Константин Станюкович
«В МУТНОЙ ВОДЕ - 01»

"В МУТНОЙ ВОДЕ - 01"

Оригинальный роман из последних событий

Глава первая

БРАК НЕ ПО ЛЮБВИ

I

В феврале 1877 года, в конце девятого часа вечера, у почтамтской церкви был большой съезд. То и дело подъезжали кареты. В ярко освещенной церкви все было готово для парадной свадьбы; там собралась уже порядочная толпа блестящих, раздушенных дам в бальных нарядах и мужчин в мундирах и фраках, на которых в избытке мелькали звезды.

Ожидали жениха и невесту, а пока, разбившись на группы, тихо смеялись и болтали, взглядывая на двери. Болтали о войне*, о последних телеграммах, сплетничали друг про друга, говорили о женихе и невесте, и все находили, что "маленькая" Елена Чепелева делает прекрасную партию, выходя замуж за Василия Александровича Борского.

* О русско-турецкой войне. Правящие круги России решили воспользоваться национально-освободительным движением в балканских странах против турецкого ига и укрепить свои позиции на Балканах.

Таковы были субъективные намерения царского правительства. Но с другой стороны - война эта избавляла славянские народы от турецкого владычества, и потому была поддержана ими. В романе "В мутной воде"

Станюкович прежде всего уделяет внимание разоблачению русской буржуазии и чиновничества, которые, прикрываясь фразами об

"освободительной войне", наживали капиталы в то время, как солдаты и простые офицеры гибли на фронте из-за бездарного военного руководства и бессовестного грабежа интендантов. Эти разоблачения вполне соответствовали духу революционного подъема, приведшего к созданию революционной ситуации в России конца 70-х - начала 80-х гг. XIX в.

Достаточно было сказать имя Борского, чтобы порадоваться за Елену.

Имя Борского начинало приобретать в Петербурге известность. О нем говорили, как о восходящем светиле в мире дельцов, как об умном, образованном и замечательно счастливом человеке. Тут же вы могли бы узнать, если бы раньше не знали, что он поправил расстроившиеся было дела известных братьев Позняковых, с тех пор как стал управлять делами, сделался недавно компаньоном Позняковых, имеет сам несколько предприятий, пользуется блестящею репутацией и связями и, несмотря на то что начал всего года три или четыре, очень богат. Одни говорили, что у него миллион, другие - что больше, но все соглашались на том, что не менее миллиона и что дела его блестящи.

"Дельный, солидный и основательный человек!" - говорили про него обыкновенно мужчины. Дамы к этому прибавляли, что Борский очень интересен.

- Елена должна быть очень счастлива! - тихо заметила молодая брюнетка, жена известного финансового туза, оканчивая рассказ о замечательных словах, сказанных будто бы известным дипломатом. - Борский такой прекрасный человек.

- Говорят, Елена не очень-то желала этой свадьбы... У нее был маленький роман... Она, кажется, любит другого... - отвечала соседка, бойкая барыня с подкрашенным лицом и подведенными бровями...

- Детская шалость?.. - проронила брюнетка.

- Вероятно... Я слышала, что свадьба эта - дело матери. Ведь вы знаете: мадам Чепелева умная женщина... У них ничего нет... Крохи какие-то остались... а долгов пропасть...

- А брат миллионер?

- Он не очень-то их балует... Разве оставит что после смерти...

Говорят, он все завещал Елене, но теперь дает только пятьдесят тысяч.

- Только?

- И это еще слава богу! Он ведь такой взбалмошный старик... И эти деньги вымолила мать со слезами... Старик теперь без ума от Бениславской.

Эта женщина его совсем опутала...

- Ну, Борскому все равно. Он так богат... Я слышала, он влюблен, как мальчик?

- Говорят... Впрочем, он вообще близок к семейству Чепелевых. Вы, верно, знаете, что он когда-то был у них в доме учителем я что сама мадам Чепелева очень ему нравилась...

Разговор перешел в шепот.

Молоденькая брюнетка, с темными блестящими глазами, жадно слушала чудовищную сплетню, которую подкрашенная барыня рассказывала со всеми подробностями, укорительно покачивая головой...

- Это в ее жанре... Так дочь выходит за любовника матери?

- Что же, это не редкость! - засмеялась дама. - Это бывает!

"И у тебя ведь тоже есть любовник!" - подумала она, продолжая весело болтать с брюнеткой.

Певчие грянули концерт.

Разговоры стихли. В церковь вошел жених.

Это был красивый, плотный господин лет тридцати, с умным и выразительным смуглым лицом. Он обходил группы знакомых, любезно пожимая руки и приятно улыбаясь. Не успел он еще обойти всех, как снова запели певчие и в церковь вошла, об руку с отцом, стариком генералом, невеста.

Стройная, грациозная, небольшого роста, она тихо шла, не оборачивая своей необыкновенно изящной головки. Ее прелестное, с тонкими чертами лицо было серьезно и торжественно. Бледная, она казалась еще бледней в белом подвенечном платье, а большие голубые кроткие глаза ее с каким-то детским испугом глядели вперед...

- Невеста имеет печальный вид! - заметили вокруг.

- Но зато как сияет мать!

И правда: мать сияла. Она весело кивала головой по сторонам, идя под руку с посаженным отцом, высоким седым генералом, хорошо известным в Петербурге и которому мужчины почтительно кланялись.

Несмотря на свои сорок лет и, пожалуй, с хвостиком, Чепелева была еще видная, полная брюнетка с блестящими подведенными глазами. Она весело улыбалась, открывая ряд чудных белых зубов, и вся сияла торжеством и счастием...

Дяди-миллионера не было в церкви, и все это заметили.

Начался обряд венчания.

Священник венчал долго и торжественно, так что, когда обряд был кончен и все присутствующие успели основательно познакомиться с биографией молодых и с разными пикантными подробностями насчет Чепелевых, невеста едва стояла на ногах. Борский взял молодую жену под руку и торопливо повел ее из церкви.

II

Из церкви все поехали на Английскую набережную к молодым. О роскоши нового жилища давно ходили толки, и действительно квартира была роскошная.

Везде ковры, бронза, цветы, картины. Дамы с любопытством и завистью рассматривали будуар, отделка которого, как говорили, стоила до двадцати тысяч. Всем чувствовалось как-то особенно приятно среди этого комфорта и роскоши, и все с каким-то особенным уважением смотрели на Борского, умевшего так мило устроить уютное гнездышко.

Лакеи разносили шампанское, фрукты и чай. Все поздравляли молодых и желали им счастья. Дамы целовали Елену и находили, что она прелестна.

Елена успела уже оправиться и благодарила за эти фальшивые ласки и пожелания с улыбкой на устах. В гостиных шли разговоры, и главною темою, разумеется, была война. Молодежь находила, что война будет веселою прогулкой до Константинополя, и тут же кто-то рассказывал, как смешон был какой-то старый генерал, который доказывал, что нужна армия в триста тысяч. Все полагали, что война кончится очень скоро, в несколько недель.

Дамы рассказывали, какие чудные вагоны устроены для раненых и как будет хорошо "нашим славным солдатам". Слушая, как им будет хорошо и как все эти милые дамы будут заботиться о них, оставалось только желать, чтобы было больше раненых. Все находили, что турки заслуживали урока и чем скорее дан будет им урок, тем лучше...

В маленькой гостиной около важного седого генерала сидело несколько генеральских эполет и звезд на фраках. Ожидали, что генерал скажет какую-нибудь новость, но он никакой новости не сказал, а вспоминал с Чепелевым о службе на Кавказе. Все почтительно слушали и смеялись, когда улыбался седой генерал. Борский был тут же и умел выждать время, когда генерал заговорил с ним. Борский незаметно навел разговор о трудности продовольствия армии и говорил по этому поводу толково и основательно, так что генерал слушал его со вниманием.

- Вы, видно, изучали этот вопрос! - тихо проговорил он, вставая, и прибавил: - Если вздумаете иметь с нами дело - пожалуйста...

Вслед за тем он уехал, а за ним стали разъезжаться и другие гости.

Только в одной группе шел оживленный разговор. Плотный, плечистый, с большими выпученными глазами адмирал рассказывал о том, как недавно один молодой мичман просился у него на простои шлюпке взорвать турецкий монитор на Дунае.

- Воодушевление у моряков необыкновенное... - закончил он, - и турецкому флоту несдобровать...

- А что будут делать поповки?..

Адмирал сулил им большие дела и стал тут же доказывать, что если бы были у нас одни поповки, то было бы лучше.

Однако надо было уезжать. Адмирал не успел докончить лекции о круглых судах и, круто повернувшись, пошел прощаться.

Высокий худой господин со звездой, прощаясь с Борским, спросил:

- Говорили с генералом?

- Говорил... Кажется, он будет согласен...

- Это хорошо, а все-таки вам лучше съездить к Наталье Кириловне и с ней еще переговорить... Она... ну, да вы сами знаете... На днях побывайте у меня.

Скоро все гости разъехались. Остались одни Чепелевы.

Старик отец нежно глядел на Елену, держал ее за руку и тихо с нею разговаривал.

Чепелева у окна говорила с Борским.

- Каков дядя?! И на свадьбу не мог приехать... Это просто срам... Я у него была сегодня утром: говорит, болен и никого не принимает... Дать своей наследнице каких-нибудь пятьдесят тысяч... Я этого не ожидала.

- Он серьезно болен?..

- Однако выезжает и целые дни проводит у Бениславской... Это становится скандалезным... в его лета и с его болезнью!

- Я знал эту барыню. Это энергичная женщина... Вы, Александра Матвеевна, вместо того чтобы понапрасну бранить их, узнайте-ка завтра получше, как там дела... Дело может кончиться серьезнее, чем мы с вами думали...

- Не лишит же он Лену наследства. Ее-то он любит?

- Все это очень возможно. Но вы знаете старика, на него легко может повлиять такая женщина, как Бениславская. Она на все способна... Было бы очень полезно старика удалить от нее...

- Но ведь вы знаете, Basile, я пробовала... Чем же это кончилось?

- Надо умней попробовать. Вы тогда, maman, слишком увлеклись...

Старику ведь недолго жить, говорят, а?..

Борский помолчал и спросил:

- А Леля грустна... Она сегодня плакала?

- Плакала, но все эти глупости пройдут... С вами она забудет свою детскую любовь! - отвечала она, кокетливо взглядывая на Борского. - Леля ведь еще так молода!..

- Вы думаете... забудет? - задумчиво проговорил Борский.

- Еще бы... Она такая мягкая... Вы только будьте нежней... Ну, да этому учить вас не к чему!..

Отец между тем прощался с дочерью.

Елена бросилась ему на шею и нервно зарыдала. Старик тихо плакал, прижимая к груди свою любимую "девочку".

- Ведь ты будешь счастлива? Да? Ведь будешь? - точно старался уверить себя старый генерал. - К чему же слезы? Ты не плачь!.. - шептал он, прижимая к себе ее голову.

- Буду... буду... папочка... Я так... Тебя жалко, а обо мне ты не беспокойся... Привыкну... - говорила она, утирая слезы. - Я к тебе буду часто приезжать. И ты не забывай свою девочку... слышишь?.. Приезжай ко мне чаще. Да смотри, папа, - краснея, шепнула она ему, - не забудь передать письмо Венецкому... Ты не беспокойся... я только прощаюсь с ним... Он ничего не знает... Скоро приедет, верно... Ты прими его...

- Не забуду... Приму... моя крошка!.. - отвечал старик и стал поспешно крестить Елену. - Твой муж добрый человек, Леля... Он любит тебя... И ты люби его...

- Смотрите же, Василий Александрович, - проговорил он как-то торжественно, обращаясь к Борскому, - берегите Лелю... Она!.. она...

Он что-то хотел сказать, но не договорил и тихо побрел из гостиной...

Мать обняла Елену, назвала ее счастливицей, сказала, что все ей завидуют, перекрестила ее и торжественно заметила:

- Ну, милое дитя, счастье у тебя в руках... Будь же счастлива.

Прощание вышло несколько холодное.

Молодые остались одни.

Елена опустилась в кресло и рассеянно перебирала платок. Слезы текли по ее лицу. Борский подошел к ней, тихо взял ее за руку и промолвил:

- Елена! Вы устали. Вам нужно отдохнуть...

Елена покорно поднялась с кресла.

- Елена! - тихо прошептал Борский, поднося ее руку к своим губам. -

Скажите, могу я рассчитывать, что вы меня со временем... полюбите?..

Она вздрогнула.

- Вы знаете... я... я... очень благодарна вам за все, что вы сделали для нас, и постараюсь быть хорошей женой...

Он тихо пожал ее маленькую руку и больше ни о чем не спрашивал, проводил ее из гостиной и сдал на руки горничной.

Уже был час ночи, а Борский не собирался спать. Он нервно ходил по роскошному кабинету, и мрачные мысли толпились в его голове. Он вспомнил прошлое, надежды юности, иных людей, иную обстановку. Он тогда был беден и никогда не рассчитывал быть богачом, а потом вдруг все изменилось... Он почувствовал какую-то страсть к наживе, точно игрок... Он был счастлив и скоро составил себе состояние. Удача шла за удачей, спекуляции удавались.

Он был богат, а теперь?

Он усмехнулся. Все считали его миллионером, а между тем он был накануне полного разорения, и если бы ликвидировать дела, то остался бы громадный дефицит.

Но он снова надеялся... Один другого грандиознее планы зрели в его голове. Он мечтал о новых спекуляциях, рассчитывал будущие барыши... Если бы умер дядя и оставил Леле состояние, то каких бы чудес не наделал он с этими деньгами?.. У него в руках были бы миллионы.

Но он поправится... Война на носу, и умному человеку довольно дела.

Еще кредит есть. Еще целый месяц впереди до срока огромных платежей, а в месяц чего не сделаешь? Быть может, дядя даст денег.

"Хоть пятьдесят тысяч и капля в море, но они все-таки помогут! -

подумал Борский. - Пока это последний шанс".

И он снова мечтал о новых спекуляциях и сердито отгонял всякую мысль о разорении...

- Все меня считают богачом и должны считать! - проговорил он.

Он вспомнил об Елене, и что-то тяжелое шевельнулось в нем. Любит ли он ее?.. Да, он ее любит, но он откровенно сознался, что он не женился бы, если бы не ожидаемое наследство. Он дал себе слово беречь ее... любить, -

и она будет счастлива.

Часы пробили два, Борский стал медленно раздеваться. Перед ним проносились картины его молодости, когда он был студентом и ходил пешком с Петербургской давать уроки и изучал философию...

- Как все это давно было! - проговорил Борский. Он окутался в атласный халат и вышел из кабинета.

Глава вторая

ЛОВКАЯ ЖЕНЩИНА

I

На часах пробило девять, когда в полутемный будуар роскошного бельэтажа на Гагаринской набережной вошла, неслышно ступая по пушистому ковру, пожилая горничная, одетая в безукоризненно белый чепец и такой же передник. Торопливо приблизившись к окнам, она отдернула занавески и подняла сторы.

Снопы света ворвались в окна и осветили ярким блеском солнца изящный женский будуар с мягкою изысканною мебелью, с цветами, картинами игривого содержания по стенам, обитым бледно-розовым кретоном, и множеством дорогих безделок.

- Варвара Николаевна! Извольте проснуться. Девять часов! - тихо проговорила горничная, приблизившись к алькову.

Не успела она договорить последних слов, как маленькие женские выхоленные руки развернули занавеску алькова и между складок бледно-розового кретона показалась красивая женская головка.

Темные chatin волосы обрамляли овал бледного, выразительного, серьезного лица с большими, глубоко сидящими, темными глазами сухого блеска, чуть-чучь приподнятым носом, тонкими, сжатыми в нитку губами и маленьким, заостренным книзу подбородком. Это лицо можно было бы назвать прелестным, если бы не сухой взгляд и какая-то едва заметная черточка около углов маленького рта, придававшая лицу неприятное, злое выражение.

На вид ей было лет двадцать пять или шесть.

Она слегка прищурилась на свет и проговорила приятным, грудным контральтовым голосом:

- Я давно проснулась. Скорей, Параша, одеваться.

Варвара Николаевна быстро всунула босые ноги в крошечные, отороченные мехом туфли, накинула пеньюар на плечи и, вздрагивая плечами от охватившего ее тело свежего воздуха, скользнула в соседнюю комнату, где ожидала ее ванна.

Чрез полчаса она вернулась в спальную, и тут начался ее туалет. Этим делом она обыкновенно занималась особенно тщательно. Сидя перед зеркалом, она внимательно взглядывала на свое лицо, а Параша расчесывала ее чудные волосы.

В это время, осторожно ступая кошачьими шагами, вошла старая, некрасивая женщина с пронырливым, зорким взглядом маленьких воспаленных глаз. Она была вся в черном, в плисовой шапочке, из-под которой выбивались пряди седых волос.

Приблизившись к Варваре Николаевне, она перекрестила ее три раза, фамильярно чмокнула в губы и, усаживаясь на мягкую табуретку у ног ее, спросила:

- Ну как ты, моя королевна, спала?

- Скверно, Макридушка... Сна нет...

- Будет и сон... Будет, - говорила эта странная женщина каким-то особенным полушепотом. - Я тебе сегодня на зорьке гадала.

При этих словах Параша искоса взглянула на старуху, и тонкая усмешка пробежала по Парашиным губам.

"На зорьке-то ты спала!" - подумала она, но ни слова не сказала, зная, что Варвара Николаевна питала какую-то страсть к разным гадальщицам и странным старухам, которые постоянно переменялись в этом доме.

- И что же вышло?

- Хорошо вышло. Исполнение желания!

- Правда?

- Ты знаешь, Варвара Николаевна, я неправды не люблю. За твою за хлеб за соль я врать не стану...

И странно: эти произнесенные спокойно, уверенным тоном слова произвели на молодую женщину видимое впечатление. Она весело улыбнулась.

- И все мои желания исполнятся?

- Все, родная моя, все...

- Ах, если бы все...

Она весело болтала с Макридушкой, пока Параша убирала ее чудные волосы. Затем ей подали капот, и она, розовая, белая, с кольцами на пальцах, вошла в маленькую гостиную, где уже готов был кофе и лежала газета.

После кофе Варвара Николаевна села за маленький столик, заказала обед и стала писать письма.

В первом часу у Варвары Николаевны начался обычный прием... Но кто такая эта Бениславская? - быть может, спросит читатель.

Бениславская появилась в Петербурге года четыре тому назад, и скоро о ней заговорили, как об очень красивой, умной и образованной женщине, живущей очень открыто и роскошно. Говорили, что она вдова, дочь какого-то бедного генерала, но подробностей ее биографии не знали, да и не вдавались в нее, точно так, как не интересовались знать, откуда у нее средства.

Знали, что у нее обширные связи и знакомства, что у нее бывают сановники и дельцы, указывали то на одного, то на другого любовника, но ничего верного никто не знал. В последнее время говорили, как о счастливце, о старике Орефьеве, богаче, родном брате Чепелевой, но и эти слухи были не более как слухами, которые, впрочем, Бениславская и не старалась опровергать. Дамы встречали ее косыми взглядами и не посещали ее. Мужчины, напротив, очень охотно посещали ее салон по вечерам и играли в карты.

К ней ездили за советами, ездили по делам и знали, что она сумеет дать совет и сумеет пустить в ход дела. Как ловкая женщина, она смело эксплуатировала своими связями и умела проникать в такие кабинеты, куда обыкновенному смертному проникнуть было трудно. Она пускала в ход все средства, и когда раз спросили ее, чем она живет, то она не без веселости сказала, что живет своим умом и молодостью.

Лакей во фраке и белом галстуке подал ей карточку.

- Просите сюда! - проговорила она, поправляя волосы.

Через минуту в гостиную вошел маленький черненький господин во фраке, с физиономией, сразу обличавшей его еврейское происхождение. Низко кланяясь, нерешительно подходил он к Варваре Николаевне.

- Садитесь... сюда, поближе! - сказала она, указывая на стул. - Очень рада с вами познакомиться. Мне о вас говорили... Вы недавно приехали?..

- Четыре дня тому назад! - ответил господин с заметным еврейским акцентом в произношении.

- Сколько мне известно, господин Гольдблюм, вы имеете намерение получить подряд в действующую армию?

- Точно так... Я очень желаю... Я подавал докладную записку.

- Она с вами?

- Вот-с она... Не угодно ли?

Господин Гольдблюм подал бумагу.

Варвара Николаевна прочла ее и, подавая ему назад, проговорила:

- Я думаю, это можно устроить.

- Можно? - обрадовался Гольдблюм.

- Я полагаю.

- Я был бы так благодарен вашему... вашему превосходительству... Я бедный человек...

- Ну, о бедности, господин Гольдблюм, вы напрасно... Будемте говорить о деле. Оно будет стоить денег. Вы знаете, что все эти хлопоты без денег не делаются...

- А сколько? - каким-то шепотом проговорил Гольдблюм.

- Пятнадцать тысяч! Я думаю, это не дорого...

Гольдблюм чуть было не вскочил от испуга, услыхав такую цифру.

- Но ведь подряд такой маленький... самый крошечный.

И он даже показал свой мизинец, чтобы объяснить, какой это крошечный подряд.

Бениславская улыбнулась и весело заметила:

- Ведь и деньги маленькие. Подряд вам может дать до пятидесяти тысяч чистого дохода...

- Ай нет... А на месте сколько платить!..

- Я рассчитывала все расходы... Смотрите.

И с этими словами она подала листок почтовой бумаги, на котором основательно был сделан расчет всех расходов.

Гольдблюм с каким-то особенным уважением посмотрел на хозяйку.

- Если бы десять тысяч...

- Ах, мой дорогой Гольдблюм... я не торгуюсь...

- Двенадцать.

- Ну бог с вами... Вам говорили условия?..

- Как же... как же... я привез и задаток и вексель...

Дело было слажено. Гольдблюм дал три тысячи задатка (Варвара Николаевна довольно аккуратно пересчитала деньги) и затем на остальную сумму выдал вексель, взамен чего Бениславская выдала ему расписку.

- Уж вы, пожалуйста!.. - проговорил он несколько развязнее, после того как отдал деньги.

- Будьте покойны... Через неделю заезжайте ко мне...

Гольдблюм встал и, почтительно пожав протянутую ему руку, вышел из гостиной.

Вскоре после ухода Гольдблюма в маленькую гостиную вошел пожилой господин, чистенький, выхоленный, с гладко выбритым лицом, безукоризненно одетый во все черное.

При виде этого гостя Варвара Николаевна привстала с маленького дивана и, протягивая вперед свою оголенную руку, весело проговорила:

- Здравствуйте, барон. Вы меня совсем забыли... И вам не стыдно?

Барон взял протянутую руку, сперва пожал ее, потом поцеловал несколько повыше кисти и, не выпуская руки из своей, заметил:

- Стыдно, Варвара Николаевна, очень стыдно, но я хворал...

- Хворали? Что с вами? - участливо спросила Бениславская. - Да садитесь сюда, поближе... на диван. Нам вдвоем будет место.

Барон начал рассказывать, что у него был грипп, и нежно посматривал на свою хорошенькую близкую соседку.

- Ну, слава богу, вы теперь поправились, и я очень рада...

- Уж будто и рады?

- А то как же?.. Ах, мой дорогой барон, вы, кажется, хотите перестать быть моим другом! - И Варвара Николаевна, в свою очередь, взяла барона за руку и крепко ее пожала, а барон снова несколько дольше обыкновенного удержал хорошенькую ручку.

Барон рассказал, что он только что вернулся из заседания, где рассуждали о важных делах; заметил по этому поводу, что нынче основы очень шатки, и сообщил, что скоро будет новый процесс.

- Порядочные люди должны ужасаться при виде той разнузданности, в которой мы живем. Ах, Варвара Николаевна, - прибавил он с грустью, - я только что встретил на улице двух женщин... Боже мой, что у нас сделали с женщиной... Костюм уродливый, а манеры!!! Нет никакой женственности, нет того благоухания, которое так привлекает к себе... Нет...

Барон впал в идиллическое настроение, и разговор принял какой-то странный характер. Говоря о женственности и благоухании, барон как-то искоса посматривал на круглую шею своей собеседницы и, когда перешел к святости семейных основ и доказательствам, что без этого цивилизация немыслима, был красен как рак и стал говорить сладкие нежности.

Варвара Николаевна ловко отвечала в тон своему гостю, тоже, в свою очередь, заметила, что нынче у женщин мало эстетического чувства, уверяла своего гостя в дружбе и как будто не замечала, что ее руки находятся в полном распоряжении у барона.

- Вы слышали новость?.. Борский женился...

- Как же, знаю... Невеста хорошенькая?

- Недурна, но очень молоденькая... знаете ли, совсем молоденькая...

- А вы, барон, разве таких не любите?..

- Нет...

- А каких же? - спрашивала она, наклоняясь к нему...

- Каких?.. Вы знаете. Варвара Николаевна, каких я люблю, - отвечал тихо барон.

- И полно... вам так кажется... - лукаво засмеялась она, отодвигаясь подальше и отнимая руку. - Вы со мной позавтракаете?

- Еще бы...

Она позвонила и приказала подавать завтрак.

Через несколько минут они прошли в столовую. Варвара Николаевна усердно подливала своему собеседнику вино и сама не отставала. Барон к концу завтрака совсем осовел и умильно взглядывал на свою собеседницу. А она между тем спрашивала его:

- Могу я опять беспокоить вас, дорогой мой, просьбой...

- Еще бы...

- Видите ли... Мне писали об одном весьма порядочном господине, который хочет иметь подряд, но у него здесь нет никаких знакомых... Вы можете помочь мне?

- А вы, по обыкновению, готовы всем помочь?.. Добрая!..

- Что делать! Это моя слабость и, надеюсь, извинительная... Этот человек, барон, очень порядочный, он у меня сегодня был и...

- Ну, разумеется, я готов... Научите только, что делать...

- Поезжайте к министру и порекомендуйте ему этого господина... Вы ведь с министром хороши?

- Только-то?.. Ну, это с большим удовольствием.

Они снова перешли в гостиную, и Варвара Николаевна достала докладную записку, оставленную Гольдблюмом, и передала ее барону.

- Спасибо вам, мой дорогой...

И она так ласково взглянула на барона, что барон как-то косо повел своими маленькими маслеными глазками...

- Один холодный... мирный?.. - прошептал он.

Варвара Николаевна вдруг отступила назад и так обиженно взглянула на барона, что он даже оторопел.

- Барон... я, кажется, вам не дала повода... Вы оскорбляете порядочную женщину.

- Простите... простите меня... Но ведь я вас люблю... для вас я готов...

Барон совсем растерялся.

Варвара Николаевна спешила его успокоить; она усадила его около себя на диване и стала шептать слова утешения совсем раскисшему сановнику.

Уж и без того о ней бог знает что говорят, и без того ее оскорбляют, хоть она и выше оскорблений. Но неужели и он, ее лучший друг, мог хоть на минуту подумать?.. Она его уважает, любит как друга, могла бы полюбить и иначе, но он женатый человек, и, к сожалению, между ними может быть одна дружба...

И она продолжала шептать слова утешения, совсем наклонившись к нему, обдавая барона горячим дыханием, и совсем как будто не замечала горячих поцелуев, которыми осыпал ее шею и руки барон в порыве благоговейного восторга, вздрагивая, как молодой жеребенок.

Когда барон уходил от нее, то он еще более уверился, что Варвара Николаевна святая женщина, и был окончательно в нее влюблен, как кот.

В этот день у Варвары Николаевны перебывало несколько человек. Сперва заехал один известный старик генерал, рассказал несколько новостей из официального мира, сообщил новый анекдот, только что появившийся в обращении в высших сферах, говорил сальности на правах старика и несколько раз потрепал Варвару Николаевну дружески по спине и поцеловал ее руку повыше локтя, весело говоря, что он помнит Варвару Николаевну еще крошкой и что такому негодному во всех отношениях старику все позволительно.

Варвара Николаевна весело болтала, но на этот раз не разыгрывала роли оскорбленной женщины, а попросила старика написать рекомендательное письмо одному "бедному и порядочному молодому человеку". Старик поморщился, но тут же написал, но за это опять-таки очень интересовался знать, такая ли маленькая ножка у Варвары Николаевны, как говорят об этом...

- Смотрите!..

И Варвара Николаевна протянула свою маленькую ножку в шелковом ажурном чулке и положила ее на кушетке.

- Хорошенькая... хорошенькая... - промямлил старик и стал ее целовать...

В двери из будуара тихо постучали. Это значило, что кто-то приехал.

Варвара Николаевна быстро отдернула ногу, погрозила пальцем старику и усадила его в кресло.

Когда он выходил, в гостиную входил новый посетитель, который при виде генерала почтительно поклонился, пропуская его в двери.

Новый посетитель был делец. Он приехал поговорить о деле, и Варвара Николаевна основательно переговорила с ним.

Затем Параша ей доложила, что в кабинете дожидается "вчерашний"

господин, пришедший с черного хода, и она заперлась в кабинете - комнате, которая была совсем в стороне, - со "вчерашним" посетителем, какою-то темною личностью, принесшею ей какие-то векселя. Она пересмотрела их и оставила у себя, приказав "вчерашнему" господину принести еще таких же...

А в гостиной уже дожидалось несколько офицеров. Она скоро вышла к ним, поболтала о лошадях, о француженках, о производствах в чины и, когда молодые люди стали прощаться, просила не забывать ее вторников и суббот по вечерам.

Затем она позвонила и приказала никого более не принимать, исключая Башутина.

Лакей зажег лампу и пошел отдать приказание.

II

Плотный, статный, красивый господин лет тридцати пяти, с небольшими черными усиками, завитыми в нитку, с эспаньолкой, одетый по последней моде, вошел в гостиную и небрежною, развалистою походкой, снимая на ходу перчатки и обнаруживая красивые руки в кольцах, приблизился к Варваре Николаевне, взял ее за руку, поднес к своим губам, опустился около нее и проговорил:

- Сейчас от Орефьева... старик взвинчен как следует... И хоть завтра готов под венец... Вот его любовное послание... Писал при мне, а сам плакал и умолял, чтобы ты позволила ему сегодня приехать...

Варвара Николаевна прочла письмо и проговорила:

- Он совсем сумасшедший... Это третье предложение...

- Ты два раза отказывала, и я тебя понял. Ты хотела разыграть бескорыстие и еще более раздражить его, а теперь...

Она взглянула на Башутина и спросила:

- Ты мне это советуешь?

- Полно сентиментальничать. Ты сама очень желала бы выйти за него замуж.

- Но еще можно подождать...

- Нельзя. Доктора говорят, что он плох. У него, во-первых, гниет спинной хребет, - старик весело жил, - а во-вторых, чего же еще ждать?

Разве того, чтобы ты выпустила его из рук, как, помнишь, Мальцевского?..

Иногда, моя милая, твои глубокомысленные соображения перескакивают цель.

Ты умно сделала, что два раза отказала ему, еще умнее, что давала целовать только кончики пальцев и не брала у него ни гроша денег, хотя бы могла.

Все это тысячу раз умно, но теперь откладывать нечего... Как финансы?

- Je suis a sec!* Сегодня получила тысячи три, но надо платить...

* Я без гроша! (франц.)

- Вот видишь ли... И, признаюсь, вся твоя адвокатура - вещь очень шаткая... Пора тебе устроиться и как можно скорее... Борский женился и, конечно, захочет получить наследство своей жены. Ведь не на Чепелевой же он женился...

- Но он такой старый... скверный...

Башутин поднял на Варвару Николаевну свои голубые глаза и сказал:

- А положение?.. А состояние?.. Ты возьмешь старика в руки.

- А ты что будешь делать?

- Буду твоим негласным любовником, как и теперь. Обо мне ты не беспокойся... Да наконец Орефьев стар... Он может недолго прожить! - тихо обронил Башутин.

Варвара Николаевна инстинктивно отодвинулась и испуганно взглянула на Башутина.

- Ты не пугайся... Я ничего страшного не предлагаю! - весело заговорил он. - Я не люблю скамьи подсудимых и предпочитаю мягкие кресла... Доктор мне говорил, что при болезни спинного мозга всякие излишества, особенно ласки женщины, могут быстро свести человека в гроб...

А что такому старику обременять землю, а?

Варвара Николаевна слушала, опустив голову, и ничего не отвечала.

- Или ты хочешь разорения?.. Или, быть может, ты хочешь переменить образ жизни и жить в маленькой, но чистенькой квартирке, держать кухарку и поджидать чиновника-мужа из должности?.. Тогда я умолкаю...

- Знаешь ли что?.. Я удивляюсь, как я еще тебя принимаю и за что я тебя, такого гадкого, если не люблю, - это много, - то слушаю...

- Так не слушай! - проговорил Башутин, целуя ее руку. - И прогони, если можешь... Ведь мы с тобою старинные приятели, а? Помнишь?.. Ведь все мое состояние я положил к твоим ногам вместе...

- Не говори... замолчи, ради бога!..

И Варвара Николаевна с суеверным страхом стала креститься.

- Верно, Макридушка плохо гадала сегодня? - засмеялся Башутин. - Эх, Варя, ты женщина умная... послушай меня... Воспользуйся счастьем как можно скорее... Пусть даже Орефьев и живет себе, я и за это не стою, но выходи замуж... Ты не забудь, что через месяц уплата по векселям, а ведь ты знаешь, какие бланки стоят на них... Ты бывала ведь в суде и видела суд присяжных...

Варвара Николаевна вздрогнула.

- Уедем за границу втроем, я в качестве друга, конечно... Заплатим долги... Купим виллу в Ницце, а если ты не можешь жить без деятельности...

что ж, останемся здесь... При состоянии Орефьева ты еще лучше можешь вести дела... Ну, что же? Опять колеблешься?..

Варвара Николаевна давно лелеяла этот план, но исполнение его отдаляла каждый раз, когда ей приходилось видеть Орефьева. Такой он был противный старик, как-то странно передвигавший ноги, с какими-то полоумными глазами, отвислою губой и страстным шепотом...

Ей сделалось жутко, но, с другой стороны, у старика громадное состояние. Она заберет его в руки... Она будет действительно богата...

Она...

Она сидела, закрывши рукой глаза, и перед глазами ее пронеслась вдруг недавняя картина в окружном суде. Тоже порядочная женщина, молодая, искавшая наслаждений тоже имевшая связи, и вдруг...

"Виновна!" - прозвучало у нее в голове, и перед глазами тюрьма...

Скверно там, бесприютно...

Она отдернула руки от лица и решительно произнесла:

- Привози Орефьева сегодня... Я выхожу за него замуж, и свадьба как можно скорей.

- All right!* - проговорил Башутин и звонко чмокнул в щеку свою верную подругу.

* Хорошо, все в порядке! (англ.)

Глава третья

СВАДЬБА

I

В последнее воскресенье перед масленицей, в шестом часу вечера, в Каменноостровской церкви, в присутствии десятка приглашенных, торопливо венчали странную пару, пожелавшую соединиться брачными узами.

Рядом с красивою, стройною, изящною Варварой Николаевной, одетою в белое подвенечное платье, стоял маленький, худой, желтый старик с большими, выкатившимися вперед мутными глазами и отвислою губой. Он, видимо, старался твердо стоять на ногах, хотя по временам терял равновесие. Изможденное, бледное лицо его подергивалось нервной гримасой, и руки вздрагивали, как у эпилептика.

Взглянувши на этого жениха, вы бы ему дали по крайней мере лет семьдесят, нов брачной книге значилось, что жениху, отставному полковнику Василию Матвеевичу Орефьеву, пятьдесят пять лет.

Варвара Николаевна была серьезна и бледна. По временам она опускала взгляд на своего соседа, и какая-то нервная дрожь физического отвращения пробегала по ее телу...

"Еще не поздно!.. Еще можно отказаться!" - подумала она, когда Орефьев, потерявший было равновесие, вдруг судорожно схватился за ее теплую руку и она почувствовала прикосновение холодной, влажной руки.

Священник в это время предлагал обычные вопросы о согласии. Она не слыхала вопроса и очнулась только тогда, когда Башутин шепнул ей, что надо отвечать.

"Разве сказать "нет"?" - мелькнула у нее мысль, и она повела глазами на старика.

"Ему жить недолго, а после..."

- Да! - произнесла она так решительно и громко, что священник взглянул на нее, несколько изумленный.

Присутствующих было очень мало - и все близкие знакомые Варвары Николаевны. Ни родных, ни знакомых Орефьева не было, так как по настоятельному требованию невесты Орефьев тщательно скрывал о свадьбе, и даже любимый его камердинер не знал, зачем его барин оделся во фрак и вместе с Башутиным уехал в пять часов из дому, приказав вечером прийти к Варваре Николаевне.

Орефьев был очень богат. О первых его подвигах на поприще наживы ходили скверные слухи; под конец он занимался только тем, что давал под большие проценты деньги, но теперь он давно бросил все дела и возился с докторами, так как разгульная жизнь, которую он вел, под конец дала о себе знать, и ему серьезно советовали беречься...

Год тому назад он познакомился с Варварой Николаевной (к ней привез его Башутин), и молодая женщина произвела на Орефьева сильное впечатление.

Он стал у нее часто бывать, но постоянно встречал любезный, но холодный прием. С ним были приветливы, но на все его ухаживания не обращали никакого внимания. Привыкнув, что за деньги ему прощали все его физические недостатки, Орефьев был несколько удивлен таким отношением, тем более что до него доходили слухи о неразборчивости Варвары Николаевны, и он как-то намекнул, что мог бы дать Варваре Николаевне большие деньги, если бы она согласилась быть его любовницей... В ответ на это перед ним заперли двери дома, и Башутин, часто навещавший Орефьева, рассказывал ему нередко, как была оскорблена таким предложением Варвара Николаевна. Тогда Орефьев просил Башутина как-нибудь вымолить прощение и позволить приехать к Варваре Николаевне. Прощение было вымолено; он приехал, выслушал горькие упреки и, разумеется, еще более влюбился в эту женщину. Его принимали, с ним были ласковы и, когда старик жаловался, что он одинок и что родные ждут его смерти, желая воспользоваться его наследством, ему замечали, что он напрасно забывает своих друзей; при этом Варвара Николаевна как-то нежно взглядывала на старика и говорила, что не все же ищут богатства и может найтись женщина, которая бы посвятила свою жизнь ему совершенно бескорыстно.

Старик с восторгом слушал эти слова и, как милости, просил позволения поцеловать руку. Ему позволяли, но быстро отдергивали. Он все более и более влюблялся в Варвару Николаевну и наконец сделал ей чрез Башутина предложение, обещая положить у ее ног все свое состояние.

Варвара Николаевна давно имела виды на старика, но она колебалась, хотя и не оставляла намерения взять его в свои руки и получить все его громадное состояние; слишком уж противен был этот старик, и она откладывала свое решение. Отказ еще более раздражал сластолюбивого старика, и он умолял Варвару Николаевну дать ему хоть какую-либо надежду... В это время он почти каждый день бывал у нее и совсем перестал бывать у Чепелевых. Сестры он не любил и не доверял ей. Чепелева хотела было как-нибудь отвлечь старика и для этого стала привозить к брату очень красивую гувернантку, но намерения ее не увенчались успехом. Старик сперва заинтересовался молоденькою женщиной, но скоро бросил, тем более что Башутин серьезно предостерегал его против замыслов на его жизнь...

Когда несколько дней тому назад Варвара Николаевна наконец дала свое согласие, то старик, обезумев от восторга и припав к ее руке, лепетал какие-то несвязные речи.

II

Еще обряд венчания не кончился, когда по Каменноостровскому проспекту быстро неслась тройка лошадей, потряхивая бубенцами. В широких ямских санях, закутавшись в шубы, сидели дама и двое мужчин.

- Пошел! - крикнул Борский, взглядывая на часы. - Пошел! пять рублей на водку!

- Успеем ли мы? - спросила Чепелева.

- Я думаю, успеем! - ответил Борский.

- Ах, что они сделали с бедным братом! Ведь это насилие... Ведь это наконец что такое? - говорила взволнованным голосом Чепелева, обращаясь к молчаливо сидевшему напротив полицейскому чиновнику. - Только бы остановить!..

- Перестаньте, maman, ныть! - строго заметил по-французски Борский и снова стал подгонять ямщика.

Но это было напрасно. Ямщик, заручившись обещанием большой подачки, и без того гнал лошадей что есть мочи.

Несмотря на тайну, охраняемую Орефьевым, Чепелева все-таки узнала о свадьбе.

В тот самый день она два раза заезжала к брату, первый раз утром и во второй раз перед обедом, но оба раза швейцар сказал ей, что Орефьев болен и никого не принимает. Она возвращалась уже домой, намереваясь в тот же вечер посоветоваться с зятем насчет старика, как вдруг на Семионовском мосту она увидала в карете брата вместе с Башутиным и заметила, как последний быстро откинулся назад.

У нее мелькнуло подозрение: зачем от нее скрыли, что брат уехал? С некоторых пор, особенно в последние дни, она замечала что-то неладное и слышала, что Башутин почти каждый день просиживает у брата. Сердце у нее сжалось от какого-то предчувствия. Она испугалась не за брата, конечно, а за его состояние.

Она приказала кучеру ехать тотчас же назад, остановилась на углу улицы, где жил Орефьев, и, приказав кучеру дождаться, поспешно прошла к большому дому, миновала подъезд, прошла в ворота, поднялась по черной лестнице и позвонила у черного хода.

Ее встретила пожилая горничная, которая давно уже сообщала обо всем происходившем у Орефьева и за это получала подарки и деньги.

- Где брат? - быстро спросила Александра Матвеевна, входя в комнату. - Куда он уехал?

- Их нет дома... Только что уехали...

- Знаю, что нет дома... Но куда он уехал? Разве ты не могла узнать?

- Не могла... Старалась, но, видит бог, не могла. Приехал Башутин...

Барин надели фрак...

- Фрак? зачем фрак? Он никогда не носит фрака.

- Я и сама дивилась, зачем, мол, барину нашему фрак. И белый галстук тоже им разгладила сегодня. Спрашивала Никифора, - говорит, что не знает... Мало ли зачем господа фраки одевают?

- Не болтай вздора!.. - вдруг крикнула Александра Матвеевна. - Чего ты мямлишь, дура этакая! Не могла ничего узнать. Никифор дома?

- Нет-с... Ушел.

- И прекрасно... Я пройду в кабинет.

- Ах, барыня, как бы того... на меня...

- Глупая! Чего ты боишься? - презрительно усмехнулась Чепелева. -

Пойдем вместе!

И быстро прошла через комнаты в кабинет и стала подозрительно шарить по столу, в надежде найти какое-нибудь письмо или записку, которая бы объяснила ей, куда уехали брат с Башутиным. Она торопливо прочитывала письма, лежавшие на столе, и уже собиралась уходить, как вдруг взгляд ее упал на пол, где лежал маленький клочок бумажки. Она торопливо подняла его, стала читать и вдруг замерла над следующими строками, писанными чьею-то рукой: "Завтра в шесть часов, в Каменноостровской церкви. Никого не будет. Никого не зовите. Она так этого желает. Вечером вы будете счастливейшим из смертных".

Чепелева несколько раз перечитала эти строчки и воскликнула:

- Неужели?.. Он женится... И ты этого не могла узнать! - крикнула она на горничную...

Она спрятала записку в карман, не велела говорить, что была в кабинете, и, несмотря на полноту, почти бегом спустилась с лестницы, добежала до саней и приказала кучеру как можно скорей ехать к Борским.

Борский в это время сидел один в своем кабинете и был не в духе.

Пятидесяти тысяч, которые он получил, давно уже не было. Некоторые платежи были на носу, а деньги во что бы то ни стало надо было достать. Он уже хлопотал о подряде, но дело еще не было кончено, обещания седого генерала, как ему и говорили, было недостаточно. И с молодою женой дело не клеилось.

Елена была с ним любезна, ровна, но он очень хорошо замечал нелюбовь к нему, несмотря на все ее усилия подавить в себе это чувство... Все это его раздражало, и он мрачно поглядывал на свою счетную книгу и обдумывал, как бы хорошо было, если бы послать Елену к дяде, чтобы она попросила у него денег...

"Ей он не откажет, а меня старик недолюбливает!" - подумал Борский.

"Надо сегодня же сказать ей об этом, как только она вернется от отца.

Сегодня же за обедом скажу!" - решил Борский, хотя и чувствовал всю трудность предстоящего объяснения с женой.

"Она такая непонятливая... непрактическая в делах!.. Такая сентиментальная! - поморщился Борский. - Совсем не похожа на мать!"

В эту минуту в прихожей раздался такой сильный звонок, что Борский вздрогнул и обернулся к дверям.

Через секунду в кабинет шумно влетела Чепелева в шубе и меховой боярке. Она была взволнована и тяжело переводила дыхание.

- Что с вами? - проговорил Борский, вставая с кресла.

Не говоря ни слова, она подошла к Борскому, протянула руку с лоскутком бумаги и только тогда прошептала упавшим голосом:

- Basile!.. Несчастие... Он женится... сегодня!..

- Кто он? - оторопел Борский. - Орефьев?..

Он почти вырвал записку, прочел ее и злобно взглянул на Чепелеву, точно она во всем была виновата. С минуту он молча стоял, что-то обдумывая. Наконец он поднял голову, взглянул на часы и вдруг сказал:

- В шесть часов? Теперь без пяти минут пять. Еще час времени.

- Но что же вы сделаете в час?

- Что? Мы остановим эту свадьбу. Вы понимаете? Остановим!

Но хотя Чепелева и не понимала, как можно остановить свадьбу, тем не менее улыбка надежды пробежала по ее лицу.

- Главное, остановить, а там великий пост, и у нас целых семь недель, для того чтобы...

Он не досказал вслух своей мысли, внезапно осенившей его голову в минуту опасности, о том, что при помощи знакомых и друзей, а главное, при помощи денег, Орефьева можно объявить сумасшедшим! ("Он и в самом деле сумасшедший!" - уверял себя Борский), и тогда его состояние будет раз навсегда гарантировано от таких искательниц приключений, как Бениславская.

Он знал ее хорошо, и если она успеет выйти замуж, то наследства ему не видать. Не такая она женщина, чтобы выпустить из своих рук деньги... И наконец, у нее, наверное, будут дети, и не далее как через девять месяцев.

Такие мысли быстро пробегали в голове у Борского. Он позвал слугу и приказал ему немедленно нанять хорошую тройку.

- Да смотрите, чтобы в пять минут она была здесь... Очень нужно.

Сам он быстро вышел из дому, обещая вернуться через пять минут и приказав Чепелевой дожидаться его; на санях Чепелевой заехал к одному знакомому полицейскому офицеру, просил его сейчас же ехать с ним и уже на дороге объяснил ему, чего он от него хотел. Он рассказал, что сумасшедшего дядю хотят насильно обвенчать с одною искательницей приключений (он не назвал, однако, фамилии этой барыни), и обещал полицейскому офицеру хороший куш, если он поможет в этом деле и скажет священнику от имени своего начальства, что венчать сумасшедшего нельзя...

- Я сию минуту об этом узнал, и теперь некогда ехать к обер-полициймейстеру, но вы не сомневайтесь, я вас не подведу... вы меня знаете... И наконец, вы сделаете хорошее дело, за которое начальство вас поблагодарит... Тут целый заговор самого гнусного свойства.

Офицер знал Борского как богатого, солидного человека и скоро согласился, рассчитывая и отличиться, и, кроме того, получить хороший куш совершенно для него неожиданно.

"А если что не так, то Борский не выдаст!" - утешил себя полицейский офицер.

- Пошел... пошел!.. - подгонял Борский ямщика, снова взглядывая на часы. - Еще только половина седьмого, и верно свадьба не начиналась!.. -

уверенно говорил Василий Александрович, которому так хотелось, чтобы свадьба не начиналась...

Церковь уже была недалеко. Сквозь мрак вечера виднелись огоньки, и через несколько минут усталые лошади остановились у подъезда церкви.

Все выскочили из саней, вошли в церковь и остановились в изумлении...

Обряд только что окончился.

III

Варвара Николаевна под руку с Орефьевым тихо подвигалась навстречу к вошедшим, и тонкая, злая усмешка пробежала по ее губам, когда она узнала Борского и Чепелеву и увидала их вытянутые лица. Несколько смутило ее появление вместе с ними полицейского офицера, но она скоро оправилась и, нагнувшись к мужу, что-то шепнула ему на ухо.

Полицейский совсем испугался, когда в искательнице приключений, о которой ему говорил Борский, узнал известную Бениславскую, которую посещают высокопоставленные сановники. Да и никаких признаков какого-нибудь насилия над стариком не было заметно. Свадьба как свадьба.

"Правда, муж как будто несколько стар, но мало ли женится стариков!" -

подумал офицер, тихонько пробираясь к выходу.

А молодые тихо подвигались...

Старик Орефьев как-то странно переступал своими прямыми, несгибающимися ногами, поддерживаемый с одной стороны молодой женой, а с другой - Башутиным, и на лице его сияла блаженная, сладострастная улыбка... Но когда Варвара Николаевна шепнула ему на ухо и он взглянул на вошедших, то сперва оторопел и испуганно взглянул на жену, как бы спрашивая, что ему делать, но вслед за тем в его мутных глазах сверкнуло злое выражение и лицо его искривилось недоброю улыбкой.

Чепелева и Борский хотели было скрыться из церкви, но уже было поздно. На них обращено было общее внимание, и старик несколько раз иронически кивнул головой.

- Спасибо, дорогая сестра, что и ты приехала, но опоздала! -

проговорил Орефьев. - Ты прости, я не хотел беспокоить тебя, но ведь ты так любишь брата, что сама пожаловала...

Говоря эти слова, Орефьев, видимо взволнованный, засмеялся глухим смехом.

- И вы, Василий Александрович, соблаговолили... Очень рад...

Нечего было делать, надо было подойти и поздравить молодых. Чепелева отлично разыграла свою роль, рассказав, что случайно ехала мимо, и от души пожелала брату счастья.

- Тем более, - прибавила она, - что о вашей жене, брат, я так много слышала хорошего.

Намек был слишком груб, но старик принял его за чистую монету и поцеловался с сестрой.

Тем временем Варвара Николаевна с такою ласковостью отвечала на приветствие Борского, так нежно попеняла ему, что он совсем забыл своего старого приятеля, и так мило заметила ему, что теперь, когда они породнились (при этом она усмехнулась), она надеется, что он познакомит ее с милой племянницей и будет ее чаше навещать, - что Борский мысленно обругал ее самым площадным образом.

- Как кстати вы катались! - донимала она его...

- Как видно, не совсем...

- Как не совсем? По крайней мере узнали о нашей свадьбе раньше других! Мы избегали парада! - тихо заметила она, беря под руку мужа и направляясь к выходу.

Угрюмый, вернулся Борский домой, и когда Елена, поджидавшая его обедать, взглянула на него, то была изумлена: такое злое выражение было у него в глазах. Таким она его никогда не видала. Он ничего не ел и за обедом просидел, против обыкновения, молча.

Варвара Николаевна была взбешена. Едва она успела сесть в карету, как дала волю своему гневу и обрушилась на мужа.

- Ваши родные хотели сделать какой-то скандал... Это наконец невыносимо... Разве вы маленький или сумасшедший?.. Их алчность доводит их до глупости... Вы видели... Они с собою зачем-то привозили полицейского...

- Полицейского? - удивился старик.

- Да, полицейского! Вы его, верно, не заметили... Это что же такое?..

И я вас прошу, чтобы их нога не была у нас в доме... Я не желаю подвергаться оскорблениям!..

Но она напрасно просила об этом Орефьева. Он и сам был раздражен неожиданною встречей, а известие о полицейском привело его в бешенство.

- А вот они увидят!.. - говорил он, задыхаясь. - Увидят... Подлецы этакие... Им смерть моя нужна... Они жаждут наследства... Но ты защитишь меня от них... да? - вдруг прошептал он. - Ведь для тебя... Ты - мои ангел-хранитель, а я - раб твой... верный раб... Так ведь?

Старик вдруг заплакал, как малое дитя, склонив свою дрожащую голову на плечо Варвары Николаевны, как бы ища защиты против своих родственников.

Ей сделалось жутко в полумраке кареты, быстро катившейся по темным улицам, вдвоем с этим всхлипывающим стариком, шептавшим ей слова любви и страстно прильнувшим к ее руке своими холодными губами. Она была очень рада, когда карета подъехала к крыльцу и они поднялись в освещенные комнаты квартиры.

Гости (какие-то странные личности) оставались недолго. Они выпили по бокалу шампанского, поздравили молодых и разъехались.

Башутин уехал последний. Прощаясь, он поцеловал ей руку и прошептал:

- Первый акт сыгран. Теперь - второй и... и последний!

Она вздрогнула от этих слов и тихими шагами вернулась в маленькую гостиную, где нетерпеливо ожидал ее несчастный старик.

Глава четвертая

СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

I

На первой неделе великого поста в числе пассажиров курьерского поезда, прибывшего из Москвы, из вагона второго класса выскочил молодой артиллерийский офицер и торопливо пробирался к выходу.

- Венецкий! Здравствуйте! - окликнул его сзади женский голос.

Офицер обернулся и изумленно взглянул сквозь очки на хорошенькую маленькую женщину лет двадцати шести, элегантно одетую во все черное.

- Не узнаете?..

Вдруг румяное, дышавшее здоровьем лицо офицера осветилось радостною улыбкою. Он как-то по-товарищески протянул широкую мягкую руку и весело воскликнул:

- Катерина Михайловна!.. Вот не узнал!

- Верно, состарилась, что не узнали... Откуда вы?

- Из Черниговской губернии...

- Куда это вы забрались?.. А я пять лет, как уже замужем. Вот мой муж! - указала она на высокого степенного блондина в цилиндре. - Николай Николаевич Распольев! Алексей Алексеевич Венецкий! Помнишь, Никс, я тебе много о нем говорила? Росли вместе! - весело щебетала молодая женщина. -

Вот теперь, - обратилась она к Венецкому, - мы для вас работаем. Только что ходили смотреть новые вагоны для раненых... Ах, какая прелесть... Никс сам распоряжался... Мы оба в "Красном Кресте"... А вы, верно, на войну проситься приехали?

- Я получил место в Петербурге.

- Фи!.. Что за охота вам теперь в Петербурге оставаться... Вы разве не хотите на войну? - укоризненно покачала она головой, делая гримаску.

- Пошлют - пойду!

- И вы так спокойно об этом говорите?

- Да разве охота проситься умирать? В этом нет никакого удовольствия!

Право! - добродушно проговорил офицер.

Молодая женщина удивленно вскинула на него свои бойкие глазки и снова покачала головой...

- Да вы после этого не русский... У нас такое возбуждение... Молодежь наша наперерыв просится... Что молодежь? Недавно князь Рязанцев, - старику семьдесят лет, - и тот просился, чтобы его зачислили в юнкера в действующую армию...

- Пусть просятся, а я проситься не стану!

- Ну, мы еще об этом с вами поговорим... Надеюсь, что вы у нас побываете? У вас какие-то странные тенденции... Уж не против ли вы войны?.. У нас тут есть такие...

Она остановилась, прибирая выражение.

- Изменники, хотите вы сказать? - улыбнулся Венецкий...

Распольев как-то странно косил глаза на молодого офицера. Ему не нравилась простодушная манера, с которою он говорил с его женой. Когда его жена остановилась на минуту, он заметил торжественным тоном:

- Эта война не похожа на другие войны... Последствия ее будут такие, каких мы не ожидаем. Эта война в полном смысле национальная...

- Именно национальная! - повторила Екатерина Михайловна.

- От этого такое всеобщее возбуждение. Вы увидите, как Петербург возбужден, а о провинции и говорить нечего: там, судя по газетам, ждут и не дождутся.

- Ах, не верьте, пожалуйста, - стал убеждать Венецкий с юношескою горячностью, - не верьте! Я, впрочем, не знаю, как в других местах, но там, где стояла наша батарея, я никакого возбуждения не замечал... В деревнях и не знают ничего о войне... В уездном городе, впрочем, разные барыни действуют... Говорят, устраивают комитеты, но денег никто не дает, а рассчитывают все, что мужики дадут... Вот тоже приезжали интендантские чиновники. Те тоже ждут не дождутся войны! - усмехнулся он. - И вообще, больше всех кричат те, кому не придется идти на войну... А впрочем, быть может, я и ошибаюсь...

Он замолчал, сконфузился и, поправив очки, как-то задушевно промолвил:

- В деревне и без войны забот много. Как вы думаете, Катерина Михайловна? Вы это должны знать: вы ведь все детство в деревне прожили.

- Вот вы какой? - усмехнулась Катерина Михайловна, взглядывая, впрочем, приветливо на оживленное лицо Венецкого.

"И недалек, и, должно быть, трус!" - подумал Распольев, презрительно усмехнувшись на последние слова Венецкого. Они ему показались совсем бестактными.

А Венецкий ничего этого не замечал. Улыбаясь своею добродушною улыбкой, он протянул руку Катерине Михайловне, извинившись, что торопится.

- Смотрите, Венецкий, приезжайте к нам! - говорила Распольева, пожимая ему руку. - Я вас переделаю, а то провинция совсем вас испортила... Нельзя же в самом деле быть таким! - кокетливо улыбнулась Катерина Михайловна. - Помните, в деревне... вы тогда были послушным мальчиком... Вероятно, станете слушаться старых друзей и теперь? - лукаво добавила она, понижая голос.

При этом намеке Венецкий вспыхнул до ушей и как-то серьезно заметил:

- Тогда я был мальчик, Катерина Михайловна!

Распольев холодно простился с Венецким и не пригласил его. Когда тот отошел, он заметил жене:

- Охота тебе была приглашать его...

- А что?

- Он такой... такой блаженный...

- Как ты сказал... блаженный?

- Да как же! Как-то странно жмет руки, говорит монологи, а сам сияет...

- Венецкий, Никс, неглупый и хороший мальчик. От него, правда, веет счастьем, но, верно, он счастливый человек, а нынче счастливые люди так редки!

- Просто веет глупостью, - недовольно заметил Распольев...

И, помолчав немного, прибавил:

- И такие офицеры у нас перед войной. Нечего сказать, хороший пример для солдат! Удивительно нужно было приглашать его! - снова повторил он, не глядя на жену.

Катерина Михайловна промолчала и не вступилась за Венецкого - недаром она нередко называла мужа своего "благоверным Отелло". Она только тихо усмехнулась и подумала, что Венецкий, несмотря на свои странности, все-таки очень интересный молодой человек, которым следует заняться и направить на путь истины.

"Это будет так весело!" - И она вспомнила, как в деревне, - Катерина Михайловна была тогда еще молоденькою девушкой, - она кокетничала с Венецким, когда он был совсем юноша, и как он, бывало, мило краснел, взглядывая на нее украдкой.

"Он и теперь еще такой румяный... юный и... наивный!" - подумала она, поднимая глаза на степенного Никса и мысленно сравнивая его желтоватое, сухое чиновничье лицо со свежим лицом офицера.

Да, она непременно им займется, а то этот восточный князь, который часто у них бывает, хоть и красив, но уж очень глуп.

II

Катерина Михайловна верно заметила, что от Венецкого веяло счастьем.

И теперь, когда Венецкий, примостившись бочком между двумя чемоданами, трясся по мостовой, добродушная улыбка не покидала его лица.

Что-то симпатичное, сразу располагающее было в этом опушенном светло-русою бородкой молодом, свежем лице. Назвать его красивым было нельзя: черты лица были неправильны, крупноваты, но какая-то внутренняя красота светилась в карих небольших глазах, мягко и умно глядевших из-под очков. Такие лица сразу внушают доверие. Глядя на него, так и хотелось сказать: "Вот честное лицо!" Именно честное.

Венецкий весело посматривал вокруг, не обращая никакого внимания ни на толчки, ни на мокрые хлопья снега, которыми на первых же порах встретила его петербургская весна, ни на то, что извозчик распустил вожжи и плелся мелкою рысцой.

Мысли его заняты были другим.

"Я думаю, Елена и не ожидает, что я приеду так скоро. Я и сам не думал... То-то она обрадуется". Она ведь любит его, и теперь, когда он устроится, можно серьезно подумать о свадьбе. Отец, конечно, не будет против, вот разве мать?.. Она такая несимпатичная женщина, ее мать, но, впрочем, Елена не обратит внимания на мать...

И он мечтал, как они устроятся, как они будут жить вдвоем. Особенных требований у них нет и не будет... Она такая умница...

- Как хорошо будет! - невольно вырвалось у него. Тут вспомнил он разговор на вокзале и тихо усмехнулся.

"Зачем рваться? Пошлют, - не ударю лицом в грязь. Умереть придется, -

умру не хуже других... Но зачем проситься умирать... Солдаты не просятся... Правды в чих, видно, больше, чем в нас!"

Светлою картиной проносились воспоминания, чередуясь с самыми розовыми надеждами.

Он вспомнил первую встречу с Еленой в деревне. Он только что окончил тогда курс в академии, приехал летом к матери и познакомился с соседями, у которых была молодая дочь.

- Славная у меня мать! - горячо прошептал он, и какими-то мягкими, нежными красками рисовалась ему картина детских лет. Он всем обязан ей, этой честной, доброй женщине. Отца он совсем и не знал (отец рано умер), но зато как же он любил мать! Да и как было не любить ее! Он вспомнил те хорошие минуты, когда она, бывало, засматривала в его ребячье лицо, тихо улыбаясь своею ясною улыбкой... Он вспомнил, как она умеет жить для других, и снова порадовался, что у него такая чудесная мать живет в маленькой деревушке.

- И Елена славная! - прошептал он. Перед ним пронесся чудный июньский вечер прошлого лета... Он и теперь, казалось, вдыхает аромат густого заросшего сада, где вдруг у него сорвалось признание... И как это случилось, ему и теперь не верится... Она тоже шептала ему ласковые слова и не удивилась признанию.

Как и все влюбленные, Венецкий глядел теперь на все светлыми глазами и окрашивал свои воспоминания в мягкие розовые краски.

- Вот тут, барин, превосходные комнаты! Все хорошие господа останавливаются! - заметил извозчик, останавливая лошадь у большого дома на Литейной.

- Ну и ладно! - промолвил Венецкий, вылезая из дрожек и приятно потягиваясь.

- Пожалуйте наверх, в третий этаж! Превосходные есть номерочки! -

говорил швейцар, накладывая руки на чемоданы.

Венецкий поднялся в третий этаж, вошел в темный коридор, где сразу его обдало едким специфическим запахом петербургских меблированных комнат, и занял скромную комнату.

Через час он уже вышел на улицу, взял извозчика и приказал ехать на Моховую.

- Да поскорей... поскорей, пожалуйста!

Солнце выглянуло из-за туч. В воздухе тянуло весной. Улицы были оживлены. На углах разносчики газет совали всем в руки новые телеграммы, которые быстро раскупались. У поворота на Моховую разносчик протянул Венецкому телеграмму.

- Важное известие... не угодно ли?

Венецкий остановился и купил телеграмму. Телеграмма извещала, что все дипломатические переговоры с Турцией кончены.

- Что, барин, никак скоро война? - обернулся извозчик, молодой краснощекий паренек.

- Верно, что скоро...

- Тоже брат в солдатах. Пожалуй, и самому придется! Ребята сказывали, что придется идти...

- Тянет, что ли? - полюбопытствовал Венецкий.

Извозчик полуобернулся, серьезно взглянул на офицера бойкими голубыми глазами и заметил:

- На войну-то?.. Нет, ваше благородие, в извозчиках лучше!

- Сюда, к серому дому... У второго подъезда. Стой! - крикнул Венецкий, как школьник соскакивая на ходу с дрожек и отдавая деньги.

Сердце его сильно стучало, когда он бегом поднимался по устланной коврами лестнице в третий этаж.

Вот и площадка. Вот и широкая медная блестящая дощечка, на которой славянскою вязью было выгравировано: "Арсений Петрович Чепелев".

Он перевел дух и несколько раз прочел знакомую фамилию, прежде чем придавить пуговку от звонка. Какая-то робость вдруг напала на Венецкого.

"Не рано ли я забрался... Еще, может быть, спят!" - промелькнуло у него в голове.

Он взглянул на часы. Ровно час. Конечно, все встали. То-то она обрадуется...

И он так сильно надавил пуговку, что сам даже испугался, когда услышал сильный звонок.

Через несколько секунд, показавшихся Венецкому особенно длинными, послышались быстрые шаги, и перед Венецким показались знакомые бакенбарды котлетами на солидном лице Ивана.

- Здравствуйте, Иван! - весело приветствовал Венецкий и любезно глядел на Ивана, который в эту минуту казался ему таким хорошим и милым, что он готов был броситься ему на шею. - Ваши дома?

Иван вдруг смутился.

- Что же вы молчите, Иван? Дома?

- Никак нет, Алексей Алексеевич! - как-то участливо прошептал он. -

Елены Арсеньевны дома нет...

- Но Елена Арсеньевна скоро вернется?.. Она здорова? - упавшим голосом спрашивал Венецкий, испуганно глядя на смущенное лицо Ивана. - Что случилось?

- Они, слава богу, здоровы, только...

- Арсений Петрович дома?

- Генерал у себя в кабинете!

- Так бы и говорили, а то, глядя на вас, я бог знает что подумал!

И с этими словами Венецкий быстро сбросил пальто и прошел в кабинет.

- Ничего еще бедняга не знает! - жалостливо проговорил Иван ему вслед, вешая на вешалку пальто.

III

Старый, плешивый генерал Чепелев сидел в кабинете за письменным столом, на котором была разложена большая карта театра военных действий.

Он быстро передвигал булавки с флагами, изображавшие наши войска, по направлению к Константинополю. Старик, не знавший, куда девать свободное утро (он заседал в каком-то совете, и времени у него было достаточно), давно прочитал свою любимую газету от доски до доски, посердился на Биконсфилда* и на англичан, вместе с газетою повторил несколько раз, что все от мала до велика ждут только призыва, посердился, что призыва еще не последовало, умилился выносливости русского солдатика и, не дожидаясь распоряжений, начал кампанию у себя в кабинете.

* Дизраэли Бенджамин, граф Биконсфилд, будучи в 1874 - 1880 гг.

премьер-министром Англии, противодействовал усилению позиции России на Балканах.

Старик уже переправил войска через Дунай, перешел через Балканы

(турки все отступали, и он поэтому даже и не вынимал булавок с красными флагами из коробки), занял без боя Адрианополь и был уже в нескольких шагах от "Царьграда" (в последнее время старик иначе не называл столицы Турецкой империи), как вдруг торопливые шаги Венецкого заставили его остановиться перед взятием Константинополя, приподнять очки на большой лоб и взглянуть своими добрыми, выцветшими глазами на вошедшего.

Увидав Венецкого, старик видимо смутился и торопливо привстал с кресла, поправил почему-то крест на шее, с какою-то особенною ласковостью обнял молодого офицера и, усаживая его около себя, осведомлялся, здоров ли он, когда он приехал, и, видимо, не решался о чем-то сообщить.

Венецкий быстро отвечал на вопросы и сам, глядя на смущенное, растерянное лицо Чепелева, словно боялся заговорить об Елене и нарочно тянул рассказ о том, как он получил место здесь, как он думает устроиться.

Но наконец ему было невмоготу, и он упавшим голосом, робко взглядывая на Чепелева, спросил:

- Елена Арсеньевна здорова?..

- Леля здорова... Она...

Он тихо положил свою сморщенную руку на руку Венецкого и, пожимая ее, тихо прошептал:

- Видишь ли (он почему-то заговорил с Венецким на "ты")... видишь ли, Алексей Алексеевич, ты уж, бедняга, не сердись... Так уж оно вышло...

У Венецкого замерло сердце...

- Что же случилось... скажите!..

- Леля вышла замуж! - прошептал старик, отворачиваясь от Венецкого...

Венецкий сперва не понял, - до того поразило его это известие.

- Леля вышла замуж, а ты, брат, не унывай... Ты еще молод... Другую такую же хорошую девушку найдешь... Слышишь... Я и сам...

Венецкий опустил голову и не отвечал ни слова...

Старик молча поглядывал на него и не знал, что ему делать...

- Ты на нее не сердись, молодец!.. Она... Леля... Вот просила передать тебе письмо...

И старик полез в ящик, достал письмо и, отдавая его, тихо проговорил:

- Я тебя, Алексей Алексеевич, уважаю и люблю и прошу тебя... не смущать моей бедной девочки... Не ищи с ней свидания, родной мой... Я знаю, тебе тяжело, но и Леле-то будет не легко... Мое дело сторона... Мать все устроила и скоро так... Она ведь у нас умная женщина!.. - как-то печально усмехаясь, добавил старик.

Он ласково так глядел на молодого человека, потрепал его по плечу и сел на свое кресло.

Венецкий быстро разорвал конверт и прочитал следующее:

"Уважаемый Алексей Алексеевич!

Простите меня. Я виновата перед вами. Я выхожу замуж, не любя. Вы знаете, как я люблю отца, и поймете, что когда я внезапно узнала, что мы кругом в долгах и бедному отцу грозит бесчестье, то решилась нарушить слово, пожертвовать собою. Выхода не было. Дядя Орефьев решительно отказался помочь и почему-то против вас. Простите же меня, если можете. Я постараюсь позабыть вас и полюбить мужа, который спас отца от позора.

Прошу и вас поскорей забыть меня. Будьте счастливы и простите, если можете, искренне любившую вас, но недостойную Елену.

P. S. Не говорите, бога ради, ни слова папе. Он не знает, почему я вышла замуж. Мать раскрыла мне глаза на наше положение, и я решилась...

Дай бог, чтоб у меня хватило твердости перенести испытание и никогда не раскаяться в своем поступке".

Слезы душили Венецкого, когда он дочитал это письмо и спрятал его в карман.

Он с какою-то ненавистью взглянул на старика и воскликнул:

- Что вы с нею сделали?..

- Что ты сказал... что?.. Разве она винит меня... меня, который ее так любит?..

Старик так испуганно, так жалобно взглянул на Венецкого, что Венецкому, несмотря на горе, сделалось жаль старика.

- Простите меня... простите... Я наговорил бог знает чего... Вы сами понимаете...

- Я не сержусь... но только я не виноват... Я сам желал, чтобы моя девочка была твоею женой... Я сам полюбил тебя как сына... Но я, право, ничего не понимаю, как это случилось... Она сама объявила мне, что хочет выйти за Борского, торопила свадьбой, хоть я и видел, что она любила...

Она и теперь...

Он не договорил, прижал к груди Венецкого и тихо прошептал:

- Только еще раз прошу: не ищи с нею свидания... Не смущай бедной девочки... Ты послушаешь старика?.. Да?.. А ты приходи ко мне... Я рад буду... Приходи утром, когда жены нет дома... Она все ездит... дела там разные, - как-то поморщился старик. - Женщина еще не старая...

Он хотел еще что-то сказать, но подавил вздох и как-то брезгливо взглянул на портрет жены, висевший у него перед столом...

Венецкий молча пожал старику руку, обещал исполнить его просьбу и повернулся, чтоб уходить, как вдруг остановился в изумлении.

В дверях кабинета стояла Елена.

Глава пятая

ВСТРЕЧА

I

Неожиданная встреча обрадовала и смутила Елену. Она вспыхнула до ушей и хотела было броситься к Венецкому, но, взглянув на его убитое лицо, тихо, словно виноватая, сделала несколько шагов, нерешительно протянула ему маленькую дрожащую руку и, не поднимая глаз, чуть слышно проговорила робким, умоляющим голосом:

- Здравствуйте, Алексей Алексеевич!

В тоне приветствия слышалось: "Простите меня".

Венецкий порывисто сжал ее руку; хотел что-то сказать, но ничего не сказалось. Он как-то сосредоточенно смотрел на нее, не выпуская ее руки из своей.

Старик Чепелев растерялся и смущенно поглядывал на молодых людей.

Так прошло несколько секунд.

Наконец он торопливо приблизился к дочери, обнял ее за талию и, отводя от Венецкого, проговорил:

- Ты как же это так неожиданно, Леля, вошла?.. Верно, тихо позвонила?.. Здорова?.. Муж здоров?.. Садись же, садись, Леля! - заботливо усаживал старик дочь и крепко поцеловал ее.

- А мы и не слышали, как ты позвонила... Мы вот с ним заболтались...

о войне заболтались... Я ему свой план кампании объяснил, а он, Леля, не верит, что мы одним ударом окончим кампанию... Сомневается! Этакий Фома неверный! - выдумывал старик, тщетно стараясь придать своему голосу шутливый тон.

Шутка не выходила, и лицо старика по-прежнему было смущенное.

- Я таки задержал его, - продолжал он, усиленно мигая Венецкому, - а он торопится. Ему надо являться к начальству. Военная служба - строгая служба, опаздывать нельзя. Я помню, у нас в полку в тысяча восемьсот сорок первом году один тоже бравый молодой человек не явился вовремя к начальству, так что бы, ты думала, вышло?..

Генерал начал было рассказывать, что вышло, но увидал в глазах Елены такую мольбу, что круто оборвал рассказ и вопросительно глядел на Елену.

Венецкий между тем собирался уходить.

- Папа... голубчик!.. - шепнула Елена.

Старик засуетился, подошел к Венецкому, взял его за руку и сказал:

- Да ты куда же, Алексей Алексеевич, так торопишься!.. Четверть часика подожди... За четверть часа начальство не взыщет... Ведь вы с Лелей старые знакомые... Давно не видались!

Он обнял Венецкого и подвел его к Елене.

- Вот садись да поговори с Лелей, а то ты словно какой нелюдим, так ни слова не сказал, да и бежать!.. Это, братец, нехорошо... В наше время артиллеристы молодцами были... - шутил старик, с нежностью встречая благодарный взгляд Елены...

Затем генерал вдруг взглянул на часы и промолвил:

- А и я-то хорош, нечего сказать! Не похвалит меня доктор... С вами-то и забыл, что мой крейцбруннен меня давно ждет! Иван никогда не вспомнит! - ворчал старик, словно бы сердясь на Ивана. - Никогда не подаст! Пойду пожурю его да выпью воды... И то опоздал четверть часа, а тут главное дело аккуратность... Так и доктор говорит, а он правду говорит!

И, довольный, что так ловко выдумал предлог, старик вышел из кабинета, прошел в столовую и нервно заходил по комнате, чутко прислушиваясь, не позвонят ли в передней. Доброму старику очень хотелось, чтобы жена его не вздумала вернуться в эти минуты домой и не помешала бы

"этим бедным молодым людям".

"Я им позволил это свидание в первый и последний раз!" - утешал себя старик.

- Было бы жестоко не позволить! - прошептал он, продолжая ходить на часах...

II

- Алексей Алексеевич... Простите ли вы меня? - проговорила Елена, когда молодые люди остались одни.

- Я... вас... простить?.. И вам не стыдно меня об этом спрашивать! -

тихо упрекнул Венецкий, поднимая на Елену глаза.

В этих кротких глазах светилась такая преданная любовь, что нервы Елены не выдержали. Крупные слезы тихо закапали на платье, а между тем счастливая улыбка, точно радуга, засияла на ее лице.

Она взяла руку Венецкого и крепко пожала ее, как бы безмолвно благодаря этим пожатием.

- Елена! Вы плачете? Вы очень несчастливы? Да? Что же вы ничего не говорите?.. - проговорил он упавшим голосом.

Она заглянула ему в глаза так нежно, так ясно, что Венецкий в эту минуту совсем забыл, что Елена замужем и что свидание это, быть может, последнее. Перед ним была та самая Елена, которой летом еще он так горячо шептал слова любви.

Он тихо припал к ее руке, осыпая ее поцелуями.

- Добрый мой... хороший! - тихо шептала она. - Вы еще меня утешаете... Я сделала вам столько зла...

- Но вы, Елена, вы?.. Что вы с собой сделали? - вдруг крикнул он, вспомнив действительность и приходя в себя.

- Не говорите об этом! - как-то серьезно проговорила Елена. - К чему спрашивать? Поздно!.. Ведь вы все знаете.

- Знаю...

- Скажите, мой друг, как бы вы поступили на моем месте?.. Отвечайте мне, скажите правду, что думаете...

И она глядела ему прямо в глаза с какою-то грустною улыбкой.

- Вы знаете отца... Его страдания были моими страданиями... Я много понимала, хотя отец никогда не жаловался, а ему тяжело было... Мать никогда не любила его и...

Она колебалась договорить.

- И... обманывала! - с трудом выговорила Елена.

Но потом, помолчав, она продолжала, как бы желая облегчить свое горе:

- Какова была бы его жизнь, если бы его на старости лет исключили из службы за долги?.. Он этою бы не перенес... Вы знаете, ведь он в делах ребенок... Мать мне все рассказала... Что доканчивать!.. - печально добавила она.

- Но разве дядя не мог помочь вам?

- Дядя... я с ним вообще редко говорила. Мать объяснила мне, что он папу не любит и что он против нас... Последнее время он почти не бывал у нас, недавно женился.

- Ах, Елена!.. Я боюсь, что вас обманули и что вы принесены в жертву...

- Что вы говорите, Алексей Алексеевич?.. Разве мать, какова бы она ни была, захочет погубить свою дочь?..

- Но... я все-таки ничего не понимаю... И знаете ли что?..

Он хотел было снова высказать ей свои подозрения, но остановился.

"К чему? И без того ей тяжело. Зачем лишние страдания..." - подумал он.

Слезы душили его.

- Оставим это... Все равно поздно!.. - проговорила Елена. - Ведь вы простили меня и не бросите в меня камнем?.. Не скажете, что я... я...

продала себя за богатство.

Она не могла дальше продолжать и зарыдала. Венецкий и сам не выдержал. Он взял ее руку и осыпал ее поцелуями, смачивая ее в то же время слезами.

Незаметно протекали минуты, а они сидели тихо, утешая друг друга, как два больные, приговоренные к смерти. Им было так хорошо вдвоем, что они не слыхали, как у дверей старик уже несколько раз покашливал. Наконец кашель раздался сильный. Они оба услыхали и грустно взглянули друг на друга.

- Пора! - проговорил Венецкий. - Прощайте же, моя ненаглядная...

Прощайте!..

Он обнял Елену и порывисто прильнул губами к ее губам. Она не противилась. Она забыла обо всем и помнила только, что около нее любимый человек.

- Я не могу вас не видеть... - шепнула она. - Хоть изредка...

А кашель за дверями делался назойливее.

Когда старик осторожно отворил двери и вошел в кабинет, то увидал обоих молодых людей с заплаканными глазами.

Он как-то сердито крякнул и проговорил:

- Ну, Алексеи Алексеевич, я думаю, пора и к начальству, а то тебе достанется, нынче время военное.

Венецкий пожал руку любимой женщины и подошел к старику.

- Смотри, меня не забывай... захаживай, только, братец, захаживай рано утром, чтобы нам никто не мешал, а мы будем с тобою войну вести с турками... Ну, прощай. Будь здоров, родной мой! - проговорил генерал, крепко прижимая к своей груди Венецкого.

Венецкий быстро вышел из кабинета.

Оставшись вдвоем с Еленой, старик всячески пробовал развлекать свою

"девочку". Он рассказывал ей план кампании, усадив ее рядом с собой, и заставил следить за движениями корпусов. Елена знала слабость отца и не раз исполняла должность его начальника штаба, когда старик, бывало, перепутывал войска, штудируя вместе с "девочкой" франко-прусскую войну.

Она, улыбаясь, слушала, когда старик, совершенно серьезно уверенный, что развлекает свою "девочку", восклицал:

- Вот этот корпус идет вперед, переходит Балканы вот здесь... Этот корпус переходит Балканы вот тут... Третий корпус, Леля, в это время форсированным маршем направляется к Шумле... Все они соединяются у Адрианополя, а турки в это время бегут, бегут, Лелечка, как зайцы, в своих красных фесках... Мы без бою берем Адрианополь, а оттуда до Царьграда рукой подать...

- А где же, папа, твои резервы? - остановила его, сквозь слезы улыбаясь, Елена.

- Резервы?.. А зачем нам резервы, позволь тебя спросить? - горячился старик. - Какие такие резервы!.. Нам не надо резервов... Вперед с богом, -

и кончено! Еще резервы выдумала. С турками - резервы! - сердито повторял старик. - Эх, вижу я, девочка, ты от кого-нибудь наслышалась о резервах...

Мы, брат, не станем по-прусски цирлих-манирлих выделывать. Шалишь, девочка! Мы по-русски, начистоту... За царя и Русь святую с богом марш, ура! - и посмотрим, кто устоит против русского штыка... Я слышал, что у нас такой план и выработан... С богом вперед, - и ничего более... Да и зачем нам другой план?.. С русскими солдатами да еще планы... Помнишь, девочка, Суворова?..

Старик оживился и продолжал рассказывать на эту тему, не замечая, что дочка давно не слушает его, хотя и глядит на него. Он начал было излагать, как мы возьмем Царьград, выгоним султана в Малую Азию (эта смелая мысль, надо, впрочем, заметить, явилась у него сегодня утром под влиянием статьи любимой им газеты, настоятельно требовавшей прогнать султана в Малую Азию)

и сделаем Царьград вольным городом, и, окончив с этим вопросом, внезапно спросил:

- Так ли я говорю, Леля?..

- О чем, папа? - встрепенулась Елена.

- Э-э... да ты сегодня что-то рассеянно слушаешь! - ласково промолвил старик.

И, нежно заглядывая ей в лицо, тихо прошептал:

- Милая... голубушка моя... Да что же ты такая грустная?.. Ведь я не неволил тебя... Ты сама хотела этой свадьбы...

- Что ты, папа?.. Я ничего... Я так только... взгрустнулось, а ты продолжай... Ты говорил, что мы взяли Константинополь.

- А ну его к черту! - проговорил с сердцем старик, отодвигая карты. -

Ты у меня грустишь, а я тебя занимаю войной... Что, быть может, муж неласков с тобою?.. Ты скажи.

- Нет, папа. Он ласков...

- А ты выкинь из своего сердца эту привязанность к Венецкому...

Знаешь, по-военому! - пробовал шутить старик. - Чего он не ехал сюда?..

Вот и выпустил из рук счастье... И знаешь что, Леля? Ведь его надо забыть совсем... совсем! - прошептал он. - И я тебя попрошу, как уже просил Алексея, не видаться с ним... Оно будет лучше... Ведь ты не станешь же обманывать мужа, надеюсь? - проговорил старик, с любовью гладя Еленину голову.

- А ты разве не уверен в своей дочери? - укоризненно заметила Елена.

- От этого я и говорю, что уверен... Уж лучше прямо сказать, а обманывать - ведь это так тяжело для обманутого...

Он как-то весь сморщился и точно вспомнил что-то больное, тяжелое.

Елена поняла, о чем он вспомнил, и, обхватив руками его лицо, стала целовать его и говорила:

- Будь уверен, папа... Я на тебя похожа и счастья обманом не куплю.

Глава шестая

ПРИЯТЕЛИ

Целый день Венецкий просидел, запершись в своем грязном номере. Удар для молодого человека, впервые любившего, был слишком тяжел. Еще несколько часов тому назад он так светло мечтал о близком счастии, а теперь?..

Недалекое прошедшее, такое хорошее, светлое, уходило от него все дальше и дальше, подернутое каким-то туманом, из-за которого глядело на него с грустною улыбкой милое лицо...

"Уж не во сне ли все это, и точно ли Елена замужем и так далека от меня?" - повторял он несколько раз, на что-то безумно надеясь и вспоминая ее нежный, ласковый взгляд. С отчетливостью молодых влюбленных повторял он все нежные имена, которыми она его называла, вызывал ее образ, ее поцелуи, ее тихий, умоляющий голос, и кроткие его глаза блестели счастием...

Но письмо напоминало ему, что он не бредит. Он в десятый раз перечитывал его, целовал "ужасные" строки и все более и более убеждался, что Елену "жестоко обманули" и что во всем этом виновата мать, которую он уже горячо ненавидел...

О Борском (он его не встречал у Чепелевых) он старался не думать, а если Борский все-таки, помимо усилий, приходил на мысль, то Венецкий весь вздрагивал и называл его подлецом за то, что он женился, зная, что его не любят...

"Ведь она сказала же ему об этом... Он знал!" Он дал себе слово

"узнать все, все, - и тогда..."

"Поздно, поздно! Узнай не узнай, счастья не вернешь, а только еще более испортишь жизнь Елене!" - шептал ему внутренний голос.

Ему наконец сделалось невыносимо тяжело одному с своим горем в этой маленькой, тесной комнатке. Хотелось с кем-нибудь поделиться. Он стал перебирать родных и знакомых и ни на ком не остановился...

Наконец он вспомнил о старом приятеле, докторе Неручном, и остановился на нем.

- Пойду к нему! - решил он. - Быть может, он живет на старой квартире... Хороший он человек, и с ним можно поговорить...

Он вышел и тихо побрел в Гагаринскую улицу. Опять к нему приставали с телеграммами; он машинально взял телеграмму, прочел ее, и в больной голове его пробежала мысль:

"Разве туда?.. Убьют скоро!.. К чему теперь жить?.."

Но ему скоро самому сделалось совестно. Перед ним явилось серьезное лицо старухи матери. Припомнил он, как она рассказывала о потере любимого ею мужа (его отца), о том, как следует переносить горе, и Венецкий обозвал себя эгоистом...

Он повернул в Гагаринскую, остановился у большого серого дома и позвонил дворника.

- Здесь доктор Неручный живет?

- Здесь... Пожалуйте в четвертый этаж, во дворе!

Венецкий очень обрадовался, что Неручный здесь, и торопливо поднимался по темной лестнице.

"Видно, по-старому дела его плохи!" - подумал он, дергая колокольчик.

Двери отворила старая кухарка.

- И вы, Матрена, здесь? Как вас бог милует?

- А где же быть-то мне, - огрызнулась Матрена и потом, разглядевши гостя, прибавила: - Да это вы, Алексей Алексеевич! Пожалуйте, пожалуйте, а то мой-то и без того засиделся за книгой... Целый день не выходил из дому.

В маленьком, скромно убранном кабинете лежал на диване, держа в руках книгу, в халате, длинный господин с всклокоченными волосами.

При входе Венецкого он отвел книгу, лениво прищурил глаза на вошедшего и ленивым голосом проговорил:

- Кто пришел?..

- Все те же привычки!.. - воскликнул Венецкий, подходя к дивану и протягивая доктору руку.

- А, это вы? - проговорил доктор и медленно приподнялся с дивана, точно расстаться с ним ему было очень тяжело. - Откуда вас принесло? Все вот едут туда, dahin*, где решится, как говорят газеты, самый важный вопрос, - а вы в Питер, - продолжал насмешливо, доктор, потягиваясь и весело озирая Венецкого. - Ну, очень рад вас видеть! - повторил он, снова тряся его руку. - Очень рад. Будем вместе чай пить, а?..

* Туда (нем.).

- Ну, жаловаться грех... Здоровье у вас, как посмотрю, первый сорт! -

продолжал весело доктор, оглядывая Венецкого при свете лампы. - Если не убьют, жить вам сто лет! Да что вы такой, точно в воду опущенный! Не выспались или кутнули сегодня? Да... чтобы не забыть, а то я всегда забываю извиняться!.. Уж вы простите, что не отвечал на ваше письмо...

Сами знаете старого приятеля... Собирался, собирался, даже письмо, если хотите, можете найти на столе, но окончить не окончил... Леность, батюшка, мать всех пороков!.. - улыбнулся доктор, приглаживая длинными пальцами свои всклокоченные черные космы. - Ну, а вы-то что?.. Какие печали?..

Мать-то здорова?..

- Мать здорова, да сам-то я...

- Да что же с вами-то? - участливо спросил доктор, кладя свои "плети"

(так он сам шутя называл свои длинные руки) на плечи Венецкому...

Венецкий стал рассказывать. Доктор слушал его, не прерывая, и только покачивал своею большою головой.

- Дело дрянное... Помните, я запьянствовал тогда, года три тому назад?.. Ну, со мною такая же штука была... По усам текло, а в рот не попало! - как-то неловко сшутил доктор, делая кислую гримасу. - Так вот и не женился... Да оно, пожалуй, и лучше... Нам, худощавым, жениться не следует... Жены нас любить не станут... Желчи много, ну, а вам... Эка вы какой... - с какой-то мягкостью, вовсе не шедшей ко всей его долговязой фигуре, проговорил доктор. - Чайку все-таки выпейте, юноша, и - не сердитесь, голубчик, если слова мои слишком жестки... Согрейте их в вашем добром сердце...

Венецкому стало легче от этих участливых слов приятеля. Он все еще возвращался к своей "штуке", как называл это дело доктор, и бранил мать Елены.

- Это, конечно, она... Кому больше... Она самую эту интригу подвела! - проговорил Неручный. - Но все-таки бросьте вы все это... Ведь не станете же вы, дорогой мой, мстить?.. Нынче, во-первых, мировые, а во-вторых, - не шалопай же вы в самом деле?..

- Но мне бы узнать...

- Да что узнавать?.. Она с Борским, слышал я, амуры разводила...

- Рассказывали...

- Ну, а теперь дочь выдала... Это в порядке вещей. Верно, теперь птенца какого при себе содержит, а как штукатурка-то выручать не станет, -

ну, тогда в благотворительное общество почетным членом и насчет нравственности... Тоже, батюшка, и я при своей лени, а на кое-какой практике понаблюдал этих барынь. Вот только дочек они напрасно губят...

Сынки - те нынче все больше в окружных судах в звании червонных валетов...* Ну, да вы и сами все это отлично знаете...

* В 1877 г. в Москве происходил судебный процесс над сорока пятью молодыми людьми (в основном прокутившимися дворянами), которых обвиняли в подделке векселей и т. п. По названию романа французского писателя Понсон дю Террайля "Клуб червонных валетов", их окрестили

"червонными валетами". С этих пор так стали называть преступников, происходящих из привилегированных сословий.

Долго просидели они вдвоем, долго еще Венецкий возвращался к началу, и долго еще Неручный терпеливо выслушивал порывистые излияния молодого приятеля, ласково посматривая на него своими большими синими глазами.

- Ну, а вы как? - спросил наконец Венецкий, забывший в порыве своего горя даже спросить у приятеля, что он поделывает.

- Да так, лечу помаленьку, помаленьку учусь, помаленьку читаю, а больше всего ленюсь... Вот, верно, скоро нашего брата на войну погонят.

Там лень-то сбросить придется! - серьезно заметил Неручный.

- Говорят, у вас в Петербурге все желают воины?

Неручный серьезно взглянул на Венецкого и заметил:

- Да вы никак газет начитались?.. Эка радость какая, война!.. Небось сам не хочет на войну, в Питер приехал, так в других возбуждение нашел...

Мы, батюшка, народ смирный... Прикажут, - возбудимся, прикажут, -

охладимся... Ну, теперь, конечно, горячая пора... Нас по губам обновлением мажут... Верно, почитывали, как трогательно газеты расписывают...

- Почитывал.

- И что же, верите?

- Что-то не верится.

- А мне так и совсем не верится... Ну, да об этом после, а теперь пойдем-ка, милый человек, к Палкину... На радости, что вы приехали, царапнем бутылочку-другую... Мы по этой части искренний народ и никогда не откажемся. Кстати, и есть хочется. Да и вам поесть не мешает... Верно, сегодня ничего не ели?

- Это правда! - улыбнулся Венецкий.

- То-то!.. Знаю... Так идем, что ли?

- Идем...

Доктор оделся, и они вышли из дома. По дороге доктор все подтрунивал над петербургским возбуждением и так весело пародировал передовые статьи, что Венецкий несколько раз принимался смеяться.

Глава седьмая

"РАДИ БОГА, ДОКТОРА!"

В оживленной беседе за бутылкой вина приятели просидели в трактире до поздней ночи. Доктор рассказывал без умолку, видно стараясь рассеять своего молодого приятеля.

"Очень уж неожиданно хватили беднягу!" - думал он, участливо посматривая на печальное лицо Венецкого.

Когда наконец они вышли на улицу и Венецкий хотел было идти к себе в меблированные комнаты, доктор его не пустил.

- Идемте-ка лучше ко мне. Вдвоем веселей. По крайней мере будет кому реплики вам подавать, если вы захотите вести беседу! - усмехнулся Неручный, беря Венецкого под руку.

Они скоро пошли домой и собирались уже ложиться спать, как вдруг в прихожей раздался отчаянный звонок, и вслед за тем чей-то взволнованный голос проговорил:

- Доктор дома?

- Дома... Эка трезвоните! - воркнула в ответ Матрена.

- Доктора, ради бога. Скорей доктора!

Неручный выбежал в прихожую.

- Барин наш умирает! Пожалуйста, помогите. Тут близко, через два дома... - говорил прерывающимся голосом старый лакей. - Не откажите!

Неручный тотчас же оделся и вышел вместе с лакеем.

По дороге старый слуга отрывисто рассказал, что барин давно болен, но, с тех пор как он "на старости лет недавно вздумал жениться", ему все делалось хуже и хуже, а сегодня поужинали и... совсем умирают...

- Супруга баринова, - таинственно проговорил слуга, - может, слышали... госпожа Бениславская урожденная... А барин наш, господин Орефьев, богат... Как бы...

Он не досказал мысли.

- Послали за доктором, который постоянно лечит вашего барина?

- Послали, да дома не захватили... За многими докторами послали... А уж я бросился к вам, повар надоумил... дочку вы его лечили. Вот сюда, господин доктор, пожалуйте! - указал он на подъезд, пропуская доктора.

Через ряд комнат Неручный быстро прошел в маленькую гостиную и остановился. Двери в следующую комнату были заперты. Он постучал в двери.

Двери тотчас же отворили, и на пороге появилась Варвара Николаевна.

Она была взволнована, и в ее лице не было ни кровинки.

- Вы доктор? - спросила она, запахивая ворот капота.

- Да.

- Ах, пожалуйста, поскорей... Мужу моему плохо!..

Неручный вошел вслед за Варварой Николаевной в роскошный будуар.

На кушетке лежал Орефьев, откинувши голову назад, бессмысленно глядел вперед и тихо стонал. Около кушетки был маленький стол, чернильница и лежали какие-то бумаги...

Доктор подошел к Орефьеву, внимательно осмотрел его и спросил:

- Вы страдаете?..

Но вместо ответа Орефьев что-то пробормотал.

- Можете говорить?

Орефьев тихо пошевелил головой.

- Можете написать?..

В мутных оловянных глазах старика промелькнуло выражение испуга...

- Ах, не мучьте его! - вступилась Варвара Николаевна. - Он уже с полчаса ничего не говорит... По обыкновению, он ужинал, и после с ним вдруг сделалось дурно...

Неручный снова осмотрел больного и, когда кончил осмотр, тихо покачал головой.

- Ну, что?

- Он в агонии! - тихо прошептал Неручный, как-то подозрительно оглядывая комнату.

Варвара Николаевна обратилась к старику Никифору с приказанием съездить за священником.

Но Никифор наотрез отказался.

- Я при барине останусь. Извольте послать кого-нибудь другого.

Варвара Николаевна промолчала и вышла распорядиться.

- Ну, что, господин доктор... какая болезнь у барина? - прошептал Никифор. - Умрет?..

Неручный кивнул головой.

- Это непременно она его... если бы вы знали...

Старик оборвал свою речь. В комнату вошла Варвара Николаевна, за нею Башутин и новый доктор.

Он косо взглянул на коллегу, протягивая ему руку, осторожно приблизился к больному и сказал:

- Ну, как ваше здоровье, дорогой Василий Матвеевич?.. Не беспокойтесь... Мы вас на ноги поставим!

Но ответа никакого не было, и сам диктор понял, что это шутливое приветствие было излишне. Он посмотрел на умиравшего, дал понюхать чего-то из пузырька и, отойдя от больного, стал шептаться с Неручным; затем как-то торжественно приблизился к Варваре Николаевне и тихо сказал:

- Нам здесь больше делать нечего! Посылайте за священником!

Башутин вызвался съездить и уехал.

- А за Александрой Матвеевной изволили послать? - как-то угрюмо прошептал Никифор.

Варвара Николаевна бросила на старого лакея быстрый злой взгляд и сказала:

- В самом деле. Я и не догадалась... Пошлите скорей.

Оба врача уехали.

Когда через полчаса приехала Александра Матвеевна, то увидала своего брата уже мертвым. Она с нескрываемою злостью взглянула на Варвару Николаевну и тихо заметила:

- Вы очень скоро сделались вдовой...

Варвара Николаевна смерила Орефьеву с головы до ног и промолвила:

- Вы что хотите этим сказать?..

И, не дождавшись ответа, пожала плечами и вышла из комнаты.

К утру приехал Борский, а вслед за ним явился на квартиру судебный следователь и доктор.

Варвара Николаевна с достоинством невинно оскорбленной женщины отвечала на вопросы судебного следователя.

Глава восьмая

НАСЛЕДНИКИ

Скоропостижная смерть Орефьева возбудила в городе толки об отравлении. Об этой смерти даже появились заметки в прессе, но все толки оказались вздорными. Труп Орефьева был исследован, и оказалось, что никакого отравления не было, а что старик умер от быстрого истощения сил...

Когда вскрыли духовное завещание, то узнали, что все состояние было завещано вдове и только двадцать тысяч Елене...

Борский не верил своим глазам, прочитывая завещание. И, однако, все было в порядке. Несомненно, подпись была Орефьева.

- Этого быть не может! Это фальшивое завещание! Старик так любил Лелю и не раз говорил, что оставит ей свое состояние! - говорила, рыдая, Александра Матвеевна.

- Я сам сомневаюсь! - резко ответил Борский. - Но все в порядке...

Никакого другого завещания нет.

Тем не менее он предварительно решил переговорить об этом щекотливом предмете с Варварой Николаевной и через несколько дней после похорон поехал в одиннадцать часов утра к вдове Орефьева.

- Скажите, что по очень важному делу! - проговорил он, отдавая слуге карточку.

Через несколько минут ввели его в гостиную.

Варвара Николаевна сидела на диване, одетая в глубокий траур. Она сухо кивнула головой в ответ на поклон Борского, и, не протягивая руки, указала взглядом на кресло, и тихо проговорила:

- Я вас готова слушать!

Борский взглянул ей прямо в лицо. За эти дни оно осунулось, побледнело, но все-таки было прелестно. Глаза резко блестели и не опустились под пытливым взглядом Борского.

- Я вас слушаю!.. - повторила Варвара Николаевна.

- Я приступлю прямо к делу, Варвара Николаевна... Вы позволите без предисловий?

- Они излишни.

- Тем более что мы старые знакомые...

Варвара Николаевна презрительно усмехнулась.

- Надеюсь, вы приехали ко мне не для излияний?..

- Я приехал, чтобы предложить вам сделку...

- Вы? сделку?.. Разве у нас с вами есть какие-нибудь дела? -

проговорила она, как бы удивляясь словам Борского.

- Еще бы... Вы, конечно, понимаете, о чем я говорю?..

- Не понимаю! - усмехнулась Варвара Николаевна.

- Я говорю о духовном завещании вашего покойного мужа.

- О нем так много говорят, Василий Александрович, что, право, это надоело...

- Но я вас все-таки попрошу еще раз выслушать... Я не верю в это завещание!.. - проговорил Борский, не спуская глаз с лица Варвары Николаевны.

Ему показалось, что при этих словах она вздрогнула.

- Не верите?.. Что ж, не верьте... Кто заставляет вас верить? -

проговорила она, улыбаясь. - Я и сама, признаться, сперва не поверила своему счастью... Покойный муж наградил меня не по заслугам...

- Но так как моя недоверчивость нимало не может тронуть вас, то я хотел бы возбудить подобную же недоверчивость к духовному завещанию и в вас, и тогда, быть может, мы могли бы сойтись...

Он замолчал.

Варвара Николаевна взглянула на него с улыбкой и заметила:

- Что же вы не продолжаете?.. Вы так хорошо говорите!

- Я жду вашего ответа...

- Но я вас все-таки не понимаю!

- А ведь понять так легко... Я предлагаю вам отдать половину наследства моей жене...

- Только-то?.. Ах, как мало! - заметила Варвара Николаевна и засмеялась, тихим смехом.

Борский начинал сердиться.

- Вы шутите?

- Нет... я не шучу... Но, видите ли, я... я не совсем понимаю, за что вы так мало хотите... Уж лучше просили бы все состояние, а то половину!

Борский поднялся с места.

- Вы, значит, не хотите понять меня и верите в подпись покойного мужа?

- Подпись? А что подпись?..

- Ничего, я вас только спрашиваю, вы верите?..

- Ну?..

- А я не верю, и потому вам и предлагаю... Если вы откажетесь, я постараюсь найти средства заставить усомниться в завещании и суд, как это ни трудно...

- Довольно, господин Борский. Это уже слишком... Вы забываете, что вы не на бирже, а с женщиной... Я и то вас долго слушала...

- Я больше не скажу ни слова... Прощайте...

Он медленно вышел из комнаты.

Борский вернулся домой взбешенный. Ничего не вышло из объяснения. Он обдумывал, что делать дальше, и не находил исхода...

А деньги были нужны до зарезу... Одна надежда на подряд, который почти что слажен... Он поправит его дела.

"А если нет?" - пронеслось у него в голове.

Он сумрачно задумался и не заметил, как отворились двери кабинета и Елена тихо проговорила:

- Могу я войти?

Он поднял глаза и с неудовольствием взглянул на эту маленькую женщину, которая остановилась в ожидании, робко взглядывая на него своими голубыми глазами.

"Что еще надо?.. Уж не новое ли объяснение?" - подумал он с неудовольствием и громко произнес, поднимаясь с кресла:

- Что тебе, Елена?

Глава девятая

МУЖ И ЖЕНА

I

Елена медленно приблизилась к столу.

Она подняла глаза, увидела расстроенное и недовольное лицо мужа и испуганно проговорила:

- Я помешала тебе? Извини, пожалуйста, я уйду.

- Нисколько. Я совершенно свободен, - отвечал с обычною любезностью Борский, подвигая жене кресло.

- Я не задержу тебя долго.

- Елена, как тебе не стыдно! - ласково упрекнул Борский.

Ему вдруг сделалось невыразимо жаль жену. Он с особенною нежностью поцеловал ее руку.

- Ты до сих пор считаешь меня чужим, Елена? - тихо проговорил он, пожимая ее руку.

Елена ничего не ответила. Этот мягкий упрек еще более смутил ее, и она тихо высвободила руку.

Она в самом деле до сих пор не могла привыкнуть к мужу, стеснялась его как чужого, при нем была молчалива, сдержанна, даже робка, и с каким-то страхом оставалась с ним наедине. Она не могла пожаловаться на Борского. Он точно понимал, что делается с Еленой, и относился к ней с деликатною осторожностью человека, терпеливо ожидающего перемены к лучшему. Он не навязывал ей своей любви, был ровен, приветлив, сдержан.

Она втайне благодарила его за это, старалась быть ласковою, но ласковые слова стыли на ее губах; принуждала себя на горячие поцелуи мужа отвечать поцелуями, но вместо поцелуев у нее вырывались сдержанные рыдания, и краска стыда жгла ее лицо.

Она чувствовала фальшивость своего положения и хорошо понимала, что к ней относятся как к малому ребенку, с снисхождением доброго педагога. Она видела, что между мужем и ею была пропасть. Он снисходил к чувству женщины, но не давал себе труда подумать о ней, как о человеке...

- Я к тебе с просьбой, - проговорила Елена, видимо затрудняясь, как приступить к просьбе.

- Наконец-то ты хоть что-нибудь просишь! - весело воскликнул Борский.

Елена удивленно вскинула на мужа глаза после этого восклицания и покраснела.

- Ты, верно, не понял меня... Эта просьба...

Она остановилась и едва слышно прошептала:

- Я прошу твоего позволения видеть Венецкого!

Борский не ожидал такой просьбы. Он невольно сделал движение назад.

- Последний раз... Он уезжает на войну, и я желала бы с ним проститься...

"Ах, если бы убили там этого болвана!" - пронеслось в голове у Борского.

Ему вдруг сделалось досадно, что он так глупо ошибся, и обидно, что он был так нежен с женой.

"Она все еще любит! - И чувство оскорбленного самолюбия заговорило в нем. - Его - мальчишку!"

- А я думал, Елена, что у тебя просьба посерьезнее! - проговорил равнодушно Борский. - Об этом, мне кажется, нечего было и спрашивать... Ты свободна принимать своих знакомых.

- Я у отца его увижу...

- Тем лучше... Я не имею ничего против...

- Благодарю тебя! - горячо проговорила Елена.

Слова благодарности взбесили Борского.

"Она еще благодарит! - подумал он, бросая сердитый взгляд на жену. -

Она думает, что это так и следует. Получила разрешение от мужа, и за это благодарность. Обо мне она и не подумала, обращаясь с такою просьбой!"

Борский сердился все более и более. Он никак не рассчитывал, чтоб эта

"маленькая Елена" могла причинить ему, умному и знающему себе цену человеку, столько неприятностей и затруднений, а затруднений он именно и не любил. Женясь на ней, он вполне был уверен, что "блажь" пропадет скоро, что она полюбит Борского (его так много женщин любило) и будет в его руках послушной женой, смотрящей ему в глаза, и, таким образом, семейная жизнь устроится тихо, мирно, порядочно, без каких бы то ни было неприятностей, и вдруг вместо этого ему на первых же порах приходится выносить подобные сцены и видеть около себя женщину в положении какой-то жертвы...

- Ты знал раньше!.. - проронила она шепотом.

- Да, я знал, но я рассчитывал, что когда выходят замуж, то все старое забывают...

- Видит бог, я стараюсь забыть! - проговорила она, глотая слезы.

- Это очень похвально! - подхватил Борский, иронически улыбаясь. -

Каждая порядочная жена, разумеется, должна постараться забыть привязанность к постороннему человеку или же, если она этого сделать не в силах, обязана расстаться с мужем. Свидания едва ли помогут добрым намерениям, - ведь чувство так капризно! - и я, в интересах обоюдного спокойствия, считаю долгом просить тебя, чтоб это свидание было действительно последним... Едва ли нужно прибавлять выражение уверенности, что... доверие мое не будет употреблено во зло и что имя мое...

Борский говорил эту тираду, медленно отчеканивая каждое слово и словно бы наслаждаясь смущением жены, а Елена слушала эти ядовитые слова, опустив голову, как будто виноватая! Но при последних сливах она вспыхнула от негодования, гордо подняла голову и проговорила, глядя прямо в лицо мужу:

- Я очень хорошо ценю доверие, и, - вы это знаете, - напоминать мне об этом жестоко!

Борский изумленно взглянул на Елену. Этот тон, этот взгляд, этот благородный порыв негодования были для него неожиданны. Он привык смотреть на нее как на сентиментальную, скромную женщину и любовался теперь, глядя на ее энергичное, одушевленное лицо.

- Жестоко? А разве твоя просьба о свидании не жестока? - вдруг крикнул Борский, вскакивая с кресла. - Ты разве не понимаешь, что лучше было бы не спрашивать меня об этом и устроить свидание без санкции супруга?.. Или тебе, в качестве жертвы, принесшей себя на заклание, можно безнаказанно мучить человека?

Борский забыл обычную сдержанность и говорил горячо, тоном оскорбленного человека.

Елена испуганно глядела на мужа. Он был бледен, губы нервно вздрагивали; в чертах лица виднелось страдание. Ей сделалось страшно. Ей стало жаль мужа. Ей даже понравился резкий тон.

- Я не увижусь с Венецким! - прошептала она.

- Этого еще недоставало! - воскликнул он, усмехаясь. - Это значит еще один лишний упрек себе на совесть... И без того их много... - прибавил он тихо и замолчал.

- Нет, я прошу тебя, я умоляю тебя, Елена, повидайся с Венецкцм...

Слышишь ли, непременно повидайся!.. Быть может, это свидание заставит тебя принять окончательное решение. Но только потом... потом, если ты вернешься назад, не забудь, что около тебя все-таки человек, который так или иначе, но считается твоим мужем и любит тебя...

Борский смотрел на нее, и лицо его мало-помалу смягчалось. Какое-то мягкое, хорошее, давно не являвшееся чувство, словно луч, согрело его сердце, и в голове его мелькнула давно забытая молодость, когда он сам был другим...

"За что он губит молодое создание?" - подступил роковой вопрос, и ему вдруг сделалось страшно при виде этого беспомощного существа. Ему захотелось прижать к своей груди эту маленькую, несчастную женщину, сказать, как он виноват и перед ней, и перед собой, покаяться, как скверно употребил он свои силы и слабости, как тяжело ему самому, вымолить прощение и любовь... Ему вдруг сделалось страшно при мысли, что эта самая Елена оставит его и он останется один, - один с делами, накануне разорения. Он снова взглянул на нее, и она показалась ему теперь такою красавицей, которую он вдруг увидал...

Но Борский почему-то не обнаружил своего порыва. Он молча прошелся по кабинету, потом остановился перед Еленой и тихо произнес:

- Прости меня, Елена, если можешь. Я сегодня расстроен и наговорил тебе много лишнего...

Он протянул ей руку, крепко пожал ее, хотел что-то сказать, но ничего не сказал, а, круто повернувшись, снова заходил по комнате.

Елена хотела было сказать ему слова утешения, хотела объяснить, что она заставит его забыть его страдания, что она полюбит его, но ни одного слова не вырвалось из ее груди...

Она тихо поднялась с кресла и тихо вышла из кабинета.

- Она ненавидит меня! - прошептал с каким-то ужасом Борский, глядя ей вслед. - Она понимает меня!

Он долго ходил взад и вперед по комнате, потом присел к столу и горько, горько задумался.

II

Если бы лет десять тому назад молодому, красивому юноше Борскому кто-нибудь сказал, что из него выйдет делец самой последней формации, то он даже не оскорбился бы, а весело расхохотался от одной мысли, что ему можно предсказать такую будущность. Он тогда был молод, верил в свою звезду, надеялся на свои силы и перебивался кое-как то уроками, то переводами, то случайною работой. Он хорошо занимался, много читал, много учился и, наверно, кончил бы в университете блестящим образом курс, если бы не случилось одного из тех недоразумений, которые так часто заставляют многих юношей предпринимать отдаленные путешествия.

Он прожил несколько лет в одном из уездных захолустьев. Первые годы он продолжал усидчиво сидеть за книгами и мечтать о деятельности, которая бы удовлетворила его. А жить между тем хотелось. Порывы молодости, мечтавшей сперва о самопожертвовании, о служении человечеству, с годами появлялись все реже и реже, и Борский, сперва благородно негодовавший, когда слышал, что тот или другой товарищ весьма удобно пристраивался к пирогу, мало-помалу приходил к убеждению, что сидеть впроголодь в то время, когда другие пользуются жизнью, по меньшей мере, глупо...

Он, конечно, не будет походить на других. Он не станет жить для одного себя... Он далек от этой мысли... Но отчего же ему не окунуться в эту самую жизнь, отчего ему не воспользоваться ее благами? Довольно он нищенствовал, довольно он корпел над книгами, а что толку из этого?..

А кругом шла бешеная погоня за наживою. Большинство, казалось, обо всем забыло, кроме погони за рублем. Никакие препятствия не останавливали в этой скачке: ни совесть, ни стыд, ни мужское, ни женское целомудрие...

все словно сговорились забыть о каких-то идеалах; все, когда-то мечтавшие о чем-то другом, более возвышенном, наперерыв друг перед другом спешили в этом направлении.

И только меньшинство брезгливо сторонилось от этого быстрого течения и изумленно глядело на то самое общество, которое в шестидесятых годах, казалось, являло все признаки пробуждения.

Сперва он, как это водится, вел "теоретические" беседы в этом направлении с одним из своих приятелей, вместе с ним коротавшим скуку захолустья, и всегда побеждал приятеля диалектикой; потом начал подсмеиваться над брезгливым сторонением от жизни и кончил, разумеется, тем, что разошелся со своим другом.

- Эх, Борский, плохо вы кончите! - сказал ему как-то раз приятель. -

В вас барин русский сказывается... Вам жить хочется по-барски, ну, а для этого надо пуститься во все тяжкие. Времена нынче такие, что компромиссы невозможны.

Борский рассердился на эти слова и порвал связи с приятелем.

Приятель скоро куда-то исчез, а Борский попробовал, как он говорил, окунуться в жизнь.

С первых же шагов ему повезло. Умный, деятельный, ловкий, умевший подмечать людские слабости и пользоваться ими, он хорошо понял, что неглупому человеку на Руси успеть можно, и, поступив на службу на одну из железных дорог в качестве правителя дел, скоро сошелся и познакомился со многими воротилами железнодорожного мира и получил большое содержание.

"Боже ты мой, как, однако, все это просто!" - думал он не раз, слушая рассказы о том, как получились концессии, как устраивалось то или другое дело.

Оказывалось, что для этого не требовалось ни особенного ума, ни даже особенной ловкости, а нужны были только связи и уменье пользоваться ими.

Горячую, ищущую деятельности натуру не удовлетворяла деятельность правителя дел. Его начинала интересовать игра в наживу, среди которой он вращался. Он попробовал было спекулировать, но первый опыт был неудачен: он потерял свои небольшие сбережения и принужден был оставить службу на железной дороге. Он приехал искать занятия в Петербург, и случай натолкнул его на семейство Чепелевых, где он сделался домашним учителем.

Деятельность учителя, конечно, не удовлетворяла Борского; он плохо занимался с мальчиком, но отлично сумел пользоваться знакомством Чепелевых и не разыграл роли Иосифа Прекрасного*, когда Александра Матвеевна, тогда еще свежая и красивая брюнетка, предложила ему свою страстную любовь...

* По библейской легенде, прекрасный юноша Иосиф был продан своими братьями в Египет в рабство. Там, при дворе фараона, его тщетно пыталась соблазнить жена царедворца Пентефрия.

Так прошел год. У Борского завязались хорошие знакомства, и все его знали как основательного и хорошего молодого человека. Молодого Чепелева отдали в заведение, а Борскому предложили место секретаря у Познякова, ворочавшего тогда большими делами. Новый секретарь скоро до того понравился Познякову, что ему предложили место главного управляющего делами с огромным содержанием... Дела пошли блестяще. Борский поправил разоренные имения Позняковых и обнаружил такие способности, такую быструю сообразительность во всех коммерческих делах, что скоро сделался компаньоном и вместе с Позняковыми получал подряды и концессии. Он все более и более погружался в эти дела и целые дни работал. "Дела" для него было то же, что карты для игрока. Он наслаждался хорошими ходами, он с восторгом топил ближнего, он радовался, когда отбивал хороший куш у другого. Он не мечтал нажиться и успокоиться, как какой-нибудь французский лавочник. Нет! Чем дальше он шел, тем более ему хотелось идти в этой бешеной игре, когда человек не знает, что принесет ему завтрашний день. Он уже стоял на той едва уловимой нравственной черте, когда человек не отличает, что честно и что нечестно, и когда нравственные принципы сводятся на вопросы об успехе или неуспехе.

Он вращался среди женщин и знал, что через женщин можно делать гораздо больше, чем через мужчин. Он умел говорить с ними так вкрадчиво, так нежно, умел обещать долю в предприятии так незаметно, так нечаянно, что женщины, так или иначе влиявшие на источники благ земных, пропагандировали Борского, и скоро имя его сделалось известным в петербургских гостиных так же хорошо, как и на бирже.

Пока все ему удавалось. Он открыл каменноугольную компанию, продал выгодно это дело, после чего компания разорилась, так как угля оказалось мало в той местности, которой Борский сулил значение Кардифа, он получил концессию на маленькую дорогу, которая дала ему чистого полмиллиона, но зато в один день потерял полмиллиона, купивши заглазно, понадеясь на свое счастье, золотой прииск, и в последний год в спекуляциях терял все более и более...

Но чем более он терял, тем фантастичнее являлись новые проекты, и он жил в каком-то диковинном мире разных спекуляций, проектов и грандиозных предположений... То он строил каналы, набережные, пристани; в его воображении осуществлялись все эти затеи; самые точные выкладки свидетельствовали о верности всех этих предположений; он заказывал планы и рисунки, вез их какому-нибудь высокопоставленному лицу и очаровывал это лицо своею горячею речью о великом значении предприятия и хорошими рисунками, причем не забывал, разумеется, после свидания с этим лицом заехать к какой-нибудь влиятельной "жене сбоку" и заставить ее напомнить этому лицу о предприятии...

То он вдруг носился с планом нового пароходства, и докладные записки, одна другой убедительнее, переписанные министерским почерком, шли к разным министрам, и везде умел заставить говорить о себе...

Словно обезумевший, желавший забыться в этом море спекуляций, Борский бросился в азартную игру и однажды очень хорошо увидал, что если ликвидировать дела, то вместо миллиона, в котором его считали, у него окажется на миллион долгу...

Но престиж его, как солидного дельца, еще сохранялся, и он еще имел кредит. Сперва он брал деньги в банках, под залоги разных предприятий, не приносящих никаких доходов, потом он брал деньги под чудовищные проценты и всегда аккуратно платил проценты. В этом отношении он очаровывал своих кредиторов, и ему давали снова деньги, и эти деньги снова уходили в какую-то бездонную пропасть, а долги вырастали...

Борский давно уже разошелся со всеми приятелями своей молодости. При встрече с ними он сперва отворачивался, а потом прямо глядел на них, точно на незнакомых людей.

По временам на него находила жестокая хандра, и тогда он запирался дома и никого не принимал, но дела скоро излечивали его, и он, снова деятельный, неутомимый, то появлялся на бирже, то в кабинете министра, то в будуаре нужной содержанки, то в гостиной старой ханжи, фрейлины, могущей замолвить слово.

Мысль о женитьбе на Елене пришла к нему случайно. Он об этом прежде не думал. Александра Матвеевна навела его на эту мысль, уверив его, что дядя даст хорошее приданое и оставит состояние. Приданым он надеялся замазать дыры и затем занять денег у Орефьева и поправить свои дела...

Но для Борского, как и для игроков, наступила несчастная полоса. Все не клеилось, все не удавалось. Перед ним теперь стоял грозный вопрос, как вывернуться из положения...

Но не об этом думал теперь Борский, сидя в кабинете.

Он думал об Елене, и сознание, что она его ненавидит, приводило его в ужас...

- Неужели я влюбился в свою жену, как мальчишка! - проговорил он, встряхивая головой, словно желая освободиться от гнетущих мыслей.

Он начал было думать о делах, но в первый раз в жизни дела не шли на ум, и никакие спекуляции не зарождались в его больной голове.

Он, как школьник, мечтал об Елене и искренне завидовал Венецкому.

Глава десятая

ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ

I

Иностранец, попавший из Парижа, Лондона или Вены на петербургские улицы в понедельник 13 апреля 1877 года, был бы несказанно удивлен, узнав, что в этот самый день в Петербурге появился манифест, объявлявший восьмидесятимиллионному населению о войне с Турцией. Так незначительны показались бы иностранцу проявления общественного возбуждения по сравнению с теми, которые бывают в европейских городах при событиях гораздо меньшей важности, чем объявление войны.

Нас, русских, подобная сдержанность, разумеется, не удивила. Русский человек издавна приучен к осторожности в выражении чувств, возбуждаемых в нем тем или другим событием, и рискует обнаружить их на людях только тогда, когда вполне уверен, что подобное проявление освящено санкцией. А так как в знаменательный день 13 апреля 1877 года обыватели не были извещены о том, что им предоставляется зажечь иллюминацию, то петербургские улицы в этот день представляли обычный, будничный вид.

Рассказывая по долгу справедливого летописца о внешнем виде Петербурга в день объявления войны, я, разумеется, не имею в виду отрицать возбуждения, охватившего множество народа при чтении манифеста. Говорить о степени и характере возбуждения в нашем обществе довольно трудно, так как проявления его у нас не имеют публичного характера, но тем не менее, насколько выражались эти проявления среди петербургского общества, надо сказать правду, что проявления эти были в большинстве радостного характера.

Я вполне убежден, что и в Петербурге, по примеру Парижа, могла бы собраться значительная толпа (особенно если бы чиновникам позволили не ходить в департаменты) публики, которая бы ходила с криками: "В Царьград!

В Царьград!" Почва для такой манифестации была хорошо подготовлена многими из наших газет, и если такой толпы мы не видали, то, надо думать, единственно потому, что еще не было вполне известно, как отнесется начальство к проявлению такого патриотического восторга.

Вот единственно возможное объяснение отсутствия манифестации, которая бы заставила иностранца, хотя по этим проявлениям, сравнить Петербург с европейским городом.

По странной случайности объявление о войне - "самой популярной", как выражались в те дни газеты, - прежде всего появилось в "Journal de

S.-Petersbourg"*, и популярная война стала известна сперва на французском языке. И только в полдень 13 апреля из конторы "Правительственного вестника"** вышли листки манифеста на русском языке, нарасхват раскупаемые у разносчиков.

* "Санкт-Петербургская политическая, литературная, коммерческая и промышленная газета", издававшаяся на французском языке с 1859 по

1917 г.

** Ежедневная официальная газета, издававшаяся в Петербурге с

1869 по 1916 г.

В этот памятный понедельник погода была отвратительная: холодный ветер пронизывал насквозь и сквозил по всем улицам и перекресткам. У типографии "Правительственного вестника" толпилась публика. На бойких улицах было обычное движение. Разносчики выкрикивали свежую новость.

Телеграммы шли ходко; их покупали, прочитывали и шли далее, погруженные в свои будничные заботы.

Какая-то бедно одетая старушка остановилась у разносчика, прочитала телеграмму и залилась слезами тут же на Невском. На нее прохожие глазели с удивлением. Городовой деликатно попросил ее не плакать на улице, так как она делает беспорядок.

- Этакое известие да не плакать!.. Внучек один был, - и того теперь убьют. Я, сударь, мужа и трех сыновей в Крымскую войну потеряла... Так поневоле заплачешь! - проговорила старушка, уходя с Невского в Троицкий переулок.

Такие сцены бывали, но их не описывали в то время. Описывали более проявление восторгов...

"Роковое слово было произнесено". Оставалось только прочесть его и радоваться или плакать ad libitum*. Ни я, ни вы, благосклонный читатель, не принимали непосредственного участия в этом деле, и, следовательно, нам оставалось принять этот факт, как свершившийся, и посоветовать нашим женам я сестрам щипать корпию в ожидании моря крови, которое должно было пролиться на Балканском полуострове и отозваться морем слез на родине.

* По желанию, на выбор (лат.).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В этот самый день, в девять часов утра, Венецкий являлся к начальству. Толстый, плешивый артиллерийский генерал объявил ему, весело улыбаясь, что ему выпала честь ехать в действующую армию, так как там нужны дельные и образованные офицеры.

Объявляя молодому офицеру это назначение, генерал, разумеется, ожидал, что офицер просияет от той чести, которая ему выпала на долю, но, к некоторому изумлению генерала, на лице Венецкого не отразилось особенного сияния при этом известии. Он как-то сосредоточенно разглядывал пухлое, краснощекое лицо, курносый, приплюснутый нос и маленькие заплывшие глаза генерала, и когда генерал окончил свою речь, он поклонился и произнес:

- Слушаю, ваше высокопревосходительство!

- Надеюсь, рады, молодой человек? - продолжал генерал, весело улыбаясь маленькими глазками.

И, полагая, что молодой человек робеет, а потому и не обнаруживает чувств перед начальством, генерал шутливо ткнул толстым коротким пальцем Венецкого и, усмехнувшись, заметил:

- Рветесь?.. Георгия хочется получить сюда... а? - прибавил он, фамильярно трепля Венецкого по груди.

Венецкий молча поклонился опять.

Генерал бросил взгляд на офицера, повел бровями, отошел шаг назад и совсем уже серьезно спросил:

- Фамилия?

- Венецкий, ваше высокопревосходительство!

- Православный?

- Точно так-с.

- Из какой губернии?

- Из Черниговской.

- Полковника Венецкого сын?

- Точно так-с.

- Гм... Ну, очень рад... очень рад... Знавал покойного отца...

Надеюсь, что ты сумеешь поддержать честь русского имени... и если придется умереть, умрешь, как лихой артиллерист...

И, не дожидаясь ответа, генерал сказал:

- Ну, с богом... Через три дня поезжай... Надеюсь увидеть тебя целым и невредимым... А матушку Русь не посрамим! - прибавил вдруг генерал дрожащим голосом, и маленькие его глазки заслезились. - Не посрамим! -

повторил он, обнимая Венецкого и троекратно целуя его в губы.

Для Венецкого это назначение не было новостью. Три дня тому назад его призывали в департамент и объявили ему, что он назначен в действующую армию. Он принял это известие с обычною улыбкой на лице и не выразил ни радости, ни печали... Он в тот же день был у старика Чепелева и намекнул ему, что ему очень бы хотелось проститься с Еленой. Старик сперва наотрез отказал, но потом согласился...

- Уж как-нибудь, братец, устроим. Ты приходи денька через три. Уж делать нечего... Проститесь... Ведь на войну идешь. Эх, я стар стал, а то бы сам дернул. Ну, да долго вы там не будете, надеюсь. К лету в Царьграде.

Оттуда напиши мне письмо...

Откланявшись начальству, Венецкий поехал к Неручному объявить ему о своем положении. Он застал приятеля за укладкой чемоданов. Матрена то и дело утирала слезы и сквозь слезы ворчала, чтобы Неручный не растерял белья.

- Венецкий... здорово! - произнес, поднимая голову, Неручный. -

Видите, у нас какие дела. На войну еду, приказывают как можно скорей.

- И я тоже еду... сейчас от начальства.

- Так и вы не ушли от войны?..

- Что делать!.. - промолвил Венецкий.

Приятели сговорились ехать вместе.

- И отлично... Вот, Матренушка, и попутчик есть, а вы сокрушаетесь все. Знаете ли, Венецкий, Матрена пресерьезно просилась ехать со мной...

Говорит, что за бельем некому будет присматривать.

- Вы все смеетесь. Конечно, поехала бы. Что мне здесь-то делать? Еще вас, пожалуй, убьют!.. - проговорила старуха, упирая передником слезы.

- Нашего брата не убивают, Матрена. Полно выть. Мы более от тифа сокращаемся. Да не войте, Матрена! Рано. За квартирой посмотрите! Привык к ней! - усмехнулся Неручный, обращаясь к Венецкому.

В это время соседняя кухарка прибежала в квартиру доктора и объявила, что манифест вышел насчет войны.

- Ну, вот и началась, значит, нашему брату работа! - как-то грустно заметил Неручный. - Знаете ли что, Венецкий! - проговорил доктор, наклоняясь к приятелю. - Сдается мне, что не вернуться мне оттуда...

Бывают такие предчувствия!

Венецкий взглянул на доктора.

Лицо его было печально, и какая-то грустная улыбка играла на губах.

- Полноте, Неручный, что за вздор!..

- И сам знаю, что вздор, а подите ж! Вот и Матрена все воет, словно пугач над домом... Вы знаете ведь поверье у нас в Малороссии?

- Мало ли поверий!

- Славная старуха эта! - проговорил с чувством Неручный, мотнув головой на Матрену, усердно укладывавшую белье. - За мною как за родным сыном смотрит... Пять лет вот не расставались, а теперь придется... И она одинока, и я одинок. Вот и сошлись! - печально усмехнулся Неручный. - Она еще призревала, когда я студентом был и нанимал у нее комнату в Дункином переулке... Бывало, ни денег, ни чаю, ни сахару, а она как будто не знает ничего этого и предложит чайку да пообедать вместе с ней... И так это деликатно, так просто... Откуда она только этой тонины набралась?.. Тоже, видно, от сиротства... Эк, опять завыла!.. Нервы только расстраивает...

Лучше стану укладываться! - проговорил доктор, как-то нервно принимаясь за прерванную работу.

Венецкий стал прощаться.

- Вечер сегодня свободны? - спрашивал доктор.

- Нет, обещал одной старой знакомой Распольевой. На днях встретила барыня и пристала, чтобы сегодня непременно к ним. У них журфикс*. Слово взяла. Должно быть, сегодня соберется много народу... Муж - важный чиновник. Вагоны устраивает для раненых теперь...

* День недели, назначенный для приема гостей (от франц. le jour fixe).

- Слышал... Ну, все равно, приезжайте этак часу во втором, что ли, к Палкину. Побеседуем и выпьем вместе, а?..

Неручный как-то особенно настойчиво просил Венецкого приехать, и Венецкий дал слово.

- И сам дивлюсь, что со мной делается, а если бы вы знали, Венецкий, как мне не хочется ехать туда! - снова заговорил Неручный, провожая приятеля. - А вы как?

- Я... Да, право, ничего особенного...

- А мне не хочется... Очень не хочется!.. - уныло прошептал доктор.

- Послушайте, Неручный, вам ведь можно... Откажитесь... - проговорил Венецкий и сам почему-то вспыхнул.

- За кого вы меня, юноша, принимаете? - серьезно проговорил Неручный. - Люди будут гибнуть, как собаки, а я буду лежать здесь и плевать в потолок, только потому, что у меня предчувствия скверные... Это, как говорит Матрена, даже довольно глупо! - засмеялся Неручный, пожимая Венецкому руку.

- Смотрите же, не надуйте. Приходите! - окликнул он еще раз приятеля на лестнице. - У Распольевых до часу довольно наскучаетесь. Верно, там будут предаваться патриотическим восторгам да передовые статьи излагать своими словами. Что же больше публике на журфиксе делать?

Венецкий отправился к себе в меблированные комнаты, купил по дороге манифест, прочел его и сел писать матери.

Он изливал ей свое горе и в конце только написал, что едет в действующую армию и дорогою заедет к ней проститься.

II

У Распольевых Венецкий застал большое общество за чайным столом. Дамы были все в черных платьях. Сама хозяйка была очень интересна в черном фае, гладко обливавшем ее маленькую, несколько вертлявую фигурку. Она что-то доказывала, жестикулируя маленькою ручкой в кружевном рукавчике, своей соседке, в то время, когда в столовой появился молодой краснощекий офицер, смущенно озираясь в незнакомом обществе и выискивая глазами хозяйку.

- Мосье Венецкий... Наконец-то! - приветствовала его Катерина Михайловна, пожимая ему руку.

Она очень мило поблагодарила его, что он сдержал обещание, назвала его фамилию, назвала несколько фамилий, которые он тотчас же забыл, и усадила его возле себя, обводя глазами чайный стол и заметив, что Никса в столовой не было.

- Читали, конечно, манифест?

- Читал...

- И что вы теперь скажете? - заметила она, бросая на него смеющийся, кокетливый взгляд.

Но пока он собрался отвечать, Катерина Михайловна уже рассказывала своей соседке о том, какое впечатление произвел манифест на графиню Кудаеву.

- Старуха плакала... плакала от умиления и написала патриотическое стихотворение.

Венецкий между тем разглядывал общество. Всё были самые приличные, бесцветные лица, которые вы встретите на любом из журфиксов в обществе чиновников средней руки. Было несколько военных, несколько дам, но преобладали чиновники, гладко выбритые, приличные чиновники с бакенбардами самых разнообразных фасонов. Разговор, разумеется, шел о манифесте и о войне, но напрасно Венецкий старался подслушать хоть одно слово искреннего увлечения во всех этих беседах, хоть одно восклицание, которое не отзывалось бы банальностью передовых статей. Все было прилично и умеренно.

Находили, что теперь, когда "роковое слово произнесено" (это "роковое слово" целый день отдавалось в ушах Венецкого), не время рассуждать, а время действовать; рассказывали, что во многих департаментах чиновники делали пожертвования и надеялись, что война очистит атмосферу, причем тут же передавались довольно пикантные слухи о том, как один еврей получил подряд.

- О, это было великолепно! Это у нас только возможно! - заранее негодовал какой-то приличный молодой человек, желая заинтересовать своим рассказом общество. - Я знаю об этом из самых верных источников! -

прибавил он, подчеркивая эти "верные источники". - Приезжает сюда один из героев и прямо к Наталье Кириловне... Она как-то устроила это дело и, говорят, взяла за это дело ни более ни менее, как... (рассказчик сделал паузу) как триста тысяч!

Эта цифра, произнесенная с таким выражением, с каким обжора говорит о любимом кушанье, оживила на минуту общество. Все взгляды устремлены были на рассказчика, и Венецкому показалось, что во всех этих взглядах мужских и женских глаз мелькнуло едва заметное выражение зависти, что этот значительный куш достался счастливице.

Тем не менее все, разумеется, сочли долгом выразить по этому поводу свое соболезнование, что у нас это возможно и что бедные солдаты, пожалуй, будут страдать.

"Оставили бы в покое хоть солдат!" - подумал Венецкий, слушая все эти разговоры.

Рассказ о трехстах тысячах вызвал подобные же рассказы. Один пожилой господин с седыми бакенбардами, с необходимыми оговорками и несколько понизив тон, рассказал таинственную историю о том, как другой известный подрядчик устроил дело и сколько он за это заплатил нескольким лицам, которые помогли ему.

Снова общее соболезнование, что "у нас возможны такие дела", и снова Венецкому показалась глубина лицемерия за всеми этими либеральными возгласами.

- Все это изменится... Война очистит атмосферу... О, она непременно изменит наши нравы! - либеральничал молодой человек, первый рассказавший историю о трехстах тысячах и потому чувствовавший себя некоторым образом героем журфикса. - Освобождая наших братьев, мы, конечно, освободимся и сами от наших пороков...

Катерина Михайловна зааплодировала этой тираде и попросила гостей перейти в гостиную.

- А что же вы, Алексей Алексеевич, такой угрюмый?.. Что с вами? -

проговорила она, понижая голос. - Уж не влюбились ли вы, а?..

Венецкий вспыхнул до ушей, и Катерина Михайловна, усадив его возле себя, уж предвкушала удовольствие быть поверенной тайны сердца, чтоб иметь право утешить этого "неопытного юношу", но юноша как-то односложно отвечал на ее вопросы.

- Вы приезжайте ко мне запросто... Знаете ли, утром, Венецкий... У вас здесь никого нет, а я женщина немолодая, и если у вас горе, скажите его мне... Мы, женщины, умеем обращаться с чужим горем...

Она проговорила эти слова участливо и снова взглянула на Венецкого как-то так странно, что Венецкий отодвинулся и заметил:

- Я скоро еду на войну.

- Вы? Да ведь вы не хотели.

- Назначили...

- О бедный юноша! - прошептала Катерина Михайловна и пожалела, что с юношей нельзя будет пококетничать. - И скоро едете?

- Через три дня.

- Вы заедете проститься, и мы еще с вами поговорим, а теперь, извините, я вас оставлю... Надо занимать скучных гостей...

Венецкий прошел в кабинет, поздоровался с Распольевым, игравшим в карты, послушал и в кабинете все те же речи о сорванных взятках, о бедных солдатах и о том, что война очистит атмосферу, и уехал в первом часу, дав слово Катерине Михайловне непременно заехать к ней проститься.

Когда он приехал к Палкину я вошел в общую комнату, то застал Неручного, мрачно сидевшего за бутылкой пива...

Глава одиннадцатая

АЛЧУЩИЕ

По соседству за отдельным столом пировали два господина, невольно обратившие на себя внимание Венецкого. Один из них, господин в статском платье, но смахивавший манерами на военного, громко разговаривал, энергично жестикулируя, с господином в интендантской форме. Перед ними стояло несколько пустых бутылок. Оба они находились в сильно возбужденном состоянии.

- Субъекты любопытные! - обронил доктор, указывая глазами на соседей. - И какие патриоты!

- Да... Ты брат, Бакшеев, счастливая скотина. Этакое место получил...

Ведь там все золотом. Зо-ло-том! - говорил, заливаясь громким хохотом, статский господин, с каким-то особенным выражением произнося слово

"золотом".

Венецкий взглянул на господина. Плотная фигура, красное энергичное лицо, длинные усы, эспаньолка и пара маленьких юрких глазок, бегавших беспокойно с предмета на предмет, не представляли большой привлекательности.

- Ну, уж ты, Дашкевич, и расписал! - кокетничал господин лет сорока, с пухлым, самым обыкновенным лицом, наливая стаканы. - Не Голконда*

какая-нибудь. Тоже, пожалуй, и кровь придется проливать. Мало ли там разных башибузуков.

* Развалины города и крепость в Гайдерабаде в Индии; всемирную известность Голконда приобрела своими алмазами. Слово это употребляется теперь как синоним неисчерпаемой сокровищницы.

- Ха-ха-ха!.. Ты мне, интендант, сказок-то не рассказывай... Я сам сербскую кампанию делал и с Мак-Клюром организовал кавалерию этим подлецам. Я этих башибузуков знаю не хуже, чем тебя... Зачем тебе к ним идти?.. Ты сзади... И ведь все золотом. Зо-ло-том... Ведь вот справедливость!.. Я - благородный человек, пострадал за правду, до сих пор рана вот тут (усатый господин хлопнул по своей ноге со всей силы) говорит о себе, и вместо благодарности - под суд, а ты, интендантская крыса, будешь все золотом... Золотом... Товарищ! - воскликнул вдруг он, обращаясь к Венецкому. - Скажите, где же правда?

С этими словами он поднялся и подошел к Венецкому.

- Позвольте познакомиться... Отставной ротмистр Дашкевич... Верно, слышали. У князя Милана кавалерией командовал, а теперь на подножном корму, как будто вроде капитана Копейкина*.

* Во второй части "Мертвых душ" Гоголь рассказывает о капитане Копейкине, который потерял на войне руку и ногу и, не имея никаких средств для существования, тщетно добивался пенсии.

Через несколько времени оба эти господина придвинулись к нашим приятелям и настоятельно просили выпить в честь войны. Неручный весело смеялся, слушан пьяный лепет этих двух господ, и спросил:

- А отчего, ротмистр, вы пострадали?

- Самое пустое дело... Так, глупости одни, а подите ж...

- Он с подъемными не так распорядился! - хихикнул интендант, подмигивая как-то скверно глазом.

- Молчи!.. Не в подъемных тут дело, а тут дело чести... Выслушайте, господа, и скажите, нарушил ли я честь. Служил я в драгунах, но на Кавказе надоело, - все Кавказ да Кавказ, - и подал я перевод на Амур. Перевели, выдали, как следует, подъемные, двойные прогоны... Я собрался было ехать и доехал до Москвы, но в Москве застрял...

- Одна блондинка его увлекла!.. - вставил интендант.

- Блондинка или брюнетка, а ты не перебивай... Я, слава богу, много перевидал и блондинок и брюнеток! - улыбнулся он, залихватски покручивая усы... - Это точно одна прехорошенькая блондинка... в вагоне познакомились... Однако все-таки еще деньги оставались, и я доехал бы, как вдруг сербская война... Ну, думаю, теперь не время о деньгах думать, когда бедные братья в опасности... Я человек решительный... Узнал, что набирают добровольцев, отправился в комитет, получил деньги и марш в Белград... Там явился к Милану, и стали мы с Мак-Клюром организовывать кавалерию. Когда кончилась война, вернулся я в Россию. Вдруг узнаю, что я уволен от службы и отдан под суд за то, что не возвратил денег... Это как вам покажется, а?..

Он выпил стакан вина и продолжал:

- И вот шесть месяцев я страдаю... Подавал прошение о принятии меня вновь на службу, на имя военного министра, но движения никакого... А написано было от души. Прежде, говорю, позвольте, ваше высокопревосходительство, умереть за отечество, а потом судите мои кости... И нет никакого ответа. Чинодрал там один - каналья какая-то! -

еще посмеивается, когда я пришел к нему. "Прежде, говорит, дело ваше кончите, а потом умрите..."

- Да ты бы деньги представил, - ехидно вставил интендант. - Тогда и препятствий никаких...

Ротмистр выпучил сперва глаза, а потом захохотал:

- Это как же вернуть их?.. Из-за этих каких-нибудь восьмисот рублей и сиди тут сложа руки, когда внутри тебя огонь.

Он мрачно обвел глазами, снова выпил вина и заметил:

- Обидно! Если бы вы знали, как обидно!.. Но меня не остановишь, нет!

Я к господину военному министру явлюсь и скажу, что теперь, когда предстоит святая борьба, когда каждый русский старается лечь костьми, я не могу из-за каких-то восьмисот рублей оставаться здесь. И ведь все из-за своего же благородства... Писарек в министерстве говорил мне: "Если бы вы, говорит, ваше благородие, тогда в Москве свидетельство о болезни выправили, так никаких бы затруднений не вышло..."

- Уж лучше бы тебе в Сербии оставаться... - заметил интендант.

- Конечно, лучше... Там меня все знают. И Милан знает, и министры все. Только, по правде вам сказать, господа, трусишки они все, ей-богу, трусишки... Помните вы, скупщина у них там бунтовалась одно время, и министры не знали, что делать. А я в ту пору в Белграде был. Я и прихожу к Ристичу и говорю ему: "Позвольте, говорю, господин министр, обладить это дело и вашу скупщину разогнать... Я с тридцатью казаками мигом ее... И без пролития крови, а с одними нагайками". - "Нельзя, говорит, - конституция", и сам смеется... "Очень, говорит, благодарен за ваши добрые намерения, но нельзя..." - "Да помилуйте, говорю, чего тут нельзя? Я живо разгоню, а потом вы опять вашу конституцию объявите..." Однако не дали, а я бы, ей-богу, с тридцатью казаками всю их скупщину кверху тормашками поставил!..

Он говорил об этом простодушно, словно бы изумляясь глупости министра, не позволившего ему разогнать скупщину.

- Так скупщину и не разогнали? - заметил доктор.

- Так и не разогнали. А вы, господа, что же не пьете?.. Это не по-товарищески... Мы вот с этою свиньей уже пьяны, а вы только поглядываете. Это как же...

Он вдруг как-то подозрительно взглянул пьяными глазами на доктора, налил дрожащею рукой вино в стаканы и, поднимая свой стакан, запел пьяным голосом. Интендант стал подтягивать и умиленно поднял кверху свои масляные глаза. Публика с недоумением обернулась в их сторону.

- А вы что же, господа?..

Начинался скандал. Ротмистр стал было приставать к доктору, но, по счастью, к ротмистру в это время подошел какой-то господин и стал целоваться с ним.

- Молодец... Ура!.. Ур-ра!.. - закричал господин, тоже совсем пьяный.

- Ур-ра! - подхватил басом ротмистр. - Умрем все, но не посрамимся вовеки... Человек, шампанского!.. У интенданта теперь много денег... Все золотом. Золотом!

Публика, бывшая в комнате, стала потихоньку уходить. Наши приятели тоже поспешили выйти.

- Вот вам алчущие войны! - заметил доктор, когда они вышли на улицу. - И таких, кажется, более всего... Ну, до завтра... Завтра ведь едем?

Глава двенадцатая

ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

На другой день Елена сидела в кабинете у отца и прислушивалась к звонку. Матери, по обыкновению, не было дома, и на вопрос ее - где мать, старик улыбнулся грустною улыбкой и ответил:

- С утра уехала. Твоя мать редко бывает дома. Скучно дома с таким стариком...

Елена обняла отца и рассеянно слушала последние новости о военных действиях.

- Ждешь? - улыбнулся старик.

Она покраснела и прошептала:

- Последний раз, папочка...

- Последний ли?.. Ты, Леля, помнишь, я тогда говорила последний...

Ну, ну... не буду...

Раздался звонок. Елена встрепенулась и смотрела на дверь. Через минуту Вепецкий вошел в кабинет.

Он был рассеян и почти ничего не говорил. Старик пробовал было шутить, но шутка не выходила. Всем было тяжело. Он тихо вышел из кабинета.

Елена и Венецкий остались одни.

- Я исполнила вашу просьбу... приехала! - сказала Елена.

- Благодарю вас, Елена... Елена Арсеньевна! - поправился он. - Я этого никогда не забуду...

Он крепко сжал ей руку и грустно взглянул ей прямо в глаза...

Они говорили мало... И о чем им было говорить? Елена жадно глядела на Венецкого, словно бы желая запечатлеть в памяти его милые черты.

- Вы ведь будете писать папе?

- Буду...

- И если что случится... вы напишете?

- К чему, Елена?..

- Послушайте, не уезжайте отсюда таким... Скажите мне еще раз, что вы простили меня.

- О боже мой! и вы думаете, что я сержусь на вас?..

Он прильнул к ее руке, и слезы брызнули из его глаз...

- Пора... пора! - проговорил он, вставая. - Прощайте, Елена...

Прощайте, ненаглядная моя!..

Она бросилась к нему на шею.

Когда вошел старик, у обоих глаза были красны от слез. Сам старик усиленно моргал глазами, стараясь не плакать.

Он обнял Венецкого, крепко поцеловал его и шепнул ему:

- Уходи, голубчик... Уходи... Ты видишь, что с ней?..

Венецкий еще раз взглянул на Елену и хотел было уйти, но она бросилась к нему, схватила его за руки и прошептала:

- Я люблю вас... Я люблю тебя, мой милый... Знай это...

И с этими словами она, как подкошенная травка, упала к отцу на руки.

Ее усадили на диван. Старик суетился около нее и сердито взглянул на Венецкого. Венецкий понял взгляд старика и тихо вышел из кабинета.

- Уехал? - тихо прошептала Елена, приходя в себя. - Ах, папа, дорогой мой, если бы ты только знал, как я люблю его!

Чепелев утешал свою дочь и долго еще сидел около нее, гладя сморщенною рукой голову своей бедной девочки...

В тот же самый вечер на вокзале Николаевской железной дороги старая Матрена провожала Неручного и Венецкого. Старуха едва удерживала слезы, глядя на доктора, и когда наконец пробил второй звонок, Неручный крепко обнял ее и сказал:

- Ну, Матрена, прощайте, голубушка. За все спасибо вам... Никогда не забуду, как вы берегли меня. Смотрите за квартирой, а если... мало ли что может случиться... умру, продайте все и возьмите себе деньги.

Матрена зарыдала.

Неручный еще раз поцеловал старуху и быстро вошел в вагон.

- Алексей Алексеевич! - вдруг раздался сзади знакомый голос.

Венецкий обернулся. Старик Чепелев торопливо шел к нему.

- Еще не опоздал, слава богу... Приехал проводить тебя!.. Смотри же, пиши мне и, если что случится, дай знать... ты ведь сам знаешь, как я тебя люблю... Да вот возьми этот образ на память... Носи его... Леля прислала!.. - проговорил старик, сунув в руку Венецкому маленький образок.

Венецкий с любовью обнял старика, обещал писать и просил сказать, что он никогда ее не забудет.

- Вот этого я и не скажу... Это нехорошо, брат. Напротив, я прошу тебя скорее забыть ее... Зачем она так тебя огорчила?.. Сама виновата!..

Да хранит тебя Христос!.. - проговорил старик. - Я знаю, ты будешь молодцом... Прощай...

Он перекрестил молодого человека три раза и проговорил:

- Береги себя... Без толку не суйся... Только фанфароны суются, а если надо, - ну, тогда не жалей себя. Впрочем, ты и без меня знаешь, как должен вести себя честный человек... А мы с Лелей будем поминать тебя в своих молитвах! - говорил старик, утирая рукой слезы. - Эка ты у меня молодец какой!..

Пробил третий звонок. Венецкий бросился в вагон. Тихо двинулся поезд и скрылся во мраке ночи. Матрена все еще стояла на платформе и всхлипывала.

Глава тринадцатая

БОГАТАЯ ВДОВА

I

Состояние, так неожиданно доставшееся Варваре Николаевне, простиралось до шестисот тысяч. Прошло шесть недель после смерти Орефьева, и молодая вдова беспрепятственно получила наследство.

После смерти мужа "интересная" женщина стала еще интересней. Любители пикантных процессов с нетерпением ждали появления вдовы на скамье подсудимых, но ожидания их не сбылись. Орефьев оставил состояние и умер по всем правилам, и многие жалели, что нельзя было видеть интересную вдову в окружном суде, бледную, в черном изящном платье, подносящую батистовый платок к глазам. Сколько было бы удовольствия и как хорошо говорили бы прокурор и защитник на таком процессе...

В обществе, однако, все еще не умолкали слухи о таинственной смерти Орефьева. Несмотря на свидетельство двух знаменитых врачей, вскрывавших труп, о том, что Орефьев умер естественною смертью, от истощения сил, светская молва приписывала смерть "несчастного старика" яду, поднесенному будто бы "этою ужасною женщиной" за ужином. С плохо скрываемою завистью к неожиданному счастью "этой ужасной женщины" дамы рассказывали со слов Чепелевой ужасающие подробности отравления. Яд был новый, недавно открытый. Он действует мгновенно и не оставляет никаких следов. Она достала его "ценою позора" от одного молодого врача (называли при этом фамилию молодого врача), и когда старик попросил красного вина, то она влила несколько капель этого яда в стакан и сама подала его мужу. Орефьев выпил, я через две минуты его не стало.

Впрочем, вариантов было несколько. Во всех гостиных после разговора о войне непременно начинали жалеть "несчастного отравленного старика" и ограбленную "маленькую Елену" и удивлялись, как "эту женщину" не только не арестовали, но еще отдали ей состояние, "купленное кровью". Если находились люди, пробовавшие заступиться за "ужасную женщину", то таких смельчаков барыни окидывали строгими взглядами и категорически замечали, что "эта женщина способна на все".

И тотчас же приводились биографические подробности. Еще в Смольном институте она была скверною девчонкой, без сердца и кокеткой. Случайно на нее обратили внимание. Одна особа посадила однажды девочку к себе на колени и осчастливила ее поцелуями. ("Отечески!" - прибавляли, опуская глаза.) С тех пор она вообразила себя красавицей. Ее несколько раз возили к этой особе. Там дарили ее конфектами и... и щипали за подбородок, -

voila - tout*; но она бог знает на что надеялась и когда вышла из института, то постоянно гуляла с своею матерью по Английской набережной.

Но все было напрасно, и она уехала в провинцию. Там она вскружила голову Башутину, вышла замуж за другого и продолжала разорять любовника. Затем таинственная смерть первого мужа (опять несколько вариантов), самоубийство жены Башутина, его разорение, приезд в Петербург и загадочное существование.

* Вот и все (франц.).

Одним словом, бывшие товарки и знакомые Варвары Николаевны перебирали ее жизнь с усердием, которому мог бы позавидовать самый требовательный прокурор.

Трудно было, однако, во всех этих подробностях отличить правду от лжи. Одно только несомненно - это то, что сперва Варвару Николаевну радушно принимали в обществе и называли ее очаровательной женщиной, но скоро отвернулись и говорили, что Варвара Николаевна - "невозможная женщина".

Мужчины держали сторону молодой вдовы. Конечно, они не считали ее образцом добродетели, но находили, что от этого до отравления далеко.

Точно так же они считали вполне естественным, что старик Орефьев оставил все свое состояние молодой жене, в которую он был давно влюблен и давно предлагал ей руку. В глазах обычных посетителей салона Варвары Николаевны она приобрела еще более пикантной прелести после этой таинственной истории, наделавшей шума, и все спешили взглянуть на счастливую красавицу, овдовевшую так скоро. Одни говорили, что она после смерти мужа похудела и подурнела, другие, наоборот, рассказывали, что она стала еще прелестней.

Варвара Николаевна никого не принимала и никуда не показывалась.

Башутин навещал ее ежедневно, но после смерти Орефьева в отношениях их заметна была большая перемена. Он вдруг стал ревновать свою любовницу, придирался, подозрительно следил за ней, а она стала бояться Башутина, и эта боязнь мало-помалу переходила в чувство отвращения. Ей хотелось во что бы то ни стало отделаться от него. Она с каким-то непонятным чувством страха встречала своего любовника и отдавалась ему с ненавистью в сердце.

Бывали минуты, когда ей делалось так жутко наедине с ним, что она ссылалась на нездоровье, уходила в спальную, звала Парашу и укладывала ее возле себя на постели. Ей скверно спалось по ночам. Во сне часто снился

"этот старик" с отвислою губой. Она в страхе просыпалась и будила Парашу.

Вообще суеверная, Варвара Николаевна сделалась еще суевернее после смерти мужа. Нервы ее были совсем расстроены. Часто ночью звала Макридушку и просила гадать. Вздрагивала при малейшей неожиданности и вдруг заливалась слезами. Доктор объяснял, что это нервы, и советовал скорей ехать на дачу.

Но успокаивались нервы, - и она снова с обычною аккуратностью принималась за дела. Она уплатила все свои долги и долги Башутина, поместила капитал в банк, рассчитывая при случае поместить его более выгодно.

Кроме Башутина, у нее бывали только самые близкие друзья. В числе последних был, разумеется, и влюбленный барон. Он принимал в ней горячее участие, бывал почти каждый вечер, целовал ее руки и утешал ее, советуя не обращать никакого внимания на басни, распускаемые про нее. Она ласково пожимала дрожащую руку барона, но глаза ее метали искры каждый раз, когда речь заходила о толках, ходивших в городе на ее счет. Она требовала, чтобы барон ей рассказывал все, что говорят о ней, и всегда замечала, сдерживая дрожь в голосе, что ей все равно.

- Меня это нисколько не тревожит. Обо мне столько говорят!..

Но ей было не все равно, и она дорого бы дала, чтобы о ней не говорили. С какою радостью она унизила бы всех этих дам, которые так позорят ее! Они называли ее развратною женщиной. Да, она не святая. А сами они? Почти каждая из них имеет любовника, обманывает мужа и удивляется ее безнравственности. Каждая из них с восторгом отдалась бы за деньги, но нет охотников, и каждая считает себя вправе клеймить ее, открыто бросившуюся в водоворот жизни...

"Они пользуются репутацией хороших жен и матерей, а про меня говорят, что я... отравительница!"

И Варвара Николаевна бледнела от злобы. В такие минуты она готова была сделать зло этим лицемеркам, клеветавшим на нее. Если бы она сделалась любовницей какой-нибудь особы, те же дамы послали бы своих отцов и детей к ней на поклон, а теперь все произносят ее имя с презрением...

Как бы она хотела этого!

- Подлые! - произносила вслух Варвара Николаевна и нервно рыдала.

II

Варвара Николаевна только что встала. Она чувствовала себя хорошо и собиралась ехать смотреть дачу. Накануне она позволила одному юному офицеру заехать за ней, чтоб отправиться вместе. Этот юноша был влюблен в нее так непохоже на других, что сперва она этому не поверила, а потом ей нравилось видеть около себя свежего, молодого, красивого офицера, который робел и краснел от одного ее взгляда и украдкой взглядывал на нее страстным взглядом впервые влюбленного. Он ни слова не говорил о своей любви, но Варвара Николаевна и без слов понимала, что юноша влюблен. Он молча сидел около нее и терпеливо выносил ее капризы, когда она была раздражена. Сперва она рассмеялась, что это могло занимать ее, а потом...

потом ей сделалось жаль этого юношу, и она приказала ему не приезжать больше к ней. Но, к удивлению, на другой день ей сделалось скучно, что в гостиной нет Привольского (так звали молодого человека). Она через три дня послала сказать ему, что он может приехать, и когда увидела радостное, восторженное лицо офицера, то почему-то покраснела и что-то похожее на чувство сказалось в ее лице и в ее речах. Когда она предложила Привольскому ехать смотреть дачу, то он вспыхнул от восторга, а Варвара Николаевна задумалась, и глаза ее стали такие мягкие, добрые...

Она допивала кофе, когда в гостиную вошел Башутин. Он небрежно поцеловал ее в лоб, оглянул ее свежий костюм и заметил:

- Куда это вы собрались?

- Я хочу дачу посмотреть, - отвечала Варвара Николаевна.

- Где?

- В Ораниенбауме.

Башутин стал ходить по комнате. Варвара Николаевна с ненавистью взглянула на него.

- Одна едешь?..

- Нет... Привольский хотел...

Башутин остановился.

- Привольский?.. Что тебе, Варя, этот глупый юноша?.. У него ведь ничего нет, а?.. - улыбнулся Башутин.

Варвара Николаевна сдержанно заметила:

- Ты опять со сценами. Довольно их.

- Нет, я спрашиваю, к чему Привольский?

- Я думаю, что я не должна отдавать отчета!

- Ты думаешь?

Он остановился, улыбнулся и снова заходил по комнате.

- Впрочем, я пошутил... Я ведь за барона заступаюсь... Он тебя приревнует и надоест тебе сценами из-за этого Привольского... Я приехал к тебе по делу...

- Денег?..

- Да... тысяч двадцать. Вчера проигрался...

К удивлению Башутина, Варвара Николаевна на этот раз совершенно спокойно достала чековую книжку и отдала Башутину чек, не сделав замечания.

Он поцеловал ее руку и пристально взглянул в ее лицо. Варвара Николаевна выдержала его взгляд и мягко заметила:

- Быть может, тебе мало?

- Нет, довольно. Ты меня поражаешь сегодня!

- Будто? А ты не догадался почему?

- Почему?

- Нам предстоит хорошее дело. Один выгодный подряд.

- Это недурно!.. Но, конечно, не на твое имя?

- Конечно. Барон рекомендовал одного господина, который служит у него, надежного человека...

- Твой барон обещал похлопотать?

- Еще бы. Он сам примет участие, и, следовательно, дело пойдет скоро.

Он обещал мне, что завтра будет послана в Бухарест телеграмма, а послезавтра будет получен ответ.

- Браво! - воскликнул Башутин, обнимая Варвару Николаевну. - Ты снова делаешься прежнею женщиной, а то последнее время ты совсем раскисла.

Неужели тебя могли трогать бабьи сплетни?.. Кажется, ты выше этого?.. Или что другое?..

- Теперь я поправилась!..

- Но когда пришла в твою умную головку эта счастливая мысль, а? Ты ничего мне не говорила.

- Я на днях только зондировала барона, и он одобрил мой план.

- Вот молодец, Варя! Право, молодец! Это дело хорошее... Но кто же будет шефом всего дела? Ведь нужен распорядитель на месте. Не ехать же тебе туда самой.

- Вот тут-то и затруднение. Надо послать умного, энергичного и ловкого человека... Ведь дело миллионное, и доверить его зря нельзя...

Она взглянула на Башутина я прибавила:

- Нет ли у тебя такого человека?

Варвара Николаевна трепетно ожидала ответа.

- А я разве не хорош?..

- Да чего лучше! - весело воскликнула Варвара Николаевна. - Но я не смела тебе предлагать... Ведь работы много... Ты ведь ленив... Но если ты хочешь...

- А ты... хочешь этого?.. - подозрительно спросил Башутин.

Башутин уже мечтал, что можно будет обокрасть любовницу. После смерти Орефьева он рассчитывал жениться на Варваре Николаевне и перевести состояние на свое имя, но она уклонялась от разговоров на эту тему, и он не настаивал. Он брал у нее деньги, но постоянная зависимость сердила его.

Он не раз напоминал о ее обещании, требовал половину ее состояния, но Варвара Николаевна, не отказывая решительно, тянула это дело. Теперь Башутину предстоял хороший случай. Он принял предложение.

- Кончится война, тогда мы можем завершить все свадьбой, а?.. - нежно проговорил он.

- Что говорить об этом? Зачем связывать друг друга?

- Как посмотрю, Варя, ты уж совсем разлюбила меня, а я, кажется, имею права... Ну... не буду! Вижу, что мне надо уступить место другому и ехать в Бухарест... Но мы все-таки останемся друзьями, если и не будем супругами, - говорил, смеясь, Башутин. - Мы ведь старые друзья, и свою дружбу я дешево не продам... Ты это знаешь, Варя... Ты женщина умная...

Она хотела назвать его подлецом, он ей был в эту минуту гадок донельзя, но она сдержала себя и заметила:

- К чему нам ссориться?..

Оба помолчали. Варвара Николаевна взглянула на часы.

- Пора удалиться!.. - промолвил он, берясь за шляпу. - И я, как опытный любовник, удаляюсь... Но только ты смотри, не забывай, Варя, что где бы я ни был, а я все буду знать. И если я рассержусь, то не пожалею никого!.. Ну, до свидания... Сегодня вечером я приеду к тебе... в последний раз... Можно?..

- Я нездорова... - едва выговорила Варвара Николаевна.

- Ты?.. Напротив, ты сегодня такая хорошенькая... И что тебе стоит в последний раз прижать к груди своего оставляемого любовника?.. Ведь в последний раз... Я приеду! - решительно сказал он, выходя из комнаты.

Варвара Николаевна со злобою посмотрела вслед Башутину и прошептала:

- Наконец-то я от него избавилась. Он поддался на ловушку!..

Она позвала Парашу и велела, чтобы закладывали карету. Когда вошел Привольский, Варвара Николаевна весело встретила юношу и, глядя на него, решила, что Башутин проведет у нее вечер в последний раз. Чего бы ни стоило, но она выйдет из-под власти этого человека.

В первый раз после смерти Орефьева она была весела и слушала признания Привольского, ласково глядя в глаза юноши... Майское солнце точно согрело ее сердце своими животворными лучами. Они гуляли в парке и смеялись как дети. Влюбленный юноша говорил такие нежные слова, каких она давно не слыхала.

Константин Станюкович - В МУТНОЙ ВОДЕ - 01, читать текст

См. также Станюкович Константин Михайлович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :