повернулся к товарищам; они были белее мрамора. Но времени для расспросов не было - бриг находился уже футах в пятидесяти и, по-видимому, намеревался подойти вплотную к нашей корме, чтобы мы могли перейти на него без помощи шлюпки. Мы ринулись на корму, но бриг внезапно повернулся и прошел мимо нас на расстоянии двадцати футов, так что мы могли окинуть взглядом всю его палубу. Забуду ли когда-нибудь это трижды ужасное зрелище? Двадцать пять или тридцать человеческих трупов, в том числе несколько женских, валялись на палубе между кормой и кухней в состоянии самого отвратительного разложения. Мы видели ясно, что ни единой живой души не осталось на этом проклятом корабле! И все-таки мы не могли удержаться от криков о помощи! Да, мы громко и долго умоляли эти отвратительные образы не бросать нас на произвол судьбы, которая превратит нас в такие же трупы, и принять в свою компанию. Мы обезумели от ужаса и отчаяния, мы не могли выдержать такого страшного разочарования.

Когда раздался наш первый отчаянный крик, нам ответил с бушприта незнакомого корабля голос, до такой степени похожий на человеческий, что самый тонкий слух не мог бы не обмануться. В эту минуту новый внезапный поворот судна открыл перед нами носовую часть, и происхождение крика сразу стало ясным для нас. Рослая фигура по-прежнему стояла, нагнувшись над бортом и кивая головой, но теперь мы не могли видеть ее лицо. Руки свешивались за борт ладонями наружу. Колени упирались в толстый канат, протянутый от основания бушприта до крамбола. На спине, выглядывавшей из-под разодранной рубахи, сидела огромная чайка и жадно клевала отвратительное мясо, запустив клюв и когти глубоко в тело и пачкая в крови свои белые перья. Когда бриг проходил мимо нас, птица с очевидным усилием вытащила из тела свою окровавленную голову и, посмотрев на нас с минуту словно в изумлении лениво поднялась с трупа и пролетела над нашей палубой с куском запекшегося, похожего на печень мяса в клюве. Этот отвратительный ком шлепнулся к ногам Паркера. Прости меня Бог, но в эту минуту в уме моем мелькнула мысль, которой я не стану передавать. Я машинально шагнул к окровавленному мясу, но, оглянувшись, встретил взгляд Августа, такой выразительный, что разом пришел в себя. Кинувшись к ужасному комку, я с омерзением выбросил его в море.

Тело, из которого он был вырван, раскачивалось и тряслось вследствие движений птицы, отчего мы и приняли его за живого человека. Когда чайка улетела, оно несколько откинулось, и мы увидели лицо трупа. Нет, никогда не видал я такого зловещего зрелища! Глаз уже не было, мясо вокруг рта обвалилась, обнажив зубы. Так эта улыбка будила в нас надежду! Так это... Нет, не буду продолжать. Как я уже сказал, бриг тихонько прошел мимо нас и медленно продолжал свой путь по ветру. С ним и его страшным экипажем исчезли наши радужные надежды на избавление. Он двигался так медленно, что мы, пожалуй, успели бы добраться до него, но жестокое разочарование и ужасное зрелище парализовали наши духовные и физические силы. Мы видели и чувствовали, но не могли ни соображать, ни действовать, а когда оправились было - увы! - слишком поздно. До чего мы помрачились рассудком под влиянием этого происшествия, можно судить по тому, что, когда бриг уже почти исчез из вида, мы серьезно обсуждали возможность достигнуть его вплавь!

С тех пор я не раз старался найти разгадку этой страшной тайны. Как я уже сказал, общий вид и постройка брига, равно как и костюмы экипажа заставляли предполагать в нем голландское торговое судно. Мы, конечно, могли бы прочесть его имя на корме и заметить другие детали, если б не были так страшно потрясены. По шафранному оттенку трупов, которые еще не успели разложиться, мы заключили, что вся команда погибла от желтой лихорадки или другой подобной же болезни. Если так (а другого объяснения я положительно не могу придумать), то, судя по положению трупов, смерть настигла их с поразительной быстротой и внезапностью, совсем иначе бывает обыкновенно при опустошительных эпидемиях. Возможно, конечно, что причиной мора были случайно отравленные съестные припасы или какая-нибудь ядовитая рыба, птица или другое морское животное... Но стоит ли придумывать бесплодные объяснения тайны, которой суждено навеки остаться необъяснимой.

ГЛАВА XI

Мы провели остаток дня в тупом оцепенении, следя глазами за удаляющимся кораблем, пока наступившая темнота не скрыла его от наших взоров. Тут мы несколько пришли в себя. Муки голода и жажды заставили нас забыть обо всем остальном. Но до утра нельзя было ничего предпринять, так что мы улеглись поудобнее в надежде отдохнуть хоть немного. Сверх всякого ожидания мне удалось это, и я проспал до рассвета, когда менее счастливые товарищи разбудили меня, чтобы снова пуститься на ловлю припасов.

Стоял мертвый штиль, море было гладко, как скатерть, погода теплая и мягкая. Бриг скрылся из вида. Мы начали с того, что оторвали второй фок-руслень и привязали оба к ногам Петерса. Затем он снова спустился в каюту в надежде добраться до камбуза и выломать дверь. Это могло бы удаться, если б он добрался до двери достаточно быстро; а так как корпус брига значительно выпрямился со вчерашнего дня, то он рассчитывал на успех.

Он очень быстро добрался до камбуза и, отвязав от ноги цепь, попытался разбить дверь, но безуспешно: она оказалась гораздо прочнее, чем мы думали. Долгое пребывание под водой до такой степени изнурило его, что он не мог возобновить попытки. Кто-нибудь должен был сменить его. Паркер немедленно предложил свои услуги, но, попытавшись три раза, не успел даже добраться до двери. Израненная рука Августа делала бесполезной всякую попытку с его стороны; если бы даже ему удалось дойти до камбуза, он не мог бы разбить дверь. Таким образом, пришлось мне попытать счастья.

Петерс оставил фок-руслень в коридоре, а держаться на полу с одной только цепью было слишком трудно. Поэтому я прежде всего решился отыскать оставленную цепь. Шаря руками по полу, я нащупал какой-то твердый предмет, схватил его не разбирая, что это такое, и тотчас поднялся на палубу. Находка оказалась бутылкой и притом - можете себе представить нашу радость! - бутылкой портвейна. Поблагодарив Бога за такую своевременную помощь, мы тотчас откупорили бутылку моим перочинным ножом и, хлебнув по небольшому глотку, почувствовали невыразимое облегчение, прилив новых сил и бодрости. Затем мы закупорили бутылку и подвесили ее на носовом платке, чтоб не разбилась.

Отдохнув немного после этой счастливой находки, я снова спустился и, отыскав цепь, вернулся наверх. Привязав ее к ноге, я нырнул в третий раз и, убедившись, что дверь решительно не поддается моим усилиям, выбрался на палубу с отчаянием в душе.

Казалось, для нас не остается никакой надежды. Я видел по лицам товарищей, что они ожидают смерти. Вино привело их в состояние странного опьянения, которого я не испытывал, быть может, благодаря своему купанию. Они болтали всякий вздор о вещах, не имевших никакого отношения к нашему положению. Петерс расспрашивал меня о Нантукете. Август тоже подошел ко мне и серьезнейшим тоном попросил у меня гребенку, говоря, что в его волосы набилась рыбья чешуя и что ему не мешает прочесаться перед выходом на берег. Паркер казался трезвее и убеждал меня нырнуть еще раз и поискать, не попадется ли что-нибудь. Я послушался и, пробыв под водой не меньше минуты, вытащил кожаный чемоданчик, принадлежавший капитану Барнарду. Мы тотчас открыли его со слабой надеждой, не окажется ли там что-нибудь съестное или питейное. Но там оказался только бритвенный прибор и две рубашки. Я снова отправился на поиски и на этот раз вернулся с пустыми руками. Высунув голову из воды, я услышал на палубе звон разбитого стекла, а выйдя из каюты, убедился, что мои товарищи по-свински воспользовались моим отсутствием, выпили остатки вина и, торопясь повесить бутылку на старое место, выронили ее и разбили. Я упрекал их за этот бессердечный поступок. Август залился слезами, остальные двое засмеялись, стараясь обратить дело в шутку, но не дай мне бог слышать еще раз подобный смех: эти судорожные гримасы были просто ужасны. По-видимому, действие вина, выпитого на пустой желудок, с каждой минутой сказывалось сильнее и сильнее. Они были мертвецки пьяны. Насилу удалось мне уговорить их лечь, и они тотчас же впали в тяжелое забытье. Теперь я, можно сказать, остался один на бриге, предаваясь размышлениям самого мрачного и печального характера. Я не видел иного исхода, кроме мучительной смерти от голода или, в лучшем случае, гибели в волнах при первой буре, так как мы, конечно, не могли бы пережить ее при таком крайнем изнеможении.

Лютый голод, терзавший меня, был просто нестерпим, и я чувствовал себя способным на все, чтобы только утолить его. Я отрезал ножиком кусочек кожи от чемодана и попытался съесть его, однако решительно не мог проглотить. Тем не менее я чувствовал некоторое облегчение, разжевывая, а потом выплевывая маленькие кусочки кожи. С наступлением ночи мои товарищи проснулись один за другим в состоянии крайнего изнеможения и ужаса - результат опьянения, которое теперь прошло. Они дрожали точно в жестокой лихорадке и жалобно просили воды. Их состояние поразило и тронуло мена; вместе с тем я порадовался счастливой случайности, которая помешала мне выпить мою долю вина и разделить их мрачную меланхолию и жалкое отчаяние. Их поведение, однако, крайне тревожило меня, я ясно видел, что если в их состоянии не произойдет перемены к лучшему, то мне нечего рассчитывать на помощь. Я еще не оставил надежды выловить что-нибудь в каюте, но об этом нечего было и думать, пока никто из них не оправится настолько, чтобы держать веревку. Паркер казался мне несколько бодрее других, и я всячески старался разбудить его. Думая, что морская ванна может оказать благотворное действие, я обвязал его веревкой, подвел к отверстию в каюту (он повиновался мне машинально), столкнул в воду и тотчас же вытащил обратно. Я мог поздравить себя с удачной выдумкой, потому что он вышел на палубу освеженный и отрезвленный и спросил меня, зачем это я его выкупал. Когда я объяснил ему, он поблагодарил меня, сказал, что теперь действительно чувствует себя гораздо лучше, и стал очень здраво рассуждать о нашем положении. Мы решили попробовать то же средство над Августом и Петерсом, что и исполнили немедленно; им оно тоже помогло. Мысль о ванне пришла мне в голову потому, что я читал в какой-то медицинской книге о полезном действии душа в подобных случаях.

Видя, что теперь можно доверить товарищам веревку, я раза три-четыре попробовал нырнуть в каюту, хотя было уже совсем темно, и легкий, но свежий ветер с севера колебал корпус брига. Мне удалось достать два кухонных ножа, пустой кувшин и одеяло, но ничего съестного. Я продолжал свои попытки, пока не изнемог совсем, но больше ничего не добыл. Затем сменили меня Петерс и Паркер, но также безуспешно, так что в конце концов мы отказались от попыток, видя, что только изнуряемся понапрасну.

Мы провели остаток ночи в сильнейших физических и моральных страданиях. Наконец забрезжило утро шестнадцатого июля, мы жадно вглядывались в горизонт, не явится ли помощь, - напрасно! Море было по-прежнему тихо, только легкая зыбь набегала с севера. Вот уже шестой день мы ничего не ели и не пили, кроме портвейна, и чувствовали, что недолго выдержим, если не найдем чего-нибудь подкрепиться. Никогда я не видал раньше - и не желал бы видеть впредь - человеческих существ, до такой степени изможденных, как Петерс и Август. Если бы они встретились мне на суше в таком состоянии, ни за что бы я не узнал их. Лица их до того изменились, что у меня невольно являлось сомнение, неужели это мои товарищи, те самые, с кем я имел дело несколько дней тому назад. Паркер - хотя и он похудел и ослабел до того, что едва мог поднять голову - изменился не так сильно. Он выносил страдания очень терпеливо, не жалуясь и стараясь всячески ободрить нас. Я со своей стороны, хотя и был болен в начале путешествия, да и вообще не отличался крепким сложением, оказался выносливее моих товарищей, не так похудел и удивительно сохранил умственные способности, тогда как остальные превратились в каких-то слабоумных, впали в детство, смеялись, корчили гримасы и мололи всякий вздор. По временам, однако, они внезапно оживали, приходили в сознание, вскакивали на ноги в порыве энергии и говорили о нашем положении вполне разумно, хотя с безнадежным отчаянием. Возможно, что я производил на своих товарищей такое же впечатление, как они на меня, проделывая бессознательно те же самые глупости. Этот пункт остался для меня невыясненным.

Около полудня Паркер заявил, что видит землю со стороны правого борта, и я насилу удержал его на палубе: он во что бы то ни стало хотел броситься в воду и плыть к берегу. Петерс и Август не обратили внимание на его слова, погрузившись в мрачные думы. Взглянув по направлению его руки, я не увидал ни малейших признаков берега - да и не могло его быть: я знал, что мы далеко от суши. Тем не менее я нескоро убедил Паркера в его ошибке. Наконец, убедившись, он залился слезами и рыдал как младенец часа два или три, пока не заснул от усталости.

Петерс и Август пытались глотать кусочки кожи. Я советовал жевать их, а потом выплевывать, но для этого они были слишком слабы. Я же продолжал жевать и находил в этом некоторое облегчение. Пуще всего терзала меня жажда, и если я не напился морской воды, то только потому, что помнил, к каким ужасным последствиям приводило это людей, бывших в нашем положении.

День подходил к концу, когда я заметил парус на востоке. По-видимому, это был большой корабль, шедший прямо на нас милях в десяти - двенадцати; мои товарищи еще не заметили его, а я не говорил им о своем открытии, опасаясь нового разочарования. Наконец, когда он подошел ближе, я ясно увидел, что он идет прямо на нас. Я не мог больше сдерживаться и сообщил об этом моим товарищам по несчастью. Они тотчас вскочили на ноги и снова предались порыву неудержимой радости, плакали, смеялись идиотским смехом, метались по палубе, дергачи себя за волосы, молились и ругались в одно и то же время. Я был так поражен их поведением и надеждой на избавление, что невольно присоединился к безумному веселью, прыгал и катался по палубе; хлопал в ладоши, изливая свою радость и благодарность в диких криках и неистовых жестах, пока не опомнился, увидев с невыразимым, нечеловеческим отчаянием, что корабль повернулся к нам кормой и пошел в направлении, противоположном прежнему.

Не сразу удалось мне втолковать моим злополучным товарищам, что наши надежды снова рухнули. На все мои доводы они отвечали взглядами и жестами, говорившими, что их не обманешь такими шутками. Поведение Августа в особенности тронуло меня. Несмотря на все мои уверения в противном, он доказывал, что корабль быстро приближается, и готовился пересесть на него. Увидев подле брига скопище водорослей, объявил, что это лодка, и хотел броситься в нее, отбиваясь с отчаянными криками, когда я насильно удержал его на палубе.

Успокоившись несколько, он продолжал следить глазами за кораблем, пока тот не скрылся из вида. Погода нахмурилась, поднялся свежий ветер. Как только корабль исчез, Паркер обернулся ко мне с таким выражением на лице, что меня бросило в дрожь. Это было выражение спокойной решимости, которое я раньше не замечал у него, и прежде чем он открыл рот, мое сердце подсказало мне, что он хочет предложить. Он объявил в нескольких словах, что один из нас должен умереть, дабы спасти жизнь другим.

ГЛАВА XII

Я уже раньше думал о возможности этого ужасного исхода и втайне решился лучше принять какую угодно смерть, чем согласиться на такое крайнее средство. Моя решимость не ослабела и теперь, несмотря на терзавший меня голод. Ни Петерс, ни Август не слышали предложения Паркера. Я отвел его в сторону и, мысленно попросив Бога помочь мне отговорить его от этого ужасного намерения, долго толковал с ним, умоляя во имя всего святого отказаться от этой мысли и не говорить о ней остальным.

Он слушал меня, не возражая на мои аргументы, так что я начинал уже надеяться на успех моего красноречия. Но когда я умолк, он отвечал, что вполне согласен с моими словами, знает и сам, что предложенное им средство ужасно и возмутительно, но вытерпел уже все, что в силах вытерпеть человеческая природа, и считает нелепостью умирать всем, когда смерть одного может поддержать и, весьма вероятно, спасти остальных. В заключение он прибавил, что я напрасно стараюсь отговорить его, так он твердо решился на это средство еще до появления корабля, и только надежда на спасение помешала ему высказать свою мысль раньше.

Я просил его по крайней мере отложить этот план до следующего дня в надежде, что явится другой корабль и подаст нам помощь. Я приводил все аргументы, какие только мог придумать и какие только могли, по моему соображению, повлиять на такую грубую натуру. Он ответил, что и без того молчал до последней минуты, что больше он не в силах выдержать, и если отложит исполнение своего плана хотя бы до завтрашнего дня, то это будет слишком поздно, по крайней мере, для него.

Видя, что просьбы и увещания на него не действуют, я заговорил другим тоном. Я заметил, что страдания изнурили меня не так сильно, как их, что в настоящую минуту я сильнее и здоровее, чем он, Петерс или Август, что мне нетрудно будет с ним справиться и если он вздумает сообщить остальным свои кровожадные каннибальские замыслы, то я сброшу его в море. Услыхав это, он схватил меня за горло и, выхватив нож, несколько раз пытался пырнуть меня в живот; только крайняя слабость помешала ему исполнить это злодейство. Я же вне себя от бешенства толкнул его на край палубы с твердым намерением выбросить за борт. Его спасло вмешательство Петерса, который бросился между нами, спрашивая, что случилось. Паркер тут же изложил свой план, прежде чем я успел помешать этому.

Действие его слов было еще ужаснее, чем я ожидал. Август и Петерс, которые, по-видимому, давно уже пришли к той же страшной мысли, тотчас согласились с Паркером и настаивали на немедленном исполнении его плана.

Я рассчитывал, что хоть один из них сохранит твердость духа настолько, чтобы принять мою сторону и помочь мне воспрепятствовать исполнению ужасного замысла; вдвоем мы, конечно, могли бы не допустить до этого. Но, потеряв всякую надежду, я понял, что мне необходимо подумать о собственной безопасности, так как доведенные до отчаяния и раздраженные моим сопротивлением товарищи, чего доброго, могли назначить мне худшую роль в готовившейся драме.

Я сказал, что согласен на их предложение, но просил обождать хоть час, пока рассеется туман и корабль, который мы видели, быть может, появится опять. С большим трудом удалось мне добиться согласия. Как я и ожидал, поднялся ветер, туман рассеялся, но корабля не было видно, и мы приготовились бросить жребий.

С крайним отвращением приступаю к описанию последовавшей затем возмутительной сцены - сцены, врезавшейся в мою память со своими мельчайшими деталями, так что никакие события не могли изгладить этого мрачного воспоминания, которому суждено отравлять каждую минуту моего дальнейшего существования. Постараюсь рассказать как можно короче. Чтобы сделать ужасный выбор, приходилось бросить жребий. Мы нарезали щепочек; решено было, что держать буду я. Я удалился на один конец брига, а мои товарищи молча уселись на другом спиной ко мне. Ни разу в течение всей нашей ужасной драмы не испытывал я такого мучительного беспокойства, как в эту минуту. Вряд ли найдутся в жизни человеческой такие мгновения, когда воля не цеплялась бы за существование; желание жить возрастает тем сильнее, чем ничтожнее нить, на которой держится жизнь. Но теперь, когда спокойный решительный и мрачный характер моего дела (столь непохожий на оглушающую опасность бури или постепенно наступающие ужасы голода) давал мне возможность сообразить, как мало у меня шансов на спасение от ужаснейшей смерти - ужаснейшей ввиду ее цели, - теперь вся моя энергия разлетелась, как пух по ветру, оставив меня беспомощной жертвой самого подлого страха, Я не мог даже собрать щепочки: пальцы отказывались служить, колени тряслись. В голове моей мелькали тысячи планов, один глупее другого, увернуться от участия в жребии. Я хотел броситься на колени перед моими товарищами и умолять их сделать для меня исключение; хотел кинуться на них внезапно и, умертвив одного, сделать жребий излишним, - словом, я готов был на все, лишь бы не исполнять того, что я должен был исполнить. Наконец голос Паркера, требовавший, чтоб я поскорее избавил их от мучительного ожидания, вернул меня к действительности. Но и теперь я никак не мог решиться собрать щепочки, а придумывал всевозможные уловки, чтобы заставить кого-нибудь из товарищей вытянуть короткую щепку: решено было принести в жертву того, кто вытянет самую коротенькую. Прежде чем осуждать меня за такое бессердечие, попытайтесь представить себя в таком же положении.

Наконец пришлось-таки решиться, так как медлить далее становилось невозможным, и с сердцем, готовым выскочить из груди, я пошел на нос, где ожидали меня товарищи. Я вынул руку, Петерс тотчас вытащил щепочку. Он был свободен: ему досталась не самая коротенькая. Еще шанс прибавился против меня. Я напряг все свои силы и протянул жребий Августу. Он тоже вытащил и тоже удачно; теперь шансы умереть или жить были для меня одинаковы. В эту минуту бешенство тигра зажглось в моей груди, и я почувствовал к моему злополучному товарищу самую бешеную, самую адскую ненависть. Но это чувство вскоре исчезло; и я, закрыв глаза, с судорожной дрожью протянул ему руку с двумя оставшимися щепочками. Прошло добрых пять минут, пока он собрался с силами, чтобы вытянуть жребий, и все это время я ни разу не открыл глаз. Наконец одна из щепочек была разом выдернута из моей руки. Судьба решила, но я еще не знал, в мою пользу или против меня. Все молчали, а я не решался взглянуть на щепочку, которую держал в руке. Наконец Петерс взял меня за руку, и я невольно открыл глаза и увидел по лицу Паркера, что я спасен, а он приговорен к смерти. Я перевел дух и упал без чувств на палубу.

Я очнулся вовремя, чтобы видеть развязку трагедии: смерть того, кто был ее главным автором. Он не оказал никакого сопротивления и умер мгновенно, пораженный Петерсом в спину. Не стану описывать страшного пиршества, последовавшего немедленно. Такие вещи можно себе представить, но словами не передать их нечеловеческого ужаса. Скажу кратко: утолив палящую жажду кровью жертвы, мы с общего согласия обрубили ей руки, ноги и выбросили их вместе с внутренностями в море, а остальным туловищем питались в течение четырех вечно памятных дней: семнадцатого, восемнадцатого, девятнадцатого и двадцатого июля.

Девятнадцатого пошел проливной дождь и длился пятнадцать - двадцать минут. Нам удалось собрать немного воды с помощью простыни, которую мы выудили из каюты после бури. Воды набралось всего с полгаллона, но и это ничтожное количество придало нам сил и бодрости.

Двадцать первого нам снова пришлось круто. Погода по-прежнему стояла ясная и теплая, иногда поднимался туман и легкий ветер, преимущественно с северо-запада.

Двадцать второго, когда мы сидели, прижавшись друг к другу и погрузившись в размышления о нашем плачевном положении, в уме моем мелькнула мысль, явившаяся внезапно, как светлый луч надежды. Я вспомнил, что когда мы рубили фок-мачты, Петерс сунул мне топор и попросил спрятать его куда-нибудь, а я положил его в передней каюте на койке за минуту перед последним валом, наполнившим бриг водой. Мне пришло в голову, что, отыскав этот топор, мы могли бы прорубить палубу над камбузом и достать съестные припасы.

Когда я сообщил об этом проекте своим товарищам, они испустили слабый крик радости, и мы тотчас отправились к передней каюте. Спуститься в нее было труднее, чем в главную вследствие малых размеров трапа. Тем не менее я не колебался и, обвязав себя веревкой, смело нырнул ногами вперед, живо добрался до койки и сразу нашел топор. Находка была встречена на палубе криками радости и торжества, и в моей удаче мы усмотрели доброе предзнаменование.

Затем мы начали рубить палубу с энергией, какую только могла внушить нам оживившаяся надежда. Рубили по очереди Петерс и я, так как больная рука Августа не позволяла ему принять участие в работе. Мы едва держались на ногах от слабости и могли работать без отдыха не более двух-трех минут; вскоре нам стало очевидно, что пройдет много долгих часов, прежде чем мы прорубим достаточно широкое отверстие. Это обстоятельство, однако, не смутило нас, и провозившись всю ночь при свете луны, мы окончили работу на рассвете двадцать третьего.

Петерс вызвался отправиться на поиски, спустился в отверстие и скоро вернулся с небольшим бочонком, который к великой нашей радости оказался полным оливками. Поделив их между собой и съев с величайшей жадностью, мы возобновили поиски. На этот раз Петерсу повезло свыше всяких ожиданий: он вернулся почти немедленно с большим окороком и бутылкой мадеры. Наученные опытом, мы хлебнули только по небольшому глотку вина. Окорок был сильно попорчен морской водой; годного для еды мяса сохранилось всего фунта два около кости. Мы и его поделили. Петерс и Август не удержались и съели свою часть немедленно, я же был осторожнее и ограничился маленьким кусочком, опасаясь мучений жажды. Затем мы прилегли отдохнуть, так как были страшно утомлены.

Около полудня, чувствуя себя бодрее и крепче, мы снова пустились на поиски провизии. Я и Петерс ныряли поочередно до самого вечера, и всякий раз с большим или меньшим успехом. Нам удалось достать четыре бочонка с оливками, окорок, плетеную бутыль галлона в три превосходной капской мадеры, и, что особенно обрадовало нас, небольшую галапагосскую черепаху. Капитан Барнард перед самым отплытием судна купил их несколько штук на шхуне "Мэри Питтс", только что вернувшейся из путешествия в Тихий океан.

Мне не раз придется упоминать об этой породе черепах. Они водятся, как, без сомнения, известно читателю, главным образом на островах Галапагос потому и получивших свое название, так как испанское слово gallipago означает пресноводную черепаху. Вследствие особенностей склада и походки этой черепахи ее называют иногда черепаха-слон. Они бывают нередко огромных размеров. Мне самому случалось видеть экземпляры в 1200 - 1500 фунтов весом, хотя я не помню, чтоб какой-нибудь мореплаватель упомянул об экземпляре, превышавшем восемьсот фунтов. Внешний вид ее очень странен, даже отвратителен. Походка очень тихая, мерная, тяжелая, тело тащится на фут от земли. Шея длинная и необычайно гибкая; обыкновенная длина ее от восемнадцати дюймов до двух футов, но мне случилось однажды убить черепаху, у которой расстояние от плеч до конца головы равнялось трем футам десяти дюймам. Голова поразительно напоминает змеиную. Эти черепахи могут выносить голод невероятно долго; известны случаи, когда они оставались в трюме корабля в течение двух лет без всякой пищи и в конце этого срока оказывались такими же жирными и здоровыми, как в начале. В одном отношении эти странные животные похожи на дромадера или верблюда пустыни. У основания их шеи находится мешок, постоянно наполненный водой. Случалось, убив черепаху, прожившую год без пищи, находить в ее мешке не менее трех галлонов свежей пресной воды. Пищей им служит дикая петрушка, сельдерей, портулак, морские водоросли. Их мясо превосходного вкуса и очень питательно; без сомнения, тысячи моряков, занимавшихся в Тихом океане ловлей китов и другими промыслами, обязаны жизнью этим черепахам.

Черепаха, пойманная нами в камбузе, была невелика, фунтов в шестьдесят пять или семьдесят весом. Это была самка, здоровая и жирная, в ее мешочке оказалось более четверти галлона чистой свежей воды. Для нас это было истинное сокровище, и мы, точно сговорившись, бросились на колени с горячей молитвой благодарности.

Вытащить животное на палубу было довольно трудно вследствие его чудовищной силы и отчаянного сопротивления. Оно чуть было не вырвалось из рук Петерса, но Август успел накинуть ему петлю на шею, а я соскочил в трап и помог Петерсу выпихнуть его на палубу.

Мы перелили воду из мешка черепахи в кувшин, который, если припомнит читатель, выловили раньше в каюте. Затем мы отбили горлышко бутылки и, заткнув его пробкой, устроили нечто вроде стакана вместимостью в четверть пинты. Выпив по полному стаканчику, мы решили ограничить этим нашу дневную порцию на все время, пока хватит воды.

В течение последних двух или трех дней погода стояла теплая и сухая, так что одеяла, выловленные нами из каюты, и наша одежда совершенно просохли. Эту ночь мы провели с сравнительным комфортом, поужинав оливками и ветчиной и хлебнув по глотку вина. Опасаясь, что ночью поднимется ветер и снесет наши запасы за борт, мы привязали их покрепче к остаткам брашпиля. Черепаху, которую нам хотелось подольше сохранить живой, перевернули на спину и тоже привязали.

ГЛАВА XIII

24 июля. - Мы проснулись утром замечательно бодрыми и свежими. Несмотря на наше опасное положение вдали от материка, с запасом пищи, которого при самой строгой экономии не могло хватить более чем на две недели, почти без воды, на утлом плоту, носившемся по прихоти ветра и волн, несмотря на все это воспоминание о бесконечно более страшных муках и опасностях, от которых мы так недавно и так чудесно избавились, заставляло нас считать наши теперешние лишения самым обыкновенным бедствием. Так относительно понятие о худом и хорошем.

Мы собирались возобновить наши поиски в камбузе, когда пошел дождь с грозой, и мы поспешили собрать сколько можно воды с помощью той же простыни, которой пользовались раньше. Для этого мы натянули простыню, поддерживая ее за концы над кувшином, в который просачивалась вода. Мы почти наполнили его, когда сильный шквал, набежавший с севера, заставил нас прекратить это занятие, так как остов брига снова стало качать, и мы не могли удерживаться на ногах. Тогда мы снова привязали себя к брашпилю и стали ожидать дальнейших событий гораздо спокойнее, чем можно было бы думать.

В полдень ветер усилился, а к ночи превратился в ураган и поднял страшное волнение. Опыт научил нас, как наилучше привязать себя, и эту ночь мы провели в сравнительной безопасности, хотя волны окачивали нас ежеминутно, угрожая снести за борт. К счастью, погода была такая теплая, что эти души доставляли нам скорее удовольствие, чем досаду.

25 июля. - К утру ураган превратился в обыкновенный десятиузловой ветер, и море успокоилось настолько, что мы могли обсушиться. Но, к великому нашему огорчению, два бочонка с оливками и окорок были унесены волнами несмотря на то, что мы привязали их как можно тщательнее. Мы, однако, решили погодить убивать черепаху, а позавтракали оливками, выпив по склянке воды пополам с вином; эта смесь сильно подкрепила и освежила нас, не вызвав тяжелого опьянения, как раньше портвейн. Волнение все-таки было еще слишком сильно, чтобы возобновить поиски в камбузе. В течение дня из трюма выбросило несколько вещей, не имевших для нас значения и тотчас же смытых за борт. Мы заметили также, что бриг накренился гораздо сильнее, чем раньше, так что мы не могли держаться не привязанные. Это обстоятельство привело нас в уныние. В полдень солнце стояло почти в зените, и мы не сомневались, что постоянные северные и северо-западные ветры загнали нас к экватору. К вечеру мы увидели несколько акул и струхнули, когда одна из них, громадной величины, смело направилась к нам. Была минута, когда палуба совершенно погрузилась в воду и чудовище проплыло над нами, остановившись на мгновение над каютой и ударив Петерса хвостом. К счастью, волна перебросила ее за борт. Если бы погода была тихая, мы без труда изловили бы ее.

26 июля. - Ветер улегся, море успокоилось настолько, что мы решили возобновить поиски в камбузе. Провозившись целый день, мы убедились, что не найдем ничего нужного: ночью буря проломила дно камбуза, и все запасы провалились в трюм. Можете себе представить, в какое отчаяние привело нас это открытие.

27 июля. - Море почти гладкое, легкий ветер по-прежнему с северо-запада. После полудня солнце жестоко печет. Мы воспользовались этим, чтобы высушить одежду. Для облегчения от жажды купались в море, но при этом пришлось соблюдать крайнюю осторожность ввиду акул, плававших вокруг брига.

28 июля. - Все еще стоит хорошая погода. Бриг до того накренился, что мы опасаемся, как бы он не перевернулся. Приготовились к этой случайности, привязав нашу черепаху, кувшин с водой и бочонки с оливками как можно выше с наружной стороны брига под грот-русленями. Море весь день гладкое, ветер чуть заметный.

29 июля. - Та же погода. Раненая рука Августа обнаруживает симптомы гангрены. Он жалуется на сонливость и нестерпимую жажду, но не испытывает острой боли. Мы помазали раны уксусом из-под оливок, но это, по-видимому, ничуть не уменьшило его страданий. Мы всячески старались облегчить его состояние и назначили ему тройную порцию воды.

30 июля. - Необычайно жаркий день без малейшего ветерка. Огромная акула плыла подле брига большую часть дня. Мы тщетно пытались поймать ее в петлю. Августу гораздо хуже, он чахнет на глазах от недостатка пищи и от ран. Все время умолял избавить его от страданий, говоря, что ничего не желает, кроме смерти. Вечером мы съели последние оливки. Вода в кувшине до того испортилась, что мы не могли ее пить без примеси вина. Решили убить черепаху утром.

31 июля. - После крайне беспокойной и утомительной ночи вследствие положения брига мы убили и освежевали черепаху. Она оказалась гораздо меньшей, чем мы думали, хотя в хорошем состоянии, - мяса набралось всего фунтов десять. Чтобы сохранить этот запас подольше, мы разрезали мясо на тонкие куски и наполнили ими три оставшиеся бочонка из-под оливок и бутылку от портвейна, а сверху залили уксусом из-под оливок. Так мы уложили фунта три, решив не трогать их, пока не съедим остального. Решено было ограничиваться четырьмя унциями в день на каждого; таким образом всего достало бы нам на две недели. В сумерки разразилась гроза с дождем, но прошла так скоро, что мы успели собрать не более полпинты воды. С общего согласия мы уступили ее Августу. Он пил воду прямо с простыни (мы держали ее над ним, и вода стекала ему в рот), так как собирать ее было некуда: пришлось бы вылить мадеру из плетеной бутылки или гнилую воду из кувшина. Мы бы, конечно, так и сделали, если бы гроза затянулась.

Вода не доставила облегчения бедняге. Рука его почернела от кисти до плеча, ноги похолодели, как лед. Мы с минуты на минуту ожидали его смерти. Он был страшно изнурен: перед отплытием из Нантукета в нем было сто двадцать семь фунтов веса, а теперь не более сорока или пятидесяти. Глаза его так ввалились, что почти исчезли, а кожа на щеках до того обвисла, что мешала ему не только жевать твердую пищу, но даже глотать жидкость.

1 августа. - Та же тихая погода и невыносимая жара. Жестоко страдали от жажды; вода в кувшине окончательно испортилась и кишит червями. Мы все-таки заставили себя пить ее пополам с вином, но это питье почти не утоляло нашей жажды. Купанье в море больше облегчало нас, но мы лишь изредка могли прибегать к нему, потому что акулы то и дело появлялись подле брига. Мы убедились, что Августу нет спасения; он, очевидно, находился при последнем издыхании. Мы ничем не могли облегчить его страдания. Около полудня он скончался в страшных судорогах, не вымолвив ни слова в течение последних часов. Смерть его произвела на нас такое мрачное, гнетущее впечатление, что мы весь день просидели подле тела, не шевелясь и переговариваясь шепотом. Только с наступлением темноты мы решились выбросить тело за борт. Оно имело невыразимо отвратительный вид и разложилось до такой степени, что когда Петерс попробовал приподнять его, одна нога осталась в его руках. Когда эта разложившаяся масса соскользнула в море, мы видели при окружавшем ее фосфорическом свете штук семь или восемь огромных акул, которые разнесли добычу на куски, щелкая зубами так, что их, наверно, было слышно за милю. Мы содрогнулись от ужаса при этом звуке.

2 августа. - Та же зловещая тишина и жара. Утро застало нас в страшном упадке духа и физическом истощении. Вода в кувшине оказалась решительно негодной для питья, превратилась в какой-то студень, переполненный червями. Мы вылили ее в море и вымыли кувшин сначала морской водой, потом уксусом от оливок. Наша жажда стала решительно нестерпимой, и мы тщетно пытались утолить ее вином, которое действовало на нее, как масло на огонь, и страшно опьяняло нас. Потом мы попробовали облегчить наши страдания морской водой пополам с вином, но это питье моментально вызвало страшную рвоту, так что мы тотчас же отказались от него. Целый день искали случая выкупаться - напрасно: акулы осадили наш плот. Без сомнения, тут были и вчерашние чудовища, ожидавшие новой подачки. Это обстоятельство крайне смущало нас, внушая самые зловещие и мрачные предчувствия. Купание удивительно облегчало нас, и лишиться этого облегчения было просто невыносимо. К тому же нам угрожала нешуточная опасность от такого соседства; малейшая оплошность, неловкое движение могли бы предать нас в жертву этим хищным рыбам, которые нередко прямо бросались на нас. Наши крики и махания руками, по-видимому, ничуть не пугали их. Петерс ударил топором одну из самых крупных, но даже тяжелая рана не испугала её, и она продолжала бросаться на нас. В сумерки набежала туча, но, к нашему крайнему огорчению, прошла мимо без дождя. Невозможно передать, как жестоко терзала нас жажда. Мы провели бессонную ночь из-за этих мучений и страха перед акулами.

3 августа. - Никакой надежды на помощь, и бриг наклоняется все больше и больше, так что держаться на палубе совершенно невозможно. Старались закрепить наше вино и черепашье мясо так, чтобы они не погибли, если бриг перевернется. Вытащили из русленей два гвоздя и вколотили их топором в корпус брига на расстоянии двух футов от воды недалеко от киля, так как мы совершенно легли набок. К этим гвоздям привязали свои запасы; тут они будут целее, чем под грот-русленями. Целый день жестоко страдали от жажды, выкупаться не удалось: акулы не отстают от брига. Ночь провели без сна.

4 августа. - Перед самым рассветом мы заметили, что бриг опрокидывается, и приготовились к катастрофе. Сначала он поворачивался медленно, так что мы успешно взбирались к килю с помощью веревок, которые заранее привязали к гвоздям. Но мы не рассчитали силы ускорения толчка; бриг неожиданно кувырнулся так быстро, что мы не удержались на его поверхности и, не успев толком сообразить, в чем дело, очутились в воде на глубине нескольких морских саженей под огромным корпусом судна.

Очутившись в воде, я выпустил из рук веревку и, чувствуя крайнее истощение сил, покорился судьбе и ожидал смерти. Но и на этот раз я обманулся, не приняв в расчет обратное движение корабля, качнувшегося назад. Ток воды, поднятый этим движением, выбросил меня на поверхность еще быстрее, чем я попал в воду. Я оказался ярдах в двадцати от корабля, который раскачивался с боку на бок, взбурлив воду далеко вокруг. Я нигде не видал Петерса. Заметил только бочку из-под жира и другие вещи с брига, рассеянные кругом.

Пуще всего меня пугали акулы, которые должны были находиться поблизости. Стараясь не подпустить их, я отчаянно колотил руками и ногами по воде, пока плыл к бригу. Без сомнения этой уловке, при всей ее простоте, я обязан своим спасением: за минуту перед тем, как бриг опрокинулся, море буквально кишело акулами, так что я должен был почти задевать за них, подплывая к бригу, - да так и было, конечно. Как бы то ни было, я добрался до него невредимым, хотя в таком изнеможении, что вряд ли бы мог вылезть из воды без помощи Петерса, который появился совершенно неожиданно (взобравшись на киль с противоположной стороны) и бросил мне веревку.

Избавившись от одной опасности, мы тотчас убедились, что нам угрожает другая, не менее страшная - смерть от голода. Все наши припасы исчезли в море и, не видя никакой возможности помочь этой беде, мы предались отчаянию и разревелись как дети, не пытаясь даже ободрить друг друга. Трудно представить себе такое малодушие, и оно покажется просто непонятным тому, кто никогда не находился в таком же положении. Но следует помнить, что мы почти лишились рассудка вследствие долгих лишений и ужасов всякого рода и вряд ли могли считаться в это время разумными существами. Впоследствии я терпеливо выносил такие же и худшие бедствия, а Петерс, как ниже будет сказано, относился к ним со стоической философией, столь же невероятной, как его теперешняя слабость и глупость, - таково влияние условий.

Опрокинувшийся бриг, потеря вина и черепахи, в сущности, не ухудшили нашего положения, так как дно корабля фута на два-три от киля, так же как и сам киль, было сплошь покрыто слоем крупных ракушек, оказавшихся превосходной пищей. Таким образом в двух отношениях катастрофа с бригом оказалась для нас полезной: во-первых, доставила нам запас пищи, которой при экономном употреблении хватило бы на месяц, во-вторых, наше теперешнее положение было гораздо удобнее и безопаснее, чем раньше. Досадно было только то, что вместе с припасами исчезли и простыни и посуда, так что в случае дождя нам не во что было бы набрать воды.

Это обстоятельство мешало нам оценить выгоды нашего нового положения. На всякий случай мы сняли с себя рубашки, чтобы в случае дождя воспользоваться ими, как раньше простынями, хотя и не рассчитывали добыть таким образом больше четверти пинты воды при самых благоприятных обстоятельствах. Ни единого облачка не было видно весь день, и мы страдали невыразимо. Ночью Петерс заснул на часок тяжелым, беспокойным сном, но я не мог сомкнуть глаз.

5 августа. - Легкий ветер нанес массу водорослей, в которых мы обнаружили одиннадцать маленьких крабов, оказавшихся превосходной пищей. Скорлупки их были так нежны, что мы ели их целиком и нашли, что они менее возбуждают жажду, чем ракушки. Не замечая и признака акул в этих водорослях, мы решились выкупаться и провели в воде четыре-пять часов. Это значительно облегчило наши мучения, так что мы могли заснуть и провели ночь спокойнее, чем предыдущую.

6 августа. - В этот день небо послало нам сильный дождь, продолжавшийся с обеда до наступления темноты. Вот когда мы пожалели о потере кувшина и бутыли, так как могли бы наполнить их несмотря на неудобный способ собирания воды посредством рубашек. Теперь нам пришлось выкручивать ее себе в рот - и за этим занятием мы провели весь день.

7 августа. - На рассвете мы оба в одно время увидели на востоке парус, очевидно приближавшийся к нам! Мы приветствовали это чудное зрелище слабым, но восторженным криком и тотчас принялись подавать сигналы всеми способами, какие могли придумать: махали рубашками, поднимались, насколько позволяли наши слабые силы, даже кричали во весь голос, хотя корабль находился на расстоянии по меньшей мере пятнадцати миль. Как бы то ни было, он продолжал подвигаться к нам, и мы видели, что если только он не вздумает переменить курса, то подойдет так близко, что заметит нас. Через час мы уже ясно различали людей на палубе. Это была длинная низкая шхуна с косыми стеньгами и, по-видимому, очень многочисленным экипажем. Теперь нас должны были заметить, и мы уже начинали тревожиться, не хотят ли нас бросить на произвол судьбы - адская жестокость, не однажды совершавшаяся в море при подобных же обстоятельствах существами, причислявшими себя к роду человеческому. (Случай с бригом "Полла" из Бостона так замечателен и судьба его экипажа так сходна с нашей, что я не могу не сообщить его здесь. Этот корабль в сто тридцать тонн отплыл из Бостона с грузом лесных материалов и съестных припасов в Сен-Круа 12 декабря 1811 года под командой капитана Кано. Кроме капитана на корабле было восемь душ: помощник, четверо матросов, повар и некий м-р Гент с рабыней-негритянкой. Пятнадцатого, благополучно миновав мель Георга, корабль получил течь во время бури, налетевшей с юго-востока и опрокинулся, но снова выпрямился, когда мачты снесло за борт. В таком положении, без огня и с ничтожным запасом съестных припасов, экипаж оставался сто девяносто один день, с 15 декабря до 12 июня, когда капитан Кано и Самуэль Беджер, единственные оставшиеся в живых, были взяты на борт "Славы Гулля", капитан Фечерстон, возвращавшейся домой из Рио-де-Жанейро. В этот момент они находились под 28 сев. широты и 32 зап. долготы, сделав на развалине корабля около двух тысяч миль! Девятого июля "Слава" встретилась с бригом "Дромео", капитан Перкинс, который высадил несчастных в Кеннебеке. Рассказ, из которого мы заимствовали эти сведения, заканчивается следующими словами: "Является весьма естественный вопрос: как могли они проплыть такое огромное расстояние в наиболее посещаемой части Атлантического океана и остаться незамеченными? Им встретилось более дюжины кораблей, и один подошел так близко, что они видели на палубе и на снастях матросов, которые смотрели на них. Но, к невыразимому отчаянию изнуренных голодом и холодом страдальцев, эти жестокие люди не вняли голосу человеколюбия, подняли паруса и оставили несчастных на произвол судьбы".) В этом отношении мы, слава Богу, ошиблись, так как на палубе шхуны внезапно поднялась суматоха, и минуту спустя он поднял английский флаг и направился к нам. Через полчаса мы находились в его каюте. Это была шхуна "Джэн Гай", капитан Гай, отправлявшийся с торговыми целями в Тихий океан.

ГЛАВА XIV

"Джэн Гай" была прекрасная шхуна грузоподъемностью сто восемьдесят тонн, с необычайно длинным заостренным носом и при попутном ветре превосходный ходок. В других отношениях она не обладала особенными достоинствами, ее осадка была слишком велика, если иметь в виду торговлю, для которой она предназначалась. Для этого рода торговли требуется корабль больших размеров и малого углубления, корабль грузоподъемностью тонн в триста - триста пятьдесят. Он должен быть хорошо вооружен, оснащен крепкими якорями и канатами, а главное, на судне должен быть многочисленный и смелый экипаж: человек пятьдесят - шестьдесят по меньшей мере. Команда "Джэн Гай" состояла из тридцати пяти матросов, не считая капитана и его помощника, но вооружение и оснастка судна не удовлетворили бы моряка, знакомого с трудностями и опасностями которые сопровождают торговые суда.

Капитан Гай был джентльмен с изящными манерами, очень опытный в плавании в здешних широтах, ведь этому он посвятил большую часть жизни. Но ему не хватало энергии и, следовательно, предприимчивости. Он был одним из собственников корабля, находившегося под его командой, и получил неограниченное право крейсировать в южных морях и забирать всякий груз, какой попадется под руку. Как водится при таких путешествиях, на корабле был достаточный запас бус, зеркал, огнив, топоров, пил, рубанков, стамесок, долот, буравчиков, напильников, скобелей, стругов, терок, молотков, гвоздей, ножей, ножниц, бритв, иголок, ниток, посуды всякого рода, коленкора, дешевых украшений и т. п.

Шхуна отплыла из Ливерпуля десятого июля, пересекла тропик Рака двадцать пятого под двадцатым градусом западной долготы и двадцать девятого достигла островов Зеленого Мыса, где запаслась солью и другими необходимыми припасами. Третьего августа она оставила острова Зеленого Мыса и направилась к юго-западу, уклоняясь в сторону Бразилии, чтобы перейти экватор между двадцать восьмым и тридцатым градусами западной долготы. Это обычный курс кораблей, направляющихся из Европы к мысу Доброй Надежды или в Ост-Индию. Следуя этим путем, они избегают штилей и сильных встречных ветров, господствующих у гвинейского берега, так что в конце концов эта дорога оказывается кратчайшей, корабль достигает Мыса при постоянном попутном ветре с запада. Капитан Гай намеревался сделать первую остановку у острова Кергуэлен, я не знаю зачем. В день встречи с нами шхуна находилась на широте мыса Сен-Рок под тридцать первым градусом западной долготы, так что мы, по всей вероятности, сделали не менее двадцати градусов по направлению от севера к югу!

На "Джэн Гай" к нам отнеслись со всем вниманием, какого требовало наше плачевное состояние. В две недели, в течение которых шхуна продолжала свой путь к юго-востоку при легком ветре и прекрасной погоде, Петерс и я совершенно оправились от последствий наших недавних лишений и ужасных страданий и все случившееся с нами представлялось нам скорее страшным сном, от которого мы, к счастью, очнулись, чем событиям трезвой и холодной действительности. Я не раз замечал впоследствии, что этого рода забвение всегда наблюдается при внезапном переходе от радости к горю или наоборот, причем степень его пропорциональна разнице в предыдущем и последующем состояниях. Так и в настоящем случае я решительно не мог себе представить в полном объеме бедствия, переносимые мною на корпусе брига. Вспоминались события, но не чувства, возбуждавшиеся этими событиями. Я помнил только, что в то время, как они происходили, мне казалось, что человеческая натура не в силах вынести больших мучений.

В течение нескольких недель мы продолжали наше плавание без всяких происшествий, кроме случайных встреч с китобоями и еще более частых с черными, или настоящими китами, называемыми так в отличие от кашалотов. Шестнадцатого сентября подле мыса Доброй Надежды шхуна выдержала первый сильный шквал со времени отплытия из Ливерпуля. В этом месте, а еще чаще к югу и востоку от мыса мореплавателям часто приходится бороться с сильнейшими штормами. Они поднимают страшное волнение, но главная опасность этих штормов в почти мгновенной перемене ветра, что случается обыкновенно в самый разгар бури. В данный момент дует настоящий ураган с севера или северо-востока, а в следующий он мчится с юго-запада с почти невероятной силой. Перед тем, как поменяется направление ветра, небо обыкновенно светлеет с южной стороны; благодаря этому признаку корабль может приготовиться к перемене ветра.

Было около шести часов утра, когда на нас налетел с севера шквал. К восьми буря усилилась и поднялось чудовищное волнение. На шхуне убрали все паруса; тем не менее она страшно раскачивалась и показала себя плохим пловцом, черпая носом всякий раз, как спускалась с волны, и выпрямляясь с большим трудом. Перед заходом солнца заметили светлое пятно на юго-западе, час спустя маленький передний парус бессильно трепался о мачты. Через две минуты, несмотря на все приготовления, мы разом легли набок, точно по волшебству, и целый водопад пены окатил палубу. К счастью, ветер оказался мимолетным шквалом, и мы выпрямились, не потеряв ни единой рейки. Сильное волнение донимало нас еще несколько часов, но к утру мы находились в таком же хорошем положении, как перед бурей. Капитан Гай говорил, что мы уцелели каким-то чудом.

Тринадцатого октября мы были в виду острова Принца Эдуарда под 46 53' южной широты и 37 46' западной долготы. Два дня спустя мы прошли острова Владения, затем миновали острова Крозет под 42 59' южной широты, 48 западной долготы. Восемнадцатого мы увидели землю Кергуэлен или остров Отчаяния в южном Индийском океане и бросили якорь в гавани Рождества.

Остров, или скорее группа островов, находится на расстоянии восьмисот лиг к юго-востоку от мыса Доброй Надежды. Он был открыт в 1772 г. французским бароном де Кергулен, или Кергуэлен, который принял его за часть огромного южного материка и в этом смысле сделал о нем сообщение дома, возбудившее большую сенсацию. В следующем году правительство, заинтересовавшееся этим открытием, послало барона исследовать новую землю, тогда ошибка обнаружилась. В 1777 г. капитан Кук посетил эту группу островов и дал главному из них название острова Отчаяния - название вполне заслуженное. Правда, приближаясь к островам, мореплаватель может подумать иное, так как они одеты с сентября до марта роскошной зеленью. Этой обманчивой наружностью они обязаны маленькому растению вроде камнеломки, в изобилии растущему на торфянистой почве. Других растений нет, кроме жесткой травы подле гавани, лишайников и каких-то кустарников, напоминающих видом капусту, но горького и едкого вкуса.

Поверхность островов холмистая, сколько-нибудь высоких гор нет. Вершины холмов одеты вечным снегом. Есть несколько бухт; самая удобная - гавань Рождества. Это первая бухта на северо-восточной стороне, когда минуешь мыс Франсуа, образующий северную оконечность острова. Мыс заканчивается высокой скалой с широким естественным проходом в виде арки. Вход в гавань находится под 48 40' южной широты, 69 6' западной долготы. Самое удобное место для якорной стоянки - под защитой маленьких островов, охраняющих корабли от восточных ветров. К востоку от места стоянки находится бухта Ос у входа в гавань. Это маленький заливчик, окруженный сушей почти со всех сторон, в который ведет проход в четыре сажени глубиной и где можно найти место для стоянки глубиной от трех до десяти саженей с плотным глинистым дном. Корабль может простоять здесь на носовом якоре в совершенной безопасности хоть целый год. В западной части бухты Ос, у входа в нее, бежит ручеек с превосходной пресной водой.

На острове Кергуэлен попадаются тюлени и в изобилии водятся морские слоны. Пернатое население очень многочисленно, бездна пингвинов четырех различных видов. Самый крупный из них - королевский пингвин, названный так за свою величину и красоту оперения. Верхняя часть туловища королевского пингвина обыкновенно серая, иногда с лиловым оттенком, нижняя - снежной белизны. Голова и ноги блестящего черного цвета. Но главная красота его оперения - две широких золотистых полосы, проходящие от головы до груди. Клюв длинный, пунцовый или светло-розовый. Эти птицы ходят прямо, с величавой осанкой. Они держатся, закинув голову; крылья висят, как руки, хвост приходится на одной линии с ногами; все это придает им такое сходство с человеком, что в сумерках нетрудно ошибиться. Королевские пингвины, найденные нами на Кергуэлене, были ростом побольше гуся. Другие виды - пингвин-франт, пингвин-глупыш и пингвин-грач. Они гораздо меньше, не так красивы и во многих отношениях отличаются от первого. Кроме пингвина там много других птиц, из которых упомяну о голубых буревестниках, чибисах, утках, курочках, бакланах, капских голубях, буревестниках, крачках, качурках, большом чистике и, наконец, альбатросе.

Большой чистик размерами не уступает альбатросу. Это хищная птица, но вовсе не пугливая; хорошо приготовленная представляет вкусное блюдо. Летая, он часто несется над самой водой, раскинув крылья и, по-видимому, вовсе не шевеля ими и не делая ни малейших усилий для того, чтобы двигаться.

Альбатрос - одна из самых крупных и сильных птиц южного океана. Он принадлежит к семейству чаек и ловит добычу на лету; на сушу является только для вывода птенцов. Между этой птицей и пингвином существует странная дружба.

Они сообща устраивают гнезда по определенному плану: гнездо альбатроса помещается в середине квадрата, образуемого гнездами четырех пингвинов. Эти гнездовья часто описывались, но так как моим читателям, быть может, никогда не попадались подобные описания и так как мне не раз придется упоминать о пингвинах и альбатросах, то я опишу подробнее их образ жизни и гнездования.

Когда наступает время размножения, птицы собираются в огромном количестве и в течение нескольких дней, по-видимому, обсуждают вопрос о гнездовье. Наконец принимаются за дело. Выбирают ровную площадку достаточных размеров, обыкновенно в три-четыре акра, как можно ближе к морю, но вне линии прилива. Место выбирается поглаже, по возможности без каменьев. Затем птицы, очевидно с общего согласия и побуждаемые общим импульсом, проводят с математической точностью квадрат или параллелограмм, - смотря по тому, какая форма более подходит к условиям, - таких размеров, чтобы можно было поместиться всем, ни больше, ни меньше. По-видимому, это делается для того, чтобы предотвратить возможность вторжения пришельцев, не участвовавших в общей работе. Одна из сторон четырехугольника, обращенная к морю, остается открытой для входа и выхода.

Проведя границы колонии, птицы начинают очищать площадку от разного хлама, подбирая один за другим каменья и складывая их вдоль границ, так что с трех сторон, обращенных к суше, образуется стенка. Вдоль внутренних сторон стенки вытаптывается совершенно ровная и гладкая дорожка от шести до восьми футов шириной вокруг всего гнездовья - для общей прогулки.

Затем приступают к разделению площадки на небольшие и совершенно одинаковые квадраты. Для этого протаптываются узенькие тропинки, пересекающиеся под прямыми углами, на протяжении всей площадки. В каждой точке пересечения тропинок устраивается гнездо альбатроса, а в центре квадрата гнездо пингвина, так что каждый пингвин окружен четырьмя альбатросами, а каждый альбатрос четырьмя пингвинами. Гнездо пингвина представляет небольшое углубление в земле, достаточное для помещения одного яйца. Гнездо альбатроса более сложной постройки, имеет вид холмика вышиной в фут и два фута в диаметре, устроенного из земли, водорослей и раковин. На верхушке его делается углубление для кладки яиц. Птицы стараются не оставлять гнезда ни на минуту в течение высиживания или даже до тех пор, пока птенцы не подрастут настолько, что могут сами заботиться о себе. Пока самец летает в море за добычей, самка исполняет материнскую обязанность и только с возвращением своего сожителя позволяет себе отлучиться от гнезда. Яйца никогда не остаются открытыми: если одна из птиц слетает с гнезда, другая тотчас садится на ее место. Эта предосторожность необходима ввиду воровских наклонностей, которыми отличаются члены колонии, всегда готовые стянуть у соседа яйца при первом удобном случае.

Некоторые колонии населены исключительно пингвинами и альбатросами, но в большинстве случаев к ним присоединяются и другие морские птицы, пользуясь всеми правами гражданства и устраивая свои гнезда там и сям, где найдется местечко, но никогда не пытаясь захватить места хозяев. Издали эти колонии представляют странное зрелище. Воздух над площадкой переполнен альбатросами (и более мелкими видами), которые безостановочно реют над гнездами, то улетая в океан, то возвращаясь обратно. На площадке видна масса пингвинов, иные расхаживают взад и вперед по тропинкам, другие со свойственной им военной осанкой прогуливаются по дорожке, окаймляющей колонию. Словом, как ни смотри на эти поселения, не можешь не поражаться разумным образом действий этих пернатых существ. И вряд ли какое-нибудь зрелище доставит более пищи для ума разумного человеческого существа.

Наутро после нашего прибытия в гавань Рождества помощник капитана мистер Паттерсон приказал спустить лодки и отправился за тюленями (хотя время для охоты еще не наступило), оставив капитана Гая с его молодым родственником на западном берегу гавани; у них было какое-то дело на острове, но в чем оно состояло, я не знаю. Капитан Гай захватил с собой бутылку, в которой было запечатано письмо, и направился к самому высокому холму. По всей вероятности, он намеревался оставить там записку для другого корабля, который должен был явиться вслед за нами. Как только он исчез из вида, мы (я и Петерс отправились в лодке помощника) пустились в путь вокруг острова, высматривая тюленей. Мы потратили на эти поиски около трех недель, осмотрев все закоулки и бухточки не только на острове Кергуэлен, но и на соседних островках. Наши труды, однако, не увенчались сколько-нибудь значительным успехом. Мы видели много мохнатых тюленей, но они были очень осторожны, так что при всех стараниях мы добыли только триста пятьдесят шкур. Морские слоны попадались в изобилии, особенно на западной стороне главного острова, но мы убили всего двадцать штук, да и то с большими затруднениями. На маленьких островах мы нашли множество щетинистых тюленей, но не стали их трогать. Вернувшись на шхуну одиннадцатого, мы застали на ней капитана Гая с племянником, которые вынесли очень безотрадное впечатление из своей экскурсии внутрь острова, оказавшегося крайне пустынной и бесплодной страной. Они провели на острове двое суток по милости младшего помощника, который вследствие какого-то недоразумения не догадался вовремя выслать за ними лодку.

ГЛАВА XV

Двенадцатого мы покинули гавань Рождества и направились на запад, оставив справа остров Марион, принадлежащий к группе Крозет. Затем мы миновали остров Принца Эдуарда, оставив его левее, и, уклонившись к северу, прибыли через две недели к островам Тристан д'Акунья под 37 8' южной широты и 12 8' западной долготы.

Этот архипелаг, ныне хорошо исследованный и состоящий из трех круглых островков, был открыт португальцами, посещен голландцами в 1643 г. и французами в 1767 г. Островки расположены треугольником и отстоят друг от друга на десять миль, так что разделены широкими проливами. Все они очень высоки, в особенности остров Тристан д'Акунья. Это самый обширный из трех, миль пятнадцати в окружности и такой высокий, что в ясную погоду его видно на расстоянии восьмидесяти или девяноста миль. Северный берег его возвышается на тысячу с лишним футов над уровнем моря. На этой высоте находится плоскогорье, тянущееся до средины острова и увенчанное высоким конусом наподобие Тенерифского пика. Нижняя половина конуса одета громадными деревьями, верхняя же - голая скала, почти всегда скрывающаяся в облаках и покрытая снегом в течение большей части года. Вокруг острова нет мелей и рифов; берега замечательно крутые и море глубокое. На северо-западной стороне есть бухта с черным песчаным берегом, у которого легко пристать на лодках при южном ветре. Тут можно запастись пресной водой и наловить трески и другой рыбы.

Следующий по величине остров, самый западный в группе, Называется Неприступным. Он находится под 37 17' южной широты и 12 24' западной долготы. Он имеет семь-восемь миль в окружности и совершенно неприступный вид. Вершина его заканчивается плоскогорьем. Остров крайне бесплоден, на нем нет почти никаких растений, кроме чахлых кустарников.

Остров Соловей самый маленький и южный по положению, под 37 26' южной широты, 12 12' западной долготы. Южная оконечность его примыкает к группе высоких утесистых островков, несколько таких утесов есть и на северо-восточной стороне. Почва неровная и бесплодная, посреди острова проходит глубокая долина.

В известное время года берега этих островов изобилуют морскими львами, морскими слонами, щетинистыми и мохнатыми тюленями, также всякого рода морскими птицами. Киты также часто попадаются по соседству. В прежнее время эти различные животные ловились в таком изобилии, что острова часто посещались. Сначала ездили сюда голландцы и французы. В 1790 г. капитан корабля "Индустрия" Паттен пробыл на Тристан д'Акунья семь месяцев (с августа 1790 г. по апрель 1791 г.), занимаясь ловлей тюленей. За этот период он собрал пять тысяч шестьсот шкур и утверждает, что мог бы в три недели нагрузить жиром большой корабль. Он не встретил на острове четвероногих животных, кроме нескольких диких коз; в настоящее же время острова изобилуют самыми ценными домашними животными, которые были завезены последующими мореплавателями.

Помнится, вскоре после капитана Паттена американец Колькгун на бриге "Бетси" посетил главный остров и посадил тут лук, картофель, капусту и другие овощи, которые и теперь растут там в изобилии.

В 1811 г. некий капитан Гейвуд на корабле "Нерей" посетил Тристан. Он нашел здесь трех американцев, которые занимались заготовлением тюленьих шкур и жира. Один из них, Джонатан Ламберт, называл себя правителем острова. Он расчистил и обработал около шестидесяти акров земли, засадив их кофейным деревом и сахарным тростником, которыми снабдил его американский консул в Рио-де-Жанейро. В конце концов, однако, эта колония прекратила свое существование, а в 1817 г. архипелаг был объявлен британским владением, и английское правительство выслало сюда колонистов с мыса Доброй Надежды. Они, однако, пробыли здесь недолго, но впоследствии поселились здесь три английские семьи независимо от правительства. Двадцать пятого марта 1824 г. капитан Джеффри на корабле "Бервик" заглянул сюда по пути из Лондона на Ван-Дименову Землю и нашел здесь англичанина по имени Глэсс, бывшего капрала британской артиллерии. Он величал себя генерал-губернатором островов; под его начальством находилось двадцать мужчин и три женщины. Он отзывался с большой похвалой о здоровом климате и плодородии островов. Колонисты занимались, главным образом, заготовлением тюленьих шкур и жира морских слонов, сбывая эти продукты в Капскую Землю на маленькой шхуне, принадлежавшей Глэссу. Когда мы прибыли сюда, губернатор по-прежнему правил островами, а его колония увеличилась и состояла из пятидесяти шести душ на Тристане и маленького поселка в семь душ на Соловье. Мы достали у них овощей и всякого рода живности: овец, свиней, коз, кроликов, рыбы. Бросив якорь у самого острова на глубине восемнадцати саженей, мы без труда перевезли все это на шхуну. Капитан Гай купил также у Глэсса пятьсот тюленьих шкур и запас слоновой кости. Мы пробыли здесь неделю, пока господствовал северо-западный ветер и стояла пасмурная погода. Пятого ноября мы отплыли к юго-западу с целью отыскать и исследовать группу островов Аврора, насчет которых существовали самые разноречивые мнения.

Говорят, будто эти острова были открыты в 1762 г. капитаном корабля "Аврора". В 1790 г. капитан Мануэль де Оярвидо на корабле "Принцесса", принадлежавшем Королевской Филиппинской компании, проходил, как сам утверждает, среди этих островов. В 1794 г. испанский корвет "Атревида" отправился определить их точное географическое положение. В мемуарах, напечатанных Королевским Гидрографическим обществом в Мадриде в 1809 г., сказано об этой экспедиции следующее: "Корвет "Атревида" произвел все необходимые наблюдения 21-27 января и измерил хронометром разницу долготы между этими островами и портом Соледадом. Всего островов три, лежат почти на одном меридиане, средний довольно низменный, остальные два видны с моря на расстоянии девяти лиг". Наблюдения на "Атревиде" доставили следующие данные относительно географического положения островов. Самый северный находится под 52 37'24" южной широты и 47 43'15" западной долготы; средний под 53 2'40" южной широты и 47 55'15" западной долготы; самый южный под 53 15'22" южной широты и 47 57'15" западной долготы.

Двадцать седьмого января 1820 г. капитан британского флота Джэмс Уэддел отправился на поиски о-ва Авроры. В своем отчете он говорит, что разыскивал их самым тщательным образом; прошел не только через пункты, указанные капитаном "Атревиды", но и избороздил море по всем направлениям по соседству с этими пунктами и, однако, не нашел ни малейших признаков земли.

Эти противоречивые показания заставили других моряков пуститься на поиски, и странное дело: одни, обследуя море в том месте, где должны находиться острова, не нашли их, другие видели и подходили к их берегам. Капитан Гай намеревался сделать все от него зависящее, чтобы решить наконец этот странный спор. (Из судов, видевших острова Авроры, можно упомянуть о корабле "Сан-Мигуэль" в 1709 г., "Аврора" в 1774 г., бриг "Жемчужина" в 1779 г. и "Долорес" в 1790 г. Все они указывают на то, что острова расположены на 53 южной широты.)

Мы продолжали путь в юго-западном направлении при переменной погоде и двадцатого были у спорного пункта под 53"15' южной широты, 47 58' западной долготы, т. е. подле того места, на котором должен был находиться южный остров группы. Отсюда мы повернули на север до пятьдесят второй параллели, затем на восток, продолжая аккуратно определять широту и долготу утром и вечером. Достигнув меридиана, соответствующего западному берегу острова Южная Георгия, мы снова спустились по этому меридиану до пятьдесят третьей параллели, описав таким образом четырехугольник. Затем пересекли его по диагоналям, все время имея вахтенного на марсе. Исследование продолжалось в течение трех недель при удивительно спокойной погоде. В результате мы пришли к убеждению, что если тут и были когда-нибудь острова, то от них не осталось и следов. По возвращении домой я узнал, что такое же исследование было произведено в 1822 г. капитаном Джонсоном на американской шхуне "Генри" и капитаном Моррелем на американской шхуне "Оса" - в обоих случаях с таким же результатом, как наш.

ГЛАВА XVI

Эдгар Аллан По - Повесть о приключениях Артура Гордона Пима из Нантукета (The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket). 2 часть., читать текст

См. также Эдгар Аллан По (Edgar Allan Poe) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :