Главная / Русская Проза / Толстой Алексей - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) / Эмигранты - 01

Алексей Толстой
«Эмигранты - 01»

"Эмигранты - 01"

Факты этой повести исторически подлинны, вплоть до имен участников стокгольмских убийств. Профессор Стокгольмского университета сообщил мне подробности этого забытого дела. Остальные персонажи и сцены взяты по возможности документально из материалов, из устных рассказов и личных наблюдений. В первой редакции эта повесть называлась "Черное золото".

А.Толстой

Летом тысяча девятьсот девятнадцатого года ветер с океана приносил короткие ливни, солнце сквозь разрывы облаков освещало мокрые асфальты Парижа, бульвары, каштановые аллеи, аспидные крыши, полосатые парусины над столиками кабачков, потоки потрепанных автомобилей, снова вернувшихся с полей войны к услугам парижан и иностранцев.

Город испускал сложное благоухание. Центральные бульвары пахли бензином и духами, боковые улички - ванилью, овощами, винными лавками, непроветренными постелями, гигантские железо-стеклянные рынки - всеми дарами моря и земли. В старых, взбирающихся на холмы извилистых улицах, где жили те, чье мускульное напряжение наполняло город золотом и роскошью, пахло жареной картошкой, мокрыми опилками кабачков, ацетиленовыми фонарями уличных палаток, где жарились вафли и крутились пестрые рулетки.

Ветер с востока, с полей войны, разгонял пленительную лазурь полутеней, солнце жгло зеркальный асфальт, сухо шелестела каштановая листва, лоснились потом проборы у толстеньких гарсонов, смахивающих салфетками пыль с мраморных столиков на тротуарах, нездоровье проступало на женских лицах, загримированных с послевоенной решительностью, нехорошее возбуждение - на лицах юношей, свинцовая усталость - под седыми усами у стариков.

Ветер с полей войны, где под тонким слоем земли еще не кончили разлагаться пять миллионов трупов промежуточного поколения французов, немцев, англичан, африканцев, нагонял на город тление. Оно приносило странные заболевания, поражавшие Париж комбинированными карбункулами, рожей, гнилостными воспалениями, нарывами под ногтями, неизученными формами сыпи.

Мертвые, как могли, участвовали в виде стрептококковой пыли в послевоенном празднике живых. Слезы все были пролиты, траур остался лишь в черных оттенках мужских галстуков, женщины обнажились по пояс, и город с часу дня до розовой зари надрывающе пел саксофонами.

Всюду, где был квадратный метр свободной площади, взвывала стальная пластинка флексотона, мурлыкала скрипка, хрипела кривая дудка, стучали дощечки, бухал турецкий барабан, и демобилизованный, плотно прижимая к себе растопыренными пальцами женщину, шаркал и шаркал подошвами...

Каждый демобилизованный не прочь был бы устроить веселенькое побоище по возвращении с войны. В конце концов, покуда дураки сидели в окопах, умные не теряли времени в тылу. Но власть предоставила вернувшимся "защитникам отечества" лишь мирным путем отыскивать себе место в жизни. Все было ново, потрясено, сдвинулось, перемешалось. Франк падал, цены росли.

Руки, привыкшие к винтовке, не легко протягивались в окошечко кассира за скудной субботней выручкой. Что ни говори о прекрасной родине, а ухлопать такую уйму народа, чтобы вновь одним - с парусиновым свертком инструментов на плече благонамеренно шагать в дымах рассвета к гудкам кирпичных корпусов, другим - проноситься по тем же мостовым в шикарных машинах (сонные морды, завядшие бутоньерки, смятые груди смокинговых рубашек), - тут можно было задуматься: "Так что же, выходит - ты чужое счастье купил своей кровью? Дурак же ты, Жак!"

Правительство, обеспокоенное настроениями рабочих кварталов, стремилось сгладить остроту: около миллиарда франков было отпущено на стабилизацию цены на превосходный белый хлеб. Двести тысяч франков взлетело вечером четырнадцатого июля с мостов Парижа пышными ракетами, огненными дождями, павлиньими хвостами в черно-лиловое небо. Ежедневно все восемьдесят столичных газет раскрывали таинственные преступления, жуткие убийства -

трупы в багажных корзинах, головы, выловленные в Сене. Удалось потрясти воображение сексуально-кровавым процессом Ландрю: этот второй Рауль Синяя

Борода заманил на свою дачу двенадцать женщин, ограбил, задушил и сжег их в печи. Ландрю казнили в Версале, куда устремились еще с вечера толпы шикарных парижан. Коротая теплую ночь на площади перед гильотиной, они веселились, как дети. Звезда эстрады, Мистангет, плясала на верху лимузина. На рассвете палач, в черном сюртуке, в цилиндре, появился рядом с двумя столбиками, где наверху поблескивал треугольник ножа, - палач дал знак. Из тюрьмы выволокли упирающегося лысого человека со всклокоченной черной бородой... Несколько секунд - и он привязан под ножом, он вздрагивает икрами. Палач нажимает кнопку, глухой стук ножа, голова Ландрю отскакивает в корзину. Туда же палач, сняв осторожно, бросил белые перчатки. Приподнял цилиндр. Рукоплескания...

Организованы были экскурсии на развороченные поля сражений, где торчали обломки городов и ряды деревянных крестов пропадали за горизонтом. Ни травинки, ни птиц, ни насекомых - почва была еще пропитана нарывным газом.

За двадцать франков можно было поглядеть на места гибели пяти миллионов человек.

Эти экскурсии подготовляли общественное мнение: Совет Десяти медлил с подписанием мира, - Германию ожидала суровая кара. Двадцать семь стран и народов, воевавших против Германии, послали представителей на парижскую мирную конференцию, в ней выделилось ядро из пяти великих держав - Совет

Десяти. Во главе стоял президент США - Вудро Вильсон. Он привез из

Вашингтона четырнадцать пунктов вечного мира для человечества. Эти четырнадцать заповедей из страны, которая загребла все золото Европы, должны были восстановить дух христианства, мирные рынки и свободу торговли на суше и море.

Четыре остальные державы - Франция (представитель Жорж Клемансо),

Англия (Ллойд-Джордж), Италия (барон Сонино) и Япония (барон Макино) -

готовились вонзить зубы в колонии и богатства Германии и ее союзниц. Их волчий аппетит президент Вильсон упрямо пытался ограничить бесплодными, как англосаксонское воскресенье, проповедями о победе добра над злом.

Премьер-министры четырех держав задыхались от негодования. Не подымайся за его спиной из-за океана такая распухшая золотом махина - США, они давно бы вышвырнули за дверь этого божьего посланника с его квакерской шляпой и тощими брюками.

Непримиримее всех, мстительнее, жаднее была Франция. Она готовилась к огромному индустриальному подъему: приобретая Эльзас и Лотарингию, оккупируя угольные богатства Рейна, захватывая африканские колонии,

Франция намеревалась занять место Германии в промышленности.

С первых же заседаний Совета Десяти Франция повела линию на завоевание мира. Восьмидесятилетний "национальный тигр", злой и злопамятный Жорж

Клемансо предоставил Вильсону бороться сколько влезет за торжество добра, и ждал, когда он всем опротивеет. Клемансо разрабатывал французский мир:

двести миллиардов долларов германских репараций (по три тысячи долларов с каждой немецкой души), провинции, Рейн, колонии, раздел Турции, создание и вооружение "великой" Польши, наконец, большой военный поход на восток

Европы: Берлин - Москва. Словом - возобновление империи Наполеона I.

Восток особенно тревожил французских буржуа. Красная зараза могла испортить все дело. Уже Германия и Венгрия сотрясались от революционных бурь. Галицийцы, бунтуя против польских панов, осаждали Львов. Итальянские рабочие выбили медаль с профилем Ленина. Славяне бывшей Австрии казались ненадежными. Никто не мог поручиться (так говорил Ллойд-Джордж), что вся

Восточная Европа, охваченная большевистским безумием, не двинет на Париж стомиллионную Красную Армию.

Когда Вильсон, длинный, розовый, седой, похожий на пастора, говорил о разоружении народов и милосердии к врагам, Жорж Клемансо только лающе покашливал, и косматые брови его нависали плотским ужасом над призрачными идеями президента. По существу он опасался одной только Англии.

Прошло уже восемь месяцев с окончания войны. Банкеты, праздники и фейерверки сопровождали каждый шаг мировой конференции. Журналисты обшаривали Париж в поисках таинственной особы, с которой веселился

Вильсон. Старик был дьявольски скрытен, - несомненно он веселился, и вовсю, - он худел, у него дергалось лицо на заседаниях, он волочил ноги.

Ребенку было ясно, что он где-то проводит ночи в чудовищном разврате.

Когда об этих предположениях сообщили Клемансо, он в первый раз за восемь месяцев усмехнулся, зажмурил глаза, седые усы приподнялись, лицо сморщилось, как у тигра, увидевшего мышь.

Мир все еще не был подписан. Союзный флот продолжал блокаду Германии.

Немцы питались сырой брюквой и десятками тысяч умирали от истощения. Никто не знал, чем окончатся заседания конференции. Война могла возобновиться.

От нее охраняли только четырнадцать пунктов Вильсона. Доходили слухи, что в Америке деловые люди хмурятся, как от сделанной глупости: Вильсон ставил соотечественников в смешное положение, - чего, поди, в Европе начнут думать, что США населены одними мечтателями... Вокруг Вильсона образовалась пустота... Тогда-то Жорж Клемансо ознакомил Совет Десяти с основами французских мирных требований.

Четырнадцать пунктов летели к черту. Президент возмутился и пригрозил отъездом. Но он не уехал. Он хотел спасти хотя бы осколок идеалистической философии - Лигу Наций. Он отчаянно боролся. Лига Наций была провозглашена, тогда он уступил во всем, отдав европейские народы на растерзание. Франция победила. В Версаль затребовали немецких представителей, чтобы вручить им на рассмотрение мирный договор.

В безоблачное утро седьмого мая германский министр иностранных дел -

граф Брокдорф-Ранцау (в черном, черных перчатках, с черной тростью), высокий, замкнутый, вошел с пятью представителями в белый зал Версальского дворца. Немцы увидели потоки солнечного света сквозь переплеты высоких окон. Свет и зелень лужаек, шпалер, синева фонтанов отражались в старинных зеркалах противоположной стены; казалось, солнце мира летело в восемь оконных пролетов. Там, где некогда помещался трон Людовика XIV, короля солнца, за столом, завершающим амфитеатром расположенные золотые кресла, сидел Клемансо в темно-серой стариковской визитке - коренастый, с угловатыми плечами; опухшие руки в серых перчатках сжаты в кулаки, квадратное лицо топорщилось белыми бровями, пожелтевшими усами. Направо от него - высохший президент Вильсон, налево - приветливо улыбающийся, франтоватый, румяный, седогривый Ллойд-Джордж с опущенными на губу седыми усами и хищным носом. Ниже - в креслах - пестрые представители двадцати семи стран и народов, посланных купечеством урвать, что можно...

"Господа делегаты германского государства. Здесь не место для лишних слов... Вы навязали нам войну... Мы принимаем меры, чтобы подобной войны более не повторилось... - так заговорил Жорж Клемансо, тяжело дыша от ярости. - Час расплаты настал. Вы просили нас о, мире, мы согласны вам предложить его..."

После его речи секретарь конференции с изящным поклоном поднес графу

Брокдорфу-Ранцау книгу в триста печатных страниц, переплетенную в белый сафьян, - условия мира. Ранцау бросил на нее черные перчатки, надел роговые очки, разобрал листочки ответной речи. Он знал, что слова бесполезны - одну только силу можно было противопоставить этому купающемуся в солнце амфитеатру разбойников... Но этой силы у него не было.

Пятьдесят два дня спустя в том же зале Версаля к инкрустированному, на изогнутых ножках, столику подошел Клемансо, привычным движением матерого журналиста обмакнул золотое в золотой ручке перо, стряхнул, - черная капля как бы понеслась мимо чернильницы в мутную бездну воспоминаний ("в семидесятом году в Бордо я поклялся отомстить пруссакам, - я мщу"), - и он подписал...

Шестьдесят миллионов немцев упали на колени. Из-за Рейна во Францию -

день и ночь, день и ночь - потянулись тоскливо длинные поезда с углем, сырьем, пушками, машинами. Тощие, с землистыми щеками немцы, костлявые немки, дети, покрытые болячками, глядели вслед этим поездам, вслед улетающей на долгие годы надежде поесть, отдохнуть... На Германию опускалась ночь, озаренная заревом с востока. Но для тех, кто правил

Германией, этот отблеск был страшнее ночи.

Французское правительство пышно отпраздновало переход к мирной жизни по древнеримскому обычаю - триумфом.

В центре Парижа - на площади Согласия, вдоль широкой аллеи Елисейских полей и на площади Звезды вокруг приземистой арки Наполеона - навалены были кучами (с трехэтажные дома) немецкие заржавленные пушки. Повсюду торчали высокие жерди в форме средневековых копий, спирально перевитые лентами. Между ними висели гирлянды цветов из желтой бумаги... Одна из сидящих каменных статуй на площади Согласия - статуя города Страсбурга, пятьдесят четыре года покрытая трауром, - сегодня утопала в знаменах.

Августовский день был зноен и сух. В бледном небе, сверкая, кружились аэропланы. С голых ветвей каштанов падали последние сухие листья. Между шестов и бумажных роз по этой страшной аллее войны, похожей на обгорелый лес, несли впереди войск полусгнивший труп без лица - неизвестного солдата. Могила ему была вырыта под триумфальной аркой Наполеона. Играли рожки, били барабаны. Из-за Сены, из горячей мглы, стреляли пушки.

Республика отдавала воинские почести народу: каждый бедняк теперь вправе думать, что в центре столицы мира, под аркой Звезды, лежит его брат, его сын, пропавший без вести. Человеческие потоки медленно двигались за войсками. Тончайшая пыль поднималась от мостовых, ложилась на миллионы лиц, обозначая морщины усталости, опустошения, невозвратимых утрат.

Кое-где пробегала молодежь, взявшись за руки... Но разве это было веселье?

За все муки - подарить народу гнилой труп без лица! Веселились вовсю лишь американские солдаты - сытые жеребцы, шатались под руку с девчонками, нахлобучив их шляпки себе на железные шлемы...

Вечером над черной Сеной взвились потешные огни. В рабочих кварталах завертелись карусели, отражая миллионами зеркалец хмурые пыльные лица. По опустевшим улицам поползли на колесиках четырехугольные рамы с зажженными плошками, за ними ковыляли безногие, безрукие, безглазые, - это инвалиды войны собирали милостыню. На перекрестках играли уличные оркестрики. Но

Парижу не плясалось в этот душный, безветренный вечер. Сидя на стульях у порогов своих домов, у кофеен, на скамейках бульваров, люди поглядывали на лиловое зарево над городом, на догорающие кое-где за рекой линии иллюминаций, на огоньки Эйфелевой башни. "Эх, Жак, не думаешь ли ты, что кто-то здорово надул тебя сегодня?.."

Немецкие миллиарды поплывут мимо носа, прямо в банки Больших бульваров.

Краснеют огоньки папирос у дверей, тихо бредут по домам неясные в темноте фигуры... Вот когда сказалась старость... Дикой бы крови сюда. Великих бы замыслов - в этот прекраснейший из городов...

Около часу дня на Елисейских полях (где уже убрали тесты и пушки) в кафе Фукьец, посещаемое иностранцами, вошел человек, одетый по моде, завезенной американцами: короткий пиджак с подложенными плечами, широкие штаны, полубашмаки с острыми носками, глубоко - набок - надвинутая мягкая шляпа, галстук бабочкой, в руке камышовая трость, в кармане полузасунуты свежие перчатки.

Он быстро прошел через первый зал с накрытыми для завтрака столиками, спустился на две ступеньки и положил трость и окурок сигары на цинковый прилавок бара.

- Что угодно, мосье?

- Степную устрицу.

За стойкой усатый тучный красавец в белой куртке начал готовить смесь из джина, томатного соуса, кабуля, кайенского перца и сырого желтка.

Человек сел на высокий табурет, загнул за дубовые ножки носки туфель;

впавшие сизо-выбритые щеки, прямой рот, быстрые глаза. На мизинце веснушчатой руки - крупный бриллиант.

Человек был не из тех, кто любит болтать всякий вздор за стойкой.

Глотнув адской смеси, он сильно потянул ноздрями кривого носа и, повернувшись всем телом на высокой табуретке, стал глядеть на дверь. Он ожидал кого-то. Веки его время от времени полузакрывались, увлажняя сухость глаз.

И вот с тротуара в бар забежал человек, настолько странный, что бармен за стойкой высоко морщинами собрал кожу на лбу.

Вошедший не одну уже ночь, видимо, провел на бульварных скамейках - до того был помят и грязен. Розовое от пьянства лицо его не то шелушилось, не то давно было не мыто. К Фукьецу неудобно заходить в шляпе, снятой с огородного пугала. Но вошедший как будто не испытывал неудобства. Не подавая руки человеку с бриллиантом, он мутноватыми глазами обвел зеркальные полки с бутылками.

- Виноградной водки, - приказал человек с бриллиантом и ногой подвинул второй табурет. - Садитесь, Налымов. Если вы не пьяны до потери сознания, поговорим о деле.

Вошедший сел на табурет прямо, привычно, даже изящно, и мягкое лицо его сморщилось, будто от беззвучного смеха.

- Я необыкновенно трезв... Но водки пить не стану. Вы все-таки не держитесь со мной, как хам... Августин, коньяку с содовой...

Бармен поднял обе брови, округлил рот под серпообразными усами:

- Мосье Налимофф!.. О ля-ля... Это вы, мосье... (Он защелкал языком, дружески наливая рюмку коньяку, полез под стойку, обтер салфеткой холодный сифон содовой.) Уже скоро год, как вы не посещаете Фукьец.

- Были причины, Августин... (Налымов налил из сифона пенной содовой в фужер с коньяком, жадно - с каким-то даже стоном - выпил. Глаза его увлажнились.) Итак... (Обернулся к человеку с бриллиантом. Тот брезгливо холодно оглядывал его лицо, одежду, башмаки.) Прошу извинить, я опять забыл вашу фамилию...

- Александр Левант, - сквозь зубы, редкие и желтые, ответил человек с бриллиантом.

- Левант, Левант, - повторил он, как бы втискивая это имя в пропитую память. - Итак, Левант, вы хотели, чтобы я вас познакомил?..

- Пойдемте за стол. - Левант схватил трость и пошел через арку.

Августин негромко спросил:

- Мосье Налимофф хорошо знает мосье?

- Нет, Августин. Но это не важно. Предположим, что его действительно зовут Александр Левант. С этим нужно мириться. Это - люди будущего. Итак, мы завтракаем.

Потерев сухие ладони, он слез с табурета и пошел к уединенному столу, где, спиной к свету, поместился Левант.

- Вам нужно одеться приличнее, Налымов. Что это значит? Так опуститься!

Семеновский офицер! И - бросьте вы это пьянство. Кому это нужно? Можете меня не благодарить, но после завтрака я повезу вас в английский магазин...

Александр Левант ел торопливо и неразборчиво, губ не вытирал. Почти не пил вина. Темные глаза его, не участвуя в еде, тревожно бегали по лицам входивших в кафе.

- Вижу, вы такой человек, - с вами нужно быть откровенным. Я на вас наткнулся, просматривая в военном министерстве списки русских офицеров.

Отозвались о вас благоприятно. Признаться - ожидал вас найти в более приличном виде... Что это вас потянуло на дно? С головой на плечах не найти денег в Париже? Вздор!

Из верхнего зала доносилась музыка. Налымов жмурился, наслаждался -

рюмочка за рюмочкой, - слегка под музыку раскачивался. Еды почти не касался и ничем не выражал внимания к собеседнику. Лицо его оживлялось внезапно, когда с залитого солнцем тротуара в кафе входила какая-нибудь американочка с детским лицом и птичьим голоском. Внимание его привлекала роза в узкой вазе, он, всхлипнув, глядел на опадающие лепестки. Его рассеянность не смущала Александра Леванта. Подали десерт, кофе, ликеры, сигары. Левант выбрал гавану, золотыми ножничками осторожно отрезал кончик, закурил, откинулся, положил веснушчатые руки на скатерть.

- Поговорим о деле?

- Я все время слушаю вас внимательно.

Левант подумал: "Эге, парень, кажется, хитрее, чем прикидывается".

- Я хотел бы через вас устроить некоторые знакомства... Обставлено будет вполне корректно. Вам нужен аванс, - пожалуйста... - Он хрустнул бумажками в боковом кармане. - Предварительно увезу вас на недельку-другую в Севр. Там у меня вилла. Отдохнете, повеселитесь... Подружимся, - кто меня узнает - за меня в огонь и воду... А потом кое с кем - хотя бы здесь, у Фукьеца - встретимся, позавтракаем.

Налымов, кивая шелушащимся лицом в такт музыке, спросил:

- Очевидно, я должен познакомить вас с великими князьями?

- Отчего же... Делу не помешает, наоборот - красивое знамя... Несколько одиозное... Там увидим. Моя идея строится на других людях. Идея большая -

грандиозное дело. Заметьте - я предлагаю вам работать на процентах, -

солидно... Из пяти процентов вы будете иметь тысяч триста годовых, обещаю под любую гарантию.

- Предположим, я убежден... Но у меня долги.

- Сколько?

- Восемь тысяч необходимых... Остальные подождут.

- Счета и векселя передадите мне, все будет улажено.

С той же легкостью Налымов ответил:

- Ладно, согласен...

Мимо стола проходил бледный высокий человек, несколько сутуловатый, в темном пиджаке, в котелке набекрень. Повернул к Налымову вялое продолговатое лицо с темными усиками под носом. Налымов сейчас же встал, опустил руки. Человек словно обласкал его сверху вниз беспечальными глазами:

- А-а, Налымов... Что же ты?.. Ну, сиди... А я здесь не завтракаю...

Дрянь - Фукьец...

И он опять, сверху вниз погладив глазами, пошел к стойке, выделяясь среди всех уверенной медлительностью. На него оборачивались. Александр

Левант спросил:

- Великий князь? А какой именно?

- Кирилл Владимирович.

- Претендент на престол?

- Кажется... Хотите познакомиться?

- Знакомство возможно?

- Отчего нее... Позвать к столу...

- Заманчиво. Но не сегодня... А что, у него есть войска, народ? На что он рассчитывает? Вы мне подробно должны рассказать о русских делах. Берите вашу шляпу, едем к портному.

С российскими делами в Париже происходила неясность. Буржуа, держатели русской ренты, черпали из газетных заметок скупые и путаные сведения. С

полгода тому назад сообщалось, что для охраны французских капиталов, вложенных в торговые, металлургические, угольные предприятия на Украине, на Дону и Урале, правительство вынуждено послать в одесский порт некоторое количество колониальных войск. Мысль была удачная.

Действительно, войска высадились в Одессе, не только французские колониальные, но и греческие. Русская рента, годная лишь для домашнего употребления, начала ползти вверх. Войска как будто победно маршировали по

Новороссии. Хотя Советом Десяти и был отклонен план Клемансо о широкой военной экспедиции на восток Европы, но зато сама Россия подавала надежды на скорое освобождение от большевиков: на Северном Кавказе успешно воевал генерал Деникин, под Петроградом - генерал Юденич; в Сибири с помощью французского генерала Жанена и чехословаков образовалось правительство

Колчака. Его солдаты очищали Сибирь и восстановляли право собственности.

Совет Десяти с охотой обещал Колчаку всемерную помощь. Русское золото

(увезенное чехословаками из Казани) находилось в его руках. Клемансо - как всегда, резко и отчетливо - указывал ему в шифрованных телеграммах линии желательной политики... Огромные военные запасы, оставшиеся после мировой войны и засорявшие рынок, шли теперь в освобождаемую Россию, оживляя частную торговлю. В Архангельске и на Мурмане высаживались английские десанты. Рента ползла вверх.

И вдруг, казалось бы без видимой причины, победоносные французские и греческие войска отплыли из Одессы на родину, бросив заводы, шахты и торговые предприятия своих соотечественников на произвол большевикам.

Уплыли и англичане из Архангельска и Мурманска. Газеты объясняли эти досадные события причинами внутренней политики: не имело смысла лишний раз раздражать рабочие кварталы. Рабочие поднимали каждый раз невероятный шум из-за русского вопроса.

Держатели русской ренты (за столиками кафе, вздев очки и насупясь серыми усами в газету) ничего не могли понять в русских военных делах.

Грандиозные битвы, кавалерийские рейды, занятие провинций величиной во всю

Западную Европу... Москва окружена, большевикам - смерть. Но Деникин отступает, Юденич отступает, Колчак отступает... В Англии забастовка, в

Италии волнения, Германию и Венгрию трясет коммунистическая лихорадка...

(Буржуа снимает очки, потирает уставшие глаза...)

Не меньшее изумление вызывали и сами русские, пачками прибывающие в

Париж через известные промежутки времени. Более чем странно одетые, с одичавшими и рассеянными глазами, они толкались по парижским улицам, как будто это была большая узловая станция, и все без исключения смахивали на сумасшедших. Сахар, хлеб, папиросы и спички они закупали в огромном количестве и прятали в камины и под кровати, уверяя французов, что эти продукты должны исчезнуть. Встречаясь на улице, в кафе, в вагоне подземной дороги, они как бешеные размахивали газетами. Русских узнавали издали по нездоровому цвету лица и особой походке человека, идущего без ясно поставленной цели. У них водились драгоценности и доллары. На их женщинах

(в первые дни по приезде) были длинные юбки, сшитые из портьер, и самодельные шляпы, каких нельзя встретить даже в Центральной Африке. К

французам они относились почему-то с высокомерной снисходительностью.

Но были и другие русские: эти смахивали на европейцев и селились в дорогих отелях. Правда, их чемоданы были ободраны и даже с клопами, но фамилии звучали внушительно в промышленных, банковских и биржевых кругах.

У них был здесь свой политический центр: парижское совещание доверенных лиц правителя России (адмирала Колчака) и уполномоченных генерала Деникина для сношения с союзными правительствами. Во главе совещания стоял председатель бывшего Временного правительства князь Львов.

Очевидно, на эти-то русские деловые круги и намекал Левант за завтраком у Фукьеца.

Когда были внесены на подносе горячие закуски - по-русски, -

последовала минута молчания, передавали графин с водкой, не чокаясь выпили. Кто-то по-довоенному крякнул. Засмеялись. Кто-то вздохнул: "Да, господа..."

Хозяин дома князь Львов сидел спиной к камину - в поношенном пиджаке, в истрепанном жилете, в заштопанной мягкой рубашке. В этой одежде он бежал из екатеринбургской тюрьмы через Сибирь. Круглая седая борода, серебряные, зачесанные назад волосы и неподвижные беловатые глаза придавали ему сходство с земским деятелем девяностых годов; он не ел мяса и не пил вина.

Напротив него сидел известный барин, елецкий помещик, с желто-седой бородой по пояс, с медным орлино-строгим лицом, с волосами ежиком, -

Михаил Александрович Стахович. Когда-то он был близок к Николаю II, но после 9 января оставил двор и уехал к себе в Елец, где и развивал независимые суждения. Временное правительство отправило его послом в

Испанию. Он прибыл туда в день Октябрьского переворота, не успел вручить верительных грамот, истратил в Мадриде все деньги, вернулся в Париж и поселился у Львова. В политике он снисходительно оправдывал и белых и красных.

Направо от хозяина сидел директор-распорядитель Русско-азиатского банка

Николай Хрисанфович Денисов, низенький, воспаленный, с крупным мясистым носом и жесткой бородой сатира. Он только что много говорил, был возбужден, выпил шесть рюмок водки и пододвигал к себе самые острые закуски. Рядом с ним сидел русский посол в Англии (назначенный Временным правительством) Константин Дмитриевич Набоков, изящный и выхоленный. Он привез из Лондона важные сообщения о русском вопросе и с любопытством разглядывал пятого собеседника, для которого в сущности и собрались за этим столом.

Пятый собеседник сидел налево от хозяина, - круглоголовый, широколицый, с волчьим лбом и выбитыми двумя передними зубами, которые он не успел еще вставить себе в Париже. Это был знатный азербайджанец Тапа Чермоев, бывший конвоец и владелец огромных нефтяных участков в Баку.

За столом он еще не сказал ни слова. Все знали, что привела его сюда острая нужда в деньгах. В восемнадцатом году англичане, заняв Баку, предложили Чермоеву образовать Азербайджанскую республику. Он выказал англичанам преданность, но от продажи им нефтяных участков до времени уклонился. Тогда представлялось, что Азербайджан, Дагестан, Грузия,

Абхазия и Армения прочно подпадут под державное покровительство Англии, и только безумец мог бы при таких перспективах торопиться продавать нефтяные земли.

Противно здравому смыслу, большевики выбили англичан из Баку и

Азербайджана. И англичане почему-то не послали ни флота, ни войск, чтобы вернуть Чермоеву власть и нефть. Он бежал в Париж и стал, как все здесь, просыпаться с надеждой, засыпать в мрачном отчаянии. Денег ему не давали под национализированные большевиками нефтяные участки - предлагали сначала вернуть их от большевиков. За последнее время мысли его начали устремляться к военным успехам Деникина. Чем это пахло для Азербайджана, он понимал. Но в конце концов ему не плохо было и при империи в свите его величества.

Задача (у сидящих за столом) была: прощупать намерения Чермоева и убедить его в безусловной и близкой победе белого оружия...

За столом шел покуда что легкий разговор. Денисов рассказывал парижские новости. Год тому назад Николай Хрисанфович и не подумал бы утруждать себя болтовней с такими музейными барами. Он искренне презирал высокородных выродков и дураков, все еще уверенных, что Россия - их большое именье, которым они призваны управлять. Выродки и дураки привели Россию к тому, что она оказалась неподготовленной к мировой войне, и в семнадцатом году история поставила запоздалую точку на самодержавии. Денисов был

"демократом". Во время февральской революции он стал владельцем

Русско-азиатского банка. Соразмерно этому выросло его честолюбие, раскрывались возможности вплоть до президента Российской демократической республики. Большевиков он воспринял как завершение революционного хаоса, из которого тоже умудрился извлечь пользу, широко скупая недвижимую собственность, акции и прочее. Приди сейчас успокоение и порядок - он сразу становился в ряды миллиардеров.

Весь восемнадцатый год он выжидал и покупал. В девятнадцатом большевики начали внушать ему опасения. Дело с их ликвидацией затягивалось, Колчак начал было хорошо, но от него понесло такой доисторической монархией, грабежом и безобразием, что французы подумывали об его ликвидации. Деникин воевал тоже пока что недурно, но чем ближе он придвигался к Москве, тем скупее Англия отпускала ему помощь и тем яснее обозначались различные точки зрения Англии и Франции на его успехи. Выигрывали на этом одни большевики. Ясное близкое будущее отодвигалось в неопределенную даль.

Николай Хрисанфович остроумно рассказывал о театральной новинке -

комедии Саша Гитри, где отец, сын, жена и любовница играли ничем не прикрашенную, на самом деле этой весной случившуюся неурядицу в семье

Гитри: Саша Гитри стал изменять жене (мадемуазель Претан), его отец

(Люсьен Гитри) пожертвовал своими старческими силами, наставил Саша рога с его любовницей (мадемуазель Бланш) и вернул его к жене. Так это и написано в комедии - слово в слово. Первый акт - в столовой, второй и третий - в постели. Пресса разделилась: одни кричали, что это - натурализм, вечер французского искусства, другие - что это заря великой правды, с которой война сорвала последние блески лжи. Париж валом валит к Саша Гитри в театр.

- А вот, - сказал Стахович, - в "Олимпии" так совсем уж голые - двести девочек на сцене...

Беловато-стеклянный взгляд Львова с упреком остановился на Стаховиче, лицо которого уже побагровело от коньяка.

- Несколько удивляет, - проговорил князь Львов, - что сделалось с французскими женщинами? Я повел племянницу в этот, как его, самый приличный вечерний ресторан, и сейчас же пришлось уйти... Нельзя предположить, что естественное целомудрие исчезло. Скорее - это массовый психоз. Сегодня мне сообщил секретарь министра исповеданий, что решен вопрос о причислении Жанны д'Арк к лику святых...

Львов, как всегда, был тяжелым собеседником. Никто за столом не подхватил темы о моральных проблемах. Стахович налил себе красного вина.

- Носят прозрачные юбочки по колено, а весь верх открыт, сзади - даже ниже талии, - это поражает непривычный глаз... Что прикажешь делать? Убито полтора миллиона отборных самцов... Поневоле обрежешь юбочку.

Денисов сказал:

- Куда дальше, - в Ростове-на-Дону все режут юбки. На Садовой в четыре часа - как на пляже... Деникин, говорят, возмутился, но за короткой юбкой преимущество - безопасность от тифозных вшей и минимум материала...

Молчаливый до этого времени Тапа Чермоев медленно повернул круглое лицо к хозяину, спросил вежливо-презрительным голосом:

- Как сыпной тиф в добровольческой армии, Георгий Евгеньевич? Идет на убыль?

- Да... да, тиф - это великое испытание. - Львов вытащил из-за жилета салфетку. Все встали и перешли в салон, где дымились чашки с кофе. Опустив голову, заложив руки под пиджак за спину, Львов прошелся по ковру и остановился около Чермоева. - Тиф - наша основная забота. Но, может быть, и наше главное оружие. Мы широко снабжены медикаментами... У большевиков их нет, у красноармейцев нет сменных рубах... Смертность у них - семьдесят процентов, у нас вдвое меньше. Лучше пуль и штыков за нас борется тифозная вошь...

Чермоев без улыбки поклонился, показывая, что убежден. Львов опять, -

руки под пиджаком, опустив голову, - прошелся и стал около Набокова, осторожно мешавшего ложечкой черный кофе в чашечке.

- Константин Дмитриевич, нам бы хотелось послушать ваше сообщение о лондонских делах...

Набоков наклонил голову:

- Слушаю-с...

Он поставил чашечку на камин. По его понятиям, приличные в высшей степени люди (комильфо) существовали только в Лондоне. Немецкая аристократия, кичащаяся готским альманахом (этой адресной книгой для брачных контрактов с коронованными особами), французские блестящие фамилии, смешавшие свою кровь крестоносцев с кровью еврейских банкиров, русское дикое, безграмотное, пропахшее водкой и собаками дворянство, не умеющее хранить ни земель, ни чести, ни блеска имен, - все это были варвары. В том числе и милейший Михаил Александрович Стахович. Англичанин, меланхоличный, замкнутый, равнодушно-гордый, в замке у очага в сумерках, на том же самом месте, на том же самом кресле, обитом тисненой кожей, где восемь столетий сидели его предки, - такой человек по праву, недоступному пониманию толпы, истинный патриций, хозяин мира, что вы там ни кричите со своих плебейских трибун... Разумеется, эти мысли не были написаны на бледном, с черными волосиками на губе, по-английски спокойном лице

Набокова, оно выражало лишь величайшее внимание к собеседникам...

- Господа... на днях я говорил с Черчиллем... Кажущийся страх перед рабочей партией - лишь простой маневр. Слагаемые английской внутренней политики таковы, что выгоднее уступить крикунам в палате общин, чем вооружать против себя прессу Ирландии, Индии и так далее. Мы как будто уступили в эвакуации Архангельска и Мурмана, на самом деле эвакуация оттуда английских войск будет производиться крайне замедленно. Второе -

отвод английских частей с деникинского фронта...

Львов тотчас заложил руки под пиджак и опять заходил, как в одиночке.

- ...На их место Черчилль посылает две тысячи пятьсот инструкторов-добровольцев... Эти уступки позволили Черчиллю сообщить мне:

из секретного фонда английского военного министерства ассигновано двести сорок миллионов рублей на материальное снабжение Деникина...

На истуканьем лице Тапы Чермоева вдруг открылись зубы с изъяном.

Денисов схватился за мясистый нос.

- ...Это тем более во всех отношениях приятно, что военное министерство не может потребовать и не потребует от России компенсации... Я боюсь, господа, быть непонятым... Мы знаем, что двадцать третьего декабря семнадцатого года Клемансо и Ллойд-Джордж договорились о разделе сфер влияния... Линия влияния проходит через Босфор, Керченский пролив, на

Царицын и дальше к северу... Грехи русского народа были слишком вопиющи,

Россия должна чем-то поплатиться. Да, сферы влияния! Да, мы теряем из суверенного хвоста несколько павлиньих перьев... И это все, чем мы платимся за Брестский мир... Мое глубочайшее убеждение: потеряв, мы приобретаем гораздо больше. Своими силами нам все равно не восстановить разрушенного. В мирное время нам приходилось занимать направо и налево.

Одна Франция вложила столько денег, что фактически владела пятьюдесятью пятью процентами русского железа, семьюдесятью процентами русского угля и тридцатью процентами нефти...

Набоков поднял красивые глаза, как бы припоминая цифры, затем отхлебнул из чашечки, поставил ее снова на камин и осторожно платком потомпонировал губы.

- ...Сферы влияния? Прежде всего это: две высшие цивилизации приходят исцелять тяжелобольного... Я приветствую Колчака - он трезво учитывает неизбежность вмешательства Англии в нашу экономическую политику... Менее понятна позиция великодержавных генералов на юге России. Звон оружия заглушает в них голос здравого смысла. Единая, неделимая - это красивое знамя, но это игра дикарей в войну, господа. Нельзя ссориться со взрослыми.

Львов что-то хотел сказать, но только коротко кашлянул. Стахович сопел, раздувая сигару.

- Россия - это организм, переросший самого себя. Дом несчастных

Романовых кое-как слеплял разваливающиеся куски... Отсюда эта профессиональная великодержавность у наших генералов. Но - распался великий Рим, и - да здравствует европейская цивилизация... Так думают в

Англии. Война окончена... Мы на развалинах Рима... Англия принимается наводить у нас порядок...

Поймав блеснувший, как олово, взгляд Львова, Константин Дмитриевич чуть-чуть нахмурился.

- ...Это право высшей культуры... Право патрицианского духа над всем этим - квас, тройка, самовар... - Он незаметно с юмором покосился в сторону Стаховича. - Индусы, арабы, негры проходят тяжелую колониальную школу, но зато они прикасаются к цивилизации. Когда римляне несли в глушь германских лесов орлы своих легионов, это было первым уроком ребенку говорить "папа" и "мама"... Я понимаю французского буржуа: у него чулок набит русской рентой и промышленными акциями царской России, он с яростью будет кричать о восстановлении "великой и неделимой". Но такой ясный ум, как Жорж Клемансо?! Хотя в конце концов это не важно - совершится то, что совершится...

Слушатели молчали, не то подавленные, не то от недоумения. Набоков приподнял брови, медленно закурил от восковой спички, покусал прилипший к губе кусочек папиросной бумаги.

- Теперь сообщу наиболее важное... Черчилль находит, что военный спектакль в России утомителен... Белые отступают, белые наступают, красные отступают, красные наступают... Черчилль находит, что большевики засиделись в Москве. Если у них нет такта уйти самим, придется прибегнуть к давлению извне... План коалиции четырнадцати государств для военной прогулки на Петербург, Минск, Киев, Одессу и концентрического наступления на Москву нужно считать решенным в положительном смысле... Вопрос в деталях - кое у кого сбавить аппетита, кое-кому прибавить храбрости... Я

кончил, господа...

Гости взяли лежавшие в прихожей на креслах пальто, шляпы и трости.

Сказали несколько последних шуток и гуськом молча спустились на влажную улицу, под мягко шелестящую листву платанов, скупо озаряемых высоко взнесенными электрическими лунами.

Львов и Стахович вернулись в маленький салон. Стахович, потерев всей ладонью медное лицо, спросил неожиданно:

- Как тебе понравился коньяк?

Львов гневно взглянул на старого друга:

- Как тебе понравился Набоков? Если так рассуждают русские, то как же должны... Прости, я никогда не был славянофилом, но... Эта англомания, это западничество, доведенное до... И все же... Я посылаю Деникину танки -

расстреливать наших мужиков... Набоков удовлетворен... (Голос уже ушел вглубь и рвался оттуда все раздражительнее.) Но я-то, я - не удовлетворен.

До большевиков можно добраться только через трупы русских... Я буду гореть на вечном огне, но я не знаю, как по-другому спасти Россию... Читай

Апокалипсис, Михаил Александрович... Если бы я мог все бросить, бросить и

- в монастырь...

- В русском западничестве, - ответил Стахович, полулежа в кресле и запустив пальцы в бороду, - в русском западничестве более глубокие и отдаленные корни, чем у славянофилов... Первое проявление западнической ориентации я отношу ко времени Тушинского вора: это так называемый перелет к нему московских бояр. В сущности, они просили у польского короля того же, что просит Набоков у Черчилля...

- Вздор, вздор говоришь...

- Когда у нас начали читать Гегеля, западничество разделилось на две ветви - дворянскую и разночинную... Первая вылилась в устройстве английских парков. Перестали отправлять нужду под лестницей на горшке и завели ватерклозеты... Разночинцы начали бороться с богом, а впоследствии читать Маркса... Я вот сижу и думаю: не находишь ты, Георгий Евгеньевич, что Маркс понятнее русскому мужику, чем славянофилы?.. Не знаю, не знаю...

- Да, идем спать, - сказал Львов. Засопел, закрутил стальной цепочкой от ключей и вышел.

Стахович остался в кресле - курить и пить коньяк.

Набоков пошел пешком через Марсово поле. Под решетчатой ногой Эйфелевой башни, отраженной вместе с бледными звездами в маленьком озерке, он остановился закурить папироску. Здесь его нагнал, слегка задыхаясь, Тапа

Чермоев.

- Я не нашел такси, - сказал Тала, - и повернул за вами... Может быть, поедем развлечься?

Набоков вздохнул. Он чувствовал утомление, а нужно делать усилие, чтобы отвязаться от этого татарина. Чуть-чуть поморщился. Пошли туда, где через

Сену, под аркадами моста, проносился, ярко светясь окошками, поезд метро.

Не надеясь, что Тапа поймет, Набоков все же сказал, глядя на лиловатое зарево над центром города:

- Париж напоминает мне корзину с влажными розами, внесенную в кабак.

Тапа подумал, ответил серьезно:

- Сейчас нет хороших кабаков. Парижане еще не оправились от войны.

- Да, постоянно жить в Париже я не хотел бы... Я люблю наше печальное лондонское солнце, наши туманы, чинное однообразие улиц...

Набоков покосился на одну из парочек в тени куста на скамейке. Женская рука белела на груди мужчины, где поблескивала военная пуговица. Они сидели неподвижно, и со стороны казалось, что они погружены в безнадежное горе.

- У меня всегда желание - вот таким предложить десять франков на ночную гостиницу, немножко комфорта. - Набоков обернулся на хруст колес такси, поднял трость, но шофер покачал указательным пальцем.

Тапа сказал:

- Константин Дмитриевич, вы меня обрадовали сегодня... Что ж такое? -

так думаешь. - Неужели на свете нет правды?.. Да, Черчилль хороший человек, умный человек... То, что вы сообщили, еще не опубликовано в газетах?

- Нет, и не будет...

- Понимаю, понимаю...

- Вас интересуют нефтяные курсы, Чермоев?

- Да. Нефть меня интересует.

- Когда я входил к Черчиллю, у него сидел Детердинг...

- Так, так... Нефтяной король... Очень обрадовало и заинтересовало ваше сообщение... Такси! (Тапа, весь оживившись, побежал к перекрестку, где медленно проезжал автомобиль.) Константин Дмитриевич, свободен, - крикнул он оттуда. - Едем на Монмартр?

Выйдя от Львова, Николай Хрисанфович Денисов из ближайшего кафе позвонил по телефону. Трубку сейчас же взяли, и слабый ноющий голос проговорил:

- Да, это я, Уманский... Здравствуйте, Николай Хрисанфович... Отчего так поздно?.. Знаете, у меня болит восемнадцать зубов... Врач уверяет, что нервное, но мне не легче... Приезжайте, меня тут развлекают кое-какие друзья...

Бросившись в такси и крикнув адрес, Николай Хрисанфович увидел в автомобильном зеркальце свое лицо - налитый возбуждением нос и среди черной бороды оскаленные свежие зубы... "Ловко! - подумал. - У Семена

Уманского болит восемнадцать зубов - значит, военные стоки он еще не продал и о Черчилле ничего не знает..."

Семен Семенович Уманский, низенький и плешивый, с белобрысыми глазами, лежал на неудобном диванчике. Носок лакированной туфли его описывал круги, замирал, настораживался и начинал подскакивать кверху, затем опять описывал круги - в зависимости от дерганья зубной боли.

У стола, заваленного дорогими безделушками, сидели пышноволосая дама с вишневыми губами и молодой, бледный, медлительный человек. Они пили шампанское.

Длинное лицо молодого человека усмехалось, в синих глазах дремала ледяная тоска. Это был довольно известный на юге России журналист Володя

Лисовский, фантастический нахал и ловкач. Ему надоели вши, война и дешевые деньги. Он заявил начальнику контрразведки, что едет в Париж работать в прессе, ему нужна валюта и паспорт... Он явился к начальнику штаба генералу Романовскому и бесстрастно доказал, что гораздо дешевле послать в

Париж одного русского журналиста, чем там покупать дюжину французских. Он явился к профессору Милюкову, ехавшему в Париж, и, несмотря на его хитрость, в пять минут убедил взять себя личным секретарем.

Сейчас, грызя миндаль, од рассказывал о знаменитых публичных домах, куда было принято ездить с приличными дамами после ужина смотреть через окошечки на забавы любви.

Семен Семенович, хватаясь за щеку, тянул слабым голосом:

- Перестань, Володя, ты смущаешь баронессу...

Баронесса Шмитгоф была не из робких. Чувствуя себя превосходно в кресле, за шампанским, она махала рукой на Семена Семеновича:

- Молчи, мое золотко, тебе вредно волноваться...

Когда несколько отпускала боль, Уманский говорил:

- Ах, деточки мои, меня не зубы мучают, меня мучает несправедливость...

Я люблю делать добро людям... Я ведь тогда счастлив, когда делаю добро...

Ой, ой!.. Сколько страданий!.. И мне - подрезают крылья... Но не огорчайтесь... Справимся, деточки, вылезем как-нибудь... Пейте и веселитесь...

В дверь постучали, нога Семена Семеновича судорожно подскочила. Вошел

Денисов.

- Николай Хрисанфович, уж простите меня, буду лежать... Знакомьтесь, пейте, курите... Володя, голубчик, принеси - на кухне, в тазу во льду, -

бутылочка... Ох, боже мой, боже мой, какая мука!.. Чудное довоенное клико... Граф де Мерси, громадный аристократ, предлагает продать родовой погреб. Боюсь только, что эту бутылку он дал не из своего погреба. Ведь обмануть меня ничего не стоит...

Сморщенное лицо Семена Семеновича изображало томную муку. Денисов сказал, что заехал исключительно от беспокойства - справиться о здоровье.

Уманский собачьей улыбкой выразил, что поверил. У баронессы Шмитгоф горели щеки, - в эту минуту ей, непринужденно болтающей с двумя такими денежными тузами, позавидовали бы многие женщины. Держалась она несколько по-старомодному, подражая кошечке, - шифоновое, с узким, до пупка, вырезом черное платье, нитка жемчуга, встрепанные волосы, тонкий носик, близорукие глазки... (Денисов сразу определил: над девушкой нужно еще работать, но материал - не дурен...)

Забравшись кошечкой в большое кресло, она болтала о тайне "больших домов" (знаменитые портные), готовивших осенний переворот в модах.

Президент палаты Дюшанель приподнял покрывало тайны: в интервью он сказал:

"Передайте женщинам Парижа, что вихрь осенней листвы закроет весь траур..."

- Как вы это понимаете, Николай Хрисанфович? "Эхо бульваров" объясняет, что цвет осенней листвы - это тона от багрового до нежно-желтого. И, конечно, шифон... Кстати, Дюшанель вчера в Люксембургском саду, гуляя, упал в бассейн, где дети пускали кораблики. Газеты это скрывают. Все уверены, что Дюшанель будет президентом после Пуанкаре. Пуанкаре пора уходить, он всем надоел со своей войной...

Уманский с наслаждением слушал эту бурду из журнальных заметок и газетных сенсаций. Было очень кстати то обстоятельство, что акула Денисов, приехавший, по-видимому, что-то заглотнуть, застал у него в будуаре за бутылкой шампанского настоящую светскую женщину.

- Не волнуйтесь, дорогая, - повторял он, когда баронесса коротенькими глоточками пригубливала бокал, - у вас будут платья от лучших домов... Ах,

Николай Хрисанфович, какое счастье помогать людям! - И он валился на круглую подушечку, щелками глаз наблюдая за непроницаемым лицом Николая

Хрисанфовича. "Эге, - подумал, - не мешает ли ему Лисовский?"

Володя Лисовский налил в бокалы вина и сел в тень. Сейчас же с этой стороны у Денисова напряглось ухо. Он медленно взял папиросу и закурил не с того конца...

"Так и есть, - подумал Уманский, - он знает что-то важное".

- Ну, как русские дела, Николай Хрисанфович?

- Неопределенно...

- А вот Володя Лисовский меня обнадеживает: самое позднее к ноябрю

Деникин будет в Москве... В России - ни обуви, ни белья, ни одеял, ни консервов. А мы здесь пьем шампанское!.. Боже мой, боже мой!.. Я, кажется, отправлю в дар москвичам целый эшелон обуви и байковых одеял... (У

Денисова заблестел глаз...) Я так решил! (Скинул ноги с дивана.) В чем счастье, наконец, Николай Хрисанфович? Отправлю в подарок пароход с бельем и консервами... Пусть только они возьмут Москву... Володя, можете сказать об этом Бурцеву. Ей-богу, отправлю... Простите, баронесса, мы - все про свою боль... Ах, надоела политика...

Баронесса проговорила трескуче-сухим голоском с живостью:

- Французы в панике, когда в общество попадает хотя бы один русский:

только и слышно - большевики, большевики, Москва, Москва... Так прогоните, наконец, ваших большевиков, вы становитесь смешны с вашей вечной политикой: Москва, большевики!..

Кружевным платочком она потрогала носик.

Денисов сказал:

- Вы слышали, застрелился Манус...

Семен Семенович сейчас же подскочил, впился в него расширенными глазами.

- Застрелился Манус?!

- Да, ужасно... В Марселе... Грузил два парохода военными стоками.

Портовые рабочие вдруг отказались грузить для Деникина. Пришлось добиться от правительства публикации, что пароходы идут в Аргентину... Рабочие продолжают бастовать. А цены падают. Манус все ждет... Когда разница дошла до трех миллионов франков, выстрелил себе в рот...

- В рот! Манус, Манус, дорогой друг!..

Уманский притиснул ладони к глазам. Володя Лисовский встал, чтобы сбросить пепел в пепельницу.

- Курьезный факт, - с кривой усмешкой сказал он и стал глядеть на

Денисова, - американцы в Булони сожгли целый склад мотоциклов... (Денисов сейчас же быстрым взглядом ответил: "Играете на меня, понял и благодарю".)

Двести тысяч новых военных машин!..

Уманский оторвал руки от лица:

- Сожгли мотоциклы? В чем дело?

- Благодарная Франция предложила американцам чуть ли не по пятьдесят франков за мотоцикл. Дороже стоит погрузка и фрахт, а везти их назад в

Америку - сбивать там цены... Шикарно: поставили кругом пулеметы, облили склад керосином и, не моргнув глазом, сожгли товару на десять миллионов долларов!.. А теперь французы будут платить по пятьсот долларов за машину...

- Слушайте! - Уманский сорвался с дивана. (Баронесса испуганно открыла ротик.) - Разве нет Деникина и Колчака? Русские армии разуты, раздеты, безоружны! Я имею пятьсот тысяч превосходных одеял, восемьсот тысяч пар башмаков для пехоты, миллион комплектов белья, десять тысяч тонн австралийской солонины... Я могу повести в бой полумиллионную армию... Я

не хочу зарабатывать на святом деле, дайте мне только вернуть мои деньги...

Денисов безнадежно закивал носом в пузырящийся бокал:

- Семен Семенович, вы забываете, что американцы привезли в Европу военного снаряжения на два миллиона солдат с расчетом на пять лет войны.

Англичане на такой же срок заготовили продовольствие. Кому сейчас нужна эта солонина, бобы, консервированные пудинги, бязевое белье для покойников, пудовые башмаки... В окопы сейчас никого не загоните... А

сколько можно продать Колчаку и Деникину! Песет! Капля в море... Положение с военными стоками катастрофичное...

Уманский, забыв зубную боль, бегал по ковру. Топнул лакированной туфелькой:

- А все-таки я буду ждать! Я окажусь прав, а не паникеры.

- Ну что ж. - Денисов подвигался в кресле, будто собираясь встать. - В

игре советов не дают. - Он осторожно покосился на Лисовского.

Тот понял и заговорил насмешливо:

- На днях забегал к Морозовым. Сидят три московские купчихи, где-то раздобыли арбуз, едят, ругательски ругают французов и евреев, собираются ехать в Россию, и Россию тоже ругают на чем свет... Все вещи - в чемоданах; собираются быть в Москве к началу сезона - смотреть премьеру в

Художественном театре... Я им говорю: "Что же вы так собрались-то?.." - "А

нам, говорят, из Лондона написали, что на днях будет война четырнадцати держав". Я - натурально - шапку, трость и - в редакцию. (Денисов громко засмеялся. Уманский белобрысо моргал.) Там сдуру-то и рассказываю сенсацию... Бурцев, как был, в соломенной шляпенке, пальто набито корректурами, - рванулся писать передовицу: "Осиновый кол вам, большевики..." Кричит из кабинета: "Лисовский, сведения из достоверного источника?" Отвечаю: "Ага..." - "Лисовский, вы не можете достать денег, съездить в Лондон? Добейтесь аудиенции у Черчилля". А я как раз читаю

"Таймс" - в Лондоне всеобщая забастовка... Жалко старика... "Вы, говорю,

Владимир Львович, на всякий случай передовицу-то покажите военной цензуре..."

Лисовский положил в рот соленую миндалину; похрустев, вернулся в тень.

Денисов допил бокал и поднялся.

- Боюсь я, что выйдет самое скверное, - сказал он, - Ллойд-Джордж добьется мирной конференции на Принцевых островах. Большевики, видимо, уже склонны мириться, а Деникина и Колчака англичане уломают... Ну вот, Семен

Семенович, рад был вас видеть.

Он взял надушенную руку баронессы и прижался к ней колющими усами.

- С кем вы были вчера в Булонском лесу?

- Вы меня видели? Я была с графом де Мерси... Правда, он очарователен?.. Но он разорен... Он маниакально любит Россию и русских...

- Ах, этот... У него не то в Баку, не то в Грозном - нефтяные земли...

- Граф в отчаянии. Он живет надеждой, что будущий император вернет ему все... Николай Хрисанфович, скажите, кто будет у нас императором: Кирилл,

Борис или Дмитрий Павлович?

- Я - демократ, моя дорогая.

- Как вам не стыдно! Я вся за Дмитрия Павловича, - молод, упоительно красив... но замешан в убийстве Распутина... (Расширив глаза, шепотом.)

При английском дворе определенное течение против Дмитрия Павловича...

Борис и Кирилл Владимировичи должны получить от матери знаменитые изумруды, у них будет на что содержать двор... Кто же, кто - Борис или

Кирилл?

- Кирилл, Кирилл, о чем говорить, - нетерпеливо перебил Уманский.

Денисов простился. Уманский торопливо пошел за ним в прихожую. Там оба, сразу постарев лицами, взглянули в глаза друг другу до самой глубины.

У Семена Семеновича дрогнули губы, Денисов проговорил холодно:

- Можно еще кое-что спасти...

Тогда Уманский распахнул золоченую дверцу в маленький зелено-голубой кабинетик с мягким светом потолочного полушара. На столе, покрытом стеклом, где стояли телефоны, и на ковре кучками валялись изорванные в клочки бумаги. Денисов вошел. Разговаривали торопливо, шепотом, не садясь.

Уманский:

- Есть предложение?

Денисов:

- Один приезжий...

- Откуда?

- Это безразлично. Большие деньги. Порет горячку, готов на ажиотаж. Я

могу говорить за него. Покупаю весь ваш товар. Я подписываю, я плачу.

Уманский снова пронзительным взглядом измерил глубину человеческой совести.

Но там было непроницаемо. Он опустил голову. Губа его отвисла.

- Сколько я потеряю?

- Шестьдесят пять процентов.

- Шестьдесят пять процентов?! Невозможно! - Уманский заломил руки. -

Тринадцать миллионов!! - Сразу сел, уронил руки на клочки разорванных бумаг.

Денисов:

- Семен Семенович, я знаю все сроки ваших платежей...

Уманский - бешеным шепотом:

- Деньги завтра, черт вас возьми...

- Все деньги завтра до часу дня.

- Согласен.

Денисов сухо, важно поклонился, пошел к двери. В прихожей к нему придвинулся Лисовский:

- Нам по дороге, Николай Хрисанфович?

- Едем на Монмартр... Позовите баронессу.

- Нельзя же лишать беднягу сразу всего, Николай Хрисанфович...

Денисов и Лисовский уселись за столиком в кафе "Либертис". Здесь было развратно и не слишком шумно - обстановка, всегда вдохновлявшая Николая

Хрисанфовича. К ним подошла рослая женщина в глубоко открытом платье, блестевшем, как чешуя. Низким, хриповатым голосом спросила, что они пьют, и крикнула в глубину полуосвещенного кафе, мерцавшего зеркалами:

- Гарсон, два сода-виски.

После этого она пальцем приплюснула нос Денисову, показала кончик языка и ушла, покачивая бедрами. В сущности, это был мужчина, хозяин бара, знаменитый исполнитель куплетов - Жюль Серель.

Денисов засмеялся ему вслед, закурил и сказал Лисовскому:

- Хорошо, что мы не взяли баронессу, мы поговорим.

Принесли виски, он жадно отхлебнул. Лисовский, у которого начиналось нездоровое сердцебиение, незаметно положил в рот облатку аспирина.

- Я хочу выиграть войну с большевиками. Я хочу реализовать в России мой миллиард долларов, - сказал Денисов. - Желания понятны. Теперь -

спрячем-ка их в несгораемый шкаф на некоторое неопределенное время... Дело не так просто, как кажется... Все эти блаженные дурачки вместе с князем

Львовым ни черта не понимают... Они размалевывают перед англичанами и французами детские картинки: в милейшей и добрейшей России государственная власть захвачена бандой разбойников... Помогите нам их выгнать из Москвы и

- дело в шляпе. Я утверждаю: французы и англичане точно так же ни свиньи собачьей не смыслят в политике, не знают истории с географией... Взять

Москву! А Москва-то, между прочим, у них здесь - в Париже, в рабочих кварталах... Танки и пулеметы прежде всего нужно посылать сюда и здесь громить большевиков, и громить планомерно, умно и жестоко.

Лисовский не отрываясь глядел на красные влажные губы Денисова, шевелящиеся точно в лоснящемся гнезде усов и бородки.

Денисов говорил, смакуя фразы, поблескивая глазами:

- Вы думаете, в восемнадцатом году, в Москве и Петербурге, я только и делал, что прятался по подвалам, скупая акции и доходные дома? Я изучал революцию, дорогой мой Лисовский, я бегал на рабочие митинги и однажды, с опасностью для жизни, пробрался на собрание, где говорил Ленин... Выводы:

Россия до самых костей заражена большевизмом, и это не шутки... И Ленин знает, что делает: у него большой стратегический план... А у здешних дурачков одна только желудочно-сердечная тоска... Кто победит - я вас спрашиваю?.. Так вот, у меня тоже свой стратегический план...

Щуря глаза, он отхлебнул виски.

- Я никогда не строю свою игру, рассчитывая на дураков, заметьте... К

сожалению, дураков больше, чем следует. Поэтому я не рассчитываю на быстрый успех моих идей... Их нужно подготовить, их нужно выносить, им нужно создать благоприятную почву... Вы мне будете нужны, Лисовский...

Завтра я еду с баронессой за город. В понедельник мы с вами завтракаем...

Открылась входная дверь. Стали слышны голоса прохожих, женский смех, хриплое кваканье автомобильных сигналов. Дверь, звякнув, закрылась, звуки затихли, в кафе вошли Чермоев и Набоков. По устало-вежливому лицу Набокова можно было предположить, что они уже давно таскаются из кабака в кабак в поисках развлечений.

К ним подошел Жюль Серель, в сверкающем платье. Чермоев, глупо и коротко заржав, потрепал его ниже глубокого выреза на спине.

- Это стоит сто су, - сейчас же сказал Жюль Серель, взмахнув наклеенными ресницами, - платите.

- Я плачу луи, - крикнул Денисов.

Жюль Серель взял четыре фарфоровых блюдечка-подставочки (на каждом стояла цена: 2,5 франка), молча поставил их на столик Денисова и предложил только для него спеть "О, ночные тротуары Парижа". Он сел за пианино, закинул голову...

О, ночные тротуары Парижа.

Поиски минутного счастья.

И безнадежная печаль одиночества,

Которую ты находишь,

Ища совсем другого...

Запел он хриповато и негромко. В кафе не было никого, кроме четырех русских. Но из них только один, Набоков, повернув к Серелю бледное лицо, слушал слова песенки, от которой тянуло сладким тлением... Денисов трогал зубами набалдашник трости, Чермоев с достоинством ожидал минуты, когда можно будет пожаловаться ему на недостаток денег, Лисовский, посасывая вторую облатку аспирина, соображал - сколько можно будет содрать с

Денисова за еще неведомую услугу.

Русская газета "Общее дело", издаваемая В.Л.Бурцевым, печаталась на плоских машинах. В узкой уличке (в старом квартале Парижа), в почерневшем от копоти здании с пыльными сетками на окнах, помещалась типография.

Паутина на потолке, газовые рожки и машины, капающие грязным маслом на кирпичный пол, пережили не менее трех революций. Сейчас эта фабрика мысли занималась более или менее сомнительными делами. Рабочие нанимались сюда на короткие сроки и лишь в крайних обстоятельствах. Их выпачканные свинцом, запавшие лица оживали только под суровым взглядом метранпажа -

могучего толстяка с угрожающими усами. Он держал впроголодь свой

"свинцовый батальон", набираемый в трущобах и кабаках. Типография работала кое-как, но владелец ее, Ришар, журналист, театральный критик и редактор-издатель газетки "Эхо бульваров", не плохо зарабатывал отделом хроники и смеси, беря с известных лиц и за то, что печатал, и за то, чего не печатал. Клиентами его были кокотки, жаждущие общественного скандала, дома терпимости, маленькие актрисы и немало членов палаты депутатов - эти платили за молчание, так как Ришар знал все, что касалось грязного белья или иных вещей, которые не стоило выносить на свет.

Над типографией направо помещались редакция "Эхо бульваров", анархический листок "Фонарь" и анонимное издательство "Курочки Парижа"...

Налево - в трех пустынных комнатах - расположился знаменитый орган борьбы с большевизмом - "Общее дело".

В редакции были голые и пыльные окна, на полу - пожелтевшие связки газет, несколько камышовых стульев, гвозди в стенах и листочки рукописных объявлений, приколотые булавками к обоям. На двери в крайнюю комнату -

надпись: "Я занят". Там сидел Бурцев.

Он сидел спиной к двери. Входящим была видна маленькая, быстро пишущая фигурка с раздвинутыми продранными локтями и седые вихры из-под соломенной шляпы, которую он из торопливости и занятости никогда не снимал. Обойдя стол, посетитель мог видеть горбатый внушительный нос, испачканный чернилами, табачно-седую бородку и худощавое возбужденное лицо Владимира

Львовича. Он писал. Обычно он один заполнял всю газету. На столе - вороха рукописей, газет, окурки и пыль. В глубине комнаты на полу - рукописи, окурки и пачки газет, на которых Владимир Львович спал. Из бережливости он жил здесь же, при редакции, мирясь с отсутствием водопроводной раковины.

Сотрудникам, кроме Лисовского, он отказывался платить хотя бы одно су,

- в дни уплаты ему гонорара впадал в тихое бешенство:

- Куда вы деваете деньги, Лисовский, куда вы расшвыриваете деньги?

Каждую неделю вы отнимаете часть души от "Общего дела". Я спрашиваю: чем отличается ваша беспринципность от шайки московских разбойников? (Он думал и выражался фразами из своих передовиц; пронзительные со сжимающимися, расширяющимися зрачками светло-голубые глаза охотника за провокаторами ощупывали, казалось, все тайные извилины души Лисовского.) Вы, призванный сорвать маску с преступления большевиков, завтракаете по ресторанам, крикливо одеваетесь, и я вижу, - должны это признать, - вы - ближайший соратник "Общего дела", вы - циник...

После этого Бурцев вытаскивал из-за рваной подкладки пиджака измятые двадцатифранковые бумажки и, удрученный, передавал их Лисовскому. Деньги на издание "Общего дела" доставались ему нелегко: французы не придавали серьезного значения газете, так как в экономической программе Бурцева не было ничего вещественного, кроме позорных столбов, осиновых кольев и проклятий, а телеграммы от собственных корреспондентов, сочиняемые в соседней комнате Лисовским (большевистские ужасы, социализация женщин и тому подобное), казались более живописными, чем деловитыми. Для Деникина

Владимир Львович был слишком красен. В колчаковских кругах вообще собирались повесить Бурцева вместе со многими другими "либералами" после взятия Москвы. Деньги перепадали лишь от князя Львова.

Лисовский советовал повернуть руль "Общего дела" от парламентаризма покруче вправо - созвучно с эпохой:

- Владимир Львович, играйте на генерала на белой лошадке. Нюхайте эпоху. Больше нельзя долбить, будто большевики сорвали святую, бескровную революцию... И слава богу, что сорвали, - осиновый ей кол...

- Замолчите! - страшным шепотом перебивал Бурцев.

- Осознать настоящего хозяина - вот лозунг... Владимир Львович, вы верный слуга буржуазии, и дай бог ей здоровья и процветания...

- Молчите! Вы - циник, диалектик, большевик...

- Хотите, махну четыре фельетона подряд - во всем блеске, как я обо всем этом думаю... Редакция переезжает на Елисейские поля, вход с парадного... В приемной - жизнь, а не гвозди в стенах... Депутаты, дельцы, концессионеры, генералы... Шикарные девочки...

- Я вас больше не слушаю, - Бурцев хватал сухонькими пальчиками перо, и нос его нависал над торопливыми неразборчивыми строками, над чернильными брызгами.

"...у которых отмерло чувство элементарной порядочности; люди, в присутствии которых боишься за целость твоего носового платка! И мы с полным правом бросаем им в лицо: проклятие вам, большевики!.."

Бурцев осторожно положил перо на стеклянную подставочку, потер сухие ладони. Перед ним, усмехаясь, как всегда, стоял Лисовский. Бурцев сказал:

- Я кончил передовицу... Едва ли кто-нибудь писал столь беспощадные слова. Они упадут громом на их голову. Если у них хотя бы остался намек на совесть, они не переживут позора...

Лисовский дернул ноздрей:

- Я только что завтракал с Денисовым. Николай Хрисанфович делает интересное предложение... Знаете, что он сказал? "Для какого дьявола

Бурцев издает газету по-русски?.."

Бурцев угрожающе поднял палец:

- Слушайте, от вас несет вином...

- Мы пили великолепное бургонское, будьте покойны... Он сказал: "Бурцев в конце концов пишет для одних большевиков, - чтобы им стало стыдно и они бросили революцию..." В Доброармии вам ни на маковое зерно не верят, сколько ни распинайтесь... Какова аграрная программа "Общего дела"? -

Кукиш в кармане... А Доброармии нужно не много, но крепко: землю помещикам, мужиков - шомполами...

- Безумие! - закричал Бурцев, хватаясь за перо. - Я никогда не дам большевикам этого козыря! Скорее я пойду за Черновым, хотя в настоящих условиях это тоже безумие!

- Ну, так вот Денисов именно это и ценит: у Бурцева хороший стаж;

французский рабочий если кому-нибудь поверит - только Бурцеву... Рабочие питаются ядом Шарля Раппопорта в "Юманите"... Даже Анатоль Франс объявил себя большевиком... Раппопорт торчит у него каждый день на вилле "Сайд"...

Пусть рабочие читают "Общее дело", и на это можно дать деньги... Пусть

Бурцев для собственного утешения издает пятьсот экземпляров по-русски, -

все остальное на французском языке... Бурцев - марксист, революционер, неподкупный... (Владимир Львович, сам этого не ожидая, самодовольно усмехнулся...) Пусть он рассказывает рабочим, как их водит за нос шайка бандитов... Бурцев - это марка... Вот что сказал Денисов... (Пауза.

Лисовский закурил.) Слушайте, с сегодняшнего вечера я займусь рабочими окраинами. Вы отводите мне весь нижний подвал под зарисовки. Нельзя сразу долбить читателя по башке вашими передовицами. Я его заинтересую. Что вы скажете о серии очерков - "С фонарем по Парижу"? Пусть это будет немного желто - все же лучше, чем ваши осиновые колья. Денисов прав: Москву нужно начать бить здесь, в рабочих кварталах, "Общему делу" суждено спасти

Европу...

Лисовский сказал это черт его знает как: с кривой усмешкой и нагло глядя в глаза, но голосом как будто взволнованным и убежденным.

Для Бурцева настала тяжелая минута раздумья, все же он ее пережил.

- Лисовский, я хочу знать происхождение денисовских миллионов. Это чистые деньги?

- Чистые деньги.

- Хорошо... Я его приму... Но пусть он придет сюда... Сюда! (Он ткнул сухоньким пальцем в промокашку.) Пусть эти господа миллионеры увидят, что мы здесь не торгуем своими перьями...

В тридцати минутах трамвайного пути от Парижа, в Севре, в лесу стоял уединенный дом в два этажа с мансардой, за каменной высокой изгородью, поросшей ежевикой.

Сведения местных поставщиков мяса, зелени, молочных, хлебных и колониальных продуктов об обитателях уединенного дома в лесу были следующие.

Владелец дачи, мосье Мишо, имевший несчастье вложить две трети сбережений в русские займы и заболевший сердечными припадками после

Брест-Литовского мира, получил однажды от комиссионной конторы предложение сдать в аренду на шесть месяцев свой дом иностранцу Хаджет Лаше. Мосье

Мишо поставил условие - оплатить аренду за шесть месяцев вперед в английских фунтах стерлингов. Контора сейчас же ответила согласием и передала мосье Мишо контракт, уже подписанный Хаджетом Лаше, и арендную плату в английских фунтах. Таким образом, мосье Мишо так и не увидел в лицо своего арендатора. Прислуга, рекомендованная мосье Мишо, мадемуазель

Нинет Барбош, также не давала сколько-нибудь определенных сведений. Из многих посетителей дачи ни одного не звали Хаджет Лаше. Он оставался лицом, возбуждающим любопытство.

На даче жили три молодые женщины и угрюмая старуха, Фатьма-ханум. Она следила за хозяйством, расплачивалась с поставщиками, по-французски знала только названия продуктов, никогда не выходила за ограду и спала на чердаке в полутемной клетушке. Три молодые женщины - мадам Мари, мадам

Вера и мадам Лили - занимали наверху три спальни. В четвертой комнате останавливался Александр Левант. Случайные посетители, гостившие иногда по нескольку дней, спали внизу, в салоне, на турецких диванах, покрытых смирнскими коврами. Нинет Барбош не могла определить, на каком языке разговаривают молодые дамы, некоторые слова она записала французскими буквами на клочке бумаги, но в Севре на рынке не удалось их расшифровать.

На рынке и в лавочках Севра задавали вопрос: не есть ли дача в лесу просто заведение с "девочками"? Но против этого решительно восстали поставщики. Мужчины бывали на даче не часто и не регулярно: будь там заведение, оно давно бы уже лопнуло, во всяком случае, замечались бы жизненные перебои. Единственно, что можно было там отметить, - это оттенок несемейственности. Но в конце концов всякий живет, как ему нравится, и нет основания совать нос туда, где честно расплачиваются по счетам.

Уважение внушало также и то, что Александр Левант всегда приезжал в автомобиле и никто из гостей никогда не пользовался поездом, тем более трамваем. Из Парижа привозилось шампанское, но после того, как владелец винного магазина в Севре предложил доставлять в любое время дня и ночи вина и шампанское любых марок в любом количестве, и эти случайные суммы стали оседать в Севре.

Мадам Мари, мадам Вера и мадам Лили жили праздно. Спали до десяти утра;

непричесанные, в шелковых пижамах, подолгу сидели за утренним кофе, курили папироски. Иногда гуляли, но больше валялись под двумя старыми липами напротив каменного крыльца.

Сад был запущен, розы одичали, на клумбах - сорная трава. Нинет Барбош, перетирая у окна тарелки, часто спрашивала себя: почему эти три кобылищи так боятся испачкать руки? На чудесной лужайке, где в июньском зное слышалось пчелиное гудение, валялись пустые коробки от папирос, бумажки, бутылки. А эти, положив голые руки под затылок, знай себе глядят в облака... Чулки не штопают, порвутся - бросят где попало; платья раскиданы по всему дому.

Мари была полная блондинка с длинными сонными глазами. Вера - высокая, худая, сложенная, как модель из большого дома; лицо азиатское, волосы лиловатые. Лили - во французском вкусе: круглое, как у подростка, лицо, вздернутый нос, стриженая трепаная голова, но слишком большой и чуждый по выражению рот выдавал славянское происхождение.

Когда слышался гудок подымающегося в гору автомобиля, на крыльце появлялась Фатьма-ханум и что-то начинала говорить, ударяла ладонь о ладонь, трясла старым подбородком. Но дамы не слушали ее - может быть, потому, что Фатьма говорила на другом языке. Они лениво покидали парусиновые шезлонги, уходили в дом одеваться. Фатьма тусклыми покорными глазами глядела на железную калитку с колокольчиком. Появлялся Александр

Левант, большею частью с гостями. Почти всегда это были иностранцы. Они бросали шляпы и пальто на траву, садились на шезлонги. Курили, спорили, смеялись. Александр Левант уходил за дамами. Обняв их за плечи, широко улыбаясь, сводил с крыльца, знакомил. Им целовали руки.

В один из июньских дней Александр Левант привез на дачу Василия

Алексеевича Налымова. Под липами в безветренном зное гудели пчелы. Нинет

Барбош энергично стучала тяпкой на кухне. Дамы умудрились даже стащить с себя пижамы, лежа с папиросками в парусиновых креслах. Повсюду - лень и жаркие голубоватые тени.

Среди полдневной истомы неожиданно раскрылась калитка, за спиной

Александра Леванта смеялось одутловатое бритое лицо светловолосого человека, одетого во все новое. Дамы слабо ахнули и понеслись к дому, кое-как прикрывая наготу.

Левант рассердился и начал по-турецки кричать в чердачное окно. Оттуда высунулась перепуганная Фатьма, залопотала по-турецки. Левант с бешенством указал ей тростью на пустые бутылки и на пижамы, оброненные на песчаной дорожке...

- Проклятая старуха! - сказал он Налымову, увлекая его в дом. - Но вы не обращайте внимания на некоторый беспорядок. Мой друг, Хаджет Лаше, снявший эту дачу, в отъезде. Дамы, которых вы мельком видели, - его гостьи. У меня нет времени заняться порядком. Это дом без головы, но здесь можно чувствовать себя не стесняясь. Это - богема...

Он ввел Налымова в небольшой салон, затемненный закрытыми жалюзи, и предложил располагаться на любом из диванов. Присев на подоконник, перекатывал во рту сигару.

- Три дамы, - чтобы сразу вам ориентироваться, - эмигрантки из России.

Мой друг, Хаджет Лаше, человек необычайно отзывчивый, подобрал их буквально умирающих от голода на тротуарах Константинополя... Одну из них, кажется, он хорошо знавал по петербургскому свету, - та, высокая, чудно сложенная женщина - княгиня Чувашева... Маленькое создание - это несчастная дочь генерала Степанова, - отец пропал без вести, мать умерла во время эвакуации Одессы. Полная блондинка, если не ошибаюсь, - киевская сахарозаводчица, чудный голос, но до сих пор не совсем пришла в себя от потрясений... Сердце обливается кровью, когда подумаешь, что наделали большевики с нашей Россией... Я ведь тоже отчасти русский, у меня были крупные дела в Петербурге... Помните гостиницу "Астория"? Там я держал постоянные апартаменты. Мой друг, Хаджет Лаше... Кстати, вы не знавали его?

- Не вспоминаю, - ответил Налымов, прислушиваясь к женским голосам, слышным из раскрытых окон наверху.

- Совсем недавно он купил у стокгольмского эмигранта гостиницу

"Астория" и еще ряд других гостиниц в Петербурге. Очень деловой человек...

И патриот, русский патриот...

Заметив, что Налымов плохо слушает, Левант несколько изменил направление беседы:

- Сейчас мы отлично пообедаем. Нинет Барбош научилась у старухи восточным блюдам. Затем я вас покину на попечение дам. Отдыхайте, флиртуйте. А через несколько деньков займемся делами. Меня очень интересует Тапа Чермоев, - вы с ним близки?

- Пили где-то...

- Великолепно. Затем - Леон Манташев и другие... Эти нефтяные короли -

беспечнейшие люди... И понятно: сиди себе и гляди, как из-под земли с божьей помощью хлещут деньги... Словом, об этом в свое время... Идем обедать...

Дамы вышли к столу в белых батистовых платьях. Александр Левант представил Налымова, - его приняли непринужденно, но равнодушно. Обед, в полумраке закрытых жалюзи, начался молчаливо. Левант с жадностью занялся едой. От щек и толстых рук Нинет Барбош, вносившей блюда, дышало жаром плиты. Мадам Мари изнемогала. Мадам Вера по-мужски пила белое вино -

стакан за стаканом. Крошка Лили любопытно поглядывала на Налымова.

Отодвинув тарелку, Александр Левант вытер салфеткой лицо и шею.

- Дорогие создания, - сказал он неприветливо, - я оставляю на ваше попечение Василия Алексеевича. Но, если будете его развлекать, как сейчас, он к вечеру сбежит в Париж. Здесь не английский пансион, мои цыпочки...

- Так бы вы сразу и сказали, - мрачным, хриповатым голосом ответила княгиня Чувашева.

Лили неизвестно чему засмеялась, и ее личико с горькими складочками у рта стало молодым. Мадам Мари лениво подняла веки.

- "Нам каждый гость дарован богом", - пропела она и красивой холеной рукой повела стаканом в сторону Налымова.

Он поклонился, под стулом стукнул каблуками.

Мари спросила:

- Вы военный?

- Бывший...

- Какого полка?

- Право, забыл... (Три дамы изумленно взглянули на него.) Я столько веселился, - право, отшибло память...

Подпрыгивая от беззвучного смеха, топорща локти, он кивал дамам красноватым носом.

Левант сказал:

- Василий Алексеевич командовал серебряной ротой Семеновского полка.

Ну-с, давайте о чем-нибудь повеселее...

Но дамы помрачнели от воспоминаний. Княгиня жестко сжала рот, стучала длинными ногтями по скатерти. У Лили увяло личико, будто из него выпустили воздух. Веселья не выходило. Пить кофе пошли в сад, откуда торопливо засеменила Фатьма с приподнятым подолом, полным пустых бутылок и мусора.

Вскоре Левант докурил сигару и уехал. Налымов, поджав ноги, покачиваясь от удовольствия, сидел в траве, потягивал коньячок.

- Слушайте, вы, по-моему, хороший парень, - сказала ему княгиня

Чувашева. Теперь, когда не было Леванта, лицо ее стало нежнее, добрее. -

Чего ради вы сюда приехали?

- Мой друг Левант находит - мне нужен небольшой отдых.

- Слушайте, давайте по-хорошему... Вам известно, что здесь - притон?

- Княгиня, здесь - очаровательно...

- Меня зовут Верой... Подсаживайтесь ближе... Вы что же - в самом отчаянном положении, что ли? В мусорном ящике?

Налымов все так же - со смешком:

- Я писал моему орловскому управляющему, - он чертовски затягивает с деньгами... Не то мужики не хотят платить, - вообще что-то курьезное...

Накопились долги, пришлось несколько стесниться...

- ...Ночевать на бульваре, - низким голосом сказала княгиня.

- Как вы угадали? Ночевать на бульварах...

- ...Воровать хлеб в ресторанах...

- Воровал... Но не столько стесняло ограничение в еде, как в напитках, представьте... Вы когда-нибудь работали, княгиня, по очистке канализации?

- Работала кое-где похуже...

- На вас надевают огромные сапоги, и вы с лопатой стоите по колени в жижице. В каналах - множество заржавленных булавок, если такая штука воткнется в ногу, вам будет плохо. Но зато под землей я подружился с отличнейшими людьми... Все они отчаянные анархисты, и мне пришлось скрывать кое-что из прошлого... В общем, нужно забыть, что мы жили...

Травка, пчелки, коньячок...

- Забыть - умно... Но не так-то легко...

- Забыть, где родились, как вас зовут. Перестаньте надеяться - и станет легко, как птичке...

Княгиня подперла щеку, сдвинула мужские брови:

- Перестать надеяться?

- Это такая же глупость, как воспоминания...

Мари и Лили сквозь дремоту прислушивались к их словам. В словах этого человека из мусорного ящика, в его трясущемся смешке, в пропитых водянисто-серых глазах была какая-то жуткая убедительность. Когда Вера повела его показывать усадьбу, Мари сказала в нос:

- Вера заинтересована...

Лили, лениво болтавшая туфелькой на кончике ноги:

- И он и все мы тут пропадем, как собаки...

Левант не показывался целую неделю. Наконец от него пришла на имя

Налымова телеграмма из Стокгольма; "Приезжаю понедельник, прошу быть порядке"...

Всю неделю на даче была тишина, благодать, ленивые разговоры. Дамы уходили спать рано, в их комнатах наверху слышались некоторое время тихое всхлипывание и сморканье. Затем гасли все окна, и дача засыпала. Только

Налымов еще сидел в траве, поджав ноги. Над липами - черная теплая ночь, над горой наклонились семь звезд Большой Медведицы. Далеко - лиловатый свет над Парижем.

Пропитая душа Василия Алексеевича прислушивалась к неясным, как деревянные трещотки, голосам древесных лягушек. Когда кончался коньяк в полубутылке, он бодренько поднимался и шел в салон, где, не раздеваясь, засыпал на одном из диванов.

Часов с семи утра дамы (с припудренными веками) начинали подходить к двери салона, участливо дожидаясь, когда человек из мусорного ящика перестанет посапывать, откашляется и ясным голосом, как ни в чем не бывало, проговорит будто про себя:

- Ну вот и чудесно...

Тогда подавали кофе, и день начинался - солнечный, длинный, лениво-бездумный. Василий Алексеевич мог бы взять посох и увести трех дам на край света - так они предались ему. Должно быть, и вправду на дне мусорного ящика он отыскал секрет, как жить в это фантастическое время.

При нем затихал, как зубная боль, невыразимый ужас будущего... Когда заговаривали о близкой гибели большевиков, о возвращении в Россию, он валился навзничь в траву, дрыгал ногами, хихикал:

- Птички мои, не сходите с ума... Надейтесь только на эту минутку, на эту минутку...

Когда пришла телеграмма от Леванта, Вера появилась в саду в холщовом костюме, в маленькой изящной шапочке и сурово сказала Налымову:

- Я иду в парк, нам нужно поговорить...

Налымов поднялся, отряхнул с костюма травинки. Они пошли сначала по прямой и широкой улице, где за каменными изгородями и колючими кустарниками, среди садиков, клумб, газонов нежилось французское благополучие. Потом спустились в городок Вилль-Давре и по шоссе поднялись к парку Сен-Клу... Вера шла быстро, по-мужски. На Василия Алексеевича ни разу даже и не покосилась. В глухой части парка свернула к скамье. Села -

прямая, колючая.

- Слушайте, - сказала она отрывисто, - я вас люблю. Хотя это менее всего важно... Я вас люблю... И на этом кончим...

Она передохнула, но даже и в этот раз не взглянула на него.

- Предупреждаю, вы попали в скверную компанию... Например, за этот разговор, если Хаджет Лаше узнает, не поручусь, что не отправит меня куда-нибудь по частям в багажной корзине... У него уже были такие случаи... В Константинополе мы подписали с ним договорчик... Когда-нибудь, если буду очень пьяна, расскажу об этом... Так вот, на даче мы не просто три публичные девки... Нас для чего-то готовят... Догадываюсь только, что все связано со Стокгольмом... Когда Левант объявит, чтобы мы собирались, нас повезут именно в Стокгольм, и там будет главное... Я не жалуюсь, заметьте... Сделать для меня вы ничего не сможете... Ну, да к черту...

Предупреждаю, держитесь очень осторожно, - Левант страшный человек. А

страшнее его - тот, главный хозяин, Хаджет Лаше...

Она угрюмо замолчала. Сладкий ветер шелестел в листве высокой платановой аллеи. По боковой дорожке проехал худой, как скелет, велосипедист в кепке. На раме, прильнув к нему, сидела с закрытыми глазами девчонка в черном платьице.

Когда они проехали, Вера обхватила шею Василия Алексеевича, прижала его лицо к себе, к сердцу. Молча вся содрогнулась. Отодвинулась подальше на скамье:

- Непонятнее всего, что я - живу... Вот этого раньше никак бы не могла представить...

Когда она отсела, Налымова подняло будто пружиной. Отбежав, описал круг около скамьи:

- Вера Юрьевна, только не выдумывайте меня, боже упаси. Во мне -

никакого проблеска, никакой надежды... Чучело на огороде машет руками -

это я... Меня забыли похоронить... Я - тот самый неизвестный солдат...

- Люблю вас, - мертво повторила она. Расширенные сухие глаза ее жадно глядели на Василия Алексеевича...

В понедельник Александр Левант вызвал к телефону Веру Юрьевну и потребовал спешно привести дом и сад в наилучший порядок, - особенно позаботиться о кухне и погребе. Будут солидные гости. Налымову он сказал, что вылетает на два дня в Лондон, и просил за это время подготовить почву для свидания с Чермоевым. "Напоминаю - от этого шага зависит все будущее, вы сможете возродиться..." Василий Алексеевич побрился, повязал галстук бабочкой, надел несколько набок новую шляпу и, помахивая тросточкой, отправился в Париж.

У калитки его ждала Вера Юрьевна. Рука ее была холодная и вялая, - он прикоснулся к ней носом и отпустил; рука ее, как неживая, ударилась о бедро. Василий Алексеевич отвернулся. Мощенная плитами дорога уходила под гору. Внизу - старенькие домики, аспидные крыши Севра, извилины реки, сады уже с багровой зеленью, золотистые полосы на волнистой равнине. Все это -

будто по ту сторону жизни, как на цветной картинке из далекого детства:

спальня матери, и он - на полу, опершись на локти, глядит в книгу с картинками...

- Вы вернетесь? - спросила Вера Юрьевна.

Не оборачиваясь, он ответил сквозь зубы:

- Куда же я к черту денусь?..

- Вы в счастливом настроении едете в Париж...

- В превосходнейшем.

Она - тихо, с упрямством:

- Скоро не вернетесь, я уж чувствую...

Осторожно она потянула полу его пиджака и что-то положила в карман. Он покачал головой, в кармане нащупал пачку денег и, вытащив, осторожно положил на траву. Взглянул на Веру Юрьевну, - губы ее дрожали, в глазах было такое, что ему стало холодно. Он совсем было примирился, приспособился, выдумал даже особую философьишку - простейшего организма, амфибии, похихикивающей в рюмочку среди оглушительно мчащихся времен. И

вдруг - назад, к человеку, в жаркую женскую тьму! Самое простое было -

приподняв шляпу, бодренько уйти вниз по беловатой дороге. Но потемневшие глаза Веры Юрьевны умоляли: ведь ты не убежишь, ты видишь, ты чувствуешь -

уйдешь навсегда, - я же не буду защищаться.

- У меня пять франков, Вера Юрьевна, хватит на поезд, метро и папиросы... Постараюсь быть к обеду... (Взял ее за руку, потом - осторожно

- за другую...) Может быть, это глупее всего, но - вернусь, вернусь к вам...

У нее забилось горло. Вырвала руки. Он неожиданно всхлипнул (почти так же, как тогда у Фукьеца за столом, нюхая розу), перекинул через плечо тросточку, пошел к вокзалу.

Чермоева он застал дома. Тапа завтракал в кругу родственников, - за столом было человек шестнадцать. Как глава рода, он ел важно и молча.

Рядом сидели две красивые татарки в парижских туалетах, сильно надушенные, с розовой кожей, хрупкие, длинноглазые. Татарки и Тапа пили вино.

Остальные расположились по родству и знатности: почтенные люди с крашеными бородами, горбоносые смуглые усачи, старухи с косицами, в черных платках.

Чермоев вывез в Париж весь цвет многочисленного рода - с нефтяных приисков, из Баку и из горных аулов. Понятно, что нужны были большие деньги содержать с достоинством семью в этом сумасшедшем городе, где у татарок дико загорались глаза перед витринами магазинов, смуглые усачи желали носить шелковые носки и лакированные ботинки, почтенные старики бродили, как голодные шакалы, по центральным бульварам, поворачивая крашеные бороды за каждой толстозадой девчонкой. Тапе приходилось трудно.

Он подумал, что Налымов пришел просить денег. Другого бы он просто велел прогнать из прихожей, но Налымов был из придворной знати: прогонишь

- ославит. Скомкав салфетку, Тапа вышел к Василию Алексеевичу, по-кунацки обнял: "Доставил радость, спасибо, пойдем кушать", - и посадил его между красивыми татарками, пахнувшими головокружительными духами.

Русоволосую звали Анис-ханум, медноволосую - Тамара-ханум. Обе -

троюродные сестры Тапы. У обеих высокие, подведенные, как ниточки, брови и тонкие руки, обремененные кольцами. У Анис - приподнятый нос и пухлые губы. Тамара - скуластая, худая, с глазами, как горячие пропасти. Они, видимо, вполне освоились с парижской жизнью, - шурша коленями по шелку, потягивая ликеры и куря из золотых мундштучков, говорили, что Париж невыносимо скучен в июле, можно рассеяться только в Булонском лесу, где танцуют на паркетном помосте под открытым небом при свете луны. Но мужчин нет. Французы, говорят, все от двадцати пяти лет до сорока убиты, остались подростки, но эти поголовно занимаются гомосексуализмом. Иностранцы все сейчас в Довилле. Вот где шикарно! (У обеих руки рассыпались брызгами колец над столом.) В казино игра, - банк в три миллиона - ничто... В

Довилль рекой текут доллары и фунты... Счастливая Франция!..

Тапа встал, сложил ладони, как книгу, пошептав, провел ими по лицу.

Завтрак кончился. Родственники неслышно исчезли. Татарки продолжали болтать, но он взял их за плечи, потрепал и поцеловал обеих в волосы.

Захватив золотые портсигарчики и сумочки, они вышли.

- Чудные женщины, - сказал Тапа, запирая за ними дверь, - одна вдова, у другой, Тамары, муж пропал без вести в горах... Молоды, красивы, что с ними делать, ума не приложу. - Он придвинул стул к Налымову и круглыми неподвижными глазами стал глядеть на него.

- Тапа, я к тебе по делу. Ты знаешь Александра Леванта? (Тапа мотнул тяжелой головой.) Я у него - поверенным в делах... Ты, наверное, слышал -

я одно время опустился... (Тапа кивнул.) Да, было такое настроение...

России нет, армия погибла, государь убит... Все, чему присягал, - гнилой труп...

- В белые армии не веришь?

- Белые, красные, зеленые - пусть их там делят остатки... Я тут при чем? Семеновский мундир растоптан в грязи, - думал: трагедия, и трагедии не вышло... И конца не вышло... А Россия - что ж... В России будут хозяйничать англичане... (Тапа насторожился.) Словом, я к тебе с предложением от моего доверителя, Александра Леванта. Он хочет с тобой встретиться.

- Можно.

- Нефтяные земли ты никому еще не продал? (Тапа усмехнулся.) Отлично.

Назначим день и час. Я хотел бы привлечь другого нефтяного короля - как его... этого... Манташева - к этому свиданью.

- Ты думаешь - Кавказ будет английским? Деникин отдаст Кавказ англичанам?

- Об этом спросишь Леванта, он все знает... Левант предложил в пятницу завтракать в Кафе де Пари...

Нефтяной магнат, расточитель миллионов, липнувших к нему безо всякого, казалось, с его стороны, усилия, человек с неожиданными фантазиями, лошадник, рослый красавец Леон Манташев находился в крайне жалком состоянии. Он занимал апартаменты в одном из самых дорогих отелей -

"Карлтон" на Елисейских полях, и только это обстоятельство еще поддерживало его кредит в мелких учетных конторах, ресторанах, у портных.

Но окружение кредиторов непреклонно сжималось, душило его ночными кошмарами. Он утратил ценнейший дар жизни - беспечность. Особенно по утрам, просыпаясь от тревожного сердцебиения, гнал и не мог отогнать мрачные мысли, - в бессилии, в бешенстве курил, ворочался в постели, придумывая фантастические планы спасения и кровожадные планы мести.

Это была расплата за легкомыслие. В Москве (в двенадцатом году)

неожиданный скачок биржи однажды подарил ему восемь миллионов. Он испытал острое удовольствие, видя растерянность прижимистых Рябушинских, меценатов

Носовых, Лосевых, Высоцких, Гиршманов. Восемь миллионов - бездельнику, моту, армянскому шашлычнику! Чтобы продлить удовольствие, Леон Манташев закатил ужин на сто персон. Ресторатор Оливье сам выехал в Париж за устрицами, лангустами, спаржей, артишоками. Повар из Тифлиса привез карачайских барашков, форелей и пряностей. Из Уральска доставили саженных осетров, из Астрахани - мерную стерлядь. Трактир Тестова поставил расстегаи. Трактир Бубнова на Варварке - знаменитые суточные щи и гречневую кашу для опохмеления на рассвете.

Идея была: предложить три национальных кухни - кавказскую, французскую и московскую. Обстановка ужина - древнеримская. Столы - полукругом, мягкие сиденья, обитые красным шелком, с потолка - гирлянды роз. На столах -

выдолбленные глыбы льда со свежей икрой, могучие осетры на серебряных цоколях, старое венецианское стекло. В канделябрах - церковные, обвитые золотом свечи, - свет их дробился в хрустальных аквариумах с драгоценными японскими рыбками (тоже закуска под хмелье). Вазы с южноамериканскими двойными апельсинами, фрукты с Цейлона. Под салфетками каждого куверта ценные подарки: дамам - броши, мужчинам - золотые портсигары. Три национальных оркестра музыки. За окнами на дворе - экран, где показали премьерой фильмы из Берлина и Парижа... Гостей удивили сразу же первой горячей закуской: были предложены жареные пиявки, напитанные гусиной кровью. Ужин обошелся в двести тысяч... Теперь хотя бы половину этих денег!

Был уже третий час пополудни, когда Налымов вошел к нему в номер, полный табачного дыма. Высокие портьеры на окнах спущены, розовый ночник у постели освещал на раскиданных подушках крупного мужчину в полосатой пижаме, с измятым лицом и черными жокей-клубскими усами. По скаковой традиции, Леон Манташев пил с утра шампанское с коньяком.

- Я болен, я измучен. Нервы, перебои, - приподнимаясь на локте, сказал он Налымову. - Придвигайте кресло. Хотите вина? Они мне, черт возьми, все еще подают, хотя у лакея рожа такая - хочется залепить плюху. Василий

Алексеевич, когда же домой? Я больше не могу... Вы представляете, я, я, я

- без денег... Хохотать хочется. Пропал даже вкус к лошадям... О женщинах я и не говорю...

- Вы не прочь, Леон, поговорить с одним крупным человеком о продаже нефтяных земель в Баку?

- Продать мои земли? Вы с ума сошли! Лучше я полгода здесь проваляюсь, но уж дождусь, когда вырежут большевиков... Они укорачивают мою жизнь!..

Вы вдумайтесь! Они распоряжаются моими землями, моими домами, моими деньгами, моим здоровьем... (Он вскочил, с яростью подтянул штаны пижамы и заходил в одной туфле.) О чем думают эти болваны англичане, я вас спрашиваю? О французишках я уже и не говорю - лавочники, трусы, хамы... Я

решил написать английскому королю: "Ваше величество, вы первый джентльмен в мире, - меня ограбили, меня убивают медленной пыткой, прошу защиты..."

Мои лошади бегали в Англии в тринадцатом году, он меня знает... А что, этот человек, с которым вы хотите, чтобы я говорил, - жулик, наверное?

- Он, насколько я помню, агент крупной компании. Моя роль маленькая -

познакомить...

Манташев плюнул со злости:

- Довели - помещик, аристократ, семеновский офицер и служит фактором...

Кошмар!.. Василий Алексеевич, давайте пить коктейль... (Позвонил.) В номер дают сколько угодно, а пойди я через улицу к Фукьецу - сейчас же посылают мальчишку проследить: ага, я у Фукьеца!.. И вечером - счет... (Он поджал губы, черные усы взъерошились, выкатил бараньи глаза.) Тридцать восемь тысяч франков счет... А? Когда же с этим типом вы предполагаете встретиться? Что?

Налымов вернулся на дачу, как и обещал, в сумерки. У Веры Юрьевны похорошело лицо, когда он медленно затворял за собой калитку. Из окон столовой лился приветливый свет. Сейчас же сели обедать.

Вечер был теплый, влажный, из темного окна влетела зеленая мошкара, ночные бабочки крутились под шелковым абажуром. Казалось, за столом сидела дружная тихая семья, а не четыре тени из невозвратной жизни постукивали вилками и ножами, учтиво передавая друг другу блюда. Во всем этом было извращение настолько очевидное, что мадам Мари вдруг резко засмеялась:

- Семейка!..

Расширенные зрачки Веры Юрьевны остановились на Василии Алексеевиче. Он потянулся за бутылкой, сказал с усмешкой:

- На примере нашего ужина, дорогие женщины, вполне приличного, мы видим всю призрачность так называемого благополучия... Ах, мои птички, хорошо чувствовать себя невинно потерпевшими, но это утешение тоже призрачно...

Лили перебила плаксиво:

- Я еще в Константинополе хотела утопиться... Ни жить, ни умереть - вот в чем виновата.

Мари - низким голосом:

- А я в чем виновата? Отняли все бриллианты, меха, на триста тысяч... Я

бы здесь ферму купила... Княгиня Мышецкая разводит цыплят, чудно живет...

Пришел час изливать горечь... Женщины начали жаловаться. Что они сделали, за что такое им не в меру грехов возмездие?

Мари продолжала:

- Жили, как все живут. Ну, мотали деньги... Вот и вся вина... Керенским восхищались, устраивали даже базары в пользу революционеров... Так нет -

оказались виноваты, что мы хорошо одеты, мы - красивые, в ванне моемся...

В судомойки, что ли, было идти? Судомойки только там и царствуют... А

когда у вас вывозят дорогую мебель, в квартиру вселяют солдатню и матросню

- революцией прикажете восхищаться?.. Хоть и вернемся когда-нибудь - как на пожарище: ни кусочка, ни клочочка не осталось... - Она сердито кулаком смахнула слезы. - Оскорбляют, выкидывают на улицу, обирают до нитки всех счастливых, всех нарядных, всех богатых... И при этом кричат, - вы же виноваты! Стыдно вам, Василий Алексеевич!

- За что, за что, за что? - шепотом повторяла за ней Лили, кивая распухшим носом над тарелкой.

Женщины бежали от апокалиптического ужаса через фронты к своим милым, хорошим "рыцарям духа", подставлявшим грудь под большевистские пули во имя восстановления красивой жизни. Женщины метались по полуразрушенным городам, грязным переполненным гостиницам, угарным кабакам, где песенки

Вертинского прерывались револьверными выстрелами и треском разбиваемых о головы бутылок... Знакомые, милые, изящные люди занимались спекуляцией и грабежом, во время эвакуации сталкивали женщин с вагонных площадок...

"Рыцари духа" мечтали о шомполах и веревках, и в мутных глазах убийц не найти было приюта для любви измученной женщине... Снова и снова - теплушки с сыпнотифозными, грязные кровати, разделяемые черт знает с кем за бутылку вина, за красновские, за деникинские кредитки... И так - все ниже, на дно человеческого водоворота...

Когда они вырвались из этого царства крови, сыпняка, сифилиса и разбоя на лазурные берега Константинополя, выбора не оказалось: тротуар, ночной фонарь и вдали пуговицы полицейского мундира...

- Да, да, Лилька верно сказала: в том и виноваты, что не утопились вовремя! - крикнула Мари и выругалась непристойно по-русски.

Так они плакали до полуночи. Фатьма-ханум несколько раз встревоженно появлялась в дверях, покуда Мари не запустила в старуху бутылкой.

Самое бесполезное, что можно было придумать, - и этому немало дивились французы, - сидеть у стола под газовым рожком и ночь напролет бродить по психологическим дебрям... Если взять, например, резиновый шар, наполненный воздухом, и поместить его в безвоздушное пространство, он начнет раздуваться, покуда не лопнет. Русских беженцев распирала сложность собственной личности. Для ее ничем не стесняемого расцвета Россия когда-то была удобнейшим местом. Неожиданно поставленная вне закона, она с угрозами и жалобами помчалась через фронты гражданской войны. Она докатилась до

Парижа, где попала в разреженную атмосферу, так как здесь никому не была нужна. Иной из беженцев помирился бы даже с имущественными потерями, но никак не с тем, что из жизни может быть вышвырнуто его "я". Если нет меня, то что же есть? Если я страдаю - значит нужно изменить окружающее, чтобы я не страдал. Я - русский, я люблю мою Россию, то есть люблю себя в окружении вещей и людей, каким я был в России. Если этого нет или этого не вернут, то такая Россия мне не нужна.

Революция, революция! Взбрело же в жизнь такое страшное и неуютное...

Опустевший город. На окнах заколоченных магазинов - декреты о классовой борьбе... Холод... Ночной звонок. И все мое, весь я отскакиваю от кожаной куртки человека с безжалостно сжатым ртом и мрачными глазами, глядящими сквозь мое "я".

У Веры, Мари и Лили будущее отягчалось еще и тем, что в

Константинополе, затем во Франции они были зарегистрированы как профессионально занимающиеся проституцией. Эту услугу оказал им Левант. У

него хранилась из марсельской префектуры какая-то гнусная бумажонка, он каждый раз угрожал ею, когда женщины начинали строптивиться.

Жалобы были излиты, слова все сказаны. Мари и Лили ушли спать. Вера

Юрьевна придвинула стул к Василию Алексеевичу, положила голову на стол, на руки.

- Помимо всех художеств, за мной числится еще "мокрое" дело в

Константинополе... Рассказать?

- Зачем, птичка моя? (Налымов заложил пальцы в жилетные карманы и щурился блаженно.) И без того все ясно. Одним мокрым делом больше? Какой вздор, какой вздор! Происхождение совести? Меня это занимало в прошлую зиму. Я даже ходил в публичную библиотеку... Семь миллионов спрессованных мыслей о совести на книжных полках... Я много смеялся про себя. Я чудно грелся у калориферов, - был январь, и я очень зяб. Я так и не стал читать книг. Мировая совесть, закованная в телячью кожу, почиет в публичной библиотеке, ею питаются книжные клещи... Когда мой зад начинал согреваться на калорифере, я размышлял о том, что все условно... Птичка моя, вы жили в хорошем обществе - оно разбежалось. Ваши деньги запиханы в мужицкие онучи.

Вас нет, вы - только грустный рассказ о человеке. Кому нужна ваша совесть?

Самой себе?.. Так, так - вы заботитесь о чистоплотности... Старый, добрый буржуазный мир, где нам было так уютно жить, махнул рукой на чистоплотность. Видите, иногда я читаю газеты... Я даже пытался читать московские газеты. Читал, но испугался... Они требуют - значит за ними сила. Они неприлично ругаются - значит ничего не боятся. Несомненно, они в конце концов разобьют вдребезги этот старый мир... Но нам с вами от этого не станет легче... Итак, да здравствует мрак души, если у тебя, птичка моя, - мрак... Да здравствует кривой турецкий нож, если тебе хочется воткнуть его в сонную артерию пьяному негодяю...

Вера Юрьевна вскочила. Зрачки - во весь глаз. Спросила одними пересохшими губами:

- Откуда вы это знаете?

- Это довольно обычный прием константинопольских проституток. Садись, любовь моя, выпей винца. Поговорим о чем-нибудь невинном.

Лисовский доехал на поезде подземной дороги до последней остановки и по движущейся лестнице поднялся на небольшую площадь.

Посреди площади горел газовый фонарь. Под ним стояли два агента полиции, заложив руки под пелерины. Наверху - звезды, не омраченные городскими испарениями. В кирпичных невысоких домах, кругом обступивших площадь, кое-где свет керосиновой лампы. В пролете одного из узких переулков, уходящих ступенями вниз, вдалеке - скопища электрических огней, зарево реклам. Но шум Парижа сюда не долетал.

Лисовский надвинул кепку и вошел в кафе, где слышались голоса. В

табачном дыму, за потемневшими от жира и пива столиками сидело человек полсотни рабочих. Они слушали человека, стоявшего спиной к цинковому прилавку. У него было маленькое круглое лицо с широко расставленными водянистыми глазами и взъерошенные усы. Левая рука обмотана окровавленной марлей. Когда вошел Лисовский, он быстро обернулся. Но ему закричали:

- Эй, Жак, продолжай!..

- Если это шпик, свернем шею.

- Да ощиплем.

- Да поджарим.

- Да полакомимся...

От шуточек, сказанных с угрозой, Лисовскому стало неуютно. Все же он подошел к прилавку, спросил стакан белого вина, Жак поднял руку, - снизу на марле запеклась просочившаяся кровь.

- Я пошел в контору, я показал мою руку директору: "Вы размалываете пролетариев на ваших проклятых станках, вы питаете машины нашим мясом, вот как вы добываете ваши денежки, малютка Пишо". Ха! Он до того налился кровью, - я испугался, как бы он тут же и не лопнул, - он выкатил глаза, как осьминог... "Послушайте, Жак, несчастный случай произошел по вашей неосторожности, вам оказана бесплатная медицинская помощь, если вас это не удовлетворяет - идите жаловаться в ваш профсоюз". - "Где, - я ему говорю,

- секретарем ваш двоюродный братец". - "Если вы пришли мне говорить дерзости, убирайтесь вон!" - заревел малютка Пишо... "Великолепно, -

говорю я ему, - но сначала посмотрим, как вы подавитесь этим сгустком!"

Одним словом, я хотел ему вымазать сопатку моей кровью... Крик, звонки, полиция... Пишо визжал, как будто на него набросился бешеный волк.

"Возьмите его, это агент Москвы, это большевик!.." Меня волокут из конторы... Ха!.. Как раз обеденный перерыв, двор полон рабочими. Ого, как они зарычали! Тогда я высказал полицейским мое сомнение в целесообразности тащить меня сквозь строй товарищей в префектуру... Полицейские поблагодарили меня за толковый совет двумя бодрыми пинками и в порядке отступили в заводскую контору... Ха!.. Через пять минут там не осталось ни одного целого окошка... Это уже бунт! Директор вызвал подкрепление... Мы завалили ворота булыжником и железным ломом... Мы заявили о готовности весело провести время до конца рабочего дня... Заморозить бессемеровские печи, пустить в вальцы холодный рельс... Администрация вступила в переговоры... Мы послали расторопных ребят на соседние заводы - бить стекла... Начинать так начинать!..

Жак, не оборачиваясь, взял со стойки стакан белого вина и вылил его в пересохшее горло. На матовых щеках его краснели пятна, густые ресницы прикрывали веселое бешенство глаз. Лисовский осторожно наблюдал. Из тридцати - сорока человек больше половины слушали Жака с восторгом, -

видимо, он был здесь коноводом, другие - пожилые рабочие, усатые, успокоенные - слушали со сдержанными усмешками, иные - хмуро.

- Ребяческая игра, - сказал один, шевеля усами.

- Затевать ссору с хозяином, - так уж знай, чего ты хочешь...

- Обдумать да взвесить... Да и предлог нужен покрупнее, если уж бастовать...

Выпив, Жак щелкнул языком:

- О, ля-ля! Предлог! Не все ли равно... Когда-нибудь надо начинать!

- Верно, верно, Жак! - подхватили молодые, топая башмаками. - Начинать,

Жак, начинать!..

- Тише, мои деточки, помолчите-ка! - Грузный седой человек повернул к стойке кирпично-румяное лицо. - Жак, ты меня знаешь, полиция не раз пропускала меня "через табак" подкованными каблуками, в девятьсот восьмом я первый влез на баррикаду. Так вот, я хочу сказать: после войны мы неплохо стали зарабатывать...

- Кто это мы? - закричали молодые. - Говори про себя, не про нас...

Старику Шевалье, видно, ударили в голову его три тысячи франков!..

Кирпично-седой Шевалье - с добродушной улыбкой:

- У меня, деточки, в ваши годы была не менее горячая голова. Заткнитесь на минутку... Я только хочу спросить Жака - что начинать? Дело? - Тогда я готов... А выплескивать темперамент, колотя заводские стекла, да улепетывать по бульвару от конных драгун, - на это вы сейчас не много найдете охотников... Франк падает, мои деточки, это значит - к нам начнут приливать доллары и фунты, и работы всем будет по горло... Поднимать заработную плату - вот за это мы должны бороться. И мы ее здорово поднимем, или я ничего не смыслю в политике... Выставляйте экономические требования, это я поддержу. А то - начинать да начинать... А что начинать?

Прошло то время, когда знаменитый Боно со своими анархистами гремел по

Парижу, стрелял полицейских, как кроликов, днем на Больших бульварах захватывал автомобили государственного банка... Тогда мы рукоплескали

Боно, а сейчас бандиты-апаши и те бросают шалости, им выгоднее служить в больших магазинах приказчиками... Нет, деточки, буржуа в наших руках.

Мелкий торговец зарабатывает меньше квалифицированного металлиста. А

восстановление городов, разрушенных войной? Знаете, почем туда контрактуют чернорабочих? Начинать! Буржуа сегодня - курочка с золотым яичком, так что же - варить из нее суп? Плохой суп вы сварите, ребята...

Пожилые и солидные закивали:

- Умно говорит Шевалье.

- Довольно выпущено крови из Франции, мы хотим капельку счастья.

- Пусть наши жены и дочери узнают вкус настоящего паштета да походят в шелковых юбках...

- Правильно, Шевалье, пожмем из буржуа золото.

- Единодушно и умно поставим наши требования. А что же лезть в ссору и драку, когда сам не знаешь, чего хочешь...

Водянистые глаза Жака яростно упирались в говорившего, торопливо перебегали на другого, под взъерошенными усами появлялась и исчезала злая усмешка. Он опять поднял руку в окровавленной марле.

- Довольно, мои барашки! - сказал он резко, и молодежь три раза стукнула по столам донышками пивных стаканов. - Слыхали мы ваше мэ-мэ-мэ, бэ-бэ-бэ... У тебя, Шевалье, прикоплено деньжонок на лавочку, ты уж и лавочку присмотрел в Батиньеле. Нет, ты вот что нам объясни... В траншеях мы сидели локоть о локоть с буржуа, германские пули пробивали кишки и нам и им, не разбирая... По Марне наши трупы плыли кверху синими спинами во славу Франции. (Он сжал зубы, и маленькое кошачье лицо его собралось морщинами.) Мы пробовали на вкус кровь буржуа, - она ничуть не слаще нашей... Наша-то, может быть, только посолонее.

- Солоней, солоней, солоней, - стуча стаканами, повторили молодые...

- Четыре года нас гоняли с одной бойни на другую... Франция загораживалась нами, как щитом из живого мяса, куда всаживали штыки, вгоняли пули, рвали в клочья, ослепляли, душили газами, жгли фосфором, ломали танками... О Шевалье, ты в это время спокойно покуривал трубку у станка на пушечном заводе... Тебе хорошо платили... А мы не могли даже сказать: "Нам страшно", - за это в тылу отвечали пулеметами... Ты, наверное, не видал дороги из Шарлеруа, где лежали "пуалю" [так называли во

Франции солдат] с дощечками на груди: "Так рука отечества карает беглеца и труса"... Четыре года нас дурачили люди, которым мы не поручали вести войну и распоряжаться нашими жизнями... Нам раздавали фотографии с дерьма необыкновенной величины, найденного в немецких траншеях, чтобы мы охотнее стреляли в бошей, оставляющих такие следы. К каждому из нас прикрепили в тылу хорошенькую "мамочку", - какие письма они нам писали, раздушенные и облитые слезами: "О мой дорогой солдатик, спаси нашу дорогую Францию, не бойся умереть как герой, господь вознаградит твои страдания..." О, до чего ловкий народ буржуа! А скажи, Шевалье, если бы немцы разбили нас тогда же, в первый месяц, да заняли Париж, мы бы проиграли от этого?

- О бог мой! - Возмущенный Шевалье тяжело положил обе ладони на стол. -

Проиграть войну немцам! Договорился же ты, Жак!..

И Шевалье покосился в сторону Лисовского, и многие за ним поглядели на неизвестного человека у стойки. Жак усмехнулся, переступил незашнурованными тяжелыми башмаками:

- Ни на десять су мы бы не проиграли! Только не наши, а немецкие буржуа вцепились бы нам в глотку... А тебе-то что хлопотать вокруг чужой драки!..

И полились бы к нам денежки не американские, а немецкие, и копил бы ты на лавочку не франки, а марки... И выходит, что война - чистейшее надувательство. Как там ни поверни, буржуа устроил широкий сбыт заводской продукции... Подумай-ка покрепче, не все ли равно, куда повезут продавать то, что сделано этой рукой, в немецкое или французское Конго!.. Рурский уголь - в Берлин или Париж, - ведь под землей тебе не видать... Мы только из траншей увидели, как велик свет, когда убивали три миллиона одураченных ребят... И это еще не все, Шевалье... Локоть о локоть сидели мы с буржуа в траншеях? Сидели... На язык кровь пробовали? Да... А когда вернулись домой, буржуа растопырили карманы на немецкие репарации, а мы рот разинули, - денежки мимо... Буржуа надели смокинги, а мы снова стучим ногтем в фабричную кассу: "Эй, бывшие товарищи по крови, не нужны ли вам наши мускулы?.." Так вот, Шевалье, за эти четыре года мы поняли одну простую, как пустая бутылка, истину: Франция с городами, заводами, виноградниками, с землей и солнцем, с двенадцатью месяцами хорошей и дурной погоды - наша!

- Наша, наша, наша! - повторили молодые.

- Русские повернули штыки в тыл... "Наше", - сказали они и выворотили страну наизнанку вместе с рукавами... русские смогли, а мы прозевали...

Ха! Французы, не стыдно вам тащиться, как жирным скотам; позади человечества?.. (Веселыми глазами он оглянул все собрание.) Что правда, то правда - русским было легче заваривать революцию... Но мы даже и не пытались... Смерти, что ли, мы боимся на баррикадах? Детская забава...

После Шампани, Ипра и Вердена - тьфу!

А вот, кто там сказал про паштет и шелковые юбчонки? Вот эта дрянь завязла на наших штыках... Берегитесь! Мы знаем парижские соблазны. О,

Париж, Париж!! От всего мира слетаются лакомки на этот город. Здесь продают себя на три поколения вперед за кусочек паштета... Вот - сидят трое, они были под Одессой, спроси у них о русских. Они тебе расскажут об этих варварах с горячей кровью... Русские верхом на конях бросались на наши танки, покуда мы не оставили им и танки и аэропланы; мы были удивлены, черт возьми!.. Русские сражаются на телегах, как древние франки... Они едят на завтрак, в обед и ужин хлеб цвета земли. Вместо вина пьют спирт. Многие одеты в шкуры, не покрытые материей, в ботфорты из древесной коры или валяной шерсти... Ты скажешь, Шевалье, - это просто дикари, свергнувшие тирана?.. Нет, старичок, нет... Они давно уже могли бы успокоиться, если бы их революция была за сытный кусок хлеба... Но этот сытный кусок они с бешенством отталкивают от себя, они хотят чистого хлеба, пойми, Шевалье... Эти суровые люди верят в неминуемое и близкое освобождение всех эксплуатируемых... Они не продают свою веру за вкусный паштет... Ты назовешь их безумными? Ха!.. Посмотрим, кто окажется безумным

- большевики (он в первый раз произнес это слово; в кафе стало тихо, только шипел газовый рожок) или ты со своими паштетами и шелковыми юбчонками. У них больше практического смысла, чем тебе кажется, Шевалье...

Теперь ты понял, наконец, что мы хотим начать... (Жак облизнул губы, взял со стойки стакан вина.) Нас - ограбленных, обманутых, одураченных - много, очень много... Мы еще не организованны, ты скажешь? Нас сформируют битвы и борьба... Нам не хватает суровости, - из Парижа слишком сладко тянет?

Заткните носы, ребята! Подтяните пояса! Мы начинаем игру...

Он сказал и вылил в глотку остатки вина. В кафе молчали. У молодых блестели глаза. Шевалье с усмешкой постукивал по столу толстыми пальцами.

- Поговорить всегда хорошо, в свое время и мы обсуждали за стаканом вина судьбы человечества, и не менее горячо, - сказал он. - На большой разговор всегда больше охотников, чем на малое дело. Только вот дело-то у нас пострадает, когда одни в небо тянут слишком круто...

- А ты что же хочешь, чтобы я тебе сказал день и час, да еще при этом молодчике из Сюрте? [Сюрте - охранка]

Жак стремительно повернул кошачье лицо к Лисовскому, - в широко расставленных глазах его была угроза. Володя Лисовский вскочил, и сейчас же несколько молодых поднялись и стали в дверях. Хозяин кафе, мрачный, одноглазый, весь в шрамах, волосатыми ручищами равнодушно перемывал кружки. Лисовский сразу оценил обстановку: влип! На юге России бывали, между прочим, положения и похуже. Все же побелевшие губы его застыли в перекошенной усмешечке...

- Ну, ты, мосье Вопросительный знак, - сказал Жак, - докладывай, зачем залетел на огонек? Говори правду, как перед смертной казнью... Отсюда, видишь ли, можно уйти, но можно и не уйти совсем...

- Я русский журналист, - сказал Лисовский, засовывая дрожащие руки в карманы, - в Париже я затем, чтобы именно слушать то, что сегодня слышал, и сообщать моим читателям в Россию... Большего я вам не могу сказать по весьма понятным причинам...

- А мы сейчас проверим. - Жак кивнул в глубину кафе: - Мишель!

Оттуда подошел красивый, болезненно-бледный малый в синей прозодежде, деревянных башмаках и соломенной шляпенке. Став перед Лисовским, он оглядел его глазом знатока. Обернулся к товарищам:

- Поляк, турок или русский? - Затем всей щекой подмигнул Лисовскому: -

Одесса, рюсски? Делал революсион... Карашо... Солдатский совет... Ошень карашо... Слюшал Ленин... Стал большевик... Пиф-паф Деникин... Э?..

Лисовский нагнулся к его уху:

- Я русский, из Москвы... Только - молчи, в Париже конспиративно.

Понял?

- Будь покоен, старина! - Мишель здорово хлопнул его по плечу: -

Свой... Карашо...

Лисовского поразила доверчивость этих ребят. Его похлопывали, с ним чокались, каждый, звякнув медяками по стойке, спрашивал для себя и русского стаканчик. Спрашивали, много ли раз он видел Ленина и что Ленин говорил. Спрашивали, много ли русских рабочих ушло на гражданскую войну.

Сдвигая брови, раздувая ноздри, слушали рассказы о героизме красных армий и сокрушались о бедствиях при наступлении Деникина и Колчака. Лисовский рассказывал то именно, что от него хотели слышать.

Хлопая его по спине, по плечам, французы говорили:

- Передай своим, пусть они не боятся Колчака и Деникина: эти генералы выдуманы в Париже Клемансо. И бить их нужно в Париже, об этом мы позаботимся, так и передай...

Лисовский чувствовал богатейший материал, даже стало жалко, что достается Бурцеву: "Старикашка не поймет, еще и не пропустит..." И тут же мелькнуло: "Написать книгу с большевистским душком - скандал и успех..." В

конце концов ему было наплевать на белых и на красных, на политику, журналистику, на Россию и всю Европу. Все это он равнодушно презирал как обнищавшие задворки единственного хозяина мира - Америки, куда ушло все золото, все счастье.

Ему ничего не стоило сейчас прикидываться большевиком, - пожалуйста!

Даже осторожный Жак, когда посетители кафе стали разбирать шапки, дружески кивнул Лисовскому и пошел проводить его до подземной дороги. С Жаком нужно было держать ухо востро. Лисовский, выйдя на пустынную площадь, где под фонарем все так же неподвижно стояли двое полицейских, сказал вполголоса:

- Не хочу вас обманывать, я по убеждениям - анархист. (Жак усмехнулся, кивнул.) Короткое время был в партии большевиков, но меня душит дисциплина... В Париже мои задания скорее литературные, чем партийные...

Здесь приходится выдавать себя за белогвардейца и работать в "Общем деле"... Противно, но иначе не проникнешь в политические круги. В

московских "Известиях" печатаюсь под псевдонимом. Вот вы уверены, что я просто авантюрист... Пожалуй, вы и правы. Но без нас в революции было бы мало перцу... И все же я - ваш со всеми потрохами...

Жак, подумав, ответил:

- Я предполагал, что вы так именно про себя и скажете, хотя вначале принял вас за агента... И половина того, что я говорил, предназначалась именно для вас.

- Понимаю, вы бросали вызов.

- Э, нет: Клемансо и Пуанкаре должны знать, что думают и говорят в предместьях... Пусть они не преуменьшают ни нашей ненависти, ни нашей силы... ("Эге, - подумал Лисовский, - малый хитер, как черт".) Скажите, в

Советской России знают, что Франция в восемнадцатом году была на волосок от революции? И эта опасность далеко не миновала...

Они перешли темную площадь и подходили к узкой уличке, откуда давеча

Лисовский видел огни Парижа.

- Клемансо смелый человек, - сказал Жак. - Настолько смелый, что его доверители, думать надо, скоро уберут старика...

- Вы говорите, что - в восемнадцатом?..

- Да... Помешали кое-какие внешние причины, например: присутствие в

Булони американской армии в миллион штыков... Но главное - это желтая сволочь... Желтая сволочь!..

Жак потянул носом сырой воздух:

- У вас, у русских, правильный прицел... Между нами и капиталистами должно быть поле смерти... Никаких перебегающих фигурок... На мушку желтую сволочь!..

Он некоторое время шагал молча, затем рассмеялся:

- А вы знаете, что такое маленький французский буржуа? Отца и мать и царствие небесное отдаст за теплый набрюшник... В него и не выстрелишь, -

он сейчас же поднимет руки и закричит: "Да здравствуют Советы!" Сейчас он окрылен. На Францию валятся миллиарды немецких репараций... Но тут-то ему такая катастрофа, о какой ни в каких книгах не написано... Мы ждем грандиозного подъема промышленности. Будет перестройка в иных масштабах, -

все мелкое, копеечное на слом... Маленькому буржуа придется надеть вельветовые штаны и подтянуть брюхо пролетарским кумачом... Ну, что же, -

приветствуем железную волну, девятый вал капитализма... Наши силы удесятерятся... (Кивком головы Жак указал в пролет узкой улицы на черную яму Парижа, куда будто упали все звезды из черно-лиловой ночи.) Мы окружаем его, мы - на высотах, мы спустимся вниз за наследством.

У двух столбиков метро, освещенных двумя фонарями в виде красноватых факелов, перед лестницей в глубокое подземелье Жак пожал руку Лисовскому:

- Если вам нужен материал для статей, приходите завтра в Мон-Руж, на бульвар, наберетесь кое-каких впечатлений...

Он пристально взглянул на Лисовского.

Из-под земли слышался гул двигающихся стальных лестниц, несло теплым, пыльным сквозняком. Увлекаемый вниз на лестничной ступени эскалатора,

Лисовский увидел, как из серого тоннеля, описывая полукруг, вылетел, светясь хрустальными окнами, белый поезд Норд-Зюйд. Шипя тормозами, остановился под изразцовым сводом.

И сейчас же почему-то у него сжалось сердце тоской и жутью. Глядя на поезд, он почувствовал, что отняли от него стержневую надежду, и в будущих днях он уже не ощущает себя беспечным и шикарным, с пачками долларов по карманам... Чувство - неожиданное и неясное... Он даже остановился на площадке, где кончалась бегущая лестница. Кондуктор поезда крикнул:

"Торопитесь, мосье, последний!" Усевшись в почти пустом вагоне на сафьяновой скамейке, Лисовский закурил.

"Иначе и не может быть, это должно случиться, они спустятся вниз.

Социализм! Ой, не хочу, не хочу!..".

Он прижался носом к стеклу, - мимо неслись серые стены, электрические провода, надписи... Поезд мчался к центру города, в низину. Лисовскому чудилось: на возвышенности, вокруг города, под беспросветным небом -

толпы, толпы людей, глядящих вниз, на огни. Внизу - беспечность, легкомыслие, изящество, веселье (ох, хочу, хочу этого!), наверху -

пристальные, беспощадные, широко расставленные глаза Жака... Мириады этих глаз светятся в темноте неумолимым превосходством, ненавистью... Ждут знака, ждут срока... (Ох, не хочу, не хочу!)

Нужно было стряхнуть наваждение. "Какого черта! Ничего еще плохого не случилось, - мир стоит, как и стоял..." Лисовский с отвращением подумал о своей постели. Пересчитал деньги, перелез с Норд-Зюйда на метрополитен и через десять минут вылез на площади Оперы.

На Больших бульварах было уже пустынно, театры окончились, гарсоны в кафе ставили столики на столики, гасили огни. Огромные серые дома с темными стеклами витрин казались вымершими. Лисовский стоял на перекрестке. По маслянистым торцам проносился иногда длинный лимузин или такси.

Автомобили направлялись наверх, по старым уличкам, в места ночных увеселений. Там можно было завить тоску веревочкой, шатаясь по ярко освещенным тротуарам, пахнущим пудрой, потом и духами, - от кафе к кафе, толкаясь между девчонками, пьяными иностранцами, сутенерами. Не пойти ли?

Но с двадцатью франками - о сволочь, беженское существование! -

благоразумнее не раздражать и без того болезненно возбужденные нервы.

Он стоял, опираясь задом на трость, курил и оглядывался. Подошел длинный человек в черном широком пальто почти до пят, в белом кашне, какое надевают при фраке, в шелковом цилиндре. Топнув со всей силой лакированной туфлей (чтобы проклятый тротуар не шатался), он стал около Лисовского.

Закурил медленно, твердо, но спичку держал мимо папиросы, покуда не обжег пальцы.

- Прошу прощения, - сказал он с сильным английским акцентом, - какая это улица?

- Бульвар Пуассоньер.

- Благодарю вас... Прошу прощения, а какой это, собственно, город?

- Париж.

- Благодарю, вы очень любезны... Странно... Очень странно...

Так же, как и Лисовский, он оперся задом на трость и глядел остекленевшими глазами вдоль бульвара. Появились сутулый мужчина и полная женщина, - они шли под руку, медленно, и говорили по-русски:

- Не понимаю, Сонюрка, откуда у тебя такая кровожадность...

- Оставь меня в покое...

- Согласен, - в самый момент подавления большевиков, конечно, будут эксцессы, но настанет же день всепрощения...

- Всепрощения!.. Противно тебя и слушать...

- Сонюрка, смотри, какая тихая ночь... Как эти громады черных домов заслоняют небо... Тишина великого города!.. Гляди же, дыши, - а тебе все мерещатся веревки да ножи...

Они прошли. Неожиданно человек в цилиндре вздрогнул, будто просыпаясь, вдруг тяжело повалился на спину. Не поднимаясь, он как-то странно побежал ногами... Лисовский осторожно выпростал из-под себя трость, перешел на другую сторону улицы. Оглянулся, тот лежал и дергался... "Эге, аорта не выдержала..." К лежащему приближались двое каких-то низкорослых...

"Ох, тоска! - Лисовский побрел дальше... Неостывшие каменные стены, высокие фонари, тени от деревьев на асфальте. - И значишь ты здесь столько же, друг Володя, сколько эти тени... Можешь идти по бульвару, а могло бы тебя совсем здесь не быть, - тень, голубчик, тень человека... Тьфу!.. (Он выплюнул окурок и посмотрел на свое мертвенное отражение в темной зеркальной витрине.) А все-таки ничего у них не выйдет. Черт, Жак хвастун, враль!.. А вот книгу я напишу, что верно, то верно... Циничную, гнусную, невообразимую, - выворочу наизнанку всю человеческую мерзость. Чтоб каждая строчка налилась мозговым сифилисом... Это будет - успех!.. Исповедь современного человека, дневник растленной души, настольная книга для вас, мосье, дам..."

Навстречу шла девушка, руки ее, точно от холода, были засунуты в карманы полумужского пиджачка. Поравнялась, кивнула вбок головой и глазами, - невинное лицо подростка, вздернутый носик, пухлые губы.

Лисовский сказал:

- Пойдем, моя курочка, но заплачу, предупреждаю, только любовью.

Она даже отступила, хорошенькое личико ее сморщилось отвращением.

- Кот, - сказала хриповато, - дрянь, дерьмо!..

Подняла полу детские плечики, и - топ-топ-топ - высокими тоненькими каблучками между теней на асфальте ушла разгневанная любовь.

Завтрак с Чермоевым и Манташевым состоялся в Кафе де Пари. Болтали о том и о сем. Манташев был мрачен, Чермоев - спокоен и, как всегда, насторожен. После третьей бутылки шампанского Левант безо всякого предварительного перехода заговорил об английской политике:

- Я только что из Лондона, где имел удовольствие видеться с кругами, близкими к Черчиллю... Они непримиримы к России. Если бы это зависело от них одних, английские танки уже давно бы стояли в Кремле. Я виделся с кругами либералов и пять минут беседовал с Ллойд-Джорджем... (Левант покосился на Налымова, но тот, подняв белесые брови, глядел оловянными глазами на пузырьки в бокале шампанского.) У либералов - все та же нерешительность, их девиз: "Время играет за нас..." Господа, мое впечатление от Лондона таково: война с большевиками - еще на долгие годы...

Чермоев тяжело вздохнул, Манташев, откинувшись на стуле, укусив зубочистку, подозрительно оглядывал Леванта. Тот изобразил лукавую улыбку, свернул по-собачьи нос.

- Но есть люди, думающие иначе... Правы они или нет - бог им судья... К

таким принадлежит Детердинг... Завтра мы с Василием Алексеевичем выезжаем в Лондон, чтобы с ним видеться... Сегодня хотелось бы прийти к кое-каким предварительным решениям...

- Что же предлагает Детердинг? - сквозь зубы спросил Манташев. - Купить за грош пятак?

- Господа, Детердинг ничего не предлагает. Детердинг начинает мировую борьбу за нефть. В этой борьбе не только он - судьба Англии поставлена на карту. На сегодняшний день нефть - это знамя. Транспорт - это нефть.

Химическая индустрия - нефть... Военное и морское могущество - нефть...

Нефть - кровь цивилизации.

Чермоев пощелкал языком. Манташев, отодвинув стул, задрал ногу на колено, схватился за щиколотку.

- Борются нефтяные силы Америки и Англии... Но есть третья сторона:

Россия, где находится третья часть всех мировых запасов нефти. Россия - не в игре... Но она войдет в игру, и та сторона, которая овладеет русскими запасами нефти, победит... Вы представляете - какими миллионами пахнет вокруг этой игры?

Он опять покосился на Василия Алексеевича, - тот продолжал глядеть на пузырьки. Левант перешел ближе к делу:

- Ллойд-Джордж и либералы не учитывают всей величины русского вопроса.

Они идут на компромисс. Господа, это факт: мирная конференция на Принцевых островах решена, и большевики на нее идут...

Чермоев и Манташев настороженно перевели глаза на Леванта.

- Ллойд-Джордж: будет мирить белых с большевиками. Я сам, этими глазами, видел в кабинете Ллойд-Джорджа карту раздела России. Ленину оставлено московское государство. Предполагается, что там без угля, нефти и железа большевики умрут естественной смертью... Теперь, господа, спрошу вас, можете ли вы быть спокойны за свои нефтяные земли, покуда в центре

России, милостью английских либералов, сидит Ленин?

- Сумасшествие! - прошептал Чермоев.

- Ничего не понимаю! - сказал Манташев, сбрасывая ногу на ковер. -

Господа, я давно это говорю: я напишу королю...

- Детердинг смотрит на дело так же, как и вы, господа... Гражданская война в России кончается. Европа успокаивается. Помощи белым ждать неоткуда. Не пройдет и года, большевики ворвутся в Баку и Грозный... ("Да уж будьте уверены", - трезвым голосом неожиданно сказал Налымов.) Исходя из этого, Детердинг желает сосредоточить в одних руках, - иными словами -

в своих руках все права на русские нефтяные земли, чтобы более решительно воздействовать на русскую политику Англии. Вот что я имею вам сообщить, господа... Я ни на чем не настаиваю... Бескорыстность моих намерений может подтвердить Василий Алексеевич. Обдумайте. Дело серьезное, но предупреждаю: спешное... В Лондоне я видел Нобеля, он, кажется, уже договорился с Детердингом...

Это последнее - про Нобеля (крупнейшего шведско-русского нефтяника) -

он ввернул ловко, без нажима. Впечатление было, как от выстрела над ухом.

Манташев вскочил и, поддергивая клетчатые брюки, забегал по кабинету.

Чермоев гнул и ломал кофейную ложечку.

В расчеты Леванта не входило выпускать из сферы влияния обоих нефтяников до их окончательного решения. Он предложил автомобильную прогулку за город. У ресторана уже стояла новенькая машина. Садясь на переднюю скамейку, Левант поморщился:

- Машинка - хлам... Хочу сделать глупость - разориться на роллс-ройс.

По пути заехали за шампанским. Когда Левант выскочил у магазина,

Чермоев сказал Налымову:

- Тебе верю, как брату, но этот твой - жулик?

- А, черт, не с ним же будем иметь дело, - с досадой сказал Манташев, -

пускай хлопочет... А вы как на него смотрите, Налымов?..

- Что ж... Конечно, жулик, - спокойно ответил Налымов. - С открытыми жуликами легче, по-моему...

Манташев с воодушевлением стукнул тростью:

- Я всегда говорил... Разные там идеи, принципы - первейшее жульничество. Современный человек - открытый человек... Деньги на стол - и точка... А сглупил - твоя вина. Так же и с женщинами, господа, так же и с женщинами... Вообще все пора пересмотреть...

Левант, улыбающийся, с сигарой в зубах, снова повалился на переднее сиденье и - вполоборота к гостям:

- У меня маленькое предложение. Дела - делами, а мы все, как я вижу, не прочь пошалить. Шофер, в Севр...

По дороге Левант рассказывал о приключениях с девочками во всех европейских столицах. На круглом щербатом лице Чермоева была спокойная скука, Манташев позевывал, поднося к губам серебряный набалдашник трости.

Желтое солнце низко светило над лесом, когда подъехали к воротам дачи.

Здесь стоял наемный автомобиль. Левант необычно оживился.

- Вот это кстати, это - радость... Господа, вы не пожалеете, что приехали...

Гости лениво вылезли из машины. Левант, распахнув калитку, кланялся, приглашал. Сад был прибран. Дам - не видно. По дорожке одиноко прохаживался плотный низенький человек в белой черкеске с серебряными галунами. Левант поспешил к нему. Оба протянули руки, обнялись. И Левант растроганно обратился к гостям:

- Позвольте познакомить - мой ближайший, чудный друг... Поэт, известный писатель, политический деятель, полковник французской службы, кажется бывший турецкий паша, но с головы до пят - русский патриот. А по-нашему, восточному, - благороднейший и умнейший человек, душа общества, Хаджет

Лаше...

- Ну, ты все же умерь пыл, - добродушно, с достоинством, с легким восточным произношением ответил Хаджет Лаше. - Ишь сколько надавал мне чинов.

Крепким рукопожатием он поздоровался с гостями.

Налымов поклонился ему издали.

- Ты откуда свалился, Хаджет?

- Прямо из Ревеля, на день задержался в Стокгольме. И завтра же -

назад...

- Небось приехал пошептаться с Клемансо? Знаем мы вас, политиков...

(Левант подмигнул, своротил нос.) Молчу, молчу, молчу... (Приложил палец к губам, даже пошел на цыпочках.) Простите, хочу узнать, как у нас с обедом...

Он убежал на кухню, крича: "Барбош, Барбош!" (Хаджет Лаше со снисходительной улыбкой вслед: "Весельчак, добрый парень".) Гости сели в парусиновые кресла. Нинет Барбош принесла поднос с горькими настойками, вермутом и портвейном. Налымов незаметно скрылся.

Как он и думал, Вера Юрьевна ждала его в маленьком салоне, где были закрыты жалюзи. Она изо всей силы схватила его за руки, почти прижалась лицом к лицу и - прерывающимся шепотом:

- Это - он, он... Боже мой, как это страшно!..

- Кто он, Вера? Что с вами?

- Хаджет Лаше... (Захрипела.) Это - он, он...

- Ну, хорошо, хорошо... Успокойтесь...

- Не могу... Принеси вина...

Он принес вина. У нее зубы застучали о стакан. Василий Алексеевич угрюмо заходил по маленькой комнате. Она со стоном выдохнула воздух:

- Ты его видел?

Он неопределенно пожал плечами. До чего же человек оберегал свое червячковое благополучие! Ему бы в ореховую скорлупу, в середину ореха забиться от всех кошмаров. Глаза Веры Юрьевны понемногу отошли, суженные ужасом зрачки расширились и даже с юмором следили за шагающим, опустив голову, Налымовым.

- Бабы - сволочи, правда? - сказала она. - То ли дело - без баб... Ты прав - все вздор... Переживем и этот случай...

- В чем дело, Вера? Что у тебя было с этим человеком?

- Не скажу.

- Как хочешь.

Тогда она обхватила колено и засмеялась тихо:

- Знаешь, Вася, в сутенеры ты совсем не годишься. Скажи, почему ты все-таки так цепляешься за жизнь?

- Не знаю, не думал.

- Врешь... Вот когда ты меня потеряешь, - а я долго такого не пролюблю,

- тогда тебе будет плохо... Потому что я - последний человек на твоем пути... (Тихо, мечтательно.) И ты - умрешь...

Василий Алексеевич споткнулся, остановился:

- Чего ты добиваешься от меня, Вера? Чтобы я ожил, как весенняя муха между рамами? Но ведь оживать нужно для какого-то продолжения... А у меня его нет. Еще недавно я с величайшим облегчением думал о конце: разумеется, с минимумом болезненных ощущений - это самое желательное. Колесо автобуса или удар ножа в пьяной драке...

- Еще недавно? - тихо переспросила Вера Юрьевна.

- Подожди! У меня был круг каких-то моральных понятий и какие-то устремления... То есть человеческое лицо... Я принадлежал к обществу, которое называло себя высшим... Вместе с этим обществом меня вышвырнули из

России... Но этого мало: моральные понятия и устремления и мои и всего этого общества оказались чистейшей условностью... вздором... грязным тряпьем... И целей - никаких. У других - кровожадные планы и надежды вернуть все обратно. Но я устал от крови и ненависти и, главное, ни в какие возвраты не верю... Ты понимаешь меня? Неожиданно появляешься ты...

Я сопротивляюсь этому... Я сопротивляюсь больше, чем собственному уничтожению...

Прижав подбородок к поднятому колену, Вера Юрьевна прошептала:

- Люблю, люблю...

- Вот это и ужасно. - Он закашлялся и рассмеялся дребезжащим смешком. -

Значит, предстоит еще коротенькая дорожка. Весьма извилистая и темная...

Ну что ж, любовь моя, - станем жуликами, бандитами или еще похуже.

Вера Юрьевна вскочила, обхватила его голову холодными пальцами.

- Ты - мой, мой, мой... - повторяла, прижимая его лицо к груди. - Кот мой, гаденький мой, страшненький мой... Все теперь вместе, все - вместе...

(Она неловко царапала его кожу длинными ногтями, целовала в волосы, в висок.) Устрой, устрой только одно... Хаджет Лаше везет нас в Стокгольм...

Устрой так, чтобы быть нам вместе.

Василий Алексеевич освободился от ее рук, медленно пригладил волосы.

- Для чего - в Стокгольм?

Вера Юрьевна не ответила. Он взглянул на нее и сейчас же отвел глаза.

Послышалось хлопанье в ладоши и голос Леванта, зовущего гостей ужинать...

- ...Столько привелось видеть... Жалко, не обладаю талантом Льва

Толстого... Бодливой корове бог рог не дает... Да теперь и времени не хватает - заниматься литературой... Все душевные силы уходят в борьбу...

Жирноватое лицо Хаджет Лаше с твердой нижней челюстью, с мясистым носом, ноздреватой, трудно пробриваемой кожей было чрезмерно красное.

Короткие жесткие волосы - с бобровой сединой. Прямой рот - без улыбки, с жесткими морщинками. Глаза он добродушно жмурил. Лицо незаметное, но приглядеться - чем-то притягивало. К тому же он оказался занимательным собеседником и компанейским парнем.

Он сидел под темной листвой липы, расстегнув шелковую сорочку на волосатой груди. Свечи, обсыпанные мошкарой, догорали. Край неба зеленел на востоке. По всему саду валялись бутылки, ковры, подушечки, опрокинутые стулья - следы развлечений. Дамы были пьяны. Вера и Мари ушли в дом. Лили спала на траве, прикрытая скатертью. Левант (плясавший с кухонным ножом лезгинку) дремал в парусиновом кресле, как режиссер, окончивший спектакль.

Необходимое согласие вести переговоры с Лондоном было дано Манташевым и

Чермоевым.

Они сидели под липами и слушали Хаджет Лаше. Приятно тянуло предутренней прохладой. Он рассказывал:

- Я русский патриот, господа, и мне тяжело видеть, как святое белое дело тормозится безумной политикой англичан... Они до какой-то черты поддерживают нас, даже толкают на борьбу... Чего дальше, полковник

Бермонт-Авалов формирует в Германии эшелоны из русских добровольцев, и английская миссия устраивает на берлинском вокзале торжественные проводы -

раздают продовольственные посылки, деньги, погоны. Оркестр играет "Боже, царя храни"... Но как только мы начинаем одерживать решительные успехи, англичане начинают тормозить, устраивают иной раз прямое предательство...

Создается ужасное впечатление, как будто им нужен только самый факт гражданской войны, и чем она будет дольше и разрушительнее, тем лучше для англичан. Возьмите наш участок, Северо-Западный фронт... Поначалу все шло гладко: немцы взялись формировать армию: генерал фон-дер-Гольц сколотил серьезный кулак в сорок тысяч штыков, Бермонт-Авалов - корпус в Митаве,

Булак-Балахович - псковскую группу. Ригу, всю Латвию очищаем от большевиков. Эстония выметена, как метлой. Жалованье войскам с немецкой аккуратностью выплачивается из Берлина: Шейдеман и Носке всей душой за белый поход на Петроград... Ждем только весеннего пути... Так - нет!..

Вмешиваются англичане: им нужно Балтийское море, им нужны острова Эзель и

Даго, этого они не хотят отдавать. Английская эскадра адмирала Коуэна начинает усиленно крейсировать в районе Биорке, и - бац! - ультиматум:

расформировать армию фон-дер-Гольца, лишить Вермонта материальной поддержки... В Ревеле высаживаются английские генералы Гоф и Марш, заявляют, что берут в свои руки очищение Севера и Петрограда от красных...

Пожалуйста, сделайте милость... Даже есть некоторый плюс: умерить эстонские аппетиты, - чухонцы в Ревеле спят и видят захватить Балтийский флот в Кронштадте. Словом - перспективы веселенькие. Хорошо. С чего же начинают англичане? Предлагают на пост главнокомандующего северо-западной армией генерала Юденича... Да, господа, генерала Юденича!.. Вам, Леон, это имя особенно должно говорить... Юденича, известного резней аджарцев под

Батумом в шестнадцатом году, когда в несколько дней были вырезаны сотни аулов... Земли под Батумом и на Чорохе он распродал под дачные места.

Известного резней армян... Расстрелом трехсот семидесяти офицеров и солдат

Эриванского полка. Тупой, упрямый, свирепый человек и кабинетный генерал... Англичане выбирают именно его. Почему? Да потому - если он и возьмет Петроград, то зальет его кровью, и неминуемо вспыхнет новая революция, и - опять начинай сначала, - что и требовалось доказать...

Ллойд-Джордж послал Колчаку предложение утвердить Юденича, и Колчак утвердил и авансировал из золотого запаса... А как они снабжают армию? В

Ревель прибыло два парохода - табак, бритвенные приборы, варенье, футбольные мячи, пипифакс, ну, там, френчик, башмаки... А у пулеметов нет запасных частей, у пушек нет замков... Оказывается, пароходы направлялись в Архангельск для английского десанта, но Ллойд-Джордж побожился в палате, что интервенции нет и не будет, и пароходы направил в Ревель, где они сейчас грузятся льном из Пскова и Гдова... Эстонцы всю зиму скупали лен у русских мужиков... А замки от орудий и запасные части сняты, чтобы хорошее оружие нам не попало... Прислали десять тысяч винтовок времен франко-прусской войны, ни один патрон не подходит... На прошлой неделе я говорил с Лианозовым... Тот самый нефтяной магнат, да, да... Он - министр финансов в правительстве Юденича, в так называемом "Политическом совещании".

Хаджет Лаше, смеясь одними глазами, - рот оставался жестким, жестоким,

- потащил из заднего кармана штанов бумажник, отыскал газетную вырезку.

- Показал мне вот этот образец... (Качая головой, пододвинул подсвечник, надел роговое пенсне.) Образец - как мы боремся с большевистской пропагандой... Воззвание.

"Ленины, Апфельбаумы и прочие ненадолго сумели заглушить голос совести и разума русского народа.

Легендарный Народный Витязь, освободитель Северо-Западной России, генерал Юденич поднял и лично ведет рати народные на освобождение

Белокаменной.

Уже раскрывается чуткая душа народа навстречу близкой великой радости.

Солнце свободы и обновления всходит над многострадальной Землею

Русской.

Так хочет бог.

Так повелевает народ.

Так приказывает излюбленный Вождь Народный.

Пойдем за ним!.."

- Недурно? (Смеясь, снял пенсне, спрятал вырезку.) Лианозов сказал мне буквально (мы с ним друзья еще со школьной скамьи): "Не верю в наши силы, не верю людям, начинаю не верить самому себе... И больше всего не верю англичанам... Генерал Марш в восторге от этого воззвания, он в восторге от

Юденича... Мы погибли, если англичане будут продолжать вести двойную игру.

Пусть Россия - колония. Пусть - вторая Индия. Имей мужество открыто заявить об этом. Но не разорение..." Вот что мне сказал Лианозов, а он не глупый человек... Особенно тогда меня поразило, даже испугало: он, всегда такой выдержанный, с чрезвычайной нервностью ведет сейчас переговоры, - уж не знаю с кем в Лондоне, - о продаже всех нефтяных земель в Баку. Очень характерно, очень характерно...

Манташев взглянул на Чермоева, у того открылся изъян между передними зубами. Помолчали. Огонек свечи, лизнув розетку, затрещал, погас. И тогда стало заметно, что уже светает. Гости поднялись, потягиваясь.

Нинет Барбош принесла крепкого кофе в неубранную столовую со следами ночного безобразия, открыла жалюзи. Утро было сырое. Под горой, за деревьями, поднимались ленивые дымки Севра. Неохотно чирикали воробьи.

Густая роса лежала на измятой траве, с липовых листьев падали тяжелые капли...

Хаджет Лаше, в кавалерийских штанах и в туфлях, стоял у окна. За ночь у него отросла сизая щетина, лицо было помято, но усталости он, казалось, не чувствовал, - раздутые ноздри его с наслаждением втягивали запахи серенького утра, глаза блестели настороженно.

Когда Александр Левант, в пижаме и в туфлях, принес сверху портфель и присел у стола, сжав виски ("Фу, черт, как трещит голова!"), Хаджет Лаше сказал с оттенком изысканной меланхолии:

- Только во Франции может так восхитительно пахнуть утро. Всюду человек приносит вместе с собой отвратительные запахи, но здесь даже дым из каминов пахнет восхитительно...

- Зависит от пищи, ничего особенного, - с неохотой ответил Левант.

- Мне сорок семь лет, как жалко, как жалко... - Хаджет задвигал бровями, сморщил лоб, и казалось, его лицо с мясистым носом и жирными скулами - маска, и вот-вот он сдерет ее. - Все чаще думаю - а не надо ли было всем пренебречь, все страсти принести на алтарь... Ах! Как ничтожны, мелки, банальны все эти писателишки с мировыми именами... Хотя бы один из них дал мне ощущение вот такого утра... Женщины открывают ставни, метут пороги жилищ... Какой древний запах очага! А чириканье нахохлившихся пичужек?.. А шорох капель?.. Ведь это божественный оркестр!..

Левант взглянул на его несоразмерно плотный широкий загривок, хотел было сказать, что "будет уж ломаться, не перед кем", но промолчал.

- Бывают минуты, Александр, когда я чувствую, что мог бы... мог бы...

Жаль и больно такой аппарат (коснулся лба) отдавать грязной работе...

(Левант опять изумленно взглянул на его двигающуюся маску.) Искусство!

Обдуманная и осторожная игра на тончайших воспоминаниях. Ты меня понял?

Есть воспоминания, ставшие физическими точками в мозгу... Может быть, я их получил от матери, от прадеда, от предков... Когда ты их затронешь, сыграешь симфонию на этих таинственных точках, - рождается чудо искусства... Я ношу в себе силы для такого искусства, Александр... Сорок семь лет! Право, брошу-ка все наши авантюры, поселюсь в Париже, в уединении, в мансарде, под небом, возьмусь за перо.

- Ты что это, серьезно? - с тревогой спросил Левант.

- А хотя бы и серьезно.

- То-то, а то я уж...

Левант, усмехнувшись, налил себе коньяку. Каждый раз этот человек-дьявол дурачил его, как маленького... Интересно, какой ход он делает сейчас этим разговором. Левант не верил, разумеется, ни одному его слову, но замыслов его до конца понять никогда не мог. Одно можно было предположить, что он боится, как бы Левант не почувствовал в чем-то над ним превосходство. "Эге, - подумал Левант, - да не плохи ли его дела в

Стокгольме? То-то он так быстро прикатил по телеграфному вызову".

- Ну что ж, - сказал Левант, - сорвем куртаж с Манташева и Чермоева, две-три сотняшки тысяч нам перепадет, марай себе на здоровье бумагу, мансарду тебе подыщу. Мне тоже надоели наши авантюры, - тревог много, ночи не спишь, а где они, эти миллионы? Я тоже, пожалуй, от дел отойду, право, ей-богу, отойду.

Хаджет Лаше рассмеялся, подошел к столу и похлопал Леванта ладонью по шее так, что у того отдалось в ушах.

- Не старайся, Александр, меня не перехитришь. Мои дела далеко не плохи, далеко не так плохи. Видишь ли, в жизни нужно делать время от времени крутые повороты, - руль направо, руль налево, но всегда вперед...

А кроме того, только то делать, к чему влечет страсть...

Он отомкнул ключиком замок портфеля и осторожно вынул пачку писем и фотографии. Освободил от грязной посуды место на столе.

- Теперь слушай внимательно... Завтра ты выедешь в Лондон с Налымовым.

Я с вами не поеду, - на это есть причины. Я навел о нем справки в военном министерстве и в Интеллиженс Сервис, сведения благоприятны. Сегодня же закажешь ему приличные визитные карточки. Он одет? Нужны визитки и фрак.

- Достанем...

- Будет лучше, если вы встретитесь с самим Детердингом, но можно взять в оборот и секретаря. Разговаривать, конечно, должен Налымов. Пусть начнет с борьбы за Петроград, - это ключ ко всей России. Колчак и Деникин отрезывают большевиков от угля, хлеба, нефти, моря и так далее, но смертельный удар им наносит генерал Юденич. Понятно? Затем вы начнете козырять мной... Я ближайший друг, советник и помощник генерала Юденича. А

Юденич - это герой и военный гений... (Левант изумленно заморгал.) Я

организовал в Стокгольме политический центр из европейских дипломатов и журналистов для моральной поддержки северо-западной армии. Наш центр связан с Парижем... Налымов может показать невзначай вот эти фотографии.

Надев роговое пенсне, Хаджет Лаше отобрал из пачки два снимка. На одном были сняты - спускающиеся с какой-то лестницы Хаджет Лаше, в черкеске, при кинжале, и на шаг позади низенький, плотный, с висячими усами, хмуро скосившийся из-под огромного козырька фуражки генерал Юденич. На другой фотографии - Хаджет Лаше (широко улыбающийся) у подъезда гостиницы среди каких-то разноплеменных молодых людей в мягких шляпах и дорогих пальто, все они также смеялись чему-то перед объективом.

- Достоверные фотографии? - спросил Левант.

- Идиот, они же были напечатаны в журнале. Затем - четыре письма генерала Юденича ко мне. Это, как ты и сам понимаешь, липа, но первоклассная, работа моего нового помощника, Эттингера - концертмейстера

Мариинского театра. Я подобрал его в Гельсингфорсе, - он ходил по кафе и показывал фокусы: разувался, ногой брал карандаш и писал справа налево любой автограф. Клад, а не человек.

- У тебя широкие планы?

- Как всегда... Если бы мне на этот раз по-настоящему повезло... Ого! с моими планами... Я пасынок счастья, Александр. Какому-нибудь ишаку

Манташеву везет, - принц... Мы же вот ломаем голову, как его обогатить.

Да, друг мой, от рождения нужно быть вымазанным медом, чтобы к тебе липли деньги... А впрочем, я слишком артист, меня больше увлекает сама игра, чем деньги... С Манташевым я бы не поменялся.

- Ну, заливай кому-нибудь другому.

- Друг мой, - со спокойной ясностью сказал Хаджет Лаше, - ты настолько сложившийся тип бандита, притом мелкого и унылого, что тебе непонятны взрывы фантазии. Ладно, теперь вот еще что: Детердинг после ваших объяснений несомненно примет вас за дешевых авантюристов. Налымов должен блестяще опровергнуть такое подозрение. (Он вынул из портфеля еще два письма и пачку газет - стокгольмское "Эхо России"). Вот письмо в редакцию,

- полномочия для сбора денег на издание антибольшевистского "Эха России", здесь подписи двух великих князей, кроме того - сенаторов, графов, баронов, фрейлин и прочие. Тоже работа Эттингера. Убедительно, как выстрел в лоб, и безопасно: здесь одни покойники... Детердинг должен понять, почему вы, не имея никакого касательства к нефти, хлопочете о продаже нефтяных земель: вы договорились с Манташевым и Чермоевым о крупном взносе в пользу "Эха России".

Левант внимательно прочел письма, сделал пометки в записной книжке.

- Теперь - какие твои распоряжения насчет дачи?

- Ликвидировать. Через неделю девки должны выехать в Стокгольм.

- Хотя бы приблизительно можешь ты посвятить меня в стокгольмские планы, Хаджет?

- Видишь ли, мой друг, это уже высокая политика, тут начинаются вещи особо секретные.

- Ах, вот как... Значит, я остаюсь в Париже?

- В Стокгольме мне нужны люди только со звонкими фамилиями. Жулья и бандитов и там достаточно.

- Ну, ладно... Я когда-нибудь все-таки обижусь, Хаджет... Теперь объясни - почему ты так мало придаешь значения нефтяным делам?

- Двух таких дураков, как Чермоев и Манташев, тебе вряд ли еще придется подколоть. Афера случайная. Нефтяники сами скоро узнают дорогу к

Детердингу.

- Да, ты прав, конечно... Что ж... идем, заснем на часок.

Наверху, у запертой двери в комнату Веры Юрьевны, Хаджет остановился, подманил пальцем Леванта, и вся ухмыляющаяся, зубастая маска его заходила ходуном.

- Эта длинная красивая женщина, как ее... Вера...

- Ну да, Хаджет, эта та самая, константинопольская.

- Вот память, подумай. Ну, конечно. Очень хорошо, очень кстати.

Однопалубный широкий пароход покачивало подводной зыбью. Утонули зеленые французские берега, и в беловатом полутумане-полумгле висело большое солнце над Ламаншем.

Левант и Налымов, разговаривая вполголоса, лежали в парусиновых креслах на палубе. Василий Алексеевич был трезв, в петлице серого костюма краснела розетка Легиона. Левант чрезвычайно удивился, узнав, что орден у Налымова не липовый (пожалован в 1916 году после кровопролитного наступления русского экспедиционного корпуса). От приятной погоды и хорошего завтрака

Левант впал в благодушие, - положил руку на колено Василия Алексеевича.

- Вот что значит - аристократ, вас и не узнать, голубчик. А помните, каким явились к Фукьецу, - прямо собиратель окурков. Знаете, жалко, что мы с вами раньше не встречались.

- Если бы мы встретились в Петрограде, я приказал бы лакею вывести вас вон, - ответил Налымов, щурясь на солнце, - а встретились бы на фронте, приказал бы вас повесить, тоже наверно.

Левант громко, искренне рассмеялся. Закурили сигары. Мимо кресел прошли румяный старик с прямыми пушистыми усами, в шотландском пледе на плечах, и длинный англичанин, державший за шнурок слишком маленькую по голове шляпу.

Остановились у борта. С приятным смешком старик говорил (по-английски):

- Современники, стоящие слишком близко к событиям, никогда не видят их истинных масштабов. Только историческая наука вносит поправку в оценку современников...

- Так, так, - кивая шляпой, подтверждал англичанин и глядел на проступающий сквозь солнечную мглу меловой берег Англии.

- Революция - взрыв недовольства народных масс, доведенных до известного предела лишений и страдания. Оставим на время моральную оценку.

Революция опрокидывает причины, порождающие недовольство. Опрокидывает, но никогда сама как таковая не становится творящей силой... Мирабо, Дантон,

Робеспьер были только разрушителями...

- Так, так, - кивала шляпа.

- Революция порождает контрреволюцию, - обе силы вступают в борьбу.

Оставим и тут моральную оценку... Если революция - биологический закон, неизбежно возникающий, когда старое общество уже не в силах прокормить, разместить, дать минимум счастья новому поколению, то контрреволюция -

такой асе биологический закон самосохранения старого общества... Таким образом, обе эти силы являются амплитудами одной и той же волны... Если революция - это хаос, анархия, разрушение, то контрреволюция - это бешенство сопротивления, жажда кары, наказания, тот же хаос... Как раз такую картину вы и наблюдали у Деникина...

- Так, так...

- Революция и контрреволюция качаются вверх и вниз, как отрезки одной и той же волны... Если посторонние силы не вмешаются в это качание и не остановят его, то оно окажется длительным и истощающим...

В первый раз за время разговора у англичанина приоткрылись зубы, крепкие и желтоватые, и под тенью шляпы юмором блеснули глаза.

- Вы видели на юге России у белых ужас и грязь, погромы и бессовестную спекуляцию, пьяную злобу и растление нравов... Вы, любящий и хорошо знающий Россию, были потрясены недоумением: куда же девался русский гений, породивший Петра Великого, Пушкина, Достоевского, Льва Толстого?.. Вы увидели одни разнузданные толпы гуннов...

- Гунны, гунны, - сквозь зубы подтвердил англичанин.

- Мистер Вильяме, откуда нам взять эту умиротворяющую, эту организующую наш вечный хаос - высшую моральную силу? Наше спасение в тех варягах, как и встарь, как и всегда... Мы должны призвать новых варягов, чтобы вмешаться в нашу драку белых и красных, разнять враждующие стороны и силой, если нужно, сурово обуздать дикого гуннского коня. Вот тогда снова у нас возьмут верх силы государственности... Снова духовное и интеллектуальное возьмет верх над биологией... Где же эти варяги?.. (С

лукавой улыбкой он похлопал мистера Вильямса по плечу.) Англия, мой дорогой друг, Англия. Только Англия сейчас может взять на себя великую миссию умиротворения взбушевавшегося человеческого океана. И вы это должны сделать со всей решительностью, со всей хваткой бульдога... И вы это сделаете - хотя бы во имя самосохранения. Никогда, ни днем, ни ночью, не забывайте, что бешеные волны революции уже захлестывают Германию и даже

Францию, уже подкатываются к этим берегам...

Говоря это, человек со взъерошенными от ветра седыми усами протянул руку к меловым обрывам Англии.

Мистер Вильяме покачал шляпой.

- О нет, это прочно...

Когда старик и англичанин двинулись дальше вдоль борта, Левант спросил

Налымова:

- Кто этот говорун с усами? Знакомое лицо...

- А черт его знает, - лениво ответил Налымов, - сволочь какая-то недостреленная.

- Слушайте, да это же профессор Милюков.

На пристани не оказалось ни носильщиков, ни такси. Это было по меньшей мере странно и необычно. Пассажиры заволновались, одни пошли объясняться, другие - пешком на вокзал. Леванту и Налымову пришлось тащить в руках увесистые, из свиной кожи, чемоданы (приобретенные для представительства).

На вокзале тоже не оказалось носильщиков. Бормоча левантинские проклятья, Левант ввалился, наконец, в купе.

- Видели что-нибудь подобное? Это - Англия! С ума они сошли!

Затем вагон начало толкать взад и вперед. По перрону взволнованно прошел начальник станции, - у него дрожали губы. Левант с бешенством высунулся в окошко:

- Слушайте, алло! Что случилось? Почему нас толкают? Я буду жаловаться, черт возьми! (Начальник что-то извинительно пробормотал.) Потрудитесь сделать, чтобы я сидел спокойно...

- Да сядьте вы, левантинец, - с досадой сказал Налымов.

Наконец тронулись. За вагонным окном понеслись ряды однообразных кирпичных домов, напоминающих гигантские, закопченные углем соты, огороженные зеленые поля, со столетними одинокими дубами, парки, островерхие кровли церквей, снова - огороженные поля, ручьи, ряды прокопченных рабочих домишек.

Левант с юмором стал поглядывать на хмурого, подтянутого Налымова.

- Знаете, я вас даже начинаю побаиваться. Вас бы посадить губернатором в военное время где-нибудь в Малой Азии, ой-ой, что бы вы натворили! Между нами: вешать вам приходилось? (У Налымова презрительно дрогнула верхняя губа.) Большой артист, честное слово. Я в вас не ошибся. Только послушайте, Налымов, ни капли спиртного, клянитесь мне.

Поезд, как в тоннель, ворвался в линии фонарей и освещенных окон;

загрохотали виадуки, сверху, снизу пересекая путь, понеслись поезда, трамваи, и паровозный дым лизнул грязно-стеклянные своды вокзала - Лондон!

На перроне была явная тревога и недоумение, - ни одного носильщика.

Несколько пассажиров растерянно стояли у багажного вагона, откуда два каких-то элегантных молодых человека вышвыривали без бережливости чемоданы. Красная от волнения дама, в сбитой набок шляпе и с дрожащей собачонкой на руках, пытаясь приостановить какую-то неловкость, торопливо шла позади безукоризненного джентльмена, - торжественно улыбаясь, он нес ее потрепанный чемодан.

- Прошу, джентльмены, ваш багаж.

Перед Левантом остановился, поправляя монокль, другой, не менее безукоризненный джентльмен. Он был в шелковом цилиндре, в свежих перчатках, воротник черного пальто поднят, прикрывая фрачный галстук, поверх пальто - зеленый фартук носильщика.

- Ваши чемоданы, джентльмены. - С британским упорством, выпятив атласно выбритый подбородок, он поднял багаж и зашагал (с британской решительностью) к выходу на площадь. Там, вынув изящный свисток, пронзительно свистнул. Мощно, бархатно подкатил длинный, из красного дерева, отделанный серебром роллс-ройс. За рулем сидел третий джентльмен, в пушистой кепке, в монокле, - поднятый воротник прикрывал фрачный галстук.

- Джентльмены, ваш адрес?

У Леванта вылезли глаза; при всей наглости он не мог ничего ответить.

Джентльмен-носильщик сказал джентльмену-шоферу:

- Артур, джентльмены не понимают по-английски.

Левант прошептал:

- Господи помилуй, на руле никак - лорд, честное слово!.. Сэр, - с поклоном спросил он, - не можете ли вы объяснить, что все это значит?

- В Лондоне забастовка, сэр, - учтиво ответил джентльмен-носильщик, -

забастовала часть транспорта: носильщики, шоферы и трамвайные служащие. Вы хорошо сделали, что приехали сегодня. По нашим сведениям завтра остановятся поезда. Мы штрейкбрехеры: нас вызвали на борьбу, - мы боремся.

Я член "Жокей-клуба", весь "Жокей-клуб" работает носильщиками. Лорд Стенли

(кивнул подбородком на шофера) - член клуба "Пасифик". Весь "Пасифик"

обслуживает автотранспорт. Кондукторами и вагоновожатыми - члены королевского клуба "Британия". Все ясно, сэр. За перенос багажа один шиллинг и шесть пенсов, сэр.

- Ах, вот как, - сказал Левант и полез в шикарную машину.

- Алло, шофер, в Савой-отель...

Заняли в бельэтаже два соединенных салоном номера с зеркальными стенами. Побрились, переоделись во фраки. Ужинали в огромном, как площадь, колонном зале, торжественно, молча и невкусно. Вернулись к себе в салон, покурили, помолчали, разделись, легли спать.

В восемь утра Левант уже висел на телефоне. В половине девятого в кровать подавался первый завтрак, но вместо этого осторожно постучался управляющий гостиницей и, сохраняя спокойствие, сообщил, что прислуга забастовала, - джентльменам придется спуститься в ресторан и удовольствоваться холодной говядиной и кофе; есть вероятие, что на сегодняшний вечер Лондон очутится в темноте, но вряд ли до этого дойдет, -

городские электростанции заняты спортивным клубом "Мяч и парус" и отрядами полиции. Хуже с подвозом съестного, никаких запасов не хватает на семь миллионов ртов... "Да, джентльмены, тяжело сознавать: наш рабочий, чистокровный англичанин, - пусть из низов общества, но англичанин же, бог мой, - на поводу у шайки московских разбойников". Директор посоветовал передвигаться по городу пешком: трамваи, обслуживаемые клубом "Британия", часто направляются не по тем стрелкам, и были случаи нападения бездельников на вагоновожатых, - приходилось отстреливаться, страдали вагонные стекла и пассажиры. Передвижение на автомобилях также сопряжено с риском получить камень в голову... "А в общем, джентльмены поступят так, как им заблагорассудится, и простят мое вторжение в их частную жизнь".

После завтрака пошли пешком. Валили потоки пешеходов. Полицейские, в синих суконных шлемах, как идеи высшей закономерности, с отеческой строгостью возвышались на перекрестках.

В управлении "Ройяль Дэтч Шелл" сообщили: Детердинг никогда здесь не бывает, и если джентльменам нужно видеть первого секретаря мистера

Детердинга, то мистер Ховард может принять их у себя дома. Левант сделался меньше ростом, когда на полшага позади Налымова отпечатывал третью милю по указанному адресу. Дом мистера Ховарда (узкий, в три этажа, кирпичный, в стиле императрицы Виктории) был, по-видимому, более важным местом, чем управление, - на потемневшей дубовой двери, под старинным молотком -

серебряная дощечка: "Ройяль Дэтч Шелл". Левант по-собачьи взглянул на

Василия Алексеевича, надул щеки, выпустил воздух, стукнул молотком, и дверь тотчас открылась, будто за ней все время дожидался седоватый человек в ливрее. Левант совсем оробел. В вестибюле - драгоценные ковры, коллекция индусских богов, раскрашенные идолы с Соломоновых островов, изъеденная червями итальянская резная мебель. Когда лакей ушел с визитной карточкой,

Налымов проговорил сквозь зубы:

- Здесь нужно вам заткнуть рот прочно. Как я и угадал, вы и близко не бывали около Детердинга. Предлагаю вам молчать, глазами не шарить, лучше всего глядите на свои ботинки, не курите без приглашения и обращайтесь ко мне: "Господин полковник".

- Так, так, так, будьте покойны, - прошептал Левант.

Неслышно вернулся лакей: "Мистер Ховард просит". Вошли в полутемный кабинет, где горел камин. Мистер Ховард, небольшого роста, очень худой, с седыми висками, предложил кресло у огня. Визитная карточка Налымова лежала на сигарном столике.

- Если не ошибаюсь, я имел удовольствие видеть вас в ставке главнокомандующего под Ипром, - сказал Налымов. - Это было в сочельник, за ужином...

- Как же, как же, - с улыбкой ответил мистер Ховард. Но так как перед ним сидел русский (то есть человек, у которого в доме тяжелое горе), дружескую улыбку он сменил на печальную и даже сопроводил ее легким вздохом.

Василий Алексеевич сухо, по-военному, начал излагать положение дел под

Петроградом: наступление северной армии отложено до сентября из-за недостатка продовольствия и вооружения, - но, что еще важнее, - из-за отсутствия высокой моральной атмосферы. Нужно широко развить белую идею.

Леванта он представил как одного из редакторов "Эха России". Он говорил точно по плану Хаджет Лаше. Мистер Ховард слушал с удовлетворением.

Серьезно поглядев на свои ногти, сказал:

- Мне кажется, мистер Детердинг должен заинтересоваться вашей беседой.

К сожалению, нелепые события этих дней нарушили его душевное равновесие, и я, право, не знаю... В Англию мы запрещаем ввозить собак, дабы не портить породы, тем более досадно, что правительство слишком добросердечно смотрит на ввоз московских идей, и не поручусь, что не только идей, но и их живых носителей.

Он обернулся, приподнял брови, прислушался к шагам.

Толкнув дверь, вошел коренастый человек в просторном серебристом автомобильном пальто, порванном и запачканном. Казалось, что он только что кого-то держал за глотку бульдожьими скулами, бритый жирный низ лица его, с прямым ртом, выпятился, когда, сдергивая перчатку, он вопросительно и свирепо взглянул на посторонних. Снизу вверх дернул, вместо поклона, плотно посаженной головой.

Секретарь, мягко поднявшись, сказал ему:

- Мы только что беседовали по вопросу, близкому стокгольмскому предложению.

Медленно сняв перчатки, вошедший человек вдруг уставился на грязное пальто, расстегнул его и швырнул мимо кресла на пол. Стал у камина, -

коротконогий, с маленькими ступнями и добродушным животом, никак не связанным с верхней частью тела, будто голова со слежавшимися от пота стальными волосами была приставлена от другого человека.

Секретарь представил:

- Полковник Наулэмов и мистер Лайвэнт.

В ответ человек у камина показал белые мелкие зубы, как улыбающаяся лиса, - но на очень короткое время. Затем сказал, словно откусывая у слов хвосты:

- Они подожгли мой автомобиль. От Трафальгар-сквера я шел пешком. Я бы очень хотел видеть в таком же положении мистера Ллойд-Джорджа.

Затем, утопив затылок в прямых плечах, он коротконого пошел к двери.

Обернулся и - Налымову:

- Хорошо. Завтра я вас жду в десять утра.

- Мистер Детердинг ждет вас точно в десять утра, - повторил секретарь

Налымову и Леванту.

- Я не прошу у вас денег, дорогой полковник, и не посылаю счетов, я работаю ради идеи...

- С удовольствием хочу подтвердить вам, дорогой Хаджет Лаше, что в нас это вызывает чувство глубочайшего удовлетворения.

- Прекрасно... Но вы представляете, сколько стоит организация дела?

- О, разумеется.

- Небольшая сумма, переданная мне генералом Жаненом перед его отъездом в Сибирь, полностью ушла по назначению. Люди, идущие рисковать жизнью, часто весьма требовательны, - посылая агента в Москву, я не торгуюсь.

- Ну, о чем же может быть речь...

- Отвлекаясь от чисто идейной работы, я принужден пополнять мою кассу... Так, сегодня два моих агента выехали в Лондон, чтобы предложить

Детердингу вполне порядочную комбинацию.

- Я не сомневаюсь...

- Не в том дело... Детердинг - осторожен, - прежде чем решить, он наведет справки в известном вам учреждении, оно запросит вас... Так вот, я бы хотел рассчитывать на положительный отзыв...

- Я полагаю, что вы можете рассчитывать на меня... Какова сумма куртажа?

- Тысяч сто каких-нибудь...

- О, пустяки...

- Мерси... Дорогой полковник, это не все...

- Пожалуйста...

- За сведения, доставленные мной, я бы хотел одного: чувствовать себя совершенно свободным в своих поступках...

- Я вас понимаю, дорогой друг, но бывают поступки...

- О!.. Господин полковник! Мое прошлое! Мои заслуги!

Хаджет Лаше, потрясенный недоверием, слегка отодвинулся от полковника

Пети и глядел на хорошенькую девочку с тоненькими, как у новорожденного жеребенка, голыми ножками, - она бежала за обручем по песчаной дорожке.

Хаджет Лаше и полковник Пети сидели на скамейке в Люксембургском саду.

Мирно падал лист за листом с желтеющих каштанов. Со сдержанной горечью

Хаджет Лаше сказал:

- Сотрудничество возможно только при обоюдном доверии. Взгляды стокгольмской полиции могут не сходиться с моими взглядами, но с Парижем у меня не должно быть недоразумений. У нас общая цель, - зачем же привязывать мне моральный жернов на шею? Или вы мне не доверяете? Тогда -

разойдемся.

- Дорогой друг, вы приводите меня в отчаяние...

- Нет, дорогой полковник. Я только хочу сказать: борьба есть борьба. В

Париже достаточно злой шутки, чтобы убить человека, в джунглях нужна разрывная пуля. Не забывайте, мы имеем дело с большевиками. Это - люди по ту сторону добра, поджигатели цивилизации. Одни законы для цивилизованных, другие для каннибалов.

- Вы тысячу раз правы, - сказал полковник Пети, осторожно касаясь серповидных усов, тронутых сединой. - Но общественное мнение! Оно капризно, как любовница... Из пустяков оно создает сенсацию... Мы не можем с ним не считаться.

- Общественное мнение! Скажите еще: парламентаризм!.. (Хаджет Лаше стукнул себя кулаком по коленке.) Непонятно, как этот пережиток все же переполз через поля войны!.. И вот вам: большевизм уже на тротуарах

Парижа... А здесь все еще болтают о терпимости и почтительно снимают шляпу перед общественным мнением... Я бью тревогу, дорогой полковник! Я

утверждаю: спасение Франции, спасение Европы в суровой диктатуре, в терроре... Парламентаризм, - простите за парадокс, - парламентаризм преступен, как секта самоубийц...

Полковник Пети рассмеялся, похлопывая стеком по коричневой кожаной гетре. Хаджет Лаше положил короткую ладонь на лоб, будто охлаждая его пылание. Хаджет Лаше был мыслителем и не скрывал этого. Он еще долго развивал тему о здоровом перерождении европейского культурного общества:

диктатуру верхушки буржуазного общества в конце концов примут как историческую неизбежность, как спасение от мирового большевизма. Если диктатура будет связана с промышленным подъемом, то и пролетариат, во всяком случае наиболее рассудительная часть его, примирится с господствующими идеями. Остальных заставят примириться.

Пети наслаждался беседой:

- Мой дорогой Хаджет Лаше, я уверен - у нас с вами не возникнет принципиальных разногласий. Вы всегда можете чувствовать за спиной дружескую руку. Если только...

Хаджет Лаше пожал плечами и - сухо:

- Я всегда был осторожен.

Солнце изламывало жаркие лучи на радиаторах машин, на гигантских стеклах магазинов, ослепительно отражалось в ручьях вдоль асфальтовых тротуаров. Облетали каштаны. По теневой стороне двигался человеческий муравейник - светлые платья, светлые шляпы, голые руки, персиковые щеки, влажные глаза, веселый говор, встречи, деловая суета и созерцательное безделье...

С утра в город с окраин спускались рабочие, - на знаменах и кумачовых полосах они написали: "Мы поддерживаем английских товарищей". Это было лаконично и неожиданно. Телефонограммы (в префектуры полиции) с забастовавших фабрик и заводов сообщили, что рабочие не выставили никаких экономических требований. Это было уже тревожно. И хотя рабочие шли мирными колоннами, против них послали драгун. Произошли короткие схватки холодным оружием и камнями. Колонны были рассеяны, но в середине дня появились новые.

Около трех часов Володя Лисовский отпустил такси и пошел пешком по направлению бульвара Брюн, тянущегося вдоль старинных укреплений. Около заставы Мон-Руж он увидел первых драгун: в синих плащах, в медных сверкающих касках с красными конскими хвостами, драгуны ехали шагом, попарно на рослых караковых лошадях. "Не повернуть ли?" - подумалось. Для лояльности беспечно помахивая тросточкой, Лисовский вышел на бульвар, -

кирпичные грязные дома, пыльная мостовая, чахлые деревья, вытоптанная трава на лысых пригорках. Горячий ветер подхватил пыль и понес вместе с бумажками. Впечатление не богатое. Лисовский медленно повернул налево к парку Мон-Сури и сразу же увидел: посреди улицы валялась пушистая новая кепка, шагах в десяти - окровавленный платок, подальше - большая лужа крови. Лисовский ногтями стал драть подбородок. В Ростове где-нибудь - эка штука лужа крови, но здесь - ого!

Он дошел до парка Мон-Сури. На истоптанных лужайках, на дорожках, пересеченных корнями, на искусственных холмиках со скамьями вокруг высоких фонарных столбов, на озере - ни души. Побродив, направился к выходу на авеню Мон-Сури и здесь, под платаном, на скамейке увидел двух пролетариев.

Один - красивый парень, с сильной шеей, в разорванной до пупа рубашке и с кровавой царапиной на груди. Другой - бородатый, чахоточный, в пенсне, в пыльной черной шляпе. Оба курили, при виде Лисовского замолчали. Он сел рядом.

- Что здесь произошло, черт возьми? - сказал он нарочно грубовато. -

Брожу целый час... куда делось население? На бульваре - лужи крови. А в пять часов мне сдавать хронику. О-ла-ла!..

- Двое убитых, тридцать ранено, можете это сообщить в вашей почтенной газете, - неохотно ответил красивый парень.

- Подробности, подробности, старина! - Лисовский с нарочной торопливостью схватился за записную книжку.

Парень пожал плечом. Человек со спутанной черной бородой сказал, поправляя на извилистом носу пенсне:

- Вполне законное любопытство узнать - из-за чего убивают граждан на парижской мостовой. Молодой человек, они убиты драгунами.

- Во время демонстрации?

- Вы угадали, - в то время, когда французы вышли на улицы заявить некоторой части населения по ту сторону Ламанша о братских чувствах...

Когда у французов появляется некоторый запас идей, они всегда выходят на улицу, чтобы швырнуть в воздух свои идеи подобно почтовым голубям... Так вот, Жюль... (Человек в пенсне повернулся к своему собеседнику.) Все движется, все меняется, даже такие понятия, как Франция и французы... Было принято определять расовые качества по языку, цвету кожи и строению черепа... Жюль, это невероятный вздор. Когда тебя колотят резиновой дубинкой по черепу, Жюль, тебе, должно быть, безразлично - длинный у тебя череп или круглый, француз ты или бош... Цвет твоих волос не отражается на качестве расплавленной бронзы, выливаемой тобой в формы для автомобильных моторов... Почему ты должен считать себя французом, если на земле, не принадлежащей тебе, на предприятии, не принадлежащем тебе, ты создаешь напряжением ума и мускулов ценности, не принадлежащие тебе? Но тебе все-таки хочется быть французом, черт возьми! Здесь земля прекрасна, и прекрасно небо, и еще прекраснее женщины... Так завоюй свою Францию,

Жюль... Три четверти человечества тебе помогут в этом, а в первую голову русские... (Человек в пенсне живо повернулся к Лисовскому.) Вот, молодой человек, некоторые своевременные мысли - бесплатно для вашей заметки...

Мрачный парень вдруг раскрыл рот и так захохотал, что затряслась скамейка... Володя Лисовский понял, наконец, что над ним издеваются.

Встал, приподнял шляпу и пошел к выходу из парка. "Матерьял для Бурцева не годится, - размышлял он, - но для отдельной книги?" Он даже споткнулся, -

так захватило воображение... Книгу назвать: "Заговор трех четвертей".

Циничная, наглая, такая, будто автору известно в тысячу раз больше, чем сказано... С каждой страницы двигаются на читателя миллионы устрашающих теней... Или назвать: "Я даю цивилизации год жизни". Костры на площадях

Парижа, сцены, от которых у буржуа волосы встают дыбом... И - сто тысяч долларов в кармане...

С невидящими глазами, шепча про себя и размахивая тростью, Лисовский шел по авеню Мон-Сури, будущая книга неслась перед ним, горячий ветер перелистывал ее невероятные страницы. Так он почти дошел до вокзала Со. Он не слышал, как его толкнули справа, слева. Сильным толчком с него сбили шляпу, - толпа демонстрантов стремительно бежала от площади Данфер Рошро.

Врезаясь в толпу, позади скакали драгуны, нагибаясь с седел, наотмашь били прямыми блестящими палашами. Сверкали гривастые шлемы, конские вспененные морды задирались над головами. Все это мелькнуло отчетливо, как на матовом стекле фотоаппарата.

Лисовский побежал, прикрывая голову руками. Многие из толпы, заскочив на тротуар, хватали круглые чугунные решетки под чахлыми деревцами, разбивали о мостовую, швыряли осколками в скачущих драгун. (У одного слетела медная каска, закинулось лицо, залитое кровью.) Вдруг брызнула боль из глаз: как будто жерновом ударили по черепу, Лисовский тяжело упал грудью на камни и потерял сознание.

Его грубо подняли, поставили на ноги; моргая, увидел по бокам два усатых недружелюбных лица, синие кепи. "Влип, - полиция!" Попытался что-то объяснить, так толкнули в спину - мотнулась голова. Повели. Только теперь начал болеть мозг, жгло солнце, ломило глаза. Свернули за угол, где была префектура полиции. Обшарпанная дверь, полутемный коридор, ступеньки вниз.

Чей-то сдавленный вопль. Голый каземат, четыре здоровых сержанта, оскалившись от бешенства, бьют башмаками корчащегося на каменном полу человека. Лисовского толкнули на койку. Он сейчас же лег ничком на масленистое, с круглыми дырочками железо. Полицейские ушли, дверь с грохотом захлопнулась, человек на полу торопливо стонал.

Мальчик лет пятнадцати поднял лохматую голову (рядом на койке) и -

негромко Лисовскому:

- Тебя взяли на демонстрации?

- Да нет асе. Я случайно...

- Э, старина, все равно за тебя не дам и двух су. Чего бы там ни врал,

"грязные коровы пустят тебя в табак".

- Я не понимаю... Какие коровы?

Блестящими глазами мальчик указал на избитого человека: он со всхлипываниями втягивал воздух сквозь зубы... Подальше еще кто-то стонал.

Мальчик с любопытством прислушался.

- У этого кофейник вдребезги, - проговорил он быстрым шепотом, - а ты, старина, не ломайся. Может быть, у тебя в эту минуту нет настроения иметь дело с копытами, я тебя понимаю, но не знать, как "пускают человека в табак", - ври другому. (Расширив глаза.) Ты видел, у них на подошвах гвозди с гранеными шляпками? По правде тебе сказать, я бы с удовольствием удрал отсюда. Они "пускают в табак" уже пятого парня, покуда я здесь.

Одного, понимаешь, приволокли да сбили с ног, чтобы топтать, а он как вскочит да сержанту в сопатку, да другому в сопатку... Я уже и глядеть не стал...

Мальчик бодрился и шутил, но худенькое лицо его мелко подергивалось.

Лисовский опять лег ничком на койку. Загрохотала дверь, вошли двое мрачных в кепи с серебряными галунами.

- Ты, встань! - схватили за воротник. Лисовский торопливо сел. - Кто такой? Документы!

Один держал за воротник, другой обшаривал. От прохождения "через табак"

Лисовского спасла корреспондентская карточка. Под вечер его выпустили, даже извинились и в отеческой форме предложили подальше держаться от рабочих окраин, вернули документы и записную книжку, но пачка долларов, перехваченная тоненькой резинкой, исчезла: по-видимому (как заявили ему официально), похищена демонстрантами, когда он без чувств валялся на мостовой.

Налымов и Левант вернулись из Лондона. Переговоры с Детердингом прошли успешно. Левант поспешил обрадовать Чермоева и Манташева, и начались долгие бестолковые переговоры. Чермоев заломил дикую цену за нефтяные участки. Манташев, в мрачной неврастении, с утра решал продавать все, вечером кричал, что какой-то десяток миллионов франков его никак не устраивает - одна скаковая конюшня обойдется дороже.

Левант проявил величайшее знание человеческого сердца. Манташева он взял на испуг, - тайно собрал все его счета и через нотариуса предъявил к срочной уплате. Манташев потерял голову и пошел на все. С азиатом

Чермоевым было несравненно тяжелее, но и его Левант взял в конце концов семейным измором: распалил сумасшедшее воображение у Анис-ханум и

Тамары-ханум, - показал татаркам в Булонском лесу будущий особняк, возил на автомобильную выставку, на приемы к знаменитым портным, где проходили, как сновидения, длинные, потрясающей красоты женщины в невероятных платьях ценою в две, три, пять тысяч франков. Домашняя жизнь Чермоева стала невыносимой, он понял, что так хочет аллах, и пошел на условия Детердинга.

На даче в Севре ждали только телеграммы от Хаджет Лаше, чтобы выехать в

Стокгольм. Дамам было выдано пять тысяч франков на тряпки. На дачу притаскивались вороха полосатых картонок. За ужином болтали о покупках, о модах, о ценах. Старались не думать, что в Стокгольм их везут не для невинных развлечений.

В одну из минут вечерней тишины, когда было слышно, как бабочки ударяются о стекло лампы, Лили вдруг заговорила о каком-то своем родственнике, белом офицере: постараться хорошенько, можно бы его разыскать... Он когда-то был влюблен в Лили, такой милый, чистый юноша.

Конечно, прискачет в Париж, вырвет ее из этого ужаса... Она бы поехала с ним на гражданскую войну сестрой милосердия, потом бы купили домик на берегу моря в тихом Таганроге, жили бы грустно, невинно, завели бы козу, кур.

Вера Юрьевна сказала с отвращением:

- Мало того - дура, ты пошлячка, милая моя.

- Врешь, врешь, меня еще можно любить, - Лили начала отчаянно стучать кулачком по столу. - Не старая шкура, как некоторые...

- Это и есть, милая моя, пошлость: домик в Таганроге, любовь и коза.

Кто тебя любить-то будет? Офицеришка, прожженный спиртом и сифилисом?.. Э, милая моя, рук-то от крови не отмоешь...

- Врешь, врешь, он студент, юрист... Такой милый, застенчивый...

- Вот именно, у тебя законченная психология проститутки, должна заметить с большим огорчением.

Мадам Мари сказала:

- Да, Лилька, надо тебе подтянуться... Любовь вычеркни из словаря... Я, девочки, страшно верю в Стокгольм. Во-первых, Хаджет Лаше обещал мне ангажемент в кафешантан... Ну уж тогда держись, девочки, мы поживем: на все пущусь, вплоть до кражи бумажников.

- Правильно, - твердо сказала Вера, - уважаю.

Дамы и Налымов приехали в Париж с девятичасовым поездом. На площади вокзала Сан-Лазар стояли трамваи, набитые народом. Машины медленно продвигались сквозь густые толпы пешеходов. В городе что-то случилось.

Мальчики-газетчики с отчаянными криками на бегу размахивали экстренными выпусками. Оказалось (на даче в Севре совсем забыли об этом): сегодня в одиннадцать часов должна состояться близ Нью-Йорка в присутствии двенадцати тысяч зрителей встреча двух мировых боксеров - Карпантье

(Франция) и Демпси (Северная Америка). Пресса придавала этому матчу более чем спортивное значение. Французская нация дралась за мировое первенство.

Перед своим отъездом Карпантье - красавец, чистокровный француз - был принят президентом республики. Пуанкаре будто бы сказал ему: "Итак, мужайтесь, мой друг. Удар, который вы нанесете вашему противнику, отзовется в сердце каждого француза. Нация вручает вам свою честь и свою славу".

Весь месяц газеты были заняты описаниями тренировки Карпантье перед встречей; каждая минута его жизни стала достоянием широких народных масс.

Специально посланные в Нью-Йорк корреспонденты сообщали о мельчайших отклонениях его здоровья, о его ежедневном меню, утонченных вкусах, остроумии, оптимизме, веселости, о его галстуках, костюмах, шляпах и прочее. Корреспонденции не замалчивали силы и ловкости Демпси, что еще сильнее возбуждало ожидание.

Великий день настал. Не менее миллиона людей двигалось по Большим бульварам к центру, где над редакцией "Матэн" издалека виднелся большой экран, на нем - схематическое изображение двух голов - Карпантье и Демпси.

Каждый удар передается через океан по радио, и на очертаниях голов посредством электрической сигнализации кружком отмечается место, где нанесен удар. Аэропланы, парящие над городом, также принимают радиосообщения о наносимых ударах и выкидывают светящиеся шары - белый, если удар нанесен в лицо Карпантье, красный - в лицо Демпси. Такая же сигнализация шарами установлена на верху Эйфелевой башни. Приз победителю

- три миллиона долларов, побежденному - миллион. Если переводить на франки, шестьдесят миллионов франков за пять минут битья по лицу, - не у одного только маломощного буржуа мутилось в голове... Энтузиазм был всеобщим...

К одиннадцати часам Налымов с дамами добрался до пятиэтажного уродливого здания "Матэн". Над волнующимся полем шляп и женских шляпок возвышались плечи и каски конных драгун. Стрелка часов подошла к одиннадцати. По толпе пронеслось сдержанно: "А-а!" Эйфелева башня сигнализировала. Кружащиеся над городом аэропланы выпустили облачка цветного дыма. Разорвалась петарда на крыше "Матэн". По экрану (с очертаниями двух голов) побежали надписи: "Бойцы вскочили на арену"...

"Командор боя появляется на арене"... "Командор свистит"... "Двенадцать тысяч американцев затаили дыхание"... "Карпантье изящным жестом сбрасывает халат"... "Демпси поступает так же, лицо его хмуро"... "Карпантье оживлен, он смеется"... (О, французы всегда смеются в минуту опасности...) "Бойцы подходят друг к другу, пожимают руки в боевых перчатках, отскакивают в позиции"... "Оба колосса замерли в классических позах"... "Резкий свисток командора"... "Карпантье кидается первым"... (Вера Юрьевна впилась ногтями в руку Налымова.)

Надписи прерываются. События развертываются с бешеной быстротой. На экране от слов переходят к сигнализации. Глаза трехсот тысяч парижан устремлены на два силуэта... Странно, на физиономии Демпси пока ни одного кружочка! Видимо, бойцы только еще изучают друг друга. Пустая минута первого раунда тянется невыносимо. И вдруг за секунду до конца у Карпантье посредине лба выскакивает черный кружок. Триста тысяч пар глаз смущенно перемигиваются.

Минута перерыва. (Бойцов разводят в противоположные углы квадратной арены, окруженной канатами, сажают на стулья, массируют мускулы, обмахивают полотенцами, брызжут в лицо квасцами.) Над взволнованной толпой поднимаются дымки закуриваемых папирос. Второй раунд. Надпись: "Карпантье с холодным бешенством кидается на противника"... Секунда ожидания.

Подземным гулом бьется сердце толпы. И сейчас же на экране левый глаз

Карпантье закрывается кружком, второй кружок выскакивает на правой скуле, третий на левой, четвертый на подбородке... Перерыв. Французы хмуро отводят глаза от экрана. С хвостов парящих аэропланов срываются запоздавшие ослепительные белые шары.

Зрачки у Веры Юрьевны расширены, голос хриплый:

- Я загадала на Карпантье... Я верю, верю!

У Лили раздуты ноздри, будто из-за океана доносится к ней запах могучего пота и льющейся крови. По толпе - ветерок тревожного шепота.

Третий раунд. Нос Демпси прикрывается кружком. Крики "браво", аплодисменты, - ураган криков. Но знатоки качают головами: разбитый нос ничего не стоит, у Демпси нос вдавливается внутрь, как резиновый. В ответ рассерженный Демпси наносит подряд по лицу три удара противнику. Карпантье падает. О нет, нет, несправедливости не должно совершиться! Карпантье снова на ногах... "Браво, браво, Карпантье!" У Демпси кружок на скуле...

Конец третьего раунда.

От толпы перед редакцией "Матэн" поднимаются едкие испарения...

Медленно, как судьба, ползет минута перерыва. Четвертый раунд. Инициатива переходит к Демпси. Удары в скулы, в нос, в ухо, в череп, в сердце громовыми раскатами разносятся по вселенной. У Карпантье треснула лобная кость, лопается челюсть. Повреждена ключица, но держится, держится!

Надежда не потеряна. Толпа глядит, задрав головы, со сдвинутыми шляпами.

"О, ударь его хорошенько в зубы, Карпантье, вышиби ему глаз!.."

Сила кулака у Демпси равна удару задней ноги лошади. Демпси (как потом стало известно) дал слово устроителю матча держаться более или менее пассивно семь раундов. Но, видимо, ему надоело валять дурака. На пятом раунде лицо Карпантье стало быстро покрываться кружками. Демпси колотит в него, как в бубен, и через двадцать секунд делает нокаут: двойной удар снизу наискось в подбородок и в челюсть (мозги встряхиваются, головные позвонки выходят из сочленений, челюсть соскальзывает в сторону).

Карпантье упал. Командор боя (нагнувшись над ним, высоко подняв руку)

начал считать до десяти... Десять. Кончено! Карпантье не встал... На арену вскочили служители взять его обморочное тело. Франция разбита. Аэропланы, выпустив черный дым, улетели в западном направлении. Толпа перед редакцией

"Матэн", повинуясь древней традиции, обнажила головы. Человеческие потоки медленно расходились.

Налымов сказал:

- Девочки, нас еще раз одурачили. Предлагаю напиться.

Левант позвонил поздно ночью: "Едем завтра". Всю ночь укладывались.

Чуть свет из Парижа приехали такси. Дамы поцеловали заплаканную Нинет

Барбош и навек покинули дачу в Севре. Какова будет новая жизнь - плевать, лишь бы новая.

Левант выбрал кружный путь через Берлин - Штеттин и оттуда морем до

Стокгольма. В Берлине остановились в дорогой гостинице "Адлон", где сразу же в вестибюле бросились в глаза такие подозрительные, лоснящиеся, шикарно одетые людишки, такое настойчивое, нетерпеливое жулье, что дамы приказали весь багаж сейчас же поднять в номер. Завтрак в ресторане был гнусный, но на еду здесь, видимо, не обращали внимания, за столиками совершались сделки, из конца в конец зала перекликались лоснящиеся людишки, показывали друг другу что-то пальцами, оркестр исполнял в том же истерическом темпе американские фокстроты. На дам нагло таращились: "О-о-о, паризер шик!"

Левант занял в бельэтаже дорогие апартаменты. После полудня в его салоне появились русские важные старцы, молодые люди с мутно-пристальными глазами убийц, серые штабс-капитаны и полковники мировой войны, несколько солдатских шинелей, прикрывавших военные лохмотья, провинциальные говорливые барыни, трагические старухи из петербургского большого света.

Все это сборище разговаривало в повышенном тоне, ругало немцев и ожидало от Леванта не то каких-то инструкций, не то просто денег. На открытом листе производилась запись добровольцев в "Лигу спасения Российской империи"...

Левант разговаривал от имени "Стокгольмского отделения Лиги". Денег, правда, не предлагал никому, но обещал самые широкие перспективы в недалеком будущем. С иными молодыми людьми удалялся в спальню для секретного совещания. Окруженный русскими (на пышных розах ковра, замусоренного окурками), он говорил, засовывая большие пальцы за подтяжки:

- Господа, в Париже, где сосредоточены все нити борьбы с большевиками, где, не преувеличивая, бьется сейчас сердце русского народа, чрезвычайно удивлены пассивной деятельностью берлинских военных организаций. Мы были уверены, что энтузиазмом борьбы охвачены все русские. К сожалению, я этого не вижу. Германское правительство всемерно идет нам навстречу. Англичане делают даже больше того, на что можно надеяться. И что же? За истекшую неделю из Берлина на русский фронт отправили всего один эшелон добровольцев. Господа, какой отчет я дам Парижу?

Коренастые штабс-капитаны и лысоватые полковники чесали в затылке. У

генералов строго тряслись щеки, молодые люди с глазами убийц хмуро отворачивались. Отвечать было нечего... Вот кабы Германия послала тысяч сто войска. Или черт с ней, если Германии не позволят, почему Франции не двинуть чернокожих на Россию?.. Почему Англия, как собака, то укусит, то отскочит, - ее большой флот мог бы в один день сравнять с землей и

Кронштадт и Питер. Поддадут интервенты жару, - до одного человека пойдем в передовые войска. Без нас все равно не обойдутся, очищать Россию от большевиков иностранцы, небось, не станут, ручек не захотят марать.

Налымов с дамами бродил по Берлину. Неприветливыми казались перспективы однообразных улиц, темные дома с высокими красными крышами. В магазинных витринах подделки, эрзацы, хлам. Угнетало количество неумелых девушек с нищими глазами, - их жалкий торопливый шепот встречным прохожим: "Идем со мной, я очень испорченная". На перекрестках когда-то блестящих улиц -

участники мировой войны: обрубки на тележках, слепые в черных очках с поводырем - санитарной собакой на привязи (подарок правительства). Перед витринами мясных лавок, где в бумажных кружевах разложены окорока, филеи, колбасы, драгоценные куски жира, - неизменная толпа: бежит суровый пожиратель вареной картошки и от громового рефлекса врастает в тротуар перед мясной витриной... Рука стискивает портфель, волевые мускулы вздуваются на впавших щеках, позволяет себе пережить вон ту свиную котлету в бумажном кружеве на стеклянной доске... Пять минут пищевой фантазии!..

Крепче портфель с несъедобными бумагами под мышку и - мимо, мимо...

Версальскому миру отзовется когда-нибудь эта свиная отбивная!

Скалы, холмы, печальный свет северного солнца, вдали - груды облаков, как снежные вершины.

Пароход плывет мимо каменистых островов. С каждым поворотом - новые склоны берегов и глубже уходящие воды фиорда, то затененные, то сверкающие. Дамы облокотились о перила борта. Ясен воздух, скудное тепло.

Красные черепицы домиков в зеленеющей лощине между бесплодных скал. Север.

Безлюдье. Это земля, куда возвращаются с отгоревшими страстями, с поседевшей головой.

Вера Юрьевна говорит вполголоса:

- Если бы так же возвращаться в Петроград... Человек должен жить на севере... Девочки, - вон в том домишке, под скудным солнцем... Какая печаль!.. Мечтать, ждать несбыточного...

Она положила на борт руку, обтянутую лайковой перчаткой.

Молочно-румяный швед оглянул стройную Веру Юрьевну, - гм! - черный жакет, светлая мягкая юбка, обувь без каблуков... Просто, дорого, шикарно, никакого желания нравиться, - равнодушное лицо, в нем все обдуманно, все законченно... Гм!.. Самый высокий продукт цивилизации, международная хищница, парижская штучка...

- Девочки, а - зима!.. Мы и забыли ее... Снега, стужа, вьюга... Куплю дом непременно, только еще дальше на севере, - всю зиму буду одна, одна совершенно...

Лили - с усмешкой:

- А помнишь, меня ругала за домик в Таганроге? Сама-то, видно, -

тоже...

- Нет, Лилька, нет... Домик в Таганроге с офицериком - свинство. Я об одиночестве говорю... Меня так и найдут в этом домике, - раскопают занесенную дверь, в разбитое окно нанесло снегу, я - на постели, седая, высохшая и руками вот так - зажаты глаза, чтобы мне, мертвой, никто не смел глядеть в глаза...

Мари, тоже стоявшая у борта, присвистнула:

- С хорошеньким настроением едешь на работу!..

Кисло усмехаясь, Вера Юрьевна ответила:

- Всякий бесится по-своему, милая моя шансонетка. Для тебя высшее счастье - пожарские котлеты. Ну, а я еще должна все обиды припомнить...

- Батюшки, как страшно! - лениво сказала Мари.

Лили придвинулась, глядела в глаза Вере Юрьевне:

- Верочка, не надо...

Молочно-румяный швед, стоявший позади дам (руки в карманах, сигара в углу рта, полный подбородок удовлетворенно уперт в крахмальный воротничок), не понимал по-русски и до крайности странный разговор трех элегантных дам принял за восхищение северной природой. Вынув сигару, попробовал вмешаться:

- Пардон, смею обратить ваше внимание, - Стокгольм сейчас заслонен островом Бекхольм. - Он указал сигарой на кирпичные постройки и решетчатые краны эллинга, показавшиеся с правого борта; вдали, налево, стояли грузовые пароходы у высокой каменной стены, где курилась дымом многоэтажная мельница. - За войну город очень разбогател. Шведы не плохо поступили, что не вмешались в войну. Нас много ругали (засмеялся), но кому-нибудь надо же было торговать, и мы принесли обеим сторонам много пользы, торгуя с теми и с этими. Теперь вы не узнаете Стокгольма, - это маленький Берлин. Правда, после Версальского мира оживление несколько уменьшилось, но мы надеемся, что кризис временный. Во всяком случае, здесь можно весело провести денек... (Пароход повертывал.) А вот и город. Вы видите старую часть - Стаден. В древности город располагался на этом острове, сейчас разросся направо и налево. Самые шикарные кварталы на тех холмах - лучшие магазины, театры, кафе и вокзал. А еще дальше на север -

чудные загородные места: озера, красивые виллы и замки. За время войны мы много строились.

Пароход приближался к лиловато-серым очертаниям города. За ним - холмы, облака. Тыкая сигарой, швед называл знаменитые здания - дворец, собор, отели.

- Если захотите быть ближе к нашей природе, могу посоветовать прелестный уголок в тридцати километрах по железной дороге, - Баль Станэс на озере Несвинен.

- Как вы сказали? - резко обернулась к нему Вера Юрьевна. - Баль

Станэс?..

Швед, несколько изумленный порывистым движением, нагнул по-бараньи голову:

- Да, мадам, вы не пожалеете. Там можно отдохнуть.

Пароход загудел и стал поворачивать к стенке набережной. В пролетах между дощатыми пакгаузами стояли черные такси. За ними двигались чистенькие трамваи. Дальше - груды тюков, бочек, ящиков, черепичные крыши и старинные фасады домиков, вывески портовых кабаков, узкие переулки. У

самого края стенки, на причальной тумбе, сидел, улыбаясь, носатый Хаджет

Лаше, в серой черкеске и мерлушковой шапке. Увидев его, Вера Юрьевна положила руку на горло, отвернулась.

В зале ресторана "Гранд-отель" в обеденный час играл симфонический оркестр и выступали, - как всегда по воскресным дням, - сольные номера.

Года два тому назад все это было обставлено гораздо богаче, европейских знаменитостей слушали здесь ежедневно. Но после мира схлынули интендантские чиновники, поставщики, шпионы, контрразведчики, международные авантюристы, великолепные женщины с ассортиментом паспортов и коробочкой кокаина в золотой сумочке, нейтральные дипломаты и засекреченные дипломаты воюющих стран, - все, кто, не задумываясь, разменивал деньги и покупал все: оружие, товары, сталь и яды, человеческую подлость и острые удовольствия.

Теперь в будние дни в ресторане "Гранд-отеля" вместо вина подавали графины с холодной водой. Стокгольму грозило захолустье. С убытком для себя ресторатор устраивал воскресные концерты; их посещали даже почтенные семейства, поддерживая национальное предприятие.

Все столики были заняты. Сигарный дым пробирался сквозь лапчатые пальмы. Сегодня демонстрировалась американская новинка - джаз-банд с настоящими неграми. Трудно было привыкать к адской трескотне, вою саксофона, барабанам и тарелкам, взвизгам веселых людоедов. Мало того, что

Америка сняла исподнюю рубашку со старого мира, - на могилах пятнадцати миллионов заставила плясать бешеный фокстрот... Ах, то ли дело убаюкивающий старый, мечтательный вальс!

- Слишком близко к оркестру сели.

- А вы говорите погромче.

- Погромче-то не хочется...

- Да бросьте ваши страхи... В Европе, чай. Что же водку не пьете?

У стены за небольшим столиком обедали двое русских: один - худощавый, холеный, с залысым лбом, с острой бородкой, другой - с воспаленным, несколько неспокойным лицом, с выпуклыми, влажными, жадными глазами.

Худощавый мало ел, много пил. Его собеседник ел жадно, навалясь грудью на стол. Худощавый говорил ему:

- Напрасно, напрасно, Александр Борисович. Что же, и в Петрограде ни капли не пили?

- Да бросьте вы, слушайте... (Александр Борисович косился на соседей.)

Вот тот, внушительный дядя, - кто такой?

- Полицейский, из отдела наблюдения над иностранцами. Мой приятель...

- Хорошенькое знакомство!

- Без этого здесь нельзя.

- Ну, а вон те, в смокингах?

- Двоих не знаю, третий, тот, кто вертит ложечкой в шампанском, - граф де Мерси, из французского посольства, недавно прибыл с таинственной миссией.

- А тот высокий старик? Русский помещик какой-нибудь?

- Эка! Поважнее короля - сам Нобель.

- А за тем столиком? Что-то уж очень они поглядывают на нас.

- Русские. Лысый, смуглый, маленький - Извольский, во всяком случае живет здесь под этой фамилией. Тот, кто смеется, - рыжебородый, -

концертмейстер Мариинского театра Анжелини, он же Эттингер почему-то. Чем занимается, черт его знает, но деньги есть, он угощает. А третий, верзила

- Биттенбиндер, тоже - сволочь.

- А та компания за большим столом - красивые женщины?

- В гостинице со вчерашнего дня. Их уже заметили. С лиловыми волосами, по-видимому, жена Хаджет Лаше.

- Какого Хаджет Лаше? Того - в черкеске? Так я же его знаю, встречались в прошлом году в Петербурге. Он печатал свою книжку, интереснейшие записки

- разоблачение застенков Абдул-Гамида. Пытки, убийства, кошмары в турецком вкусе, здорово написано. Что он здесь делает?

- Живет за городом в Баль Станэсе. Рантье, как мы все. Любопытный парень.

Негры положили инструменты и ушли с эстрады. Танцующие вернулись к столикам. В зале - сдержанный гул голосов, хлопают пробки от шампанского.

Худощавый закуривает, щурится удовлетворенно, бровями подзывает лакея и, когда закуска убрана, наклоняется к собеседнику:

- Ну-с, какие же новости из Петрограда?

Алексей Толстой - Эмигранты - 01, читать текст

См. также Толстой Алексей - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :

Чудаки
Глава первая Мягко зашумевшие листья осин, возня воробьев под окном и ...

ЧЕТЫРЕ ВЕКА
Большая площадь старого города над Днепром заросла травой. Здесь было ...

Алексей Толстой «Эмигранты - 01»

"Эмигранты - 01"

См. также Толстой Алексей - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :

Алексей Толстой
«Эмигранты - 01»