Письмо Белинского В. Г.
В. П. Боткину - 18-20 февраля 1840 г. Петербург.

СПб. 1840, февр. 18 дня.

Вдали, чуть слышный для вниманья,
День озабоченный шумит,
Сквозь смутный гул и восклицанья
Тяжелый молоток стучит.
Там человек так постоянно
С суровой борется судьбой,
И вдруг с небес к нему нежданно
Слетает счастие порой.

Так нежданно, мой добрый и милый Василий, слетела и ко мне минута счастия вместе с письмом твоим! О, тысячу раз благодарю тебя за него: оно несколько вывело меня из мучительнейшей животной апатии, из душевной апоплексии, оно даже несколько пробудило во мне грусть и страдание, и сухие и высохшие глаза вновь познакомило с слезами, источник которых давно уже был окаменей ожесточением. Ах, милый и подлый Василии ты знаешь меня, хорошо знаешь, и умеешь играть на расстроенной балалайке прекрасной души моей. Фантазия и фантазии подлые, они опять проснулись, чтобы сладкою отравою своею мучить искаженную, болезненную натуру... А все ты, чтоб тебе во сне приснился черт или Булгарин! Еще раз благодарю тебя, мой милый и мой мерзкий Боткин! Твое письмо, полное тобою, благоухающее букетом твоей чудной натуры, всей составленной из любви, цветов и звуков, всколыхало толстую кору льда на тинистом и мутном болоте души моей льдина прорвалась в некоторых местах, и скрытые под нею волны радостно зашумели навстречу живительным лучам весеннего солнца. Какова аллегория! уж и видно, что г. "сочинитель" риторике учился. Не шутя, Боткин, я ужасно сердит на тебя за твое письмо и желал бы с тобою увидеться, чтобы больно прибить тебя за него, однако ж с условием, что ты меня не побоишься и впредь таких подлых писем писать не откажешься. Выписываю лучшее место из твоего послания (я заучил его наизусть черт знает, откуда и намять взялась), а в скобках делаю приличные остроумные замечания. "Ну, дражайший и чудовищный (оно не совсем вежливо и не совсем совместно с моим достоинством, а приятно и усладительно) Виссарион (отчего же отчество пропущено если б я был чиновником и наслаждался удовольствием видеть тонкое обращение с собою начальника отделения то осердился бы насмерть и рассорился с тобою), был я в Харькове (хорошо! продолжайте нам приятно), видел Кронеберговых3 (ай! ай ничего! ничего! молчание, молчание!4) а что? ты краснеешь? (в точности исполнено) или потерял ты наконец и способность краснеть при имени Софьи (врешь, подлец, не расточил, а приумножил, и смело краснею от всех женских имен, какие только можно найти в московских и киевских святцах, в месяцослове, то есть в календаре, и во всех возможных "оракулах", то есть гадательных книгах), как во время оно (в этом отношении для меня нет времени: дураком родился, дураком и умру) другие образы сменили в воображении твоем добродушную, умненькую девушку (вот, брат, и не угадал: за неимением новых, я верен старым, даже и не виданным мною). А она? (святители!) Видишь ли (еще спрашивает подлец ну как не видеть: на что другое, а на глупости я очень зряч), хорошее сердце женское (слог не хорош) лучше сердца мужчины, оно долее хранит в себе память о людях (ей-богу, еще покраснел). Хотя Софья (какое прекрасное имя оно возбуждает во мне особенное стремление к любомудрию) и никогда не видела тебя (впрочем, это очень выгодно для нее и для меня: благодаря этому обстоятельству, она не перестанет читать моих статей и временем думать об авторе, а я вновь не пройду сквозь уже неоднократно пройденные мытарства оскорбленного самолюбия), но она тебя хорошо знает (то есть с моей лучшей стороны и притом заочно), любит расспрашивать о тебе (Боткин, о подлая предательская душа! Где же честь, где же совесть!). Ей-богу, Боткин, последние волосы повстреплю из твоей лысины (кстати о лысине возрадуйся: Панаев скоро будет тебе братом),я уже не говорю о том, как она любит читать статьи твои (ну уж, брат, тут и не знаю, что сказать тебе: просто подлец, да и только!). Вообще имя твое в Харькове, право, лучше известно, нежели в Москве, а все через добрую Софью и Кульчицкого (спасибо и ему, но ей... молчание, молчание!), и "Наблюдатель" считает Софья просто своим Журналом, журналом своих близких людей, и не может без грусти вспомнить, что больше уж нет "Наблюдателя". (Боткин, Боткин, ей, замолчи, а то ей-богу, прибью; ну, сам посуди, к чему такая болтливость мы с тобою люди солидные.) Видишь (да вижу, вижу, хоть, право, лучше бы не видеть) , тебе не даром хотелось ехать в Харьков (о черт возьми! еще нужно повторять, как будто оно и без того там не стоит так!), и я уверен, время, которое бы там провел (о если бы! крыльев, Боткин, крыльев!), было бы одним из приятнейших и вместе us простейших в твоей жизни (верю, подлец, верю! Но зато, к сколько бы резни-то, резни!).

От Кульчицкого письма не получал5, и ты напрасно упрашиваешь меня отвечать ему: да что я за лошадь такая, чтобы не отвечать человеку, живущему у Харькови?.. Ты, я думаю, знаешь меня когда я прочь от глупостей! Напротив, я бегу к ним, напрашиваюсь на них. Что же мне делать, если только одни они еще и дают мне чувствовать, что в жизни не одни гадости, но есть, и даже для меня могло б быть, кое-что и хорошего. Решено! С Кульчицким у меня начинается отчаянная переписка. Разве это не наслаждение сидеть в кругу людей, даже и не знающих о существовании Софьи Кронеберг, и краснеть до ушей, как школьнику, при имени какой-нибудь Софьи, а тем наипаче при имени покойного профессора Кронеберга. Вот тебе мое честное слово, Боткин, что через три месяца у Кульчицкого столько будет моих писем, что надолго будет обеспечен дровами. Я готов первый писать к нему. Пришли поскорее его адрес.

Боткин, что ты со мной сделал я просто в экстазе все кружится в глазах моих, внутри тревога, и такая приятная! Дитя, дитя, бедное счастием дитя, которое радуется не тому, что у него много игрушек, а тому, что узнало, что есть на свете вещи, которых называют игрушками. Преглупое сравнение не вытанцовалось.

Не утерпел и прочел твое письмо Заикину он был удивлен и посмотрел на меня с некоторым родом уважения, что мое имя известно такой девушке, и начал с восторгом описывать ее мне. Да отвяжитесь, господа, что вы ко мне пристали! Я и без того одурел... Боткин, а Боткин нельзя ли знаешь еще несколько строчек то есть о чем именно расспрашивали и как, и прочее понимаешь мне больше сущность и поступки, а я ничего... А? пожалуйста. Да смотри, никому не показывай моего письма, слышишь ли?

Тебе не понравилась моя статья в XII No "Отечественных записок" я это знал. В самом деле, не вытанцовалась6. А странное дело, писал с таким увлечением, с такою полнотою, что и сказать нельзя напишу страницу, да и прочту Панаеву и Языкову. В разбить-то они больно восхищались, а как потом прочли в целом, так не понравилась. Я сам думал о ней, как о лучшей моей статье, а как напечаталась, так не мог и перечесть. Как нарочно, это случилось тотчас после прочтения твоей статьи. Признаюсь в грехе я было крепко приуныл. Хотелось мне в ней, главное, намекнуть пояснее на субстанциальное значение идеи общества, но, как я писал к сроку и к спеху, сочиняя и пиша в одно и то же время, и как хотел непременно сказать и о том и о другом, то и не вытанцовалось. Теперь я ту же бы песенку, да не так бы спел. Что она тебе не понравилась это так и должно быть: ты понимаешь дело и смотришь на него не снизу вверх; но досадно, что и люд-то божий ей недоволен. Зарылись, свиньи, как будто у нас хороших статей ешь не хочу; а где они, в каких журналах? Для них и эта должна быть объеденьем. Очень рад, что тебе понравилась статья о Менцеле7. В самом деле, в ней есть целость, и если бы осел Фрейганг не наделал в ней выпусков и не лишил ее смысла на странице 53 и 54 (заметь это), она была бы очень и очень недурна. Во многих местах Фрейганг зачеркнул "всеобъемлющий Гете", говоря, что этот эпитет божий, а не человеческий. Вот тут и пиши. С твоим мнением о статье о "Горе от ума" я совершенно согласен: много хорошего в ней, но в целом урод. Из нее можно сделать три хорошие статьи, но как одна она уродлива. Что ж ты не сказал мне ни слова о моей статейке об "Очерках" Полевого? Ею я больше всех доволен; право, знатная штука. Поверишь ли, Боткин, что Полевой сделался гнуснее Булгарина. Это человек, готовый на все гнусное и мерзкое, ядовитая гадина, для раздавления которой я обрекаю себя, как на служение истине. Стрелы мои доходят до него, и он бесится. Во 2 No "Отечественных записок" я его опять отделал. В "Литературной газете" тоже не даю ему покоя8. Если увидишься с ним в Москве, наплюй ему в рожу и скажи ему, что он подлец и пакостный писака. Питер в восторге от его драматического навозу, и только "Ужасного незнакомца" ошикал9. Статья о Марлинском10 тебе не понравится, но именно такие-то статьи я и буду отныне писать, потому что только такие статьи и доступны и полезны для нашей публики. Но статья о детских книжках надеюсь будет так недурна, что понравится и тебе: и ты смело можешь сказать, что ты виноват в ней11. В самом деле, если она будет хороша, то потому, что твое письмо воззвало меня от смерти к жизни и что, пиша статью, я перечитывал его, особенно одно место... Смейся, Боткин, оно в самом деле смешно...

-

Февр. 19.

Вчера получил письмо Кульчицкого милое письмецо, я от души хохотал. Непременно буду отвечать. Адреса не нужно: я к тебе буду пересылать, а ты будешь приписывать свои этакие разные остроумные примечания. Что касается до твоей записки12 и напоминовения о деньгах, то не беспокойся более: вместе с письмом к тебе я отправил письмо к родственнику моему Иванову13, со вложением письма Краевского к Ширяеву, по которому он, Иванов, имеет получить от него, Ширяева, 1300 р. асс., из которых отдаст тебе 700, Вологжанинову 300, П. В. Нащокину 200. Совестно, брат, мне перед тобою, да делать-то нечего. Впрочем, всему виною не я, а безалаберный Панаев. Да скажи Мишелю, что ты получил от меня все свои деньги (700) и что поэтому Панаев уже не обязан отдавать Заикину 100 р., которые Мишель должен Заикину, который теперь крайне нуждается в деньгах.

-

О "Ричарде" Кронеберга я писал к тебе (огромное письмо на имя Грановского уведомь поскорее, получил ли ты его):14 он будет напечатан или в "Отечественных записках" или в "Пантеоне". А что тебе не хочется его видеть в журнале, а особою книгою, это, душа моя Тряпичкин, даже и не прекраснодушие, а нечто еще сквернейшее, именно москводушие. Ведь ты, верно, для того желаешь видеть "Ричарда" в печати, чтобы его читали и прочли? Знаешь ли ты, что "Макбета", переведенного известным литератором Вронченко, разошлось ровно ПЯТЬ экземпляров15. Потчевать нашу российскую публику Шекспиром о милое, о наивное москводушие! Да это всё равно, что в салоне, танцуя галопад, говорить с своей дамою о религии; все равно, что в кабаке с пьяными мужиками рассуждать о гегелевской философии! Я того и гляжу, что премудрый синедрион, состоящий из московских душ, вздумает перевести всего Шекспира16 и великолепно издать его для удовольствия российской публики. Смотрите же, господа, печатайте больше экземпляров 100 000: российская публика просветится, а вы настроите себе каменных домов и накупите деревень. В Питер бы вас, дураков, там бы вы поумнели, там бы вы узнали, что такое российская действительность и российская публика. В журнале она прочтет и Шекспира: за журнал она платит деньги, и за свои деньги читает все сплошь. Русский человек, заплатив за журнал денежки, поступает с ним как с ..., чтоб деньги не пропадали. Так и в трактирах действует он. Не назови моего сравнения тривьяльным: говоря об эстетическом вкусе и литературной образованности российской публики, нельзя быть тривьяльным, и каких похабств ни наговори о ней, ее имя все останется самым похабным словом. Кого она поддерживает, кого любит? Или людей по плечу себе, или плутов и мошенников, которые ее надувают. Чем больше всего взял "Телеграф"? Либеральным душком. Чем взял Сенковский? Основною мыслию своей деятельности, что учиться не надо и что на все в мире надо смотреть шутя. Русский человек любит жить на шаромыгу. Но главная страсть его ко всему запрещенному цензурой. Если бы, например, после суда над Надеждиным17 "Телескоп" продолжался у него было бы верных 3000 подписчиков. Пушкин однажды сказал, что вместе с прекращением его запрещенных стихов прекратилась и его слава18. И между тем все наши либералы ужасные подлецы: они не умеют быть подданными, они холопы: за углом любят побранить правительство, а в лицо подличают, не по нужде, а по собственной охоте. Так холоп за глаза только и делает, что ругает барина, а при нем не смеет взглянуть смело. Потом, кого любит наша публика? Греча, Булгарина да, они, особенно первый, в Питере, даже при жизни Пушкина, были важнее его и доселе сохраняют свой авторитет. О публичных лекциях Греча и теперь говорят, как о чуде, с восторгом и благоговением. Вот наша публика: давайте же, о невинные московские души, скорее давайте ей Шекспира она жаждет его. Нет, переведите-ко лучше всего В. Гюго с братнею, да всего Поль де Кока, да и издайте великолепно с романами Булгарина и Греча, с повестями Брамбеуса и драмами Полевого: тут успех несомнителен; а бедного Шекспира печатайте в журналах только в них и прочтут его. Сенковский на эти вещи гений, он не даром первый начал печатать в журнале романы и драмы. Он не ошибся в расчете. У кого есть хоть капля ума в голове, тот должен в этом подражать ему.

Вообще у тебя, Боткин, есть какая-то прекраснодушная враждебность и ни на чем не основанное презрение к литературе и журналу. Если добродушный юноша мучил тебя литературным враньем19, из этого еще не следует, чтобы литература была вздор. Никто так пошло не врет о религии и своим поведением и непосредственностию не оскорбляет ее, как русские попы, и однако ж из этого не следует, чтобы религия была вздор. Литература имеет великое значение: это гувернантка общества. Журналистика в наше время все: и Пушкин, и Гете, и сам Гегель были журналисты. Журнал стоит кафедры. За что ж на них сердиться? Разве за Греча и Булгарина? Но это так же нелепо, как сердиться на поэзию и презирать ее за Сумарокова или Бенедиктова.

-

Я очень рад за Кирюшу, что он так хорошо познакомился с Гоголем20. Тем не менее, его надежды на Брюллова едва ли сбыточны. Вы ждете Брюллова на днях в Москву, а он и не думает ехать и, говорят, пьет мертвую. Это обыкновенное явление в Питере, не как в Москве. Кукольник пьяница, Глинка пьяница, Брюллов тоже. После развода с женою он, говорят, ничего не делает и только пьет.

-

О подписи имен под статьями я с тобою совершенно согласен; но не только настаивать, и говорить бесполезно об этом21, Краевский человек теплый, благородный и умный, но он, в некоторых своих убеждениях, упрям, как черт, а характер у него железный. Кстати: он низко бьет тебе челом и просит чего-нибудь. Не поленись, Василий. Если такие люди, как ты, не будут ничего делать, так нечего и жаловаться на гнусное состояние нашей литературы. Ну-ко, об Риме-то...22 Ты не получил 1 No "Отечественных записок", на которые подписался, а Краевский выслал тебе даровой экземпляр: неужели ты и того не получил? Уведомь вышлем оба.

-

Ты пишешь, что не знаешь звезд моего полушария и что у меня уж верно есть звезда, к которой я порываюсь... Может быть, ты намекаешь на... я помню как-то говорил тебе перед отъездом в Питер; но, увы!

Не сбылись, мой друг, фантазии

Глупой праздности моей...23

Сначала, было, лукавый подбивал; но, во-первых, я не сделал ни малейшего движения, которое могло бы обратить внимание и показаться хоть несколько странным; во-вторых, я скоро сказал себе "полно" и теперь имею полное право почитать себя raisonnable (благоразумным (фр.). ). Видишь ли, я хорошо воспользовался кровавыми уроками... Но несмотря на то, по болезненности ли и искаженности моей натуры, или по неистовой потребности хоть какой-нибудь любви (для меня лучше чего-нибудь нежели ничего), но только я не лишился надежды когда-нибудь настроить глупостей. Уж, видно, таким родился. Впрочем, об этом ты получишь от меня особое письмо, в котором не будет ничего, чего бы ты уже не слышал от меня, но общность и результат которого будет для тебя грустен, если ты любишь меня24. Это письмо будет ответом на твои слова: "С некоторого времени во мне утвердилась крепкая вера, что ты непременно найдешь себе сочувствующее существо". Ах, Боткин, Боткин, за эту веру я бы сто раз умер за тебя в ней живое свидетельство, что ты глубоко любишь меня; но, друг мой, вера верою, а действительность действительностию; а у меня на этот счет совсем другая вера...

-

Ты говоришь, что я мало развил в себе Entsagung (отречение (нем.). ). Может быть, его и совсем нет во мне. Так как я понимаю его в других и высоко ценю, то недостаток его в себе и считаю ограниченностию, в которой, однако ж, не стыжусь признаться. Кажется, что для меня настает время таких простых признаний. По крайней мере, теперь они для меня очень не трудны. Я этому рад. Вообще я уже много посбавил себе цены в собственном мнении и надеюсь, что скоро сознаю себя тем, что я есть без пошлого смирения и пошлой гордости. А может быть, во мне и кроется возможность этого таинственного Entsagung; но как это мне узнать? Вообрази себе мужика, который всю жизнь свою не едал ничего, кроме хлеба, пополам с песком и мякиною, и, пришед в большой город, увидел горы и калачей, и кондитерских изделий, и плодов, можно сказать, что у него нет самообладания и человеческой воздержности, если он на эти вещи будет смотреть глазами тигра, с пеною у рта, а захвативши что-нибудь, начнет пожирать с зверскою жадностию, а когда у него станут отнимать, он в бешенстве разобьет себе череп? Как же от него требовать Entsagung? У всякого есть своя история, мой добрый Василий... Ты меня знаешь, и потому не удивишься, что я был в экстазе целый день от мысли, что прекрасное женское существо, где-то далеко живущее, никогда мною не виданное и меня не видавшее, читает излияния моей души, заинтересовывается через них писавшим и расспрашивает о нем... Но, увы! экстаз уже прошел, в душе грусть, в груди страдание, тяжелое и глубокое страдание; но спасибо тебе и за него оно все же лучше животной апатии.

-

Статью Кронеберга о "Ричарде" присылай. Когда "Ричард" напечатается, и ее можно будет после него напечатать23. Комедию Шекспира мне очень интересно прочесть, а может и ее тиснем23. (Разумеется, не даром для переводчика.)

-

Круг, в котором я живу Панаев, Языков, Заикин. Люди, которые любят меня искренно, которых и я люблю искренно; но дружба вещь великая, и историческое развитие ее непременное условие. Да, много у меня людей, и людей чудесных, из которых многие далеко лучше меня; но ты один у меня на свете, одна связь с жизнию, без тебя я хуже, чем сирота труп между живыми. Умри ты, я махну рукою, и доживу свой век без вопросов, без ожиданий и интересов. Разве... но о том нечего и говорить. Кроме же того, тебя мне никто не заменит. Я чувствую это в каждой капле моей крови.

-

Грановский человек чудесный. Я понимаю и ценю его вполне. Мало можно встретить таких любящих, задушевных, святых и чистых натур. Я понимаю, что там он ближе всех к тебе. Катков для нас слишком молод, и потому, будучи нашим, он не наш.

-

Февр. 20. Боткин, положи себе за правило никому не читать моих писем и даже никому не говорить о их получении, пока прежде сам не прочтешь. Может бьпь, ты так и делаешь, но на всякий случай мне все-таки хотелось предупредить тебя.

Твое известие, что Мишель живет уж не у тебя, нисколько меня не удивило: за два дня до получения твоего письма я говорил Заикину, что уж, верно, вы разъезжаетесь, если не разъехались. Ты приглашаешь меня порадоваться, что разумность берет верх и что ты прямо высказал Мишелю, что и пр.27 Признаюсь тебе, что для меня тут мало причин к радости. Я знаю, что Мишель с тобою согласился, может быть, даже лучше и глубже тебя развил головою высказанное тобою из души, обещался действовать сообразно с этим; но поверь, что, как бы он ни действовал, результаты будут все те же. Он все тот же и умрет все тем же, чем был в 37 и 38 годах. Зачем он поехал в Питер? Ни за чем. С чем? ни с чем. Приглашая к себе, Муравьевы сделали кислую мину, которую Николай28 тотчас заметил. Надоел ему Муравьев, он к 12 часам ночи приезжает в Демутов трактир и посылает к Муравьеву за чемоданом. Разумеется, тот сказал, что это можно будет сделать лучше завтра, чем в полночь и лег на постель, с которой его подняли. Переехав к Демуту, Мишель не имел ни копейки денег и ни надежды получить их откуда-нибудь. А между тем это один из самых дорогих трактиров. Нынче познакомившись с Заикиным, завтра просит у него денег, берет их и раз и два и т. д. Что же он делает с этими деньгами? Пьет рейнвейн, в котором отказывает себе Заикин, человек, получающий 15 000 годового дохода. Об извозчиках нечего и говорить: пока Мишель был в Питере, они были в страшном разгоне. В спорах он беспрестанно оскорблял Заикина, так что тот уже и не скрывал от него своей к нему ненависти. К Заикину ходил музыкант Болле, который превосходно знает генерал-бас и контрапункт, но плохой компонист бывало, начнет играть что-нибудь свое, а Мишель кричит ему: "Стукотня, стукотня!" Разумеется, теперь этот человек, имеющий огромный круг знакомства, не упускает случая хорошо поговорить о Мишеле. В театр он ходил беспрестанно, а Заикин беспрестанно брал для него билеты. Этот человек так кроток, что против наглости стоять не может и позволит себя ограбить; но он все понимал и только качал головою и пожимал плечами. Живя у Раевского, Мишель издевался над его благоговением к Вронскому этому я сам был свидетелем. Заикин говорит, что он увлек и брата и что, когда он уехал, Николая снова нельзя узнать. Однажды, в излиянии самоосклабляющейся откровенности, Мишель сказал Заикину: "Я в Москве был авторитетом". Да, Боткин, все тот же он. Мне до этого нет дела. Я знаю и ценю его истинную сторону, я радушно встретился с ним в Питере, приятно проводил с ним время. Личной враждебности против него у меня теперь нет, как тебе известно; но этот человек мутит мою душу, когда я подумаю о том, чем создала их природа, что они29 были, и что теперь суть, благодаря ему. Дивные, роскошные откровения женственного мира, что они теперь, Боткин? Страшно выговорить искаженные натуры, вышедшие из своей непосредственности, потонувшие в рефлексии. Довольно тебе одного факта: в Питере он, не заикаясь, и даже не за тайну открыл мне, что она хотела бы выйти за тебя с условием, чтобы не быть с тобою в брачных отношениях. Меня морозом по коже подрало. Вот до чего дошло: где же полнота женственной натуры, где же вера любви, которая впереди ничего страшного и гадкого не допускает. Такая девушка копается в таких смрадных рефлексиях! Все чувства обратились у них в понятия, и все понятия в чувства, и трудно отличить, что у них чувство и что понятие. А все он, непризванный воспитатель женщин. С его дикою непосредственностию, с его грубою натурою, с его абстрактностию действовать на женщин, налагать на них магнетический и фанатический авторитет! Да после этого я гожусь им в гувернантки. Когда он начал на них действовать, он сам был уверен, что у него нет эстетического чувства, что искусство чуждо ему: это ли воспитатель женщин! Да, Боткин, он мутит мою душу, во мне сильная враждебность к нему. Я их так хорошо понимаю, так дорого ценю, так глубоко люблю; они вошли в меня, живут во мне, их судьба неразрывно связана с моею. Поверишь ли, я захочу поговорить об них с Николаем десять минут, и вечер незаметно проходит на душе и грустно и радостно кинувшее воскресает, на глазах слезы, и я рассказываю ему все, до малейшей подробности, даже все свои глупости. И что же, Боткин? совершенно понимая великость, бесконечность твоего блаженства, я ему нисколько не завидую, мне грустно и страшно за тебя. Часто я отгоняю мысль о тебе, в этом отношении. Кто всему этому причиною? он. Конечно, он это все делал без умысла, и все его намерения чисты и прекрасны; но что мне за дело разбойник ли зарежет меня из денег, или раскольник для спасения души моей, следовательно, из любви ко мне результат один и тот же: я зарезан. Это несчастный человек: он рожден на горе себе и другим.

И мимо всех условий света

Стремится до утраты сил,

Как беззаконная комета

В кругу расчисленных светил30.

Он никогда не выходил и не выйдет из своей непосредственности, он не может отделаться от себя и видеть себя объективно. Наделавши в Питере столько глупостей, он столько наговорил мне о себе хорошего и нового, то есть о своих изменениях к лучшему, что я и рот разинул. Уж после узнал я о всех его проделках, которые таковы, что люди, не знающие его так хорошо, как ты и я, имеют полное право смотреть на него, как на шарлатана и chevalier d'industrie (мошенника (фр.). ). Я еще тебе не все рассказал. Изо всех людей, в кругу которых он вертелся, только Заикин понял его, но и тот говорит, что он лучше издалека, чем вблизи, и что у него нет особенного желания где-нибудь встретиться с ним. Мишель при нем не раз заговаривал, что ему негде жить, и Заикин говорит, что у него не поворачивался язык пригласить его к себе и что его ужасала одна мысль жить вместе с таким человеком. Признаюсь тебе, Боткин, его Берлин мне кажется претензиею: он стремится туда не к философии, а от самого себя. Любовь к науке, как и всякая любовь, должна осуществиться в действительности и требует отречения и жертв. А что он сделал? Он мог бы в эти пять лет приобрести деньги уроками, мог бы выдержать экзамен на кандидата и магистра и отправиться, как Грановский, на казенный кошт. Нет, он обманывает себя: кто ничего не сделал для науки в России, тот ничего не сделает и в Берлине; кто в Питере, не имея денег, чужие деньги тратил на рейнвейн, тот и в Берлине не откажет себе ни в чем. Но он слишком много накричал о себе, и ему трудно воротиться, тяжело отступить. Твердить о наукообразном изучении великой науки наук и перелистать несколько немецких книжек большая разница31.

Да, бедный мой Боткин, я слишком хорошо понимаю всю горестность твоего положения. Николай Бакунин также хорошо понимает ее, и это его просто мучит. Он знает, что такое женщина, И смотрит на вещи просто. Ты не наговорился бы с ним. Еще ребенок, но обо многом ты стал бы говорить с ним, как со мною. Ты ужился бы с ним не только в комнате, но и в клетке. Ах, как он понимает все, какой у него чудесный инстинкт истины. Я ему рассказал все, даже дал прочесть письма мои к Мишелю, которые он мне возвратил (то есть всю перепалку после возвращения из Прямухина в 1838 г., когда мы были там вместе). Бога ради, чтоб это письмо не попалось Мишелю. Ему бесполезно знать его: оно его оскорбит, а пользы не сделает: он неисправим.

-

В 1 No "Отечественных записок" статья Неверова о германской литературе очень хороша, но во 2-м он натряс черт знает чего. Суждение Маргграффа о Беттине превосходно, я совершенно с ним согласен32.

-

Здоровье мое зимою было так и сяк, но теперь одышка мучит и вообще плох. Отказался начисто от трубки, водки и даже вина, которого употребляю за столом не больше рюмки. И в пище стал гораздо умереннее. Что-то скажет весна! Прощай,

Письмо Белинского В. Г. - В. П. Боткину - 18-20 февраля 1840 г. Петербург., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :