Главная / Русская Проза / Толстой Алексей - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) / Эмигранты - 02

Алексей Толстой
«Эмигранты - 02»

"Эмигранты - 02"

Как только смолкла музыка, Хаджет Лаше указал Леванту:

- Видишь того - с выпученными глазами - это Леви Левицкий, журналист, пробрался через финскую границу курьером к Воровскому. Ловкий малый, - у него, мне известно, другое поручение, помимо бумажонок Воровскому... (На ухо.) Был близок к Распутину, Вырубовой и всем тем кругам. Вчера был в банке с чемоданом, который там оставил, и, кроме того, внес на текущий счет какие-то суммы...

Левант равнодушно вертел деревянной мешалкой в бокале шампанского.

- А другой с ним - худощавый?

- Ардашев, тоже в сфере внимания... Во время войны успел перевести сюда не менее миллиона крон... В прошлом году приехал для закупки бумаги для

Петрограда, - бумагу купил, но остался. С русской колонией не встречается.

- Трудновато, - сказал Левант, - без обличающих документов не советую,

- французы щепетильны...

- Будь покоен... А вон, смотри, в самом углу сидит один. Тут уж дело чистое, - курьер Воровского, Варфоломеев, матрос с броненосца "Потемкин".

(Левант недоуменно взглянул.) Очень доверенное лицо. Много знает... (на ухо) о царских бриллиантах...

Негры, показывая белые зубы, появились на эстраде. К Вере Юрьевне подошел давешний молочно-румяный швед. С первым тактом джаз-банда она положила голую руку на его плечо и пошла легким шагом, бесстрастная и равнодушная, - новая Афродита, рожденная из трупной пены войны, - волнуя прозрачно-пустым взглядом из-под нагримированных ресниц, не женскими движениями, всем доступная и никому не отдавшаяся. Глаза всего ресторана следили за ней.

Леви Левицкий, вытирая салфеткой вспотевший лоб, сказал Ардашеву:

- Слушайте, с ума сойти! Кто она?

- Соотечественница, разве не видишь?

- Будьте другом - познакомьте.

- Не очень бы советовал знакомиться с здешними русскими... Это не прошлогодние паникеры-беженцы... Их тут сорганизовали.

- А, бросьте... Я - нейтральный. (В глазах его появилось страдание.)

Ах, женщина!.. Послушайте, это же - сон, сказка!..

Граф де Мерси, держа за уголок визитную карточку, на которой было отпечатано: "Хаджет Лаше. Полковник. Шеф-редактор", вошел в маленькую приемную, затворил дверь в соседнюю комнату, где стучала машинистка, изящно-холодно поклонился Хаджет Лаше и указал на стул у круглого дубового стола, заваленного газетами и журналами. Когда посетитель сел, граф де

Мерси тоже сел, положив ногу на ногу, вопросительно подняв брови, -

длиннолицый, с тяжелыми веками, с большим носом, с висячими усами и скудноволосым пробором через всю голову, - аристократ с головы до ног, прямой потомок крестоносцев. Хаджет Лаше (в черной визитке, в черных перчатках) сказал с осторожной задушевностью:

- Граф, я бы хотел поставить вас в известность о том, что моя деятельность в Стокгольме проходит в полном согласии со взглядами полковника Пети.

Де Мерси слегка поклонился:

- Я в вашем распоряжении.

- Граф, вам известно, что в Стокгольме сосредоточены все нити заграничной агентуры большевиков.

- Если не считать Константинополя.

- О нет, здесь гораздо серьезнее. Газета "Скандинавский листок" - плохо прикрытый большевистский орган.

- Вот как?

Хаджет Лаше знающе улыбнулся, давая понять, что "вот как" относит к дипломатической скрытности, но отнюдь не к плохой осведомленности графа.

- "Скандинавский листок" издается на средства здешней группы сочувствующих. Москва не дает им дотации. Поэтому не исключена возможность перекупить у них газету. Ваше мнение, граф?

- Гм... целесообразно, - граф де Мерси сосредоточенно взглянул на свои длинные ногти. - Но это, мне кажется, должно исходить от частных лиц.

- Успех будет зависеть от суммы, которую можно предложить. Нужно располагать ста, полутораста тысячами франков... Хотелось бы иметь гарантию, что затраты, которые произведут эти частные лица... (Хаджет Лаше застыл в улыбке.)

- Думаю, ваше предложение не встретит принципиального отказа. Гм!

Полтораста тысяч? Может быть, вы посоветуете мне написать полковнику Пети?

- О, я просил бы об этом.

- Прекрасно... (Граф облегченно вздохнул...) Если мы не встретим с его стороны возражений, я гарантирую ваши затраты из особых сумм.

Он опустил брови, - щепетильная часть разговора была окончена. Но Хаджет Лаше упрямо поджал рот:

- Граф, это не все... Я бы хотел иметь гораздо более важное - моральные гарантии...

- Простите?

- Есть некоторые чрезвычайные директивы из ставки генерала Юденича. Я бы не хотел вас обременять подробностями неприятных поручений, не всегда совпадающих со взглядами европейского человека на добро и зло. Но не нужно забывать, что Россия под управлением большевиков отрешена от морали... В

борьбе с красной опасностью приходится применять средства, несколько выходящие за пределы... - Граф де Мерси предупреждающе поднял брови, но

Хаджет Лаше продолжал с напором: - О, никакой мысли - запутать ваше имя в события, которые могут развернуться. Я хочу лишь заручиться вашим согласием, - полковник Пети обещал мне это, - что в случае трений со шведской полицией... я и группа лиц, идейно работающая со мной, могли бы рассчитывать на юридическую помощь...

- Я понимаю, вы хотите в случае... (граф не подыскал слова)

рассчитывать на защиту видного парижского адвоката?..

- Да, граф... Я бы назвал имя Жюля Рошфора, моего старого друга...

- О да, он берет не дешево... Хорошо, я вам обещаю это.

- Я удовлетворен, граф.

- О, пожалуйста...

Тут они поднялись, простились сильным, хорошим рукопожатием, и граф де

Мерси проводил гостя до дверей:

- Всегда к вашим услугам, мой дорогой Хаджет Лаше.

Николай Петрович Ардашев в пестром халате, в сафьяновых туфлях, окончив завтрак, просматривал почту: неизбежные письма от русских беженцев...

"Услышав о вашей отзывчивости, умоляю...", "Бежав с женой и ребенком от ужасов большевизма, умоляю...", "Вы меня не знаете, я - липецкий помещик, изгнан за пределы родины... Меня выручили бы двадцать крон...",

"Помогите... Волею судеб выброшен на мель, в среду черствых лавочников и торгашей, а в России эти же иностранные стрикулисты обивали мой порог, короче говоря, я - харьковский негоциант...", "...Николай Петрович, перед вами - отец многочисленного семейства: престарелая бабушка, пять малолетних детей и кровоточивая жена..." И так далее...

Николай Петрович внимательно (для собственной совести) прочитывал эти письма, сверху делал пометки карандашом - 50, 20, 10 крон. Приходилось покупать право на душевный комфорт. Эти люди лезли через границу, как клопы из ошпаренного тюфяка. Он помогал им потому, что любил вот такое светлое утро, озаряющее безмятежную опрятность всех уголков его жилища, прочное холостяцкое согласие с самим собой. Личного общения с беженцами он избегал (деньги передавались через секретаря), избегал также осевшей в

Стокгольме русской колонии.

Одно из писем прочел два раза: "Многоуважаемый Николай Петрович, буду крайне признателен, если вы уделите мне несколько минут беседы по делу, которое может вас заинтересовать. Известный вам Хаджет Лаше". Ардашев ногтем почесал бородку. "Что-нибудь по поводу издательских дел. Лаше -

занятный человек, но, наверное, опять политика..." Вспомнилась красавица, его дама, танцевавшая в "Гранд-отеле", с усмешкой прищурился на блестевший кофейник... "Да, от женщин и политики - подальше: это тоже плата за комфорт..."

Звонок. В прихожей знакомый голос. Ардашев бросил газету на пачку прочитанных писем, зажег погасшую сигару. Вошел Бистрем, двадцатипятилетний скандинав, шести футов ростом, добро-голубоглазый, в очках, с нежной кожей, сильной шеей и раздвоенным подбородком. Он недавно окончил университет и со всем прямолинейным пылом честного германца изучал исторические, социальные и экономические предпосылки русской революции.

Состоял сотрудником "Скандинавского листка", был непрактичен и доверчив.

Несколько раз пытался быть посланным в Москву в качестве корреспондента, но в редакциях его подняли на смех, вышла даже неприятность с полицией.

- Николай Петрович! - крикнул он по-русски, с акцентом (восторженный, румяный, свежий), - прочли сегодняшнюю газету? О, я вижу, вы не читали!..

- схватил со стола газету и отчеркнул ногтем - "Ревель, от собственного корреспондента"... - Слушайте: "Кредитные знаки северо-западного правительства в России, печатающиеся, как известно, на Стокгольмском монетном дворе, на общую сумму один миллиард двести миллионов рублей, по точно проверенным сведениям, гарантированы к размену на золото английским государственным банком". Слушайте, Юденичу - капут!..

- Не понимаю, - сказал Ардашев, - что же тут такого? Деньги печатаются по заказу Юденича...

- Деньги печатаются под гарантийную телеграмму Колчака из Омска.

(Бистрем вытащил из кармана пачку газетных вырезок, отыскал, прочел.) Это из ревельской "Свободы России". Вот... "Верховный правитель адмирал Колчак приказал передать правительству Северо-западной области, что им будет оказано всемерное содействие для успешного завершения борьбы с большевизмом в Петроградском районе, что министру финансов омского правительства срочно указано перевести просимые главнокомандующим генералом Юденичем двести шестьдесят миллионов рублей золотом. Указанная сумма поступает в Лондонский банк в английской валюте и гарантирует выпускаемые правительством Северо-западной России денежные знаки, которые являются всероссийскими денежными знаками и обеспечиваются, кроме указанной суммы, всем достоянием государства Российского". Под этот блеф

Юденич и выпускает миллиард двести миллионов для разгрома Петрограда.

- Почему блеф? Разве Колчак не перевел денег?

- Колчак перевел в Лондон только пять миллионов золотом... У меня вернейшие сведения... Понимаете, что получится после сегодняшней заметки?

Англичане вынуждены будут официально и немедленно ее опровергнуть, - иначе адский скандал в палате. Они скажут, что не гарантировали и никогда не намерены гарантировать авантюру. О пяти миллионах они тоже не скажут ни слова, и юденические кредитки будут продаваться на вес... Кто дал эту заметку? Гениальнейший ход!.. Чья здесь рука?.. Или это Москва... Или это спекуляция на валюте, - тогда это - Митька Рубинштейн. По пути к вам забежал в "Гранд-отель", - внизу, в баре, шумят журналисты, дьявольский крик. Уверены, что заметку дал я... Представляете, как меня приняли?

Он повалился на стул, потянул скатерть, толкнул стол, расплескал молоко и закатился радостным смехом, - румяный, белозубый, отражающий стеклами очков утреннее солнце. Ардашев налил ему кофе, намазал бутерброды. Бистрем с воодушевлением стал есть.

- Большевики играют на противоречиях... В этом их основной расчет...

Диалектика на фактах! Великолепно!.. Представляете, - шарады-головоломки:

Ревель, Рига и Гельсингфорс добиваются самостоятельной буржуазной республики. Поэтому они против большевиков. Значит, им нужно помогать белым. Но белые страшны - Колчак в Омске, Юденич в Ревеле и Сазонов в

Политическом совещании в Париже угрюмо не желают гарантировать независимость Эстонии, Латвии и Финляндии. Французы тоже против независимости, - им нужна неразделенная, сильная Россия - угроза Германии.

Но англичане за раздел России и за независимость Риги, Ревеля и Гельсингфорса; но англичане боятся немецкого влияния в Балтике, поэтому намерены захватить остров Эзель для морской базы; но рабочая партия в палате против вмешательства в русские дела, - у англичан связаны руки...

Германия против самостоятельности Риги, Ревеля и Гельсингфорса, потому что тогда здесь будет база Антанты, но Германия парализована Версальским миром. Синтез: большевики, сталкивая лбами все эти противоречия, выигрывают игру... Простите, я, кажется, съел весь хлеб.

Ардашев сказал, глядя в окно:

- В прошлом году я уезжал из Петрограда, там было очень скверно. Не представляю, как они еще могут держаться.

- В Петрограде осталось всего около семисот тысяч жителей, остальные разбежались или вымерли. От голода умирает каждый двенадцатый человек... -

У Бистрема расширились глаза. - Топлива нет. Город не освещается. На улицах лошадиная падаль, объеденная людьми... Я добыл эти сведения через контрразведку, подпоил одного пропащего человека. Из двухсот шестидесяти заводов работает только полсотни. Целые кварталы пустых домов с выбитыми окнами, заколоченные досками магазины. Не видно прохожих, не ходят трамваи. Город разбит на боевые участки. Власть предоставлена Комитету обороны. На заводах и по районам управляют тройки. В домах - комитеты бедноты. Все рабочие призваны к оружию. Особые отряды рабочих обыскивают город, ища оружие и съестные припасы. Над всей жизнью - идея: победить или умереть. Голод, лишения и суровость стали величием. О!.. Трагический

Петроград!.. И он победит!

- Дорогой друг, все это романтично издали, - негромко сказал Ардашев. -

Ну, хорошо, предположим, они победят Юденича, они победят еще десять

Юденичей. Но террор когда-нибудь кончится и нужно будет восстанавливать обыкновенную жизнь, и вот тут-то на смену романтизму придут будни вместе с богатеньким буржуем. Одними идеями не возродишь города, и придется кланяться. Европа богата в переизбытке продукции и в поисках новых рынков.

Россия - нищая, разоренная, но - широчайший рынок, которого хватит на всех. Не пройдет и года - высокий уровень перельется в низкий, Европа - в

Россию, и мечтам - конец. Мне кажется, так именно и думают англичане, самые реальные из политиков.

Бистрем весь сморщился, слушая. Поднялся, заходил, потирая подбородок.

Поднял палец:

- Вы упускаете: власть над политикой и экономикой в России взял рабочий класс. Этого еще не бывало в истории. Тут должны быть вскрыты новые источники творчества, новые органы политической и экономической структуры... Конечно, можно возразить: рабочий класс в России еще не готов... Не знаю... Может быть, к таким штукам совсем и не нужно готовиться... Даже и лучше неготовыми-то? А? Русские - талантливы, русские

- чудовищно неожиданный народ... (Кукушка на стенных часах, выскочив из дверцы, бодренько прокуковала одиннадцать. Бистрем спохватился.) Опаздываю безумно! Надо бежать.

Задержав его руку, Ардашев спросил:

- Вы хорошо знаете такого - Хаджет Лаше?

- Темный человек.

- А какие данные?

- Черт его знает, - никаких... Если нужно - добуду.

- Что он тут делает?

- Очевидно, как большинство иностранцев в Стокгольме, - поставки на армию, продовольствие для Петрограда, спекуляция на фондах... Постойте, постойте... (Бистрем отложил шляпу.) Его компаньон, вот тот, что приехал с дамами из Парижа, вчера давал интервью... Какая-то у них афера с нефтью с

Детердингом... Корреспонденты чрезвычайно заинтересовались, особенно американцы. Говорят, эта афера должна отразиться на международных отношениях... Хорошо. Я все узнаю подробно.

Он распахнул дверь и столкнулся с Хаджет Лаше.

- Простите, я стучал, но вы горячо разговаривали, - Хаджет Лаше церемонно поклонился Ардашеву, дружески кивнул Бистрему и сел, не снимая перчаток, поставил трость между колен. - Я вам писал, Николай Петрович, этим объясняется мое вторжение... - С улыбкой - Бистрему: - Вы собирались уходить, но вижу, намерены спросить меня о чем-то?

- Несколько слов о нефти... - Бистрем присел у двери, положив шляпу на одно колено, на другое - блокнот.

- Простите, принципиально не даю интервью никому никогда. Не обижайтесь, Бистрем, я дам вам заработать на чем-нибудь другом...

(Огромные башмаки Бистрема на вощеном полу и отблескивающие очки его застыли настороженно.) Если обещаете не упоминать моего имени, приезжайте ко мне, я вам наболтаю крон на пятьдесят всякой чепухи... (Засмеялся и -

Ардашеву.) Нефтью я интересуюсь, как прошлогодним снегом. Но со вчерашнего дня, видимо спутав меня с моим другом, Левантом, журналисты оборвали мой телефон: бакинская нефть, "Стандарт Ойл" и Детердинг, Деникин и большевики... Господа, я только романист, я страшно извиняюсь, что пишу плохие романы, но позвольте мне быть чудаком и спрашивайте о нефти у моей квартирной хозяйки.

Поднявшись, кашлянув, Бистрем проговорил глухо:

- Благодарю вас!.. - И, не прощаясь, вышел.

- Так наживаешь себе врагов. - Хаджет Лаше сделал безнадежный жест рукой в перчатке. - Бистрем не плохой малый, но когда-нибудь я же вправе обидеться, - журналисты упорно говорят со мной о чем угодно, только не о моих книгах. (Он засмеялся, показав сильную белую линию зубов.) Я к вам вот с каким предложением, Николай Петрович... У группы лиц возникла мысль купить "Скандинавский листок"... Вы бы не вошли в компанию?.. (Ардашев отложил сигару и насторожился.) Дело ведется плохо, денег у них нет, а хорошая, культурная русская газета, ох, как нужна... Перед иностранцами стыдно за "Скандинавский листок", - газета, надо признаться, определенно пованивает... Вы согласны со мной? (Ардашев быстро подумал: "Что за черт, дурак или провокатор?") Я немножко патриот. К тому же честолюбие, неудовлетворенное честолюбие, Николай Петрович. Ночи не сплю, - засело гвоздем, так и чудится: нижний фельетон Хаджет Лаше, - глава из романа, продолжение следует... Кстати, прошу принять мой последний труд. (Он вынул из кармана книжечку на серой скверной бумаге.) Отпечатано в Петрограде, в прошлом году. О ней хотел писать Амфитеатров, но было уже негде...

Полюбопытствуйте... Я хорошо знаю Турцию, - здесь все на основании подлинных фактов... (Он положил книгу на край стола.) Подумайте над моим предложением, Николай Петрович. В городе нехорошо говорят про газету... А

это больно. Говорят - там всем заворачивает какой-то инкогнито, будто бы на издание разменял несколько царских бриллиантов, за какие-то гроши загнал евреям в Гамбург чуть ли не шапку Мономаха... Вы не слышали? Нет?..

Наверное, сплетни журналистов... Даже и ваше имя приплели.

Не то почудилось, не то на самом деле - издевательское торжество просквозило вдруг в добродушных, даже глуповатых глазах гостя. Ардашев похолодел от омерзения и сделал непоправимую ошибку... Начав смахивать в кучу невидимые крошки на скатерти, сказал глуховатым голосом:

- Простите, не понимаю цели нашего разговора... Вы, видимо, плохо осведомлены: я - один из соиздателей "Скандинавского листка"...

Чрезвычайно благодарен вам за критику, но оставляю за собой свободу ею воспользоваться. (Все больше сердясь.) Газета наша левая, хотите считать ее большевистской - считайте, желаете верить в царские бриллианты и шапку

Мономаха - сделайте ваше одолжение, - разуверить не могу, да и нет охоты опровергать всякие пошлости... (Не на крошки на скатерти надо было ему глядеть, а на гостя в эту минуту.) На этом, думаю, можем исчерпать нашу беседу.

Теперь - встать и ледяным кивком ликвидировать неприятного гостя...

Проклятая интеллигентская мягкотелость! - Ардашев не мог поднять глаз, чувствуя, что, кажется, пересолил и нагрубил. А может быть, гость просто неудачно выразился и сам, наверное, смущен до крайности?

Гость молчал. Угнетающе не шевелился на стуле. Ардашеву видны были только острые носки его лакированных туфель - на правый носок села муха.

Хаджет Лаше проговорил тихо:

- Вы меня не изволили понять, Николай Петрович... Если я и выразился резко о "Скандинавском листке", то не за левизну. Идя сюда, я чувствовал себя связанным, это правда. Вы открываете карты, - тем лучше. Я могу говорить искренне. Мы единомышленники, Николай Петрович... (Ардашев поднял глаза, - Хаджет Лаше, округло разводя руками, говорил с подкупающим добродушием.) Возьмите Анатоля Франса. Открыто объявил себя большевиком. А

как же иначе должен смотреть подлинный культурный европеец на акты величественной трагедии, которые развертывает перед ним русская революция?

На вилле "Сайд" я застал Анатоля Франса у камина в беседе с Шарлем

Раппопортом. Первое, что спросил Франс: "Друг мой, вы видели Ленина?" Я

ответил: "Да..." Франс указал мне место у камина: "У этого огня сегодня беседуют только о героических событиях". Короче говоря, Николай Петрович, мой резкий отзыв вызван вот чем: в "Скандинавском листке" помещена заметка об английской гарантии юденических денег. Теперь я верю, это простой промах редакции, - заметка желтая и помещена Митькой Рубинштейном. Вы знаете, что он играет на понижении курсов?

Все еще сердясь, Ардашев ответил глухим голосом:

- От кого бы она ни исходила, заметка полезная... Пускай Рубинштейн спекулирует, тем лучше: Юденич натворит меньше зла с дутой валютой.

- Браво!.. Это по-большевистски... Так газета намерена валить юденические деньги? Это смело. Я аплодирую. Я все-таки не оставляю мысли стать ближе к газете. Хотелось бы застраховать газету от случайностей гражданской войны... Представьте, падет Петроград? Подумайте над моим предложением. Я располагаю ста пятьюдесятью тысячами франков, - это реальнее, чем шапка Мономаха. Правда?

- Из этого ничего не выйдет, Хаджет Лаше. Газета издается на деньги частных лиц, но распоряжается ею редакционный совет.

- Они меня должны знать.

- Кто они?

- Редакционный совет.

Ардашев подумал, поджав губы.

- Простите, Хаджет Лаше, я не могу раскрыть конспирации и даю честное слово, что и сам очень слабо посвящен в эти тайны...

- Ну, на нет и суда нет...

Хаджет Дате поднялся, взял шляпу, взглянул исподлобья и потер нос набалдашником палки.

- Еще просьба, Николай Петрович. Ко мне в Баль Станэс приехал интимнейший друг, княгиня Чувашева. У нее идея создать маленький культурный центр. Мы бы очень просили - не отказать пожаловать.

Ардашев поблагодарил, - отказаться было совсем уж неудобно. Проводил гостя до прихожей. Там Хаджет Лаше начал восхищаться цветными гравюрами.

Заговорил о гравюрах, о Книгах. Ардашев не утерпел, пригласил гостя в кабинет - похвастаться инкунабулами [инкунабула - первопечатная книга XV

столетия]: двенадцать, великолепной сохранности, инкунабул он вывез из

Петрограда.

- Ну, как вы думаете, сколько я за них заплатил?

- Право, - теряюсь...

- Ну, примерно?.. Даю честное слово: две пары брюк, байковую куртку и фунт ситнику... (Ардашев самодовольно засмеялся высоким хохотком.)

Приносит солдат в мешке книжки... Я - через дверную цепочку: "Не надо". -

"Возьми, пожалуйста, гражданин буржуй, - третий день не жрамши". И лицо действительно голодное... "Где украл?" - спрашиваю. "Ей-богу, нашел в пустом доме на чердаке..." И просовывает в дверную щель вот эту книжку, -

в глазах потемнело: 1451 год... В Париже, только что, на аукционе инкунабула куда худшей сохранности прошла за тридцать пять тысяч франков.

- Ай-ай, - повторил Хаджет Лаше. - Какие сокровища!

Ардашев выбрал из связки ключей на брючной цепочке бронзовый ключик и, отомкнув бюро, выдвинул средний ящик:

- Вы, вижу, знаток... - Он вытащил большую серую папку и, ломая ноготь, развязывал завязку.

Хаджет Лаше, стоявший за его спиной, сказал медленно:

- Вы не боитесь хранить дома ценности?

- Никогда ничего не сдаю в сейф. Вы что - смотрите, где запрятана у меня шапка Мономаха?

Хаджет Лаше, не отвечая, пристально, неподвижно глядел ему в глаза...

Когда лицо его задвигалось, Ардашев понял, в чем странность этого лица:

живая маска! Будто другое, настоящее лицо движением бровей, всех мускулов силится освободиться от нее... И, поняв, он почувствовал даже расположение к этому странному, некрасивому и, кажется, умному и утонченному человеку.

Крутя цепочкой, наклонился вместе с гостем над раскрытой папкой. Хаджет

Лаше взял один из цветных гравированных листов, поднял высоко, повертел и так и этак:

- Могу вас поздравить, Николай Петрович. Это подлинный, чрезвычайно редкостный Ренар, - чудная сохранность. Сколько заплатили?

- Пять стаканов манной крупы.

- Анекдот!.. В коллекции лорда Биконсфильда имеется второй экземпляр этой гравюры. Третьего в природе не существует. Антикварам было известно, что этот лист где-то в России, но его считали пропавшим. Гравюра стоит не меньше двух с половиной тысяч фунтов.

Ардашев был в полном восхищении от гостя. Уходя, Хаджет Лаше повторил приглашение в Баль Станэс.

Дом в Баль Станэсе одиноко стоял на травянистой лужайке, на берегу озера. Кругом на холмах расцвечивался осенней желтизной березовый лес, мрачными конусами поднимались ели. Дом был бревенчатый, с огромной, высокой черепичной кровлей, с мелкими стеклами в длинных окнах, с углами, увитыми диким виноградом. От города всего двадцать минут на автомобиле, но

- глушь, безлюдье.

Хаджет Лаше жил здесь один в нижнем этаже, в комнате с отдельным выходом, - окнами на просеку, где проходила шоссейная дорога. Приехавших поразила пустынность и запущенность дома. Прислуги не оказалось - ни горничной, ни кухарки, ни дворника. Повсюду - непроветренный запах сигар и мышеедины. На портьерах, на мебели - пыль, в каминах - кучи мусора, окурков, пустых бутылок.

Когда чемоданы были внесены и автомобили уехали, Лили присела на подоконник и горько заплакала. Вера Юрьевна, - кулаки в карманах жакета, -

ходила из комнаты в комнату.

- Послушайте, Хаджет Лаше, неужели вы предполагаете, что мы станем жить в этом сарае? Для какого черта вам понадобилось привезти нас сюда?

- Поговорим, - сказал Хаджет Лаше и сел на пыльный репсовый диван. -

Присядьте, дорогая.

Вера Юрьевна двинула бровями и, не вынимая рук из карманов, решительно села рядом. Здесь, во втором этаже, был так называемый музыкальный салон,

- с окном на озеро; стены и потолки отделаны лакированной сосной;

кирпичный очаг с маской Бетховена; рояль; на стенах - криво висящие картины северных художников.

- Поговорим, Вера Юрьевна... Вам нечего объяснять, что привезены вы сюда не для развлечений. Дом этот снят также не для безмятежного занятия летним и зимним спортом. После константинопольских похождений вы достаточно отдохнули в Севре, здесь вы будете работать.

- Знаете что, Хаджет Лаше, чтобы животное хорошо работало, за ним нужно хорошо ухаживать и держать в чистоте... Так что с самого начала я ставлю требование...

- Требование?.. - угрожающе переспросил Хаджет Лаше и невеселыми глазами внимательно осмотрел Веру Юрьевну, будто измеривая опасные возможности этой темной души. - Так, так... Чтобы требовать - нужна сила... Сомневаюсь - есть ли у вас что-либо, кроме нахальства.

Вера Юрьевна подумала и - с изящной улыбкой:

- Кроме нахальства - прочная ненависть и зрелое желание мстить.

Хаджет Лаше брезгливо поморщился.

- Мало... И - не страшно...

- Как сказать... Во всяком случае, у меня достаточно безразличия ко всему дальнейшему, вплоть до тюрьмы и веревки.

- Угрожаете?

- Да. Определенно угрожаю.

- Стало быть, предлагаете мне быть осторожным?

- Очень...

- Не пощадите себя, если довести вас до аффекта?

- До аффекта!.. Ой! Ой!.. В ваших романах, что ли, так выражаются роковые женщины?.. (Добилась - у Лаше сузились глаза злобой.) Говоря нелитературно, - могу быть опасна, если меня довести до выбора: жить в вашей грязи или не жить совсем.

- Мысль формулирована четко.

- Дарю вам для записной книжечки.

Молчание... У него опущены глаза, кривая усмешка. У нее лицо как у восковой куклы. В пыльное стекло уныло бьется большая муха.

- Курите, Вера Юрьевна?

- Да.

Он медленно полез в задний брючный карман и с этим движением поднял глаза, вдруг усмехнулся всеми зубами. Но у нее ничего не дрогнуло.

Задержав руку в кармане, вынул плоскую золотую папиросочницу, - предложил.

- Как видите, всего-навсего - портсигар.

- Да я и не сомневалась, что не револьвер.

- Ах, не сомневались?

Закурили... Вера Юрьевна положила ногу на ногу, - курила, упершись локтем в колено. Он посматривал на нее искоса... Затянулся несколько раз.

- Вера Юрьевна...

- Да, слушаю.

- Во-первых, не верю в ваше безразличие, - вы женщина жадная и комфортабельная.

- Наконец-то догадались.

- Само собой, кроме этого, имеется психологическая надстройка.

- Вот тут-то вы и собьетесь, плохой романист.

- Признаю, вы нащупали у меня уязвимое место... но ведь и мышь кусает за палец... Ну, хорошо, - вы требуете, чтобы жизнь в Баль Станэсе обставить пристойно... Завтра придут люди, выколотят пыль, дом приведем в относительный порядок, привезу из Стокгольма кухонную посуду, ночные горшки и так далее. Удовлетворены? Видите, в мелочах я уступаю... Но поговорим о крупном. (Он надвинул брови, изрытое лицо потемнело.) Когда вы были в Петрограде княгиней Чувашевой, сидели в особняке на Сергиевской, кушали торты и ананасы... (Вера Юрьевна засмеялась, он сопнул, раздул ноздри.) Ананасы и торты... Тогда можно было поверить в ваши роковые страсти и даже отступить, скажем, такому пугливому человеку, как я... А

сейчас... Уж простите за натурализм, - как поперли вас из особняка в одной рубашонке, как пошли вы бродить по матросским притонам: оказались вы, утонченная-то, с психологической надстройкой, худее самой распоследней стервы...

- Здорово запущено! - громко, весело сказала Вера Юрьевна.

- Понимаю, - числите за собой в психологическом активе константинопольский случай... (Вера Юрьевна подняла брови, розовым ногтем мизинца сбросила пепел с папиросы.) Вот вы и сами сознаете, что константинопольский случай произошел, так сказать, с разбегу от неразвеянных иллюзий. Теперь-то вы его уже не повторите...

- Да! - сказала она твердо. - Того не повторить... Я была на тысячу лет моложе. Знаете, Хаджет Лаше, - искренне, - я люблю себя той константинопольской проституткой... В последнем счете - не все ли равно:

сумасшедшее страдание или сумасшедшее счастье... Мы любим только наши страсти. Женщины любят боль. А ужасает - мертвое сердце. Если перед казнью мне обещают минуту чудного волнения, днем и ночью буду думать об этой минуте и, конечно, предпочту ее всей жизни. Вот как, писатель...

Лицо ее порозовело, голос вздрагивал. Но так же - острый локоть на колене, лишь вся подалась вперед с каким-то увлечением. Хаджет Лаше посматривал, - любопытная баба! Действительно - не узнать ее после

Константинополя, когда, полоумную, страшную, неистовую, он спас ее от полиции и передал на руки Леванту. С тех пор впервые разговаривали "по душам". Казалось, что он сейчас же покончит с ее строптивостью, но баба была сложнее, чем он ждал. Хотя - тем полезнее для дела, лишь бы обуздать.

Он следил с осторожностью за ходом ее мысли.

- С психологической надстройкой вы, по-моему, просыпались, Хаджет

Лаше... Людей, просто, по-собачьему ползущих за куском хлеба, в природе нет, мой дорогой... Подползет к вашим лакированным туфлям такой сложный мир страстей, такая задавленная ненависть, - понять - задохнетесь от ужаса... Делаете крупнейшую ошибку: профессиональному аферисту, как вы, надо прежде всего быть психологом. Тем более при вашей двойной профессии.

(Кивнула ему дружеской гримаской.) Так вот, в особняке на Сергиевской я была нераскрытым бутоном. Безделье, роскошь, покой, не страсти, а щекотка, и - дымка иллюзий... А психологическая надстройка появилась уже после

Константинополя... И от этого груза с удовольствием бы освободилась.

Кстати, для чего вам тогда понадобилось вытащить меня из притона, спасти от полиции? Искали, что ли, подходящий товар?

- Отчасти искал подходящий товар, отчасти - вдохновение: глаза ваши понравились.

- Глаза, - задумчиво повторила Вера Юрьевна, - да, глаза... Я многого не могу припомнить... В памяти - провалы... Точно я минутами слепла...

- Всегда так бывает - в первый раз. Откуда у вас тогда завелся нож?

- Подарил один матрос... От ножа все тогда и пошло... Ах, какая глупость! (Прямая спина ее вздрогнула.)

- Теперь вооружены лучше?

- О, будьте покойны.

- Как же все-таки это случилось, почему именно этого грека? Ограбить, что ли, хотели?

- Не знаю... Нет... просто оказался противнее других... чего-то все добивался, какой-то последней мерзости... Должно быть, за многословие, за жестикуляцию, за какую-то вонь бараньим салом... Когда заснул, понимаете, как счастливый баранчик, - меня и толкнуло...

- Как баранчика, от уха до уха!.. (Она опустила голову, уронила руку с колена.) Еще деталь, Вера Юрьевна, - наверное, не помните: вы это сделали и начали пятиться и все время будто совали озябшие руки в несуществующие карманчики, а были-то совершенно голая. (Стремительным движением Вера

Юрьевна поднялась, отошла к окну.) Я за стеной по звукам понял, что -

веселенькое дело... Приподнял ковер, гляжу, потом и совсем вошел и -

поразило: глаза! Да, жалко, я не живописец... Помните, как я вам приказал одеться?.. Между прочим, под именем Розы Гершельман вас и сейчас разыскивает полиция...

Вера Юрьевна неподвижно стояла в окне, - вытянутая, тонкая, с широкими плечами... Только по движению юбки Хаджет Лаше понял, что у нее дрожат ноги.

- Хотя в ту пору у меня определенных планов не было, но вы сами уже были план, дорогой случай. Кровно связаться с человеком - дело сложное, -

большие деньги дают за такого сотрудника... Теперь, когда планы созрели, согласитесь - глупо нам не договориться. Признаю - начало было не тонкое.

Ну, хорошо, вы поставили свои условия, я поставлю свои. Но уже идти в дело слепо и без психологии. Ладно? А? Ножки-то дрожат? Ай-ай! Мне один военный рассказывал: бреется он однажды утром, на фронте, а солдатишки приводят еврея, шпиона поймали... Ну, велел повесить, а сам бреет другую щеку, глядит в окно, - еврей висит, в котелке, ноги длиннющие... История будничная?.. Так нет, - прошло сколько уже времени... Только он - бриться,

- висит еврей, а такое уныние, ничем не отвязаться от этой памяти... А

совсем как будто заурядный человек...

Вера Юрьевна вернулась на диван, взяла из портсигара папироску.

- Пример неудачный... Против себя рассказали... (Зажгла спичку.) Связь кровью - пошлейшая бульварщина... Константинопольские воспоминания взволновали меня, но - запомните! - в последний раз... А вы, Хаджет

Лаше... (закурила) просто не импонируете мне ни как мужчина, ни как собеседник. Очевидно, вы не имели дела с интересными женщинами... Но это не важно... Мои требования: комфорт, свобода бесконтрольная и никакого общения между нами, кроме делового... Я - верна, я - хороший товарищ, если сказала - да, то - да... Излагайте ваши требования...

- Вера Юрьевна, во-первых, то, что сказку, - тайна, даже от Леванта.

- Хорошо.

Хаджет Лаше прислушался к голосам внизу и, пройдя на цыпочках через комнату, закрыл дверь...

Мари, Лили и Налымов продолжали сидеть внизу, в столовой, среди нераскрытых чемоданов. Здесь было то же запустение. Засиженные мухами окна, паутина. На непокрытом столе - грязные стаканы, пустые бутылки, остатки еды на бумажках. Наверху невнятно гудел голос Хаджет Лаше... Тоска

- хуже, чем на разбитом вокзале в ожидании эвакуации.

- Пять стульев у стола, пять рюмок, - похоже, здесь было деловое заседание, - сказал Налымов. - Чрезвычайное изобилие окурков... Дети мои, похоже, - здесь хаза...

Лили опять всхлипнула. У Мари концы красивых бровей полезли вверх по вертикальной морщинке...

- Логично мы должны докатиться до бандитизма... Всякая идея, деточки, создает свою мораль. Священная собственность, честность, неприкосновенность личности - расстреляны пушками. Буржуа, ограбленный вчистую, галдит о революции, Версальский мир узаконил массовый грабеж, сверхпроцентный, грандиозный, небоскребный... Таскать бумажники в трамвае нехорошо только потому, что это не предусмотрено в Версале. Но если сразу вытащить семьдесят пять миллионов бумажников, по три тысячи долларов в каждом, то это уже не воровство, а репарации. Большие цифры - первый закон новой морали. В данном случае, я надеюсь, - наш друг Хаджет Лаше ставит дело широко, в контакте с версальской политикой, и в Баль Станэсе не станут пачкать совесть на мелочах.

Покуривая на чемодане, Налымов развивал разные философские теории. Его не слушали. Наконец голоса наверху затихли. Налымов оборвал на полуслове.

Хлопнула дверь. Неверные шаги. Вошла Вера Юрьевна, устало села у стола.

- Лаше пошел вызывать по телефону машину. Поедет в поселок и привезет женщин - убирать дом. Ужин будет горячий...

Мари, вглядываясь в нее, спросила резко:

- О чем говорили? Почему у тебя физиономия перекошенная?

Не отвечая, Вера Юрьевна прикрыла ладонью глаза. Все трое глядели на ее слабую худую руку, туго охваченную у запястья черным рукавом. Лили всхлипнула, бросилась к Вере Юрьевне, обхватила изо всей силы:

- Что случилось, что случилось?

Вера Юрьевна подняла, опустила плечи. Сильно сжав глаза, отняла руку, сказала:

- Вот что, Василий Алексеевич, уезжайте-ка вы отсюда. Левант на днях возвращается в Париж, - вы поезжайте с ним... (Вдруг сердито затрясла головой.) Не хочу вас здесь... Не хочу ваших шуточек... Все шуточки!..

Ничего шуточками не прикроешь... Трусость! Пошлость!.. Пусть - ночь, пусть

- мрак, пусть - ужас, пусть - трагедия... (Странным, не своим голосом.)

Пусть ледяная ночь, безнадежность... К черту шуточки!..

Она опустила голову. Все глядели на Веру Юрьевну. У Лили начали стучать зубы от страха.

- Он будет говорить с вами, с каждой отдельно, - резко сказала Вера

Юрьевна. - Можете вы понять, наконец, что у меня истерика!..

Она упала на стол - лицом в руки, схватила себя за волосы. Ступни ног повернулись носками внутрь. Лили осторожно отошла. Мари, чиркнув спичкой, не закурила, спичка догорела до ногтей. Налымов с усилием тащил пробку, не откупорив, поставил бутылку с коньяком, пошел на цыпочках на кухню, принес стакан воды:

- Отхлебни, Вера...

Она локтем отстранила стакан.

- Летим на дно водоворота... Тени какие-то ночные. Разве мы живем?

Только вопль человеческий, а самого человека давно нет... Эмигранты, шелуха! Лаше мне сказал - мы здесь, чтобы бороться с большевиками террором. (Мари тихо свистнула.) Сказал - вам бы хотелось сидеть в Париже, ждать, когда союзники возьмут Петроград, и вернуться на готовое. Союзные державы предлагают самим русским идти в авангарде... Авангард: Лилька,

Мари, Вася!.. Мы должны шпионить, провоцировать, заманивать, отравлять, душить - кого укажут... Говорил о великой белой идее!.. Железный авангард:

три проститутки и спившийся кот... Но - не важно, - за нами стоят союзники, великие цивилизации... Для грязной работы посылают нас.

Оказывается, - в первый же день приезда мы, три женщины, были включены в

"Лигу борьбы за восстановление Российской империи..." Завтра даем клятву... Нарушение клятвы, выход из Лиги карается смертью... Василий

Алексеевич, прошу тебя - уезжай сегодня же...

Серовато-мутными глазами Василий Алексеевич тускло глядел на Веру

Юрьевну, стоял, опустив по-военному руки, очень серьезный, даже важный.

- Никак нет, в Лигу я не запишусь, Вера Юрьевна. Не по чему иному, как потому, что не желаю одним волоском пожертвовать для европейской цивилизации. С большевиками тоже бороться не стану, большевиков боюсь.

Будет время, когда от них ни на какой остров не скроешься, и это будет скорее, чем думают. Но при всем том из Баль Станэса не уеду, Вера Юрьевна, никак нет...

- ...В сегодняшнем заседании, кроме членов Лиги, присутствуют уважаемые гости, а также кандидаты в Лигу... Разрешите огласить повестку дня.

"Первое: принесение кандидатами торжественной присяги. Второе: оглашение письма генерала Сметанникова к стокгольмскому атташе Американских

Соединенных Штатов. Третье: текущие дела и дальнейший план работы"...

Хаджет Лаше снял черепаховое пенсне и оглянул собрание. За раздвинутым обеденным столом, в квартире, занимаемой генерал-майором Гиссером, сидело семнадцать человек. Направо от председательствующего Лаше играл карандашом граф де Мерси. Налево сидел, как бы отсутствуя, маленький, сухой, востроносый американец - адъютант атташе США. Напротив блестел сальной лысиной генерал-майор Гиссер, с отечным животом и пыльной растительностью на лице. В восемнадцатом году военный комиссариат РСФСР почему-то поверил в офицерскую честь Гиссера и послал его военным агентом в Швецию;

некоторое время он отправлял из Стокгольма с курьером в Питер пачки газетных вырезок, покуда не удалось выписать к себе жену, дочь и сына;

после этого он счел свои моральные обязанности исчерпанными. Теперь -

сильно нуждался в деньгах.

По сторонам сидели: рыжебородый Эттингер, рослый, со вздернутым носом, со шрамом через всю щеку - поручик Биттенбиндер и женственный, элегантный, с залысым лбом - лейтенант Извольский. На одном конце стола - у раскрытого окна - четверо рослых, молочно-румяных шведских офицеров; на другом -

датчанин коммерсант Вольдемар Ларсен, Александр Левант и три дамы - Вера,

Мари и Лили. Налымов - бочком на стуле позади них.

- Господа, создатель Лиги и почетный ее председатель генерал

Сметанников находится в настоящее время в России, где с опасностью для жизни производит работу по укомплектованию сил для борьбы изнутри. Мне поручено вести работу Лиги на периферии. Угодно вам считать меня заместителем председателя? (Голос Биттенбиндер а: "Просим, просим!.."

Несколько хлопков...) Благодарю за честь. Господа, предлагаю считать заседание открытым, приступим к принесению присяги.

Хаджет Лаше перегнулся через стол к Извольскому и указал глазами на угол комнаты. Там, на круглом столике, стоял закрытый крепом портрет в плюшевой рамке, убранный хвоей и живыми, цветами. Извольский и поручик

Биттенбиндер по-военному ловко вскочили, выдвинули столик с портретом на середину комнаты и лихо стали по сторонам на карауле.

Лаше, опять вздев пенсне, вынул листочек, строго через стекла взглянул на дам и предложил подойти к столику. Вера - хмуро, Лили - растерянно,

Мари - снисходительно усмехаясь - поднялись и стали перед портретом. Члены

Лиги также поднялись. Иностранцы перешепнулись и остались сидеть.

- Вступающие в священную Лигу борьбы за восстановление Российской империи: княгиня Вера Юрьевна Чувашева, Елизавета Николаевна Степанова, дочь зверски замученного генерал-майора Николая Александровича Степанова, и Марья Михайловна Лещенко, урожденная Скоропадская, повторяйте за мной слова присяги... Памятуйте, что под этим траурным крепом - символ спасения и величия нашей родины... - Он поправил пенсне и стал читать по бумажке раздельным, торжественным голосом: - "Я прочел и одобрил предложенный мне для подписи текст присяги. Я подписал ее, вполне сознавая всю ответственность за нарушение ее. Всей моей жизнью, всеми моими помышлениями, с радостью вступаю я в организованную по-военному группу и клянусь до последнего издыхания служить отечеству, не думая о вознаграждении или личных преимуществах. Если я вольно или невольно изменю святому делу, я тем самым себя осуждаю на смерть..."

Вера Юрьевна, Елизавета Николаевна и Марья Михайловна пробормотали вслед за Лаше слова присяги. Поручик Биттенбиндер, быстро наклонившись, приподнял конец креповой ленты:

- Целуйте, медам...

Клятва была принесена. Дамы вернулись к столу, Члены Лиги сели. Лаше с мягкой улыбкой - Налымову:

- Мы никого не принуждаем вступать в Лигу. Дело спасения родины - дело совести. Но позвольте еще раз повторить вам - патриоту, дворянину, офицеру императорской гвардии - наше горячее желание - видеть командира серебряной роты, подполковника Налымова, среди нас...

Вера Юрьевна за спинкой стула схватила руку Василия Алексеевича. Его красноватое, неопределенно улыбающееся лицо покивало председателю...

Хаджет Лаше нахмурился. Левант, торопливо подойдя, о чем-то зашептал ему на ухо. Генерал Гиссер и Биттенбиндер угрожающе поглядывали. Лаше кивком отпустил Леванта.

- Господа, подполковник Налымов наш друг. Его колебания не должны создавать впечатления недоверия к нему. Будем надеяться, что они скоро окончатся, и мы братски обнимем нового сочлена. Теперь позвольте огласить письмо генерала Сметанникова, подписанное также по передоверию мною, генералом Гиссером, лейтенантом Извольским и секретарем стокгольмского отделения Лиги поручиком Биттенбиндером...

Он вынул из портфеля листы плотной бумаги, благоговейно развернул, поверх пенсне с придушенным вздохом взглянул на занавешенный трауром портрет и начал читать, переводя фразу за фразой по-французски - с поклоном в сторону графа де Мерси и по-английски - с поклоном в сторону адъютанта американского атташе:

- "Стокгольм. Господину атташе США. Милостивый государь, настоящее положение в России требует немедленной военной поддержки со стороны союзников против большевиков. Так как за последние месяцы некоторые газеты во Франции, Англии и Америке предприняли поход против вмешательства, то крайне необходимо документально осветить политический характер и беззаконный образ действия большевиков. В высшей степени важно, чтобы мы могли представить общественному мнению вышеуказанных стран как можно больше документов, доказывающих злодеяния этих лжесоциалистов..."

Граф де Мерси и адъютант военного атташе США переглянулись. Лаше продолжал:

- "За последние месяцы Стокгольм был центром, в который свозились все важные документы большевиков, а также крупные ценности: сто двадцать семь миллионов рублей русскими кредитными билетами, два миллиона американских долларов, двести тысяч английских фунтов и четыре миллиона франков. Нам совершенно известно, что в Стокгольм привезены из Петрограда личные драгоценности семьи Романовых - императорская корона, держава и скипетр, осыпанные бриллиантами мирового значения, шапка Мономаха, бриллиант "граф

Орлов" в четыреста каратов, несколько десятков пудов жемчуга и горностаевая мантия..."

Здесь Хаджет Лаше приостановился на секунду, чтобы впечатление от его сообщений глубже проникло в души присутствующих... Действительно, у членов

Лиги светились глаза...

- "Упомянутые документы и ценности хранятся большевиками на трех частных квартирах в Стокгольме, местонахождение которых мы можем установить, - продолжал он. - Полковник Магомет бек Хаджет Лаше, который перенес от большевиков неслыханные нравственные и физические страдания и является человеком железной воли и энергии, предлагает достать все документы и ценности большевиков. Он готов принять на себя всю ответственность хотя бы перед публичным судом. Он имеет свою собственную организацию - стокгольмское отделение Лиги - из храбрых и вполне надежных людей, с которыми предполагается посетить упомянутые помещения и изъять у большевиков все их средства подкупа и преступной пропаганды".

Четыре шведских офицера сдвинулись головами, перешепнулись. Граф де

Мерси, собрав горизонтальными морщинами лоб, разглядывал кончик карандаша.

Американец плотно поджал губы.

- "Большевистская пропаганда подкапывает социальный строй всего мира.

Потеря на полмиллиарда ценностей и опубликование всех их документов явились бы для большевиков большим ударом, чем даже военная карательная экспедиция, и помогли бы всем странам избежать крупных затрат и пролития крови. Полковник Магомет бек Хаджет Лаше снесся по вышеуказанному делу со шведскими властями и получил заверение, что в отношении посещения квартир ему не следует опасаться каких-либо затруднений, но что Швеция, как нейтральная страна, сама не может принимать участия в осуществлении плана изъятия. Этот план Лига целиком берет на себя. При этом мы хотим совершенно ясно установить, что по изъятии документы должны попасть в руки американской миссии и от лица Америки, как мирового арбитра, обнародованы в соответствующих органах".

- Очень хорошо, - быстро сказал американец.

- "Что касается денег и ценностей, то мы хотим, чтобы они были употреблены на образование русской белой гвардии для непосредственных действий против большевиков. Все конфискованные деньги Лига, в полном сознании долга, внесет на текущий счет в любой из банков, какой укажут союзники".

- Разумно, - со сдержанным волнением проговорил генерал Гиссер.

- "Для исполнения нашего плана требуется двадцать пять тысяч крон для следующих надобностей: для найма квартир, прилегающих к вышеупомянутым помещениям; для найма дачи где-нибудь вне Стокгольма, куда свозились бы конфискованные деньги и документы; для найма автомобилей, покупки оружия, подкупа разных лиц и на слежку за большевиками. Мы берем на себя смелость обратиться непосредственно к вам, господин адъютант, в надежде, что вы окажете вышеизложенному полное внимание, ибо каждый день дорог и большевики могут покинуть Стокгольм и увезти документы и ценности".

- Следуют наши подписи, - сказал Хаджет Лаше, бросая пенсне на листки письма. - Итак господа, мы выходим из подполья и начинаем действовать с открытым лицом. Нам нужна нравственная поддержка, нужны средства, нужна защита. Деятельность Лиги покрыта тайной для наших врагов. Перед союзниками мы не имеем тайн, притом уверены в скромности здесь присутствующих... Господа, вот краткий отчет деятельности лиги за год...

Мы получили, от генерала Трепова семьдесят две тысячи крон, от принца

Ольденбургского пятнадцать тысяч крон и триста тысяч думских рублей. Эти суммы целиком поступили в распоряжение генерала Сметанникова для внутренней подрывной работы в России. Далее: Лига организовала в

Стокгольме бюро, куда вошли офицеры шведской королевской армии (поклон в сторону молочно-румяных шведов), задача бюро - формировать в Скандинавии и на побережье Балтики белые отряды для борьбы против Петрограда. Наконец, господа, я должен огласить наиболее щекотливую сторону моего доклада и делаю это с сознанием нравственной правоты. Дело в том, господа (в сторону графа де Мерси и американца), что по русским полевым законам семь кадровых офицеров имеют право вынести смертный приговор государственному преступнику и привести приговор в исполнение.

- Вот как? - беспечно спросил граф де Мерси.

- Да, граф... И пусть это не покажется вам проявлением личной мести или нарушением гуманности: Лига приговорила к смерти и казнила четырех опаснейших большевиков: Якова Фейгина, Иосифа Домбровского, Самуила

Либермана и Алексея Фокина, он же - Браутман... [имена и фамилии подлинные] Совершая этот акт, Лига защищала благосостояние и покой миллионов культурных семейств, которые могли стать жертвой кровавого исступления вышеназванных лжепророков... Протоколы о времени, месте и подробностях казни будут в свое время переданы в американское посольство... Господа, я кончил. Господин лейтенант, позвольте вам вручить письмо для передачи господину атташе.

Американец секунду колебался, но взял письмо и медленно засунул его в набедренный карман френча. Лаше предложил обменяться мнениями. Все головы повернулись к графу де Мерси. Тот сломал, наконец, кончик карандаша.

- Кажется, нужно, чтобы я высказался? Мои дорогие дамы и господа... Что я могу прибавить к словам энергичного Магомета бек. Хаджет Лаше? Я очень живо провел сегодняшний вечер. Надеюсь, в Париже с чувством удовлетворения воспримут новеллу моего друга Хаджет Лаше.

Покинув заседание, граф де Мерси и адъютант американского атташе не спеша шли по Ваза-гатан. Прохожих было мало. Бесшумно вверх и вниз по главной улице проносились машины. Ночной ветер неприятно подувал с залива.

- Все-таки маленький городок, не правда ли? - беспечно сказал граф де

Мерси.

Американец шагал, глядя под ноги, - на этот раз он заговорил:

- Как вы относитесь к сообщениям полковника Магомета бек Хаджет Лаше?

- Татарин врет процентов на семьдесят пять, - беспечно ответил граф де

Мерси.

- Сегодня мне показалось, что нас втягивают в грязное дело.

- Это не совсем так, дорогой друг.

- Вы находите, что бывают дела грязнее?

- Сегодня нам демонстрировали один из участков белого фронта, снабженного не совсем обычным оружием, - только и всего. Если большевики напускают на нас всех оборванцев всего мира, мы вправе спустить на них всю человеческую сволочь; Иногда профессиональный негодяй стоит целой стрелковой бригады.

- Я предпочел бы все же стрелковую бригаду, - мрачно пробормотал лейтенант. - Американская точка зрения может казаться слишком пуританской, но с этим приходится мириться.

- О, разумеется! - Граф де Мерси сделал изящно неопределенный жест.

- Если мы коснемся устоев нравственности, единственной непоколебимой реальности, Америка в тот же день взлетит на воздух. Я бы хотел выскоблить из памяти сегодняшнюю прогулку по ту сторону морали.

- Насколько мне не изменяет память, президент Вильсон развивал подобные же взгляды на Версальской конференции. Но его не слишком горячо поддержали в Америке.

- Это наш позор! Президент выражал самые светлые стороны американского духа, наши старые традиции, создавшие Америку и американцев. История с президентом - наш позор! Война развратила людей. У нас оказалось слишком много денег. Окровавленные пожарища Европы, дешевые европейские руки, разоренная промышленность - это воистину сатанинское искушение!

Ослепленные наживой, мы сами шаг за шагом втягиваемся в европейскую грязь

- мы очутимся в ней по уши.

- Это ужасно, - с сочувствием сейчас же ответил граф де Мерси.

- Когда я пересекал океан, я думал, что найду Европу, искупившую свои грехи, смиренную от перенесенных несчастий... И нашел всеевропейский шабаш, торжество наглого и откровенного зла... Русская революция. Мы ждали ее, мы приветствовали освобождение России от феодальной тирании великих князей... Русские воспользовались свободой, чтобы поставить трон сатане.

Русские цинично растоптали все нравственные законы. А вы пытаетесь из ведерка заливать этот адский пожар... В крестовый поход на Россию! С

библейской суровостью вырвать плевелы зла! Не корпуса - миллионные армии с крестом на шлемах, с крестом на танках! Что я увидел за этот месяц в

Стокгольме? Жалкую кучку беспринципных журналистов и мелкие посольские интриги... И этого полковника Магомета бек Хаджет Лаше, которому место несомненно на электрическом стуле...

Граф де Мерси весело рассмеялся, взял лейтенанта под руку.

- Я в восторге от вашей молодости и вашей принципиальности. Но все же, как вы думаете поступить с письмом Хаджет Лаше?

- Я передам письмо нашему атташе с моими комментариями.

- Если он все же найдет нужным воспользоваться некоторыми услугами

Хаджет Лаше?

Лейтенант некоторое время шел молча, затем лицо его брезгливо сморщилось:

- Если бы мы были в Америке, не представляю, как бы мне могли задать подобный вопрос... Но здесь... на этих человеческих задворках!.. Если здесь возможно существование Магомета бек Хаджет Лаше, очевидно, я чего-то не понимаю... Я подчиняюсь...

- Превосходно... Вот мы и дошли... Очаровательный маленький кабачок. Вы не голодны? Зайдем. Я уже несколько дней собираюсь побеседовать с вами об одном милосердном деле: о продовольствии несчастного населения Петрограда.

По-видимому, Юденич скоро освободит город, и во всю остроту встанет вопрос питания... Хотелось бы всю спекуляцию вокруг этого ввести в русло...

В старой узенькой улице на Стадене, близ корабельной стенки, при выходе из портового кабачка, охотно посещаемого журналистами в поисках живописного материала. Карл Бистрем столкнулся с четырьмя рослыми румяными шведами. Они были в одинаковых светло-серых шляпах и синих пиджаках. Они загородили тротуар и, когда Бистрем сошел на мостовую, его толкнули в плечо. Он вспыльчиво обернулся, - его окружили.

- Эй вы, господин в кепке!.. Вы умышленно толкнули нашего друга...

Потрудитесь извиниться...

Несмотря на свои тяжелые мужицкие кулаки, Бистрем не любил драки. Этих к тому же было четверо. Он пробурчал, насколько мог примирительно, что в сущности не он, но его толкнули. Тогда четверо заорали:

- Ага! Он еще лжет!

- Лгун и трус!

- Мало тебя били по морде!

Задыхаясь от гнева, Бистрем сказал:

- По морде меня никогда не били... Прошу дать мне дорогу...

Но его так толкнули в спину, что он едва удержался на ногах. Он торопливо стал снимать очки, пятясь к стене. Но от второго толчка вылетел на середину улицы. Уже не помня себя, размахнулся, сбил чью-то шляпу.

Сейчас же в его трясущееся от ярости лицо ударили костяной рукояткой стека. Тогда он бросился вперед головой, схватил одного за мягкий живот, повалил... Рукоятки стеков замолотили по его голове, по шее, плечам...

Затрещали ребра, - его били каблуками, повторяли:

- Провокатор, шпион, большевик...

На шум выбежали матросы из кабачка. Тогда эти четверо пустились бежать и в конце улицы вскочили в автомобиль. Матросы подняли окровавленного

Бистрема - он сопел с закрытыми глазами. Повели в кабак. Усадили, захлопотали. Голова у него была рассечена в нескольких местах, глаз затек, губу раздуло. Ему водкой промыли раны, перевязали платками. Не разжимая зубов, Бистрем продолжал сопеть. Через зубы ему влили стакан рому.

Один из матросов, погладив его по спине, сказал:

- Будь уверен, дружище, тебя обработали за политику, мы эти дела понимаем... Дай срок, - мы расправимся с этими молодчиками. А ты - знай, стой на своем... И тебе это даже полезно, газетному писаке, - на своей шкуре узнал, что такое буржуа...

Костяные рукоятки стеков разрешили колебания Бистрема. Неделю пролежав в постели в ужасающем душевном состоянии, однажды утром, замкнутый, сосредоточенный, худой, заклеенный пластырями, с лимонным кровоподтеком на глазу, он появился в столовой у Ардашева.

- А! Бистрем, дружище!.. Ай-ай, где же это вы так?

- Это не играет теперь никакой роли, Николай Петрович. Я не буду рассказывать подробности. Я много думал и понял, что обижаться на дураков глупо... Я стал выше личной мести... Но зато я очень прочно утвердился в классовой ненависти...

За стеклами очков глаза его цвета зимнего моря были жестки. На угловатом лице - ни прежней открытости, ни добродушия.

- Вы когда-нибудь слышали о берсеркьерах, Николай Петрович? У

скандинавских викингов некоторые из воинов были одержимы бешенством в бою, они сражались без щита и панциря, в одной холщовой рубашке. Их можно было убить, но не победить. За эти дни я почувствовал в себе кровь берсеркьера... Хочу просить вас, Николай Петрович, дать мне несколько рекомендательных писем в Петроград... Это пригодится на всякий случай... В

дальнейшем я уже сам сговорюсь с большевиками...

- Слушайте, Бистрем, вы знаете, что ехать сейчас в Петроград совершенное безумие...

- Почему?

- Я вообще не представляю, как большевики отстоят город... Юденич неминуемо возьмет Петроград и зальет кровью...

- Значит, тем более мне нужно ехать. Кое-какую пользу я, наверное, принесу.

- Там террор...

- Революция всегда на внешнюю опасность отвечает террором, это лишь подтверждает ее жизнеспособность...

- Чудак... Вы там умрете с голоду...

- Не думаю... Я уверен - когда человек приносит революции самого себя, революция дает ему хотя бы двести граммов хлеба в сутки... На большее я не рассчитываю...

- Ну, дело ваше... (Ардашев иронически поглядел на Бистрема и почесал нос.) Но слушайте, если вы попадетесь белым на границе и на вас найдут мои письма?..

- Вы напишите их на тонкой бумажке, я положу ее в капсулю и на границе возьму капсулю в рот... Вы спокойно можете мне довериться, Николай

Петрович...

- Хорошо, ладно... Кому бы только написать из видных большевиков?

Предупреждаю, моя рекомендация - не ахти какая... Я пощупаю, вечерком приготовлю... Давайте завтракать...

- Благодарю, Николай Петрович, я уже начал приучать себя к суровому режиму...

Ардашев засмеялся было... Но нет... Перед ним - не прежний шутник Карл

Бистрем, простодушный, веселый, как солнце. Получив согласие, что письма завтра будут, Бистрем медленно поднялся со стула, сдержанно поклонился и, кажется, даже секунду колебался, подавать ли руку, или уйти из этого мира, оборвав все ниточки до последней.

В конце августа, в седьмом часу вечера, красногвардеец, рабочий

Путиловского завода, Иванов, сидевший на песчаной насыпи пограничного окопа под Сестрорецком, услышал со стороны финской границы осторожный хруст веток.

Иванов вытянул за штык из окопа винтовку и сощурился, чтобы лучше слушать. Хрустело и затихало. Как будто ползком пробирался человек. Вечер был безветренный и ясный. В конце недавно поваленной артиллеристами просеки лежало оранжевое море с сизыми и красными отливами. Иванову стало не по себе в этой странной закатной тишине. Следующий пост был шагах в трехстах.

Друг не поползет от финской границы, - очевидно. Значит, надо стрелять.

Ну, а вдруг их там не один, а банда? Как действовать в таком случае?

Оставаться на посту до последней капли крови или, заметив приближение врага, бежать к телефонному посту донести об опасности? Революционный пограничный воинский устав еще не был написан, он целиком вытекал из сознательного понимания бойцом задач революции и, в частности, обороны цитадели пролетариата - Северной коммуны.

Не решив еще тактической задачи, Иванов неслышно соскользнул с бруствера в окоп и, прикрываясь еловой веткой, поглядывал. Ни черта среди вечерних теней в лесу не было видно. Опять хруст, - ближе. Он изготовил винтовку... подумал и на всякий случай вытащил ноги из разбитых до последней степени и обмотанных бечевками валенок. Угрюмая ворона пролетала над просекой. Чем дольше Иванов ожидал, тем злее становилось на сердце.

"Ползут, ползут проклятые гады, не могут успокоиться, что рабочий класс, разутый, раздетый, страдает за то, чтобы жить и работать справедливо".

Поправее расщепленной сосны заколебалась ветка. "Вот он!" Товарищ

Иванов лег грудью на бруствер, выстрелил... Второй патрон заело. Захрустел зубами... тотчас там за веткой чем-то замахали - и срывающийся от страха нерусский голос проговорил по-русски:

- Товарищи, не стреляйте, свой, свой!..

Ближайший пост ответил гулко, и сейчас же по всему лесу застегали винтовки.

А тот все вскрикивал: "Товарищи, не надо!.." Иванов вывел тактическое заключение, что, по-видимому, тут - один человек, угробить его никогда не поздно, а лучше взять живьем и допросить. Надрывая горло, Иванов заорал в сторону веток за расщепленной елью:

- Выходи на открытое, эй!

Ветки заворошились, и из-за хвои поднялся длинный человек, вздел руки над головой, в стеклах его очков блеснул красный закат. Высоко поднимая ноги, зашагал к окопу. Но Иванов опять бешено:

- Не подходи ближе десяти шагов... Устав не знаешь, сволочь! Бросай оружие...

- У меня нет оружия, товарищ...

- Как нет оружия! Не шевелись...

Иванов влез на бруствер, поедая глазами длинного человека в хорошей буржуазной одежде - короткие штаны в клетку, чулки; морда, конечно, трясется со страха, а рот растянул до ушей... Шутить хочешь? Мы покажем шутки!.. Держа винтовку на изготовку, Иванов подошел к нему:

- Покажь карманы...

Левой рукой ощупал, - ничего подозрительного нет. Платок, спички, коробка папирос...

- Товарищ, пожалуйста, возьмите папиросу...

- Что такое? Подкупать, - это знаешь? Положь барахло в карман... Опусти руки. Кто такой?

- Я шведский ученый... Я иду в Петроград, хочу работать с вами... Мое имя - Карл Бистрем.

- Ты один?

- Один, один.

Иванов в высшей степени подозрительно оглядывал лицо и одежду человека:

- Документы есть?

- Вот, пожалуйста...

- Ладно... Иди впереди меня... - Дойдя с ним до окопа, Иванов стал кричать ближайшему постовому: - Эй, товарищ Емельянов!.. Шпиона поймал.

Звони в штаб... (И - Бистрему уже спокойно.) Обожди тут. Придет разводящий, отведет тебя в штаб, там выясним... За переход границы - ты должен знать, что полагается.

- Товарищ, но я же не мог легально.

- Ладно, выясним... Как же белофинны тебя пропустили?

- О, я два дня скрывался в лесу... Я очень голоден, товарищ...

На это Иванов только усмехнулся недобро. Бистрем с возраставшей тревогой глядел на первого встреченного им большевика, - продранное под мышками черное пальто, подпоясанное патронташем, зеленый армейский картузишко с полуоторванным козырьком, босой, среднего роста, невзрачный, ввалившиеся, давно не бритые щеки, голодные скулы и чужие, не знающие жалости, умные глаза.

И вдруг Бистрем понял, что этот человек ничем человеческим с ним не связан. Он из другого мира. Что, перебежав границу Северной коммуны, он еще не попал туда... Что недостаточно поверить в революцию, предпочесть старому порядку этот неведомый мир (такой романтический, такой грозно трагический издали из бистремовской мансарды на Клара Кирка-гатан), но нужно что-то понять простое, совершенно ясное и простое, опрокидывающее внутри себя весь старый мир во имя неизбежного, совершенно нового. И тогда он увидит человеческий ответный взгляд в глазах этого невзрачного и голодного рабочего, чьи негнущиеся руки лежат - ладонь на ладони - на дуле винтовки.

Бистрем холодел от волнения. Стояли молча: Бистрем - засунув руки глубоко в карманы спортивных штанов, Иванов - терпеливо поджидая разводящего. Негромко, будто отвечая на мысли, Иванов сказал:

- Хоть ты не сопротивлялся и взят без оружия, но твое положение отчаянное, прямо говорю...

- У меня с собой письма, рекомендации...

- Да что же письма... От тебя на версту буржуем несет... Кто тебя знает, кто ты такой... Возиться, знаешь, теперь не время, каждый человек опасен.

- Товарищ, разве вы не можете представить, что в буржуазной Европе есть вам сочувствующие, которые хотят бороться вместе с вами?..

Иванов ответил не сразу, предостерегающе:

- Хочешь меня уговорить, чтобы я тебя отпустил, да?

- Товарищ!.. (Бистрем сказал с искренней горячностью.) Я не хочу от вас бежать... Я сам прибежал к вам...

- Это и подозрительно... И опять тебе здесь нечего делать... У нас война со всем миром...

Помолчали. Мрачнеющий закат лежал на море в конце просеки. В лесу было уже совсем темно. Из-под откоса, куда спускался окоп, слышалось дыхание идущих по песку людей. Товарищ Иванов вздохнул: идут. Поднял винтовку -

ложем под рваную подмышку.

- Конечно, есть среди вас совестливые, не все же огулом белобандиты, -

сказал он примирительно. - Посмотреть, что ли, захотел, как мы без вас справляемся? Так, что ли? - Он поднял глаза, и они сузились насмешкой. -

Не понравится тебе... Работа у нас черная, тяжелая... Это, брат ты мой, революция, не как в книжках... Читать ее трудно...

Подошли трое, в пиджаках, в куртках, перепоясанных патронташами и пулеметными лентами, - те же суровые худые лица, отрывистые голоса.

- Который? Этот? - спросил разводящий, указывая наганом на Бистрема.

Двое других стали по сторонам.

Иванов рапортовал:

- Оружия на нем не было, попытки к бегству не делал, руки поднял, идет на меня, смеется... Прямо думаю - что такое за человек? Вот письма на нем к питерским товарищам. Я с ним поговорил... Идеалист - сочувствующий...

- Вы задержаны, товарищ, - сказал разводящий. - Следуйте за нами.

Держа в опущенной руке револьвер, он пошел по песчаной насыпи вниз по откосу, за ним зашагал Бистрем, - руки в карманах, - за ним два красногвардейца...

Его привели на уединенную дачу на пустыре, с разрушенными службами и выбитыми стеклами. Заперли в одной из комнат, в нижнем этаже. Он изнемог от усталости и голода, сел на какой-то ящик. За единственным окном над догоревшим закатом зажглась звезда.

"Чего ты, собственно, ждал, Карл Бистрем? Вот ты на земле Великой

Революции. Ждал, чтобы земля эта сотряслась, перед тобой бы проходили колонны великанов и небо иного цвета было, чем над Стокгольмом?"

Подпирая скулы так, что очки взлезли на лоб, он вспоминал слова товарища Иванова.

"Ты ехал на праздник, Карл Бистрем, - тебя сразу раскусили... Вот она, революция - полутемная комната на заброшенной даче, мертвая усталость и горькая слюна голода... Дырявое пальтишко на голом теле, унылый окоп, ржавая винтовка. Нет, Карл Бистрем, ты не идеалист, не романтик... Ты не отступишь перед унынием революционных будней... Загляни хорошенько в самого себя, - честно, как перед смертью... Веришь в начало великого наступления Пролетариата? Веришь, что пробил первый час века Социализма?"

Бистрем встал с ящика и заходил по гнилому полу, где между щелями пробивалась трава. Будто горячее вдохновение охватило его голову. И, стараясь обуздать разбросанные мысли, он с методичностью и беспристрастием захотел еще раз проверить выводы.

"Русская революция одним взмахом зачеркивает прочное буржуазное хозяйство. Она отказывается от эволюции, она считает идею эволюции самой хитрой и опаснейшей ловушкой, расставленной, чтобы выиграть время одурманиванием пролетариата... Буржуазное хозяйство не оправится от смертельной язвы войны... Равновесие уже нарушено, и противоречия будут расти с каждым годом, как раковые опухоли. Русская революция опережает естественный процесс разложения старого порядка, этим она спасает запасы творческой энергии пролетариата. Это правильно. Мы спасаем одно, два, может быть, три поколения... На три поколения приближаем социализм и будем строить его со всем буйством неистраченных сил..."

Он потер ладонью о ладонь и только тогда заметил стоящего у дверного косяка человека в кожаной куртке, в черном картузе. На бледном - в сумерках - лице его черная борода казалась приклеенной.

- Ну что же, пойдем побеседуем, Карл Бистрем, - сказал он негромко.

Он пошел вперед по темному коридору и толкнул дверь в небольшую комнату, едва освещенную огоньком фитиля, плавающего в жестянке из-под консервов. Сел у стола, указал Бистрему клеенчатое изорванное кресло:

- Осторожнее, нет одной ножки. - Слабой рукой выдвинул ящик, вынул завернутый в обрывок газеты продолговатый, в два пальца толщины, кусок черного хлеба. Протянул его Бистрему. - Ешьте... Здесь ровно двести граммов, все, что революция предлагает за вашу жизнь.

Бистрем опустил руку с куском, уставился на человека: озаренное огоньком коптилки матово-бескровное лицо чахоточного, большие, без блеска, без любопытства, черные глаза. Вся жизнь никогда не смеявшегося лица сосредоточена, казалось, в широких нервных ноздрях. Он глядел не мигая, но будто и не видя сидящего перед ним...

- Откуда вы знаете про хлеб? - со страхом спросил Бистрем.

- Вы же разговаривали вслух. Я могу повторить: "Когда человек приносит революции самого себя, революция должна дать ему хотя бы двести граммов в сутки..."

- Да, да, меня очень занимал этот вопрос... Я думал, что острые материальные лишения, неизбежные во время революции, раскрывают огромные запасы духовной энергии, дают революции специфическую, неотразимую убедительность... Но я готов оставить эти рассуждения по ту сторону границы... Сегодня я получил хороший урок...

- Вы рисковали получить урок более суровый, - сказал человек. Не разжимая рта, подавил кашель. - Вопрос питания - один из самых страшных у нас. Мы не можем утешаться тем, что у голодного человека рождаются гениальные мысли. (Щеки Бистрема залились румянцем.) С другой стороны, мы не можем снабжать население кулацким и спекулянтским хлебом... Под этим хлебом мы похороним социализм... Кусок, который вы съели, - отвратительный хлеб, пополам с так называемой кострой, но, чтобы его добыть, затрачены человеческие жизни. И все же мы не отступаем от такого дорогого хлеба...

Ну, так вот... Я прочел ваши рекомендательные письма. Звонил в Петроград по поводу вас... Вы - свободны... (Бистрем сейчас же поднялся. Человек заслонил просвечивающей рукой с черными ногтями заколебавшийся огонек светильни.) До первого поезда много времени. Может быть, вы расскажете поподробнее о политической обстановке в Европе, об организациях, о людях.

Позвольте вам поставить несколько вопросов... Скажите, вы не встречали в

Стокгольме такого - Хаджет Лаше?

Утренний поезд тащился по заросшему травой полотну. Безлюдье и запустение, дачи с выбитыми окнами, поваленные заборы, фундаменты и груды кирпича... Болота, пни... Ржавые проволоки окопов... Направо - заросшая камышами Лахта, негреющее солнце над пустым заливом. Вдали - необъятный город. Ни одного дыма в прозрачном воздухе над городом. В море - синеватые очертания Кронштадта.

Бистрем думал о ночном собеседнике. (Под утро, когда они пили морковный кипяток, человек рассказал кое-что про себя.) Одиннадцать лет царской каторги. Туберкулез, видимо, в последней стадии. Жизнь - в напряжении воли. Он сказал: "Вам придется отрешиться от многого того, что еще вчера по ту сторону границы вы считали дурным или хорошим. Резко и непримиримо отделить врагов от своих: классовое чутье поддается развитию. Ум должен быть устремлен к одной цели, направлен, подчинен воле революции".

Бистрем был подавлен и испуган. Будто попал в чудовищный водоворот, и он несет его от сегодняшнего дня в неведомое - прочь от всего привычного и обыденного... Он сидел у выбитого окна. Вагон медленно полз мимо заросших бурьяном огородов. Несколько человек разбирали деревянную дачу. Как будто вымершее предместье, покосившиеся фонарные столбы. Остовы печей и дымовых труб. Белая коза на пригорке в бурьяне. Пакгаузы с сорванными дверями, на путях - ржавые паровозы, платформы с пушками. Вокзал, и на перроне -

суровые люди с винтовками.

Бистрем вышел на безлюдную площадь, - окопы, заграждения из мешков и проволоки. Достал клочок бумаги с адресом Смольного и номером комнаты, где должен был зарегистрироваться, прикрепиться к комиссариату народного просвещения, как ему посоветовали сегодня ночью, и получить паек и жилплощадь. Он побрел вдоль ржавых трамвайных рельсов, скрытых под травой.

Перешел Большую Невку, где из воды торчали заплесневелые ребра огромных барок.

Понемногу стали появляться обыватели. Сутулый человек с мешком и жестянкой от керосина за спиной в раздумье стоял на перекрестке - ноги обернуты кусками ковра, сваливающиеся штаны, редкая бородка, пенсне на унылом носу. Размышлял, казалось, куда идти? На солнышке между тенями от домов лежали два босых мальчика и худенькая девочка, кусали травинки, долго провожали взглядом не по-русски одетого Бистрема. В темном доме с колонным подъездом, высоко, в раскрытом окне, стоял, заложив руки за спину, очень полный человек в нижнем белье, в золотых очках, - круглой серебристо-седой головой и насмешливым лицом походил на римлянина. Его просторные штаны, проветриваясь для гигиены, висели на оконной задвижке. С

полнокровным благодушием он глядел на город. Бистрем изумился. Полный человек, перегнувшись через подоконник, с усмешкой следил за ним.

Дойдя до конца улицы, Бистрем остановился, - эту решетку, галерею

Зимнего сада и балкончик во втором этаже он узнал по фотографиям. Отсюда

Ленин поднял революцию. Присев под липой напротив в сквере, Бистрем глядел на этот дом из глазированных кирпичей, на огромную, доходящую пустырями до реки, Троицкую площадь с ветхой деревянной церковью, на низенький дощатый купол цирка, на серые башенки и гранитные бастионы крепости. Тишина, лишь в сквере шелестели липы.

Отдохнув, Бистрем направился через Троицкий мост, укрепленный предмостными окопами. Отсюда ему открылась широкая, лазурно сверкающая в тот час Нева. Вдали отражались белые колонны Биржи, старые ивы у подножья крепости. Течением мягко разбивался золотой отсвет иглы Петропавловского собора. На левой стороне тянулись колоннады опустевших дворцов.

Величественный, прекраснейший из мировых городов, казалось, задремал на берегах полноводной реки, на грани двух миров, двух эпох, отдыхая от пронесшихся бурь, от видений прошлого, окаменевшего в этих колоннадах, в бронзовых львах, вечно улыбающихся сфинксах, в черном ангеле на яблоке

Петропавловского шпиля, и сквозь дремоту ожидая новых, еще неведомых потрясений, чтобы раскрыть гранитные глаза на вторую жизнь.

Бистрем, облокотясь о перила, поддался неизбежному очарованию

Петербурга.

По мосту двигалась странная толпа. По двое, по трое в ряд: дамы в старомодных шляпках, истрепанных непогодой, иные в необычайной одежде, сшитой из портьер и диванных обивок; длинноволосые люди с истощенными комнатными лицами, иные - бритые, круглощекие, с остатками щегольства в одежде - напоминали поставщиков и спекулянтов времен войны; глядя поверх опустошенными глазами, шагало несколько рослых стариков с породистыми презрительно-удивленными лицами; молодые женщины - одни заплаканные, другие - с вызовом самому черту...

Все они несли лопаты, кирки и заступы. Впереди бойко шел, ухмыляясь белыми зубами, матрос с железной лопаткой на плече, - маленькая шапочка с ленточками, на загорелой груди под тельником - татуированное сердце.

Поворачиваясь к толпе, он пятился и подмигивал:

- Бодрее, братишки, подтянись, антиллигенты!

Бистрем последовал в некотором отдалении за толпой. С Дворцовой площади свернул на Невский, - там на буграх илистой земли, на кучах булыжника и торцов копошились сотни людей. Поперек Невского, вдоль решетки

Александровского сада, рылись окопы, строились укрепления. Подошедшая толпа медленно, поодиночке, расползлась по канавам. На перевернутой бочке агитатор, работая кулаком, выбрасывал отрывистые фразы:

- ...не отдадим белой сволочи первого города республики!.. Прихвостни мирового капитализма рассчитывают на наш голод, на затруднения с углем и металлами... Они просчитаются, товарищи... Ответим на их бешеные вылазки сплочением наших рядов... Вырвем хлеб у кулака!.. Паркетами буржуазных особняков будем топить фабричные котлы, переплавим на штыки решетки дворцов... С большевистской беспощадностью раздавим заговоры... Каленым железом отбросим от Петрограда кровавую свору белогвардейских собак...

Товарищи, каждый удар лопатой - удар по гнусным замыслам контрреволюции.

Его не все слушали, - иные равнодушно продолжали копать, иные, опершись о лопату или держась обеими руками за поясницу, глядели в землю; на лицах

- отвращение и страдание. Сухонькая старушка, остановившаяся около

Бистрема, сказала, точно ткнула шилом:

- Сами себе могилу копают...

Бистрем шел по Невскому к Октябрьскому вокзалу. Все то же, мало ему понятное двойственное впечатление... На перекрестках улиц - окопы, блиндажи, орудия, штыки часовых. На простреленных окнах магазинов и заколоченных дверях - кричащие угловатые плакаты о борьбе, о борьбе...

Подскакивая по выбитым торцам в седле мотоциклета, проносится суровый усач, весь в коже. А вереницы прохожих бредут посреди улицы медленно и рассеянно, как во сне. У каждого за спиной - меток, жестянка, кошелка.

Стоят очереди. У выходящих из распределительного пункта - в руках лавровый лист и селедка. По трамвайному пути ползет платформа с бревнами и досками.

За платформой движется длинная очередь.

Подъезды иных домов оживлены, - люди входят и выходят. Бистрем читает надписи: "Народный университет"... "Академия искусств"... "Высшая школа хореографии"... "Музыкальная академия"... "Студия народной драмы"...

По-видимому, - так представляется ему, - весь этот бредущий по Невскому народ занят искусствами и наукой... Но вот - музыка, сверкающие трубы:

"Интернационал"... Прохожие сердито оборачиваются. Плывет шелковое пурпуровое знамя и за ним - по-особому, в полшага - неторопливо шагает отряд человек в пятьсот. По одежде - рабочие, молодые, худые, возбужденно решительные лица. Винтовки, вещевые метки. Посреди отряда лозунг:

"Опрокинем деникинские банды в Черное море"... Походная кухня, десяток молоденьких девушек в солдатских шинелях с красным крестом на рукаве, повозки с пулеметами, с поклажей.

Прошли, и снова прохожие, как во сне. Лошадиные ребра на мостовой у

Гостиного двора. Расстрелянный фасад и рыжие колонны Аничкова дворца.

Бронзовые кони на мосту. На углу Литейного - опять трудовая повинность буржуазии. Снова - конская падаль. Ямы провалившейся мостовой. Площадь

Восстания перед вокзалом запружена ручными тележками. С криками и руганью проходит военный обоз. Отряды рабочих дожидаются посадки. По всему белесому облупленному фасаду Северной гостиницы - наискось - истрепанная непогодой кумачовая полоса: "Все, как один, на борьбу за власть Советов, за Социализм"...

Посреди площади, вокруг забрызганного грязью и лохматого от обрывков плакатов дощатого куба, прикрывающего чудовищную громаду бронзового императора, сидят и полеживают мужики, деревенские бабы. Посматривают на суету площади, на умственные надписи, на тысячи заманчивых окон многоэтажных домов.

Пришли ли эти люди для торга, или как разведчики приглядеться, не пора ли окружать обозами город, пожравший в книжном безумии царя, и господ, и купцов и теперь свирепо отталкивающий мешок с хлебом, куль картошки, телячью тушку из рук "кормильца-мужичка"? Дело ясное, - торопиться некуда, чему созреть - созреет, само упадет в руки... А покуда за стакан мучки, за шапку картишки мешочники привозили домой граммофоны, зеркала, двуспальные кровати, всякие барские пустяки... Деревенские кулаки ждали этого часа долго, и желали теперь многого.

Один из мужиков, плечистый, черноволосокудрявый, с припухшим красным лицом, окликнул Бистрема:

- Гражданин!.. (Бойко вскочил и пальцем зацепил за часовую цепочку на пиджаке Бистрема.) Почем?

- Я не продаю.

- А то хозяйка кое-что на дорогу мне завернула, уступил бы...

Из-под мышки взял сверток в тряпице, сокрушаясь о явной потере, осторожно развернул, - четверть краюхи хорошего хлеба, два каленых яйца, луковица.

- Чапоцка мне и не нужна, так-то уж говорить, да вижу - добрый человек, отчего не выручить... На, получай все, бог с тобой...

Голодной слюной наполнился рот у Бистрема, в голове помутилось от тошноты. Отстегнул цепочку. Взял хлеб, яйца, луковицу...

- Постой, а может, часы продашь?.. Тута у меня (понизив голос) на одной квартире поросенок полугодовалый...

Не отвечая, Бистрем пошел прочь. Мужик - за ним. Уговаривая, схватил за плечо. Бистрем - с гневом:

- Послушайте, вы пользуетесь моим голодом, вы дурной человек, вы спекулянт...

В часы досуга главнокомандующий белой северо-западной армии, наступавшей на Петроград, генерал Юденич для упразднения читал своей жене вслух по-французски.

Читал он не слишком бойко - всего полгода назад взялся за изучение языков. Читал обычно, сидя у окна (в серой тужурке и ночных туфлях), держа на отлете перед строгими глазами желтенький томик "Клодина в Париже".

Генеральша за ширмой разогревала на керосинке тушеную капусту. Супруги

Юденич были не скупы, но мудры, - они трезво сознавали, что их жизнь в

Ревеле - не жизнь, но случайный этап, что политика и война превратны, и умный, желая стать хозяином превратностей, должен терпеливо подкопить нешатающиеся от всяких революций ценности, доллары, золото.

Генерал, запинаясь, строго читал:

- "Фиалковые глаза Клодины смеялись, и крошечные розовые соски на двух прелестных выпуклостях, просвечивающих под ароматным батистом сорочки..."

За ширмой генеральша перебила:

- Совсем не так... Грудь, женская грудь, будет не "сан", а "эс!" - "и",

- "эн", причем "и" почти не слышно, - "с'н"... Тебя не поймет ни одна француженка...

В голосе генеральши послышалось раздражение. Генерал повторил вполголоса:

- Грудь - "с'н", грудь - "с'н"... - Затем вздохнул, как человек, взобравшийся на холм.

В дверь постучали. Вошел свежий, улыбающийся, в английском ловком френче, адъютант - барон фон Мекк.

- Ваше высокопревосходительство, из Стокгольма - миссия полковника

Магомета бек Хаджет Лаше... Он хотел бы...

- А! Знаю - Лаше...

- Может быть, вы изволите принять запросто?..

- А? Да, да... Только, голубчик, дайте-ка мне из-за ширмы штиблеты...

Генерал закрыл томик "Клодина в Париже", не спеша натянул старые, еще петербургской постройки, зеркально вычищенные башмаки на резинках и, заложив руки за спину, прошелся по комнате.

Фон Мекк ввел полковника Хаджет Лаше. Генерал полуофициально предложил ему занять место на голубого шелка диванчике. Сам опустился коротким туловищем в кресло, - плечи поднялись, небольшая голова с волосами ежиком ушла в плечи, и огромные подусники величественно легли на широкие без звездочек погоны с зигзагами.

- Чем могу служить, полковник?

- Ваше высокопревосходительство, я говорю от имени Лиги спасения

России...

- Знаю, наслышан, весьма одобряю вашу патриотическую деятельность, голубчик...

- Ваше высокопревосходительство, когда вы рассчитываете взять

Петроград?

Седоватые подусники сдержанной усмешкой шевельнулись по золотым погонам. Касаясь пальцами пальцев, опустив покачивающуюся голову, Юденич ответил:

- Когда поможет бог, полковник, когда поможет бог...

- Ваше высокопревосходительство, Лига берет на себя смелость поставить вас в известность, что огромное количество национальных ценностей может бесследно ускользнуть от вас... Большевики лихорадочно перевозят из

Петрограда на территорию Швеции, как нейтральной страны, валюту, золото, камни... По нашим сведениям, на трех частных квартирах в Стокгольме спрятано ими свыше полумиллиарда...

Подусники замерли, генерал, казалось, перестал дышать. Затем голова его начала подниматься, и немигающие глаза, как два зенитных орудия, уперлись в полковника Лаше:

- Потрудитесь объяснить подробнее...

Хаджет Лаше рассказал о деятельности Лиги, подчеркнул участие шведской гвардии и представил обширный список добровольцев, вступивших в Лигу (это был лист, заполненный в Берлине в гостинице "Адлон"). Генерал нашел в списке много знакомых имен, немало боевых товарищей, - иных он считал давно погибшими от руки большевиков. Читая, засопел.

Хаджет Лаше подробно перечислил сокровища царской короны. Когда он упомянул о шапке Мономаха, генерал тяжело поднялся с кресла и в волнении отошел к окошку, - короткие пальцы его за спиной сжимались и разжимались...

- Ваше высокопревосходительство, я своими ушами слышал в Стокгольме, в ресторане: большевистский курьер Леви Левицкий в нетрезвом состоянии публично похвалялся другому большевику, Ардашеву, что будто бы примерял на себя шапку Мономаха и садился на кресло с державой и скипетром...

Российская реликвия на еврейской голове!..

Юденич поднял, опустил плечи.

- Прекрасно-с... Они заплатят... (Пальцы заработали за спиной.) Жестоко заплатят...

- Чтобы спасти эти священные ценности, нам нужно, по скромному подсчету, - на слежку, наем помещений, автомобили, покупку оружия -

двадцать пять тысяч крон... Лига ходатайствует, чтобы вы вместе с этими суммами прикомандировали к нам доверенное лицо для наблюдения.

Генерал вернулся в кресло, жирный лоб его прорезывала морщина.

- Я должен подумать... Дело весьма щекотливое... В европейской столице расправляться своими средствами!.. Гм... Мы-то знаем, у кого берем и что берем, но щепетильные европейцы!.. Люди вы горячие, батенька, ухлопаете там парочку еврейчиков... Да еще двадцать пять тысяч... Гм...

Генерал с той минуты, когда было упомянуто о двадцати пяти тысячах крон, начал поглядывать на ширмы, где шипело и пахло сальцем. Лаше, проведя ладонью по лбу, сказал с мягкой задушевностью:

- До взятия Петрограда остается - три, ну - два месяца... Но пока я не вижу других путей поддержать ваши бумажные деньги, ваше высокопревосходительство...

Генерал отвлекся от ширмы, насторожился:

- Не улавливаю связи.

- Вы помните провокационную заметку об английском обеспечении ваших денег, печатающихся в Гельсингфорсе? Она исходила от компании - Леви

Левицкий, Ардашев, Бистрем. Одного из них Лига ликвидировала... За последние дни нам стало известно, - и это одна из причин моего приезда в

Ревель, - что английский государственный банк не сегодня-завтра опубликует опровержение... Ваше высокопревосходительство, сам господь бог не спасет вас от инфляции, от катастрофы с кредитами и так далее...

- Мои деньги, господин полковник Лаше, обеспечены всем достоянием государства Российского...

Но тут полковник Магомет бек Хаджет Лаше не то чтобы подмигнул как-нибудь неприлично, - жирноносое лицо его осталось невозмутимым, -

изменился лишь цвет глаз, они будто просветились веселой иронией.

- Перед отъездом я беседовал с небезызвестным биржевым деятелем

Дмитрием Рубинштейном. Он откровенно высказался, что готовится к большой игре, но не решил еще - валить ли ему финскую марку и поднимать рубль вашего превосходительства, или поднимать финскую марку и валить рубль вашего высокопревосходительства...

- Ах, вот как! (Генерал беспокойно потерся спиной о спинку кресла.) На чем же Рубинштейн основывает недоверие к моему рублю?

- Не к вашему рублю, но к российскому рублю... Европейская биржа рассматривает Россию как банкрота на долгий период времени... Проблема русского банкротства - мировая проблема. Русские долги, задолженность по внешним займам, разрушение промышленности, транспорта, шахт, нефтяных вышек, сельского хозяйства - это колоссальнейший пассив. Рубинштейн исчисляет его миллиардов в сто золотых рублей. (Генерал крякнул.) В активе только - будущая твердая власть. Под нее союзники могут дать денег на возрождение русской промышленности и сельского хозяйства. А могут и не дать... Но покуда русский рубль - пусть на острие победоносного белого штыка - стоит не дороже бутылочной этикетки...

- Так, так, - сказал Юденич. - Ага, вот как! А если я как следует умиротворю Петроград?

- Это уже много... Но, ваше высокопревосходительство, деньги нужны сейчас... Я просил Рубинштейна обождать несколько дней... Если я скажу ему, что в ваших руках будет на полмиллиарда валютных ценностей, разумеется, он не станет колебаться в выборе между рублем и финской маркой...

Генерал все еще не решался. Больше всего его напугал Митька Рубинштейн.

Но двадцать пять тысяч крон тоже было не легко оторвать. Он сказал, что хочет посоветоваться с начальником снабжения генералом Яновым, и попросил

Лаше оттянуть вопрос о деньгах до завтра.

Хаджет Лаше решил не утруждать главнокомандующего остальными чрезвычайными вопросами и с полным составом миссии (в Ревель он приехал с

Левантом, Вольдемаром Ларсеном - датским коммерсантом и одним из четырех шведских офицеров - членов Лиги) явился к правой руке генерала Юденича -

генералу Янову.

Генерал Янов был "с мухой" после обеда и повышенно встретил гостей.

Денщик "соорудил" кофе с коньячком. Сели вокруг преддиванного стола. От генерала веяло здоровьем и оптимизмом, - закрученные усы, раздвоенная бородка, подвижные брови на низеньком лбу, расстегнутая гимнастерка с мягкими генерал-майорскими погонами и короткие крепкие ляжки ерника... Он сразу "овладел настроением". Предложил чудные папиросы:

- Табак настоящий - довоенный Месаксуди... Один тип ухитрился вывезти из Петрограда полвагона этого табаку и загнал его к нам во время наступления... Гений, честное слово!.. Вот это (хлопнул по валяющейся на плюшевом диване папке с бумагами) одни его проекты... Тут и колбаса для

Петрограда, дрова, и картошка, и полсотни американских аэропланов. Как он умудряется ставить такие цены - на тридцать процентов дешевле, поражаюсь... Уверяет, что из чистого патриотизма, честное слово...

Хаджет Лаше высказал, что действительно патриотов гораздо больше, чем это кажется, по той причине, что истинный патриот не шумит и не кричит, но делает свое скромное и незаметное дело.

- Пусть при этом что-то положит в карман, малую крупицу, - нужен же какой-то материальный "стимул", кроме голой идеи. Правда?

- Стимул! Совершенно верно, полковник...

- Мы тоже люди, ваше превосходительство...

- Совершенно верно, полковник...

Чисто одетый денщик, работая под придурковатого, принес кофе, раскупорил коньяк. Генерал Янов пробасил, указывая на его припомаженный чуб, вздернутый нос, часто мигающие русые ресницы:

- Вот - рожа расейская, решетом не покроешь, а поговорите с ним. Ну-ка,

Вдовченко... При покойном государе-императоре хорошо жилось тебе?

Вдовченко - руки по швам, нос кверху - рявкнул:

- Так точно, ваше превосходительство.

- А почему? Объясни толково.

- Так что - страх имел, ваше превосходительство.

- Молодец... Ну, а скажи ты, милостью революции освобожденный народ, что ты сделаешь в первую голову, когда с оружием в руках пойдешь в

Петроград?

- Не могу знать, ваше превосходительство...

- Отвечай, болван...

- Так что - стану колоть и рубить большевиков, жидов, кадетов и всех антилихентов...

Генерал руками развел:

- Пасую, господа... Что я буду делать с этим народом! Слушай,

Вдовченко, троглодит, ну, а что бы тут сидели наши министры - Маргулиес или Горн, - и ты бы им так вот брякнул... Заели бы меня, болван! (Открыл крепкие, как собачья кость, зубы, загрохотал.) Живьем бы съели... Сгинь, харя деревенская!.. (Денщик повернулся вполоборота, по-лошадиному топая, вышел.) Да, господа, беда с нашими либералами... Мечтатели, российские интеллигенты... Реальной жизни знать не хотят... Кофейку, господа, коньячку...

Хаджет Лаше заговорил за коньячком:

- Либерализм, как оппозиция - залог кредита... У нас в России часто не понимают, что политическое приличие дороже искренности. Мы еще варвары, простите за словечко, генерал...

- Пожалуйста, пожалуйста, дорогой.

- Наших друзей-союзников не нужно заставлять морщиться от неловкости.

Господа, тот же Клемансо, Ллойд-Джордж, Черчилль покидают же когда-то деловой кабинет и садятся за обеденный стол с изящными женщинами. Не будем пачкать этим людям их вечерних сорочек... Либеральные министры, Маргулиесы и Горны - это тот маленький комфорт, которого у нас вежливо просят, и, поверьте, дорогой генерал, эти мелочи приносят иногда больше выгод, чем военные успехи...

Генерал Янов, неподвижно выкатив бутылочные глаза, с удивлением слушал полковника Лаше. Черт его возьми - европеец! Потянулся за рюмкой, выпив, покрутил головой:

- Да... Политика... Извольте видеть, нам из Парижа Савинкова навязывают. Социалист, бомбометатель. Нет уж, пардон! Может быть, я чего-то не понимаю, но, ей-богу, повешу... Да и вообще... (Чтобы не брякнуть лишнего, хлопнул еще рюмку.) Так что же вас привело, господа, в нашу чухонскую дыру?

Шведский офицер Иоганн Гензен, похожий на гигантского младенца, и датский коммерсант Вольдемар Ларсен, с дряблым животом и маленькой востроносой головой, не понимали по-русски, с достоинством терпеливо улыбались, воспитанно попивая коньячок. Хаджет Лаше перешел к делу, широким жестом указал на скандинавов:

- Дорогой генерал, перед вами потомки тех самых древних варягов, которым русские когда-то сказали: "Земля наша велика и обильна, но порядка не имам"... (Он перевел эти слова по-датски. Все рассмеялись, чокнулись.)

Ходатайствую за них в интересах Лиги, дорогой генерал. Гензен и Ларсен -

наши активные сотрудники, горячо любят Россию и в данном случае руководятся более идейными соображениями, чем личной выгодой... Но, -

несовершенство человеческой природы, - одними светлыми идеями сыт не будешь... Конкретно предложения таковы: лейтенант Иоганн Гензен интересуется псковским и гдовским льном.

- Ага, - басом сказал генерал Янов, - представляю.

- Лейтенант Гензен хотел бы оформить концессию на вывоз льна и кудели не из вторых рук - от эстонских скупщиков, а непосредственно от русского интендантства. Условия чрезвычайно выгодные, - с валовой выручки десять процентов интендантству. И обязательство: при заключении договора поставить в северо-западную армию четыре тысячи добровольцев, лучших стрелков Швеции, коим по окончании войны российское правительство должно предоставить свободные земли для поселения.

Генерал Янов настороженно стучал ногтями по столу.

- Счастливая идея, есть о чем подумать...

- Второе касается моего друга, фанатика России, Вольдемара Ларсена.

(Маленькое остроносое личико Ларсена закивало дружественно.) Предложение его таково: концессионный договор на двадцать пять лет на сдачу господину

Ларсену петроградского городского хозяйства - водопровода, трамвая, электричества и телефона. В день взятия Петрограда Ларсен вносит первый денежный аванс. Но, идя навстречу нуждам армии, он готов теперь же поставить интендантству тысячу тонн колбасы лучшего качества, с уплатой половины в русских и половины в финских деньгах... Вот в общих чертах... И

тот и другой считают, что, минуя министерство снабжения, то есть говоря непосредственно с вами, они короче идут к цели. Господа Ларсен и Гензен были бы в восторге скрепить дружбу вещественными узами...

Отвыкший от европейских форм разговора генерал Янов испытывал душевное

"напряжение, глаза его налились кровью.

- Я доложу главнокомандующему... Он озабочен, надо вам сказать, вопросом пополнения особого безотчетного секретного фонда...

- Ну да, да, суммы на контрразведку и так далее...

- Именно... Скажите этим господам откровенно, так сказать, - в данном случае желательно, чтобы они пополнили секретный фонд исключительно американской или английской валютой... Мы, так сказать, договоримся, я, так сказать, приму без расписки, и договоры оформим... Генерал Юденич так именно и выскажется, я уверен... - Генерал Янов отдулся, вытащил шелковый платок, провел по усам и уже облегченно гаркнул: - Эй, Вдовченко! Слетай в буфет, - две бутылки шампанского и миндального печенья...

Вернувшись в составе всей миссии к себе в номер, Хаджет Лаше потребовал минеральной воды и некоторое время сосредоточенно ходил, стиснув за спиной руки. Остальные члены миссии сидели.

- Ваше дело со льном, петроградской концессией и колбасой - на колесах... Мошеннику Янову сунуть пятьсот долларов, Юденичу - тысячи полторы... (Вольдемар Ларсен тяжело вздохнул.) Но с кредитами для Лиги -

хуже, да - хуже... Мне не понравился главнокомандующий, - мелочной человек, глупый, ленивый хохол... На Кавказе этот орел зажал большую валюту на продаже курдских земель и врет - большевики у него ни крошки не конфисковали, все перевел за границу. Информация о царских сокровищах произвела на него некоторое впечатление, но, едва я упомянул о двадцати пяти тысячах крон, упал духом... Широты - нуль...

Иоганн Гензен произнес презрительно:

- Пест!.. (Вложил в рот сигару, дым - к потолку, и снова, вынув сигару, уже удивленнее.) Пест!

Вольдемар Ларсен, обладавший умом более острым, заметил осторожно:

- Быть может, у господина главнокомандующего более достоверные сведения о местонахождении сокровищ царской короны?

Лаше круто остановился, бешено взглянул на Ларсена:

- Прикажете понимать как недоверие к оперативному отделу Лиги?

- Сохрани меня бог - недоверие, нет... (Острый нос Ларсена с добродушием андерсеновских сказок поднялся навстречу прожигающему взгляду

Лаше.) Колбаса для армии и право на петроградскую концессию - это пахнет деньгами, господин полковник... Но царские сокровища еще не пахнут, -

позвольте себе именно так понять мою мысль...

Как от доброй шутки, нос Вольдемара Ларсена свернулся слегка на сторону, собрались добродушные морщинки на висках. Александр Левант

(обычно молчавший в присутствии Лаше) сказал жестко:

- Мы не настаиваем, чтобы именно вы получили концессию на петроградское хозяйство. Нам известно состояние ваших счетов, - вам едва хватило денег на закупку тухлой колбасы. Права на концессию беру я.

Хаджет Лаше, раздвинув ноги, руки - в карманах черкески, вывороченными губами проговорил в лицо Вольдемару Ларсену:

- Лига сквозь пальцы смотрела на ваши спекуляции... Вы не желаете нам доверять, по-видимому слишком спешите отделаться от нас... Мы тоже будем осторожны, господин Вольдемар Ларсен... Мы не позволим вам подписать запродажную на колбасу, покуда не выполните первого параграфа устава: не внесете в кассу Лиги двадцать процентов со всей суммы - то есть двести сорок тысяч... Или финны вышвырнут вашу тухлятину в море...

Вольдемар Ларсен ушел в кресло, выставил дряблый живот, прикрыл веки.

Он никак не думал, что этим бандитам Леванту и Лаше известно его тяжелое дело с колбасой. Два месяца тому назад он выгодно закупил колбасу у американской комиссии Гувера (распихивающей по Европе свиные изделия -

заготовки мировой войны). Но колбаса так воняла, что санитарный осмотр в

Бергене приказал товар сжечь. Пришлось истратиться на погрузку и фрахт, и сейчас парусник с колбасой болтался на якоре в Гельсингфорском порту.

- Я плачу десять процентов при подписании запродажной с северо-западным правительством и десять процентов при сдаче колбасы, - слабо сказал

Ларсен. - Это все, что я могу... Но концессия за мной, господа, на этом я буду настаивать...

Левант и Лаше переглянулись. Согласились. Разговор снова принял дружественный оборот. В семь часов Левант и Лаше пошли - этажом выше - в номер министра просвещения Кедрина для свидания (по третьему чрезвычайному делу) с премьером Лианозовым.

Принадлежность к левому крылу правительства обязывала много и хорошо говорить. Министры северо-западного правительства собирались в чьем-нибудь номере, пили чай, выкуривали болезненное количество папирос и говорили о метафизических проблемах, поставленных историей перед многострадальной

Россией и перед цветом и мозгом страны - русской интеллигенцией.

Практическая сторона деятельности интересовала их меньше, потому что территория для приложения великих идеи конституционной свободы была мала, и народ на этой территории (псковские и гдовские мужики) - невежественный, звероподобный и даже неграмотный, и потому еще, что главнокомандующий

Юденич и вся военщина не допускали штатских либералов до практической деятельности: "Было ваше сволочное времечко, книжники слюнявые, был ваш царь - Сашка Керенский, дюжины большевиков не могли повесить..."

Англичане, американцы и французы относились к министрам симпатично, оказывали знаки внимания (консервы, табак, одежда, напитки), но в практических вопросах предпочитали иметь дело с Юденичем и его штабом.

Министры надеялись на одно, - что окончится же когда-нибудь власть грубой силы и солнце гуманности и свободы взойдет над куполом Учредительного собрания... О, лакированные темно-коричневые трибуны в колонном чале

Таврического дворца, - блеск речей и водопады оваций!.. О, кулуары, -

веселая и остроумная политическая болтовня, - журналисты, фотографы, элегантные женщины! О, собственные автомобили, уносящие избранников народа по широким петроградским улицам!

В чрезвычайно удушливом воздухе пять министров, сидя в красных плюшевых креслах вокруг овального стола, слушали министра просвещения Кедрина. Он был невелик ростом и, находясь на низеньком диванчике, подвертывал под себя ногу. На нем были теплые светлые брюки и по-стариковски просторный старомодный сюртук, - бледное, как жеваная бумага, заросшее сединой лицо, растрепанные белые волосы, глаза, воспаленные от бессонницы и никотина.

Несмотря на грудную жабу и бронхитное покашливание, душа его была порывиста и неугомонна. Министры устало, через силу внимали ему. Кедрин говорил:

- Мережковский дает только две составные силлогизма, две линии великого треугольника, две линии, разлетающиеся в бесконечность, - Христос и

Антихрист... Он только вопрошает. Мережковский - это все безумие вопроса, он - это мы - русская интеллигенция. Славянофильство и западничество...

Деревня и фабричный город... Европа и Азия... До девятьсот семнадцатого мы чувствовали присутствие исторической обреченности, мессианства... Да, мы называли Россию мессией... И недаром Рудольф Штейнер весной четырнадцатого года в Гельсингфорсе говорил о роковой обреченности России, предназначенной спасти мир, спасти своим телом и кровью... Господа, теперь мы знаем эту третью составную силлогизма, мы замыкаем равнобедренный треугольник. Это третье: мировой большевизм, в демонических безднах которого рождается спасение мира - священное белое движение. Его символ -

солнечные латы Георгия-победоносца, под копытами его белого коня змий -

Антихрист - большевизм и за плечами - пурпуровый, то есть победный, плащ, взвитый над бурей революции... (Передышка. Бронхитное покашливание. Звон чайных ложечек и клубы табачного дыма.)

Я цитирую это по замечательной книге Николая Александровича Бердяева. Я

положил бы эту книгу в ранец каждого белого солдата. Большевики идут в бой, распевая "Интернационал" и веря в социализм... Мы должны противопоставить свою идею, - понятную массам, идею Георгия-победоносца, идею белого посланца, поражающего в мире Антихриста... Я слышу, господа, иронические голоса: мы владеем пока только двумя уездами России, мы еще собираемся идти на Петроград, у нас, представителей русской культуры, нет реальной силы, мы машем кулаками по воздуху, нас едва терпят, в день взятия Петрограда генерал Юденич попытается вздернуть нас на трамвайных столбах... Все это так... Но тем не менее или, если хотите, тем более положение обязывает нас ставить вопросы мирового порядка...

Министр просвещения Кедрин вытащил из-под себя затекшую ногу и живо подсунул другую. Бумажное лицо его не розовело от умственного возбуждения, только сильнее лоснилось. Душа в этом хилом теле, заключенном в пыльный сюртук, выбрасывала фейерверки идей.

- Мы должны создать и возглавить международную комиссию по изучению в теории и на практике большевистской доктрины и ее практического применения. Ходячее понимание большевиков, как шайки уголовных преступников, нужно решительно отвергнуть, это - одна из провокаций самих большевиков: они усыпляют наше внимание, они хотят незаметно подкрасться, чтобы внезапно встать во весь антихристов рост... Да, мы имеем дело с антихристианством и антикультурой. Задачи комиссии: первая - изучить большевизм исторически, изыскать его корни в научных и метафизических работах социальных мыслителей... Лично я ставлю под подозрение основной источник - Жан-Жака Руссо. Пусть молодая буржуазия эпохи Великой французской революции подняла на острие копья вместе с фригийским колпаком его "Общественный договор". Руссо - это бунт духовного варвара против восемнадцати веков Христианской цивилизации. Книги Руссо предвещают кровь робеспьеровского террора: Фурье, Сен-Симон, весь ряд утопистов - та же тенденция выключиться от гуманизма. Вторая задача: комиссия должна собрать исчерпывающий объективный материал о большевиках, добытый следственными властями и судебными приговорами. Для этого - третье: комиссия должна подготовить со всей широтой сеть уголовных судов с привлечением в прокуратуру иностранных специалистов для мирового судебного процесса над большевиками... Таковы, господа, задачи, стоящие перед нами. Исполнив их, мы создадим чрезвычайные профилактические меры против большевизма не только в России, но и на пространстве всего мира, мы откроем, - и мы призваны к этому, - откроем глаза близоруким европейским политикам на величайшую, когда-либо грозившую миру опасность, на змия, нашептывающего пролетариату сладкую ложь о невозможном, на змия, которого раздавят только мистические копыта белого коня...

Когда в номере появились Хаджет Лаше и Левант, утомленные министры договаривали последние фразы критического разбора этой замечательной речи.

Бывший нефтяной король - Лианозов (предупрежденный о визите) тотчас встал из-за стола и отошел с Хаджет Лаше и Левантом.

Это был маленький утомленный человек с бородкой цвета высохшей степной травы и редкими волосами, тщательно зачесанными на пробор.

Он без любопытства поглядел на полнокровного, улыбающегося с открытой честностью Лаше, на костлявые скулы, сломанный нос и выражение бандитского мрака на лице Леванта.

- Я слушаю вас, господа...

Хаджет Лаше, оберегая драгоценное время министра, в сжатой форме изложил свою точку зрения на мировую борьбу американской компании

"Стандарт Ойл" и английского нефтяного концерна Детердинга. Он откровенно признался, что в этой борьбе он, - "как это ни странно звучит", - является агентом Детердинга, "не в буквальном, конечно, смысле". (Лианозов устало покивал, выражая этим, что понял, в каком смысле...) Как уроженец горячо им любимого Кавказа, как председатель Лиги по восстановлению Российской империи и как русский патриот - Хаджет Лаше решительно стоял на стороне

Англии. Одни англичане способны смертельной хваткой взять большевиков за горло. Но для этого английские интересы нужно прочно увязать в российском болоте. Отсюда - прямой ход к поддержке Детердинга залежами русской нефти.

Детердинг сейчас платит громадные деньги за нефтяные участки. Но гражданская война превратна. Кто поручится, что большевики, хотя бы на короткое время, снова не захватят Баку и Грозный; что верховный правитель

Колчак не предоставит американцам каких-либо исключительных концессий; что под давлением революционных масс не осуществится эта проклятая конференция на Принцевых островах, где Америка несомненно легко договорится с большевиками о нефти.

Затем Хаджет Лаше передал слово Леванту, и тот подробно рассказал о свидании с Детердингом в Лондоне, о продаже Чермоевым и Манташевым нефтяных земель и показал письмо к нему Детердинга, где глава концерна

"Ройяль Дэтч Шелл" благодарил Леванта за содействие, удивлялся его бескорыстию, просил передать поклон Хаджет Лаше и два раза вскользь упоминал имя Лианозова. Письмо это было одной из первокласснейших работ

Эттингера.

- Итак, что же вы от меня хотите, господа? - слегка встревоженным голосом спросил Лианозов.

- Лично мы - ничего, господин министр... - Лаше поклонился и открыто, честно, с кунацкой улыбкой положил руку на кинжал. - Если вы задумаетесь над моими словами, то мы уже исполнили долг перед родиной...

Лианозов, потирая на виске мигрень, ответил:

- Хорошо, я серьезно подумаю над вашим предложением. Зайдите ко мне в номер после полуночи, но не слишком поздно...

В десятом часу вечера Лаше и Леванту удалось, наконец, спокойно пообедать вдвоем, в тихом ресторанчике. Закурив сигару, Хаджет Лаше зубочисткой на скатерти стал подводить итоги:

- ...За шесть месяцев (организация Лиги, наем помещений, разъезды, представительство и прочее) мною истрачено тысяча двести английских фунтов, тобой во Франции (долги Налымова, туалеты для дам, дача в Севре, разъезды, представительство и прочее) истрачено шестьдесят тысяч франков.

Общий пассив, переводя на доллары, - девять тысяч долларов. Поступлений за это время в общую кассу - нуль.

Подсчитали еще раз. Минут пять дымили сигарами. Левант сказал, качнув головой:

- Да...

Хаджет Лаше - высокомерно:

- Что - да?

- Треску много, а...

- Что - а?

- Нет, что ж, тебе, конечно, виднее... Твои в конце концов деньги,

Магомет...

- Дурак, гляди, считай...

Хаджет Лаше зубочисткой на скатерти подвел долженствующий поступить актив: сто пятьдесят тысяч франков от графа де Мерси (на приобретение

"Скандинавского листка"), двадцать пять тысяч крон от американского атташе, двадцать пять тысяч крон от Юденича, сто тысяч франков от Чермоева и Манташева, двести сорок тысяч юденических рублей от Вольдемара Ларсена и минимум двести тысяч франков от Лианозова.

- Может быть, Лианозова пока не будем считать? - скромно спросил

Левант.

- Это такие же верные деньги, как все остальное.

Лаше кусал зубочистку. Левант всматривался в цифры, нацарапанные на скатерти:

- Магомет, ты не думаешь, было бы выгоднее, если бы, как я тебе говорил, мы занялись просто спекуляцией, хотя бы с той же американской свининой?.. Ларсен буквально червей сбывает, и - свежие деньги...

Политика, знаешь, далеко не верная игра.

- Не раз повторял тебе, Александр, ты - мелкий жучок, жаба...

Спекуляция! Плевал я на твои проценты, разницы, накладные... Я швырнул девять тысяч долларов и еще швырну и возьму миллионы...

- Я тебя понимаю, Магомет... Но ведь покуда миллионы - это сон... Даже за все эти цифры, - он указал на скатерть, - за этот актив самый неосторожный человек не даст и десяти процентов наличными.

- Ты - ишак.

Левант пожал плечами. Помолчали. Лаше спросил бутылку шампанского.

- Плохо, Александр, когда у человека нет фантазии... Морган и

Вандербильд, - откуда их миллиарды? Плоды мощной фантазии. Эти люди призвали миллиарды, как Фауст сатану в магический круг. Точно так же я выдумал царские сокровища.

- Магомет, ты их выдумал? Ай, я так и знал! - У Леванта отхлынула краска с лица, белые хрящики проступили на носу. - На что же ты рассчитываешь? Безумец!

- Я их выдумал, я их возьму... Царские бриллианты, шапка Мономаха, скипетр и корона - это все для американцев, французов, Юденича и для нашей шпаны из Лиги... Но миллиона три-четыре долларов я возьму. Они дожидаются меня в Стокгольме... (Левант передохнул, с тоской и надеждой взглянул на друга.) Ты спрашиваешь, что мной сделано за шесть месяцев, куда я угрохал деньги? А вот что сделано: военные миссии великих держав, президенты и премьеры, все контрразведки, нефтяные короли и магнаты тяжелой индустрии, биржи и спекулянты военными стоками - все они заинтересованы теперь в том, чтобы полковник Магомет бек Хаджет Лаше, хотя бы нарушая все правила благопристойности, взял эти миллионы. Сама полиция поможет мне превратить уголовный грабеж в акт священной борьбы за цивилизацию, и ни один болван не посмеет спросить у меня отчета в деньгах. Вот что сделал Хаджет Лаше, -

я поставил кверху ногами все их моральные незыблемости. Великолепнейший сюжет для книги...

- Ты сходишь с ума, Магомет...

- Я играю за "золотым столом" в игру, которая называется тайной политикой... Жучки, мелкая рыбка пачкаются на биржевой разнице: заработав сто долларов, бегут покупать бриллианты в четыре карата и лакированные ботинки. Я играю за столом с королями и президентами.

- Магомет, Магомет, ты сломишь шею...

Хаджет Лаше надменно усмехнулся. Зрачки его глаз были расширены и неподвижны. Опытный лакей, не так поняв его возбуждение, наклонился из-за его плеча и шепотом предложил пригласить к столу девочек. Лаше послал его к черту.

- Ни на один градус я не более сумасшедший, чем Жорж Клемансо, президент Вильсон или создатель вертикальных концернов Гуго Стиннес. Я

современен, я впечатлителен, я нервами понял, что такое дерзость... Вся гуманитарная, бюргерская благопристойная бурда выметена начисто после мировой войны... Будь дерзким до конца, будь циником до конца... Шагай по человеческим трупам, грабеж и насилие возведи в систему, и ты - царь жизни. Может быть, я смахиваю иногда на сумасшедшего, не забывай - при всем прочем я еще артист. Меня утомило однообразие человеческой глупости,

- у меня потребность в более острых ощущениях... Ты понял меня,

Александр?.. Послезавтра - в Стокгольм... Я приступаю к делу... Не бойся, ты-то будешь кушать свою кефаль в Париже.

Дом в Баль Станэсе был приведен в порядок, - все вымыто и вычищено, в столовой - ковры, на лампах - шелковые абажуры, в вазах - охапки осенних цветов. Поздно ночью из Стокгольма, как обычно, возвращалась Мари, усталая, объевшаяся соусами за столиками гостей. Выступала она в

"Гранд-отеле" в русском репертуаре, даже с некоторым успехом. Часто ей было лень снимать грим и переодеваться, и она садилась в столовой, полуголая, с осыпавшейся пудрой на розовых плечах, в шансонеточном платье.

За этими предрассветными ужинами пили шампанское, но без прежних откровенных бесед, даже без шуток Налымова, - не то что в незабываемом

Севре... "Все-таки там было чудно, девочки! Помните, июль, цвели липы?

Песенки Барбош из кухонного окна?"

На рассвете Лили засыпала за столом, уронив растрепанную голову на руки. Мари в шансонеточном платье засыпала на диване. Вера Юрьевна, пошатываясь, брела на лужайку, где над озером вставало осеннее солнце, валилась в копну сена и дремала в странных видениях, рожденных из пузырьков шампанского. Налымова находили мертвецки пьяного в самых неожиданных местах.

Молча, мрачно обедали, опохмеляясь водочкой. После обеда купались в холодном озере. Под вечер Мари уезжала. Через день уезжала в Стокгольм и

Лили - по требованию Хаджет Лаше она дала объявление в гостинице

"Гранд-отель" об уроках французского и английского; требований покуда не поступало, но определенные часы приходилось отсиживать в холле гостиницы, сдерживая зевоту над иллюстрированными журналами.

Всего тяжелее были пустые часы, когда Вера Юрьевна и Налымов оставались одни в Баль Станэсе. Василий Алексеевич старался держаться в сторонке, -

то одиноко покуривал на крылечке, то возился с футбольным мячом, труся за ним пропитой рысцой по поляне. Однажды Вера Юрьевна долго наблюдала, как он сидел с удочкой на берегу в Лилькиной широкополой соломенной шляпе.

Вера Юрьевна подошла, посмотрела на поплавок, на консервную жестянку с червями, в лицо Василию Алексеевичу. От солнца, от водки кожа у него лупилась, глаза были совсем выцветшие. Пожала плечами: "Шут гороховый, право..."

Они мало разговаривали, только о мелочах. Здесь между ними не было близости. Вера Юрьевна и подумать не могла бы теперь прийти ночью

"выкурить папироску в его постели". В Баль Станэсе все осложнилось.

Нагромоздились чувства, не выразимые словами. Не будь его здесь, половина тяжести свалилась бы с Веры Юрьевны. Но то, что он остался, наполняло ее почти что мрачным восторгом. В тот же первый день приезда она рассказала ему в подробностях свои константинопольские похождения. На Василия

Алексеевича это как будто не произвело впечатления. "Твой жизненный опыт.

Вера Юрьевна. Так это и запиши". Но после разговора он совсем бросил хихикать и разводить "философьишку". К Вере Юрьевне у него появилась особая осторожность, как к чему-то, что выше меры переполнено и хрупко.

Иногда ей приходила дикая мысль (почему в сущности дикая?): неужели он не может придумать какой-нибудь план спасения, вытащить ее и себя из предсмертного мрака? Должен же он получить деньги от Чермоева и Манташева.

Все дело в том, чтобы бесследно скрыться от Хаджет Лаше, от полиции, от русских, от всего прошлого... Что ему мешает? Легкомыслие, безволие? "Шут гороховый..." С папироской сидит, щурится на поплавок. Злоба приливала к сердцу Веры Юрьевны. Сердце свирепо сжималось, в горле - злой клубок. Но понемногу отходила в тишине под плывущими над озером облаками... "Нет, он прав, конечно, - никуда не уйти, не скрыться... Все это пошлость и чуть...

Клейменые..."

Однажды она попросила его присесть рядом на копне. Обхватив руками колено, сказала:

- Все время думаю о тебе, - загадочный ты человек. Скажи, ради бога, на что ты надеешься? Неужели только так - пищеварить, выпивать и - в могилу?

Ведь что-то не так... Я не про себя говорю, про тебя... Почему ты ничего не придумаешь? А уж я-то за тобой, как смятая газета в пыли за автомобилем, помчалась бы... Понимаешь, у тебя вихря нет, у тебя хода нет... Ну, почему? Ты меня измучил... В Константинополе в номере у Лаше после убийства и в Париже с Левантом, когда он меня, мерзавец, на улицу посылал... это тоже было, - месяца за три до Севра... во мне была сила жить, несмотря ни на что... А теперь нет... Вася, не могу представить:

человек, которого любишь, этот человек больше всего мира... В нем - все...

А ты хочешь уверить меня, что ты - чучело на огороде, машешь рукавами...

(Покусав губы, сдержалась, - вот-вот готовая закричать.) У тебя должна быть идея... Зачем прикидываешься шутом гороховым, - с ума сойду, не пойму... Сволочь ты!.. (Побелевшим кулачком заколотила себя по колену.)

Должен ты сейчас же ответить: на что надеешься? И от этого твоего ответа я буду жить или я не буду жить...

Первый раз во всю бытность Василий Алексеевич ответил важно, тихо, почти заикаясь:

- Мои достоинства, то есть одно достоинство, в том, что я тебя понимаю и всей тобой восхищаюсь... Вот объяснение, почему решил разделить с тобой все, до конца... Это - одно... Каждый человек носит в себе спектакль -

пошлый, маленький или трагический, величественный... Твой спектакль, Вера, трагический спектакль. Он закончен, разучен, актеры на местах. Но зрительный зал пуст. Трагедии играть не перед кем... Один я торчу где-то там по контрамарке... Мир, где мы сейчас живем, пресытился зрелищами...

Вернулись к обезьяньему царству. Я прав: Шекспир больше не нужен. А мой маленький водевильчик? Разве что перед Лилькой и Маткой, по пьяному делу поломаться для смеха... Ужасно, Вера, что друга в эти годы ты отыскала себе такого, как я... Я предупреждал, - не выдумывай меня. Ты продолжаешь награждать меня своим избытком и сердишься, почему я пальцем не пошевелю вытащить тебя из этого ужаса... Не могу, да и не знаю, зачем это делать...

Куда бы ты ни убежала, хоть на Соломоновы острова, ты - уголовная преступница, девка с желтым паспортом и ко всему тому чрезвычайно опасная, потому что всегда готова перейти через страх виселицы и потащить за собой хозяина, кто тебя нанял. Бешеное животное, вот кто ты. Спасти тебя?

Дурочка. Тебе же самой не нужно спасение.

Вера Юрьевна слушала спокойно, кивала иногда, соглашаясь. Лицо ясное, даже улыбочка блуждала на бледных, не тронутых карандашом, губах.

- Теперь договаривай главное, - сказала она после молчания.

- Я уже повторял, Вера Юрьевна, - не мне вмешиваться в твой спектакль.

Сама, сама, не надеясь ни на кого, пойми, реши и так и поступи.

- Ты не о смерти ведь говоришь? (У нее чуть дрогнул голос.)

- Нет, не о смерти. О такой пакости не стоило бы и говорить много. Нет, я не хочу, чтобы ты умирала, любовь моя. Все зависит от установки. Если ты делаешь установку на смерть - вся твоя жизнь закрутится вокруг могилы, как водоворот, - все ближе и ближе туда - к черной дыре... Черт знает какая бессмыслица! (Едва заметно вздохнул.) Но можно представить и другую установку... Участвовать в бесконечно движущемся мире творчества. Смерть?

Какое тебе дело до нее? Эта зловонная гнусность - твоя могила - выключена из сознания, из поля зрения; через нее валом валят толпы феноменальных идей, великолепные потоки жизни. Обезьянье царство сгинет, человечество расколет гроб, через трупы тюремщиков и обезьяноподобных устремится в новую вселенную. Человек получит свое настоящее призвание. Мозг или желудок? Творчество или пищеварение? Мы - пещерные троглодиты, мы не можем вообразить всей величины счастья, когда человечество поведут великие идеи.

Люди будут испытывать неведомые нам восторги... А смерть, могила, - ты просто споткнешься и, падая, передашь другому факел... Только всего...

Смерти нет... Факел летит вперед. А для желудка - хотя бы питательная таблетка, чтобы отвязаться...

- Сказки, - проговорила Вера Юрьевна, - валяешься бездельником на копне, плетешь сказки... Ты предложи-ка мне что-нибудь реальное.

- Сказки? А ты поверь. Это - ведь также все от установки. Поверь, начни приглядываться, - гроб трещит, обезьянье царство шатается. Ты видела только обезьяноподобных, а тех, кто в подземельях, - ты их знаешь? Я был в подземельях, заглянул туда одним глазом. О, какие люди, какие намерения!

Сказки оказываются наяву, да такие, что не придумаешь. Мое несчастье, Вера

Юрьевна, что я - спившийся барин, я - наблюдатель, я - со стороны, спектакль мой - маленький... Ты - другое дело. И тебе возможно унести самое себя совсем из обезьяньего царства.

- Не понимаю, ты про что?

Василий Алексеевич медленно кивнул красным припухшим лицом куда-то в синюю даль, за озеро. Вера Юрьевна в недоумении взглянула туда, уронив на колени руки, глядела долго. Поняла:

- Ах, вот о чем ты...

- А что, дико?

- Да ты с ума сошел... Вернуться в Россию?

- Такой страны нет больше. Россия - это мы, неприкаянные, с желтым паспортом... Третьего дня читаю в "Скандинавском листке": русская революция отказывается от хлеба из рук спекулянтов. Революция будет есть хлеб, только добытый без противоречия с принципами. Понять ты можешь это?

- Знаешь... (Вера Юрьевна сморщилась, подвигала лопатками, точно под платье набились колючки из сена.) Я не знаю, что происходит в России. Я-то помню теплушки со вшами, опустевшие города, рвотные кабаки, истерических баб, тыловую сволочь, проспиртованную военщину... Другой стороны не видала, не знаю... Революция швырнула меня в помойную яму... Но виню в этом только себя. Но так растленно болтать, как ты болтаешь, благополучный кот... Ужасно, это ужасно... Там - потоки крови, а ты философствуешь. За это одно тебя бы там расстреляли.

- В два счета, у первого пограничного столба, без всякого сомнения...

- Для чего же все это говорил?

- Потому, Вера Юрьевна, что я только твои мысли высказывал, а мне лично

- рюмочка водочки. Разговор этот нужен потому, что послезавтра приезжает хозяин из Ревеля и ты должна быть готовой...

- К чему готовой?

- К поступкам, к решениям...

Она медленно сдвинула брови, все лицо стало асимметричным, обозначились скулы... Безобразное, кровавое и неминуемое (для чего и приехали сюда)

придвинулось. Больше уже нельзя было жмуриться. Потемнел свет над лугом, над озером, над раздумьем этих дней.

Налымов, лежа на животе, грызя соломинку, глядел в лицо Веры Юрьевны, -

глаза ее подергивались пленкой, как у птицы.

Каждый день в штаб Лиги являлись новые члены, навербованные в Германии,

Швеции, Финляндии, требовали суточных, кормовых, подъемных и квартирных...

Генерал Гиссер выдавал каждому до десяти крон и предлагал ожидать -

вот-вот долженствующих поступить - крупных кредитов. Вербовочные списки отправлял американскому атташе и графу де Мерси. Так составлялся

"железный" батальон (посланный впоследствии под Петроград).

Сердце Лиги - разведка - Извольский, Биттенбиндер и Эттингер пьянствовали в "Гранд-отеле", составляли сводки подозрительных по большевизму лиц и под эти списки вымогали у генерала Гиссера мелкие суммы.

Лучше других работала "парижская группа" - мадам Мари и мадам Лили.

Приглашаемая в ресторане за столики, Мари, ленивая, но любопытная и острая на ухо, улавливала обрывочки интересных фраз. Так ей удалось установить, что какие-то люди ожидают приезда в Стокгольм двух большевистских комиссаров, фамилию одного услышала ясно - Красин. По поводу этого сообщения в Лиге было экстренное заседание. Мари поручили добыть дальнейшие сведения. Ей опять повезло: она установила, что семья комиссара

Красина недавно прибыла в Стокгольм. Сведение о приезде семьи Красина настолько взволновало членов Лиги, что среди ночи Биттенбиндер отвез мадам

Мари к Гиссеру. Генерал выслушал ее, обнял, перекрестил:

- Вы неоцененная сотрудница, деточка, продолжайте же свою беззаветную деятельность. Россия не забудет вас.

Ей дано было экстренное задание сблизиться с курьером большевистского посольства матросом Варфоломеевым. Но он почти никогда не появлялся один в ресторане, - по-видимому, его назначили для охраны к разным проезжим таинственным личностям. Заговорить с ним не удавалось, на зовущие томно синие взгляды Мари он - "хоть бы хны"... Он был смуглый и мрачный, наголо обритый, с каменной шеей и налитыми мускулами под синей пиджачной парой!

Мари, несмотря на лень, чувствовала легкую досаду, что такой чудно выраженный "зверь" не реагирует.

Лили успела сделать еще больше за эти дни. Очень миловидная, в простеньком платьице учительницы языков, - всегда за перелистыванием журнала в вестибюле гостиницы, - Лили подманила, наконец, двух коммивояжеров - французов, развязных и легкомысленных до последней возможности. "Не преподает ли мадемуазель еще что-нибудь, кроме языков?" -

спросили они. Лили смутилась. Коммивояжеры в восторге предложили ей себя в полное распоряжение. После французов в тот же день она получила час по-французски у застенчивого с виду англичанина, но этот у себя в номере оказался таким грубияном и циником, что Лили расплакалась и отказалась от урока. Затем на ее крючок налетел тот, для кого она и сидела в

"Гранд-отеле", - Леви Левицкий.

- Я беру вас на всю неделю, по два часа в день, делайте из меня европейца, - сказал он Лили весело и самоуверенно, - выкаченные потные глаза, шикарный мохнатый костюм, платиновая цепочка поперек жилета, впереди живота - руки, засунутые большими пальцами в жилетные карманы, так что бриллиантовые перстни видны были всему вестибюлю.

Лили поднялась к нему в номер. Александр Борисович Леви Левицкий вынул из стенного шкафа пакетики со сладостями, бутылку сладкого вина, предложил барышне не стесняться. Повалился на диван, полнокровный и возбужденный после завтрака.

- Я не могу молчать, это характерно для меня. Знаете, что я вам предложу: я буду говорить по-немецки, вы меня поправляйте, потом то же повторим по-английски. Идет? Я буду рассказывать что-нибудь интересное, ну, например, мою биографию... Кушайте конфеточки... Так вот, с чего начать? Мой папашка - из Умани, бедный уманский портной. Вы знаете, что такое была черта оседлости, или вы не знаете? Русские лучшие люди охали и ахали, кричали: "Позор!", а самого главного о черте не договаривали. Черта

- это был сложный и хлопотливый способ русского самоубийства... За черту была посажена европейская культура. Вы скоро ко мне привыкнете, - я люблю выражаться парадоксами... Россия не захотела идти за европейской культурой, захотела сидеть в свинстве, как при царе Горохе.

Еврей-промышленник строил фабрику по новейшему европейскому образцу, выписывал из-за границы новейшие машины, еврей-купец забивал русского, -

он торговал дешевле, брал шесть процентов на капитал, покуда русский поворачивался, еврей уже шесть раз успевал повернуться с капиталом... Что было делать русским? Перестраивать промышленность и торговлю по европейским образцам? Вы не знаете русское купечество... Так они решили, что будет дешевле натравить царя на евреев... Зазвонили во все колокола, подняли духовенство с отцом Иоанном Кронштадтским, сказали, что от евреев дурно пахнет, евреи кладут в мацу христианскую кровь, и царь повелел загнать евреев, как баранов, за черту. В России стала тишь да гладь, -

спи, кушай пироги, воруй и грабь, ходи крестным ходом. Азия!.. Это было так же умно, как поставить себе под кровать ящик с динамитом!.. Вы бы посмотрели, барышня, какие характеры выковывались в черте оседлости! Там было больше духа, чем хлебца... Среди нас были святые люди, они уходили в революцию, в подполье, на виселицы, - мы молились на них... Когда я стал подрастать, помню, ох, помню в себе задор!.. Мой папашка знал талмуд, как свой наперсток, он брал деревянный аршин и хотел мне вогнать через спину усидчивость, но я сомневался - так ли уже нужен богу мой голодный нос, ползающий по талмуду. Папашка был умный еврей, он понял меня и сказал:

"Каждому свое, ты можешь учиться на экстерна, ты можешь пойти в партию эсеров или эсдеков, но я не потерплю, если мне когда-нибудь скажут: ваш сын нечестный человек". Когда папашка так разглагольствовал, глаза его поверх очков поглядывали на деревянный аршин, и уже я хотел быть честным человеком.

Леви Левицкий прихлебывал сладкое вино и грыз засахаренные орешки. Он с удовольствием слушал самого себя.

- Идти на фабрику, жениться на фабричной девушке с такой сутулой спиной, как будто на ней вынесено все еврейское горе, народить полдюжины голодных сопляков, - перспектива не для моего темперамента... Броситься в революционную работу? Все равно, - сказал я сам себе, - святым считать тебя не будут, тебе не выдержать моральной высоты... Я выбрал богатство и славу, но не сказал об этом папашке... Я стал учиться, как зверь, науки шли как по маслу. В Умани я уже стал удивлять людей. Сдал на экстерна и сквозь процентную норму протискался на юридический факультет. Как я жил это время? Я умудрялся зарабатывать - факторством, частными уроками, даже набивкой папирос - рублей двадцать пять в месяц. Я посылал мелкие газетные заметки в Одессу, Киев, Харьков... Меня заметили, - это давало еще рублей пятнадцать в месяц. Я верил в победу. Я ждал случая. Война! Через неделю после мобилизации я был уже в Петербурге... Вам не надоело слушать, барышня?

Блестя глазами, Леви Левицкий, казалось, всматривался с восторгом в пройденный путь. В Петербурге он сразу попал, как пуля в цель, в редакцию

"Вечерней биржевой". Он не разменивался на вопли о русских победах, на глубокомысленные сравнения антантовской "гуманности" и немецкого варварства. Он помещал две-три заметочки петитом в конце четвертой страницы перед колонками биржевых курсов, но заметочки были очень дорогие и появлялись на день раньше, чем в других газетах... Чтобы доставать их, нужен был неисчерпаемый темперамент Леви Левицкого, двадцать семь лет кипевший в уманской глуши. В редакции посмеивались над его местечковым языком, над сверхрасторопностью, скупостью и в особенности над неожиданной дружбой с петербургским митрополитом Питиримом. Когда Леви Левицкий появлялся в редакции - черная визитка, руки в карманах, губы плотно сжаты,

- ему кричали хроникеры и журналисты с тройной совестью, - все птенцы короля газетчиков, редактора "Биржевки" - Гаккебуша: "Сашка, ну как?

Завтракал с его преосвященством? Распутин тебе только что звонил, кланялся. Что нового при дворе?"

Шум, телефонные звонки, трескотня машинисток, зубоскальство, анекдоты, хохот... Леви Левицкий спокойно подходил к настольному телефону (если кто-нибудь разговаривал, он вырывал у него трубку) и лез с аппаратом под огромный редакционный стол, за корзину с бумагами. Оттуда было слышно только: "Барышня, я вам повторяю номер, алло!.. Это вы, ваше преосвященство?.. Это я, Леви Левицкий. Здравствуйте, как ваше здоровье?

Слава богу? Я очень рад. Мое как? Так себе. Есть интересное сообщение. Бой на Гнилой Липе... Сведения из первоисточника. Завтра уже будет в газетах, но пока на бирже не знают".

В него под стол швыряли книги, иногда вытаскивали за ногу вместе с телефоном, но он успевал сообщить то, чего еще не знали ни на бирже, ни в военном министерстве. Понемногу круг сообщений из-под стола расширялся, -

он вызывал то банкира Жданова, то самого Митьку Рубинштейна, то -

анонимно: "Попросите к аппарату графа..." За военные и политические новости ему платили акциями. В шестнадцатом году он играл уже самостоятельно. После убийства Распутина сказал в редакции: "Увидите, господа, кровь этого мужика затопит всю Россию..." В марте семнадцатого года он исчез на три месяца, оказалось - уехал в Умань, революция разбудила в нем своеобразное чувство сыновнего долга и честолюбия. В своих лучших костюмах он гулял по Умани, произносил речи на летучих митингах, был даже назначен уездным комиссаром по делам печати, но под конец удачно купил несколько деревянных домов и снова появился в Петербурге, утомленный и разочарованный. Здесь он свирепо рванулся в спекуляцию, картежную игру и в похождения с женщинами. В это время ему удалось перевести в Стокгольм значительную сумму денег. Когда разразился Октябрьский переворот, Леви

Левицкий сказал в редакции: "Бросьте смеяться, будет гораздо хуже, будет кошмарно плохо. Вы не представляете, что такое русская демобилизация. Дай бог здоровья большевикам, если они хоть что-нибудь спасут в этой каше".

Он пошел в Смольный и предложил свои услуги. Впопыхах ему поверили. Он добросовестно исполнял мелкие и незначительные работы, но умело откручивался от ответственных назначений. Он похудел, помрачнел, носил полувоенный костюм, сутуло переходил на другую сторону улицы, когда встречал старых товарищей по редакции...

- Вы спросите, барышня, что же меня удерживало в Петрограде? Немцы оккупировали Украину, восстали чехословаки, отложилась Сибирь, на юге хозяйничали добровольцы и разбойничьи банды. Я отлично видел, что большевикам не выдержать и года... Но кто их заменит? Батько Махно? В душе моей был мрак, я ни во что не верил. Я получил известие, что Умань вырезана петлюровским атаманом и мой папашка погиб. Он плюнул в глаза атаману, и его мучительно зарубили шашками... Так что нее, и революция не избавила нас от погрома?

Весь восемнадцатый год Леви Левицкий пребывал в состоянии величайшей растерянности: он сорвал покрывало со святыни и ужаснулся вида ее. В нем жила, нашептанная отцами и дедами в подвалах гетто, любовь к святому акту революции: от ее трубного звука рухнет стена плача, и перед угнетенными и униженными откроется свобода и богатство. Но революция, разрушив стену плача, сурово повелевала идти мимо процветания Леви Левицкого, в неведомые туманы новой истории, где золото предназначалось для общественных ватерклозетов. Во что же было верить, когда сама революция обманула?

В девятнадцатом году Леви Левицкому удалось побывать за границей, он ездил в Ревель и Ригу и вернулся. Тогда ему дали более ответственное поручение - в Стокгольм. Вместе с казенными пакетами он вывез туда всю свою валюту и драгоценности.

- Вот что странно, барышня, я действительно отряхнул прах с ног... Но здесь меня тянет к советским людям, право... Я не могу сблизиться с эмигрантами. У них погромное отношение к революции, они готовы молиться даже на великого князя Кирилла, дать ему шомпол вместо скипетра и еврейский череп вместо державы... Слушайте, надо же было чему-нибудь научиться!.. Но, что касается женщин, - с ними я немножко сумасшедший...

Боже сохрани, не вздрагивайте, золотко мое... Я хотел бы поговорить о вашей знакомой, такая высокая, элегантная... Помните ужин в "Гранд-отеле"?

Она задела меня, скрывать нечего...

Лили, помня инструкции Хаджет Лаше, сказала:

- Я уверена, княгиня будет очень заинтересована вашим знакомством.

- Слушайте, как бы нам встретиться?

Лили сказала согласно инструкции:

- Можно здесь, в ресторане. Можно у нас на даче...

- А где она живет?

- В Баль Станэсе... Хотите - приезжайте на дачу...

Лили спешила замять разговор, - было страшно что-нибудь напутать и потом отчитываться перед Лаше... Но Леви Левицкий продолжал возбужденно расспрашивать, и Лили, запинаясь, врала про Веру Юрьевну и Хаджет Лаше (ее горячего поклонника, богатого человека и писателя), про восхитительную дачу, предложенную Хаджет Лаше в полное распоряжение женщинам, утомленным парижским сезоном. Леви Левицкий спохватился ехать завтра же. Лили, вспомнив инструкцию, сказала торопливо:

- Нет, нет. Вера сейчас немножко нездорова... Словом, я вас извещу.

Несмотря на путаницу и очевидную чушь, всегда осторожный и подозрительный Леви Левицкий не почуял опасности, - сам черт не догадался бы, что эта запинающаяся хорошенькая девушка заманивает его в ловушку, на мучительную смерть. Он придвинулся и поглаживал холодноватую руку Лили, называя деточкой, - кровяные жилки наливались в его маслянистых глазах.

- Когда женщина ударит по нервам, - да еще такая европейская красавица, как ваша княгиня, - я готов отдать все... Вы меня понимаете? Деточка, я воспитан войной и революцией... Я голодный. Я хочу досыта накушаться жизнью.

После позднего обеда, в сумерках. Вера Юрьевна сидела в шезлонге на, берегу озера. Неожиданно подъехал к даче автомобиль. Это из Ревеля вернулся Хаджет Лаше. Послышались голоса нескольких человек, - с ним были

Эттингер, Биттенбиндер, Извольский... Кто-то из них закричал:

- Вера Юрьевна! Княгиня! Ваше сиятельство! Ваше стервятство!.. Эй,

Василий Алексеевич, полковник! (Вера Юрьевна не подняла головы, не пошевелилась в кресле, подумала спокойно: "Хулиганы, бандиты, почему ни тиф их, ни пуля не взяли?..")

Автомобиль уехал, четверо вошли в дом. Свет через раскрытое окно лег на скошенный луг. В столовой звенела посуда, хлопнула откупориваемая бутылка, и - затем - раздраженный голос Хаджет Лаше:

- Эти девки жрут тут без меня, как свиньи. Господа, господа, не начинайте с коньяка, - у нас целый ряд серьезнейших вопросов...

Тогда Вера Юрьевна поднялась и неслышно подошла к дому. До последнего слова она прослушала совещание в столовой. Лаше говорил:

- Предварительная подготовка закончена... Лига связала себя круговой порукой с Парижем, Лондоном, Вашингтоном, с Колчаком, Деникиным... -

Вежливый голос Извольского:

- Простите, через кого установлены связи с Колчаком и Деникиным?

- С Колчаком - через Юденича, с Деникиным - через генерала Янова...

Затем мы связались с эмигрантским центром и крупнейшей нефтяной группой.

Теперь я это могу открыть, господа: нами очень интересуется Детердинг...

Лига неуязвима... Мы должны перейти к действиям...

(Пауза. И - голоса: Извольского: "Давно пора", Биттенбиндера: "Урра!",

Эттингера: "Честное слово, мы уже совершенно без денег, господа...")

- Вот список, пополненный в мое отсутствие генералом Гиссером, -

продолжал Лаше. - Мы его обсудим и установим очередь. Первый номер: матрос

Варфоломеев...

Голос Извольского:

- В расход...

Эттингер - вскользь:

- С ним придется здорово повозиться...

- Вторым номером - семья народного комиссара Красина.

Извольский:

- А что это нам даст?

- Это даст нам самого Красина...

- Ага... Не спорю...

- Третий - полпред Боровский... Он еще в Стокгольме. Но с ним так же, как и с Красиным, я бы несколько подождал, господа, вернее - я бы не с них начал. Четвертый - это также по политической линии... Я говорю о загадочном лице, недавно прибывшем из России, - нашей разведке он известен под кличкой "в голубых очках"... Имени установить не удалось. Граф де

Мерси сказал мне сегодня, что посылал запрос в Париж, и Сюрте ему ответило, что московский агент Сюрте предупреждал о возможности появления в Европе крайне опасной личности в голубых очках...

- Я его знаю, - крикнул Биттенбиндер, - голубые очки - харьковский чекист... Этому молодчику спицы надо под ногти!

- Детали обсудим после... Пятым в списке - Леви Левицкий

(удовлетворенное рычание собеседников...) и, наконец, шестой - Ардашев...

(Снова одобрительные восклицания.) Эта тройка - Леви, Ардашев и

Варфоломеев - не вызовет никаких политических неприятностей, здесь можно действовать без оглядки, кроме того, господа, вы сами понимаете, это

_вещественно_... Поэтому я и предлагаю: начать с этой тройки. А чистой политикой займемся уже во вторую очередь.

Биттенбиндер:

- Браво!

Эттингер:

- Поддерживаю...

Затем - холодный голос Извольского:

- Я не согласен... Господа, прежде всего мы должны оправдать свое лицо... Мы боремся за поруганную и распятую монархию... Мы - братья белого ордена - боремся с большевиками, то есть: с агентами сионских мудрецов, с еврейством в целом и с его прихвостнями - российскими либералами и интеллигентами. Наша цель - вернуть России ее исконную святыню и восстановить золотой век, когда государственный строй был подобен небесной иерархии: народ был покоен и чист духом, высшие силы заботились и пеклись о нем. Крестьянин был сыт, здоров и весел, под отеческой опекой крестьянин истово трудился, имея видимую цель: своего барина - своего отца. В свою очередь над барином стояли высшие силы, и вся незыблемая система осенялась славой горностаевой мантии помазанника. Было легко дышать, легко жить...

Так вот, господа, я полагаю, что первый наш акт должен быть чисто политическим. Это наш первый долг, этим мы поднимем себя на моральную высоту и смело взглянем в лицо нашим друзьям... Иначе - Лига разменяется на мелкие операции...

Его перебил рев Биттенбиндера:

- Хороши мелкие операции! У Леви Левицкого полмиллиарда крон на текущем счету...

- Вы меня не поняли, поручик Биттенбиндер, я говорю - мелкие в моральном смысле...

- Ну, это уже тонкости...

Лаше - мягко Извольскому:

- Не забудьте, что организация казни крупного политического лица требует огромных предварительных затрат. Ассигнованные нам суммы - капля в море, да и капля-то еще в море, а не у нас... Прежде всего мы должны пополнить нашу кассу... Итак, вопрос о Леви Левицком, Ардашеве и

Варфоломееве я считаю решенным... Мой план захвата этих лиц таков...

Налымов проснулся, зажег электрическую лампочку у дивана и стал поджидать Веру Юрьевну.

Внизу в столовой бубнили голоса. Деревянные стены дома резонировали тревожно, будто волны неспокойных мыслей бежали до чердака, уносились в ночь, рассыпавшую августовские звезды над домом.

Налымов подумал лениво: "Совещаются..." Но где Вера Юрьевна? Ему до того внезапно стало жалко ее, что он сморщился и потер грудь там, где тупой болью сжималось пропитое сердце. "Да, братец ты мой... Пора, пора...

Довольно, будет. Пора, братец мой..."

Под его постелью стоял чемодан, в нем в скомканном белье, в коробке от мыла, среди бритвенных принадлежностей, грязных воротничков и прочей ерунды - маленький браунинг... Эта его смерть была далеко запрятана, как у

Кощея бессмертного.

Он повторил: "Пора, пора!" - но даже и не пошевелился. Значит - еще не

"пора". А не пора потому, что, кроме него, еще - Вера... "Да, накачал бабу на шею... А, собственно говоря, если бы не накачал? Неизбежно, братец мой, все равно - неизбежно, - не ее, так другую, именно такую. Да, братец, живуч все-таки человек..."

Осторожно скрипнула дверь, вошла Вера Юрьевна.

- Приехали, - шепотом сказала она и села у него в ногах на диван. Лицо ее было жалкое. Зрачки - во весь глаз. - Дождались...

Василий Алексеевич спросил как можно спокойнее:

- Что именно случилось?

- С завтрашнего дня начинают... Как мясники... Ну, ты понимаешь, - как мясники!.. Что же это такое? - Она тихо заломила руки.

- Хочешь, дадим знать полиции?

- Ах, у них все - шито-крыто... У них поддержка повсюду. Все предусмотрено. Они спокойны! Пойми, какие-то фантастические злодеи!

У Василия Алексеевича задрожало где-то в кишках. Осторожно спустил ноги с дивана. У Веры Юрьевны зрачки сузились; она следила за ним, не отрываясь. Да, надо было решать... Дряблая воля, давно отвыкшая велеть, мелко тряслась где-то в кишках... Но понимал: "Прижали вилами -

выкручивайся..."

- Вера... Если ты в состоянии, - бежим...

Она - быстро:

- Куда?

- Не знаю пока еще... Там увидим... Во всяком случае, у нас будет какое-то одно очко... (Зрачки ее заметались.) А здесь они используют тебя и уберут, как ненадежного свидетеля... И тебя, и Лильку, и Машу...

- Я это знаю... Я этого давно ждала... Ведь это же - мясная лавка!

Нужно бежать сейчас, - они, кажется, уже там напились... В Финляндию и в

Петроград! На границе нас схватят, и мы расскажем все... Я скажу...

(Вытянулась, зрачки - как точки...) Господин комиссар!.. Мы бежали к вам -

предупредить о кошмарном преступлении... Мы - из шайки убийц. Найдете нужным - расстреливайте нас... Ведь все равно же, Вася!

- Конечно, конечно... Я бы даже так сказал: приятно быть зрителем, но наступает час, когда нельзя быть зрителем... Тут не в опасности, конечно, дело... Но есть предел грязи, мерзости...

- Да, да, да...

- Теперь - практически: бежать, конечно, сегодня, сейчас... Взять только деньги и драповое пальто... Когда доберемся - там уже будут дожди, а в Питере теплого не достанешь. Да! Надень высокие башмаки... А я пойду в столовую и подпою их хорошенько...

- Сам не напейся, Вася...

- Брось!.. И жди меня на шоссе... Мы еще захватим последний поезд в

Стокгольм...

Вера Юрьевна молча обхватила его, прижалась лбом, носом, губами к его жилетке. Он отогнул ее голову, растрепал волосы, погрозил пальцем ее взволнованному лицу:

- Не сплоховать!

- Нет... Иду...

Дверь в это время толкнули. В комнату вскочил Хаджет Лаше, за ним вошли

Биттенбиндер и Извольский. Изрытое воспаленное лицо Хадшет Лаше кривлялось и прыгало, силясь сорвать маску. Бешенство застряло у него в горле, - он шипел, заикался и брызгался. Вера Юрьевна попятилась в ужасе.

Биттенбиндер подошел к Налымову и ударил его рукояткой револьвера в переносье. Василий Алексеевич схватился за голову, повернулся к дивану, нагнулся, - кровь выступила между пальцами. Вера Юрьевна закричала.

Извольский сказал с кривой усмешкой:

- Господа, мы слышали все. Прошу вас не покидать этой комнаты... Мы сделаем короткое совещание и вынесем приговор...

В одной из стокгольмских газет появилась заметка в отделе происшествий:

"При загадочных обстоятельствах исчез курьер русского посольства некто

Кальве. Идет речь о посольстве Советов, захватившем помещение царского посольства, которое принуждено теперь ютиться на окраине города. Настоящая его фамилия Кальве-Варфоломеев. Это один из матросов ушедшего в Румынию царского броненосца "Потемкин". Бунтовщики, как известно, находились под охраной международного права и свободно проживали в Европе под своими именами. Перемена Варфоломеевым своей фамилии наводит на мысль, - не скрывалось ли под этим намерение укрыться от уголовной полиции?"

"...До сих пор стокгольмской полиции не удалось выяснить причину исчезновения Кальве-Варфоломеева, также и то - было ли тут наличие преступления, или Кальве-Варфоломеев исчез, выполняя какие-то таинственные задачи..."

Откликаясь на эту заметку, ревельская (русская) газета опубликовала статью небезызвестного русского писателя-эмигранта - Н.Н., с огромным темпераментом взыскующего к народам Антанты:

"...Вы, гордые своей цивилизацией, мощью и богатством, вы, удовлетворенные плодами победы и мира, вы, беззаботно посылающие своих слуг в ближайший магазин за хлебом, мясом, сахаром и папиросами, вы, безопасно разгуливающие в прочных ботинках и дорогих одеждах по улицам блестящих городов, вы, по ночам не просыпающиеся в ужасе от звука подъехавшего автомобиля... Вы, с высоты благополучия, спокойно взираете на окровавленную Россию, где-ваши братья, - пусть младшие, - лишены всего, понимаете ли вы, лишены элементарных прав человека и гражданина!..

Антихристовой формулой мы лишены хлеба! А вы слышите наши предсмертные вопли и не спешите на помощь... Мало того... Вы даете убежище большевикам и их приспешникам - вместо того чтобы сажать их, как диких зверей, в железные клетки. Да знаете ли вы, что большевики готовят вам, вашей цивилизации, вашему спокойствию? О, мы, русские, могли бы порассказать об ужасах, перед которыми побледнеет самая болезненная фантазия!"

Следовало на трех столбцах перечисление большевистских ужасов. Далее автор переходил к биографии Кальве-Варфоломеева - "этого гориллообразного зверя-большевика". Автор не сомневался, что гориллоподобный курьер, наведя полицию на ложный след, на самом деле отправился в Венгрию раздувать пламя преступной революции.

Выдержки из статьи перепечатала стокгольмская газета, после чего толпа разношерстных людей собралась перед советским посольством, пыталась ворваться в парадный подъезд, но, потерпев неудачу, выкинула андреевский флаг и камнями выхлестала окошки в первом этаже.

Алексей Толстой - Эмигранты - 02, читать текст

См. также Толстой Алексей - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :

Эмигранты - 01
Факты этой повести исторически подлинны, вплоть до имен участников сто...

Чудаки
Глава первая Мягко зашумевшие листья осин, возня воробьев под окном и ...

Алексей Толстой «Эмигранты - 02»

"Эмигранты - 02"

См. также Толстой Алексей - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :

Алексей Толстой
«Эмигранты - 02»