Андрей Зарин
«Казнь - 02»

"Казнь - 02"

X

В доме Деруновых все было вверх дном. В кабинете покойника, вернее, убитого, прокурор, следователь, судебный пристав и, как чиновник губернатора, Анохов производили опись бумагам. Анохов с побледневшим лицом слушал слащавый голос следователя, когда тот, держа в руках толстую пачку векселей, диктовал фамилии векселедателей и суммы долга своему Лапе и приставу. Анохов тоже заносил эти фамилии на лист бумаги, в то время как Гурьев, лежа на диване со скучающим видом, чистил ногти.

- Евстигнеев 800 рублей; Семоненко 2 тысячи 500! Пурышев...

- Черт возьми, - прервал его прокурор, - почти весь уезд был в его лапах!...

"Не скрыть, не скрыть, - с ужасом думал Анохов, - он переберет их и передаст приставу, а тот, каналья, перевяжет их и присургучит". Но его ужас сменялся то проблеском надежды, то смутным тревожным подозрением по мере чтения следователя. Пачка приходила к концу, а имени Можаева все еще не появлялось в списке.

В это же время в столовой, гостиной, зале и других комнатах прислуга завертывала бумагой люстры, канделябры, картины, надевала чехлы на мебель; в комнате Анны Ивановны в детской шла торопливая укладка.

Анна Ивановна уезжала к Можаевым на лето. Силин метался по комнатам, отдавая приказания, следя за их исполнением, забегая то в кабинет - в роли хозяина, то к сестре - в роли заботливого брата. Суетилась и Вера Сергеевна, которой хотелось как можно скорее увести своего друга дальше от печальных воспоминаний, и только сама Анна Ивановна безучастно сидела на веранде. Лицо ее осунулось и побледнело, глаза ввалились и, окруженные синевою, казались огромными. Словно Анна Ивановна перенесла тяжкую болезнь.

И она, вероятно, предпочла бы всякую болезнь, даже смертельную, этому неожиданному удару.

Человек расстался с жизнью без покаяния, не простив людям и не прощенный ими. Может быть, за час, за минуту она роптала на него и корила его; может быть, даже в тот момент, когда над ним, отцом ее Лизы, была занесена рука убийцы, она желала от него избавиться. При этой мысли нервный комок подкатывался к ее горлу, душил ее, и она вся трепетала от суеверного страха. И кто убийцы?.. В тот день на этой же веранде... так же светило солнце... из сада доносился голос Лизы, и вдруг явился он! Он! В ту самую минуту, когда она о нем думала! Как пылало его лицо, как сверкали его глаза... Разве можно забыть такое лицо? И когда он заговорил, разве не был голос его полон угрозы? Она ведь знает, как он вспыльчив, он все мог, все!... Нет, не из-за угла; но если они ночью встретились и он вспылил... и разве он не грозил?.. И все она!... Изменница, клятвопреступница... Разве была она честной женою, всегда ропща и тоскуя? И вот - казнь!...

Она в изнеможении прислонила голову к высокой спинке венского кресла.

- Анна Ивановна, - на веранду вышла разгоряченная от суеты Вера Сергеевна, - я Лизино все имущество забираю. И теплое, потому что... - Но, увидев, что Анна Ивановна делает усилие улыбнуться ей сквозь слезы, она подбежала к ней и заговорила с тревогой: - Опять, опять! Душечка, милая вы моя, да когда же вы перестанете так убиваться? Ну, что с вами, что пришло опять на память? Какие грехи? - она стала подле нее на колени и гладила ее бледные руки. Анна Ивановна поборола свою тоску и улыбнулась.

- Добрая девочка, - тихо сказала она, - и за что вы так меня полюбили?

- За все! - ответила Вера. - С вами с одной я чувствую себя так же свободно, как наедине с собой. И знаете, - впрочем, я уже говорила вам об этом, - я полюбила вас еще тогда, когда вы кончали гимназию, а я еще была маленькой девчонкой в шестом классе. Вон когда!

Анна Ивановна нежно положила свою руку на ее голову.

- Золотое сердце, вы для меня столько сделали в эти дни, что я не заплачу вам всей жизнью...

- Тсс! - Вера подняла кверху палец. - Об этом ни слова! Когда мы переедем к нам, тогда я спрошу у вас расчет. Прежде всего вы должны будете много есть, - Вера отогнула палец, - потом... Что вам, Иван, надобно? - прервала она свою речь, увидя стоящего в дверях Ивана.

- Виват, - сказал он, переминаясь, - там барыню просят, хотят беспременно видеть...

- Кто? - спросила Анна Ивановна. Вера поднялась с коленей, но еще не разжала руки с одним отогнутым пальцем.

Иван опять замялся.

- Все они-с, Николай Петрович! Шумят!

- Он! - вздрогнув всем телом, воскликнула Анна и торопливо, испуганно сказала: - Нет, нет, только не теперь! Скажите, что не могу... скажите - больна, занята!... Вера! - она судорожно схватила ее за руку; Вера испугалась, увидев ее побледневшее лицо. - Скажите ему, подите сами. Скажите, что я не могу... чтобы он уехал. Да! - прибавила она твердо. - Уехал, уехал! - и, толкнув Веру, она снова опустилась в кресло в полном изнеможении.

Вера немедля, почти вслед за Иваном, вошла в гостиную и там увидела Николая. Он ходил и, смеясь, разговаривал с Силиным. Его смех после волнения Анны возмутил Веру. Она вся вспыхнула, окликнув его, но тотчас смутилась, увидев его лицо. Оно было радостно, когда он обернулся, и вдруг побледнело, словно вся кровь сразу отлила от него, а глаза растерянно устремились на Веру. Он даже не поздоровался с нею.

- Вы от Анны Ивановны? Что с ней? Она примет?

- Нет! - ответила Вера. - Она больна, она никого не может видеть, а вас... - она запнулась.

- В особенности? - с горечью подсказал Николай, и глаза его сверкнули.

- Нет! - тряхнув головою, решительно ответила Вера. - Она просит вас уехать.

Николай отшатнулся и повторил:

- Уехать?

Вера, совсем смутившись, только кивнула ему.

- Нет, нет и нет! - сказал он резко. - Я сейчас не буду назойлив, но я должен видеть Анну Ивановну и говорить с нею!

Иван стоял в дверях, и по губам его скользила насмешливая улыбка.

Силин с удивлением смотрел то на Николая, то на Веру, и, когда та поспешно ушла из комнаты, он обратился к Николаю:

- С чего ты разорался, скажи на милость? Вот уж не думал-то! - он покачал головою и, подмигивая, прибавил: - Пережди! А ты сразу в карьер!...

Николай, не слушая его, повернулся и быстро пошел к сеням. У двери, будто возясь с ключом, его задержал Иван.

- Барыня думает, что это ваше дело, - произнес он тихо, но четко. Николай замер и гневно взглянул на Ивана; тот смотрел ему прямо в глаза, и в его взгляде Николай опять увидел непримиримую злобу.

- Да и мне тоже сдается, - добавил он нагло, распахивая дверь, - пожалуйте!

- Каналья! - задыхаясь, сказал Николай и с силою ударил по наглому лицу лакея.

В ту же минуту он одумался и растерянно остановился.

- Иван, простите меня! - виновато произнес он, но Иван, зажав нос рукою, сквозь пальцы которой сочилась кровь, свистящим от злобы голосом ответил:

- Помилуйте, Николай Петрович, нешто мы люди. Нас только бить можно да мораль про нас пущать. Смеем ли мы... - и, быстро повернувшись, оставил сени.

В страшном упадке настроения вернулся домой Николай.

- Ты там был? - с укором и тревогою спросил его Яков.

Николай швырнул шляпу.

- Там! Все меня подозревают, все! Даже их хам, Иван! Я ему морду разбил!

- Николай?!

- Да, да! Так-таки и разбил! И жалею, что мало. Она не приняла, выслала Веру Сергеевну сказать: уезжайте! А этот скот вдруг мне в лицо: "Барыня думает, что вы, да и я то же думаю". Я - бац! Ах! - он схватился руками за голову. - Если Захаров завтра не признается, я пойду и сам донесу на него. Я не могу больше, не могу! Она завтра едет. Черт! - он топнул ногою. - Я не могу ехать за нею. Яша, что мне делать? - он опустился на стул и обхватил голову руками.

- Ждать, - ответил Яков, - успокоиться и ждать. Ты так волнуешься, что тебя можно счесть за убийцу. И из-за чего? - добавил он задумчиво.

- Из-за всей жизни! - пылко ответил Николай. - Ты или не знаешь, или не можешь понять этого!

- Мне кажется, - сказал Яков, - есть вещи в жизни, которые не берутся с бою. И потом, зачем тебе ее сейчас надо видеть?

- Убедить, что не я!

- Захаров скажет, и все объяснится.

- Ну, а мне тяжела каждая минута сомнения.

- Почем ты знаешь ее мысли?

- Я чувствую! В последний раз я был так резок...

- Замечательно, - с грустным, ласковым укором сказал Яков, - все время ты склоняешь я: я, меня, мне. Подумай же и о ней. Пусть она подозревает; значит, ты ей теперь ужасен. Так? Не пугай же ее; дай отдохнуть ее душе. А у тебя только ты! - Яков резко встал со стула и прошел в контору, где Грузов с усиленным вниманием разграфлял лист бумаги.

Николай долго смотрел на дверь, за которую вышел его брат, и сердце его смягчилось, и волнение вдруг успокоилось. Он грустно улыбнулся.

"Брат прав, - подумал он, - я часто упоминаю себя, но я же не эгоист! Если бы он мог понять, что тут на карту поставлена моя жизнь. Он проиграл свою, потому что я не верю ни в его покой, ни в его личное счастье... Но я хочу его, этого счастья! Неужели в этом эгоизм? Разве я ищу его за счет несчастия ближнего?.."

Он ушел в свою комнату. Грусть охватила его жгучею силою, он взял перо и стал описывать свое состояние. В это время прислуга подала ему письмо. Он разорвал конверт. Писал Полозов, редактор "Листка".

"Уважаемый, послезавтра ваш день, а от вас ни строки. Впереди еще цензор! Бога ради, пришлите завтра".

- Будет! - сказал он громко прислуге, ждавшей ответа, и усмехнулся.

Лучшее успокоение! Да, хорошо быть писателем: у него всегда есть шлюзы для спуска с избытком нахлынувших на душу ощущений!

Вечером он распахнул окно и лег на подоконник грудью. Полная луна выплыла на небо и светила ослепительно ярко. Николай смотрел на резкие тени, ложащиеся на дорожку от деревьев, и вдруг испугался. Тень высокого тополя легла у входа подле калитки, и Николаю на мгновение почудилось, что это труп Дерунова. Холодный пот выступил на его лице. Он вспомнил страшную ночь, потом задумался над мучительной смертью Дерунова, потом вдруг ему вспомнилось изречение из прописей: "Добрые дела не остаются без награды"; промелькнула в памяти история жизни Дерунова; страдания Ани; свои личные; что-то роковое, вдруг разразившееся над ними, и он поспешно зажег огонь, сел к столу и на приготовленной бумаге четко написал заглавие фельетона: "Казнь".

Яков сидел в своей вышке и наслаждался ночью. Наблюдать небо было неудобно - слишком ярко светила луна и облака быстро и бестолково носились по небу, то очищая весь свод, то вдруг заполняя его, точно испуганное стадо.

Яков навел телескоп на одну звезду и долго смотрел на нее.

Скромный Альдебаран из созвездия Тельца светил ему кротким блеском. Он любил эту звезду. Когда-то, гуляя с любимой девушкой, он долго вместе с нею любовался ею, и девушка, охваченная внезапным порывом восторга, сказала: "Пусть эта звезда будет наша!" Наша! Как мусульманин, молясь, смотрит на восток, так Яков, заканчивая свой скучный день, обращал последний свой взгляд на эту звезду, думая, что, может быть, он смотрит на нее в одно время с нею... из года в год уже много лет! Звезда все так же смотрит с неба, бесстрастно мерцая; повторяются душные летние чарующие ночи, но то, что было, прошло безвозвратно и никогда не повторится вновь.

Они были молоды и верили в счастье. Она уехала в Петербург, чтобы потом, когда он обеспечит свой день, вернуться к нему; уехала и - вышла замуж.

Яков вздохнул. Пусть она будет счастлива и покойна... Николай говорит, что он высушил свое сердце... Глупый мальчик!...

При мысли о нем он взволновался. Нелегко ему теперь, бедному! Чуткий, отзывчивый, неустойчивый, он весь отдается впечатлениям минуты и теперь переживает действительно страдания, хотя, быть может, завтра... Яков недовольно перебил себя. Нет, и завтра то же. Он верен в своих чувствах, хотя и легкомыслен порою.

Яков встал, спустился вниз и, подойдя к комнате брата, постучался.

- Войди! - бодрым голосом ответил ему Николай. Яков не узнал брата. Лицо его будто лучилось; он торопливо собирал листки исписанной бумаги и, взглянув на брата, засмеялся. - Я сейчас окончил фельетон для "Листка" и доволен своею работой. Ты думал меня увидеть убитым и утешать, а я теперь сильнее, чем когда-либо. Наш Святогор-богатырь, прикасаясь к земле, получал силу; писатель черпает ее, изведя несколько листов бумаги.

Яков сел подле стола.

- Мне очень приятно видеть тебя таким молодцом. Трудно бороться с тем, что вне нас и нашей воли; но то, что в нас, всегда победимо.

- Хотя бы на время... до первой бессонницы.

- А ты работай, ходи больше, утомляйся - и не узнаешь бессонницы.

- Bene! (Хорошо (лат.).) - шутя ответил Николай. - Пойдем есть и за едой составим рецепт беспечального бытия!

Он встал и потянулся.

- У Некрасова есть строка: "Труд всегда меня животворил". Я всегда ее понимал, испытывал животворную силу труда на себе самом, и все-таки лентяй. Почему это?

- Потому что ты никогда себя не дисциплинировал. Ты распущен...

- Идем есть! - перебил его Николай. - Жизнь - дорога, я - повозка, желанья - кони, разум - кучер и воля - вожжи. У меня гнилые вожжи и полупьяный кучер, кони мчат через поля и ухабы, шарахаются в стороны, но в конце концов где-нибудь и станут, разбитые на все ноги... А она едет, - вдруг помрачнел он, - как мне грустно, Яша!...

Анна Ивановна действительно ехала в это время в просторной коляске рядом с Верою. Впереди сидела нянька со спящей Лизой на руках и девушка-служанка Можаевых.

Вера дремала, прислонясь головою к плечу Анны Ивановны, которая сидела, прижавшись в угол, и смотрела на облака, беспорядочно мятущиеся по небу. Как облака, мелькали в уме ее мысли, одна другой безнадежнее и печальней.

Странно. Когда муж был жив, она мечтала, на что-то надеялась, чего-то ждала. Теперь же вдруг словно оборвалось все разом; как огромная лавина, обрушившись на ветхую лачугу, стирает ее в порошок - так страшная смерть его разбила разом все ее мечты и надежды, погрузив ее сразу в беспросветный мрак и отчаянье. Не будь Лизы, она бы не задумалась... Нет, это страшно! Она просто ушла бы в монастырь и осталась бы там замаливать грехи своей мысли...

Сзади в коляске ехали Можаевы, муж и жена. Он крепко спал, несмотря на толчки неровной дороги, а она, как и ее гостья, терзалась тоскою, столь же сильною, хотя иного характера. Анохов успел ей написать. Векселей в бумагах Дерунова не оказалось, к нотариусу он их не отдавал, они исчезли. В наскоро набросанной записке чувствовалась тревога, и эта тревога передалась и Елизавете Борисовне. Она хмурила брови и с тоскою глядела на безмятежно спокойное лицо своего мужа, перед которым она была преступница, воровка, женщина, недостойная носить его имя.

Ах, скорей бы! И она стала думать о том времени, когда Анохов позовет ее за собою и она разом сбросит с себя ненавистные цепи лжи и притворства. Минутами ей и так казалось, что она не выдержит такой жизни, продлись она еще немного, а тут еще новое осложнение с этими векселями.

XI

Лушка заглянула в кабинет и, отойдя от двери, перекрестилась. С нами крестная сила, что еще будет дальше!...

По просьбе барыни и кондитера Воробьева, к которому она испытывала бурную страсть, Лушка решилась дослужить у Захаровых: быть при квартире и наблюдать за барином. Но каждый раз, заглядывая к нему, она пугалась не на шутку и успокаивала себя только тем, что шла к барынину комоду, шкафам или буфету и выбирала вещь позанятнее для своего будущего очага, у которого она приютится вскоре с Воробьевым.

Вначале Захаров поражал ее своей неподвижностью. Он лежал на диване, как чурбан, не поворачиваясь даже, и, если бы не глубокие вздохи, Лушка приняла бы его за мертвого.

А потом он насмерть напугал ее. Вот уже почти сутки он бегает как полоумный по комнате, говорит сам с собою, машет руками, грозит кому-то. И не приведи Бог, увидит Лушку, что притаилась за дверью, - конец ей! Лушка крестилась, дрожала и потом как ошалелая бежала в барынину комнату, но через несколько минут любопытство пересиливало страх, и она снова кралась к кабинету.

- Пес, развратник! - исступленно хрипел Захаров и взмахивал своей огромною рукою. - Я не могу простить! Не могу! Кайся!

Он буянил с самого вечера. Лушка увязала изрядный узел, сходила к полковнице и там донесла обо всем своей барыне, снесла узел к кондитеру, вернулась - а он все бегал по комнате и исступленно махал руками.

Но когда на другое утро Лушка увидала его, сидящего у стола и торопливо перебирающего бумаги, сердце ее наполнилось небывалым ужасом.

"Не иначе как перед смертью", - подумала она, взглянув на клочки бумаг, как снег устилавшие пол комнаты. Но скоро она забыла свой страх, увлеченная переборкою барыниных вещей. Держа в руках сорочку с хитрой кокеткою, она собиралась присоединить ее к небольшой кучке отложенных вещей, когда вдруг услышала над собою хриплый голос:

- Слушай!

- Ай! - взвизгнула Лушка и присела на пол. Над нею стоял Захаров; глаза его смотрели куда-то вдаль, как-то странно разбегаясь и снова устанавливаясь в одну точку; сам он словно к чему-то прислушивался и в то же время, не замечая Лушку, говорил ей хриплым шепотом:

- Иди и скажи своей гадине, что все!... Я решил. Мой суд - и надо мной суд. Я не вернусь сюда больше, а она пусть здесь. Все ее! Я не страшный теперь... Скажи - иду!...

Лушка очнулась от страха, подняла голову и увидела выходящего на улицу барина. Она быстро поднялась и выглянула за ним вслед. Он шел низко опустив голову, о чем-то рассуждая с собою, потому что махал руками.

- Топиться, вот тебе крест, топиться! - решила Лушка и, бросившись в комнаты, начала брать все, что попало под руку, и торопливо увязывать в узел...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Правительственная машина была запущена в ход. Важные чиновники сидели в своих кабинетах, важно курили папиросы и, судя по неподвижности их тел, вероятно, думали о важных делах; менее важные чиновники собирались кучками, как мухи на сахар, и передавали впечатления от вчерашнего дня; мелкая сошка быстро и неутомимо скрипела перьями, составляя отношения, перебеляя доклады и исписывая ворохи бумаги; а в приемной, изнывая от жары и томления, сидели просители, едва слышным шепотом нарушая торжественную тишину пустынной комнаты, в дверях которой стоял апатичный курьер, лениво позевывая и презрительно, нехотя отвечая на вопросы просителей.

В большой, высокой комнате со стенами, окрашенными масляной краской, за огромным письменным столом сидел Сергей Герасимович Казаринов, а невдалеке от него, за меньшим столом, - его письмоводитель и помощник Алексей Дмитриевич Лапа.

Вот уже неделя, как они все свое время проводили в поисках истины, а попутно и убийцы Дерунова. Лапа только что окончил сонным голосом чтение последних снятых показаний; Казаринов протер очки, зацепил их снова за уши и встал из-за стола, извиваясь своим тонким станом.

- И все-таки нет ничего ясного! Показания вдовы убитого, его зятя, прислуги, сослуживцев и - никакого света! Что вы ни говорите, мой прием вернее, не спорьте! (Лапа и не думал спорить, сонно качая головою над бумагами.) Всех по очереди! Убийца Яков Долинин, не качайте головою, я знаю, что не он! Но для начала я подозреваю его, спрашиваю и выясняю истину; далее - Весенин, прислуга, Николай Долинин и Грузов. О, за этого еще надо приняться! - он прошел по комнате и спросил: - Кого сегодня еще вызывали?

- Ивана Кочетова, - ответил Лапа и пояснил: - Лакей Дерунова, угрюмый парень, что вчера подавал нам завтрак.

- Ну, - следователь махнул рукою, - хоть и не спрашивай!

Он обошел стол, сел на место и тяжело вздохнул:

- А председатель торопит, прокурор тоже. Вы того дурака видели, Алексей Дмитриевич?

- А? Что? - проснулся Лапа.

- Зачем вы это всегда переспрашиваете? - раздражился следователь. - Силина, говорю, видели?

- Видел, - лениво ответил Лапа.

- Ну и что же сказали ему?

- Что все нити у вас в руках, что вы заняты установкою фактов - и тогда...

- Так, так, - закивал следователь, - отлично! Так пишут историю! - сказал он и позвонил. - Иван Кочетов здесь? - спросил он сторожа.

- Полчаса уже сидит.

- Веди его!

В комнате появился Иван; он был одет франтовато в парусиновую тройку; цепь с брелоками висела на его жилете, и среди брелоков выделялся огромный костяной череп.

Он угрюмо поклонился и остановился в выжидательной позе, отставив ногу и слегка наклонив голову.

- Подойдите ближе! - сказал Казаринов. Иван нехотя сделал два шага. - Вы Иван Кочетов?

- Я самый!

- Сколько вам лет?

- Двадцать восемь!

- Вы давно служите у Деруновых?

- Десять лет, еще барин поженившись не были.

- Ну-с, отлично! Теперь что вы можете сказать про своего покойного барина? Охарактеризовать его? Что, он добрый был барин, ласковый? - Казаринов поправил на носу очки с синими стеклами.

Тот помялся, потом решительно шагнул к столу, заложив руки за спину, и сказал:

- Хочу одно заявить, что убийца мне доподлинно известен!

Даже Лапа поднял голову и взглянул на Ивана, а Казаринов откинулся к спинке кресла от неожиданности и некоторое время смотрел растерянно. Но следователь не должен ничему удивляться, и Казаринов поспешил принять невозмутимый вид.

- Вы знаете убийцу? - сказал он. - Кто же это?

Иван переступил с ноги на ногу.

- А не кто другой, как господин Долинин Николай Петрович! Потому как они...

Казаринов выразительно взглянул на Лапу, но Лапа сидел опустив глаза; Казаринов кивнул Ивану, и тот, откашлявшись, продолжал:

- Потому нам доподлинно известно, что они, Николай Петрович, допрежь нашего барина любили нашу барыню, а она их. И как они вернулись, то очень серчали. И потом, как наш барин узнал про нашу барыню, то сейчас велел нашей барыне, чтобы им отказ, значит, от дому. Я и письмо носил.

- То есть Дерунов отказал от дому Долинину?

- Так точно, я и письмо носил!

- Ну-с, и потом...

- И сейчас на другой день Николай Петрович к нам не в себе прибежали; барина дома не было, они к барыне и там очень кричали, а потом назад в забытьи...

- Что значит - в забытьи?..

- Вне себя, - пояснил Иван, - бегут это, руками машут и без шляпы по солнцу. Я им вслед смотрю, а они с нашим барином встретились и кулаком на него...

Иван замолчал.

- Ну? - спросил следователь.

- А вечером барина и убили...

Следователь нахмурился.

- Почему же вы думаете, что это он?

- Кто же еще? Я наверное могу сказать, что они. Потому ненависть и, опять, по любви...

- Ну, а знать-то вы ничего больше не знаете?

Иван обиделся.

- За руки нашего барина не держал, когда они его убивали, - ответил он, - чего еще надо! Я сказал, чтобы, значит, совесть очистить, а там ваше дело.

Он сделал движение, собираясь уйти.

- Подождите в коридоре немного. Я вас еще спрошу, - сказал следователь и позвонил.

Иван развязно поклонился и вышел.

- Ну, Алексей Дмитриевич, что вы скажете? Есть основания? - произнес следователь, обращаясь к Лапе.

- А? Что?

- Я говорю, недаром я подозревал этого столичного франта?

- Врет все, - сказал Лапа.

Казаринов откинулся к спинке стула.

- Позвольте, к чему это вранье? Какая выгода?

- Не знаю...

Следователь пожал плечами. В дверь заглянул сторож.

- Чего тебе?

- Господин какой-то, - сказал сторож, - желает видеть. Говорит, очень нужно.

- Что ему? Как фамилия? - недовольно спросил следователь.

- Вот дал, - сторож подал следователю карточку.

- Захаров, - прочел следователь и вопросительно взглянул на Лапу. Услышав фамилию, Лапа моментально проснулся.

- Примите! - сказал он торопливо. Следователь с удивлением взглянул на своего письмоводителя.

- Проси! - приказал он сторожу.

Сторож скрылся, и на его место явился Захаров. Измученное лицо его с темными кругами под глазами было серьезно и покойно. Он приветственно кивнул головою и, подойдя к столу Казаринова, спросил его:

- Вы следователь, который занят убийством Дерунова?

Казаринов пытливо глядел на него и молча кивнул в ответ.

- Тогда арестуйте меня. Я убийца! - выпалил Захаров и, опустившись на стул, стал вытирать вдруг вспотевшее лицо.

Лапа, словно в ответ на свои мысли, несколько раз покачал головою, а Казаринов сперва выпрямился, потом согнулся, словно на пружинной спирали, потом стал в смущении протирать стекла и, наконец, сказал растерянно:

- Как же... вы?..

- Я ходил в полицию, да пристава не было; я к вам, чтобы скорее, - ответил нехотя Захаров.

- Но как же это вы?

- Убил-то?.. Ручкой револьвера. В голову!

Захаров сделал жест. Следователь вздрогнул.

- В висок?

- В висок!

- Алексей Дмитриевич! - окликнул Казаринов, но Лапа уже быстро писал. Казаринов оправился. На лице его даже мелькнула улыбка, и, поправив очки, он очень вежливо предложил Захарову папиросу, сказал, что с его стороны очень благородно облегчить задачи правосудия, и стал предлагать вопросы. Захаров отвечал четко и ясно.

Он вышел из дому и взял револьвер с намерением убить Дерунова. Перед этим он очень волновался. Встретив Дерунова...

- Где?

- Где? Известно, на улице! - недовольный, что его перебили, ответил Захаров.

Следователь поспешил его задобрить.

- Простите! Совершенно верно! Вероятно, подле конторы нотариуса?

- Подле конторы, - ответил Захаров и продолжал свой рассказ. Он говорил плавно, без волнения, усталым голосом.

Встретив Дерунова, он затеял ссору и выстрелил в него. То есть хотел, но револьвер оказался без зарядов; тогда он ударил его. Раз, раз!

- Где же этот револьвер?

- Я его кинул в речку.

- Для чего же вы перенесли труп в палисадник?

Захаров помолчал, словно обдумывая.

- Так! - ответил он. - Перенес!

- Отлично! - сказал следователь, хотя никто бы другой не усмотрел в этом ничего даже просто хорошего. - Ну, а за что вы его?.. - и следователь сделал игривый жест, но тотчас в страхе съежился. Лицо Захарова вдруг исказилось ненавистью. Тяжелый кулак с грохотом опустился на стол, и он порывисто ответил:

- Никому нет до этого дела! Я знаю! Убил - и баста! Оживет, снова убью! Двадцать раз, сто раз убью!

- Так, так, извините! - закивал головою следователь. - Я для вас, собственно, а мне-то что?

- Мое дело! - успокоившись, повторил Захаров.

- Конечно, конечно! - следователь наклонился и стал быстро писать, после чего позвонил в приемную. - Позови того, Ивана Кочетова, - приказал он сторожу, подавая ему написанный лист, и переглянулся с Лапою.

Иван вошел и вопросительно воззрился на следователя.

- Ты что же, продолжаешь обвинять Долинина? - спросил следователь.

- Врет! - быстро сказал Захаров. Следователь махнул ему рукою, а Иван со злобою взглянул на него и, отвернувшись, ответил:

- Собственно, как я рассуждаю, беспременно они, потому что...

- А вот они сознались в убийстве, - сказал Казаринов, - ты их знаешь?

Иван в изумлении отступил. Взор его с полным немоумением устремился на Захарова, и он словно растерялся от неожиданности. Потом оправился.

- Не может быть, они это так, - сказал он твердо.

Захаров вскочил.

- Я, я! - закричал он, ударяя себя в грудь.

Лапа внимательно посмотрел на них обоих и снова погрузился в полусон.

- Их дело! - пожав плечами, ответил Иван.

- Ты их знаешь? - повторил Казаринов.

- Как же-с! - усмехнулся Иван. - Только барин с ними знаком не был.

Казаринов кивнул.

- Теперь можешь идти, но не уезжай из города, я тебя еще вызову! - сказал он.

Иван поклонился и вышел.

- Господин Захаров, я вас уж арестую! - ласково сказал следователь.

- Я знаю! - ответил Захаров. Казаринов позвонил:

- Готово?

- Шестнадцатый нумер - ответил сторож.

- Проводи господина Захарова!

Тот равнодушно повернулся и вышел в сопровождении сторожа.

- Вот это счастье! - Казаринов потер от удовольствия руки. - Пришел сам с повинной! Как вы думаете, из-за каких причин?

- Дерунов жил с его женою, - ответил Лапа.

- А-а! - протянул Казаринов и вздохнул: - Да, женщины! Всегда женщины! - правило Лекока - золотое правило!

Но Лапа, видимо, не разделял восторга Казаринова; перед уходом домой он долго рылся в архиве суда и достал оттуда тоненькое дело в синей обложке.

Придя домой, он облачился в халат и долго читал это маленькое дело, ухмылялся, качал головою и, вынув тетрадь, стал делать в ней выписки. Феня несколько раз заглядывала к нему и каждый раз уходила, надув губы. Наконец, не выдержав, она окликнула его.

- А? Что?

- Фу-ты! Вы и за работой спите, что ли? - рассердилась Феня. - Самовар подавать?

- Подай, радость моя, подай!

Она подошла к нему совсем близко.

- А правда, Алексей Димитриевич, что Александр Никитич в убивстве признался? - замирающим шепотом спросила она.

- Правда, красавица ты моя, правда! - ответил Лапа, не смотря на нее и старательно подчеркивая карандашом какую-то строчку.

Феня ойкнула и убежала из комнаты.

Минуту спустя ойкнула Луша, ойкали Захарова и почтенная ее матушка, а Лапа, на мгновенье прислушавшись к этому общему визгу, улыбнулся и снова углубился в интересовавшее его дело.

Феня подала самовар, заварила чай и налила ему стакан. Прихлебывая чай, Лапа отложил в сторону дело, но оно не покидало его головы, светилось в глазах, отражалось в таинственной улыбке, и когда он пил чай, то казалось, что и в чае есть это дело, в растворенном виде.

XII

В провинциальном городе лучшее время для тайного свидания - полдень. Вечером везде много гуляющих, естественно праздное любопытство; глаза кумушек лучше видят, уши лучше слышат, и фантазия по канве самых обыденных явлений жизни ткет такие узоры, что даже "романистам" из "Листков" не снится ничего подобного. Утром чиновники и рабочие идут на работу, хозяйки и прислуга тащатся на базар, и каждый для "свежей новости" готов из пустой встречи создать сенсационное происшествие. Но в полдень, особенно в летний, жгучий полдень, все спит: чиновник над бумагами, рабочие на берегу, приказчик в лавке, даже будочники спят, прислонясь спиною или плечом к какому-нибудь стояку, даже собаки найдут тенистое место под покосившимся забором. И преступная жена в это время может свободно идти к своему любовнику, заговорщики - совещаться, воры сбивать шайки и идти ограблять хоть местный собор.

Человек, написавший уже третье письмо Анохову, вероятно, знал досконально провинциальный распорядок жизни, назначая ему свидание в городском сквере между двенадцатью и часом, и Анохов, в светлой чесучовой тройке, в легкой соломенной шляпе, с камышовой тростью в руке, сидел в назначенное время, как есть, на той скамье, перед которой неделю назад стоял Дерунов, сгорая вожделением к чувственной Захаровой. Он выкурил уже три папиросы и, то и дело вытирая пот своего чела носовым платком, вырыл перед собою концом трости довольно глубокую яму, что свидетельствовало об его нетерпении, когда в конце аллеи показался господин в белой фуражке, серых брюках и синей визитке, с изящно расчесанными баками и колеблющимся при каждом шаге пенсне на красноватом носу.

Анохов, словно вгоняя назад выкопанное из ямы невидимое существо, ударил тростью по яме, встал и решительно подошел к появившемуся господину:

- Не зная вашего почерка, тем не менее твердо уверен, что вы - автор анонимных писем, а потому что вам угодно от меня?

Господин в пенсне изящно приподнял фуражку и, делая полупоклон, ответил:

- Изволили не ошибиться. Позвольте рекомендоваться: Никодим Алексеевич Косяков, некогда богатый человек, теперь частный ходатай по мировым учреждениям! Говорю это, собственно, потому, - добавил он, надевая фуражку, - что в нашем городе немыслимо сохранить инкогнито, и лично предпочитаю открытый образ действий.

Анохов нетерпеливо передернул плечами.

- Мне все равно, кто вы, я хочу знать только, чего ради вы писали ко мне свои наглые письма?

Он сел на скамью и стал опять выкапывать из ямы невидимое существо, а Косяков остановился перед ним, точь-в-точь как неделю назад Дерунов перед Захаровой.

- Хе-хе! - усмехнулся он, качаясь с носков на пятки и обратно. - Догадаться не трудно. Получив первое письмо, вы швырнули его, второе - тоже, хотя - как говорят ворожеи - на сердце у вас была тяжелая дума. Не для того ли, чтобы отвязаться от нее, вы вчера вместе с судейскими рылись в бумагах покойника? Хе-хе-хе! И не мелькнуло ли у вас кой-какой мысли, когда вы так аккуратно (Косяков раскланялся) пришли по третьем зову. Хе-хе-хе!

Анохов нахмурился и снова ударил тростью по невидимому существу.

- Я не понимаю вас, говорите яснее, - глухо сказал он.

Косяков почтительно поклонился.

- Допустим, что одна леди (я говорю предположительно) писала векселя и выставляла на них бланки своего супруга. Допустим далее, что эти векселя находятся в известном месте, из которого, по моему желанию, могут быть или отданы за приличное вознаграждение, или представлены судебному приставу?

Анохов копал яму, забрасывал ее песком, колотил по ней тростью и снова копал.

- Не могу понять, какое эта история имеет отношение ко мне?

Косяков снова поклонился.

- Продолжаю аллегорию. Может быть, леди была увлечена каким-нибудь джентльменом. Может быть, бланки на векселях проставлялись более ловкою рукою этого джентльмена... Позвольте!

Косяков отскочил и заслонился рукою, потому что Анохов вдруг поднялся со скамьи и поднял трость. Лицо его было бледно, пот покрыл горячий лоб, но он сдержался и, воткнув трость в выкопанную яму, сказал с усилием:

- Не беспокойтесь, это я так. Продолжайте!

- Я против этого "так"! - грубо, оправясь от страха, ответил Косяков. - И не позволю к себе такого отношения. Бросим аллегории!

Анохов кивнул головою.

- Вы приходили справляться о векселях; значит, они вас интересуют. Вы знаете и эту леди, и этого джентльмена. Мои условия: сегодня вечером пятьдесят рублей за молчание в течение недели, и так каждую неделю, пока вы их не выкупите. Вот-с!

Анохов стоял против него. С трудом переведя дух, он сказал:

- Я интересовался ими, потому что тут замешаны мои друзья, и...

- Передайте это своим друзьям, - перебил грубо Косяков, - я мог обратиться к ней, но я знаю светское обращение!... Передайте друзьям!

- Но вы знаете, с кем вы говорите, - вспыхнул Анохов, - я могу устроить вам высылку, и потом, потом... - вдруг перебил он себя, бледнея и отшатываясь от Косякова, - как вы достали их? Вы причастны к убийству! Берегитесь! - он потряс тростью.

Косяков насмешливо отмахнулся.

- Обвините меня в убийстве! - сказал он. - От нелепого обвинения оправдаться всегда легко, но векселя уже наверное тогда огласятся. А выслать меня? Я законник, милостивый государь мой, и знаю, что можно и чего нельзя. Вот за шантаж меня можно посадить на скамью подсудимых, но... - и он засмеялся.

Анохов закусил нижнюю губу. Косяков взглянул на него, поправил пенсне и, приподняв фуражку, сказал:

- До свиданья, до вечера! Если я не застану вас здесь с пятьюдесятью рублями в восемь часов, я обращусь к леди, ну а там! - он надел фуражку и, равнодушно посвистывая, медленно пошел от Анохова.

Анохов с тупым отчаяньем посмотрел ему вслед и бессильно опустился на скамью.

Вот откуда ударил гром! Какая-то темная личность, в руки которой какими-то темными путями попали эти несчастные векселя.

Анохов ясно увидел, что и он, и Елизавета Борисовна теперь во власти этого господина, что он будет мучить их до своей смерти - какой! - до их смерти, если они сразу не выкупят векселей.

Анохов с яростью ударил тростью о землю.

"К черту все!" - произнес он почти вслух, но тотчас покраснел от этой мысли.

Добро еще боролось с проникавшим в его слабую душу злом. Пусть даже нет более у него любви к этой сумасшедшей женщине, он вечный должник перед нею по долгу чести. Разве он не соучастник? Разве не для него она достала проклятые шесть тысяч, которые выросли до пятнадцати? Разве не он внушил ей эту подлую мысль?

Анохов поспешно встал и пошел к выходу.

Слабоволие и жажда наслаждений! Зачем он встретился с нею?.. Легкая интрига превратилась в крепкую связь, скованную преступлением... Чего бы не дал он, чтобы сгладить прошлое, забыть его!...

Он шел и бешено бил по земле тростью. Так негодяй, попавшийся в воровстве, кается в нем и злится, что пойман и уличен.

Анохов прямо прошел в канцелярию губернатора и занял там деньги, чтобы на неделю успокоить своего врага. "Но больше я не могу. Я не богач, я живу жалованьем и кругом должен, - сказал он сам себе, и у него опять мелькнула мысль: - Уехать, уехать... и как можно дальше!..."

Грузов сидел в конторе Долинина, проверяя реестровую книгу, когда услышал тихий оклик. Подняв голову, он увидел за окном Косякова и, дружески кивнув ему, тотчас встал с места и прошел в столовую, в которой работал Долинин.

- Яков Петрович, - сказал он, - вы мне позволите сейчас уйти? В другой раз я больше...

Долинин махнул рукою.

- Идите, идите. Сегодня, вероятно, и не будет никого. Отберите только повестки, которые разослать надо.

Грузов простился и через несколько минут входил с Косяковым в трактир "Звезда", сохраняя таинственное молчание заговорщика и терпеливо ожидая рассказа Косякова.

Спустя добрый час времени они снова вышли на улицу и направились к своим палестинам, но теперь торжественная молчаливость сменилась веселым оживлением. У Грузова котелок был сбит на затылок, фуражка Косякова набекренилась. Они шли под руку. Косяков бойко выбрасывал ноги, словно сбивал по панели камешки, Грузов высоко подымал, ступая, свои колени, словно давал киселя кому-то невидимому, идущему впереди него. Оба они изрядно покачивались и, меняясь короткими фразами, заливались веселым смехом.

- Так припугнул? - спрашивал Грузов.

- У-ух как я его! - отвечал Косяков.

- Струсил?

- Дрожал как лист! Все, говорит, сделаю, не погубите карьеры!

- Ха-ха-ха!

- Наверное! Иначе ты знаешь? - Косяков останавливался и делал выразительный, но ему одному понятный жест рукою. Грузов радостно кивал, и они, взявшись под руку, снова продолжали свой путь.

В сенях своего домика они крепко поцеловались, и один вошел в дверь направо, а другой налево.

При входе Косякова больная жена его радостно заворочалась на месте и, смешав карты на столе, заговорила:

- Здравствуй, здравствуй! А я все гадала на тебя. Хорошо тебе будет, денег много, много. Только...

- Здравствуй, сорока! - снимая фуражку и идя за занавеску, ответил Косяков. - Значит, вела себя смирно, умницей и не плакала?

- Так, немножко, - ответила Софья Егоровна.

- Это с чего? Опять? - сердито откликнулся Косяков, причем за занавеской послышался треск кровати.

- Скучно мне, Никаша, - заговорила, оправдываясь, женщина, - сидишь, сидишь. Гадаешь, а потом думаешь... Вот бы гулять пошла, на улице светло, светло...

- Глупости, пыль, жара, - вяло отозвался Косяков.

- По пыли бы ногами потопталась. Господи! И за что мне!... Опять, для тебя - вижу я - обуза обузой. Ни тебе хозяйкой, ни тебе женой. Урод, калека... умереть хочется. Лягу я в сырую землю в тесном гробу и буду лежать смирно-смирно...

- Будешь, будешь, - уже сквозь сон ответил Косяков и захрапел, а Софья Егоровна откинулась к спинке кресла, заломила руки в отчаянье и заплакала.

Спал и Грузов в своей крошечной комнате, предварительно намазав мазью верхнюю губу и наказав мамаше разбудить его к семи часам.

В семь часов он проснулся и, приведя себя в порядок, пошел к Косякову.

- Здравствуйте, здравствуйте, - радостно приветствовала его Софья Егоровна, - а вы за ним опять? Крикните ему, он и проснется. Я всегда его так бужу!

- Никанор! - крикнул Грузов.

- А? Что? Пора? - послышалось из-за занавески.

- Самый раз!

- Я мигом!

Косяков заворочался и через минуту вышел, натягивая на себя пиджак.

- Моя-то сорока, смотри, мне денег нагадала, - сказал он шутливо, - я ей за это орехов принесу.

- Принеси цветков мне. Я их поставлю и нюхать буду, а потом зажмурюсь и подумаю, что гуляю по лужку, - попросила Софья Егоровна, и лицо ее приняло мечтательное выражение.

- Фантазии все! Ну, да гадай лучше - и цветов принесу. Что нагадала еще? А?

Жена смутилась.

- Так, всякое...

Косяков взялся было уже за фуражку, но при ее словах остановился и сказал:

- Ну, что еще? Говори!

Она смутилась еще сильнее и едва слышно ответила:

- Так... глупости... будто казенный дом выходит...

Косяков вздрогнул. Как все невежественные люди, он был суеверен, и лицо его вдруг приняло сердитое выражение. Он подбежал к жене и торопливо стал собирать со стола карты.

- Казенный дом! - говорил он сердито. - Ах ты, глупая сорока! Еще напророчь, проклятая. Вот тебе, поганая, вот! И не будет тебе карт!

Он хлопнул ее картами по носу и быстро переложил карты на комод. Софья Егоровна заплакала.

- Никаша, что же я без карт? Одна! Милый! Не сердись на меня, глупую. Никашечка!

Но он надел фуражку и сердито вышел из комнаты.

- Нет на нее смерти и нет! - сказал он, когда они вышли на улицу. - Да, теперь я ее в больницу отдам, и кончен бал! Сил нет! Острог нагадала, нате-ка!

- Брось! - успокаивал Грузов. - Гаданья - глупости.

- Все же неприятно! - ответил Косяков.

- Ну, ну, - остановил его Грузов, - что ты ему говорить будешь?

- Ему-то? - Косяков передернул плечами. - Я уже обещал ждать неделю и буду! Но тем временем мы можем к ней наведаться? А?

- Подождем, - ответил Грузов, - все-таки оно, знаешь, не того. Обещался и... вдруг...

- Как хочешь, как хочешь. Ну а через неделю снова.

- К нему?

- Ну да! Ты, собственно, прав, - Косяков тряхнул головою, - потому что он-то уж оповестил ее всенепременно.

Грузов был очень доволен его одобрением и улыбнулся.

- Надо все, чтобы по чести, - сказал он, - если он будет платить, пусть он; если откажется, пусть она. Они поймут, что имеют дело с порядочными людьми.

- Верно, друг, верно! - кивнув, сказал Косяков, но при этом так прищурил глаза, что, взгляни на него в эту минуту Грузов, и он смекнул бы, что дружба при делах - крайне непрочная связь.

- Иди же! - сказал Грузов, когда они дошли до сквера. - Я зайду в "Золотой якорь" и подожду тебя. Он уже, наверное, там!

- Лечу! Мигом!

Косяков рванулся и устремился в сквер, но едва он переступил за его ограду, как тотчас умерил свой шаг и принял вид наслаждающегося вечерней прохладой господина.

Анохов действительно уже ждал его.

- Вот ваши деньги, - сказал он брезгливо, подавая Косякову конверт и не отвечая на его поклон. - За них вы должны молчать неделю! Так?

Косяков поклонился.

- Можно вам верить?

Косяков выпрямился.

- Я беру от вас деньги не считая и верю вам. Верьте и вы моему слову! - гордо сказал он.

- Отлично! Пройдемте сюда, здесь темнее... Так! Ну, а за сколько вы продадите все векселя?

- Не торгуясь - за половину!

Анохов повернулся и пошел прочь от Косякова.

"Это еще милостиво, - думал он со злобною усмешкою, идя по направлению к вокзалу, - мог спросить и десять, и двенадцать, и все пятнадцать тысяч. Милостиво! Но откуда их взять?.. Пятьдесят рублей и то не достанешь. Положим, она. Но на сколько времени хватит и ее? О, подлость!"

Он топнул ногою и прибавил шагу.

Молодой человек хорошей фамилии, он имел перед собою всю будущность и вдруг запутал себя так глупо, так гнусно... Положим, женщины великодушны. Дойди до огласки, она не скажет, что он делал надписи, но это все делалось для него - этого нельзя скрыть. Какой скандал!... Разорвать связь и бежать. Но она бешеная, она все может.

Анохов даже похолодел при этой мысли.

Только на вокзале он несколько рассеялся. Манька-гусар, одна из звезд местного полусвета, села за его столик и вполголоса напевала ему отрывки из цыганских романсов; из зала доносилось пение хора. Широкая Волга чернела своею водною гладью, и взор терялся в полумгле летней ночи. На душе становилось ровнее.

Маньку отозвали в хор, Анохов на время остался один и отдался мечтам, так легко овладевающим слабыми душами.

Он уедет в Петербург, и там его тетушки и дядюшки похлопочут за него все в том же министерстве. Его могут сделать чиновником особых поручений при министре. Летние командировки, а зима вся свободна и в сплошных развлечениях. Можно будет подобрать девушку с деньгами, с влиятельной родней и жениться. Только бы здесь...

Его лицо опять омрачилось, но в эту минуту к нему подошел его товарищ по училищу, Краюхин, состоявший товарищем прокурора при местном окружном суде. Круглое, всегда довольное лицо его с маленькими черными усиками и круглыми глазами напоминало кота. Среднего роста, с небольшим брюшком и тою солидностью, которую стараются придать себе ограниченные люди, он являлся типичным представителем провинциальной бюрократии.

- Жан! - окликнул он Анохова. - Сидишь и, видимо, пребываешь в мехлюндии?

- А ты чего так сияешь? - спросил Анохов, здороваясь с ним.

- Рад и горд, - сказал Краюхин, садясь к столику, - мне поручено обвинение по делу об убийстве Дерунова, громкое дело! Я обдумываю речь! - И Краюхин многозначительно поднял брови.

- Какая же речь, если убийца еще не найден?

Краюхин улыбнулся.

- Между нами, - сказал он таинственно, - убийца найден. Пришел и сознался. Некий Захаров. Какой-то бухгалтер... дикарь!

- Найден? - заинтересовался Анохов. - Какие же мотивы?

- Видишь ли, между нами... Ты позволишь? - он взял стоявшую на столике бутылку и налил из нее в стакан. - Мы собрали справки. Он отказывался объяснить, но мы добились сути. Дерунов этот жил с его женою. Смазливая бабенка, боец... - он отхлебнул из стакана. - Оказывается, они на другой день собирались с Деруновым ехать по Волге, и муж узнал. Узнал и... - ну, скажи, не дико ли это?.. - сейчас и расправа.

Краюхин развел руками и заговорил, уже не смотря на Анохова и, видимо, слушая самого себя:

- Пора же быть культурными людьми и не мстить смертью за измену жены. Легкие измены стали столь обыденным явлением, так вошли в нравы, что, ей-Богу, тогда бы пришлось перерезать семьдесят пять процентов жен и столько же мужчин, холостых и женатых. Чувство свободно! Я живу с чужою женою, что же за резон меня резать? Дико! Некультурно! Разведись, в крайнем случае, если тебе не страшен скандал, но резать?! - он вздернул плечами и уже спокойнее продолжал: - Тем более что я не век буду жить с нею. Она останется при муже, как скоро я к ней охладею и оставлю ее. Это так вошло в жизнь, так обыденно, что мстить за это кровью - значит, помимо всего, подрывать общественное спокойствие, зиждущееся на мнимом неведенье. Ведь была же кровная месть - она отошла в предание, пора и месть за измену призрачной супружеской верности сдать в архив. Женщина всегда обманет, обманывай и ты, но бить ее, убивать любовника... фи! Это только извинительно мужику, но не тем, кто хоть слегка причастен культуре. Я изменил женщине, она плещет мне в лицо кислоту, бьет у меня в квартире окна, стреляет в свою соперницу; мне изменила жена - я ее режу, убиваю ее любовника. Да этак жить нельзя будет! До сих пор старались в ревности находить смягчающее обстоятельство, я хочу первый восстать против этого! Убийство и есть убийство, а это еще с подкладкою дикости. Пора дать чувствам свободу!... - он осушил стакан и долил его снова.

Под впечатлением его речи в душе Анохова сложилось решение. Он сочувственно кивнул ему головою и сказал:

- Действительно, ты прав! Чувство должно быть свободно, а мы его часто держим в рабстве и, вместо того чтобы сказать надоевшей любовнице: "Оставь меня", говорим ей по-прежнему о любви из глупого страха или сожаления.

- И в результате - нелепость! - убежденно сказал Краюхин. - Не стесняйся сам и не стесняй другого!

- Золотые слова! - подхватил Анохов и вздохнул с облегчением. - Ах, Жорж! - сказал он в порыве откровенности. - Я переживал это рабство чувства и только вот теперь сбросил с себя его цепи...

- По этому случаю выпьем! - засмеялся Краюхин и постучал стаканом по бутылке. - Еще бутылку! - сказал он лакею, отдавая ему пустую.

- Выпьем! - ответил Анохов. - А через три дня твой коллега dahin (Далеко (нем.).)!

- Куда же?

- В Питер! А там? Как устроюсь! Иначе, брат, мне не отыграться от...

- Можаихи, - цинично заметил Краюхин.

- Ну ее к черту! - грубо ответил Анохов.

XIII

"Убийца Дерунова найден и арестован". На другой день это известие было напечатано в местных газетах, но городские кумушки, опережавшие любого репортера, называли уже убийцу по имени.

- Слышали? - спрашивал один служащий в канцелярии другого.

- Слышал, - отвечал другой, и тогда спросивший тотчас отворачивался с недовольной миною, поджидая другого, менее сведущего.

- Слышали? - спрашивал он этого другого.

- Ничего, а что случилось?

Лицо вопрошавшего озарялось самодовольством, и он с видом человека, извещенного лично председателем суда, сообщал:

- Наш-то тихоня, Захаров, арестован! Оказывается, он Дерунова-то убил!

- Не может быть?!

Изловивший слушателя приходил в восторг. Он начинал оживленно рассказывать, возвышал голос, изменял его, махал руками и чуть не в лицах изображал сцены убийства, ареста, допроса и проч. Вокруг него собиралась кучка любопытных, и даже сторож, отойдя от вешалки, слушал вполуха.

Авдотья Павловна Колкунова, дымя папиросою, полулежала в позе отдыхающей у ручья нимфы и говорила своей дочери:

- Я всегда чувствовала, что он разбойник. Недаром мы ненавидели друг друга. Но не плачь, все к лучшему! Его отошлют на каторгу, и ты свободна... Мы уедем в Петербург и там...

- Но скандал, мамаша, - всхлипывая, отвечала Екатерина Егоровна, - меня звали к следователю и такое спрашивали... а потом то же будет и на суде.

Обольстительная полковница загасила папиросу и снисходительно улыбнулась.

- Дурочка ты моя! - сказала она. - Да ведь тебе теперь известность-то какая! Чего бы не дала любая из нас, чтобы из-за нее другого зарезали!

Екатерина Егоровна выдавила улыбку.

- Самоубийство и то возвышает женщину в глазах мужчин, а тут - на тебе! Понятно, - продолжала мамаша, - здешнее общество вознегодует, пожалуй, отвернется от нас, закроет двери, но только из зависти! А нам наплевать. Да пожелай ты теперь - ты всех мужей отобьешь, глупая! А она плачет.

Полковница поднялась, вальяжно села на диван и сказала:

- Налей мне кофе!

Дочь, видимо, успокоилась, и беспечная улыбка появилась на ее губах.

- Смотри, не сегодня-завтра к нам на вечерний чай столько напросится народу! - полковница плавно повела костлявой рукой по воздуху. - И все тебе сочувствовать будут!

При этом предположении дочка полковницы не удержалась и уже весело смеялась от удовольствия.

Волосатый Полозов в своей тесной конурке, называемой редакцией, стоял перед беспечно сидевшим перед ним Силиным и ласково говорил ему:

- Голубчик, вы сделали передо мной свинство; обещались, а сами и в "Газету" описание убийства отдали...

- За двойню! - перебил его Силин.

- Ну, хорошо, мы квиты! - торопливо заговорил Полозов. - Только теперь, милушка, не обманите! Одному мне. Я уж по шесть копеек дам, только на совесть!

- Идет! - согласился Силин. - Я, признаться, вас уважаю больше, чем его. Он любит сплетни сводить, а я таких не люблю, но уговор! - Силин поднял руку, а Полозов беспокойно стал трепать свою густую бороду.

- Принимать все, не вычеркивать ни строки и за все шесть копеек. Кроме того, сегодня двадцать пять рублей вперед. Я к Можаевым еду, - окончил он торопливо.

- Что же, - уныло ответил Полозов, - я согласен. Вот вам! - он полез в боковой карман пиджака, вынул засаленный бумажник, долго рылся в нем, слюня короткие пальцы, и подал Силину пачку затрепанных ассигнаций. - И что вы мне дадите?

- Каждый день сообщения по мере продвижения следствия. Потом интервью с его женою, - Силин загнул палец, - интервью с Иваном...

- Это кто же?

- Лакей покойного. Он все его шашни знал!

- Гм, - произнес редактор.

Силин продолжал:

- Интервью с Лушкой. Горничная Захаровых. Наконец, с защитником и прокурором! И отчеты из зала суда.

Редактором овладело оптимистическое настроение. Он закивал головою.

- Что же, валяйте! Жарьте, черт возьми! - произнес он, одушевляясь. - Мы задушим "Газету". Фельетон Долинина произвел вчера фурор. Триста нумеров продали лишних. Вы читали?

Силин махнул рукою.

- Он мне на просмотр давал. Перечти, говорит, и черкни, если что я лишнего махнул.

- Бойкий, бойкий фельетон, - похвалил Полозов, - особенно это место! - он схватил газету, поводил по ней носом и, указывая на строки пальцем, густым басом прочел: - "И верьте, нет мелкой гадости, нет преступной мысли, едва мелькнувшей в голове вашей, - я не говорю уже о преступлении, - которые не понесли бы за собою казни. Ничто не простится! Преступления против плоти казнятся немощью, против духа есть большая казнь, и, верьте, она настигнет: настигнет среди сна, среди игры и веселия, в момент упоения любовью. За все расплата, и путями таинственными, часто ножом убийцы замахивается незримая рука Вечной Правды". А, сильно? Ведь это намек на Дерунова, на его жизнь! - Полозов аккуратно свернул и положил газету на стол.

- Тут и я припустил малость, - сказал Силин, вставая, - насчет ножа-то - это мое. Ну, до свидания, послезавтра я здесь, а завтра перешлю вам с нарочным!

Он ушел, а Полозов некоторое время задумчиво смотрел ему вслед и, наконец, со вздохом произнес:

- Каналья, слов нет, а нужный человек. И боек же!

Он покачал головою и уселся править корректуру.

Весть об аресте Захарова добралась и до Можаевки.

Было четыре часа. Все, кроме Весенина, уехавшего в город, сидели на широком балконе, выходившем в сад, и пили послеобеденный кофе. Лиза играла в саду: нянька качала ее в гамаке, и она весело смеялась при каждом взмахе.

Анна Ивановна, оправившаяся от первых впечатлений, задумчиво смотрела в сад. Вера то беспокойно взглядывала на нее, то ласково смотрела на отца, стараясь поддержать беседу, которую вел он один, отдохнувший среди природы от городских дрязг и увлеченный своими затеями, бодрый и веселый.

Какой контраст с ним, стариком, представляла Елизавета Борисовна. Она была совершенно безучастна и к окружающей природе, которая в этот час была великолепна в своем ослепительном сиянье, и к разговору, и к людям. Постоянная тревога наложила на ее лицо отпечаток, и оно побледнело, в то время как глаза вспыхивали лихорадочным блеском. Но едва она приходила в себя и замечала тревожный взгляд мужа, как тотчас начинала возбужденно говорить и смеяться.

Можаев рассказывал о столкновении с рабочими. - Никогда прежде этого не было, - говорил он, - пока не появился петербургский фрукт. Лодырь, слоняется, ничего не делая, и всех сбивает. Кроме того, оказался вором. Его поймали, как он с мельницы муку крал. Федор Матвеевич прогнал его, а теперь еще хуже. Сегодня время горячее, коси, не то поздно будет, а он - нате! - всех мужиков сбил, что дешево работают. Я на луг. Галдят, и он впереди всех.

- Ну, и что же? Ты им прибавил?

- Если бы я прибавил, я бы на себя руки наложил. Они решили бы, что я струсил. И ты знаешь меня, разве я мужика жму? Я этого Ознобова пригрозил прибить, а их пугнул. Стали работать, но вяло. А этого франта пришлось в холодную взять. Хлопот с ним!...

- Он опасен? - тревожно спросила Вера.

- Беспокоен, а как убрать его мирным порядком, и не придумаю. Придется станового приглашать и его выселить. Тем более он дальний.

- Откуда же он?

- Лужский мещанин из Петербургской губернии! А, Степан Иванович! - весело воскликнул Можаев, поднимаясь с кресла. - Милости просим! Обедали? Какие новости?

Силин стоял на пороге балкона во всем великолепии своей персоны. Просторный чесучовый пиджак, широчайшие брюки, белый жилет и цветное белье с небрежно повязанным галстуком, концы которого виднелись из-под его густой бороды.

Он поклонился всем и потом, войдя на балкон, стал обходить всех по очереди. Сестру он нежно поцеловал в лоб; Елизавете Борисовне почтительно поцеловал руку; Вере пожал кончики пальцев и сказал:

- Хорошеете, барышня!

- Терпеть не могу этого слова! - ответила она.

- Ха-ха-ха! Вот и рассердил! - засмеялся Силин и, обмахиваясь шляпой, сел на свободный стул. - Вы простите, что я без зова. Так, знаете, соскучился; сестренку проведать захотел.

- Что вы, батенька, да мы всегда рады свежему человеку! - замахал руками Можаев.

Елизавета Борисовна вышла из своей меланхолии.

- Скука у нас тут! Мужчины за работой, мы все женщины и ничего, кроме усадьбы, не видим. Мы все рады вам. Говорите, что нового?

- Нового? - Силин обвел всех взглядом и, заранее предвкушая эффект, сказал: - Убийца Семена Елизаровича найден. То есть, вернее, сам открылся.

Анна Ивановна с замирающим сердцем обратила к брату свое побледневшее лицо. Вера порывисто обернулась к Силину. Лица всех выразили жгучий интерес.

- Кто же? - за всех спросила Елизавета Борисовна.

- Александр Никитич Захаров! Знаете его? Бухгалтер, - ответил Силин.

Глубокий вздох облегчения вырвался из груди Анны Ивановны, и краска вернулась на ее побледневшие щеки.

- За что? - еле слышно спросила она брата, но Можаев заглушил ее вопрос.

Он взволнованно поднялся с кресла и громко воскликнул:

- Захаров?! Да это нелепость! Я никогда не поверю этому.

Силин снисходительно улыбнулся.

- Могу вас уверить, Сергей Степанович! Он уже посажен, а я и корреспонденцию в Петербург послал.

- Что же из этого? - горячился Можаев. - Осудят его, я и тогда не поверю! Это человек из народа, с цельной и целомудренной душой, для которой не утрачены понятия добра и зла.

- Но, папа, - остановила его Вера, - ты не знаешь мотивов.

- Действительно, - сказала раздраженно Елизавета Борисовна мужу, - ты не даешь даже договорить Степану Ивановичу.

- Ну, ну, умолкаю и все равно не верю, - ответил Можаев и стал взволнованно ходить по балкону. - Какие же мотивы?

Но Силин так выразительно указал глазами на сестру и на Веру, что Можаев умолк тотчас и стал вполголоса напевать, хотя известие об аресте Захарова, видимо, волновало его. Его честная натура не могла легко смириться со своими разочарованиями.

Разговор как-то сразу пресекся. Вера, подметив выразительный взгляд Силина, не решилась настаивать на вопросе, хотя и сгорала от желания узнать таинственную причину. Анна Ивановна опять погрузилась в свои думы, но лицо ее уже было спокойно и глаза ясно смотрели в даль, которая уже не пугала ее страшными призраками. Елизавета Борисовна заговорила с Силиным о городских новостях и сплетнях.

- Никаких новостей, - отвечал Силин, - все только и заняты что убийством. Разбирательство назначается на сентябрь. Обвинять поручено Краюхину, и он преисполнился важности. Забавнее всего madame Колкунова.

- Это кто?

- Теща Захарова. Она...

Анне Ивановне тяжело было это слушать. Она встала.

- Вера, пойдемте к Лизе, - сказала она, и обе они ушли с балкона. В эту минуту на пороге показался старик конторщик с длинной седой бородой, в круглых очках, с серебряной оправой.

- Сергей Степанович! - почтительно окликнул он Можаева.

- Что еще?

- Пожалуйте на минуту в контору.

- Вы извините, - сказал Можаев Силину и вышел. Силин с Елизаветой Борисовной остались одни.

- Так что же эта Колк... - тотчас заговорила Елизавета Борисовна.

- Колкунова! - подсказал Силин и оживленно стал передавать сплетни и анекдоты про полковницу, а потом и мотивы убийства.

- Фи! - презрительно сказала Елизавета Борисовна. - Неужели он был так развратен?

- О! - Силин махнул рукою. - Если бы вы были мужчиною, я бы порассказал вам...

- Бедная Анна Ивановна! - вздохнула Можаева.

- Да, она натерпелась, - ответил Силин, и лицо его приняло грустное выражение.

- Ну, а еще новости?

- Еще? Да никаких! - опять оживился Силин. - Вот разве Анохов еще...

- Анохов? С ним что?

Будь Силин ненаблюдательнее, он увидел бы, как побледнела Елизавета Борисовна при имени Анохова, и услышал бы тревогу в ее вопросе, но Силин ничего не заметил и продолжал:

- В Петербург собирается, переводится на другое место.

- А! - Елизавета Борисовна улыбнулась, и лицо ее разом просветлело, так что перемену эту заметил даже Силин.

- Вы словно за него обрадовались! - сказал он с удивлением.

- О да! - улыбаясь, ответила она. - Я всегда говорила, что с его способностями ему место не здесь.

Силин нахмурился:

- Скажите, с его связями...

Ему не нравилось, когда при нем хвалили другого. В это время на балкон, как ураган, ворвался Можаев.

- Друг мой, что с тобою? - спросила Елизавета Борисовна.

- То, что я чуть не избил этого негодяя Ознобова! Его, оказывается, выпустили, и он пришел в контору за каким-то расчетом, который давно с ним покончен. Буянил там; я пришел, и он вдруг мне в глаза говорит: будьте-с, говорит, покойны, теперь мужика в кулаке не удержишь, у него и у самого кулак есть! И это при мужиках, что за расчетом пришли. Он прямо бунт готовит!...

- Пошли за становым!

- За становым - это уже скандал. Да нет, я один с ним справлюсь. Фу! - он опустился в кресло. - Вот, Степан Иванович, положение! Потраву простишь, порубку простишь, на другой день у тебя норовят в саду дерево выкрасть и в огород лошадей нагнать. Накажешь - стон пойдет!... Работу не сделают, деньги требуют, а что помогал им в голодовку, лечил их, в долг лошадей им купил, семена дал - все не в счет. На то ты и барин!... И что это Федор Матвеевич не едет!

- Ведь он обещался к вечеру!

Можаев не узнал голоса своей жены: столько в нем было гибкости и нежности. Он с удовлетворением взглянул на нее и любовно ей улыбнулся.

- Без него я как без рук, да и головы! А где Верочка?

- С Анной Ивановной! Знаешь, за что Захаров Дерунова убил?

- Ну?

Елизавета Борисовна пересказала. Можаев нахмурился.

- Ну, за это он мог. Он слишком непосредствен, а такие не знают полумер! Идемте в сад, Степан Иванович! Вы не видали еще моих оранжерей.

- С наслаждением! - с готовностью откликнулся Силин.

- Ну, а я насчет чая и закуски! - весело сказала Елизавета Борисовна и пошла в комнаты.

Свобода, свобода, свобода! Казалось, все пело в ее душе. Он уедет, и много-много к осени она полетит за ним, а там уже новая жизнь, новое счастье. Уже не краденое, а открытое, на зависть всем!

Проходя через зал, она взглянула в зеркало и не узнала своего лица: так оно было молодо и свежо.

Можаев показывал сад и оранжереи Силину. Он вдруг расположился к нему, видя, как благотворно подействовал его приезд на жену.

В одной из аллей сада, невдалеке от лужка, где играла Лиза, Анна Ивановна ходила с Верою. Вера обняла ее за талию и говорила ей:

- Я догадалась сразу, еще тогда, что вас так убивает, а теперь, когда вы вдруг повеселели, я все поняла. Ну, видите теперь, это не он!

Анна Ивановна покраснела.

- И никогда не мог он этого сделать! - горячо продолжала Вера. - Уже одно то, что он писатель, говорит о его порядочности. Я не знаю, обвиняй все его, я бы не поверила. Это все равно что говорили бы про Федора Матвеевича!

Анна Ивановна пристально взглянула на нее и, увидав, как Вера внезапно вспыхнула, улыбнулась и обняла ее.

- Милая вы моя, - ласково сказала она, - если вы угадали мое тайное горе, то только отчасти. Я не могу его вам поведать, но оно велико, моя дорогая. Слава Богу, вы никогда не будете его знать.

Вера с тревогою посмотрела на нее, потом обняла ее и порывисто сказала:

- Вы все забудьте, и через полгода он женится на вас, а мы будем радоваться.

Лицо Анны Ивановны вспыхнуло в свою очередь, но она тотчас подняла свою руку, словно защищаясь.

- Нет, этого никогда не будет, - ответила она, - это могло быть!...

- Фу, какая вы похоронная! - капризно сказала Вера.

- Чай пить! - раздался с балкона звонкий голос Елизаветы Борисовны.

Солнце закатывалось, и облака, покрывавшие запад, казались лужами крови, бросая от себя красноватый отблеск.

В воздухе было душно, сгущалась вечерняя мгла, и как-то особенно приятно было сидеть на балконе и пить чай в эту пору. Анна Ивановна напоила Лизу и полусонную отнесла в кроватку.

Когда она вернулась и села подле Веры, Силин рассказывал о фельетоне Долинина. Он не помнил его точно. "Но там, - говорил Силин, - подпущено что-то мистическое и так близко касается этого убийства, что всех заинтересовало, а редактор прямо в восторге".

Вера пожала под столом руку Анны Ивановны.

- Он талантливый, - сказала Елизавета Борисовна. - Несомненно! Это видно даже по его открытому лицу, по голосу, манерам, - отозвался Можаев, - я читал сборник его рассказов и увлекся ими. Мне он очень понравился.

Вера опять стиснула руку Анны Ивановны.

- Он был моим товарищем, - сказал Силин таким тоном, словно от этого зависела талантливость Долинина, - мы с ним дружим и теперь, а тогда... помнишь, Анюта? - спросил он сестру. Та смутилась, застигнутая врасплох, и обрадовалась, когда внезапное появление Весенина отвлекло от нее внимание.

- Чай да сахар! - приветствовал он.

- А вот и вы! Вас-то нам и не хватало! - отозвалась Елизавета Борисовна. Вера задорно сказала:

- Федор Матвеевич сейчас уйдет в контору. Он очень занят.

- Сегодня я уж отработался! - ответил Весенин.

- И я, батюшка! - признался Можаев. - Ваш Ознобов задал звону нам всем. Того гляди, бунт будет!

- Ну, уж и бунт! - улыбнулся Весенин. - Елизавета Борисовна, дайте мне тарелочку простокваши, а я вам за это письмецо дам!

- От кого?

- От кого же, как не от вашей любезной madame Лоране. Пусть, говорит, ответят: сами на примерку приедут или мне к ним?

- Где письмо?

- Вот-с! Получите!

С едва сдерживаемым волнением Елизавета Борисовна схватила письмо и опустила его в карман.

- Ну, что нового? - предложил Силин обычный вопрос.

- Нового? Есть! - серьезно ответил Весенин. - Николая Петровича Долинина арестовали по подозрению в убийстве.

- Не может быть! - вскочил со стула Силин.

- Помогите! - вскрикнула Вера. - С Анной Ивановной дурно...

XIV

Был ранний вечерний час. Весенин, наработавшись за день, не торопясь ехал на беговых дрожках в усадьбу Можаевых, думая посидеть у них недолго и отправиться уже к себе на покой. За день он успел везде побывать и все осмотреть: был на сенокосе, на картофельном поле, на мельнице и лесопильне, виделся с подрядчиком, взявшим на себя кладку здания под завод. Ему ехать бы прямо к себе и залечь спать, но его тянуло к Можаевым, где после чая он послушает игру Веры, пожмет ее руку и услышит ее голос и смех.

Лошадь без вожжей шла привычной дорогой, лениво встряхивая головой и отмахиваясь хвостом от беспокойных оводов.

Вдали уже показалась усадьба. Лошадь осторожно стала спускаться по косогору, огибая речку, когда Весенина звонким голосом окликнула Вера. Он быстро натянул вожжи и обернулся. Вера поднималась к нему по берегу речки с мохнатым полотенцем и купальным чепцом в руке. Гладкое платье словно обливало ее стройную фигуру, соломенная шляпа с прямыми полями придавала ей мужской вид. Она поднималась легко и свободно, словно шла по ровному месту, и на ходу кричала: - Подвезите меня до дому, а то все купанье пропадет на этой жаре. Вы на Мальчике? Здравствуйте!

Она по-мужски встряхнула Весенину руку и села на дрожки спиною к нему.

- Только не гоните, а то я упаду. Ну, что нового?

Весенин тронул вожжами. Лошадь опять пошла ровным шагом.

- У нас новости обыкновенные. Скосили столько-то, завтра пойдем на Гусиный луг; дай Бог, чтобы ведро подержалось. Вот разве новость: у Теплых Ключей волк овцу зарезал! Ну, а у вас что?

- Скука! Смертельная скука, - ответила Вера, - весь день одна. Мама в город на примерку уехала, папа с утра в кабинете. В городе колонизация...

- Канализация, - поправил Весенин.

- Без вас знаю! Ну, а ему забота. Завтра едет туда. Силин, шут этот, вместе с мамашей уехал. "Такая, - говорит, - новость, и я не знаю".

- За что вы его браните? - с упреком сказал Весенин.

- Ах, не люблю я таких! Ничего не знает, обо всем судит и себя чуть не известным писателем числит, а сам о пьяных драках отчеты пишет. "Мой, - говорит, - слог сразу узнать можно. Вы читали. Я написал..." Не люблю, - ответила Вера.

- Можно и не любить. Шут-то зачем? Всякий по силам своим старается и промышляет о хлебе. А что Анна Ивановна?

- И не говорите! После обморока очнулась и замолчала. Смотреть страшно на нее. Вы ведь не верите, что он убийца? - вдруг спросила Вера и даже обернулась.

Весенин резко качнул головою.

- Ни минуты!

- Ну, вот! - обрадовалась Вера. - Я ей то же говорила. Она покачает головою и хрустнет пальцами. Вот подите! Он ведь хороший человек, честный? - опять спросила она.

- Безусловно, - ответил Весенин, - а что до хорошего, то я лично таких людей не люблю.

- Каких таких? Остановите лошадь, я боком сяду.

Весенин остановил. Вера пересела, и теперь он чувствовал у своей спины ее плечо, и ее дыхание касалось его уха.

- Ну, теперь говорите! Каких эта людей вы не любите.

- Неуравновешенных, - ответил Весенин, снова встряхивая вожжами, - нецельные они, безалаберные. У них чувства и желания на первом плане, и шут их знает, какое колено они выкинут!

- На то он и писатель, а не инженер, - возразила Вера, - вам все: "так как, так как, а затем: следовательно!"

- Непременно! - засмеялся Весенин. - Только вы напрасно сюда инженера вклеили. Просто рассудительный человек. Он может и писателем быть, и поэтом, и даже музыкантом, - но в жизни у него слово не расходится с делом и самое слово он почитает делом. А этот... Взять хоть бы его последний фельетон...

- Ах, я очень заинтересовалась им. У вас он есть?

- Есть-то есть, да его, ей-Богу, и читать не стоит. Чушь.

- Вы все-таки привезите его мне, - не сдавалась она и спросила: - А почему чушь? - Они въехали уже в усадьбу. - Ну, вы мне за чаем скажете! А теперь пустите. Спасибо! - она легко соскочила с дрожек и убежала.

Конюх взял лошадь. Весенин через сад направился к дому.

- Много наработали сегодня? - встретил его на балконе Можаев.

- Изрядно, завтра на Гусиный луг перейдем. А вы?

- Какой! Ничего не разберу. И городу взять на себя невыгодно, и сдать на подряд этому Плиссе опасно. А нынче же нужно решить так или иначе.

- Обяжите этого Плиссе. Всяких неустоек наворотите.

- А что взять с него? Шутите! Ну да справимся. А у вас как - покойно? Ознобов тих?

- Справимся! - засмеялся Весенин, и они вошли в столовую. Вера сидела уже за самоваром и пододвинула им налитые стаканы.

- Ну а теперь ваши разговоры прочь. И Федор Матвеевич объяснит мне, почему фельетон Долинина - чушь!

- Что это - лекция? - спросил, усмехаясь, Можаев.

- Да вот ваша девица про его фельетон услыхала и заинтересовалась, а я говорю ей, чушь. Теперь "почему" спрашивает.

- А! Ну, ну, валяйте!

Весенин обернулся к нему, потом к Вере и начал:

- Видите ли, он там новый мировой закон выдумал: возмездие! То есть что все дурное, содеянное на земле, на земле же и казнь свою претерпит. Это бы еще ничего, но дальше он уже запутался и дошел до того, что убийство есть акт какого-то там высшего правосудия, и самый убийца только бессознательно творит чужую волю и почти прямо намекает, что Дерунов понес казнь за свою греховную жизнь. Мысль есть, но он не продумал ее, не обосновал и нанес всякого вздора.

Можаев с усмешкою покачал головой, но лицо Веры осталось серьезно, и она с сомнением спросила:

- Почему же вздор? Изъявший меч от меча и погибнет!

- Как почему, милая! - ответил Можаев. - Тебя сбивает с толку этот мистический характер, а сущность его сводится в тому, что, собственно, нет преступления и преступника, потому что его рукою творится акт высшего правосудия. Прямая чушь! Прежде всего у нас большинство преступлений совершается из корыстных целей и много жертв бывали при жизни очень хорошими людьми. А по этой теории - "так им и надо"! Прямая чушь! - повторил горячо Можаев.

- Что странного тут, - заметил Весенин, - так это то, что я уверен, ему мелькнула эта мысль, он отдался ей, нагородил, успокоился и забыл. Это просто работа расстроенных нервов, а не ума и, может быть, потому-то и производит впечатление. Прочтешь раз - и покажется, словно бы и мысли есть; перечтешь - и одна чушь!

- Как и все фельетоны на отвлеченные темы, - добавил Можаев.

Но Вера, видимо, не согласилась с ними. Она перешла в гостиную, и оттуда послышались тихие аккорды.

- Мечтательница! - сказал с улыбкой Весенин. Можаев пожал плечами.

- Не пойму откуда. Мы ли с вами не старались сделать из нее трезвенную, а вот подите!

- Может быть, мы пересолили с вами, - предположил Весенин, подымаясь от стола. - Вера Сергеевна, прощайте! - крикнул он.

Она вышла к нему, и он с тревогою увидел, что она плакала. Лицо ее было грустно.

- С чего вы? - спросил он ее тихо.

- Я перестала понимать вас с папою, - ответила она так же тихо.

Весенин приостановился, недоумевая, но тотчас оправился.

- Пождите, договоримся! - ответил он весело. - А теперь до завтра!

- А со мною на неделю. Я в город, - сказал Можаев, - в случае чего - нарочного!

- Знаю, знаю, - ответил Весенин, спускаясь с балкона и выходя в темный сад.

Мимо него, как привидение, мелькнула фигура Анны Ивановны.

"Вот кто ее сбил", - подумал Весенин.

В ночной тишине глухо застучали подковы лошади о твердую, осевшуюся от зноя дорогу. Весенин выехал из ворот шагом и подогнал своего Мальчика. Дорога пролегала рощею. Старые березы и клены во все стороны тянули свои корявые ветки и в причудливом освещении луны казались старухами-нищенками в лохмотьях. Дорога, местами освещенная, местами исчезала в чаще, словно гигантская змея. Под неясным светом луны все выглядело фантастическим, странным: вон страшные гномы ведут свой хоровод, у них белые бороды и смешные колпаки, - но подъедешь ближе, и они снова обратятся в пни, поросшие седым мохом; вон русалка качается на ветвях дерева и расплетает зеленую косу, но это всего лишь сломленный сук березы со свесившейся вниз увядшей листвой; чьи-то шаги гудят по лесу, и под ними хрустят ветви; чу! кто-то стонет, вон леший залился страшным смехом, - но трезвый ум различит крик филина, прыжок внезапно проснувшегося зайца, отдаленный топот коней в ночном.

Не так ли и в жизни? Эти Долинины, - часть современной молодежи: смотрят на жизнь при призрачном освещении луны в таинственные ночные часы и вместо власти разума отдаются воображению. Не удивительно ли, что им видятся и причудливые образы, и таинственные знаки там, где все так ясно и просто, вокруг при трезвом свете сияющего дня...

Осознанное добро, ясное понимание цели, твердое следование по намеченному пути - все это относится на счет холодного расчета, сухого эгоизма, а метания из стороны в сторону, жалкие бессодержательные фразы, мистические фантомы увлекают сердца и умы...

- "Я перестала понимать вас..." - повторял вслух Весенин и невольно улыбнулся. - Поймешь, пойммешь! - весело усмехаясь, сказал он. - Уж наша размолвка поможет уразуметь тебе, где правда. Недаром же мы работали над твоей душою! - Он хлопнул вожжами, Мальчик прибавил шагу... Он выехал из рощи, и дорога пошла полем, освещенным яркою луною. Впереди показалась коляска запряженная тройкой.

- Сторонись, барыня едет! - сказал себе Весенин и своротил к краю дороги.

Когда коляска поравнялась с ним, из нее высунулась Елизавета Борисовна.

- Весенин, вы?

- К вашим услугам! Хорошо прокатились?

- Устала, смерть! В городе духота, истома. Никого нет, но все же я довольна. Долинина правда арестовали, но никто не верит в его виновность, кроме следователя! Прощайте!

Коляска покатилась. Весенин оглянулся ей вслед и подумал: "Вот трезвая, сильная натура, только сбитая с толку!"

- Ну, ну, Мальчик! - крикнул он.

В стороне виднелась мельница, подле нее ютился небольшой домик, окруженный садом, в нем и жил Весенин. Он постучал в ворота.

Почти тотчас высокий молодой работник распахнул их. Весенин сдал ему лошадь и вошел в дом.

Маленькая передняя, гостиная, соединенная со столовой, двери которой выходили в сад, кабинет и спальня составляли все его жилище.

Он прошел прямо в спальню и быстро разделся.

- Простоквашу подала, барин! - раздался за дверью голос Ефимьи, женщины, служащей у Весенина.

- Спасибо, Ефимьюшка! - ответил он. - Ешь с Елизаром на здоровье, а я спать буду.

- Али умаялся больно?..

- Смерть как!

- Ну спи! Господь с тобою!

Весенин слышал, как она хлопотала в столовой, вероятно убирая посуду, потом услыхал осторожный шепот работника - и погрузился в крепкий сон наработавшегося человека.

Небо очистилось, и яркий свет луны заливал кругом все окрестности и творил чудеса: воду реки он обратил в расплавленное серебро, темноту ночи перерезал зелеными полутенями, оживил каждый куст, дерево, и цветы, очарованные этим светом, изливали одуряющий аромат. Душный воздух не колыхался; кругом все спало, и торжественная тишина ночи, озаренной луной, распаляла молодые мечты и будила неясные желания.

Вера сидела у раскрытого окна, и на душе ее было и тоскливо, и сладко: ей хотелось что-нибудь любить бесконечно, с чем-нибудь слиться душою, молиться и плакать.

Она сидела у окна без кофты, на открытые грудь и плечи падал лунный свет; распущенные волосы волнами струились по ее плечам, окружая, как рамкою, ее бледное, мечтательное лицо с глазами, устремленными вдаль. Она томилась и искала выхода своим мыслям. Что-то постороннее вторглось в ее душу, за одну неделю вся ее жизнь перевернулась, и она растерялась. Перед нею был открыт мир, чисты были ее мечты... Пока не разразилась гроза над Анной Ивановной, И она не узнала, что есть еще мир, неведомый ей, мир любви. Анна Ивановна - в порыве отчаяния отдавшая руку нелюбимому, старику, и томившаяся пять лет безнадежной страстью. Молодой Долинин - в порыве любви творящий безумства. Что это? Что за неведомая сила и ради чего люди переносят мучения? Все - разум, как говорят Весенин и папа, но есть мир чувств, где этот разум бессилен. На свете есть нечто совершающееся над нами помимо нашей воли, и Вера испытывала это на себе и томилась.

Она собиралась в деревню со своими планами. Ее ждали мальчишки и девчонки, которых она собиралась учить летом, она думала сговориться с учителем и устроить воскресные чтения, а теперь ни до чего ей нет дела, и все скучно, и ничто не удовлетворяет ее, все бесцельно, за что она ни возьмется. Даже Анна Ивановна со своею тоской порою утомляет ее, и ей хочется чего-то неизведанного, какого-то особого счастья, безбрежного, как море, бесконечного, как это звездное небо.

Не спала в эту лунную ночь и Елизавета Борисовна, вернувшаяся из города. Письмо от Анохова, пересланное ей через портниху и наполненное тревогой и страхом, не испугало ее нисколько. Она приехала к нему и скоро сумела успокоить его, напуганного шантажистами. Что значат пятьдесят рублей? Она будет платить им четыре, ну, шесть месяцев, а там он ее вызовет в Петербург, она уедет и в письме покается мужу. Бог даст - наступит время, и они расплатятся с господином Можаевым!

Ее лицо сияло таким неподдельным счастием, она так горячо целовала Анохова, что тот поддался ее ласкам и стал вторить ее мечтам.

Под впечатлением этих сладких часов Елизавета Борисовна нежилась теперь, раскинувшись в постели. Жизнь дается только один раз, отчего же не использовать ее всю на свое удовольствие? Что в этом преступного? Иногда ее тревожат ужасные мысли, но сегодня все злые призраки отошли в сторону и не пугают ее своими ребяческими пугалами, как раньше, вначале, бессонными долгими ночами.

Она давала обеты в верности, но разве знала она, что с нею будет, и разве можно справиться со своим чувством?.. И к чему...

Правда, было бы лучше, если бы муж был груб и гадок, вот хоть как этот... Дерунов, но что же делать, если она полюбила. Он поймет и сам. Ведь еще давно, много раньше этого, он говорил ей:

- Сердцу нельзя приказывать!

Неужели же теперь он станет думать иначе? Он не одинок, у него взрослая дочь, есть близкий друг. Он любит ее? Боже! А если и она теперь полюбила!...

И с успокоенной совестью она снова думала об Анохове и переживала в памяти часы, проведенные с ним.

Счастье дается раз в жизни!... Ах, если бы не эти векселя, тогда ни в чем она не знала бы упрека совести. И мысль о них на один миг омрачила ее мечты, но только на миг. Жажда жизни и личного счастья опять победила угрызения совести.

XV

Прокурор окружного суда Виктор Андреевич Гурьев сидел в кресле и с добродушной улыбкой смотрел на Казаринова, который метался по комнате, махая руками и извиваясь телом.

- Ну, будемте хладнокровны, - сказал наконец Гурьев, кладя себе на колено исписанный лист почтовой бумаги, - начнем ab ovo (Букв.: "от яйца" (лат.) - т.е. с самого начала.). Вы подозревали...

- Никого или, вернее, всех, - перебил Казаринов, взмахивая руками, - я делал разведки, исследовал почву, взвешивал мотивы...

- Отлично! - Гурьев поднял, словно защищаясь, руку. - Является этот Иван, лакей убитого, и доносит на Долинина. Так-с! А следом за ним господин Захаров с повинной. Понимаю, понимаю, - остановил он Казаринова, уже замахавшего руками, - вы совершенно правильно арестовали его и были сбиты с толку. К вечеру он был без сознания переведен в больницу: по заключению врача, он уже дней пять как в нервной горячке и бреду. Ко всему, при обыске в кармане его брошенного пиджака нашли тот револьвер, которым он якобы убил Дерунова и который бросил в реку.

Казаринов вздернул плечами и молча развел руками.

- Совершенно верно. Галлюцинация убийства - бред, и вы тут не виноваты. Но теперь? Вы подозреваете Грузова, вот письмо с доносом на господина Анохова, но у вас в подозрении только господин Долинин, вы только на него одного обратили внимание и арестовали его. Не поспешно ли это?

- Ах, Господи! Виктор Андреевич! - воскликнул Казаринов. - Все улики против него. Пропадал до ночи, рукав в крови, поводов так много, злоба так сильна и, потом, фельетон этот... Вы изволили читать фельетон?

- Да... положим, - согласился Гурьев, - но как же Грузов не видел тогда трупа. Объясните?

Лицо Казаринова приняло лукавое выражение.

- Он, кажется, Виктор Андреевич, в шашнях с прислугой Долинина и ушел задами не так рано.

- Это ваша догадка?

Казаринов кивнул.

- Гм! Ну, ваше дело! - Гурьев встал. - Я только об одном хлопочу, чтобы не было потом недоразумений. Эти лишние аресты, шум из-за этого, вот и председатель волнуется... А в то же время следствие надо кончать, кончать! Да! А письмо-то возьмите!

Казаринов простился и прямо из кабинета прокурора пролетел в свою камеру.

- Вот-с! - сказал он, кидая на стол удивленному Лапе письмо. - Читайте! Еще новый убийца! Тут черт ногу сломит.

Лапа лениво читал письмо.

- Ну что, - спросил Казаринов, когда Лапа дочитал.

- Чушь, - ответил Лапа, - он франт, трус. Где ему!

- Отлично-с! - с злорадством сказал Казаринов. - Грузов тоже ни при чем?

Лапа покачал головою.

- Я наводил справки, делал даже приватные обыски. Никаких намеков. Одежда та же, белье все цело, спокойствие духа и, потом, опять...

- Не такой человек! - докончил с усмешкой Казаринов.

Лапа кивнул.

- И Долинин невиновен, хотя против него все?

Лапа опять кивнул. Казаринов вышел из себя.

- Ну, а я говорю: он, он и он! И докажу это. Кого сегодня вызывали? - спросил он сухо. Лапа подал повестки.

- Опять Ивана этого.

- Вы велели.

- Отлично! Значит, надо. Еще кто? Грузов, Лукерья Воронова. Это кто?

- Прислуга Захаровых!

- А! - следователь поднял руку. - Разве не улика против него, что он приходил к больному Захарову и внушал ему признаться? А?

Лапа промолчал.

- Он, он! - повторил следователь и, сев на свое место, взял в руку звонок. Ну, начнем!

И, как прилежный паук, он принялся ткать паутину из свидетельских показаний, которые все плотнее и плотнее окутывали Долинина.

Все было против него, кроме его личного признания. Отсутствие алиби: окровавленный рукав пиджака и рубашки; свидание с Захаровым, обратившееся в улику, и, наконец, его отношения к Анне Ивановне, тайна души его, ставшая достоянием городской сплетни и судейской любознательности. Даже его статья, написанная им под впечатлением жгучего раскаянья за свою измену, и та против него!

Николай Долинин сознал опасность и из чувства самосохранения искал защиты. Он понимал ясно, что клятвы в невинности бессильны против улик и подозрения.

Лицо его побледнело и осунулось, глаза увеличились от черных кругов. Он все время или беспокойно ходил по камере, или лежал, с тоскою думая о позоре, который навлек на себя своим безумным поведением. Страшно быть обвиненным в пролитии крови ближнего; ужасно - невинным идти на каторгу, запятнав имя свое именем убийцы, но не менее страшно быть причиной позора любимой женщины! И если можно отбиться от тяжких подозрений в преступлении, то нет способа спасти ее от злоречья. "Жениться! - и Долинин злобно усмехнулся при этой мысли. - Значит, подтвердить все догадки. И согласится ли она на это?.." При этих мыслях рассудок оставлял Долинина. Он метался по камере и стонал, как раненый зверь.

Прав был Яков, говоря об осторожности...

И Николай снова метался. Он словно потерял под собою почву, и только при вызове к следователю к нему возвращалось относительное спокойствие.

В эти дни, как и всегда, брат его явился ему утешением и опорой. Не проходило дня, чтобы он не посетил его и хотя на время вернул ему утраченную бодрость.

И теперь он пришел, едва унесли от Николая обед, и крепко поцеловался с братом.

- А у тебя и чай! - весело сказал он, увидя на столе два чайника. - Отлично! Выпью с удовольствием, потому что устал достаточно.

- Где был? - спросил его Николай.

- Где? Все по твоему делу! Не беспокойся, все обстоит благополучно! Слушай! - и, забыв о чае, он стал говорить: - Вот твой день: ты ушел из дома около одиннадцати, сейчас после завтрака, и вернулся домой в истерзанном виде около двенадцати часов ночи. Теперь вопрос, где ты пропадал это время?

Николай развел руками и воскликнул:

- Если бы я знал где!

- Стой! И не это важно, а главное, как вошел ты в дом? Потому что, согласись, ты мог, возвращаясь домой, сделать это дело. И только следователь, непонятно почему, интересуется, где ты был.

- Он думает, что я выслеживал...

- Ну, и пусть! Теперь я хожу по людям и выслеживаю все твои шаги. И вот что покуда. Ты из дома отправился прямо к Деруновым и вышел оттуда минут через двадцать, по дороге ты встретил: самого Дерунова, Силина и Захарова. В половине первого ты был в яхт-клубе л взял лодку. Матрос говорит, что боялся дать тебе, но потом дал. Вернулся через час.

- Я был на острове, это я помню.

Яков кивнул головою.

- Ну, вот! Было уже часа два, погода стала хмуриться, ты из клуба ушел. Вероятно, ты ходил по берегу, туда, к тоням, и в четыре часа тебя застал дождь; ты спрятался в шалаше и там увиделся с Захаровым. Он убежал, ты остался. Я нашел рыбака, который видел тебя в шалаше часов в шесть вечера. Из шалаша ты снова пошел шататься и забрел на Соколову гору. Там, верно проголодавшись, ты пил молоко, было восемь часов. Пил ты молоко у Авдотьи косоглазой. После этого ты спустился и с Федотом-рыбаком ездил в слободу и распорол себе руку. Федот говорит, весло сломалось, и ты щепкой разрезал, а не багром вовсе!...

Николай с изумлением смотрел на брата, и лицо его начало озаряться надеждою.

- Брат, ты волшебник! - воскликнул он, но Яков остановил его.

- Подожди! Ведь это было восемь часов. Ну, в половине десятого вы вернулись. Допустим, что ты пошел прямо домой и поспел к двенадцати. Но кто тебя здесь видел?..

- Брат! - вдруг воскликнул Николай, быстро вставая со стула. - До самой калитки меня провожала нищая с ребенком. Я даже боялся, что она хочет подбросить тебе ребенка, и, войдя в калитку, несколько раз оглянулся. Было темно, но я видел ее фигуру, и она, вероятно, видела меня! Найди ее!

Яков радостно хлопнул по столу.

- Вот след! - сказал он. - Я говорил, что человек не может быть не замечен и затеряться, как игла. Я обойду все трущобы, я найду ее! Будь покоен. Ну, а теперь пора. Тебе ничего не нужно?

Николай нахмурился.

- Если ты можешь, узнай: верит она, что я убил, или нет?

Яков крепко обнял брата.

- Хорошо! Я сам принесу тебе от нее ответ. Ну, до свиданья! А что еще?

- Пока ничего. Скучно, не читается, не пишется...

- А ты попробуй!

Яков поцеловал его еще раз и пошел домой. Что Николай невинен и он докажет это, Яков не сомневался, но все-таки тяжело ему было на душе не только: от того, что подозрения легли на его брата, но что они поколебали даже его сердце. И при всей любви своей к Николаю его честная душа не могла не упрекать его.

Придя в контору, он сел к своему столу и стал пересматривать еще не вскрытые письма. Одно из них, видимо, поразило его, и он отложил его в сторону.

В это время звякнул дверной звонок, и в комнату ввалился купец Пеливанов, местный кабатчик и лесоторговец. Это был огромный мужчина с багровым лицом, толстым пузом, одетый в длиннополый сюртук и в сапогах бутылками.

- Уф! - запыхтел он, вытирая красным платком вспотевшее лицо. - И жарища же! Якову Петровичу мое почтение!

Он протянул Долинину широкую руку с короткими, как обрубки, пальцами и, сев подле стола, стал снова вытираться платком и пыхтеть.

- Беда с этой жары, - заговорил он, - вода чуть не неделей раньше спала. Плоты, того и гляди, не дойдут. Убытки одни, прости Господи!

Долинин смутно почувствовал цель его прихода и, не поддерживая разговора о погоде, прямо спросил его:

- С чем пришли, Евграф Семенович?

- Дельце есть к тебе, Яков Петрович, видишь ли... - Поливанов замялся и снова прибегнул к платку. Вытираясь им, он заговорил: - Ты уж не обидься, я по душе, значит, с тобою. Бумаги-то свои, дела то исть, хочу к Лукьянову перевести, потому как это с твоим братом... оно и не того. Ты уж, Бога ради...

Долинин перебил его.

- Я сам думаю закрыть контору, - сказал он спокойно, - и вы только предупредили меня. Документы я велю ваши приготовить и передам, а книги будут у старшего нотариуса.

- Ну, вот, вот! А как братнино-то дело? Сидит?

- Сидит! - ответил нехотя Яков.

- Ох! - вздохнул Пеливанов. - Все мы под Богом ходим. Истинно говорится: от сумы да от тюрьмы не отрекайся! Ну, прощения просим! - он тяжело поднялся, протянул свою лапу и, пыхтя, пошел к выходу.

Долинин с грустной усмешкой посмотрел ему вслед.

Он уже предвидел это. Ему ли не знать нравов города, где он родился, вырос и возмужал... И все-таки жалко расставаться с делом, с которым он сжился.

Он не слышал, как в контору вошел Грузов, и когда поднял голову, то увидел его старательно переписывающим бумаги.

- Где были? - спросил его Долинин.

- У следователя, - слегка смущаясь, ответил Грузов и подобрал вытянутые под столом ноги.

Некоторое время они сидели молча, потом Долинин с усилием произнес:

- Антон Иванович!

- Чего-с?

- Как мне ни грустно, но нам придется с вами расстаться...

Грузов застыл с пером в поднятой руке и испуганно взглянул на своего принципиала (Принципиал - глава, хозяин.).

- Я решил закрыть контору, - продолжал Долинин, - при теперешних условиях я все равно потеряю всю практику.

- Но ведь братца вашего оправдают, - сказал тихо Грузов.

- Я надеюсь, - ответил Долинин, - но это все равно. Так вот, - словно торопясь, сказал он, - в месяц приведем все дела в порядок и сдадим их. За это время вы приищите себе место. Я же завтра думаю сделать заявление о сдаче своей конторы.

Грузов насупился, отчего верхняя его губа вытянулась далеко вперед и стала походить на хобот.

- А теперь можно и кончать. Уже четыре часа! - Долинин встал, пожал руку Грузову и ушел в свой кабинет.

Он отказался от обеда и лежал на диване до позднего вечера. Потом вдруг поднялся, что-то вспомнив, спустился в контору, взял письмо, заинтересовавшее его, и, надев шляпу, вышел из дома.

Грузов зашел к Косякову и застал его за игрою в карты. Он играл с женою в дурачки. Когда он проигрывал, Софья Егоровна хлопала в ладоши и радостно кричала:

- Остался, остался!

- Что нового? - спросил Косяков, сдавая карты. Грузов сел подле него и мрачно ответил:

- Яков Петрович закрывает контору! Я без места!

- Фью! - свистнул Косяков. - Подожди, и мы богатыми будем. Есть чего печалиться. Ходи! - сказал он жене.

Грузов недовольно поднялся, не встретив сочувствия друга, и прошел к себе. Там он долго рассматривал верхнюю губу в зеркало, помазал ее мазью, потом взял гитару и стал тихо наигрывать, погруженный в меланхолические думы.

Яков Долинин прошел несколько улиц и позвонил у дверей полковницы Колкуновой.

- Отворяйте, отворяйте, не заперто! Ах, кого я вижу! - услышал он слащавый голос и, оглянувшись, увидел полковницу, которая посылала ему поцелуй и кивала из раскрытого окошка.

Долинин нахмурился и вошел в переднюю.

Колкунова уже стояла в дверях гостиной с папиросою с левой руке и, широко улыбаясь, отчего с ее обвислых щек сыпалась пудра, говорила:

- Ах, Яков Петрович, как я довольна! Нас все, все оставили, и теперь, когда мой бедный зять вышел из тяжелого испытания белее снега, вы, как ангел-утешитель, являетесь в наш напрасно опозоренный дом!

И все время, пока она произносила эти слова, вздыхая и закатывая глаза, она тискала руку Долинина, словно доила ее, и незаметно влекла его в гостиную.

Долинин неохотно перешагнул порог комнаты.

- Мне, собственно, у вас... - начал он, но полковница перебила его, указывая на входящую в другие двери Екатерину Егоровну.

На ней было черное платье, что прекрасно оттеняло цвет ее лица, и кружевная косынка. Подойдя к Долинину, она с тяжким вздохом подала ему руку.

- Катя, благодари Якова Петровича за внимание, - возгласила полковница, - несмотря на то, что брат его ввергнут на место нашего Александра, он все-таки пришел выразить нам...

- Авдотья Павловна, - не выдержал наконец Долинин, - я пришел по делу к вашему жильцу, Алексею Дмитриевичу, и у меня совершенно нет времени. Будьте добры, укажите, как мне пройти к нему!

Полковница подняла брови, отчего резкой чертой треснули на лбу ее белила, и раскрыла рот, но в этот миг в дверях показался Лапа:

- А я - то вас жду, Яков Петрович! Пожалуйте! Вот сюда! - он взял его под руку и повел по коридору.

- Невежа! - донесся до них презрительный голос полковницы.

- Навязчивая баба, - сказал Лапа, вводя Долинина в свою комнату, - я теперь домой иногда в окно лазаю. Садитесь, чаю нет. Феня со двора ушла. Добрая девушка и со способностями. Курите?

Лапа подвинул к Долинину папиросы и опустился на диван, придвигая гостю кресло.

Долинин сел.

В провинции все друг друга знают; и Долинин знал Лапу, но он в первый раз был у него в гостях и входил в более близкое общение, чем обыденная встреча двух внешне знакомых.

- Я получил от вас письмо, - начал Долинин.

- И пришли, - перебил его Лапа, - что и требовалось, хотя я, собственно, просил вас так больше...

- То есть как так? - не понял Долинин.

- Поговорить просто. Думаю, сокрушаетесь о брате, ну, я и того... поговорить!

Лапа не казался сегодня сонным, как обыкновенно, и из-под его тяжелых век бойко и пытливо глядели маленькие глазки.

- Напротив, я занят, - сказал Долинин, - у меня теперь много хлопот и работы. Я ищу... - но, вспомнив, что Лапа письмоводитель следователя, он замолчал.

Лапа усмехнулся.

- Всех лиц, которые его в тот день видели, - досказал он, - положим, хорошо и это, хотя лучше, - он лукаво подмигнул Долинину, - искать самого убийцу.

- Где мне искать его, для этого нужно быть близко к делу, да и не по мне это.

- Да, - подтвердил Лапа, - сноровка тут. Главное, сноровка и потом приметы. Думали ли вы, почему так упорно показывает против него Иван? А?

- Иван? Кто это?

- Лакей Дерунова.

Долинин пожал плечами.

- Вот то-то и есть. Откуда же известна нам тайна любви, письмо и все прочее? - сказал Лапа, протягивая руку к этажерке и доставая с нее тонкую тетрадь в синей обложке. - Так вот, откуда в нем ненависть? А?

- Не могу понять!

Лапа покачал головою.

- А помните вы повесть вашего братца под названием "Утопла"?

- "Утопленница", - поправил Долинин.

- Вот, вот! - кивнул Лапа. - А что там описано?

- Смерть девушки у Дерунова. Я вскоре после этого происшествия ездил в Петербург и рассказал ему, а он написал.

- Хе! А как он написал: барин соблазнил, лакей помогал! Да-с! А лакей-то - Иван, а Иван был женихом ее, да еще Иван грамотен и самолюбив. Вот-с! - Лапа поднял палец.

- Что же из этого?

- Из этого - клевета на вашего братца и, кроме того... извольте прослушать!

Лапа стал читать из синей тетрадки сухие выдержки, но они настолько заинтересовали Долинина, что он не заметил, как прошло время. После чтения он еще некоторое время говорил с Лапою и потом взялся за шляпу. Лапа поднялся проводить его.

- Это гипотеза, понятно, - сказал он на прощание. - Нет, сюда! Я вас выпущу с заднего хода, через дверь, а то полковница, пожалуй, и стережет вас. Собаки не бойтесь!

XVI

Анохов, казалось, не уезжал из города, а обращался в бегство, так лихорадочно-поспешны были его сборы. С Петербургом он связался при помощи телеграфа, и едва получил оттуда благоприятный ответ, как тотчас стал укладываться. Ловкие артельщики с вокзала пришли в его холостяцкую квартиру и захлопотали, срывая со стен, снимая, свертывая и плотно упаковывая разный хлам в ящики.

Мебель он скоропалительно продал, частью своему другу Краюхину, частью знакомым офицерам местных войск.

И - велико ослепление любящих женщин - Елизавета Борисовна с нервным нетерпением торопила его отъездом.

Накануне она провела у него весь вечер, несмотря на то что Сергей Степанович уже был в городе и сплетня каждый час могла дойти до его слуха.

- Эх, что мне до него, до всех! - отвечала она на рассудительные предостережения Анохова. - Я иногда хочу, чтобы вдруг все узнали и мы бы на глазах всех оставили этот мерзкий город!

Анохов деланным смехом подавил свое смущение.

- Я теперь несколько оживаю, - в тот же вечер говорила она, - зная, что ты едешь в Петербург. Это уже половина дела. Еще немного, и следом за тобою я! Ты позовешь меня скоро? Да? Ты соскучишься обо мне?

- Месяц, два - и я тебя выпишу, - обещал Анохов, досадливо жмурясь от ее поцелуев.

Она приникла к нему.

- Я не выдержу и этого срока. Знаешь? - она лукаво посмотрела на него. - Я отпрошусь у мужа и за это время приеду навестить тебя, так, взглянуть! Взгляну и уеду...

Анохов замер на мгновение, и лицо его вытянулось, но она не видела его лица, а слышала только его ласковый голос.

- Как только получишь от меня письмо, так и приезжай. Я буду очень рад.

- А пиши опять через портниху...

Их разговор принимал то деловой тон двух соучастников, то мечтательный тон влюбленных, смотря по тому, кто начинал его после перерыва.

Был одиннадцатый час вечера, когда она чуть не задушив его своими объятиями, осыпав поцелуями его лицо, смеясь и плача, рассталась с ним.

- Уф! - вздохнул он с облегчением. - Последний сеанс! Сумасшедшая женщина, черт бы ее побрал. Измучила! Ха-ха-ха, в Петербург взять! На диво всем! И до чего можно додуматься в момент влюбленности... брр... мороз по коже.

В комнату осторожно заглянул слуга.

- Готовь постель! - приказал Анохов.

Полчаса спустя он уже лежал в постели и, засыпая, думал: "А ведь с нее станется. Не пройдет недели, и закатит в Питер, а там скажет: не хочу домой ехать. Все может сделать... Нет, баста! Приеду и сейчас же из Питера вышлю ей чистую отставку. Прямо из дядиной квартиры".

Провожать Анохова собралась целая компания. Он считался в городе славным малым, умеющим жить, и его любили как веселого собеседника и доброго товарища. На вокзале в буфете сидели: правитель канцелярии, несколько сослуживцев, непременный Краюхин и знакомые по клубу и кутежам. Анохов, в светлой паре мышиного цвета, с сумкой через плечо, сиял удовольствием.

За сытным завтраком, обильно поливаемым вином, Краюхин завладел беседою и теперь уже все общество, а не одного Анохова, посвящал в содержание своей будущей обвинительной речи.

- Молодой писатель, - говорил он, - и это для меня гораздо приятнее, чем обвинять какого-то полудикого бухгалтера, в порыве ревности убившего любовника своей жены. Это вполне понятно. А здесь, - Краюхин поднял палец, и пухлое лицо его приняло торжественное выражение, - дело общественного значения! Культурный человек, как дикарь, отдается чувству! Нет преграды желаниям! Он влюбляется в замужнюю женщину, попирает этим священные устои и, мало того, стремясь к достижению цели, убивает ее мужа! Помилуйте! И так у нас слишком легко смотрят на брак, измены заурядны, нравственность падает. Что же будет, если мы эти измены введем в обычное явление, если мы, разнуздав свои чувства, отдадимся на волю страстям? Станем убивать мужей, любовников? Да этак жить нельзя будет! Нет, тем и дорога культура, что она отводит первое место не инстинктам и чувствам, а разуму, и культурный человек обязан во имя общественного блага уметь подавлять свои чувства!

Краюхин долго бы развивал эту тему, если бы не ударил второй звонок и носильщик, подхватив вещи Анохова, не увлек бы его в вагон. Провожавшие гурьбою устремились на перрон, и Краюхин отложил свою речь до отхода поезда.

Анохов стоял в дверях вагона.

Пробил уже третий звонок и зазвенел обер-кондуктор, когда вдруг сквозь толпу прорвался господин в потертом пиджаке, фуражке и растерянно воскликнул:

- Господин Анохов, как же это?

Поезд уже медленно двигался. Анохов широко улыбнулся и стал махать шляпою на возгласы провожавших.

- Господин Анохов! - воскликнул еще раз Косяков, а это был именно он, но поезд уже набирал ход, и Анохов, вероятно, не слыхал его возгласа.

Косяков опрометью бросился в контору Долинина и, забывшись, влетел в нее, громко зазвенев дверным звонком.

Долинин поднял голову от бумаг и вопросительно взглянул на него. В то же время Грузов, покраснев от смущения, быстро вскочил на своих журавлиных ногах и, поспешно взяв шляпу, неуклюже вышел из-за стола. Косяков пришел в себя и, сняв фуражку, с чувством достоинства поклонился Долинину.

- Прошу извинения, - сказал он, прижимая фуражку к груди, - глубоко взволнованный неприятным происшествием, поспешил излить свое сердце к приятелю и в волнении забыл правила этикета. Прошу великодушно!

Долинин, видя смущенного Грузова, нерешительно державшего в руке шляпу, сказал ему:

- Можете идти, Антон Иванович, со своим приятелем. Наше дело не горит. Отдохну и я!...

Грузов пожал руку Долинину и вышел. Косяков еще раз прижал фуражку к груди:

- Прошу великодушно... - И пошел следом за Грузовым. Едва они вышли на улицу, как Грузов обернулся к Косякову с упреком на лице.

- Я тебя просил, Никодим. Какая неосторожность!

Косяков строго взглянул на Грузова.

- Это что я к нему вошел? Что, так сказать, обнаружил твое знакомство со мною?

Грузов смутился.

- Да... То есть нет... но если человек с известным положением и если вдруг его ожидает, может быть, карьера... - забормотал он, сбиваясь под строгим взглядом своего друга.

Косяков вдруг остановился и, прислонясь к фонарному столбу, сложив на груди руки, сказал:

- Объяснимся!

Грузов растерялся.

- Я, Никодим, ведь так... я, собственно. Ты, собственно, про что важное...

- К черту важное! - заорал, внезапно приходя в раздражение, Косяков. - Объяснимся!... Ты мне намекал не раз на это, но я игнорировал, пропускал мимо ушей! Да! Теперь довольно! Что ты хочешь сказать? Что Никодим Косяков тебе не пара, что связь с ним роняет тебя в глазах общества, да? Косяков, отставной корнет, бывший богач, тебе не пара? - Косяков в азарте ударил себя по груди и придвинулся к Грузову.

Грузов подогнул колени и растерянно смотрел на взволнованного друга, а тот, все возвышая голос, продолжал:

- Со мной генералы дружили! Я - дворянин! А ты простой мещанинишка, и вдруг такая фанаберия! А? Так знай, я брошу тебя, и - все. У меня все в руках, и шиш тебе, коли ты скотина! - он гордо махнул рукой, повернулся и пошел по улице.

Грузов некоторое время стоял, сраженный неожиданностью, но потом сразу опомнился и в три гигантских шага нагнал оскорбленного друга.

- Никодим, Никаша, - забормотал он, хватая его за плечо, - прости, я ведь не то, не того. Ну, обругал, и будет! Никодим, ведь я душою...

Косяков презрительно отодвинул плечо.

- Как честный человек! - продолжал испуганный Грузов. - Хочешь, завтра пойдем в контору вместе. Я тебя с ним познакомлю. Ну, брось, Никодим, вот и "Медведь"! Зайдем, выпьем!

Отчаянье внушило ему эту блестящую мысль; блестящую потому, что это предложение сильнее всего, сказанного Грузовым, поразило Косякова. Он приостановился и сказал отрывисто:

- Я прощаю! Но в последний раз. Никто не смеет зазнаваться перед Косяковым. Зайдем!

Грузов облегченно вздохнул и, отворяя - перед Косяковым гостеприимную дверь, говорил:

- Ну, вот, ну, вот! А то ссориться!...

Они сели в углу за столиком, и Косяков, выпив две рюмки и поправив пенсне на носу, с убеждением сказал:

- Потому что я не подлец! Не то бы отлично тебя спустил побоку!

- Ведь я знаю, Никаша, - заискивающе ответил Грузов, - говори теперь, какие новости?

- Анохов удрал!

- К-к-как? - Грузов, приготовившись выпить, поставил рюмку на стол и откинулся к спинке стула.

- Так! Должен был сегодня деньги заплатить - и удрал! Да еще смеется, каналья. Кланяется! Я его на вокзале видел.

Грузов растерянно посмотрел на приятеля.

- Как же теперь? - сказал он. Косяков резко ударил ладонью по столу.

- Не прощу этого! - воскликнул он. - Сегодня же письмо к его бабе, и - шабаш! Только теперь не пятьдесят, а сто!

- Сто! - Грузов сразу просветлел и весело закивал головою. - Так, так! Ты теперь им не спускай. Сто! И требуй выкупа. Вот!

- Ничего! - с усмешкой ответил Косяков. - По сто в неделю! Ха-ха-ха!

- Хе-хе-хе, - подхватил Грузов и потребовал еще пива и водки.

- Поживем! - сказал Косяков.

- Ах! - вздохнул Грузов, и лицо его приняло мечтательное выражение.

- Мамаша, - говорил он два часа спустя своей матери, сняв пиджак и сапоги и развалившись в кресле, - может быть, вас ожидает большое счастье. Может быть, сын ваш тыщи иметь будет!

- Дай Бог, Антоша, дай Бог! - с умилением сказала старуха и таинственно спросила: - Женишься, что ли?

- Отчего и не жениться тогда, - мечтательно сказал Грузов, - взять такую с музыкой и чтобы из пансиена!

- Ах, дай Бог, Антоша, дай Бог!

Грузов размечтался.

- Дом этакий на широкую ногу! Вечера, общество, танцы... приду со службы - кататься. Ландо этакое, пара лошадей и на козлах этакий кучер, - Грузов взмахнул руками. Антонина Васильевна слушала его и с умилением смотрела на его мечтательное безусое лицо.

Косяков в это время сидел за своим столом и старательно писал:

"Милостивая государыня, ввиду внезапного для меня отъезда господина А. и задержки связанного с его присутствием дела, считаю нужным просить вас обеспокоиться и неотложно явиться в городской сквер к двенадцати часам пополудни на шестнадцатое число сего месяца для принятия от меня к сведению весьма важных сообщений по делу, не терпящему никакого отлагательства".

- Так, - сказал он себе, перечтя письмо, - подписи не надо! Теперь конверт!

И, взяв, конверт, он надписал адрес, прибавив: "Немедленно, в собственные руки".

- Так! - повторил он, заклеивая конверт и вставая.

- Ну, сорока, соскучилась? - спросил он жену.

Та кивнула ему с кресла.

- Очень! Да я привыкла! Только вот с людьми беда!

- А что?

- Опять был мужчина. Тот, что раньше. Рылся, рылся. Я кричала, а он ничего!

Косяков встревожился.

- А где же старуха была?

- Не знаю. Я и ее звала. Нет, лучше, Никаша, ты мне камней принеси. Я, ей-Богу, кидать буду, а то что я? Я калека.

- Камней, камней! - повторил Косяков. - Глупости. Запирать тебя буду!

Она вдруг горько заплакала.

- Если пожар вдруг, я сгорю?

- Вытащат! - ответил Косяков и пошел спать за занавеску. Там он долго беспокойно ворочался. Второй раз приходит какой-то неизвестный ему мужчина и роется у него. Смутное подозрение закралось в его душу. Он вдруг вскочил с кровати и подошел к жене.

- Ну-ка, - сказал он ей, - обними меня! Вот так! Ну! - он нагнулся, обнял ее, подхватил под ноги и, кряхтя, перетащил на кровать. - Полежи немного, - сказал он.

Вернувшись назад, он отвернул кусок драной материи на сиденье ее кресла и заглянул под обивку. Пакет в белом конверте лежал на том же месте.

Косяков облегченно вздохнул и, вернувшись к жене, посадил ее снова в кресло.

- Никаша, не запирай меня! - проговорила она.

- Ладно, там увидим! - ответил он. - Теперь сиди смирно да гадай. Посплю, в дураки сыграем!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А все это время, с остановками в четыре и десять минут, мчался поезд, унося Анохова все дальше и дальше на север. Анохов оживал, и с каждым часом самоуверенные мечты овладевали им все сильнее. Пережитое уже казалось сном, а пылкая Можаева смутным призраком. Чтобы рассеять его, нужно только ничтожное усилие, и Анохов уже с улыбкою обдумывал содержание своего письма к ней.

Андрей Зарин - Казнь - 02, читать текст

См. также Зарин Андрей Ефимович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :