Дмитрий Григорович
«ПАХАТНИК И БАРХАТНИК - 01»

"ПАХАТНИК И БАРХАТНИК - 01"

(Повесть)

Не будет пахатника, не будет и бархатника.

Русская пословица

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПАХАТНИК

I

Такого продолжительного, нестерпимо жаркого лета не могли запомнить даже самые старые люди. С половины июня до конца июля ни разу не освежило дождем воздуха; раскаленная земля трескалась, превращалась в камень или пыль, которая лежала тяжелым рыжеватым пластом на дорогах. Каждое утро солнце восходило багровым шаром и, подымаясь выше в сверкающем, безоблачном небе, совершало свой круг, никому не давая отдохнуть от зноя. Все живущее словно умаялось и повесило голову. Цветы, не защищенные лесом или тенью рощи, пересохли; горох пожелтел преждевременно; проходя полем, слышно было, как лопались его стручья, рассыпая, словно дробь, свои зерна. Трава, скошенная утром, начинала к полудню пучиться, подымалась ворохом и звонко хрустела, когда брали ее в руки. Стада упорно жались к ручьям и речкам; во всякое время дня коровы и лошади по целым часам недвижно стояли по брюхо в воде; можно было бы принять их за окаменелых, если б не двигали они хвостами, стараясь отогнать мух и оводов, которые роями носились и жужжали в воздухе.

Во всей природе, которая как будто изнемогала и тяжело переводила дыхание, одни насекомые бодрствовали; чем горячее жарило солнце, тем больше их появлялось и тем громче раздавались жужжанье и шорох. Там, где полуиссохшие ручьи впадали в речки, роями стояли коромысла, блистая на солнце своими кисейными глянцевитыми крылышками и зелеными, словно стеклянными головками; запыленные шмели и бесчисленные миллионы всяких мух и мошек облипали каждого, кто только останавливался.

В полях весь этот шелест заглушался трескотнёю кузнечиков; из-под каждой травки, из-под каждого стебелька, немолчно дребезжал тот жесткий, металлический звук, который всегда как бы дополняет впечатление страшной засухи; в сырое время кузнечик поет не так звонко. В полях часам к двум-трем пополудни зной особенно был чувствителен. Солнечные лучи, насквозь пронизывая рожь до корня, нагрели, казалось, самые стебли; даже там, в глубине колосьев, бросало в испарину; чувствовалось, что пышет от почвы, как от жерла раскаленной печки. Васильков совсем не было; они давно пересохли, оставив тощие зеленоватые стебли; одна повилика, туго оплетая подошву колосьев, разливала в воздухе тонкий миндальный запах и пестрила своими бело-розовыми колокольчиками жаркое, лучезарное сиянье, наполнявшее глубину поля.

II

Несмотря, однакож, на удушливый зной, от которого сохло в горле и потом обливало тело, все пространство поля покрыто было народом, куда ни обращались глаза, отягченные солнечным сверканьем, всюду над морем колосьев мелькали, то опускаясь, то подымаясь, белые рубашки баб; перегнув в три погибели спину, прикрытую мокрой сорочкой, они вязали снопы; мужья их, отцы и братья выступали между тем один за другим, звонко размахивая косами.

Работа кипела; время было такое, что нельзя было ни на один час отложить покоса; благодаря жаркому июлю, едва успели откоситься и убрать сено, как рожь поспела; там совсем уже налился и дозревал овес - того и смотри сыпаться станет.

Изредка останавливался тот или другой работник, отирал рукавом загорелый лоб и принимался точить косу, издававшую при этом сухой, острый звук, вторивший как нельзя лучше дребезжанью кузнечиков. Изредка та или другая баба разгибала спину, оглядывалась и торопливо направлялась выпить кваску из серого кувшинчика, спрятанного в укромном месте, или шла к люльке, скрывавшей ребенка. Но едва мать успевала раскрыть холстяной полог люльки, едва припадала грудью к губам младенца, голос старосты снова призывал ее к работе.

- Эй, бабы, бабы! - покрикивал он, являясь то тут, то там, - что-то уж больно часто бегаете! Покормили раз-другой - и шабаш! Главная причина, не надо бы вовсе таскать с собою ребятишек - вот что! Оставляли бы дома лучше старухам да бабкам!..

- Хорошо, Гаврило Леоныч, коли есть такие, - возразила молоденькая живая бабенка, - коли не на кого оставить, поневоле тащишь...

- Все же так часто бегать не приходится, - возразил староста. - Говорю: покорми раз-другой - и шабаш!.. Ну ступай, ступай, полно разговаривать!.. -

довершил Гаврило Леоныч, направляясь в другую сторону.

Немного погодя посреди звяканья кос и шума падающей рядами ржи голос его раздавался на дальнем конце поля.

III

В голосе этом не было, впрочем, ничего повелительного или грозного; с появлением старосты никто не бросал в его сторону боязливых взглядов. Косы, правда, начинали скорее двигаться, и бабы усерднее принимались вязать снопы, но это, очевидно, происходило не столько от страха, сколько от жалкой привычки русского простолюдина жить и действовать не иначе, как с помощью понуканья. Гаврилу слушали точно так же, как стали бы слушать любого мужика, поставленного в старосты главным управляющим.

Гаврило ничем не отличался от остальных мужиков своей деревни; он только знал счеты и разбирал грамоту; основываясь на этом, его выбрали в начальники и выдавали ему ежегодно пятнадцать рублей жалованья из главной конторы, которая находилась верстах в семидесяти, в соседнем уезде. Гаврило сильно даже скучал своею должностью; пуще всего сокрушало старосту, что, будучи сам человеком домовитым и хозяином, он принужден был поминутно отрываться от дела и ездить в контору из-за каждой безделицы, иногда даже так, безо всякой надобности. Случалось, самое нужное дело на руках, - нет, бросай все и отправляйся! Кроме того, всякий раз надо было неизбежно стоять с глазу на глаз перед управляющим, который внушал Гавриле, точно так же, как и всем, находившимся в зависимости от конторы, страх непобедимый.

Короче сказать, староста готов был ежегодно приплачивать еще своих денег, лишь бы освободили его от должности; то же самое готов был сделать каждый крестьянин, принадлежавший деревне Антоновке.

Не только в нравственном отношении, но и по наружности Гаврило во всем был сходен с мужиками, работавшими в поле. Ему было лет пятьдесят; на лице его, покрытом мелкими морщинками, явно проглядывал нрав мягкий, сговорчивый и веселый. Он носил на голове шапку на манер гречишника, из-под которой с той или другой стороны всегда выглядывал кончик клетчатого платка; платок служил скорее для того, чтобы утирать лицо, чем для настоящего употребления. Выходя в поле, Гаврило постоянно вертел в руках палочку, служившую ему биркой; на ней-то надрезывал он ножом число копен, скирд, снопов и проч. Как потом мог он добраться толку и распутать на своей бирке все эти насечки, зарубки и крестики - это останется вечной неразгаданной тайной.

IV

- Ну, братцы, подкашивай, подкашивай! - понукал Гаврило, переходя от одного ряда косарей к другому, - по-настоящему, к вечеру решить бы надо!.. Вот разве бабы не успеют снопы довязать...

- Нет, сват Гаврило, нонче не управимся, - заметил коротенький кудрявый мужичок, останавливаясь, чтобы снять шапку и отереть лицо, - добре уж оченно парит; раза три махнешь косой, так инда всего тебя размочалит. Невмоготу даже...

- Не одному тебе, всем жарко!.. Ну-ка, сват, полно, бери косу-то, бери! -

подхватывал Гаврило, - оттого, что жарко, оттого и откоситься скорей надобно;

погоди-ка денька три, в колосе совсем ничего не останется... Эку сухмень сотворил господь!.. эку сухмень!..

- Везде сухо, везде зерно сыплется, - промолвил высокий рыжий мужик с коротенькой, крутой, кудрявой бородкой. - Вот уже третий день никто в свое поле не заглядывает! - присовокупил он, не оборачиваясь к старосте и продолжая косить, -

значит, здесь справляйся, а со своим добром как знаешь, - пропадать должно!..

- Это точно, - проговорил старый мужичок, усыпанный веснушками, - хошь бы на один день ослобонили!.. Здесь хлеб уберегай, а со своим управляйся, как бог велит.

- Толкуют, точно первинку рассказывают, точно про то никто не знает! -

перебил Гаврило, встряхивая шапкой, - опять-таки, я, что ли, тому причиной?.. Так велено; кто велел - сами знаете; поди-тка сладь с ним! "Чтобы все поле, говорит, на мирской магазин которое отрезано, убрать, говорит, к воскресенью; уберут, говорит, тогда за свое пускай принимаются!" Сам обещался наведаться; сам до всего доходит. А мне что? Мое дело сторона; как велят, так и делаю...

- Надо, значит, самим идти просить в контору, - сказал рыжий мужик.

- Поди-ка сунься, - много возьмешь! - заметил Гаврило.

- Значит, - продолжал опять рыжий мужик, размахивая так сильно косою, что звон ее сделался вдруг слышнее других кос, - значит, оброк только для виду для одного; слава только: вот, дескать, на оброк отпущены! Поглядеть - выходит хуже барщины! Барщинные по крайности оброка не знают; у нас деньги оброчные отдай само собою, а там еще плетни плети вокруг садов, луга коси господские, дороги починяй; пришла пора рабочая, хоть бы вот теперича - идти бы убирать свой хлеб, -

нет, сюда ступай... Дни, вишь, такие выговорили!.. Сосчитай-ка эти выговоренные дни

- много ли время на свое дело останется?.. Право, барщина сходнее...

- Знамо так; Филипп правду сказывает... Это точно как есть!.. - отозвались ближайшие мужики.

- Поди-ка столкуй с управителем, поговори ему, что он тебе скажет, -

произнес Гаврило с сердцем, - уж было такое дело, из других вотчин приезжали, говорили ему, - с тем и уехали! Ты свое - он свое: "знать, говорит, ничего не хочу;

мое дело, говорит, было бы прежде всего исправно!.." А что насчет работы, какую теперь справляем, - продолжал рассудительна Гаврило, - надо правду сказать -

браниться да жаловаться не за что: поле не господское, "мирское" (Мирским полем называется часть земли, которая отрезывается крестьянам для посева хлеба, поступающего потом в так называемые магазины. Такой запас ржи и овса делается на случай неурожая, недостатка зерен для посева. В деревнях, где существует порядок, строго наблюдают, чтобы в магазине всегда находился запас зерен, который обеспечивал бы в случае несчастия все население деревни (прим. автора).) - стало, все единственно, для себя трудимся!

- Главная причина, дядя Гаврило, - заговорил опять мужичок с веснушками:

- не ко времени работа - вот что! Этим пуще всего народ обижается; у самих хлеб сыплется, а ты здесь валандайся; оно хоть и мирское дело - а свое все жалчее упустить.

- Потому и говоришь вам: братцы, велено! как ни бейся, сделать надо; работай дружнее, не тормози рук; здесь скоро отделаемся, за свое скорей примемся... Ну, дружней, ребята, подкашивай, подкашивай - к вечеру чтобы совсем убраться!.. -

подхватил Гаврило, возвышая голос и принимаясь снова ходить по полю. - Эй вы, бабы, - полно вам бесперечь к люлькам бегать!.. Ох, эти бабы пуще всего!.. Авдотья, ты никак с самого обеда торчишь у люльки, ни одного снопа не связала... Брось, говорю!.. Эки, право, ни стыда в них нет, ни совести!..

V

Во время этих разговоров с той стороны, где деревня заслонялась пологими холмами, показался мужик. С первого взгляда легко было заметить, что он не принадлежал к числу обывателей Антоновки или если принадлежал, то по каким-нибудь обстоятельствам освобожден был от работы.

Длинные ноги его, обутые в довольно плохонькие сапоги, передвигались безо всякой поспешности; он рассеянно посматривал направо и налево, время от времени посвистывал и вообще имел вид человека, который лишен всяких забот и вышел в поле единственно затем только, чтобы прогуляться. Ему было лет под сорок; рубашка его начала просвечиваться на локтях, и швы во многих местах пообсеклись; но зато подпоясан он был новым гарусным шнурком и на голове его, покрытой реденькими черными завитками, красовался совершенно новый картуз с козырьком, вроде тех, какие носят подгородные мещане и фабричные. Сам он скорее похож был на мещанина, чем на обыкновенного поселянина; несмотря на знойное лето, загар едва коснулся его лица и шеи; на лице его, довольно еще красивом, не было следа тех морщин, той загрубелости, которые преждевременно накладывает тяжелое, трудовое житье. Взгляд его, обращавшийся как-то сверху вниз - точно он считал себя значительнее всех тех, с кем встречался, - не был лишен живости, точно так же, как и остальные черты лица; в движениях заметно, однакож, проглядывали лень, вялость, сонливость.

Человек этот не был совершенно чужим и незнакомым лицом в здешних местах;

едва поровнялся он с первыми косарями, многие его окликнули:

- Федот, здорово! Откуда?

- С люблинской мельницы...

- Дело, что ли, есть?

- Да,-лаконически отвечал Федот, слегка приподымая картуз и продолжая идти далее.

Замечательно, что в голосе каждого, кто обращался к Федоту, звучала веселость; каждый почти, заговаривая с ним, прищуривал глаза и осклаблял зубы.

Случалось, что иной мужичок - особенно из молодых и которые были попроще, -

видя, как осклаблялись другие, схватывался попросту за бока и громко начинал смеяться. В таких случаях Федот выше только подымал голову, весь как словно от макушки до пяток преисполнялся чувством собственного достоинства и шел мимо, сохраняя такой вид, как будто на пути попался муравей, не стоящий никакого внимания.

Приближаясь к месту, где сосредоточивалась главная деятельность и куда сошелся почти весь народ, Федот спросил, как бы найти ему дядю Карпа? Карп, оказалось, косил в числе передовых косарей и находился на дальнем конце поля.

Федот медленно, как бы желая похвастать своей -неторопливостью, направился в указанную сторону. Проходя мимо подвод, которые приехали за снопами, мимо баб, вязавших снопы, и мужиков, шумевших косами, - Федот снова осведомился, где отыскать дедушку Карпа.

Признав, наконец, того, кого отыскивал, Федот встрепенулся и ускорил шаг; он словно вдруг вспомнил о чем-то; лицо его выразило озабоченность, суетливость; он пошел так скоро и начал так размахивать руками, что пот выступил на лице и даже шее; подойдя к Карпу, который продолжал усердно косить, не замечая приближающегося, Федот, и без того запыхавшийся, старался еще показать вид, что едва переводит дух от усталости.

VI

- Дядя Карп, здорово! К тебе... - озабоченным тоном проговорил Федот, снимая картуз и отирая плоский белый лоб с прилипнувшими к нему жиденькими кудрями.

- А, Федот! - воскликнул седой как лунь старичок, быстро поворачивая к Федоту сухощавое лицо, изрытое глубокими морщинами, - как ты здесь?..

- К тебе, дядя Карп... Ух, умаялся! - дай дух переведу, - сказал Федот, стараясь показать вдвое больше усталости, чем было на самом деле. - Примерно такое дело... переговорить надо...

Тут Федот нахмурил брови, покосился на стороны и, заметив, что ближайшие мужики остановились и посматривали в его сторону, начал мигать Карпу на соседнюю ниву, где не было еще ни одного косаря.

- Говори здесь - все одно, - сказал старик.

- Нельзя, - суетливо перебил Федот, - никаким то есть манером... дело такое... Отойдем, говорю...

Он дернул старика за рукав рубахи и силою почти отвел его шагов за десять.

- Аксен Андреев прислал, - произнес он, быстро оглядываясь и как бы желая убедиться, что никто не слушает.

- Это зачем?

- Насчет избы; ты избу приторговал... Прислал: "скажи, говорит, Карпу - он тебе родственник, часто видаетесь, - скажи: задатку надо прибавить!.."

- Ведь я дал ему задаток, и дело совсем порешили; чего же еще? - произнес старик нетерпеливо.

- Говорит, много на избу охотников...

-Ну...

- Много очень народу избу торгуют и деньги сейчас отдают... "Коли, говорит, Карп прибавит задатку, я обожду, пожалуй, а то, говорит, несходно!" Я затем и пришел к тебе; ты, дядя, нонче же беспременно сходи к Аксену. Он так и наказывал: сегодня переговори с ним; дело, примерно, такое, никаким манером нельзя оставить! -

примолвил рассудительным тоном Федот и даже зажмурил глаза. - Избу я видел: изба знатная; и цена небольшая... упустить никак невозможно!..

Старик не слушал последних слов Федота; с досадливым, беспокойным выражением лица смотрел он в землю.

- Когда видал ты Аксена? - спросил он.

- Нынче утром, в самый обед. Как сказал он об этом - "дело такое, думаю себе, упустить нельзя; Карп Иваныч сродственник, оставить не годится", - прямо к тебе бросился....

- Как же попал ты туда, к Аксену? - спросил Карп, медленно направляясь к прежнему своему месту.

- Встретились по соседству... Я теперь на люблинской мельнице... вот уже с неделю живу в работниках...

- Как! ты, стало, уж не на фабрике у Василья Иванова?

- Нет, рассчитался!.. Хозяева добре оченно уж зазнались... Мне здесь сходнее: хозяева - лучше быть нельзя, обходительные такие, и жалованья больше... в неделю три целковых получаю...

Карп недоверчиво покачал головою.

- Ей-богу, три целковых! - с живостью подхватил Федот.

- Ты никак на мельницах-то прежде не живал... - промолвил Карп рассеянно.

- Как не живал? - возразил Федот с уверенностью, - вот те раз! Перед тем как на фабрику поступил, только и работал, что на одних мельницах!... дело привычное... все статьи примерно знаю; другой мельник того не сделает.

Хотя старик вполовину слушал Федота, но снова покачал головою.

Придя на свое место, он далеко не был так бодр и весел, как когда подошел к нему Федот; седые брови старика не оставляли нахмуренного положенья; несмотря на несколько минут отдыха, он дышал тяжелее, чем когда без устали размахивал косою.

- Подсоби, Федот, - сказал он, - подсоби маленько, чтоб упущения не было;

я тем временем дойду до снохи, кваску выпью..

- Давай, давай!.. Нам не впервые! - бойко и с величайшей готовностью проговорил Федот. - Ступай, дядя, справимся!..

Федот выпрямился, молодецки поправил картуз, поплевал в ладони и взял косу.

VII

- Никак подсобить хочешь?.. - произнес соседний мужик.

- Нам это дело в привычку! - хвастливо возразил Федот, - в наших местах

- мы на Оке живем - луга такие: конца краю не видно, глазом не обведешь! Месяц целый косим: весь мир косит, а все остается верст на десять нескошенного места... так и оставляем... скот травит.

Сказав это, Федот снова поправил картуз, снова поплевал в ладонь и молодецки махнул косою; но луга косить, видно, не то, что рожь; под косою Федота жнивья осталось вдвое больше, чем следовало, и колосья, захваченные им, легли не в ряд, а раскидались на стороны. Два молодые парня, работавшие слева, громко засмеялись.

Федот повернулся к ним спиною и осмотрел косу.

- Ну, уж коса! - сказал он с усмешкою, обращаясь к мужику, который начал разговор, - диковинное дело, как только Карп управляется... Как есть ничего не берет!

Дай-ка, братец ты мой, точило... Эх, была у меня коса - вот так уж точно коса! -

подхватил Федот, принимаясь водить бруском по лезвию, - и теперь еще две такие же дома остались - вот так косы! Случается, найдешь на такое место - конятником заросло, - такие места есть, - махнешь косою - словно трава валится! В наших местах всё такие-то косы; по два рубля платим; этих, какими вы косите, у нас в заводе нет, впервые вижу...

- Слышь, брат, - сказал словоохотливый мужичок, - ты этак по одной-то половине не води точилом... этак совсем косу затупишь.

- Ничего, ладно, живет! - возразил Федот, возвращая ему точило.

Не поворачиваясь к двум смеявшимся парням, Федот снова принялся за работу: но дело попрежнему не клеилось; чем больше он храбрился, чем сильнее махал косою, тем дело меньше спорилось, - выходило и криво и косо.

- А, Федот! отколь бог принес? - неожиданно спросил Гаврило.

- К Карпу за делом пришел... Он отошел кваску испить; подсобить попросил...

- Да что ты, брат, косы, что ли, в руки не брал? - сказал Гаврило. -

Смотри-ка, что натворил!..

Молодые парни опять засмеялись; даже словоохотливый мужичок начал ухмыляться.

- Натворишь поневоле! - возразил Федот, тыкая с сердцем косу в землю, -

вишь, у вас косы-то какие... мне не в привычку...

- А как же Карп-то косит? ведь ладно же выходит, не по-твоему!..

- Не такую мы косьбу видали! - сказал Федот тоном надменного пренебрежения, скрывавшим обиженное чувство. - В степи жить приходилось, рожь-то вдвое повыше вашей, - косили не хуже других!.. По два целковых в день получал... стало, не даром; дело свое знаем...

Он замолк, увидев приближающегося Карпа. Гаврило и соседние ребята начали было трунить над Федотом, указывая Карпу на работу его родственника; но ни Карп, ни Федот ничего не отвечали. Первый молча взял свою косу и продолжал работу, которая пошла как по маслу; второй, поправив картуз, обратился к старику и громко вымолвил:

- Приходи же, смотри, как я сказывал...

- Ладно, приду, - отвечал Карп, не поворачиваясь. Такая невнимательная выходка со стороны старика, - и еще при людях, - вконец, повидимому, разобидела Федота; куда ни обращались глаза, он всюду встречал ухмыляющиеся лица.

Помявшись с минуту на месте, как человек, который ищет угла, чтобы спрятаться, Федот вдруг повернулся спиною и, никому не поклонившись, никому не сказав слова, пустился мелким, пристыженным шажком в обратный путь.

По мере того однакож, как удалялся он от места, где претерпел столько неудач, стан его заметно выпрямлялся -и глаза снова начали посматривать сверху вниз;

проходя мимо подвод и баб, он выступал уже величественным, сдержанным шагом;

дальше он начал насвистывать; еще дальше - вся фигура его приняла беззаботный вид человека, который вышел прогуляться для собственного удовольствия; наконец Федот окончательно пропал из виду.

VIII

Известие, сообщенное Федотом, сильно, казалось, встревожило старого Карпа.

До того времени болтливый и разговорчивый, он впал вдруг в крайнюю несообщительность; на расспросы соседей, желавших узнать, зачем был Федот, старик отделывался, говоря, что родственник приходил безо всякой цели, а чаще всего отмалчивался. Он точно так же усердно продолжал косить, хотя уже видно было, что работа шла теперь машинально и косою водило не столько сознание, сколько привычка такого занятия. Пот лил с него ручьями; он оставался, однакож, к этому менее прежнего чувствительным; он реже даже останавливался, чтобы дать себе отдых, остыть и порасправить спину.

Несмотря на то, что солнце совсем уже скатилось к горизонту, в поле было почти так же душно, как в полдень. Воздух, напитанный испарениями, был неподвижен; самые тонкие стебельки, приходившие в колебание без всякой видимой причины, стояли теперь, как околдованные; облако пыли, поднятое стадом, которое полчаса назад прогнали в деревню по отдаленному холму, стояло так же высоко и только постепенно меняло свой цвет, превращаясь из золотистого в багровое, по мере того как ниже опускалось солнце.

Наконец солнце скрылось.

- Дядя Карп, народ по домам пошел! - сказал соседний мужичок.

- Шабаш! - послышалось в отдалении. - Шабаш, домой! - подхватили ближайшие косари.

Карп молча подбросил косу на плечо и поднял голову.

В разных концах поля народ направлялся к деревне; то тут, то там раздавался скрип навьюченных снопами телег, которые тяжело покачивались, пробираясь по пашне.

Карп направился ускоренным шагом в надежде догнать сноху свою; но ее нигде не было; она не кормила ребенка, и как все бабы, избавленные от такой заботы, успела, вероятно, отойти очень далеко. Попадались только те бабы, которые поневоле должны были отставать, потому что еле-еле передвигали ногами, неся на спине люльку, а в руках серп и кувшинчик.

При повороте с поля на дорогу Карп встретился с Гаврилой.

- Ну, брат Карп Иваныч, разобидели мы твоего Федота, - смеясь, заговорил староста, - пошел от нас - никому даже слова не промолвил; что за человек такой уродился! Сказывают, опять переменил место; на люблинской мельнице нанялся теперь... Зачем это приходил он? Тебя, что ли, проведать?

- Эх! - произнес старик, махнув рукою.

- Разве что неладно?

- Такое дело, совсем даже в сумленье приводит; зарецкий Аксен, что лесом торгует, прислал его ко мне...

- Зачем?

- Сказывал я тебе, приторговал я у него избу, - начал Карп таким голосом, как будто у него накипело в сердце и он рад был, наконец, высказаться, - задатку взял он с меня семьдесят рублев; дело совсем сладили; теперь прислал Федота, говорит:

"прибавить надо к прежнему задатку"; очень, вишь, много народу на ту избу охотятся и деньги все сейчас отдают; "несходно, говорит, ждать до осени!" Сам суди, Гаврило Леоныч, откуда взять теперь денег? Хлеб не убран, и хошь бы и убран был - все одно не время его продавать; только в убыток продашь... Вот дело какое - шут его возьми!

Я третий год за избой гоняюсь; так было обрадовался; моя совсем плоха; насилу прозимовали... Коли Аксен заартачится, не знаю, право, где уж искать избу; в своей зиму никак не проживешь; вся кругом как есть промерзает... Эх, шут его возьми!

скрутил он меня этим по рукам и ногам...

- Почем за избу-то просит?

- Уговор был двести тридцать рублев, совсем уж было поладили...

- Сходно; по теперешним ценам на что сходнее.

- Об том и сокрушаешься; сходнее не найти; потому больше и жаль, Гаврило Леоныч... - вымолвил старик, насупив брови.

Немного погодя сквозь сереющие сумерки открылась деревня; войдя в околицу, Карп и Гаврило расстались.

IX

Антоновка выстроена была под самым скатом, на плоской луговине, которую огибала небольшая речка: во всякое время на улице стояла топь непроходимая; только теперешнее лето могло вполне просушить ее и превратить грязь в слой пыли. Избы шли в два порядка, со множеством узеньких проулков; в глубине деревни, там, где речка делала поворот и пропадала, высоко подымалось несколько старинных ветел; дальше, за ветлами, снова шли пологие холмы, исполосованные оврагами и темными клиньями сосновых перелесков.

Изба Карпа выходила углом в проулок и на улицу; она действительно никуда больше не годилась, как в лом; бок ее, смотревший на улицу, круто выпучивался и, без сомнения, давно бы повалился, если б хозяин не позаботился подпереть его двумя осиновыми плахами; все пазы были вымазаны глиной, которая истрескалась от жары и во многих местах отвалилась. Изба была одною из самых старых в деревне; Карп, доживавший уже седьмой десяток, не помнил, когда ее ставили. Ветхость избы еще заметнее бросалась в глаза от соседства с плетнями, которые отличались плотностью, стояли прямо на толстых высоких кольях. Карп не осиливал только с избою; все остальное, что зависело от его рук и средств, смотрело как нельзя пригляднее и обличало домовитого, деятельного хозяина.

Войдя на двор. Карп встречен был блеянием овец, фырканьем трех лошадей и глухим чмоканьем коровы, которая в сумерках принимала вид огромного белого камня, брошенного посреди двора. Старик повесил под навес косу, вступил в темные сени, но наткнулся на кого-то и поспешно отступил на шаг.

- Ай, дедушка, чуть Ваську не уронил! - раздался тоненький голосок.

При этом на крыльцо выступила девочка лет семи, державшая на руках толстого, как пузырь, ребенка, который кряхтел и отдувался, как словно не его тащила девочка, а он нес ее на руках своих.

- А сама что под ноги лезешь! - проговорил ворчливо дедушка, входя в избу.

В избе царствовала уже тьма кромешная; от жары едва можно было переводить дух; мухи, бившиеся на потолке и в окнах, наполняли ее глухим журчаньем. Заслышав шум у печки, Карп обратился в ту сторону.

- Старуха, ужинать собирай; я чаял, все уж у вас готово...

- Сейчас, батюшка; сейчас сноха вынесет стол на крылечко; здесь пуще жарко... Нонче печь топили; новые хлебы, из новой муки пекла; мука белая, хорошая, на скус хлебы прошлогоднего лучше...

Но и это обстоятельство, всегда почти тешащее душу простолюдина, столь бедного на прихоти и радости всякого рода, не произвело никакого действия на Карпа.

Он повесил голову, вышел из избы и снова в сенях чуть было не сшиб с ног девочку, которая, вся изогнувшись на один бок, тащила толстого Ваську.

- Ох! - крикнула девочка, с трудом пятясь назад, - ох, дедушка, - Васька!

Ваську чуть не уронил!..

- А ты опять под ноги лезешь!

- Что ты его взаправду все таскаешь - сядь поди с ним, Дуня! Сядь, -

проговорила сноха, явившаяся на крылечко собирать ужин.

- Здорово, батюшка! - раздался голос из-под навеса, и на дворе показался рослый мужик, лицо которого невозможно было рассмотреть за темнотою.

Это был сын Карпа и муж молодой женщины, хлопотавшей с ужином. Карп лет уже семь освобожден был, за старостью, от всякой работы: он постоянно, однакож, ходил в поле и исполнял все мирские и господские повинности; старик находил расчет работать за сына, который в это время управлялся в собственном поле или занимался дома; расчет был верен: Петр (так звали сына) был одним из лучших работников Антоновки.

Выйдя из-под навеса, Петр махнул рукою и погнал лошадей к воротам.

- Погоди, Петруха, - сказал старик прежде еще, чем сын коснулся ворот, -

кто нынче у нас в ночном? Чей черед?

- Андрей Воробей с ребятами поедет.

- Смотри, молодого серого меринка не спутывай: он не сильно боек, не уйдет от табуна; боюсь, как спутаешь, зашибут его копытами... У Гаврилы кобыла бойкая такая, скольких уж зашибла!

- Ладно, батюшка!

Серый этот меринок дороже был Карпу всей остальной скотины; в продолжение десяти лет старику, несмотря на все старания, никак не удавалось вывести ни одной лошаденки своего завода; все или дохли, или оказывались слабыми; этот конек вознаградил его, наконец, за все неудачи: серый меринок, которому пошел уже четвертый год, удался во всех статьях; старик не мог на него нарадоваться и берег его пуще глазу.

Петр отворил ворота и вышел с лошадьми на улицу. Немного погодя он вернулся, поднялся на крыльцо и сел подле отца на лавку, которую поставила жена.

X

- Что, как нонче день? - спросил старик.

- Ничего, батюшка, ладно; рожь совсем решил, завтра возить стану.

-Сыплется, чай?

- Сыплется, только не много; в пору захватили; умолот будет знатный!..

В эту минуту старуха поставила на стол чашку с тертым горохом, приправленным маслом.

- Ты, касатик, хлебца-то новенького отведай, - сказала она, подавая мужу полновесный ломоть и крепко нажимая его пальцами, как бы желая доказать этим мягкость и доброкачественность хлеба, - отведай, батюшка: с прошлого года новенького хлебца не, ели...

-Ой! бабушка, пропусти! ой, не пролезу; ох!.. - отчаянно прокричала вдруг Дуня, стараясь пролезть между столом и лавкой и всеми силами упирая живот Васьки в край лавки, а собственный затылок в стол. - Ой, не пролезу! бабушка, пропусти! -

повторила она, но уже со слезами в голосе.

- Ступай, родная; ступай, Христос с тобою... - промолвила бабушка, торопливо отодвигая лавку,

- Ой, тятька, пропусти... ой, уроню Ваську! - снова закричала Дуня, увязая на этот раз между столом и коленями отца.

Петр привстал и подсобил дочке усесться с Васькой между собой и дедом.

Во время этих переходов и неудач, повторявшихся сто раз в день, на долю Васьки выпадало всегда большое число испытаний, даром, что сидел он постоянно на руках сестры и казался вдвое ее сильнее. Часто тоненькие руки Дуни туго обхватывали Ваську поперек живота; часто, заигравшись на улице с подругами и поспешая на зов матери или бабушки, она второпях брала Ваську таким образом, что он совсем перевешивался набок, цепляясь ручонками за ее рубашку; случалось даже Ваське висеть головою вниз и болтать в воздухе ногами; но все это было ему решительно нипочем; в какое бы трудное положение ни приводила его Дуня, он казался совершенно довольным и никогда не пищал; но зато стоило сестре попробовать посадить его на лавку или на траву, - Васька мгновенно багровел, начинал трясти руками, наливался весь кровью, так что даже кожа его лоснилась, - и разражался вдруг пронзительным воем, который сию же минуту привлекал и мать и бабушку.

Усевшись со своим неизбежным спутником, который открыл рот, как только услышал запах еды, - Дуня придвинулась к чашке; ложка девочки ни разу не коснулась ее губ без того, чтобы сначала не попасть в рот брата; она пичкала его с таким усердием, Васька так уписывал, что отец и мать только посмеивались.

Одна бабушка не разделяла их веселости.

- Ешь, батюшка; кушай на здоровье, касатик, Христос с тобою! - повторяла старушка озабоченным голосом.

После ужина Карп обратился к востоку, перекрестился и потребовал шапку.

- Куда ты? Никак идти собрался? - спросила старуха.

- Да; дело такое вышло... Шапку давай! - повторил Карп, усаживаясь на ступени крыльца, чтобы снять лапти.

- Куда ты, батюшка? Никак взаправду идти хочешь? - спросил в свою очередь Петр.

- Да, на реку надо сходить...

- Ты бы завтра; не то мне вели-я сбегаю.

- Нет, дело такое, надо самому идти, - приду, отдохну потом.

Карп взял шапку и вышел за ворота, плотно заперев их за собою.

XI

Темная звездная ночь давным-давно обняла небо.

Выйдя за околицу, Карп несколько раз шмыгал босою ногою по траве; нога его осталась почти сухою; воздух, не освеженный росою, был тяжел, душен, точно перед грозою; нигде, однакож, не видно было признака тучи: только зарницы, вспыхивая поминутно, обливали окрестность красноватым светом.

Дорога на Оку шла все время по берегу маленькой речки; сделав крутой поворот за Антоновкой, речка протекала дном плоской долины и версты три далее впадала в Оку. Местами бока долины суживались, местами расходились, образуя по обеим сторонам речки более или менее пространные луговины.

Приближаясь к первому из этих лугов, Карп услышал лошадиное фырканье, сопровождаемое визгом и глухими ударами копыт. При блеске зарниц различил он табун, который только что выгнали в "ночное". Старик свернул с дороги и пошел к лошадям. Почти в ту же минуту его окликнули:

- Кто идет?...

- Я, - отозвался Карп, направляясь прямо к длинному человеку, который так же скоро шел к нему навстречу.

- Ты, Карп Иваныч? - заговорил длинный человек тоненькой, надорванной фистулой, которая заслужила ему еще с детства прозвище Воробья, - я вечор еще собирался поговорить с тобою...

- Об чем это?

- Сродственник твой Федот, что женат на твоей племяннице, нанялся теперь на люблинской мельнице...

- Знаю: ну так что ж?

- Скажи ему, - произнес Воробей, неожиданно оживляясь, причем голос его сделался еще пронзительнее, - скажи ему, коли станет он шляться у моей риги или застану его опять у себя в огороде - ему так не сойдет; там что ни выйдет, на себя пусть пеняет!..

- Что ты, Андрей; в другом чем не постою за него, а насчет то есть баловства такого, чтобы на чужое добро польстился, - этого за ним никогда не водилось;

никогда об этом слуху даже не было...

- Я не насчет того говорю, - подхватил Воробей тем же раздраженным голосом, - я знаю, чего ему надо; он, собака, к сестре моей подлащивается, вот что!

Она хошь и солдатка, человек вольный, а пока с нами живет, не хочу я этого сраму брать... Не хочу, чтобы ходил он к нам! Ей-богу, провалиться на месте, - коли еще раз застану в риге или увижу в огороде, - ей-богу, мы с братом намнем ему бока так, что не встанет!.. Так и скажи, коли увидишь; так и скажи! Ей-богу, исколотим всего в один синяк! Так и скажи!

В ответ на это Карп только тряхнул шапкой и досадливо кряхнул. Рассудив, что при теперешнем настроении Воробья нечего думать поручать ему присмотреть за мерином, старик простился с Андреем и, обещав поговорить Федоту, поплелся далее.

Вскоре шум табуна начал удаляться и, наконец, совсем пропал.

Мертвая тишина стояла над рекою и склонами долины, которые то озарялись зарницами, то погружались в темноту непроницаемую.

Карп услышал шум небольшой мельницы, которую также содержал богатый люблинский мельник. Люблинская мельница находилась уже при самом впадении речки в Оку. Миновав плотину и пройдя вдоль забора, ограждавшего мельничный двор, за которым раздался сиплый лай цепной собаки, Карп продолжал путь другим берегом реки.

С этой стороны бок долины неожиданно изменялся; склон ее подымался круче, и весь, сверху донизу, покрыт был густым орешником; местами, как основы великанов, возвышались над чащей сухие столетние дубы, простиравшие к небу черные, причудливо изогнутые ветви. Немного далее, лес, как словно насильственно раздвинутый, оставлял с вершины холма донизу совершенно голую почву, покрытую рядами ям и бугров, которые, каждый раз как вздрагивала зарница, придавали перелеску особенно мрачный, пустынный характер.

XII

Место это считалось вообще "недобрым" в околотке. Тут, сказывали, находилась когда-то деревня, которая до последней щепочки выгорела от громового огня. Носились также слухи, будто в давние времена Ока при весеннем разлитии принесла сюда росшиву, нагруженную татарским золотом; барка застряла именно в этом месте, после чего ее доверху занесло илом. Лет тридцать назад нашелся одинокий старый мужичок (Карп помнил его очень хорошо), который не шутя прельстился сокровищами, скрывавшимися будто бы в этом месте. Он стал ходить сюда чаще и чаще; сначала ходил он так, ради любопытства; осмотреться, что ли, ему прежде хотелось - неизвестно; потом начал брать с собою скребок и уже каждый день с утра до вечера, с зари до зари, проводил время, взрывая и ворочая землю. Так провел он целое лето. Он с каждым днем заметно более и более впадал в раздумье; мало-помалу перестал он с людьми разговаривать, начал дичиться и бегать от ближайших знакомых.

Раз, - это было уже осенью, - батраки люблинской мельницы, проходя мимо этого места холодною морозною зарею, нашли старика распростертого навзничь с лопатою в руках: стали его окликать, подошли ближе, - он был мертв.

Множество баб и даже некоторые, повидимому, степенные люди положительно утверждали, что самим им случалось, проходя мимо Глинища (так звали место), слышать подземный жалобный стон, от которого сами собою начинали шевелиться уши и холод пробегал по спине и волосам. Короче сказать, место считалось

"проклятым", и редкий человек даже средь белого дня не проходил мимо, не ускоряя шага.

Но Карп, надо полагать, не верил таким слухам; быть может также, чувство страха ослаблялось в нем привычкой; более шестидесяти лет ходил он мимо Глинища, и во все это время ни разу с ним ничего не случилось. Мудреного нет тоже, мысли Карпа слишком сильно заняты были предстоящей беседой с Аксеном, чтобы мог он обратить на что-нибудь внимание.

По мере приближения к Оке лес редел, и щеки долины расходились, оставляя место просторным лугам. В непроницаемо темной глубине сверкнула, наконец, Ока; по мере того как река открывалась, удушливый воздух заметно освежался. Слева, над берегом, возносились черными неправильными углами строения большой люблинской мельницы. Дорога делала неожиданно поворот и прямо вела к парому. В то время, когда Карп проходил мимо пристани, парома не было; недвижною темною точкой стоял он, казалось, на гладкой поверхности реки, отражавшей мириады мигающих звезд. Далее, шагах во ста от пристани громоздилась куча бревен; тут же насупротив возвышалось несколько новых, непокрытых срубов.

Проходя мимо одного из них, Карп невольно приостановился и оглядел его сверху донизу; это была та самая изба, которую он приторговал у Аксена.

Карп прямо пошел к маленькой крытой избушке, в которой летнею порою помещался обыкновенно Аксен.

У входа, на траве, раскинувшись на войлоке и прикрывшись полушубком, лежал человек, который храпел "во всю ивановскую".

XIII

- Аксен! - сказал Карп, нагибаясь к спавшему и слегка подталкивая его. -

Аксен Андреев!..

- А? - проговорил Аксен, высовывая из-под овчины голову и прерывая свой сон безо всякого затруднения, с легкостью, свойственною вообще тем деятельным простолюдинам, для которых первый жизненный вопрос - дело, барыш, и которые отдаются отдыху не в условный час, не когда захочется, а когда свободно и где придётся.

- К тебе, Аксен Андреич! - вымолвил старик не совсем уверенным голосом,

- в другое время недосуг ходить; ты присылал ко мне нонче Федота.

- Посылать - не посылал, только велел сказать при случае: ты бы ко мне как-нибудь понаведался.

- Сказал он... Я все в толк не возьму, Аксен, право, в толк не возьму; ведь я тебе семьдесят рублей задатку отдал...

- Отдал.

- Тогда уговор у нас был: семьдесят рублей задатку, а в осень, после уборки, остальные деньги... Совсем было того - поладили; теперь что ж это будет такое? Ведь этак, Аксен, не годится, право, не годится...

- Экой ты, братец мой, чудной какой! - право, чудной! Я от задатка твоего разве отказываюсь? Говорю только: надо как-нибудь сладить, потому выходит дело совсем несходное. Всяк свой барыш наблюдает; ты норовишь себе потрафить - я себе... Вот теперича человек двадцать напрашиваются на избу-то! - и деньги все сейчас отдают, как есть до копейки. На прошлой неделе выселковский мужичок приходил ко мне; так тот тридцать рублей лишку давал, в упрос просил, отдай только!

Рассуди сам таперича: люди деньги выкладывают; барыши дают; за тобой надо ждать еще два месяца, пожалуй что и тогда не разделаешься с хлебом, - не соберешься с деньгами... Суди, сходно ли? А насчет задатка говорить нечего, возьми его хоть завтра...

- Что ж ты прежде мне об этом не сказывал? - произнес старик досадливым голосом, - вишь, время какое - самая уборка! Сам знаешь: где нашему брату достать денег?.. Где их взять!

- Денег у тебя не спрашиваю; может, так как-нибудь, без денег, сойдемся.

Карп ясно понял, что Аксен неспроста отказывался от денег, что, верно, держал на уме какое-нибудь намерение. Старик не показал, однакож, виду своего недоуменья;

он сделался только внимательнее прежнего.

- Вот к осени коров стану бить на мясо, - проговорил Аксен, - не найдется ли у тебя лишней скотины?..

- Всего одна корова.

- Ну, в другом чем сойдемся... У тебя меринок серый трехгодовалый... его отдай; цену, какую положишь, та и пойдет в счет избы...

Предложение Аксена поразило Карпа самым неожиданным образом. Он знал очень хорошо, что Аксен не тот человек, чтобы стал говорить зря и наобум касательно приобретения лошади, что, верно, он имел свои виды, что все давно было у него обдумано.

Несмотря на свою наружную простоту и сговорчивость, Аксен принадлежал к числу самых тонких, самых пронырливых и хитрых мужиков уезда. Способность его пронюхивать барыш там, где другие барыша не подозревали, могла только равняться с его оборотливостью и неутомимою деятельностью. Аксена видели всюду, на всех ярмарках, базарах, по пристаням в торговые дни; он вел торговлю сплавным лесом, досками, солил солонину, торговал говядиной, жег кирпичи и известку, скупал рощи, сымал сады у помещиков. Нельзя сказать, чтобы товар его был хорош и отличался доброкачественностью; все делалось спешно, зря, на живую руку: говядина была тощая, яблоки снимались незрелыми, срубленный лес продавался всегда сырым, кирпичи были недопечены. "Ничего, сойдет!" - говорил всегда Аксен. И точно, крестьяне и помещики уезда поневоле должны были обращаться к Аксену, который силою денег и деятельности завладел мелкою торговлею уезда.

Карп знал также - и это всего более приводило старика в расстройство, - что, при простоте своей и сговорчивости, Аксен - человек крепкий, как кремень: если уж что заберет в голову, ни за что не отступится. Нечего, значит, было и разговаривать;

надо было тут же решиться или уступить серого меринка, или взять назад задаток и отказаться от избы. Тем не менее Карпу обидно как-то показалось уступить сразу, с первого слова.

- Рассуди теперь и ты, Аксен Андреич, - произнес он внушительно, - у меня две лошади: хорошо, отдам я тебе меринка, как же я при одной останусь?..

- Скоро осень, а там и зима привалит; больше одной лошади держать тогда незачем; у вас же все на оброке, не справляют, зачем две лошади? Куда их? только корм травить понапрасну... Пожалуй, я и на то согласен: до того времени, как в поле работа не кончится, оставь у себя меринка, я за этим не погонюсь.

- Кто ж тебе об нем сказывал? - спросил Карп, у которого при этом словно подступило к сердцу.

- Мало ли сюда ходит всякого народу... из вашей деревни, из других также;

пуще, признаться, хвастал сродственник твой Федот...

- Он-то, собака, из чего? - промолвил старик, быстро сжимая кулаки и так же скоро разжимая их, чтобы не заметил этого собеседник.

- Уж этого я не знаю; только каждый день придет, и давай хвалить... Заезжай, говорит, погляди да погляди! Было мне к вам по дороге, я и подъехал к вашему табуну... Федот со мной ввязался; он и лошадь указал... Точно, лошаденка складная;

шестьдесят рублев можно дать.

Подвернись в эту минуту Федот, старик разругал бы его на все бока, мало того, вцепился бы, кажется, в жиденькую бородку родственника и тряс бы ее до тех пор, пока волоска не осталось.

Тут между Карпом и Аксеном завязался сильный торг, который кончился тем, что Аксен прибавил за мерина еще четыре с полтиной; на том дело и остановилось.

Эти шестьдесят четыре с полтиной, приложенные к прежним семидесяти рублям, составляли сумму, которая, в качестве задатка, совершенно удовлетворяла Аксена; с Карпа оставалось получить около ста рублей; Аксен соглашался ждать эти деньги до осени, как прежде было условлено.

- Когда же за мерином-то прислать? - спросил Аксен.

- Хошь завтра, хошь послезавтра - когда хочешь! - проговорил Карп отрывисто.

Он поправил шапку, которая во время этих разговоров совсем скосилась на сторону и, простившись с Аксеном, повернул на дорогу.

- Эй, слышь, Карп! - крикнул Аксен, делая шаг вперед, - слышь - Федот ко мне просился; взять его, что ли?

- Провались он совсем! - нетерпеливо возразил Карп.

- Не брать, стало, что ли?

- Ведь он, собака его ешь, две недели всего нанялся на люблинской мельнице

- чего ему еще? - спросил Карп, останавливаясь. - Три целковых в неделю жалованья одного получает, чего ж еще - собаке!

- Он, что ли, тебе сказывал? - смеясь, вымолвил Аксен, - ну, здоров, значит, врать-то! Всего за четыре рубли в месяц живет: за ту же цену и ко мне просится; так как же, по-твоему, взять его, что ли?

- А пес его возьми совсем! - с сердцем сказал Карп, удаляясь.

XIV

Когда Карп подошел к окраине той части берега, где находилась пристань, паром стоял уже на причале. Фигуры двух перевозчиков смутно обозначались на песке берега; сколько можно судить по голосам, тут, кроме перевозчиков, находилось еще несколько человек. Все они сидели у самой воды и громко разговаривали. Проходя мимо, Карп явственно услышал голос Федота.

Первым движением старика было сойти по скату берега и тут же, при людях, осрамить Федота и разругать его на чем свет стоит: но он удержался, рассудив тотчас же, что этим дела не поправишь. К тому же степенный нрав старика противился всякому шуму и брани, - особенно на миру, при чужих людях.

"Ну его, поганца! подвернется где-нибудь в одиночку - я ему. тогда все припомню!" - подумал старик, отводя глаза от парома.

Голос Федота громко раздавался: заметно было, он говорил с жаром и увлеченьем.

Карп невольно замедлил шаг; минуту спустя он остановился и насторожил слух;

любопытно стало ему послушать, о чем это так горячо тараторил его родственник.

- Эта невидаль пять пудов поднять! Как жил я на крупчатой мельнице под Коломной, такие у нас батраки были, мешка по четыре пшеницы в третий верх таскали! Значит, пудов по десяти! Самому, бывало, не однова случалось... Известно, был я в ту пору помоложе!.. Да это что, братцы, - вот дед был у меня, так точно была силища! Супротив него таких теперь и людей нет! Пойдем, бывало, на пристань в базарный день, распоясается: "выходи!" кричит; первого, кто покуражился, хлобызнет, бывало, под сусолы либо под микитки - тут тому и конец... Бывало, часа по три без отдыха бьется, ведь даже синий сделается, словно чугунный котел; а все, кто ни подвернется, - так и кладет лоском. "Нет еще, говорит, человека такого, кто бы победил меня! Был бы только, говорит, крест на человеке, со всяким буду драться, никого не боюсь!.." Такая была крепкая скотина!.. А насчет того, о чем прежде спрашивали, братцы, - это мне наплевать! я был и сам у Герасима (так звали люблинского мельника) - ни за что не остался! Нанялся я у него потому больше, что надо как-нибудь время проволочить недельки еще на четыре! - с уверенностью продолжал Федот, - такой уговор был у меня с купцом Бахрушиным... Прокофий Андреевич - знать... Вы, чай, об нем слыхали? первейший купец в Коломне, мильонщик, торгует на первый сорт, и в Москве также лавку свою содержит... Такой уговор, был у нас: "как поделюсь, говорит, с братом, ты, Федот Васильич, ко мне поступай, и жалованье, примерно, и все такое, говорит, будет тебе по самому настоящему положенью..." Он сродни мне доводится... по жене... Потому жена моя купеческого званья... Жду, значит, теперича этого раздела промеж братьев; по той самой причине и поступил сюда... Главная причина, мы к этой мельницкой должности не приучены; жили всё по торговой части, этим больше сызмалетства занимались, и родители мои также... Упокойный родитель трактир содержал; также лавку с красным товаром.

- Вы, значит, в городе жили? - спросил один из слушателей.

- Нет, дома; только у нас село больше другого города; церквей одних семь, и все каменные; дома также все каменные; фабрик одних никак пять или шесть... Всё

богачи содержат, купцы московские и серпуховские... Мы к торговле с малых лет приобучены... Во всем, значит, привычка требуется... Посади теперь любого из вас, братцы, в лавку либо в трактир, как есть ни один не управится, - в лесу все единственно!..

- Где! куда тебе! Уж это как есть! - отозвалось несколько слушателей.

- Главная причина, Прокофий Андреич потому и звал меня; знает, я ихнее дело наскрозь произошел... Хозяйка моя тем временем своим домом станет управляться... У нее две батрачки... да еще девочку нанимает для подмоги.

- Что ж много? - спросил кто-то.

- А ты думаешь, как? - еще словоохотливее заговорил Федот, - у меня дом-то немалое количество: в три сруба выстроен!.. В наших местах все так строят; нет этих здешних изб... Внизу стряпают; работницы и батраки живут...

- Ты разве и батраков держишь?

- А то как же? Двух нанимаю... Кто ж бы землю-то стал пахать?.. У нас земли и лугов не то, что здесь... Ну, внизу батраки, вверху горница - мы с женою занимаем... Вот, братцы, коли кто из вас в Москву пойдет, заходите дорогой... Меня не будет - все единственно, к хозяйке моей зайдите; скажите: "Федот, мол, прислал";

сами посмотрите наше житье... Прошлого года дом мой под трактир нанимали, только не отдал; несходно... И хозяйка так говорит: "не отдавай, говорит, Федот Васильич;

самим потом нанимать надо, одно на одно выйдет..." Заходите же, братцы; посмотрите на мое житье, сами скажете: из какого, мол, дьявола таскаться так-то Федоту по мельницам!

- То-то и я так думаю... - проговорил тоном недоверия и насмешки один из слушателей, - хошь бы теперича набиваешься ты к Аксену в работники... Из какой такой неволи?..

- Эх, братец ты мой! - произнес Федот с таким выражением, что можно было думать, он обращался к пустому и вздорному малому, который совался в разговор затем только, чтобы противоречить. - Говорю вам, братцы, пуще всего надо проволочить время. Пока Прокофий Андреич с братом не поделятся - все же одно, делать нечего, деньги свои понапрасну проживать, что ли?

- Денежки-то, стало, водятся?

- Да, - проговорил Федот с какою-то густотою в голосе, - после упокойного родителя тысчонки две, может, осталось... и, теперича есть...

- Врешь! - отозвались почти все в один голос.

- Приходите, покажу... И больше было, только дом дорого стал, на стройку много пошло...

- Где ж у тебя эти деньги? - спросил кто-то.

- Известно, в сундуке спрятаны; где ж им больше быть?..

- Уж подлинно: охота пуще неволи! - снова заметил собеседник, обращавшийся с недоверчивостью... - Будь у меня такие деньги, стал бы я, как же, по чужим людям шляться...

- Говоришь, так, братец ты мой, потому, - денег у тебя нет своих, - вот что!

было бы, стал бы беречь их, все единственно... Коли сила есть в тебе, почему ж и не поработать? - рассудительно продолжал Федот, - бережешь пуще к старости, было бы тогда чем прожить, вот что! Хоронишь также деньги из осторожности; люди бы не зарились, взаймы не просили: покажи только; тот: "Федот Васильич, ссуди"; другой:

"Федот Васильич, ссуди"... Дашь - поди ищи потом, не то и вовсе пропали... Уж ведь бывали статьи такие! У меня сродство большое... Есть богатые, есть и бедные... всякие есть!.. Вот бы хошь теперь в Антоновке, может знаете, старик живет, Карпом звать?..

сродни приводится... Также немало ему от меня денег-то перепало... почитай, я его и поправил... Теперь избу новую торгует... Покажи только деньги, вынь их, сейчас пристанет: "дай, да дай!.." Потому больше их и хоронишь!..

XV

Карп слушал-слушал и только качал головою, пожимал губами и время от времени ударял ладонями по коленям. При последних словах Федота он только плюнул.

- Ах ты, провал тебя возьми! собака ты этакая непутная!.. - проговорил он, выходя на дорогу и ускоряя шаг.

Перебирая все, что привелось теперь слышать, старик невольно забыл на минуту свое горе; ой начал даже усмехаться.

Действительно, было над чем потешиться. Во всем, что говорил Федот, не было правды на маковую росинку. Жил он в маленькой разоренной деревушке, где не было даже часовни; дом его состоял из полуобвалившейся дымной лачужки, имевшей вид заплаты даже в соседстве невзрачных избенок; не было у него ни сохи, ни лошади, ни коровы; землю свою отдавал он за девять рублей в год одному из соседей. Жена Федота доводилась, как известно, Карпу, племянницей; она была круглая сирота, и сам же Карп снарядил ей, по силе своей, кой-какое приданое. Она существовала тем, что ходила работать то к одной соседке, то к другой, и жила в страшной бедности. Федот не заглядывал домой по целым полугодам. К какому бы месту он ни прилаживался, ему нигде не уживалось; он сам отходил, или его рассчитывали.

В первые два-три дня он приводил в восхищение самого взыскательного хозяина: расторопность его и усердие в работе - не имели границ; он разом хватался за все, и все кипело и выправлялось в руках его; не только прикладывал он старание к той части, для которой собственно его наняли, но радел и надсаживался там, где, казалось, его вовсе не спрашивали; он выметал двор, чистил хозяйский самовар, приколачивал жерди или доски там, где они доставляли удобство; и вдруг, на третий или четвертый день, все это радение плашмя падало; он ни с того ни с сего насупливался, переставал говорить, словно его чем обидели, и, наконец, вовсе бросал заниматься делом: проводил день-деньской сидя у ворот или так бил баклуши. И все это происходило вовсе не потому, чтобы действительно нашел он повод быть чем-нибудь недовольным; такой уж, видно, каприз напал. Вдруг казалось ему, что хозяева не довольно его ценят и не отдают ему должного уважения; или выходило все из того, что он вдруг обижался, зачем, при возвращении с работы, хозяева не поставили ему самовара, тогда как он прежде вовсе не думал об этом, никогда этого не случалось, никогда даже не думали уговариваться насчет самовара ни хозяева, ни сам Федот. Как только такал дурь попадала Федоту в голову, он делался невыносим. Он начинал смотреть на всех свысока, делался недоступно-гордым и уже с этой минуты никого не удостаивал словом; едва-едва даже отвечал хозяевам, когда те спрашивали о самом важном деле.

Рассказы Федота недолго, впрочем, занимали Карпа; послав его мысленно к нечистому, старик снова обратился к настоящим своим делам и снова отдался прежним тревожным думам; к ним присоединялась теперь мысль об утрате серенького меринка, которого он так долго ждал, берег и холил с такою заботливостью.

Таким образом Карп незаметно почти возвратился в Антоновку; он не пошел к околице, но повернул задами деревни, прошел к себе в ригу, помолился и растянулся на соломе, прикрыв лицо шапкой.

XVI

В сельской трудовой жизни, особенно с апреля до октября, время пролетает с неимоверной быстротою; не успеваешь кончить с одной работой, смотришь, уже другая наготове; в иную пору скопляется вдруг столько занятий, что длинный летний день кажется коротким. Несмотря, что дело, повидимому, очень немногосложно: все ограничивается овсом, рожью и сеном, - руки неутомимо работают, и пот льется ручьями в продолжение целых шести месяцев.

Самые эти занятия так разнообразны и несхожи одно с другим, что каждое из них не только вносит новые условия в жизнь простолюдина, но совершенно даже дает новую физиономию деревне и окрестности. Всего каких-нибудь четыре недели назад деревни и села были пусты и оживлялись только по праздникам или к вечеру, после солнечного заката. Жизнь сосредоточивалась в поле; там кипела полная деятельность;

там от зари до зари неумолкаемо звенели косы, скрипели воза и раздавался говор.

Теперь все переменилось; теперь в свою очередь опустело поле; самые стрекозы и мухи неизвестно куда вдруг делись; изредка слышится протяжное посвистывание пастуха, который лениво подгоняет тощее крестьянское стадо.

Время и дожди немало также содействовали к тому, чтобы дать окрестности другой характер; жара миновала, и вместе ей тем побледнело лучезарное небо, на которое нельзя было взглянуть не прищурясь. Рощи смотрят теперь бодро, хотя по опушкам, начинает кое-где показываться желтый лист; луга сбросили болезненный вид и снова стелются ярким зеленым бархатом; темные увлажненные десятины, только что засеянные под озимь, резко отделяясь от бледножелтого жнивья, придают картинность местности, которая прежде затушевывалась скучным, однообразным серым тоном. С речкой также произошла перемена; она стала полнее, так что седые листья лопуха, которыми покрыты были песчаные откосы берегов, кажутся теперь плавающими над водою. Ручьи, едва заметно пробиравшиеся между каменьями, звонко гремят теперь, унося с быстротою обломки древесной коры и сухие листья; но уже в укромных местах, густо обросших зарею и травами, там, где ручьи впадают в реку, - не роятся коромысла со своими стеклянными головками и кисейными крыльями.

Но что особенно бросалось в глаза, так это перемена в Антоновке. Она словно обновилась. Все почти избы покрыты новой соломой; на задах деревни неуклюжие риги заслонены скирдами, которые, привлекательно круглясь в сжатом пространстве гумен, гордо возносят свои остроконечные макушки. Со всех сторон раздаются учащенные удары цепов или слышится шум подбрасываемого на воздух зерна, которое звонко падает на гладко убитый ток.

В этой деятельности, сосредоточенной в деревне, всегда как-то меньше суетливости, чем в поле, даром что там она сжата, здесь рассеяна на большом пространстве. В поле чувствуется всегда присутствие чего-то спешного, судорожно-хлопотливого, - словно весь работающий люд находится под влиянием тревожного какого-то ожидания; в деревне совсем не то; прислушайтесь осенью, в будничный день, к деревенским звукам - в них нет ничего беспокойного. Со всех сторон бьют цепы, шумит рожь, а между тем нет тревоги, нет суетливости; отовсюду веет миром и кротостью - чем-то таким, что сообщает душе спокойное, удовлетворенное чувство.

Тайна этого не заключается ли в тех высоких скирдах ржи и овса, которые заслоняют гумно каждого почти крестьянина?..

XVII

Хотя ворота Карповой риги - те ворота, которые отворялись на ток, - были настежь раскрыты, нечего было думать приступать с этой стороны. Из ворот вылетало, клубясь и подымаясь кверху, целое облако пыли; перед входом громоздился ворох куколи, мякины и всякого сору; кроме того, легкая летевшая пыль ослепила бы глаза.

Надо было обогнуть строение и войти в другие ворота, также настежь отворенные, но обращенные к полям, откуда тянул легкий ветерок.

При входе в ригу сначала решительно ничего нельзя было рассмотреть от резкого перехода из света под темную крышу, но это проходило скоро. Прежде всего выставлялись горы взбитой соломы и между ними сквозь облако пыли виднелись Карп, его сын и сноха, которые, стоя друг против друга, неистово махали цепами, стараясь, повидимому, истребить друг друга; потом, при взгляде наверх, постепенно выяснялись кривые стропила и пучки соломы, из которых поминутно вылетали ласточки, стремительно пропадавшие в светлом пятне ворот. Под конец глаз совершенно привыкал, начинал даже любоваться коричневым полусветом, который наполнял ригу и постепенно темнел, приближаясь к воротам, как бы для того, чтобы еще резче выставить всю миловидность светлого пейзажа с клочком голубого неба, зеленым лужком и сверкающим белым облаком, отражавшимся в повороте речки.

Судя по солнцу, время приближалось к полудню, когда за плетнем неожиданно раздались чьи-то охи; вслед за тем в светлом пространстве ворот показалась Дуня.

Пройдя от дому до риги, она совсем уже запыхалась и через силу поддерживала Ваську; выпучив глаза и засунув в рот указательный палец, Васька так же мало, по-видимому, заботился о руках сестры, как паша какой-нибудь о диване, на котором покоится.

- Ух! - вымолвила Дуня, переваливая Ваську на другое плечо. - Дедушка, староста зовет! - подхватила она торопливо, - стучит под окнами, народ собирает...

Под ветлой на улице народ собирается!..

- Чего им там надо! - произнес Карп, опуская цеп.

- Не знаю, дедушка! - отозвалась внучка, думавшая, что вопрос к ней относился.

- Гаврило никак в контору не ездил... - заметил Петр.

- Оттуда, может, приказ прислали, - сказал Карп, надевая шапку и утирая рукавом лицо, совсем почерневшее от пыли. - Скоро время обедать, - вымолвил он, останавливаясь в воротах, - вы, как копну домолотите, домой ступайте, я скоро приду.

- Ладно, батюшка! - отозвался сын, принимаясь снова за цеп.

XVIII

Народ действительно собирался к ветле, бросавшей тень на тесовую крышу мирского магазина. Еще издали Карп услышал шумный говор. Судя по тому, с какою поспешностью крестьяне шли к сборному, месту, надо было думать, причина сбора была немаловажная и слух о ней успел уже обежать деревню.

Карп ускорил шаг.

- Карп, слышал? - обратился к нему старый мужичок, толкавшийся вместе с другими.

- Ничего не знаю...

- Оброк требуют!

- Как так?

- Теперь, говорят, требуют...

- Срок к Кузьме и Демьяну; всегда так отдавали... Еще семь недель до срока остается...

- Теперь, говорю, требуют! Из конторы писарь с бумагой приехал; сказывают, наказ такой из Питера барин прислал...

- Кто сказывал-то?

- Гаврило; он и бумагу читал...

Карп, приведенный в смущение таким известием, начал протискиваться в кружок, чтобы узнать что-нибудь повернее: но толку нельзя было добиться никакого;

все говорили в одно и то же время, и все говорили разное, перетолковывая каждый по-своему. Теперь, как и всегда, впрочем, в случаях мирской сходки, первым действующим лицом являлся рыжий Филипп, тот самый, который смелее других выражал когда-то в поле свое мнение.

Голос его на этот раз не покрывал остальных голосов; тем не менее плечистая фигура его, целою головою почти превышавшая толпу, появлялась то в одном конце сборища, то в другом; шапка его то и дело пригибалась к уху товарищей, с которыми не переставал он втихомолку, но с одушевлением разговаривать.

- Где ж староста? Куда его носит! все никак собрались... Кого еще надо? -

громко, наконец, произнес Филипп, выпрямляя голову. - Эй, Гаврило! - крикнул он еще громче, поглядывая на улицу и обращаясь к старосте, который обходил последние избы, постукивая в окна. - Эй, староста! ступай! Все уж здесь!..

- Иду! - отозвался Гаврило, торопливо направляясь к магазину.

Толпа расступилась и замкнула в свой круг старосту. Человек десять, из которых один только разбирал печать, но не мог читать писаного, легли Гавриле почти на спину.

- Что вы, братцы! - сказал староста, ворочаясь на месте, - думаете, что я от вас утаить хочу, что в грамоте писано... Бери, читай сам, кто хочет...

- Ну, читай, читай! - нетерпеливо вымолвил Филипп, становясь к старосте ближе всех. - Помолчи только, братцы, ничего как есть не слышно.

Вмиг все замолкло.

Гаврило вынул из-за пазухи письмо и прочел довольно внятно и толково следующее:

"Гаврило Андреев, с получением сего приказываю тебе собрать мирскую сходку и объявить о немедленном сборе оброка; в случае если выйдут какие замедления, приказываю тебе не медля явиться в контору и донести мне об этом.

Старший управляющий конторой Попов".

Громкий ропот пробежал в толпе; все заколыхалось и пришло в движение.

XIX

- Что ж нам, братцы, делать теперича? - спросил Гаврило с недоумевающим видом.

- А то делать - не отдавать оброка, - вот и все! - сказал Филипп, оглядываясь вокруг и стараясь увериться, не торчит ли где-нибудь писарь, присланный из конторы. - Сказано: срок к Кузьме и Демьяну, - тому, стало, и быть! - прибавил он решительно.

- Писарь сказывал мне, - начал Гаврило, - из Питера в контору такой приказ пришел; сам барин велел оброк представить...

- Господа нашего положения не ведают; это все вертят эти мошенники управители! - заговорил опять Филипп. - Православные! - воскликнул он, неожиданно обращаясь к толпе, причем лицо его сделалось вдруг таким же красным, как волосы и коротенькая курчавая бородка, - православные! что ж вы стоите, молчите? Надо всем ответ держать!.. Что ж это такое! одно, выходит, разоренье! До оброка целых семь недель сроку остается? Откуда теперь взять его? У многих хлеб еще в поле; а хошь и обмолотились, куда его продашь? Цены нет никакой теперь. Даром, что ли, отдавать?

В толпе опять разом все заговорило, так что в первую минуту невозможно было разобрать слова.

- Погодите маленько, братцы, дайте слово сказать! - крикнул Гаврило.

Снова наступило молчание.

- Обо всем этом, что ты говоришь, Филипп, сами мы знаем, - начал Гаврило,

- надо, примерно, не об этом... Настоящим делом рассудить надо... Оброка, говоришь, не платить... Велят - так заплатишь... Надо настоящее говорить... потому словесами одними ничего не сделаешь...

- Изволь, я и настоящее скажу... Давно бы сказал... ты же перебиваешь!

Настоящее то, что в контору надо ехать к управителю! - возразил Филипп. - Велели миру собраться - и собрался; миром и положили: время такое - нет силы возможности отдавать оброка; к Кузьме-Демьяну отдадим, как следует по положенью... Теперь нет цены на хлеб... Продать теперь - значит разоренье одно... так и сказать надо!..

Все в один голос подхватили мысль Филиппа. Напрасно Гаврило убеждал в бесполезности поездки к управителю с таким порученьем, напрасно приводил из опыта разные примеры, - мир поставил на том, чтобы Гаврило ехал.

Решив таким образом, толпа стала расходиться, собираясь на улице маленькими кучками, в которых громко говорили.

Карп вернулся домой чуть ли не из последних.

Войдя во двор, он застал жену и сноху под навесом, где стояли лошади; обе женщины, припав к плетню лицом, жадно к чему-то прислушивались. До слуха старика долетели в то же время крики, раздававшиеся у соседа.

Скрип ворот заставил баб обернуться; обе побежали к Карпу.

- Батюшка, касатик, - заговорила старуха, - сейчас Воробей с братом сестру свою, солдатку, били... Так били - у нас даже слышно было... Пришли они, как народ стал расходиться, - и давай колотить... Слышим, кричат... Что такое, думаем?..

Подошли послушать: уж так-то кричит - и-и-и!...

Карп сейчас же смекнул, в чем дело; но он был слишком не в духе, чтобы вступить в разговор и дать жене и снохе объяснение того, что происходило у соседа.

Он сделал вид, как будто не обратил никакого внимания на слова жены.

Поднявшись на крыльцо, он сказал только бабам, чтобы скорее собирали обедать.

XX

Несмотря на то, что зори по утрам начинали быть довольно холодны, Карп все еще продолжал спать в риге. В ночь, которая следовала после сборища у магазина.

Карп, начинавший уже засыпать, внезапно пробудился и стал прислушиваться. Слух его явственно различил шорох; но где он раздавался, внутри или снаружи риги, -

этого в первую минуту не мог разобрать старик... Наконец слышно стало, что кто-то царапался вдоль плетня и перебирал ногами в высокой крапиве, окружавшей ригу.

Немного погодя чьи-то руки ощупали деревянный засов и бережно начали отворять ворота.

- Кто тут? - крикнул Карп, торопливо приподымаясь с соломы.

- Я... дядюшка Карп... - проговорил кто-то, шмыгнув в ригу.

- Кто ты? - еще громче крикнул Карп, делая шаг вперед.

- Не признал, что ли?.. Я, я, - Федот! - произнес голос, явно старавшийся принять характер примирительный, заискивающий.

- Так это ты! - мог только выговорить старик, озадаченный таким неожиданным появлением.

- Было мне по дороге, думал отдохнуть у тебя, - подхватил Федот скороговоркою и как бы стараясь замять речь старика, - Аксен просил сходить в Андреевское... насчет, то есть, - корова там у барыни продается... так посмотреть просил... Я у него живу теперича... Ну, запоздал маленько... Дело не спешное, думаю;

дай зайду к дяде Карпу, отдохну до зари...

- Врешь, врешь! бесстыжие твои глаза! - заговорил сквозь зубы и как бы с озлоблением старик. - Врешь! знаю я, зачем ты сюда шляешься! Знаю, с какими коровами ходишь... Собака ты этакая!..

- За что ж ты ругаешься...

- Ах ты, непутный ты этакой! - продолжал Карп, все более и более разгорячаясь. - Будь я помоложе, - я бы в тебе места целого не оставил!..

- Не тот я человек, чтобы меня трогать! - обиженным тоном возразил Федот,

- никто еще меня не трогал... Это уж я вижу: значит, тебе на меня наговорили...

- Нет, не наговорили!.. Кто разболтал Аксену про мерина, а? - кто?.. Говори, через кого, коли не через тебя, лошадь отошла от двора моего?..

- Слушай, Карп Иваныч, - снова скороговоркою начал Федот, - провалиться мне на этом месте, отсохни мои руки, лопни мои глаза...

- Молчи, бесстыжий! Не божись лучше, не греши... Сам я про все знаю. -

Стой, погоди! - воскликнул Карп, думая, что Федот хочет улизнуть, тогда как Федот отступал только в сторону, боясь, чтобы Карп его не ударил. - Сказывай, благо придало к случаю: какие и когда давал ты мне деньги? а? Говори, когда я брал у тебя?

Зачем же ты рассказываешь, что ссужал меня деньгами, и теперь хоронишь, которые остались, - боишься, не стал бы я просить на избу...

- Отсохни мои руки, лопни мои глаза... - начал было Федот, но Карп не дал ему договорить.

- Молчи, окаянный, не божись, сам слышал!

- Ничего я этого не говорил.

- Врешь! Как шел я намедни ночью от Аксена, сам слышал, как ты на пароме...

- Что ты? - перебил Федот, - ноги моей никогда на пароме не было! Все это, Карп Иваныч, одни сплетки про меня путают, - подхватил он невинным голосом... -

И охота только слушать тебе... Меня все знают!.. Не тот я человек совсем.

- Ну, теперь, - продолжал Карп, не обращая внимания на оправдание своего родственника, - сказывай, зачем пришел? Чего надо?.. Сестра Воробья, солдатка, приманила!.. На себя бы ты поглядел!.. Тебе ли, лысому чорту, такими делами заниматься?.. Хоть бы людей-то постыдился, коли в тебе ни стыда нет, ни совести!

Ведь через тебя ссоры только в семье да брань: и то сегодня, через тебя, братья ее таскали... Да и тебе так не сойдет... Воробей с братом сами мне сказывали; попадись только им - тут тебе и голову положить! Они и день и ночь на сторожбе, как бы только поймать тебя; может, и теперь уж укараулили...

- Все это сплетки одни; как пред богом, сплетки... - неуверенно и даже плаксиво проговорил Федот.

- Ладно, сплетки!.. А пока ступай от меня! проваливай! чтоб духу твоего здесь не было!..

- Дядя Карп, пусти переночевать, - сделай милость... Что ж я, чужой, тебе, что ли? - робко промолвил Федот.

- Вон ступай, бесстыжие твои глаза! Вон!

- Дядя Карп, сделай милость...

- Не пущу! - заключил Карп, выталкивая Федота, который пятился назад. -

Вон ступай, говорю; вон, - и на глаза мне не показывайся!..

Карп запер ворота и возвратился на солому. Шуму никакого не было теперь слышно за плетнями; изредка, - и то едва приметно, - раздавался треск сухих стеблей, ломавшихся под ногами, которыми, очевидно, переступали с большою осторожностью. Наконец все замолкло, кроме петухов, которые начали вдруг драть горло, почуяв полночь.

Дмитрий Григорович - ПАХАТНИК И БАРХАТНИК - 01, читать текст

См. также Григорович Дмитрий Васильевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :