Петр Боборыкин
«ВАСИЛИЙ ТЕРКИН - 02»

"ВАСИЛИЙ ТЕРКИН - 02"

XXVI

Теркин шел по тропе мимо земляных подвалов, где хранился керосин, к конторе, стоявшей подальше, у самой

"балки", на спуске к берегу.

Солнце пекло.

Он был весь одет в парусину; впереди его шагал молодой сухощавый брюнет в светлой ластиковой блузе, шелковом картузе и больших сапогах; это и был главный техник на химическом заводе Усатина, того

"благоприятеля", у которого Теркин надеялся сделать заем.

Сегодня утром он не застал его в усадьбе. Усатин уехал в город за двадцать верст, и его ждали к обеду.

Он должен был вернуться прямо в контору.

Туда они и шли с Дубенским, - так звали техника с завода из-за Волги. Тот также приехал по делу.

И у него была "большая спешка" видеть Арсения Кирилыча.

Усатин наезжал один в эту приволжскую усадьбу, где когда-то сосредоточил торг керосином. Семейство его проживало с конца зимы где-то за границей.

Теркина принял нарядчик. Он еще помнит его с того времени, когда сам служил у Арсения Кирилыча;

его звали Верстаков: ловкий, немножко вороватый малый, употреблявшийся больше для разъездов, уже пожилой.

Верстаков ему обрадовался и повел его сейчас же наверх, где помещаются комнаты для гостей.

- Надолго к нам, Василий Иваныч? - спросил он его тоном дворового.

Прежде он держался с ним почти как равный с равным.

На его вопросы о хозяине, его делах, новых предприятиях и планах Верстаков отвечал отрывочно, с особенным поворотом головы в сторону, видимо с умышленной сдержанностью.

Но Теркин не хотел допытываться; только у него что-то внутри защемило. Как будто в уклончивых ответах Верстакова он почуял, что Усатин не может быть настолько при деньгах, чтобы дать ему двадцать тысяч, хотя бы и под залог его "Батрака", а крайний срок взноса много через десять дней, да и то еще с "недохваткой". Остальное ему поверят под вексель до будущей навигации.

Там же в усадьбе дожидался Усатина и его техник или "делектур", как называл его Верстаков. Они друг другу отрекомендовались за чаем.

Дубенского он сразу определил: наверно из

"технологического", с большим гонором, идей самых передовых, - может, уже побыл где-нибудь в местах

"отдаленных", - нервный, на все должен смотреть ужасно серьезно, а хозяйское дело считать гораздо ниже дела

"меньшей братии".

Так выходило по соображениям Теркина из повадки и наружности техника: лицо подвижное, подслеповат, волосы длинные, бородка плохо растет, говорит жидким тенором, отрывисто, руками то обдергивает блузу, то примется за бородку. О приятном тоне, об уменье попасть в ноту с чужим человеком он заботится всего меньше.

За чаем Теркин узнал от него, что Усатин должен тотчас же отправиться в Москву, может быть, не успеет даже переночевать.

- Вам по какому делу? - спросил Дубенский, тревожно поглядел на него и, не дождавшись ответа, добавил быстро: - Я ведь так спросил... понимаете...

Может... какое сведение нужно... по заводу?

- Нет, я по другим статьям, - ответил Теркин с усмешкой.

Малый ему скорее нравился, но прямо ему говорить: "я, мол, заем приехал произвести", - он не считал уместным.

Лучше было повести разговор так, чтобы сам

"интеллигент" распоясался.

- Расширили дело на заводе? - осведомился он добродушно небрежным тоном, как человек, которому обстоятельства Усатина давно известны. - Ведь Арсений Кирилыч хотел, помнится мне, соседнюю лесную дачу заполучить и еще корпус вывести для разных специальных производств?

- Нет, дача не куплена... и все по-старому... даже посокращено дело...

Техник тыкал папиросой в пепельницу, говоря это.

- Что ж? Охладел патрон или сбыт не тот против прежнего?

- Разные причины... понимаете... в другую сторону были направлены главные интересы. Арсений Кирилыч - человек, как вам известно, увлекающийся.

104

Еще бы!

Да и конкуренция усилилась. Прежде в этом районе едва ли не один всего завод был, а нынче...

расплодились. И подвоз... по новым чугункам...

- Так, так!

Слушая техника, Теркин из-за самовара вглядывался в него.

"Ведь тебя, паря, - по-мужицки думал он, - что-нибудь мозжит... также нетерпящее... в чем твоя подоплека замешана... И тебе предстоит крупный разговор с патроном..."

Ему стало его вдруг жаль, точно он его давно знает, хотя он мог бы быть недоволен и помехой лишнего человека, и тем, что этот "делектур" расстроен.

Конечно, дело, по которому он приехал, денежное и неприятное.

Стало быть, есть разные заминки в оборотах Арсения Кирилыча... Почему же он сам-то так верит, что у него легко перехватит крупноватый куш? Ведь не наобум же он действовал?.. Не малый младенец. Не свистун какой-нибудь!

Не дальше как по весне он виделся с Усатиным в Москве, в "Славянском Базаре", говорил ему о своем

"Батраке", намекал весьма прозрачно на то, что в конце лета обратится к нему.

И тот ему ответил, похлопав по плечу:

- Весьма рад буду, Теркин, поддержать вас... Напомните мне месяца за два... письмом.

Он и напомнил. Правда, ответа не получил, но это его тогда не смутило. А весной, когда они встретились в Москве, Усатин "оборудовал" новое акционерное дело по нефтяной части и говорил о нем с захлебыванием, приводил цифры, без хвастовства упоминал о дивиденде в двадцать три процента, шутя предлагал ему несколько акций "на разживу", и Теркин ему, так же шутя, сказал на прощанье:

- Мне теперь, Арсений Кирилыч, всякий грош дорог. Дайте срок, ежели Волга-матушка не подкузьмит на первых же рейсах - и поделитесь тогда малой толикой ваших акций.

Что говорить, человек он "рисковый", всегда разбрасывался, новую идею выдумает и кинется вперед на всех парах, но сметки он и знаний - огромных, кредитом пользовался по всей Волге громадным; самые

105

прожженные кулаки верили ему на слово. "Усатин себя заложит, да отдаст в срок": такая прибаутка сложилась про него давным-давно.

К тому же Арсений Кирилыч сам когда-то пострадал, посидел малую толику за свое "направление". Он не в дельцы себя готовил, а по ученой части; ходил в народ, хотел всю свою душу на него положить и в скором времени попался. Это его на другую дорогу повернуло.

Через пять-десять лет он уже гремел по Волге, ворочал оборотами в сотни тысяч. А все в нем старая-то закваска не высыхала: к молодежи льнул, ход давал тем, кто, как Теркин, с волчьим паспортом выгнан был откуда-

нибудь, платил за бедных учащихся, поддерживал в двух земствах все, что делалось толкового на пользу трудового люда.

Усатин приласкал Теркина, приставил к ответственному делу, а когда представилась служба крупнее и доходнее, опять по железнодорожной части, он сам ему все схлопотал и, отпуская, наставил:

- Смотрите, Теркин! Под вашей командой перебывает тысяча рабочих. Не давайте, насколько можете, эксплуатировать их, гноить под дождем, в шалашах, кормить вонючей солониной и ржавой судачиной да жидовски обсчитывать!

Тогда Теркину даже не очень нравилось, что Усатин так носится с мужиками, с рабочими, часто прощает там, где следовало строго взыскать. Но его уважение к Арсению Кирилычу все-таки росло с годами - и к его высокой честности, и к "башке" его, полной всяких замыслов, один другого удачнее.

Правда, начали до него доходить слухи, что Усатин

"зарывается"... Кое-кто называл его и "прожектером", предсказывали "крах" и даже про его акционерное общество стали поговаривать как-то странно. Не дальше, как на днях, в Нижнем на ярмарке, у Никиты Егорова в трактире, привелось ему прислушаться к одному разговору за соседним столом...

Может быть, Усатин и зарвался. Только скорее он в трубу вылетит, чем изменит своим правилам. Слишком он для этого горд... Такие люди не гнутся, а ломаются, даром что Арсений Кирилыч на вид мягкий и покладистый.

106

XXVII

Подходя к конторе, Дубенский обернулся и, защищаясь ладонью от палящего солнца, спросил:

- Не хотите ли в садике посидеть? Там и тень есть.

- И весьма... Может, ждать Арсения Кирилыча долгонько придется, - возбужденно отозвался Теркин.

Они уже были у забора.

- К полудню должен быть.

Техник отворил дверку в палисадник и впустил первого Теркина. Контора - бревенчатый новый флигель с зеленой крышей - задним фасом выходила в палисадник.

Против крылечка стояла купа тополей. По обеим сторонам лесенки пустили раскидистую зелень кусты сирени и бузины.

- Да вот на лесенке посидим, - сказал Теркин. Тут всего прохладнее. Здоровая же нынче жара! Как думаете, градусов чуть не тридцать на припеке?

- Около того... Не угодно ли?

Техник протянул ему свою папиросницу.

- Много благодарен... Как вас по имени-отчеству?

- Петр Иванов...

С лица Дубенского не сходило выражение ущемленности. Теркину еще больше захотелось вызвать его на искренний разговор; да, кажется, это и не трудно было.

- В Москву депешей, что ли, требуют Арсения Кирилыча? - спросил он умышленно небрежным тоном и выпустил дым папиросы вбок, не глядя на Дубенского, севшего ниже его одной ступенькой.

- Три телеграммы пришли... Одна даже на мое имя... Поэтому я и знаю... Первые две получены с нарочным вчера еще.

- Да ведь Арсений Кирилыч в городе?..

- От нас станция ближе... Оттуда прямо посылают...

- Значит, приспичило?

Дубенский взглянул на него с наморщенным лбом и выговорил слегка дрогнувшим звуком:

- Все по обществу... этому.

- По какому? По нефтяному делу?

- Именно.

- В правлении, поди, чего натворили? Кассир сбежал, али что? По нынешнему времени это самый обыкновенный сюрприз.

- Нет... видите ли...

107

Техник снял картуз и отер платком пот с высокого, уже морщинистого лба.

- Да вы, Петр Иванович, не думайте, пожалуйста, что я у вас выпытываю. Ни Боже мой!.. В деловые секреты внедряться не хочу... Но вам уже известно, что я у Арсения Кирилыча служил, много ему обязан, безусловно его почитаю. Следственно, к его интересам не могу быть равнодушен.

Глаза Теркина загорелись, и он, обернувшись к технику всем лицом, говорил теплыми нотами.

Тот накрылся, сделал громкую передышку и вытянул ноги.

- Вы ничего не читали в газетах? - неуверенно и опять с приподнятой бровью спросил он.

- Да я больше недели и газеты-то в руках не держал. Все на пароходах путаюсь, вверх и вниз.

- Тогда, конечно...

"Не речист ты, милый друг", - подумал Теркин.

- А нешто что-нибудь такое есть? Травля какая...

Набат забили?

- Именно, именно... И так нежданно. Подняли тревогу...

Письма... Обличения... Угрозы...

- Угрозы? Чем же стращают и по какому поводу?

- Это... сложно... долго рассказывать... разумеется, в каждом акционерном предприятии, - щеки Дубенского начали краснеть, и глаза забегали, - какою целью задаются? На что действуют?.. На буржуазную алчность. Дивиденд! Вот приманка!

- А то как же?

Вопрос Теркина прозвучал веско и серьезно.

- Да разве трудовым людям, - еще нервнее спросил Дубенский, - вот таким хоть бы, как вы и я, следует откармливать буржуев?

"Ну да, ну да, - думал Теркин, - ты из таких. Не уходился еще..."

- Не давать хорошего дивиденда, - выговорил он спокойно, - так и акции не поднимутся в цене, и предприятие лопнет. Это - буки-аз - ба.

- Конечно, конечно! Буки-аз - ба... Но есть предел...

Можно... вы понимаете... можно, по необходимости, подчиняться условиям капиталистического хозяйства.

- Какого? - переспросил Теркин.

- Капиталистического... понимаете... буржуйного... Но если перепустить меру и... как бы сказать...

108

спекулировать на усиленные приманки - это не обходится без... понимаете?..

"Без шахер-махерства", - добавил про себя Теркин.

- Понимаю, - протянул он вслух и сдунул пепел с папиросы.

- Ну, вот, - оживленнее и смелее продолжал Дубенский,

- и надо, стало быть, усиленно пускать в ход все, что привлекает буржуя.

"Эк заладил, - перебил про себя Теркин, - буржуй да буржуй!"

- Это вы буржуем-то вообще состоятельных людей зовете? - спросил он с улыбочкой.

- Представителей капиталистического хозяйства...

- Да позвольте, Петр Иваныч, вы все изволите употреблять это выражение: капиталистическое хозяйство... И в журналах оно мне кое-когда попадается.

Да какое же хозяйство без капитала?

Он хорошо понимал, куда клонит Дубенский, и сам не прочь был потолковать о том, как бы надо было людям трудовым и новым заводить , что можно, сообща.

Но его этот техник начал раздражать более, чем он сам ожидал. Такое "умничанье" считал он неуместным и двойственным в человеке, пошедшем по деловой части. Что хочется ему поскорее начать хозяйствовать - это естественно... Или общество устроить почестнее, так, чтобы каждый пайщик пользовался доходом сообразно своей работе, как, например, в том пароходном товариществе, куда он сам вступает...

А ведь этот Дубенский не в ту сторону гнет... Он, наверное, сочувствует затеям вроде крестьянских артелей из интеллигентов.

И Теркину вспомнился тут его разговор на пароходе с тем писателем, Борисом Петровичем. Он ему прямо сказал тогда, что считает такие затеи вредными.

Там, в крестьянском быту, еще скорее можно вести такое артельное хозяйство, коли желаешь, сдуру или от великого ума, впрягать себя в хомут землепашца, а на заводе, на фабрике, в большом промысловом и торговом деле...

Дубенский не сразу ему ответил.

- Не в том вопрос... - начал он еще нервнее. - Без капитала нельзя. Но на кого работать?.. Вот что-с!..

У Арсения Кирилыча были совсем другие идеи... Он хотел делать рабочих участниками... вы понимаете?

109

- Понимаю!.. Это в виде процента, что ли?

- Именно.

- Против этого я не буду говорить... но опять не сразу же... Надо спервоначалу поставить дело на прочный фундамент...

- А вышло по-другому, - голос Дубенского упал, - совсем по-другому. Понадобились... я вам сказал...

приемы... делечества... понимаете? И в этих случаях можно очутиться в сообщниках, не желая этого...

"Вот оно что! - подумал Теркин. - Видно, и тебя впутал хозяин-то!"

- О чем же, собственно, в газетах гвалт подняли? -

спросил он строже и даже нахмурился.

- Мне, право... весьма неприятно излагать вам это... Конечно, тут есть какая-нибудь интрига...

- Подвох!.. Со стороны меньшинства? Или действительно проруха какая?

- Есть... к сожалению... и кое-что похожее на правду.

- Да неужто Арсению Кирилычу серьезные гадости предстоят? Преследование?

"Неладно, неладно", - прибавил Теркин про себя, и ему стало вдруг ясно, что он уедет отсюда с пустыми руками.

- Арсения Кирилыча вызывают безотлагательно.

Надо сейчас же принять меры.

- Он - ума палата... В разных передрягах бывал...

Да к тому же, как я его разумею, ничего бесчестного, неблаговидного он на душу свою не возьмет... Не такой человек.

"А почем ты знаешь?" - поправил он самого себя.

И ему захотелось, забывая про неудачу своей поездки к Усатину, поглядеть на то, как Усатин поведет себя и во что именно завязил он одну ногу... а может, и обе.

- Очень, очень... все это прискорбно!

Возглас Дубенского отзывался большой горечью.

Теркин сбоку оглядел его и подумал:

"Какой ты техник, директор?.. Тебе бы лучше книжки сочинять или общежития на евангельский манер устраивать".

- Да ведь вы - служащий... ваше дело сторона.

Коли вы перед акционерами прямо не ответственны? -

спросил Теркин, нагнувшись к Дубенскому.

- В настоящую минуту... весьма трудно ответить вам... вы понимаете... весьма трудно.

110

XXVIII

Загудевший вдали колокольчик прервал Дубенского.

- Это Арсений Кирилыч? - спросил Теркин.

- Он, он!

Оба встали и вернулись к наружному крыльцу с навесом и двумя лавками.

Там уже дожидалось несколько человек мелких служащих, все в летних картузах и таких же больших сапогах, как и Дубенский.

- Арсений Кирилыч едут, - доложил один из них технику и снял картуз.

Тот поблагодарил его наклонением головы.

- Он наверно в конторе побудет, - сказал Дубенский Теркину, пропуская его вперед.

Справа из сеней была просторная комната в четыре окна, отделанная как конторы в хороших сельских экономиях: серенькие обои, несколько карт и расписаний по стенам, шкапы с картонами, письменный стол, накрытый клеенкой, гнутая венская мебель.

Но и в ней стояла духота, хотя все окна были настежь.

- Здесь посидим или пойдем на крылечко? - спросил Теркин, не выносивший духоты.

Можно было еще кое-что повыведать у Дубенского.

Но он не любил никаких подходов. Пожалуй, есть и какая-нибудь нешуточная загвоздка... Быть может, и ничего серьезного для кредита усатинской фирмы нет, а этот нервный интеллигент волнуется из-за личной своей щепетильности, разрешает вопрос слишком тревожной совести.

Но... газеты? Обличительный набат?.. Положим, у нас клевета и диффамация самый ходкий товар, и на всякое чиханье не наздравствуешься... Однако не стали бы из-за одних газетных уток слать три депеши сряду.

Дубенский так был поглощен предстоящим объяснением с Усатиным, что не слыхал вопроса Теркина и заходил взад и вперед по конторе.

Вопроса своего Теркин не повторил и присел к окну, ближайшему от крыльца.

Через две-три минуты показалась коляска вроде тарантаса на рессорах, слева из-за длинного амбара, стоявшего поодаль, по дороге из уездного города.

111

Сажен за тридцать острые глаза Теркина схватили фигуру Усатина. Он ехал один, с откинутым верхом и фартуком, в облаке темноватой степной пыли.

Лошади, все в мыле, темно-бурой масти, отлично съезженные, широко раскинулись своим фронтом.

Коренник под темно-красной дугой с двумя колокольчиками иноходью раскачивался на крупных рысях; пристяжные, посветлее "рубашкой", скакали головами врозь, с длинными гривами, все в бляхах и ремнях, с концами, волочившимися по земле. Молодой кучер был в бархатной безрукавке и низкой ямской шапке с пером.

"Ожирел, Бог с ним, Арсений Кирилыч, - подумал Теркин, продолжая оглядывать его. - Трехпудовый купчина... Барское обличье совсем потерял".

И в самом деле, Усатин даже в последние три месяца, - они виделись весной, - сделался еще тучнее.

Тело его занимало все сиденье просторного фаэтона, грузное и большое, в чесучовой паре; голова ушла в плечи, круглая и широкая; двойной подбородок свесился на рубашку; борода точно повылезла, такая же русая, как и прежде, без заметной на расстоянии седины;

только острые темно-серые глазки прорезали жир щек и точечками искрились из-под крутых бровных орбит, совсем почти без бровей. Рот сохранял свою свежесть и сочность, с маленькими зубами. На все лицо ложилась тень от соломенной шляпы с вуалем на английский манер.

"Важно катит! - подумал Теркин, засмотревшись охотницки на тройку, и почувствовал приятное, чисто русское ощущение лихости и молодечества. - Важно!..

Кабы на таких же полных рысях и во всем прочем!"

И ему захотелось верить, что такой человек, как Арсений Кирилыч, не свихнется; что все эти газетные слухи просто "враки", и только такой "головастик", как Дубенский, может мучиться из-за подобных пустяков.

За несколько шагов до крыльца храп лошадей заслышался явственно, и пыль, вздымаясь высокими клубами, совсем закрыла фигуру Усатина, когда он подъезжал к конторе.

Оба они, и Теркин, и Дубенский, вышли на крыльцо.

Усатин грузно вылезал, опираясь на руку одного из служащих. Первого увидал он Теркина.

112

- А!.. Василий Иваныч!.. Вы как?...

Оклик, сделанный молодым, немного шепелявым голосом, показал Теркину, что Усатин забыл про их разговор в Москве и про то письмо, которое он писал ему на днях, извещая о своем приезде... Быть может, не получил его...

Они поздоровались.

- Мы вот с господином Дубенским рассудили перехватить вас, Арсений Кирилыч, по дороге в усадьбу. Пожалуй, отсюда прямо на чугунку укатите...

Вас ждут депеши. С моим личным делом я повременю... А письма моего вы разве не получили?

- Какого письма?

- Из Ярославля я вам писал на той неделе?..

- Нет... Вы куда же адресовали?

- Да сюда, в усадьбу.

- Я больше недели мыкаюсь...

И, видя, что Дубенский с нервным лицом переминается с ноги на ногу, Усатин быстро повернулся в его сторону и не договорил.

- Петр Иваныч?.. У вас, стало, что-нибудь экстренное?

- Три депеши, Арсений Кирилыч. Одна была на мое имя. Вот они.

Дубенский вынул из кармана три телеграммы и с дрожью в пальцах подал их.

- Из Москвы? - спросил Усатин.

Теркину показалось, что голос его дрогнул.

И, не раскрывая телеграмм, он обратился, все еще у крыльца, к служащим:

- Вам тоже к спеху?

- Как же, Арсений Кирилыч... - отвечал за всех стоявший впереди худой высокий малый, с длинной желтой бородой. - Насчет теперь...

Белой пухлой рукой Усатин сделал движение.

- Хорошо!.. Господа, я сейчас к вам... Только отпущу их... Пожалуйте в комнаты.

Теркин и Дубенский вернулись в контору, где Дубенский опять начал ходить взад и вперед.

- Послушайте... Петр Иваныч, - окликнул его Теркин, стоя у двери.

- Что вам? - рассеянно отозвался Дубенский.

- Коли вам надо сейчас же объясниться с Арсением Кирилычем, я могу и в садик пойти.

113

- Нет... Зачем же... Вероятно, он сейчас поедет в усадьбу...

- Да ведь я вижу, Петр Иваныч... вы сам не свой...

Право, я лучше в садик выйду.

Теркин взялся за ручку двери, и только что он отворил ее - столкнулся на пороге с Усатиным.

- А вы куда? - звонко спросил тот, входя в контору и сняв шляпу.

Череп его совсем полысел, и только кругом в уровень ушей шла полоса русых, плотно остриженных волос с легкой проседью.

Депеш он еще не читал и держал их в другой руке.

- До вас у Петра Иваныча неотложное дело...

Я на воздухе побуду.

- Да разве так приспичило, Дубенский?

- Вы депеши еще не прочли? - спросил техник с ударением.

- Сейчас, сейчас...

Теркину захотелось остаться посмотреть, изменится ли Усатин в лице, когда прочтет депешу.

Первую, уже распечатанную, пришедшую на имя Дубенского, Усатин раскрыл и пробежал.

- А! вот что! - глухо вырвалось у него. - Предполагаю, какого содержания остальные две... Господа... Едем. Я вскрою эти депеши у себя в кабинете.

- Быть может, - начал Дубенский, - вам отсюда придется ехать на станцию.

- Нет, друг мой... я и без того измучился. Если нужно, я поеду завтра... да и то... Я знаю тех... московских.

Сейчас голову потеряют.

Глаза его перебегали от Дубенского к Теркину...

Лысина была влажная. Нос, несколько вздернутый и тонкий - на таком широком и пухлом лице, - сохранял свое прежнее характерное выражение.

- Едемте, господа... И первым делом выкупаемся.

Еще раз пробежал он депешу и наморщил лоб.

Но двух остальных он так и не вскрыл.

"Малодушие закралось, - подумал Теркин, - чует что-нибудь очень невкусное..."

Но вера в этого человека еще не дрогнула в нем.

И желание отвести ему беду зашевелилось в его душе.

114

XXIX

В гостиной, с дверью, отворенной на обширную террасу, было свежее, чем на воздухе. Спущенные шторы не пропускали яркого света, а вся терраса стояла под парусинным навесом.

Теркин оглядывал комнату - большую, неуютную, немножко заброшенную. Мебель покрывали чехлы.

Хозяйского глаза не чувствовалось. Правда, семейство Усатина за границей. Но все-таки было что-то в этой гостиной, точно предвещавшее крах.

Усатин, когда они приехали, провел Дубенского в кабинет. Голоса их не доносились в гостиную, да Теркин и не думал прислушиваться... Объяснение затянулось. Он закурил уже третью папиросу.

Дверь из кабинета выходила тоже на террасу, за углом.

Заслышался наконец гул разговора. По террасе шли Усатин и Дубенский. Они остановились в глубине ее, против того кресла, где сидел Теркин.

Теркин ерошил волосы и двигался боком, заслоненный обширным туловищем Усатина. И на лице Арсения Кирилыча Теркин тотчас же распознал признаки волнения. Щеки нервно краснели, в губах и ноздрях пробегали струйки нервности, только глаза блестели по-прежнему.

- Как знаете! Я вас не желаю насильно удерживать, -

дошли до слуха Теркина слова Арсения Кирилыча, - но не следовало, милый мой, так рано труса праздновать!..

Он обернулся в сторону открытой настежь двери и увидал Теркина.

- Значит, вы сейчас обратно? - резче спросил он вслед за тем Дубенского.

Тот что-то пробормотал и торопливо протянул руку, сделал два шага по террасе назад, потом повернул и прошел гостиной, чтобы проститься с Теркиным.

- Перетолковали? - спросил Теркин.

- Да-с... Я еду... сейчас... Очень жаль, что не удалось...

Дубенский не договорил, стиснул руку Теркина и быстро зашагал к двери в переднюю. Волосы его были в беспорядке, все лицо влажное.

- Ну, будьте здоровы!

Свое пожелание Теркин пустил ему вслед стоя.

115

- А!.. - окликнул его сзади Усатин. - Вот это чудесно!

Какая прохлада! Мы здесь и закусим... В столовой наверно духота... Только еще рано... Мы посидим, потолкуем... Не угодно ли на диван?

Он взял Теркина за плечо и повел его к низкому дивану у одной из внутренних стен.

- Вот сюда... Позвольте раскурить о вашу папиросу.

Они расселись... Усатин закурил и раскинулся по спинке дивана.

- У-ф!.. - выпустил он воздух звонкой нотой.

- Вам, Арсений Кирилыч, наверно, не до меня и не до моих дел, - начал Теркин искренно и скромно. -

Что-то у вас такое стряслось...

- Вы знаете? Из газет?

Вопрос Усатина зазвучал резко.

- Нет, от господина Дубенского... я кое-что...

- Тосподин Дубенский, - прервал уже раздражительнее Усатин, - как я ему сейчас на прощанье сказал, слишком скоро труса празднует.

Он ударил себя по ляжке и переменил положение своего грузного тела.

- Удивительное дело!.. Кажется, я всем таким господам, как милейший Петр Иваныч, давал и даю ход.

Без моей поддержки ему бы не выбраться из мизерии поднадзорного прозябания.

- А господин Дубенский из нелегальных был?

- Помилуйте!.. И как еще!.. Теперь он директор значительного завода. Пять тысяч жалованья и процент.

Во мне было достаточно времени увериться.

Я никого из работающих со мною не подведу.

- Вы-то!

Это восклицание вылетело у Теркина задушевной нотой.

- Только со мной идти надо вперед смело, не бояться риска, временных заклепок, подвохов, газетной брехни, всяких дешевых обличений, даже прокурорского надзора... на случай доносов...

- А нешто до этого дошло, Арсений Кирилыч?

вполголоса спросил Теркин, слегка нагнувшись к Усатину.

- Дошло ли?!

Усатин прищурился на Теркина и мотнул головой.

- Донос, наверно, сделан на днях... В обеих депешах говорится про это.

116

И, как бы спохватившись, он перебил себя восклицанием:

- Я знаю и чувствую, откуда это идет. За все свое прошлое приходится отвечать теперь, Теркин... Ведь вашего отца, сколько я помню, его односельчане доконали?

В Сибирь сослали, - подсказал Теркин.

За что?

Смутьян, вишь, был... Правду всем в глаза говорил.

- А я весь свой век ворочал делами и в гору шел, не изменяя тому, что во мне заложили лучшие годы, проведенные в университете. Вот мне и не хотят простить, что я шестидесятыми годами отзываюсь, что я враг всякой татарской надувастики и рутины... И поползли клопы из всех щелей, - клопы, которым мы двадцать лет назад пикнуть не давали. А по нынешнему времени они ко двору.

- Верно, верно, Арсений Кирилыч.

- Такие клопы - мерзкая гадина, и надо ее истреблять персидским порошком, а не трусить... Вы, наверное, в газетах уже читали...

- Ей-ей, не читал, Арсений Кирилыч. Я уже говорил господину Дубенскому, что больше недели листка в глаза не видал.

- Тем лучше!.. Гнусная интрига, направленная против меня. Я вам за завтраком расскажу в общих чертах...

Разумеется, если все, кто у меня служит, будет так же щепетилен и слаб душою, как господин Дубенский, не мудрено под каждое дело подкопаться.

Видно было, что на техника он в сильных сердцах и должен излить сначала все, что у него накипело внутри.

- Помилуйте! - закричал он и подвинулся к Теркину. -

Вы заведуете технической частью в акционерном деле, вы прямо не замешаны, не значитесь ни членом правления, ни кассиром, и вдруг, оттого, что дело связано, между прочим, и с производством, по которому мы давали свою экспертизу, вы сейчас - караул! И готовы стать на сторону тех, кто строчит доносы и бьет набат в заведомо шантажных газетчонках!.. Все это, чтобы выгородить свое цивическое целомудрие, ха, ха!..

Усатин быстро поднялся и заходил по гостиной.

В первый раз видел Теркин такую раздраженность в своем бывшем хозяине.

117

Но он с ним был согласен, хотя и не знал, из-за чего Дубенский "выгораживал" себя на случай истории по акционерному обществу. Усатин, наверно, расскажет ему, в чем дело, не теперь, так позднее. Несомненно, однако ж, что минута для займа двадцати тысяч неподходящая, и лучше будет первому не заводить об этом речи.

- Теркин! - заговорил опять Усатин, подойдя плотно к дивану. - Вы у меня переночуете?

- С удовольствием, Арсений Кирилыч.

- Перед завтраком мы съездим выкупаться... Вы мне писали... по делу... я ведь, батюшка, не нашел вашего письма. Теперь я вспомнил наш разговор в "Славянском Базаре"... Вам кредит нужен?

- Точно так.

- Приблизительно на какую сумму?

Глаза Усатина заиграли. В их что-то промелькнуло, какое-то мгновенное соображение.

- Тысяч на двадцать.

- Эх, милый мой! И зачем вы у меня тогда не попросили прямо в Москве?.. Я бы тогда и сорок дал...

- Хотел сам извернуться.

- Да вы мне напомните, в чем дело.

Теркин кратко и деловито рассказал ему про своего

"Батрака".

- Так!.. Ну, тут можно и без залога обойтись...

Дайте мне срок, какую-нибудь неделю, все наладить в Москве, тогда мы и это уладим.

- Ой ли? Арсений Кирилыч! - радостно вскрикнул Теркин и поднялся.

Глаза Усатина продолжали играть. Он что-то обдумывал.

- Поедемте купаться на реку... а там поедим и еще обширно перетолкуем.

XXX

До рассвета не мог заснуть Теркин наверху, в той комнате, которую отвел ему нарядчик Верстаков.

Такого душевного переполоха давно не случалось с ним.

Только к концу раннего обеда, когда Арсений Кирилыч велел подать домашней водянки и старого коньяку, стало ему вдомек, к чему подбирается его бывший хозяин.

118

- Вы сами знаете, Теркин, - начал Усатин другим тоном, спокойнее и задушевнее, - крупные дела не делаются без некоторых компромиссов.

Не сразу уразумел он, на чем произошла "заминка"

в новом акционерном предприятии, пущенном в ход Арсением Кирилычем. Как он ни прикрывал того, что стряслось в Москве, своей диалектикой, но "уголовщиной"

запахло.

Появились разоблачения подставных акционеров и дутого дивиденда, растраты основного капитала и фиктивной цены акций, захваченных на две трети Усатиным и его подручными. Можно было весьма серьезно опасаться вмешательства администрации и даже прокурорского надзора.

И как Усатин ни замазывал сути дела, как ни старался выставить все это "каверзой", с которой легко справиться, Теркин распознал, что тот не на шутку смущен и должен будет прибегнуть к каким-нибудь экстренным мерам, разумеется, окольными путями.

Прежде чем Усатин заговорил о "маленькой услуге"

он уже подумал:

"Будет меня пытать и предложит нелегальную сделку".

- Риск пустой, - сказал Усатин, подбадривая его своими маслянистыми глазками. - А вы мне покажете, Теркин, что добро помните... И я вам даю слово - в одну неделю уладить ваше дело по уплате за пароход...

на самых льготных для вас условиях.

Конечно, если верить в звезду Арсения Кирилыча и рискнуть, то можно даже примоститься к делу, буде оно пойдет опять полным ходом, заставить заплатить за себя двадцать тысяч, которых даром никто не даст...

Но придется за это впутать себя в целую "махинацию", взять с Усатина дутых векселей на сотню тысяч и явиться подставным владетелем не одного десятка акций.

И Усатин не сделает этого, не заручившись документами, покрывающими его фиктивный долг, такими же дутыми. Кто говорит! Это сплошь и рядом делается во всяких банках, обществах, ликвидациях и администрациях.

Уходя спать, Теркин сказал Усатину:

- Утро вечера мудренее, Арсений Кирилыч, позвольте мне все обсудить... Слишком уж внезапно все это налетело на меня.

119

На что тот сказал ему:

- Только завтра за чаем вы мне ответите: да или нет. Мне надо взять поезд в час дня, и в случае вашего согласия мы двинемся вместе в Москву.

До рассвета он провозился в постели, перебирал на всякие лады: может он или нет пойти на такое дело, и кончил тем, что решил уклониться, хотя бы задержка в отыскании двадцати тысяч испортила все его расчеты.

Это решение не успокоило его... Он начал добираться до глубины своих побуждений.

Из благородного ли оно источника вытекло?.. Честность ли это?.. Или просто сметка, боязнь влопаться в уголовное дело?..

Кажется, больше второе, чем первое. И такая оценка своей совести огорчила его чрезвычайно... Даже пот выступил у него на лбу.

"Стало быть, - пытал он себя, - будь я уверен, что все останется шито-крыто, иди предприятие Усатина ни шатко ни валко, не поднимай никто тревоги в газетах, я бы, пожалуй, рискнул помочь ему в его делеческих комбинациях, предъявил бы, когда нужно, дутые документы и явился бы на общее собрание с чужими акциями?"

И на этот вопрос он не мог почему-то ответить себе:

"Нет, ни под каким видом!"

Арсения Кирилыча он любил, готов был оказать для него услугу... Так почему же он отказывается теперь, когда тому грозит прямая беда?..

На это он отвечал сначала, что Усатин "покачнулся", а с этим и его вера в него... Значит, он уж не прежний Арсений Кирилыч. Тот ни под каким видом не стал бы подстроивать такую "механику".

А кто его знает?.. Может, он и прежде способен был на то же самое, да только пыль в глаза пускал, всех проводил, в том числе и его, простофилю.

"Нужды нет, - оправдывал себя Теркин, - если он и проводил меня, я-то сам честно верил в него, считал себя куда рыхлее в вопросах совести, а теперь я вижу, что он на то идет, на что, быть может, я сам не пошел бы в таких же тисках".

"Почем ты знаешь?" - вдруг спросил он самого себя, и в груди у него сразу защемило... Уверенности у него не было, не мог он ручаться за себя. Да и кто

120

может?.. Какой делец, любитель риска, идущий в гору, с пылкой головой, с обширными замыслами?

Как может он оградить самого себя, раз он в делах да еще без капитала, с плохим кредитом, от того, что не вылетит в трубу и не попадет в лапы прокурорского надзора?..

С каждыми пятью минутами он все больше и больше запутывался, после того, как пришел к твердому выводу: на посулы Усатина не идти.

- Этакая ерунда! - произнес он вслух, скинул с себя одеяло и встал.

Дольше он не желал теребить себя, но в душе все-таки оставалось неясным: заговорила ли в нем честность или только жуткое чувство уголовной опасности, нежелание впутаться в темное дело, где можно очутиться и в дураках?

Он поднял штору, открыл окно и поглядел на даль, в сторону берега, где круто обрывался овраг. Все было залито розовым золотом восхода... С реки пахнуло мягкой прохладой.

Тотчас же, не умываясь, он присел к столу, достал из своего дорожного мешка бумаги и конверт и быстро написал письмо Арсению Кирилычу, где прямо говорил, что ему трудно будет отказываться и он просит не пенять на него за то, что уехал, не простившись, на пароходную пристань.

Одевшись, он сошел тихонько вниз и разбудил Верстакова, который спал в комнате возле передней.

Верстаков, когда узнал, что он хочет уехать через час и нужно ему запрячь лошадь, почему-то не удивился, а, выйдя на крыльцо, шепотом начал расспрашивать про

"историю". Всем своим видом и тоном нарядчик показывал Теркину, что боится за Арсения Кирилыча чрезвычайно, и сам стал проговариваться о разных "недохватках" и

"прорехах" и по заводу, и по нефтяному делу.

- Батюшка, Василий Иваныч, - просительно кончил он, придя за вещами Теркина в его комнату, - позвольте на вас надеяться. Признаться вам по совести, ежели дело крякнет - пропадет и мое жалованье за целых семь месяцев.

- Неужто не получал? - спросил удивленно Теркин.

- Ей-же-ей!.. Вам я довольно известен... На что гожусь и на что нет... Вы теперича сами хозяйствовать собираетесь... не оставьте вашими милостями!

121

Этого нарядчика, еще не старого, юркого, прошедшего хорошую школу, он знал, считал его не без плутоватости, но если бы ему он понадобился, отчего же и не взять?

"Чего тут? - поправил он себя. - Ты сначала кредит-то себе добудь да судохозяином сделайся!"

- Хорошо! - ответил он вслух и пристально поглядел на сухую жилистую фигуру и морщинистое лицо Верстакова, ловко и без шума снарядившего его в дорогу.

- Чаю не угодно? Значит, Арсения Кирилыча не будить?

- Ни под каким видом. Только письмо ему подать. А чаю я напьюсь на пароходе.

У крыльца стояла долгуша в одну лошадь. Верстаков вызвался и проводить его до станции, да Теркин отклонил это.

"Немножко как будто смахивает на бегство, - подумал он про себя по пути к пристани. - И от чего я бегу? От уголовщины или от дела с дурным запахом?"

И на этот вопрос он не ответил.

XXXI

- Позвольте вам сказать... Капитан не приказывает быть около руля.

С этими словами матрос обратился к Теркину, стоявшему около левого кожуха на пароходе "Сильвестр".

- Почему так? - спросил он и нахмурился. - Везде пассажиры первого класса имеют право быть наверху.

- Вон там не возбраняется.

Матрос указал на верхнюю палубу, обширную, без холщового навеса. Она составляла крышу американской рубки, с семейными каютами.

И он прибавил:

- Наше дело подневольное. Капитан гневаются.

Теркин не хотел поднимать истории. Он мог отправиться к капитану и сказать, кто он. Надо тогда выставляться, называть свою фамилию, а ему было это неудобно в ту минуту.

- Ну, ладно, - выговорил он и вернулся на верхнюю палубу, где посредине шел двойной ряд скамеек, белых, как и весь пароход.

122

Ему не хотелось выставляться. Он был не один.

С ним ехала Серафима. Дня за три перед тем они сели на этот пароход ночью. Она ушла от мужа, как только похоронили ее отца, оставила письмо, муж играл в клубе, - и взяла с собою один чемодан и сумку.

Третий день идут они кверху. Пароход "Сильвестр" -

плохой ходок. Завтра утром должны быть в Нижнем. Завечерело, и ночь надвигалась хмурая, без звезд, но еще не стемнело совсем.

Во все эти дни Теркин не мог овладеть собою.

Вот и теперь, ходя по верхней палубе, он и возбужден, и подавлен. Ему жутко за Серафиму, не хочется ни подо что подводить ее. Нарочно он выбрал такой пароход: на нем все мелкие купцы, да простой народ, татары. Пассажиров первого класса почти нет. Занял он две каюты, одна против другой. Серафима хотела поместиться в одной, с двумя койками; он не согласился.

Он просил ее днем показываться на палубе с опаской. Она находила такую осторожность "трусостью" и повторяла, что желает даже "скандала", - это только поскорее развяжет ее навсегда.

Уже на второй день поутру начало уходить от Теркина то блаженное состояние, когда в груди тает радостное чувство; он даже спросил себя раз:

"Неужли выше этого счастья и не будет?"

Однако женщина владела им как никогда. Это - связь, больше того, - сообщничество. "Мужняя жена"

бежала с ним. В его жизнь клином вошло что-то такое, чего прежде не было. Он чуял, что Серафима хоть и не приберет его к рукам, - она слишком сама уходила в страсть к нему, - но станет с каждым днем тянуть его в разные стороны. Нельзя даже предвидеть, куда именно. И непременно отразится на нем ее существо, взгляды, пристрастия, увлечения, растяжимость "бабьей совести", - он именно так выражался, - суетность во всех видах.

Досадно было ему думать об этом и расхолаживать себя "подлыми" вопросами, сравнениями.

Взгляд его упал на группу пассажиров, вправо от того места, где он ходил, и сейчас в голове его, точно по чьему приказу, выскочил вопрос:

"А нешто не то же самое всякая плотская страсть?"

Спинами к нему сидели на одной из скамеек, разделявших пополам палубу, женщина и двое мужчин,

123

молодых парней, смахивающих на мелких приказчиков или лавочников.

На женщину он обратил внимание еще вчера, когда они пошли от Казани, и догадался, кто она, с кем и куда едет.

Ей было уже за тридцать. Сразу восточный наряд, -

голову ее покрывал бархатный колпак с каким-то мешком, откинутым набок, - показывал, что она татарка. Шелковая короткая безрукавка ловко сидела на ней. Лицо подрумяненное, с насурмленными бровями, хитрое и худощавое, могло еще нравиться.

Теркин признал в ней "хозяйку", ездившую с ярмарки домой, в Казань, за новым "товаром".

И товар этот, в лице двух девушек, одной толстой, грубого лица и стана, другой - почти ребенка, показывался изредка на носовой палубе. Они были одеты в шапки и длинные шелковые рубахи с оборками и множеством дешевых бус на шее.

Ему и вчера сделалось неприятно, что они с Серафимой попали на этот пароход. Их первые ночи проходили в таком соседстве. Надо терпеть до Нижнего.

При хозяйке, не отказывавшейся от заигрывания с мужчинами, состоял хромой татарин, еще мальчишка, прислужник и скрипач, обычная подробность татарских притонов.

Эта досадная случайность грязнила их любовь.

До Теркина долетал смех обоих мужчин и отрывочные звуки голоса татарки, говорившей довольно чисто по-русски. Она держала себя с некоторым достоинством, не хохотала нахально, а только отшучивалась.

Лакей принес пива. Началось угощенье, но без пьянства.

Поднялся наверх по трапу и татарин скрипач и, ковыляя, подошел к группе.

"Еще этого не хватало! - с сердцем подумал Теркин. -

Кабацкая музыка будет. И того хуже!"

Уж, конечно, на его "Батраке" ничего подобного не может случиться. Таких "хозяек" с девицами и музыкантами он формально запретит принимать капитану и кассирам на пристанях, хотя бы на других пароходах товарищества и делалось то же самое.

Не будь необходимости проехать до Нижнего тихонько, не называя себя, избегая всякого повода выставляться, он бы и теперь заставил капитана "прибрать всю эту нечисть" внутрь, приказать татаркам сидеть

124

в каютах, чт/о обыкновенно и делается на пароходах получше, с б/ольшим порядком.

"Нешто не все равно? - повторил он свой вопрос. -

Ведь и тут то же влечение!"

Он не мог отделаться от этой мысли, ушел на самую корму, сел на якорь. Но и туда долетали гоготание мужчин, угощавших татарку, и звуки ее низкого, неприятного голоса. Некоторые слова своего промысла произносила она по-русски, с бессознательным цинизмом.

Голова Теркина заработала помимо его воли, и все новые едкие вопросы выскакивали в ней точно назло ему...

Может ли быть полное счастье, когда оно связано с утайкой и вот с такими случайностями? Наверно, здесь, на этом самом пароходе, если бы прислуга, матросы, эта "хозяйка" и ее кавалеры знали, что Серафима не жена его да еще убежала с ним, они бы стали называть ее одним из цинических слов, вылетевших сейчас из тонкого, слегка скошенного рта татарки.

И так все пойдет, пока Серафима не обвенчается с ним. А когда это будет? Она не заикнулась о браке ни до побега, ни после. Таинство для нее ничего не значит. Пока не стоит она и за уважение, за почет, помирится из любви к нему со всяким положением.

Да, пока... а потом?

Он впервые убеждался в том, что для него обычай не потерял своей силы. Неловкость положения непременно будет давить его. К почету, к уважению он чувствителен. За нее и за себя он еще немало настрадается.

Муж Серафимы - теперь товарищ прокурора. По доброй воле он не пойдет на развод, не возьмет на себя вины, или надо припасти крупную сумму для

"отступного".

Да и не чувствовал он себя в брачном настроении.

Брак - не то. Брак - дело святое даже и для тех, у кого, как у него, нет крепких верований.

Чего он ждал и ждал со страхом - это вопроса:

"положим, она тебя безумно любит, но разве ты застрахован от ее дальнейших увлечений?" И этот вопрос пришел вот сейчас, все под раздражающий кутеж двух мещан в коротких пиджаках и светлых картузах.

В таком настроении он не хотел спускаться к Серафиме вниз, пить чай, но ему было бы также неприятно,

125

если бы она, соскучившись сидеть одна, пришла сюда на верхнюю палубу.

Одно только сладко щекотало: чувство полной победы, сознание, что такая умная, красивая, нарядная, речистая женщина бросила для него, мужичьего сына, своего мужа, каков бы он ни был, - барина, правоведа, на хорошей дороге. "А такие, с протекцией, забираются высоко", - думал он.

XXXII

В каюте Серафимы стемнело. Она ждала Теркина к чаю и немного вздремнула, прислонившись к двум подушкам. Одну из них предложил ей Теркин. У нее взята была с собою всего одна подушка. Когда она собралась на пароход, пришлось оставить остальные дома, вместе со множеством другого добра: мебели, белья столового и спального, зимнего платья, даже серебра, всяких ящичков и туалетных вещиц, принадлежавших ей, а не Рудичу, купленных на ее деньги.

Но полчаса перед тем она проснулась и обвела своими прекрасными, с алмазным отблеском глазами голые и белесоватые стены каюты, сумку, лежавшую в углу, матрац и пикейное одеяло, добытые откуда-то Теркиным, и ей не стало жаль своей хорошей обстановки и всего брошенного добра.

Вытребовать все это от Севера Львовича не удастся, да она и не хочет. Пускай продаст и проиграет. Она ему написала, что он может распорядиться всем, как ему угодно.

Что ей в этом добре? Вася с ней! Она начала с ним новую жизнь.

- Вася, Вася! - повторяли бесслышно ее губы.

Ей неприятно только то, что он просит ее поменьше показываться на палубе. Конечно, это показывает, как он на нее смотрит! Но чего ей бояться и что терять?

Если бы она не ставила выше всего его любви, жизни с ним, она, жена товарища прокурора, у всех на виду и в почете, не ушла бы так скандально.

Для нее нет ни скандала, ни неприятностей, ни страхов, ни сожалений, ничего!..

Мужчины, видно, из другого теста сделаны, хотя бы и такие пылкие и смелые, как ее Вася. У них

126

слишком много всяких дел, всюду их тянет, не дает им окунуться с головой в страсть...

Она остановила себя. Ни в чем не желает она обвинять его. Он ее любит. Верит она и в то, что еще ни одна женщина его так не "захлестнула".

Это его выражение; оно ей нравится, как вообще всякие меткие народные слова. Они - одного поля ягода. В их жилах течет крестьянская кровь. Оба разночинцы. И это звание их не коробит. Если ему хотелось выйти в люди, добиться звания почетного гражданина, то только затем, чтобы оградить свое достоинство. "Разве можно у нас не быть чем-нибудь, говорила она себе, - если не хочешь рисковать, что тебя всякий становой оборвет, а то так и засадит в темную? Впрочем, - продолжала она рассуждать, ведь не дальше, как на прошлой неделе, она сама слышала, что на ярмарке телесно наказали такого же почетного гражданина. Возьмут, да и пропишут".

Все там, внутри, - она не могла определить, где именно: в груди или в мозгу, - говорило ей, что ее судьба бесповоротно связана с Васей. Если ей суждено

"пойматься" на этой любви, то она все в нее уложит до последней капли своих сил, страсти, ума, жизненности.

Нет для нее с того часа, как она пошла на первое свидание с Васей, разницы между своим и его добром.

И сладко ей это полное отсутствие чувства собственности.

Половина приданого пошла так же на мужа; но там деньги ухлопаны в его игрецкое беспутство, потому что она сразу не умела себя поставить, глупа была, подчинялась ему из тщеславия. И скоро начала жалеть, делать ему сцены, и до и после первой встречи с Васей.

Какая сила деньги - она теперь хорошо знала. В ее теперешнем положении свой капитал, хотя бы и маленький, ох, как пригодится! Ведь она никаких прав не имеет на Васю. Он может ее выгнать, когда ему вздумается. У матери остались, правда, дом с мельницей, но она отдала их в аренду... не Бог знает какую. Тысячу рублей, вряд ли больше. Матери и самой надо прожить.

И все-таки она не может крепко держаться ни за какие деньги, ни за большие, ни за малые.

Сейчас отдаст она Васе все до последней копейки...

Это для нее самой один из самых верных оселков того, что он для нее.

127

Ее тяготит та сумма, которую она везет с собою в дорожном мешке.

В лице Серафима ощутила внезапную теплоту, как только ее мысль перешла на эту "сумму".

Перед ней опять немая сцена. Вот мать ее вынимает из шкатулки, той самой шкатулки, что отец перед смертью велел подать к нему на кровать, большой пакет. На нем написано рукой отца с ошибками правописания: "Племяннице моей, Калерии, все находящееся в сем конверте оставляю в полную собственность.

Сумма сия, в билетах и сериях, а которая и в закладных листах, достается на ее долю, потому как приумножена на ее деньги. И прошу я племянницу мою Калерию: тетку не оставить и дочь мою Серафиму таким же манером, ежели, паче чаяния, они придут в денежное расстройство".

Все это крупными буквами было написано на свободной от печатей стороне пакета, в какие вкладываются деловые бумаги.

Они обе переглянулись; мать сломала печать и выговорила шепотом:

- Ну, Господи, благослови!

Помнится, даже перекрестилась своим раскольничьим крестом, с заносом руки вправо и влево на самый угол плеча.

Печать была крупная и не сразу подалась. В конверте оказалась подкладка из толстой марли.

Заперлись они в спальне матери. Сели обе на край постели, вытряхнули из пакета все ценные бумаги.

Много их выпало разных форматов и цвета: розовый, зеленый, голубой, желтоватый колер ободков заиграл у нее в глазах, и тогда первая ее мысль была:

"У Васи будут деньги на пароход, если он и не раздобудет у того барина".

Купоны нигде почти не были отрезаны, кроме серий.

Стали они считать, считала она, а мать только тяжело переводила дух и повторяла изредка: "Ну, ну!"

Перечли два раза. Она все записала на бумажку. Вышло, без купонов, тридцать одна тысяча триста рублей.

Мать отдала их ей все и сказала:

- Симочка!.. Мы перед Калерией немного провинимся, ежели из этих денег что удержим. Воровать мы у ней не будем. Зачем ей этакой капитал?.. Она все равно что Христова невеста... Пущай мы с тобой про то знаем. Когда нужно, окажем ей пособие.

128

В уме она к словам матери добавила:

"Двадцать тысяч Васе пригодятся. А десять мы придержим. На что Калерии больше тысячи рублей?..

На глупости какие?.. Стриженым раздавать?.."

От матери она хоронила свое решение - совсем убежать - до самой последней минуты.

Накануне она сказала ей, уезжая домой:

- Мамаша, ежели мне невмоготу будет выносить мое постылое житье с Рудичем, вы не подымайте тревоги. Вам будет известно, где я. Здесь вы жить не хотите. Вот поедете к родным. Коли там вам придется по душе, наймете домик и перевезете свое добро.

А разлетится к вам Рудич - вы сумеете его осадить.

В сумке увезла она капитал Калерии, но ничего еще не говорила об этом Васе. Он тоже молчит про то, с каким ответом уехал от Усатина. Что-то ей подсказывало, что ни с чем.

Сегодня она должна довести до того, чтобы он взял себе двадцать тысяч. Будет он допытываться, чьи это именно деньги - она скажет; а нет - так и не надо говорить. Мог и отец оставить ей с матерью.

Она еще раз и долго поглядела на мешок, потом поднялась и взяла его со стула в углу, положила на столик, под окном, спустила штору, зажгла свечу и стала ждать его так нетерпеливо, что хотела даже подняться на палубу.

Ночь совсем уже понадвинулась над пароходом.

XXXIII

Чай они пили в каюте Теркина, напротив через узкий коридорчик.

Был уже десятый час в исходе. На таком же узком откидном столике у окна чайный прибор расползся беспорядочно.

Серафима сидела на кровати, облокотясь о кожаную подушку, Теркин - на стуле, против окна. Штора была спущена. Горела одна свеча. В каюте было душно.

Разговор пошел не совсем так, как она желала.

Теркин все еще не рассказал ей подробно, с чем он возвращался от Усатина. В Нижнем они решили сейчас же переехать на чугунку, с пристани, и с вечерним скорым поездом дальше, в Москву, где она и останется, а он съездит еще раз в Нижний.

129

- У меня, - заговорил он, закуривая папиросу, там, по Яузе, в сторону от дороги к Троице, намечено местечко. Ты московские-то урочища мало знаешь, Сима?

- Совсем не знаю. Даже в Сокольниках не была.

Мы ездили в Москву зимой.

- Чудесное есть местечко... около Свиблова. На лодке можно спуститься по Яузе... Берега-то все в зелени.

Мне один человек уступит свою дачку... Ему как раз надо ехать на несколько недель в Землю Войска Донского.

- Найдем!.. По мне, пожалуй, хоть и под Нижним.

Есть прекрасные места, туда по Оке, за Соляными амбарами.

- Нет, этого не нужно, Сима!.. Особливо во время ярмарки. Никакого нет резону там оставаться.

Он немножко нахмурил брови, но тотчас же его большие глаза, со слезой, улыбнулись, и он протянул ей руку.

- Ты уж доверься мне, - выговорил он, оглядывая ее и потом подхватил ее руку, она хотела что-то достать на столике, - и несколько раз поцеловал.

От этой ласки она трепетно прильнула к нему головой и тихо, чуть слышно сказала:

- Вася! как же ты... там в Сормове покончил?..

Ведь дело-то не ждет... Пароход твой, чай, давно готов?

- Готов, - небрежно выговорил Теркин.

- Сядь сюда... поближе ко мне!

Она усадила его рядом с собою, сама пододвинулась к подушке и оставила обе руки в его руках.

- Вот так. А то я тебя совсем не чувствую...

Он негромко рассмеялся и взял ее за талию.

- Должно быть, тот барин... там на низу... не при деньгах?

Теркин помолчал.

- Зачем нам с тобой, Сима, о делах перебирать!..

Это еще успеется. Какая тебе в этом сладость?..

- Нет!.. Ты напрасно, Вася! - Она выпрямила стан и поглядела на него вбок. - Все, что ты и твои заботы, планы - это и моя жизнь. Больше у меня нет никакой, да и не будет!

Ее голос, низковатый и слегка вздрагивающий, проникал в него и грел. Так может звучать только беззаветная любовь.

130

И чего ему скрытничать?.. Ведь это - самолюбие мужчины, не что другое... Не хочется сказать прямо:

"Да, я потерпел осечку и денег у меня нет, и вряд ли я их добуду в течение августа".

У него всегда второе душевное движение лучше первого. И в эту минуту и во скольких случаях жизни он так вот и ловил себя и поправлял.

- Что ж! - вымолвил он, тряхнув головой. Лгать не хочу. Усатин теперь и сам так запутался, что дай Бог от уголовщины уйти.

- Как так?

Он рассказал ей просто, что видел и слышал от Дубенского и самою Усатина.

- Покачнулся, значит? - спросила она и опустила голову.

- Этого мало, Сима. Покачнулся не в одних делах... а в правилах своих. Это уж не прежний Усатин.

Мне прямо посул сделал, чтобы я его прикрыл... дутым документом.

Он с большим оживлением рассказал и про "подход"

Усатина..

- Разумеется... ты отказался. Нешто ты пойдешь на это?.. Другие пойдут, а не ты.

Губы ее прикоснулись к его лбу.

И она подумала в ту же минуту:

"Не примет он наших денег. Будет доискиваться, не украли ли мы их у Калерии?"

Это ее смутило, но она не дала смущению овладеть собою и снова прижалась к нему.

- Вася!.. Беда не велика... Деньги найдутся.

Он поглядел на нее быстро и отвел глаза.

Ему бы следовало сейчас же спросить: "Откуда же ты их добудешь?" - но он ушел от такого вопроса.

Отец Серафимы умер десять дней назад. Она третьего дня убежала от мужа. Про завещание отца, про наследство, про деньги Калерии он хорошо помнил разговор у памятника; она пока ничего ему еще не говорила, или, лучше, он сам как бы умышленно не заводил о них речи.

То была в нем деликатность. Он так объяснял это.

Но теперь приходилось сделать два-три вопроса, от которых не следовало бы отвертываться, если поступать по строгой честности.

- Видишь... - продолжала Серафима тихо, но тревожнее, чем бы нужно. - После отца осталось... больше,

131

чем мы с мамашей думали... И никакого завещания он не оставил.

- Не оставил? - переспросил Теркин и вскинул на нее глаза.

- Ей-же-ей!.. Никакого! - почти вскрикнула она и схватила его за руку. - Никакого завещания... Он при мне, еще тогда, как ты уехал к Усатину, велел подать шкатулку и рассказал...

Она как будто запнулась.

"А деньги Калерии?" - подсказал себе Теркин.

- Однако... выражал свою волю... устно или...

оставил для передачи... твоей двоюродной сестре?..

- Вася! - еще порывистее перебила его Серафима и положила горячую голову на его левое плечо. Зачем ей деньги?.. Я уж тебе говорила, какая она...

И опять же отец и к ней обращается.

- Значит, есть завещание?

- Нет, я тебе покажу... просто на пакете написано... И прямо говорится, чтобы она поделилась и с матерью, и со мною.

- Однако... капитал оставлен прямо ей... Стало, ее деньги были в оборотах отца, и он, как честный человек, не пожелал брать греха на душу.

- Вася! Милый! Зачем так ставить дело?.. Маменька и я вольны распорядиться этими деньгами, как нам совесть наша скажет... Мы не ограбим Калерии. Да она первая, коли на то пошло, даст нам взаймы.

- Это дело десятое, Сима!

И он почувствовал, что подается.

- Но я так, из рук в руки от тебя, одной тысячи не приму, пока ты к ней не обратишься... Да и то мне тяжко будет одолжаться из такого источника.

- Это почему?

На ресницах ее заблестели две крупные слезинки.

- Тебе стыдно... Ты гнушаешься. Источник нехорош!..

Спасибо!..

Она готова была разрыдаться.

- Сима! Разве я в таком смысле?.. Ты не понимаешь меня!

Его сильные руки обнимали ее... Она под его ласками утихла сразу.

- Нет!.. Позволь!.. Позволь!

Серафима вскочила, взяла дорожный мешок, торопливо отперла ключиком и достала оттуда пакет.

132

Теркин следил за ней глазами. Он не мог подавить в себе вопроса: какая сумма лежала там?

- Вот, милый, смотри... и подпись отца.

- Я читать не стану... Уволь... Я верю тебе.

Ее руки, вздрагивая, начали вынимать из пакета ценные бумаги.

"Стало, они печать-то сломали?" - спросил мысленно Теркин, но не выговорил вопроса вслух.

Вся койка на том месте, где Серафима сейчас сидела, покрылась сериями, билетами и закладными листами.

- Тут с лишком на тридцать тысяч... Вася! Ты видишь... во всяком случае, останется еще, ежели и взять сейчас двадцать.

И, не давая ему говорить, она вынула две сумки из замши.

- Милый!.. Сделай ты мне одолжение... Уложим все это в сумки, разделим поровну и наденем на грудь.

Мало ли чт/о может случиться в дороге... Этого-то ты мне не можешь отказать.

Она все так же порывисто накинула ему на шею одну из сумочек и стала складывать билеты.

Теркин глубоко вздохнул.

XXXIV

Сильнейший толчок разбудил его и заставил привскочить. Он спал крепко. Прошло более двух часов, как он вернулся от Серафимы с замшевым мешком на груди.

В первые три-четыре секунды он не мог определить, что это такое за толчок. Рука его потянулась к столику за спичками.

В каюте было совсем темно.

Но сейчас же догадался он, что стряслась беда.

На палубе и по всему корпусу парохода возрастающий шум; где-то затрещало; крики и беготня; режущее шипение паров.

"Тонем!" - мгновенно решил он, встал на ноги, успел зажечь свечу и натянуть на себя пиджак. Он спал в жилете и одетый, прикрываясь пледом. Под подушкой лежал его бумажник. Он сунул его в боковой карман и ощупал замшевую сумку.

"Здесь!" - радостно подумал он и, ничего не захватив с собою, рванулся из своей каюты.

133

Он уже переживал минуты настоящей опасности и знал, что не теряется. В голове его сейчас же становилось ясно и возбужденно, как от большого приема хины.

Надо спасти себя, Серафиму и деньги, а на все прочее добро махнуть рукой... С ним был чемодан и мешок... С нею также.

Он уже сообразил, - на это пошло пять секунд, что удар нанесен каким-нибудь встречным пароходом, что ударило в носовую часть и наверно проломило ее.

Каюты пассажиров второго класса наверно уже затоплены. Может взорвать и паровик.

- Серафима Ефимовна! Серафима Ефимовна!..

Он стучал в дверку ее каюты и тряс ее за ручку.

- Ты, Вася? - спросонья откликнулась она.

- Тонем! Выбегайте! Коли раздеты, все равно!..

Он поглядел влево, где была дверь на палубы. Тот край парохода еще не затонул.

В их коридорчике пассажиров, кажется, не было.

На палубе гам возрастал. Пронеслись над ним слова в рупор:

- Что ж вы, разбойники! Наутек? Спасай пассажиров!

Черти! Слышите аль нет?..

Теркин соображал так же ясно и возбужденно, - а руками продолжал трясти ручку двери, - что пароход, налетевший на них, уходит, пользуясь темнотой ночи, и так у него закипело от этой подлости, что он чуть не выскочил на палубу.

Серафима отомкнула задвижку. Она была полуодета, с расстегнутым лифом пеньюара.

- Что такое?

В полутемноте он не мог разглядеть ее лица, но голос не выдавал большого переполоха.

- Спасаться надо, Сима! Вот что...

- Тонем?

- Наскочил пароход!..

Она начала хватать платье, мешок.

- Ничего с собой не брать! - почти грозно крикнул он и потянул ее за руку. - Мешок на тебе... тот...

замшевый?

- На мне, - ответила она перехваченным звуком, но он почуял, что она в обморок не упадет и будет его слушать.

- Как же, Вася, весь багаж погибнет?

Он даже ничего не ответил и потащил ее за собой.

134

В его голове уже всплыла совершенно отчетливо фигура спасательного обруча с названием парохода, который он вчера видел на корме. Всего один такой обруч и значился на "Сильвестре".

Первым движением Теркина было броситься к корме и схватить обруч... Он сделал это в темноте, держась другой рукой за руку Серафимы.

На верхней рубке капитан, спросонья выскочивший в одном белье из своей каюты, его помощник, рулевые -

метались, кричали в рупор, ругались с пассажирами.

Вода хлынула через пролом в каюты второго класса и затопила правую часть палубы, проникла и в машинный трюм.

В темноте народ бегал, ахал, бранился скверными словами; татарки ревели; какой-то купец вопил благим матом:

- Голубчики! Православные!.. Отпустите душу на покаяние! Тысячи не пожалею!

- Катер! - крикнул сиплым надорванным звуком кипитан.

О нем в первые минуты все забыли, но Теркин вспомнил. Накануне он, ходя наверху, подумал: "Еще слава Тебе, Господи, что один катер имеется; на иных пароходах и того нет!"

И все, как ополоумевшее стадо, бросились к катеру, подтянутому у одного из бортов кормовой части.

Одними из первых подбежали к нему Теркин и Серафима.

Теркин впоследствии не мог бы рассказать, как этот катер был спущен на воду среди гвалта, давки и безурядицы; он помнил только то, что ему кого-то пришлось нечаянно столкнуть в воду, - кажется, это был татарчонок музыкант. В руках его очутился топор, которым он отрубил канат, и, обхватив Серафиму за талию, он хотел протискаться к рулю, чтоб править самому.

Пароход, проломивший им нос, утекал предательски.

Капитан, вместо того, чтобы воспользоваться минутой и на всех парах подойти как можно ближе к плоскому берегу, продолжал ругать в рупор утекавший пароход, который наконец остановился, но саженях в тридцати.

Вся правая половина была уже затоплена. И катер не мог отчалить сразу: запутался за какой-то канат.

135

В него все еще прыгал народ, обезумевший от страха, но многие падали мимо, в воду.

Теркин не помнил и того, когда именно, сейчас же или минуты через три-четыре, катер накренило и половина спасавшихся попала в воду.

С этой минуты все у него осталось в памяти до мелочей.

- Вася!.. Я здесь!.. - раздалось около него.

Его руки точно каким-то чудом охватили стан Серафимы. Она вся вздрагивала, держась за его плечо, приподнялась в воде и крикнула:

- Плывем!..

Спасательный снаряд был еще на нем. Оба они умели плавать; он даже славился еще в гимназии тем, что мог доплывать без усталости до середины Волги.

- На тебе мешок? - спросил он, овладев собой окончательно.

- На мне!..

Платье мешало им, прилипло к телу, тянуло на дно, но их подхватила обоих разом могучая страсть к жизни; они оба почуяли в себе такую же могучую молодость и смелость.

Позади раздавались крики утопавших, Теркин их не слыхал. Ни на одно мгновение не заговорило в нем желание броситься к тем, кто погибал, кто не умел плавать. Он спасал Серафиму, себя и оба замшевых мешка. Подруга его плыла рядом; он снял с себя обруч и накинул на нее. В обоих чувство жизни было слишком цепко. Они должны были спастись и через три минуты находились уже вне опасности. До берега оставалось десяток-другой саженей.

- Вася!.. Милый!.. - повторяла Серафима, набираясь дыхания.

Ее руки и ноги усиленно работали, голова поднималась над уровнем воды, и распустившиеся волосы покрывали ей почти все лицо. Они были уже в нескольких аршинах от берега. Их ноги начали задевать за песок.

Можно было идти вброд.

- Милый!.. Ты со мной!.. И деньги не пропали...

Твои теперь деньги!.. Слышишь, твои!..

Она глубоко вздохнула, и враз они стали на ноги.

Но вода была им по пояс.

Сзади слышались крики и удары весел о воду.

136

XXXV

Густое облако разорвалось вдоль, и через узкую скважину выглянул месяц.

Впереди, невдалеке от низменного берега, чуть-чуть отделялись от сумрачного беззвездного неба стены обгорелого собора с провалившимся куполом. Ниже шли остатки монастырской ограды. Теркин и Серафима, все мокрые и еще тяжело дышащие, шли на красный огонек костра. Там они обсушатся.

- Робинзоны? А? Сима? - спросил на ходу Теркин.

Серафима рассмеялась. Все это было так ново.

Могли погибнуть и не погибли. Деньги целы и невредимы. И костер точно для них кто-то разложил.

Давно ей не было так весело. Ни одной минуты не пожалела она о всех своих туалетах, белье, вещах.

Теперь это все затоплено. Пускай! Дело наживное.

- Да, Вася!.. Ты - Робинзон! Я - Пятница! - выговорила она и вздрогнула.

- Что, лихорадит? - спросил он заботливо.

- Побежим!

Они пустились бежать. Спасательный обруч она бросила, как только вышла на берег. И Теркина начинала пробирать дрожь. Платье прилипло еще плотнее, чем в воде. В боковом кармане визитки он чувствовал толстый бумажник, в нем лежали взятые на дорогу деньги и нужные документы. И к груди, производя ощущение чесотки, прилипла замшевая большая сумка с половиной всей суммы, спасенной ими обоими.

Пробежались они с четверть версты.

Вот они и у костра. Его пламя вблизи лизало яркими языками рогожные стенки шалаша. Около костра, спинами, сидело двое.

- Бог помочь, ребята! - крикнул Теркин.

Сидевшие у костра обернулись.

Один - старичок, крошечного роста, сморщенный, беззубый, в низкой шляпенке, отозвался жидким голоском:

- Откуда Бог несет?

Другой был паренек лет семнадцати, в рваном полушубке, но в сапогах. Его круглое белое лицо, еще безбородое, краснело от пламени костра. Он что-то палочкой переворачивал по краям костра, где уже лежала зола.

137

- Присесть можно? - спросил Теркин. - А, православные?

- Нешт/о!.. Садись...

- Вы, никак, рыбаки? - спросил он старика.

- Займаемся по малости.

Теркин посадил Серафиму. Свою визитку он сбросил и повесил ее на угол шалаша.

Оба они, все еще веселые и возбужденные, начали греться. От них пошел пар. Рыбаки оглядывали их: старик - исподлобья, парень - во все глаза; он даже перестал переворачивать то, что лежало под золой.

- Небось картошку печете? - спросил Теркин, угадав то, что делает парень.

- Нешто, - прошамкал старик. - А вы откуда будете?

- Потонули, дедушка. С парохода! - звонко ответила Серафима и рассмеялась.

Она сидела боком к костру, вытянув ноги. Туфли удержались на ее ногах; она их сняла и поставила на золу.

- Ишь ты! - вымолвил старик.

Теркин начал рассказывать, как на них налетел пароход и они пошли ко дну, как спаслись вплавь.

- Пресвятая Богородица!

Старик перекрестился.

- Значит, как есть?.. Все потравили, ваше степенство? -

спросил паренек.

Теркин понял, что тот принимал его за купца.

- Как есть, - повторил он. - А картошка-то, малый, у тебя, поди, готова? Вот барыню-то угостил бы!..

- С нашим удовольствием, - добродушно ответил парень.

Через полчаса Серафима спала в шалаше, под визиткой Теркина, высохшей у костра. Он сам сидел, прикрывшись рогожей, и поддерживал огонь.

Мужиков не было видно. Парня он услал в город Макарьев. Развалины его монастыря и ярмарочные здания виднелись отсюда. Город лежит позади, и его не видно было. Теркин узнал от рыбаков, что в городе

"настоящей гостиницы" нет, а только постоялые дворы.

Даже свежей булки трудно достать иначе, как в базарные дни, когда их привозят из-за Волги, из Лыскова, где живет и "все начальство". Но паренек оказался шустрый. Теркин дал ему мелочи, - карманные его деньги, точно чудом, не выпали из панталон,

138

и наказал: найти ямщика с тарантасиком или с тележкой почище, и приехать сюда, и захватить, коли не добудет попоны или ковра, хоть две рогожки, прикрыть барыню. Парень, - его звали "Митюнька", обещал все это доставить "в наилучшем виде" и к рассвету.

Старичок пошел к лодке улаживать снасть. И ему Теркин сунул в руку двугривенный.

С теплом большая истома стала разбирать его у костра. Но он боролся с дремотой. Заснуть на берегу в глухом месте было рискованно. Кто знает, тот же беззубый мужичок мог вернуться и уложить их обоих топором.

Да и паренек, кто его знает, мог привести с собою из города пару молодцов, тоже не с пустыми руками.

Курить было нечего. Папиросница осталась в каюте. На душе у него младенчески тихо и ясно. Он даже не особенно рад своему спасению. Ему теперь кажется, что он должен был во всяком случае спастись. Такой пловец, как он!.. Удар пришелся по носовой части, каюта не была сразу затоплена.

Да, но Серафима?.. Его находчивости обязана она тем, что лежит теперь в шалаше и спит детским сном.

Спокойно, самоуверенно мысли о превосходстве мужчины проникали в его голову, Где же женщине против мужчины!.. Ехала бы она одна? И деньги потеряла бы. Наверно!.. Без платья, без копейки, без паспорта...

Должна была бы вернуться к мужу, если б осталась в живых.

"Без паспорта, - мысленно повторил он. - А по какому виду будет она теперь проживать? Ну, на даче можно неделю, другую протянуть. Дать синенькую местному уряднику - и оставят тебя в покое. Но потом?"

Ему неприятно, что такие житейские вопросы

("каверзные", - выговорил он про себя) забрались в него.

Он не мог отдаться одной радости от сознания, что она жива, спасена им, лежит вон в шалаше, что ее судьба связана с его судьбой, и никому не принадлежит она, кроме него.

Дремота опять подкралась к нему, и "каверзные"

вопросы уходили...

Ему представились, всплыли внезапно, как всегда в полузабытье, обе "рожи" мужиков: круглые щеки

"Митюньки", с козырьком фуражки, переломленным

139

посредине лба, и морщинистое маленькое лицо старика, в низкой шляпенке, с курчавыми седеющими волосами, в верблюжьем зипуне.

Они - мужики настоящие, заволжские. И ему приятно, что к ним он не почувствовал жуткого недоверия, не съежилось его сердце, как всегда бывает с ним от прикосновения простого народа, особливо на Волге.

Эти же рыбаки дали им с Серафимой обогреться, накормили картошкой. Митюнька побежал в город, добудет лошадей.

"Все мужики!" - тихо, улыбаясь, выговорил Теркин, щуря глаза на огонь.

И ему вспомнилась сказка Салтыкова о двух генералах, попавших на необитаемый остров.

"Ну, нет, я бы нашелся, - уверенно подумал он. Во мне не барская, а крестьянская кровь небось!.. Избу срубим, коль на то пошло!"

Глаза его начали слипаться. Дрова потрескивали.

XXXVI

Извозчичья пролетка остановилась, не доезжая Воскресенских ворот, у правого тротуара, идущего вдоль Исторического музея, в Москве.

Теркин выскочил первый и высадил Серафиму.

Только вчера "обмундировались" они, как шутя отзывался Теркин. Он купил почти все готовое на Тверской и в пассажах. Серафима обшивалась дольше, но и на нее пошло всего три дня; два платья были уже доставлены от портнихи, остальное она купила в магазинах. Ни ей, ни ему не хотелось транжирить, но все-таки у них вышло больше шестисот рублей.

- Вот эта? - спросила Серафима и указала свободной рукой на часовню.

День стоял очень жаркий, небывалый в половине августа. Свету было столько на площадке перед Иверской, что пучки восковых свеч внутри часовни еле мерцали из темноты.

- Эта самая, - ответил Теркин.

Серафима никогда не бывала тут или если и проезжала мимо, то не останавливалась. Она всего раз и была в Москве, и то зимой.

Тогда она в "это" не входила. Родители не наказывали ей ставить свечу, и мать, и отец даже

140

в единоверии "церковным" святыням не усердствовали.

И Теркин сегодня утром, - они стояли на Мясницкой в номерах, - немало удивился, когда Серафима сказала ему:

- Прежде всего заедем к Иверской.

Правда, они собрались осмотреть Кремль, Грановитую палату и дворец, пройтись назад Александровским садом и завтракать у Тестова, но об Иверской, для того, чтобы прикладываться к иконе, речи не было.

В Теркине в последние годы совсем заглохли призывы верующего. Больше пяти лет он не бывал у исповеди. Его чувство отворачивалось от всего церковного. Духовенства он не любил и не скрывал этого;

терпеть не мог встретить рясу и поповскую шапку или шляпу с широкими полями.

Когда, в первый вечер их знакомства, Серафима дала ему понять, что она ни к православию, ни к расколу себя не причисляет, это его не покоробило. Напротив!

Сегодня приглашение поклониться Иверской удивило его, но не раздражило.

"Что ж, - подумал он тотчас же, - дело женское!

Столько передряг пережила, бедная!.. От мужа ушла, чуть не погибла на пароходе, могла остаться без гроша...

Все добро затонуло. Вот старые-то дрожди и забродили...

Все-таки в благочестивом доме воспитана"...

Ему даже это как будто понравилось под конец.

Натура Серафимы выяснялась перед ним: вся из порыва, когда говорила ее страсть, но в остальном скорее рассудочная, без твердых правил, без идеала. В любимой женщине он хотел бы все это развить. На какой же почве это установить? На хороших книжках? На мышлении? Он и сам не чувствует в себе такого грунта. Не было у него довольно досуга, чтобы путем чтения или бесед с "умственным" народом выработать себе кодекс взглядов или верований.

Так он ведь мужчина; у него всегда будет какой ни на есть "царь в голове", а женщина, почти каждая, вся из одних порывов и уколов страсти.

На паперти часовни в два ряда выстроились монахини.

Богомольцы всходили на площадку и тут же клали земные поклоны. Серафима никогда еще в жизнь свою не подходила к такому месту, известному

141

на всю Россию. Она не любила прикладываться когда мать брала ее в единоверческую церковь, и вряд ли сама поставила хоть одну свечу.

Ему не хотелось допытываться, почему она захотела быть у Иверской. Ведь не из одного же любопытства!..

На паперти она не делала поклонов и даже не перекрестилась, но проникла в часовню и там опустилась на колени.

Теркин оставался у паперти.

Молча поднялись они к Никольским воротам под руку.

В Кремле пробыли они больше часа, осмотрели соборы, походили и по Грановитой палате; во дворец их не пустили.

В двенадцатом часу возвращались они пешком по главной аллее Кремлевского сада. Им обоим хотелось есть. Кремль оставил в них ощущение чего-то крупного, такого, что не нуждается ни в похвалах, ни в обсуждении.

Вся внутренность Успенского собора стояла еще у Серафимы перед глазами: громадный, уходящий вверх иконостас, колонны, тусклый блеск позолоты, куда ни кинешь взгляд, что-то "индийское", определила она, когда вышла на площадь к Красному крыльцу.

Грановитая палата ее немного утомила и не прибавила ничего нового к тому, с чем она выходила из Успенского собора.

- Так мы "под машину"? - спросил ее Теркин.

Они уже миновали темный проход под мостом, ведущий от Троицких ворог к башне "Кутафье", направляясь к Тестову.

Он прижимал локтем ее руку и заглядывал ей под шляпу, такую же темную, с большими полями, как и та, что погибла со всем остальным добром на пароходе

"Сильвестр".

У него на душе осталось от Кремля усиленное чувство того, что он "русак". Оно всегда сидело у него в глубине, а тут всплыло так же сильно, как и от картин Поволжья. Никогда не жилось ему так смело, как в это утро. Под рукой его билось сердце женщины, отдавшей ему красоту, молодость, честь, всю будущность. И не смущало его то, что он среди бела дня идет об руку с беглой мужней женой. Кто бы ни встретился с ними, он не побоится ни за себя, ни за беглянку.

142

Вот сейчас будут они сидеть в трактире, в общей зале, слушать "машину", есть расстегаи на миру: смотри, кто хочет.

- Под машину! - задорно повторила Серафима и остановила его перед большими воротами. - Погляди, Вася, какая эта Москва характерная! Прелесть!

И так им обоим сделалось молодо, что они готовы были пуститься назад по липовой аллее в горелки.

Снизу от экзерциргауза грузно скакал с форейтером зеленый вагон конки, грохотал и звенел, так же задорно и ухарски, как и они оба чувствовали себя в ту минуту.

- А позавтракаем, - подхватил Теркин, - сейчас сядем на конку и в Сокольники. Видишь, вон станция.

Завтрак их "под машиной" затянулся до третьего часа. Было все так же жарко, когда они, пройдя подъезд, остановились у станции поджидать вагона к Сухаревке и дальше до Сокольников.

На Теркине был светлый пиджак нараспашку.

В правом боковом кармане лежал бумажник с несколькими нужными письмами, одной распиской, книжкой пароходных рейсов его "Товарищества" и рублей до четырехсот деньгами.

Еще у Тестова Серафима заметила ему:

- Вася, смотри, как у тебя бумажник отдулся.

- Ничего! - небрежно заметил он. - Я еще не помню, чтобы меня обокрали. А я ли не езжал!..

Подполз вагон снизу. Дожидалось несколько человек.

Только что Теркин вошел в вагон и Серафима за ним следом, как их спереди и сзади стеснили в узком проходе вагона: спереди напирал приземистый мужчина в чуйке и картузе, вроде лавочника; сзади оттеснили Серафиму двое молодых парней, смахивающих на рабочих.

- Что вы толкаетесь!.. С ума сошли! - крикнул Теркин.

Чуйка пролезла мимо него на заднюю площадку.

- Садись! Место есть! - сказал Теркин Серафиме и почему-то инстинктивно схватился за боковой карман.

Бумажник его выхватили.

- Держи!.. Жулики! Бумажник! - крикнул он тотчас же и бросился из вагона.

142

Вышла суматоха. Многие видели, как два парня побежали на Тверскую. Чуйка исчезла, должно быть, юркнула в ворота дома Московского трактира.

- Городовой! - крикнул Теркин, не растерявшись.

Городового близко не оказалось.

XXXVII

- Вот не угодно ли просмотреть фотографии известных карманщиков?

Офицер положил перед Теркиным на подоконник большой, уже потрепанный альбом и лениво пошел в другую комнату.

Теркин присел на стул и откинул покрышку альбома.

Позади его у стола, где сидел другой полицейский офицер, шло разбирательство. Хриплый мужской голос раздавался вперемежку с женским, молодым, жирным и высоким.

- Ах, как не стыдно так говорить! - жалобно протянул женский голос.

- А то как же? - зло перебил мужской. - Известно, платье ты заложила... Небось где оно нашлось?

В портерной?

- Иван Дорофеич! Бога вы не боитесь!.. У вас девушки и без того точно колодницы какие! Господи!

Раздалось всхлипывание.

- Мели еще! Паскуда!

- Постойте, любезнейший! - проговорил голос полицейского.

Не оглядываясь, Теркин понял, кто тут тягался перед "поручиком", - содержатель "дешевого" дома с своей "девушкой", откуда-нибудь из Пильникова или от Яузского моста. Он слыхал про эти места, но сам никогда там не бывал.

Разбирательство мешало ему уйти в рассматривание фотографий московских карманников. Да он и не надеялся найти портрет жулика, что выхватил у него бумажник два дня назад.

Лицо и телесный склад того, видом лавочника, который толкал его спереди, достаточно врезались ему в память: рябинки по щекам, бородка с проседью, круглые ноздри; кажется, в одном ухе сережка. Но он ли выхватил у него бумажник или один из тех парней, что напирали сзади? А тех он не мог бы распознать, не

144

кривя душой; помнит только лиловую рубаху навыпуск одного из них, и только.

Да и вообще он ни крошечки не верит в успех дознания и поисков. Он даже не очень охотно давал показание в участке, где продиктовал текст заявления, появившегося на другой день в газетах. А сегодня, когда он подал новое письменное заявление начальнику сыскной полиции, вон в той большой комнате, ему хотелось сказать:

"Извините за беспокойство. Ведь из этого ничего не выйдет".

Начальник задал ему два-три вопроса строгим голосом, с унылым взглядом человека, которому такая

"пустяковина", как кража из пиджака четырехсот рублей, нимало не занимательна.

И потом, когда он говорил с офицером, пригласившим его ознакомиться с альбомом известных карманников и других воров, ему еще яснее стало, что "ничего из этого не выйдет".

- У вас и документы были в бумажнике? - спросил его офицер. - Паспорт?

- Паспорта не было; но два-три письма деловых...

И расписка одна...

- Денежная?

- Да, денежная.

Офицер усмехнулся и посмотрел вбок.

- Видите... У здешних жуликов бывает иногда такая повадка. Деньги они прикарманят, а ежели бумаги, паспорты и другое что - в почтовый ящик опустят, который поближе.

- Честность, значит, есть... своего рода джентльменство.

- Как видите.

- А на этот раз они не рассудили так поступить?

- Почтовое ведомство нам препроводит... коли что найдется в ящиках.

Все это говорилось тоном совершенного равнодушия.

Теркин глядел на офицера и думал, какая ему, должно быть, тоска на этой постылой службе...

Воспитывался он, наверно, в юнкерском училище, вышел в драгуны, по службе не повезло, куда же идти?..

В полицию. Смыслил он в лошадях, в хорошей езде, книжки почитывал, барышень умел смешить, ну, в картишки... А тут надо интересоваться нравами и повадками "господ жуликов", принимать к сердцу всякую

145

обывательскую неприятность, постоянно работать головой, изощрять свою память и наблюдательность.

Тосчища!

Альбом, развернутый перед Теркиным на подоконнике, держался не в особенном порядке. Нижние карточки плохо сидели в своих отверстиях, не шли сплошными рядами, а с промежутками. Но все-таки было много всякого народа: мужчин, женщин, скверно и франтовато одетых, бородатых и совсем безбородых, с скопческими лицами, смуглых и белобрысых.

И фамилии показывали, что тут стеклись воры и карманники с разных русских окраин: мелькали польские, немецкие, еврейские, хохлацкие фамилии.

На одной фамилии Теркин остановился.

- Кашица, - прочел он вслух.

Такой фамилии он еще никогда не слыхал.

Карманник Кашица снят был в шапке и в чуйке с мерлушковым воротником. И, вглядываясь в него, Теркин подумал:

"А ведь тот был в этом роде".

Сходство с жуликом, толкавшим ею в вагон конки, показалось ему довольно близким: как будто есть и рябины, и бородка такого же рисунка; в глазах что-то, оставившее след в памяти.

Больше минуты вглядывался он в лицо Кашицы...

И похож и не похож!..

- Ну, что?.. Не признали никого? - раздался сзади молодой басистый голос поручика.

Теркин обернулся.

- С одним как будто есть сходство. И фамилия у него такая курьезная, - Кашица.

- Очень может быть... коли он на свободе... Это узнать не трудно.

Теркин встал.

- Нет, поручик, положительно утверждать не могу...

Если бы дошло до судебного разбирательства не присягну...

- Уж это ваше дело!..

Теркину пришла мысль о сыщике.

- Всего бы лучше... - сказал он вполголоса, - на сыщика руку наложить. Хороший процент ему...

- Без сыщика и не обойдется... - уклончиво ответил офицер и спросил, поворачиваясь на каблуках: - Адрес ваш изволили оставить?

- Как же!

146

Он дал адрес меблированных комнат, откуда сегодня же они должны были переехать за город.

Потянуло поскорее уйти из душных низких комнат сыскного отделения, разом "поставить крест" на своей потере, хотя, ввиду близких больших платежей, деньги на карманные расходы были бы весьма и весьма не лишние.

Воздух этих комнат, пропитанный запахом канцелярской пыли, сургуча и сапожной кожи, хватал его за горло. Он много видал видов, но редко попадал в такие места, как полицейские участки, съезжие дома,

"кутузки". В настоящей тюрьме или остроге и совсем не бывал, даже в качестве посетителя.

Гадливое чувство поднималось в нем... Все тут пахло развратом, грязью самой мелкой плутоватости и кровью зверских убийств. Лица сновавших полицейских, унтеров, каких-то подозрительных штатских в темной и большой передней наполнили его брезгливой тревогой и вместе острым сознанием того, как он в душе своей и по всему характеру жизни и дел далек от этого трущобного царства.

На крыльце садика, куда выходил фасад здания, Теркин, только что надевший шляпу в сенях, опять снял ее, как делают невольно, выходя из духоты на свежий воздух.

Но на дворе было едва ли не жарче, чем в комнатах сыскного отделения.

Он остановился и поглядел на переулок сквозь решетку забора... Там стояли два извозчика... Из-за соседних домов искрился крест какой-то близкой церкви.

Вдруг его что-то пронзило. Ощущение было ему давно известно. Несколько лет, когда он просыпался, первой его мыслью являлись внутренние слова: "тебя секли в волостном"... И краска вспыхивала на щеках...

Иногда это заменялось картиной сумасшедшего дома и уколом совести в форме слов: "ты носил личину".

И тут совершенно так же, с внезапным приливом к щекам, он услыхал внутри себя вопрос:

"А ты чем лучше карманника Кашицы?"

Вопрос переплелся тотчас же с вереницей устыжающих мыслей: о деньгах Калерии, о платеже за пароход.

Ведь он уже пошел на сообщничество с Серафимой.

На груди его замшевая сумка и в ней деньги, нужные для того, чтобы спустить на воду пароход "Батрак".

147

XXXVIII

Пастух заиграл на длинной берестовой трубе.

Под этот звук проснулся Теркин...

Он лежал в мезонине дачи, переделанной из крестьянской избы. Сзади, из балконной двери на галерейку, в отверстие внутренней подвижной ставни проходил луч зари. Справа окно было только завешено коленкоровой шторой. Свет уже наполнял низкую и довольно просторную комнату, где, кроме железной кровати, стояли умывальник и шкап для платья да два стула.

Особая деревенская тишина обволакивала его. Звук трубы делал ее еще ощутительнее. Пастух играл совсем так, как бывало в селе Кладенце, когда надо было выгонять корову.

Он лежал с полузакрытыми глазами и прислушивался.

Давно ему не приводилось просыпаться так рано на деревенском просторе. Думать, соображать, отдаваться заботам дня, заглядывать в будущее - не хотелось.

Внизу почивает Сима. Там спаленка тесная, в одно окно и с такой же узкой железной кроватью. Он мог бы ночевать внизу. Но на этом он не без умысла не настаивал, что, кажется, ей не очень понравилось.

Но он находил, что так лучше. Прислуга может принимать их за мужа и жену, но все-таки пристойнее не давать повода к лишним разговорам.

Да и не это одно. Зачем сразу повторять супружескую жизнь... "перины, подушки", - как он выражался в этих случаях.

Так он думал вчера, когда они улаживали свое дачное житье, а теперь его полудремота переходила от ощущений утра к чувству тихого довольства и ласки, обращенной на подругу.

Перестал играть пастух. Протянулось несколько минут. Из-за реки долетело блеянье. Где-то калитка скрипнула на ржавых петлях. Дергач задергал в низине. И еле-еле схватывало ухо звуковое трепетание жаворонка.

Рубиновый отсвет пропал. Мягкий сноп света залил комнату.

- Нечего валяться! - выговорил вслух Теркин и сбросил с себя пикейное одеяло.

Все внизу спало глубоким сном: Серафима, горничная, кухарка, даже кухонный мужик, взятый из местных крестьян.

148

Теркин наскоро умылся и, накинув на себя пальто прямо поверх рубашки и в туфлях, спустился на цыпочках по узкой лесенке, которая вела на заднее крыльцо.

Емко втянул он в себя воздух на холодке зардевшегося утра.

Особенной свежестью росы еще отзывался этот воздух. Ночи стали уже холодные, и вниз по лощине, куда Теркин повернул по дороге в овражек, белая пелена покрывала озимые всходы. И по деревьям овражка ползли разрывчатые куски жидкого тумана.

Как ему жаль было ружья и собаки! Они остались там, на Волге, в посаде, где у него постоянная квартира, поблизости пароходной верфи. Там же и все остальное добро. На "Сильвестре" погибла часть платья, туалетные вещи, разные бумаги. Но все-таки у него было такое чувство, точно он начинает жить сызнова, по выходе из школы, с самым легким багажом без кола, без двора.

Да "кола и двора" у него и до сих пор как следует нет. Из крестьянского общества он давно уволился.

Домишко Ивана Прокофьича после смерти старухи отдал в аренду, потом продал.

А захотелось ему в эту минуту, когда он спускался к овражку, владеть землей, да не здесь, а на Волге, с усадьбой на горе, с парком, чтобы в лесу была не одна сотня десятин, и рыбная ловля, и пчельник, и заливные луга, свой конский завод.

И вспомнилось ему, как он еще мальчуганом гостил с отцом в промысловом селе "Заводное", вверх по Волге в соседней губернии, на луговом берегу, и как он забирался на колокольню одной из двух церквей и по целым часам глядел на барскую усадьбу с парком, который спускался вниз к самой реке. Все внутри его пылало жаждой обладать таким угодьем, сделаться богатеем и купить у господ всю их "дачу" вместе с дремучими лесами. Он не знал этих господ, а не любил их. И тогда в доме уже никто не жил. Цветник и парк стояли в забросе. У него сердце болело за все это приволье.

И вот теперь перед ним открывается даль владельческого обладания. Через два-три дня он поедет в Нижний вносить за "Батрака" двадцать тысяч и спускать пароход на воду, делать свой первый рейс вверх по Волге. Он проедет мимо того села Кладенца, где

149

его секли, и мимо той усадьбы, где строевые леса стоят в глубине.

Глаза Теркина мечтательно глядели вдоль лощины, откуда белая пелена уже исчезла под теплом утренних лучей. Он стал припоминать свои детские ощущения, когда он лазил на колокольню села Заводное. Тогда такая усадьба казалась ему чем-то сказочным, вроде тех сокровищ и чертогов, что вставали перед ним, еще перед поступлением в гимназию, над разрозненной частью "Тысячи и одной ночи".

А теперь это было если неосуществимо сегодня-завтра, то возможно, вероятно, если "Батрак" принесет с собой удачу. Пароход, участие в "Товариществе" - это только ступеньки, средство расширить "район". К лесу тянет его...

И тянет не так, как гнусного скупщика, который рубит и корчует, хищнически истребляет вековые кряжи соснового бора, полного чудесной русской мощи и поэзии.

Нет! Не о том мечтает он, Василий Теркин, а как раз об охранении родных богатств. Если бы судьбе угодно было, чтобы такие угодья, как лесная дача при усадьбе "Заводное", попали в его руки, - он положил бы на нее всю душу, завел бы рациональное хозяйство с правильными порубками. Может быть, и совсем бы не рубил десятки лет и сделал бы из этого дремучего бора "заказник". Будут у него дети, и детям бы завещал его, как неприкосновенную, неотчуждаемую собственность, как майорат, - так у бар водится, которые ограждают свой род от обеднения.

Быстрой легкой походкой поднялся он из овражка, где черный лесок расползся по подъемам, и вышел проселком на самый верх волока.

Оттуда виднелись красная крыша и резко штукатуренные стены какой-то фабрики. Он уже слышал звон фабричного колокола, когда сходил от себя сверху.

Вот чего он не будет заводить. Хоть бы у него денег куры не клевали. Фабричное дело! Мастеровщина!

Заводская голытьба, пьяная, ярыжная, франтоватая, развратная, оторванная от сохи и топора.

Он не обмазывает медом "мужичка"; он, еще две недели назад, в разговоре с Борисом Петровичем, доказал, что крестьянству надо сначала копейку сколотить, а потом уже о спасении души думать. Но разве мужик скопит ее фабричной лямкой? Три человека на

150

сотню выбьются, да и то самые плутоватые; остальные, как он выразился тогда, - "осатанеют".

Это самое слово употребил он мысленно, и сейчас перед ним всплыло нервное и доброе лицо любимого писателя; он вспомнил и то, что ему тогда хотелось поискреннее исповедаться Борису Петровичу.

А теперь пошел бы он по доброй воле на такую исповедь, вот по дороге в тот лес, на полном досуге?

Он мотнул на особый лад головой и произнес вслух:

- Мало ли что!

"Батрак" ждет там, на Волге, в Сормове. Сегодня же он выдаст вексель Серафиме. Это ее дело - ведаться с той, со святошей, с Калерией.

Самый этот звук "Калерия" был для него неприятен.

То ли дело Серафима! Красавица, свежа, как распустившийся розан, умница, смелая и преданная всем существом своим и без всяких глупых причуд. Она верит ему. Когда ей понадобится капитал, она знает, что он добудет его.

XXXIX

Извивами между кудрявых веселых берегов протекает Яуза. Лодка лениво и плавно повернула за выдавшийся мысок, где у самого обрыва разросся клен, и корни, наполовину обнаженные, гляделись в чуть заметное вздрагиванье проточной воды.

На руле сидела Серафима, на веслах - Теркин. Они ездили кататься вниз по Яузе, к парку, куда владелец пускает публику и где устроена театральная зала.

Вечер медлил надвигаться. Розовато-желтоватый край неба высился над кустами и деревьями прибрежья.

Тепло еще не уходило. Стояли двадцатые числа августа.

Работая веслами, без шляпы, в том самом пиджаке, откуда у него выхватили в Москве бумажник, Теркин любовался Серафимой, сидевшей сбоку, с тонкой веревкой, накинутой вокруг ее стана, в светлой фланелевой рубашке с отложным матросским воротником. На ней тоже не было шляпки. Волоса на лбу немного разметались, грудь, высокая, драпированная складками мягкой рубашки, тихо колыхалась. Засученные по локоть руки двигались медленно, туда и сюда, и белизна их блестела минутами от этих движений. И в лице она немного порозовела. Пышный полуоткрытый рот выступал ярче обыкновенного на фоне твердых щек, покрытых янтарным пушком.

- Благодать! - тихо выговорил Теркин.

Он приподнял весла над водой, и капли западали в воду.

И тотчас же он воззрился влево, в одно крутое место берега, где виднелись темные мужские фигуры.

Там, кажется, разведен был и огонек.

Еще вчера кухонный мужик рассказывал ему, что на Яузе, как раз там, где они теперь катались, московские жулики собираются к ночи, делят добычу, ночуют, кутят.

Позднее и пошаливают, коли удастся напасть на запоздавшего дачника, особливо барыню.

- Про вашу покражу, - сказал ему мужик, - наверно они превосходно все знают.

Об этом именно вспомнил Теркин.

- Сима! - погромче окликнул он. - Держи-ка полевее, вон к тому обрыву.

И он ей рассказал про свой разговор с кухонным мужиком.

Она рассмеялась и выпрямила стан.

- Что ж, Вася, ты хочешь знакомство с ними свесть?

- Почему нет? Небось! Не ограбят! Да у меня ж ничего и нет. Разве пиджак снимут. Мы подъедем, я спрыгну. Попрошу огонька. А ты взад и вперед покатайся. Когда я крикну: ау! - подплывай. Ты ведь умеешь грести? Справишься?

- Еще бы! - уверенно и весело откликнулась Серафима и ловко стала направлять нос лодки к крутому обрыву, где виднелась утоптанная в траве узкая тропа, шедшая вниз, к воде.

По этой тропе и вскарабкался Теркин. Стало немного темнеть.

Одним скачком попал он наверх, на плешинку, под купой деревьев, где разведен был огонь и что-то варилось в котелке. Пониже, на обрыве, примостился на корточках молодой малый, испитой, в рубахе с косым воротом и опорках на босу ногу. Он курил и держал удочку больше, кажется, для виду. У костра лежала, подобрав ноги в сапогах, баба, вроде городской кухарки;

лица ее не видно было из-под надвинутого на лоб

152

ситцевого платка. Двое уже пожилых мужчин, с обликом настоящих карманников, валялись тут же.

- Огоньку можно? - звонко спросил Теркин у того, что удил.

- Сделайте ваше одолжение.

Ни он, ни товарищи его не выказали удивления и только переглянулись между собою. Женщина не поднялась с места и даже повернула голову в другую сторону.

- Кашицу варите? - спросил той же звонкой и ласковой нотой Теркин и, закурив папиросу, подошел к костру.

- Суп-потафё! - хрипло и насмешливо ответил один из валявшихся, в холстинном грязном картузе и непомерно широких штанах, какие носят полотеры.

- А что, братцы, - заговорил Теркин, не покидая ласкового тона. - Вы ведь все знаете друг друга (оба лежавшие у костра приподнялись немного): вот у меня на днях выхватили бумажник, у Воскресенских ворот, на конке... денег четыреста рублей. Их теперь, известное дело, и след простыл. Мне бы бумаги вернуть...

письма нужные и одну расписку... Они ведь все равно господам рыцарям тумана ни на что не пригодятся.

- Как вы сказали? - переспросил хриплый. - Рыцарям?..

- Тумана... Такая книжка есть. Целое сообщество...

господ артистов по вашему промыслу, в городе Лондоне.

- Ишь ты! - пустил глухой нотой карманник в картузе.

Теркин не сомневался, что все они не просто шатуны, а профессиональные воры.

- Так вот, братцы, - продолжал он еще веселее и добродушнее. - Ваши товарищи иногда паспорты и бумаги возвращают, опускают в почтовый ящик. Об этом мне в сыскном отделении говорили. И со мной бы так можно обойтись. Ежели за это награду пожелаете...

я не откажу... А затем прощайте!

Он сбежал вниз и крикнул:

- Ау!

Лодка была в двух аршинах. Серафима одним ударом весел врезалась носом в то место, где кончалась тропа, и Теркин вскочил.

153

Они молчали минуты с две, на обратном пути вверх по реке.

Потом он передал ей разговор с "жуликами", и она сказала с лаской в глазах:

- Школьник ты, Вася! Молоденький какой! Моложе меня! Даром, что на десять лет старше!

Но когда они причаливали к доскам пристани, около купальни, и сквозь густо темневшую стену лип чьего-то сада он увидел главку старинной церкви, построенной в виде шатра, Теркин, совершенно так же, как на крыльце сыскного отделения, почувствовал, как его пронзила мысль:

"А ты чем лучше их?"

Это даже рассердило его; он хотел бы подавить, если бы можно было, быстрый прилив краски к щекам, которого, однако, Серафима не заметила.

- Присядем вон туда, на скамью. Немножко отдохнем.

Она указала ему рукой на скамью, стоявшую в нескольких саженях от берега, около низкого частокола.

Над скамьей нагнули свои ветви две старые березы.

Стволы их были совсем изрезаны.

Теркин провел ее под руки, но не сел рядом с ней, а стал разбирать нарезки одной из берез.

- Вася! - окликнула она его. - Сядь, милый!

Он сел.

- Что ты вдруг смолк?.. А?.. Точно тебя холодной водой облили.

- Ничего. С какой стати?..

Он выговорил это возбужденно и заглянул ей в лицо.

- Нет! Я знаю... что тебя мозжит!.. Вот завтра ты в Нижний собрался. Пароход на воду спускать. И вместо того чтобы на всех парах идти, ты опять теребишь себя. Глупости какие!

Это "глупости какие" вышло у нее так мило, что он не воздержался и взял ее за талию.

- Известно, глупости! Со мной нечего хитрить, Вася. Я не приму векселя.

- Ну, этого я не допущу! - почти гневно выговорил он, поднялся и заходил перед ее глазами.

- Сядь, сядь! Не бурли! Что это в самом деле, Васенька! Такой дивный вечер, тепло, звездочки вон загораются. На душе точно ангелы поют, а ты со своими глупостями... Зачем мне твой вексель? Рассуди

154

ты по-купечески... А еще деловым человеком считаешь себя! Выдал ты мне документ. И прогорел. Какой же нам от этого профит будет? А?..

- А умру я? Утону? Или на железной дороге вагон разобьет?

- Так что ж?

- У тебя заручка есть.

- Какая? Вася! Побойся Бога! Хочешь непременно в покойники записываться... Гадость какая! Ну, умрешь. Я предъявлю вексель. Что же останется, коли пароход у тебя на одну треть в кредите? Завод небось прежде всех других кредиторов пойдет?

- Вон какой делец выискался! - шутливо вскричал он, но тотчас же переменил тон, сел опять рядом с нею, взял ее руку и сказал тихо, но сильно: - Без документа я денег этих не возьму. Сказано - сделано!

Они помолчали.

- Ах вы, мужчины! Законники! Точно дети малые!

Как знаешь! Только чтобы до твоего отъезда ни одного слова больше об этих деньгах. Слышишь?

Поцелуй звонко разнесся в засвежевших сумерках.

- Дурачок ты, Вася! Нужды нет, что мы не венчаны с тобой! Но нас судьба веревочкой перевязала, слышишь? Муж да жена - одна сатана! Знаешь поговорку?

- Знаю, - ответил он и опустил голову.

Петр Боборыкин - ВАСИЛИЙ ТЕРКИН - 02, читать текст

См. также Боборыкин Петр - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :