Николай Лесков
«Обойденные - 07 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ»

"Обойденные - 07 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ"

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

ЖИВАЯ ДУША ВЫГОРАЕТ И КУЕТСЯ

Ничего не было хорошего, ни радостного, ни утешительного в одинокой жизни Анны Михайловны. Срублена она была теперь под самый корень, и в утешение ей не оставалось даже того гадкого утешения, которое люди умеют находить в ненависти и злости. Анна Михайловна была не такой человек, и Дора не без основания часто называла ее "невозможною".

В тот самый день, ниццскими событиями которого заключена вторая часть нашего романа, именно накануне св. Сусанны, что в Петербурге приходилось, если не ошибаюсь, около конца пыльного и неприятного месяца июля, Анне Михайловне было уж как-то особенно, как перед пропастью, тяжело и скучно.

Целый день у нее валилась из рук работа, и едва-едва она дождалась вечера и ушла посидеть в свою полутемную комнату. На дворе было около десяти часов.

В это время к квартире Анны Михайловны шибко подкатил на лихаче молодой белокурый барин, с туго завитыми кудрями и самой испитой, ничего не выражающей физиономией. Он быстро снялся с линейки, велел извозчику ждать себя, обдернул полы шикарного пальто-пальмерстона и, вставив в правый глаз стеклышко, скрылся за резными дверями парадного подъезда.

Через минуту этот господин позвонил у магазина и спросил Долинского.

Девушка отвечала, что Долинского нет ни дома, ни в Петербурге. Гость стал добиваться его адреса.

- А лучше всего,- просил он,- попросите мне повидаться с хозяйкой.

"Что ему нужно такое?" - раздумывала Анна Михайловна, вставая и оправляясь.

Гость между тем топотал по магазину, в котором от него разносился запах гостинодворского эс-букета.

- Мое почтение! - развязно хватил он при появлении в дверях хозяйки и тряхнул себя циммермановской шляпой по ляжке

Анна Михайловна не просила его садиться и сама не села, а остановилась у шкапа.

Анна Михайловна знала почти всех знакомых Долинского, а этого господина припомнить никак не могла.

- Вам угодно адрес Нестора Игнатьича? - спросила она незнакомого гостя.

- Да-с, мне нужно ему бы отослать письмецо.

- Адрес его просто в Ниццу, poste restante.

- Позвольте просить вас записать.

- Да, я говорю, просто: Nicce, poste restante. {Ницца, до востребования

(франц.)}

- Вы к нему пишете?

Анна Михайловна взглянула на бесцеремонного гостя и спокойно отвечала:

- Да, пишу.

- Нельзя ли вам переслать ему письмецо?

- Да вы отошлите просто в Ниццу.

- Нет, что ж там еще рассылаться! Сделайте уж милость, передайте.

- Извольте.

- А то мне некогда возжаться.- Гость подал конверт, написанный на имя

Долинского очень дурным женским почерком, и сказал,- это от сестры моей.

- Позвольте же узнать, кого я имею честь у себя видеть?

- Митрофан Азовцов,- отвечал гость.

- Азовцов, Азовцов,- повторяла в раздумье Анна Михайловна,- я как будто слыхала вашу фамилию.

- Нестор Игнатьич женат на моей сестре,- отвечал гость, радостно осклабляясь и показывая ряд нестерпимо глупых белых зубов.

Теперь и почерк, которым был надписан конверт, показался знакомым Анне

Михайловне, и что-то кольнуло ее в сердце. А гость продолжал ухмыляться и с радостью рассказывал, что он давно живет здесь в Петербурге, служит на конторе, и очень давно слыхал про Анну Михайловну очень много хорошего.

- Моя сестра, разумеется, как баба, сама виновата, - произнес он, зареготав жеребчиком - Ядовита она у нас очень. Но я Нестора Игнатьича всегда уважал и буду уважать, потому что он добрый, очень добрый был для всех нас Маменька с сестрою там как им угодно: это их дело. Они у нас два башмака - пара. На обухе рожь молотят и зерна не уронят.- Азовцов зареготал снова.

Анна Михайловна созерцала этот экземпляр молча, как воды в рот набравши.

Экземпляр поговорил-поговорил и почувствовал, что пора и честь знать.

- До свиданья-с,- сказал он, наконец, видя, что ему ничего не отвечают.

- Прощайте,- отвечала Анна Михайловна и позвонила девушке.

- Очень рад, что с вами познакомился. Анна Михайловна поклонилась молча.

- К нам на контору, когда мимо случится, милости просим.

Хозяйка еще раз поклонилась.

- Нет, что же такое! - разговаривал гость, поправляя палец перчатки.- К

нам часто даже довольно дамы заходят, чаю выкушать или так отдохнуть.-

Пожалуйста, будьте столько добры!

- Хорошо-с,- отвечала Анна Михайловна.- Когда-нибудь.

- Сделайте ваше такое одолжение!

- Зайду-с, зайду,- отвечала, чтоб отвязаться, Анна Михайловна.

Проводя гостя, она несколько раз прошлась по комнате, взяла письмо, еще прочла его адрес и опять положила конверт на стол. "Письмо от его жены! -

думала Анна Михайловна.- Распечатать его, или нет? Лучше отослать ему. А

если тут что-нибудь неприятное? Если опять какой-нибудь глупый фарс? Зачем же его огорчать? Зачем попусту тревожить?" - Анна Михайловна взялась за конверт и положила палец на сургуч, но опять задумалась. "Становиться между мужем и женой! Нет, не годится",- сказала она себе и положила письмо опять на стол. Вечер прошел, подали закуску. Анна Михайловна ела очень мало и в раздумье глядела на m-lle Alexandrine, глотавшую все с аппетитом, в котором голодный волк, хотя немножко, но все-таки, однако, уступает французской двадцатипятилетней гризетке. После ужина опять письмо завертелось в руках

Анны Михайловны. Ей, как Шпекину, в одно ухо что-то шептало: "не распечатывай", а в другое - "распечатай, распечатай!". Она вспомнила, как

Дата говорила: "Нет, мои ангельчики! Если б я когда полюбила женатого человека, так уж - слуга покорная - чьи бы то ни были, хоть бы самые законные старые права на него, все бы у меня покончилось".- "В самом деле! -

подумала Анна Михайловна.- Что ж такое; если в письме нет для него ничего неприятного, я его отошлю ему; а если там одни мерзости, то... подумаю, как их сгладить, и тоже отошлю". Она зажгла свечу в комнате Долинского и распечатала конверт.

На скверной, измятой почтовой бумажке рыжими чернилами было написано следующее:

"Вы честным словом обязались высылать мне ежегодно пятьсот рублей и пожертвовали мне какой-то глупый вексель на вашу сестру, которой уступили свою часть вашего киевского дворца. Я, по неопытности, приняла этот вексель, а теперь, когда мне понадобились деньги, я вместо денег имею только одни хлопоты. Вы, конечно, очень хорошо знали, что это так будет, вы знали, что мне придется выдирать каждый грош, когда уступили мне право на вашу часть. Я

понимаю все ваши подлости".

Анна Михайловна пожала плечами и продолжала читать далее:

"Возьмите себе назад эту уступку, а я хочу иметь чистые деньги.

Потрудитесь мне тотчас их выслать по почте. Вы зарабатываете более двухсот рублей в месяц и половину можете отдать жене, которая всегда могла бы быть счастлива с лучшим человеком, который бы ценил ее, ежели бы вы не завязали ее век. Если вы не захотите этого сделать - я вам покажу, что вас заставят сделать. Вы можете там жить хоть не с одной модисткой, а с двадцатью разом -

вы развратник были всегда и мне до вас дела нет. Но вы должны помнить, что вы воспользовались моею неопытностью и довели меня до гибельного шага, что вы теперь обязаны меня обеспечить и что я имею право это требовать. У меня есть люди, которые за меня заступятся, и если вы не хотите поступать честно, так вас хорошенько проучат, как негодяя. Я не прежняя беззащитная девочка, которою вы могли вертеть, как хотели".

Анна Михайловна рассмеялась.

"Я выведу на чистую воду,- продолжала в своем письме m-me Долинская,- и покажу вам, какая разница между мною и обирающей вас метреской".

На щеках у Анны Михайловны выступили пятна негодования. Она вздохнула и продолжала читать далее:

"Я осрамлю и вас, и ее на целый свет. Вы жалуетесь, что я вас выгнала из дома, так уж все равно - жалуйтесь, а я вас выгоню еще и из Петербурга вместе с вашей шлюхой".

Письмо этим оканчивалось. Анна Михайловна сложила его и внутренне радовалась, что она его прочитала.

- Какая гадкая женщина! - сказала она сама с собою, кладя письмо в столик и доставая оттуда почтовую бумагу. Лицо Анны Михайловны приняло свое спокойное выражение, и она, выбрав себе перо по руке, писала следующее:

"Милостивая государыня!

Прилагаемые при этом письме триста рублей прошу вас получить в число пятисот, требуемых вами от вашего мужа. Остальные двести вы аккуратно получите ровно через месяц. Бумагу, открывающую вам счет с сестрою господина

Долинского, потрудитесь удержать у себя. Неполучение ваших денег от его сестры, вероятно, не выражает ничего, кроме временного расстройства ее дел, которое, конечно, минется, и вы снова будете получать, что вам следует. Мужа вашего здесь нет и его совсем нет в России. Письма вашего он не получит. Вам отвечает, вместо вашего мужа, женщина, которую вы называете его метреской.

Она считает себя в праве и в средствах успокоить вас насчет денег, о которых вы заботитесь, и позволяет себе просить вас не прибегать ни к каким угрожающим мерам, потому что они вовсе ненужны и совершенно бесполезны".

Написавши это письмо, Анна Михайловна вложила его в конверт вместе с тремя радужными бумажками и спокойно легла в постель, сказав себе:

- Слава богу, что только всего горя.

Через день у ней был Журавка со своей итальянкой, и если читатель помнит их разговор у шкапика, где художник пил водчонку, то он припомнит себе также и то, что Анна Михайловна была тогда довольно спокойна и даже шутила, а потом только плакала; но не это письмо было причиной ее горя.

После нового года, пред наступлением которого Анна Михайловна уже нимало не сомневалась, что в Ницце дело пошло анекдотом, до чего даже домыслился и Илья Макарович, сидя за своим мольбертом в своей одиннадцатой линии, пришло опять письмо из губернии. На этот Раз письмо было адресовано прямо на имя Анны Михайловны.

Юлочка настрочила в этом письме Анне Михайловне кучу дерзких намеков и в заключение сказала, что теперь ей известно, как люди могут быть бесстыдно наглы и мерзки, но что она никогда не позволит человеку, загубившему всю ее жизнь, ставить ее на одну доску со всякой встречной; сама приедет в

Петербург, сама пойдет всюду без всяких протекций и докажет всем милым друзьям, что она может сделать.

Анна Михайловна, прочитав письмо, произнесла про себя: "Дура!" Потом положила его в корзинку и ничего на него не отвечала. Ей очень жаль было

Долинского, но она знала, что здесь нечего делать, и давно решила, что в этом случае всего нужно выжидать от времени. Анна Михайловна хорошо знала жизнь и не кидалась ни на какие бесполезные схватки с нею. Она ей не уступала без боя того, что считала своим достоянием по человеческому праву, и не боялась боевых мук и страданий; но, дорожа своими силами, разумно терпела там, где оставалось одно из двух - терпеть и надеяться, или быть отброшенной и злобствовать, или жить только по великодушной милости победителей.

Она не видела ничего опасного в своей системе и была уверена, что она ничего не потеряла из всего того, что могла взять, а что уж потеряно, того, значит, взять было невозможно по самым естественным и, следовательно, самым сильным причинам. Она сама ничего легкомысленно не бросала, но и ничего не вырывала насильно; жила по душе и всем предоставляла жить по совести. Этой простой логики она держалась во всех более или менее важных обстоятельствах своей жизни и не изменила ей в отношении к Долинскому и Дорушке, разорвавшим ее скромное счастье.

- Пусть будет, что будет,- говорила сама себе Анна Михайловна,- тут уж ничего не сделаешь,- и продолжала писать им письма, полные участия, но свободные от всяких нежностей, которые могли бы их беспокоить, шевеля в их памяти прошедшее, готовое всегда встать тяжелым укором настоящему.

А что делали, между тем, в Ницце?

Глава вторая

НИЦЦА

Крылатый божок, кажется, совсем поселился в трех комнатках m-me Бюжар, и другим темным и светлым божествам не было входа к обитателям скромной квартирки с итальянским окном и густыми зелеными занавесками. О поездке в

Россию, разумеется, здесь уж и речи не было, да и о многом, о чем следовало бы вспомнить, здесь не вспоминали и речей не заводили. Страстная любовь Доры совершенно овладела Долинским и не давала ему еще пока ни призадуматься, ни посмотреть в будущее.

- Боже мой, как мы любим друг друга!- восхищалась Даша, сжимая голову

Долинского в своих розовых, свеженьких ручках.

Нестор Игнатьич обыкновенно застенчиво молчал при этих страстных порывах Доры, но она и в этом молчании ясно читала всю необъятность чувства, зажженного ею в душе своего любовника.

- Ты меня ужасно любишь? Ты никого так не любил, как меня? - спрашивала она снова, стараясь добиться от него желаемого слова.

- Я всею душою люблю тебя, Дора.

Даша весело вскрикивала и еще безумнее, еще жарче ласкала Долинского.

Разговоры их никто бы не записал, да они всем бы и наскучили. Все их разговоры были в этом роде, а разговоры в этом роде могут быть вполне понятны только для того существа, которое, прочитав эти строчки, может наклонить к себе любимую головку и почувствовать то, что чувствовали Даша и

Долинский. Анна Михайловна говорила правду, что они ни о чем не думали и только "любились". А время шло. Со дня святой Сусанны минуло более пяти месяцев. В Ниццу опять приехало из России давно жившее там семейство

Онучиных. Семейство это состояло из матери, происходящей от древнего русского княжеского рода, сына - молодого человека, очень умного и непомерно строгого, да дочери, которая под Новый год была в магазине "M-me Annette" и вызвалась передать ее поклон Даше и Долинскому. Мать звали Серафимой

Григорьевной, сына - Кириллом Сергеевичем, а дочь - Верой Сергеевной.

Семейство это было немного знакомо с Долинским.

Возвратясь в Ниццу, Вера Сергеевна со скуки вспомнила об этом знакомстве и как-то послала просить Долинского побывать у них когда-нибудь запросто. Нестор Игнатьевич на другой же день пошел к Онучиным. В пять месяцев это был его первый выход в чужой дом. В эти пять месяцев он один никуда не выходил, кроме кофейни, в которой он изредка читал газеты, и то

Дорушка обыкновенно ждала его где-нибудь или на бульваре, или тут же в кафе.

Вера Сергеевна встретила Долинского на террасе, окружавшей домик, в котором они жили. Она сидела и разрезывала только что полученную французскую иллюстрированную книжку.

- Здравствуйте, m-r Долинский! - сказала она, радушно протягивая ему свою длинную белую руку.- Берите стул и садитесь. Maman еще не вышла, а брата нет дома - поскучайте со мною.

Долинский принес стул к столу и сел.

- Как поживаете? - спросила его Вера Сергеевна.

- Благодарю вас: день за день, все по-старому.

- Рвешься из России в эти чужие края,- резонировала девушка,- а приедешь сюда - и здесь опять такая же скука.

- Да, тут, в Ницце, кажется, не очень веселятся.

- А вы никуда не выезжали?

- Нет, я не выезжал.

- Что ж, вы... много работаете?

- Так... как немцы говорят: "etwas" {кое-что (нем.)}.

- Sehr wenig {чуть-чуть (нем.)}, значит.

- Очень мало.

- Но, конечно, будете так любезны, что прочтете нам то, что написали.

- Полноте, Вера Сергеевна! Что вам за охота слушать мое кропанье, когда есть столько хороших вещей, которые вы можете прочесть и с удовольствием, и с пользою.

- Унижение паче гордости,- шутливо заметила Bepa Сергеевна и, оставив этот разговор, тотчас же спросила: - А что делается с вашей очаровательной больной?

- Ей лучше,- отвечал Долинский.

- Я видела ее сестру.

- А-а! Где же это?

Вера Сергеевна рассказала свое свидание с Анной Михайловной, как будто совсем не смотря на Долинского, но, впрочем, на лице его и не видно было никакой особенно замечательной перемены.

- И больше ничего она не говорила?

- Нет. Она сказала, что вы часто переписываетесь.

Тут Нестор Игнатьевич слегка покраснел и отвечал:

- Да, это правда.

- Что вы не курите, monsieur Долинский, хотите папироску?

- Нет, благодарю вас, я не курю.

- Вы, кажется, курили.

- Да, курил, но теперь не курю.

- Что же это за воздержание?

- Так, что-то надоело. Хочу воспитывать в себе волю, Вера Сергеевна,-

шутил Долинский.

- А, это очень полезно.

- Только боюсь, не поздненько ли это несколько?

- Ну, mieux tard...

- Que jamais {Лучше поздно... чем никогда (франц.)}- замечание во всех других случаях совершенно справедливое,- подсказал Долинский.

- Не собираетесь в Россию? - спросила Вера Сергеевна после короткой паузы.

- Нет еще.

- А там новостей, новостей!

- Будьте милостивы, расскажите.

M-lle Онучина рассказала несколько русских новостей, которые только для нее и были новостями и которые Долинский давно знал из иностранных газет.

Старая Онучина все не выходила. Долинский посидел около часу, простился, обещал заходить и ушел с полной решимостью не исполнять своего обещания.

- Что ты там сидел так долго? - спросила его Даша, встречая на крыльце, с лицом в одно и то же время и веселым, и несколько тревожным.

- Всего час один только, Дора,- отвечал покорно Долинский.

- Час! Как это странно...- нетерпеливо сорвала Дора и остановилась, чувствуя, что говорит не дело.

- Нельзя же было, Дора.

- Ну, да... очень может быть. Ну, что ж тебе рассказали?

- Ничего. Просто поклон привезли.

- От Анны? - Да.

Оба долго молчали. Даша сидела, сложа руки, Долинский с особенным тщанием выбивал щелчками пыль, насевшую на его белой фуражке.

- Что ж еще рассказывали тебе? - спросила, поправляясь на диване, Даша.

- Ничего, Дора.

- Как это глупо!

- Что не рассказывали-то?

- Нет, что ты скрытничаешь.

- О новостях говорила m-lle Vera.

- О каких?

- Ну, все старое. Я тебе все давно говорил.

- Чего ж ты таким сентябрем смотришь?

- Это тебе кажется! Тебе просто посердиться хочется.

- Первый туман,- сказала Даша, спокойно давая ему свою руку.

- Какой туман?

- На лбу у тебя.

- Ну, что ты сочиняешь вздоры, Даша!

- Не будь, сделай милость, ничтожным человеком. Наш мост разорен! Наши корабли сожжены! Назад идти нельзя. Будь же человеком, уж если не с волею, так хоты с разумом.

- Да чего ты хочешь, Даша? Даша вместо ответа посмотрела на него искоса очень пристально и с легкой презрительной гримаской.

- Я ж люблю тебя! - успокоивал ее Долинский.

- И боишься?

- Чего?

- Прошлого.

- Бог знает, что тебе сегодня кажется.

- То, что есть на самом деле, мой милый.

- Напрасно; я только думаю, что честнее было бы с нашей стороны обо всем написать...

Даша задумалась и потом, вздохнув, сказала:

- Я сама знаю, что нужно делать. Вечером, по обыкновению, они сидели на холмике и в первый раз порознь думали.

- Ты ничего не работаешь? - спросила Даша.

- Ничего, Дора.

- Я тоже ничего.

- Что ж тебе работать?

- А деньги у нас есть еще?

- Не беспокойся, есть.

- Работай что-нибудь, а то мне стыдно, что я мешаю тебе работать.

- Чем же ты-то мешаешь?

- Да вот тем, что все ты возле меня вертишься.

- Где ж мне еще быть, Дора?

- И это, конечно, правда,- сказала с задумчивой улыбкой Даша и, не спеша пригнув к себе голову Долинского, поцеловала его и вздохнула.

Тихо они встали и пошли домой.

- Какой ты покорный! - говорила Даша, усевшись отдохнуть на диване и пристально глядя на Долинского.- Смешно даже смотреть на тебя.

- Даже и смешно?

- Да как же! Не курит, не ходит никуда, в глаза мне смотрит, как падишаху какому-нибудь.

- Это все тебе так кажется.

- Зачем ты перестал курить?

- Наскучило.

- Врешь!

- Право, наскучило.

- Право, врешь. Ну, говори правду. Чтобы дыму не было - да?

Долинский улыбнулся и качнул в знак согласия головой.

- Чем ты меня любишь?

- Как чем?

- Ведь у тебя сердце все размененное, а любить можно раз в жизни,-

сказала, смеясь, Даша.

- Ну, почему ж я это знаю.

- А что, если б я умерла? Долинский даже побледнел.

- Полно, полно, не пугайся,- отвечала Даша, протягивая ему свою ручку.-

Не сердись - я ведь пошутила.

- Какие же шутки у тебя!

- Вот странный человек! Я думаю, я и сама не имею особенного влечения умирать. Я боюсь тебя оставить. Ты с ума сойдешь, если б я умерла!

- Боже спаси.

- Буду жить, буду жить, не бойся.

Утром Нестор Игнатьевич покойно спал в ногах на Дорушкиной постели, а она рано проснулась, села, долго внимательно смотрела на него, потом подняла волосы с его лица, тихо поцеловала его в лоб и, снова опустившись на подушки, проговорила:

- Боже мой! Боже мой! Что с ним будет? Что мне с ним сделать?

Опять все за грудь стала Даша частенько потрогиваться, как только оставалась одна. Но при Долинском она, по-прежнему, была веселою и покойною, только, кажется, становилась еще нежнее и добрее.

- Напишу я, Даша, Анне,- говорил ей Долинский.

- Что ж ты ей напишешь?

- Что я тебя больше всего на свете люблю.

- Она это и так знает! - улыбаясь, ответила Даша.

- Почему ты думаешь?

- Я это знаю.

- Все же надо написать что-нибудь.

- Нечего писать что-нибудь.

- Нет, по-моему, все-таки лучше писать ничего, чем ничего не писать.

- Подожди. Я напишу сама,- отвечала после минутной паузы Дора.

А все не писала.

Глава третья

ЦВЕТУТ В ПОЛЕ ЦВЕТИКИ ДА ПОМЕРКНУТ

Март прошел. Даше уже невмоготу стало скрывать своего нездоровья, и с лица она стала изменяться.

- Весна, верно, у нас начинается,- сказала она один раз Долинскому.

Долинский понял Дашино вступление и мгновенно побледнел.

- Слабость у меня какая-то во всем теле,- пояснила Дора.

- Что с тобою?

- Ничего, а так - слабость.

- Господи! Дорушка! Счастье мое, да что ж это с тобой?

- Ничего, ничего. Слабость маленькую все чувствую, и больше ничего.

А доктора звать ни за что не хотела.

Кашель стал появляться, и жар по ночам обнаруживался.

- Какой ты забавный! - говорила Даша, откашливаясь, смотря на

Долинского.- Я кашляю, а его точно давит что-нибудь - откашливается по обязанности. Ну, чего ты морщишься? - весело спросила она и засмеялась.

- Не смейся так, Дора.

- Чего ж плакать, мой друг?

- Боюсь я за тебя.

- Чего? Что я умру?

Долинский смотрел на нее молча и менялся в лице.

- Ты умри со мной.

- Полно шутить.

- Ага! Любишь, любишь, а умирать вместе не хочешь,- говорила Дора, играя его волосами.

У Долинского навернулись слезы, и он отвечал:

- Нет, хочу.

- А лжешь!

- Да полно ж тебе меня мучить, Дора.

- Не мучить! Ну, хорошо, ну, слушай. Дорушка повернулась к нему лицом и сказала:

- Вот, мой друг, что сей сон обозначает... Дорушка снова остановилась.

- Да что же ты хочешь сказать? - нетерпеливо спросил Долинский, отирая выступавший у него на лбу холодный пот.

- А то, мой милый, что... не обращай ты внимания, если тебе когда-нибудь кажется, что я будто стала холодна, что я скучаю... Мне все стало очень тяжело; не могу я быть и для тебя всегда такою, какою была. И

для любви тоже силы нужны.

- Да что же с тобой такое?

- Дурно.

- Господи! Что же такое? Что?

- Давно дурно.

- Чего ж ты молчала?

- Это все равно.

- Как, все равно?

- Ничто мне не поможет.

- Ты себе сочиняешь,- сказал, вскочив, Долинский.

Даша молчала.

- Иди, ложись спать и дай мне уснуть, - сказала она через минуту.

Долинский в раздумье сел у ее ног.

- Ложись тут и спи,- сказала опять Даша, указывая на место у своих ног.

По дрожащим и жарким губам Долинского, которыми он прикоснулся к руке

Даши, она догадалась, что он расстроен до слез, и сказала:

- Пожалуйста, пусть будет очень тихо, мне хочется крепко уснуть.

Глава четвертая

ПРИГОВОР

Утром Долинский осторожно вышел из комнаты и отправился к доктору.

В двенадцать часов явился доктор и, долгонько посидев у Даши, вошел в комнату Нестора Игнатьевича, написал рецепт и уехал, а Даша повеселела как будто.

- Ну, чего ты так раскис! - говорила она Долинскому.- Все хорошо, я сама напрасно перепугалась. Поживем еще, поцарствуем.

Долинский только руки ее целовал. Он хотел надеяться и не смел верить.

- Ну, ну, полно же. А ты вот что сделай для меня. Принеси мне нашу казну.

- Денег еще много.

- Посмотрим.

Денег, точно, было около двух тысяч франков.

- Мало. Ты должен для меня заработать много. У меня есть к тебе просьба.

- Приказывай, Даша.

- Заработай мне денег. Мне деньги нужны.

- Выдумываешь что-нибудь.

- Право, нужны: наряжаться хочу.

- Ну, хорошо, я буду работать, а ты скажи, на что тебе деньги нужны?

- Видишь, пора нам и за дело браться. Ты работай свою работу, а я на первые же деньги открываю русский, этакий, знаешь, пока маленький ресторанчик.

Долинский рассмеялся.

- Ничего нет смешного! Я не меньше тебя заработаю. Англичане же все ходят есть ростбиф в своем трактире.

- Ну?

- А у меня будет солонина, окрошка, пироги, квас, полотки; не бойся, пожалуйста, я верно рассчитала. Ты не бойся, я на твоей шее жить не стану.-

Я бы очень хотела... детей учить, девочек; да, ведь, не дадут. Скажут, сама безнравственная. А трактирщицей, ничего себе, могу быть - даже прилично.

Долинский еще искреннее рассмеялся.

- Ничего, ничего,- говорила с гримаской Дора.- Ведь, я всегда трудилась и, разумеется, опять буду трудиться. Ничего нового! Это вы только рассуждаете, как бы женщине потрудиться, а когда же наша простая женщина не трудилась? Я же, ведь, не барышня; неужто же ты думаешь, что я шла ко всему, не думая, как жить, или думая, по-барски, сесть на твою шею?

- Да я ничего.

- Ну, так нечего, значит, и смеяться. Работай же. Помни, что вот я выздоровею, фонд нужен,- напоминала она, вскоре после этого разговора

Долинскому.

- Что же работать?

- Господи! Вот Фигаро нетленный: все ткни его носом да покажи. Ну, разумеется, пиши повесть.

- Дорушка! Вы же понимаете, что повести по заказу не пишутся. У меня в голове нет никакой повести.

- Ну, я тебе задам.

- Задай, задай,- весело отвечал Долинский.

- Ну, вот ты да я - вот тебе и повесть.

- Нет, это уж пусть другие пишут.

- Отчего ж?

- К сердцу очень близко.

- Напрасная сентиментальность. Ну, Онучина, которой любить хочется, да маменька не велит.

- Я ее совсем не знаю, Дора.

- Побеседуй,

- Да откуда ты-то знаешь, что ей любить хочется?

- Так; приснилось мне, что ли, не помню.

- Да ты ж с ней не говорила.

- Тут нечего и говорить. А впрочем, нет... постой, постой! -

вскрикнула, подумав, Даша.- Вот что бери: бери этакую, знаешь, барыню, которая все испытывает: любят ли ее верно, да на целый ли век? Ну, и тут слов! слов! слов! Со словами целая свора разных, разных прихвостней. Все она собирается любить "жарче дня и огня", а годы все идут, и сберется она полюбить, когда ее любить никто не станет, или полюбит того, кто менее всего стоит любви. Выйдет ничего себе повесть, если хорошенько разыграть.

- Начнем-ка,- подбавила Дора,- я буду вязать себе платок, а ты пиши.

Шутя началась работа. Повесть писалась, и платок вязался.

_____

- Что, ваша кузина... не замужем? - спросил один раз доктор, садясь за столик в комнате Долинского, чтобы записать рецепт Даше.

- Нет, не замужем,- несколько смутясь, отвечал Долинский.

Доктор нагнулся к столу и, написав, не спеша, две строчки, снова сказал:

- Я хотел вас спросить: девушка она или нет? Очень странные симптомы!

Он быстро поднял глаза от бумаги на лицо Долинского. Тот был красен до ушей. Доктор снова нагнулся, отбросил начатый рецепт в сторону и, написав новый, уехал.

- Что же, разве ей очень дурно? - спросил Долинский, провожая доктора за дверь.

- Теперь ничего особенного, хотя и хорошего нет, но после болезнь может идти crescendo {усиливаясь (итал.)}, - отвечал врач сухо и даже несколько строго.

- Что тебе говорил доктор?

- Ничего особенного,- отвечал, смущаясь, Долинский.

- Он все с намеками какими-то? - Да.

- И все врет.

- А если правда?

- Лжет, лжет, я знаю. Я просто простудилась. Послушай-ка меня!

Устрой-ка ты мне на ночь ножную ванну - это мне всегда помогало.

- Это прежде было, Дора.

- Ах, не спорь о том, чего не понимаешь!

- А если хуже будет?

- Ах, боже мой, что же это за наказание с этими бестолковыми людьми!

Ну, не будет хуже, русским вам языком говорю, не будет, не будет,-

настаивала Дора.

Вечером Даша, при содействии m-me Бюжар, брала ножную ванну и встала на другое утро довольно бодрою, но к полудню у ней все кружилась голова, а перед обедом она легла в постель.

Пять дней она уже лежала, и все ей худо было. Доктор начал покачивать головой и раз сказал Долинскому:

- Просто не пойму, что это такое?

- Ванну она брала.

- Зачем?

- Хотела.

Доктор пожал плечами и уехал.

Больная все разнемогалась. Кашель сильный начался, а по ночам изнурительный пот.

- Что с нею, доктор? - спрашивал встревоженный Долинский.

- Ничего не могу вам сказать хорошего.

- Неужто это все ванна наделала?

- Не думаю, но болезнь идет ужасно быстро.

- Боже мой! Что ж делать?

- Будем делать, что можно.

- Собрать консилиум?

- Соберите.

Пять докторов были и деньги взяли, а Даше день ото дня становилось хуже. Не мучилась она, а все слабела и тяжело дышать стала. Долинский не отходил от нее ни на шаг и сам разнемогся.

- Сходи к Онучиным,- говорила Долинскому Даша, стараясь услать его утром из дома.

- Зачем?

- Принеси мне русскую иллюстрацию. Нестор Игнатьевич взял фуражку.

- А ко мне пошли m-me Бюжар,- сказала ему вслед Даша.

Он мимоходом позвал к ней старуху.

Когда он возвратился, в комнате Даши стоял диван, перенесенный из его кабинетика.

- Зачем ты это велела перенести, Даша?

- Так; ты прилечь здесь можешь, когда устанешь.

Часто и все чаще и чаще она стала посылать его к Онучиным, то за газетами, которые потом заставляла себе читать и слушала, как будто со вниманием, то за узором, то за русским чаем, которого у них не хватило. А

между тем в его отсутствие она вынимала из-под подушки бумагу и скоро, и очень скоро что-то писала. Схватится за грудь руками, подержит себя сколько может крепче, вздохнет болезненно и опять пишет, пока на дворе под окнами раздадутся знакомые шаги.

- Прибежал, не вытерпел,- скажет, улыбаясь, Дора.- Бедный ты мой! Зачем ты меня так любишь?

У Долинского стало все заметнее и заметнее недоставать слов. В такие особенно минуты он обыкновенно или потерянно молчал, или столь же потерянно брал больную за руку и не сводил с нее глаз. Очень тяжело, невыносимо тяжело видеть, как близкое и дорогое нам существо тает, как тонкая восковая свечка, и спокойно переступает последние ступени к могиле.

Даша проболела месяц и извелась совсем; сделалась сухая, как перезимовавшая в поле былинка, и прозрачная, как вытаявшая, восковая фигура, освещенная сбоку. В последнее время она почти ничего не кушала и перестала посылать из дома Долинского.

- Будь теперь возле меня,- говорила она ему.- Теперь уж недолго.

- Да что ты, Дора, в самом деле, умирать, что ли, собираешься?

- А ты как думаешь? - тихо спросила Дора. Долинский стоял перед нею сущим истуканом.

- Ох, какой ты смешной! - говорила, через силу улыбаясь, Дорушка.- Ну, чего ты моргаешь? Чего тебе жаль? Жаль меня? Ну, люби меня после смерти!..

да что об этом. Плачь, если плачется, а я счастлива.

Дорушка кашлянула, задумалась и произнесла еще спокойнее:

- Смерть! Что ж такое смерть? Неизбежное!.. Ну, и пусть жизнь оборвется на живом звуке, сразу, без стонов, без жалоб нищенских.

Дорушка опять кашлянула и, показав Долинскому белый платок со свежим алым пятнышком, улыбнулась.

Больной становилось все хуже. Доктор сказал, что уж нет никакой надежды.

Даша допыталась сама о состоянии своего здоровья и сказала:

- Теперь напиши Анне, что я безнадежна.

Долинский написал письмо; Даша прочла его, написала внизу: "прощай, сестра" - и отдала m-me Бюжар, чтобы отправить на почту. На другой день, когда старуха переменяла на ней белье, она отдала ей другой толстый пакет и велела его бросить завтра в ящик. Два дня потом она была совсем едва жива, а на третий ей вдруг полегчало. Целый день Долинский никак не мог ее упросить, чтобы она молчала. Все, как птичка, она щебетала и все возле себя держала его. Ночью спала она очень покойно и следующий день начала хорошо, но раза три все порывалась вскрикнуть, как будто разрывалось что-то у нее в груди.

Следующая ночь ей была гораздо труднее: она бредила, вскрикивала и беспрестанно звала Долинского.

- Я здесь, Дора,- отвечал Нестор Игнатьевич.

- Где? Где ты?

Плачет и сама руками ищет в воздухе.

- Да, вот я, вот, возле тебя,- отвечал Долинский, сжимая ей руку.

- Господи! А я уж думала, мне показалось, что я... что тебя уж нет со мною.

- Полно, успокойся, Дора.

- Да где же ты опять?

- Да я же вот держу тебя за руки.

- То-то... Голос твой вдруг как-то странно... далеко мне послышался. Ты не отходил от меня? - спрашивает она в жару, тревожно водя блуждающими глазами.

- Нет, Дора.

- То-то, ты не отходи.

- Куда же я пойду?

- Ну, бог тебя знает.

Даша на минутку забывалась и опять вскоре звала.

- Что же? Что, моя Дора? - перепуганным голосом спрашивал забывавшийся минутным сном Долинский.

- Все мне кажется, как будто мы друг от друга уходим.

- Ты бредишь, Даша.

- Да, верно, брежу. Ты меня держишь за руку?

- Ну, да, Дора. Бог с тобой, разве ты не видишь?

- Нет, вижу. Только ты все далеко как-то. Ты лучше обними меня. Сядь так, ближе, возьми меня к себе.

И она уснула почти на руках Долинского. Когда солнышко взглянуло сквозь занавеску, Даша спала, спокойна и прекрасна, и предательские алые пятна весело играли на ее нежных щечках.

Глава пятая

FINITA LA COMEDIA

{Комедия окончена (итал.)}

С утра Даше было и так и сяк, только землистый цвет, проступавший по тонкой коже около уст и носа, придавал лицу Даши какое-то особенное неприятное и даже страшное выражение. Это была та непостижимая печать, которою смерть заживо отмечает обреченные ей жертвы. Даша была очень серьезна, смотрела в одну точку, и бледными пальцами все обирала что-то со своего перстью земною покрывавшегося лица. К ночи ей стало хуже, только она, однако, уснула.

Долинский приподнялся, дошел на цыпочках до дивана и прилег. Он был очень изнурен многими бессонными ночами и уснул как умер. Однако, несмотря на крепкий сон, часу во втором ночи, его как будто кто-то самым бесцеремонным образом толкнул под бок. Он вскочил, оглянулся и вздрогнул.

Даша, опершись на свою подушку локотком, манила Долинского к себе пальчиком, и тихонько, шепотом называла его имя.

- Что ты? - спросил он, подойдя к ее постели.

- Тссс! - произнесла Даша и сердито погрозила пальцем.

Долинский остановился и оглянулся.

- Тссс! - повторила Даша и спросила шепотом: - Когда она приехала?

- Кто приехала?

- Анна.

- Какая Анна?

- Ну, Анна, Анна, сестра.

- Бог с тобой, это тебе приснилось. Даша рассердилась.

- Не приснилось, а она приходила сюда, вот тут, возле меня стояла в белом капоте.

- Что ты говоришь, Дора, вздор какой! Зачем здесь будет Анна?

- Я тебе говорю, она сейчас была тут, вот тут. Она смотрела на меня и на тебя. Вот в лоб меня поцеловала, я еще и теперь чувствую, и сама слышала, как дверь за ней скрипнула. Ну, выйди, посмотри лучше, чем спорить.

Долинский зажег у ночной лампочки свечу и вышел в другую комнату.

Никого не было; все оставалось так, как было. Проходя мимо зеркала, он только испугался своего собственного лица.

- Ничего нет,- сказал он, входя к Даше, возможно спокойным и твердым голосом.

- Чего ж ты так обрадовался? Чего ты кричишь-то! Ну, нет и нет.

- Я обыкновенным голосом говорю.

- Не надо обыкновенным голосом говорить - говори другим.

Лицо Доры было необыкновенно сурово, даже страшно своею грозною серьезностью.

При свече на нем теперь очень ясно обозначились серьезные черты

Иппократа.

- Зачем же это другим голосом? Что ты все пугаешь меня, Даша? - сказал ей, действительно дрожа от непонятного страха, Долинский.

- Это смерть моя приходила,- отвечала с досадой больная.

Долинский понимал, что больная бредит наяву, а мурашки все-таки по нем пробежали.

- Какой вздор, Даша!

- Нет, не вздор, нет, не вздор,- и Даша заплакала.

- Чего ж ты плачешь?

- Того, что ты со мной споришь. Я больна, а он спорит.

- Ну, успокойся же, я, точно, виноват.

- Виноват!

Даша отерла платком слезы и сказала:

- И опять глупо: совсем не виноват. Сядь возле меня; я все пугалась чего-то.

Долинский сел у изголовья.

- Капризная я стала? - спросила едва слышно больная.

- Нет, Дора, какие же у тебя капризы?

- Ну, я тебе скажу какие, только, пожалуйста, со мной не спорь и не возражай.

- Хорошо, Дора.

- Я хочу, чтобы ты меня на свои трудовые деньги мертвую привез в

Россию. Хорошо?

Долинский молчал.

- Исполнишь? - спрашивала ласково Дора.

- Исполню.

- До тех пор, не выезжай отсюда. Сделаешь?

- Сделаю.

Она приложила к его губам свою ручку, а он поцеловал ее, и больная уснула.

Через два дня после этого, с самого утра, ей стало очень худо. День она провела без памяти и, глядя во все глаза на Долинского, все спрашивала: "Где ты? Не отходи же ты от меня!" Перед вечером зашел доктор и, выходя, только губами подернул, да махнул около носа пальцем. Дело шло к развязке.

Долинский совсем растерялся. Он стоял над постелью без слов, без чувств, без движения и не слыхал, что возле него делала старуха Бюжар. Только милый голос, звавший его время от времени, выводил его на мгновение из страшного оцепенения. Но и этот низко упавший голос очень мало напоминал прежний звонкий голос Доры. В комнате была мертвая тишина. M-me Бюжар начинала позевывать и кланяться седою головою. Пришла полночь, стало еще тише. Вдруг, среди этой тишины, Даша стала тихо приподниматься на постели и протянула

Руки. Долинский поддержал ее.

- Пусти, пусти,- прошептала она, отводя его руки.

Он уложил ее опять на подушки, и она легла беспрекословно.

Зорька стала заниматься, и в соседней комнате, где сегодня не были опущены занавески, начало сереть. Даша вдруг опять начала тихо и медленно приподниматься, воззрилась в одну точку в ногах постели и прошептала:

- Звонят! Где это звонят? - И с этими словами внезапно вздрогнула, схватилась за грудь, упала навзничь и закричала: - Ой, что ж это! Больно мне! Больно! Ох, как больно! Помогите хоть чем-нибудь. А-а! В-о-т о-н-а смерть! Жить!.. А!.. ах! жить, еще, жить хочу! - крикнула громким, резким голосом Дора и как-то неестественно закинула назад голову.

Долинский нагнулся и взял ее под плечи; Дора вздрогнула, тихо потянулась, и ее не стало.

У изголовья кровати стояла m-me Бюжар и плакала в платок, а Долинский так и остался, как его покинула отлетевшая жизнь Доры.

Прошло десять или пятнадцать минут, m-me Бюжар решилась позвать

Долинского, но он не откликнулся.

Он ничего не слыхал.

M-me Бюжар пошла домой, плакала, пила со сливками свой кофе, опять просто плакала и опять пришла - все оставалось по-прежнему. Только светло совсем в комнате стало.

Француженка еще раз покликала Долинского, он тупо взглянул на нее, и его левая щека скривилась в какую-то особенную кислую улыбку. Старуха испугалась и выбежала.

Глава шестая

СИРОТА

Madame Бюжар побежала к Онучиным. Она знала, что, кроме этого дома, у ее жильцов не было никого знакомого. Благородное семейство еще почивало.

Француженка уселась на террасе и терпеливо ожидала. Здесь ее застал Кирилл

Сергеевич и обещался тотчас идти к Долинскому. Через час он пришел в квартиру покойницы вместе со своею сестрою. Долинский по-прежнему сидел над постелью и неподвижно смотрел на мертвую голову Доры. Глаза ей никто не завел, и

С побелевшими глазами,

Лик, прежде нежный, был страшней

Всего, что страшно для людей.

Мухи ползали по глазам Дорушки.

Кирилл Сергеевич с сестрою вошли тихо. M-me Бюжар встретила их в зале и показала в отворенную дверь на сидевшего по-прежнему Долинского. Брат с сестрой вошли в комнату умершей. Долинский не тронулся.

- Нестор Игнатьич! - позвал его Онучин.

Ответа не было. Онучин повторил свой оклик - то же самое, Долинский не трогался.

Вера Сергеевна постояла несколько минут и, не снимая своей правой руки с локтя брата, левую сильно положила на плечо Долинского, и, нагнувшись к его голове, сказала ласково:

- Нестор Игнатьич!

Долинский как будто проснулся, провел рукою по лбу и взглянул на гостей.

- Здравствуйте! - сказала ему опять m-lle Онучина.

- Здравствуйте! - отвечал он, и его левая щека опять скривилась в ту же странную улыбку.

Вера Сергеевна взяла его за руку и опять с усилием крепко ее пожала.

Долинский встал и его опять подернуло улыбнуться очень недоброй улыбкой.

M-me Бюжар пугливо жалась в углу, а ботаник видимо растерялся.

Вера Сергеевна положила обе свои руки на плечи Долинского и сказала:

- Одни вы теперь остались!

- Один,- чуть слышно ответил Долинский и, оглянувшись на мертвую Дору, снова улыбнулся.

- Ваша потеря ужасна,- продолжала, не сводя с него своих глаз, Вера

Сергеевна.

- Ужасна,- равнодушно отвечал Долинский. Онучин дернул сестру за рукав и сделал строгую гримасу. Вера Сергеевна оглянулась на брата и, ответив ему нетерпеливым движением бровей, опять обратилась к Долинскому, стоявшему перед ней в окаменелом спокойствии.

- Она очень мучилась?

- Да, очень.

- И так еще молода!

Долинский молчал и тщательно обтирал правою рукою кисть своей левой руки.

- Так прекрасна!

Долинский оглянулся на Дору и уронил шепотом:

- Да, прекрасна.

- Как она вас любила!.. Боже, какая это потеря! Долинский как будто пошатнулся на ногах.

- И за что такое несчастье!

- За что! За... за что! - простонал Долинский и, упав в колена Веры

Сергеевны, зарыдал как ребенок, которого без вины наказали в пример прочим.

- Полноте, Нестор Игнатьич,- начал было Кирилл Сергеевич, но сестра снова остановила его сердобольный порыв и дала волю плакать Долинскому, обхватившему в отчаянии ее колени.

Мало-помалу он выплакался и, облокотясь на стул, взглянул еще раз на покойницу и грустно сказал:

- Все кончено.

- Вы мне позволите, m-r Долинский, заняться ею?

- Занимайтесь. Что ж, теперь все равно.

- А вы с братом подите отправьте депешу в Петербург сестре.

- Хорошо,- покорно отвечал Нестор Игнатьевич. Онучин увел Долинского, а

Вера Сергеевна послала m-me Бюжар за своей горничной и в ожидании их села перед постелью, на которой лежала мертвая Дора.

Детский страх смерти при белом дне овладел Верой Сергеевной: все ей казалось, что мертвая Дора супится и слегка шевелит насильно закрытыми веками.

Одели покойницу в белое платье и голубою лентой подпоясали ее по стройной талии, а пышную красную косу расчесали по плечам и так положили на стол.

Комнату Дашину вычистили, но ничего в ней не трогали; все осталось в том же порядке. Долинский вернулся домой тихий, грустный, но спокойный. Он подошел к Даше, поднял кисею, закрывавшую ей голову, поцеловал ее в лоб, потом поцеловал руку и закрыл опять.

- Пойдемте же к нам, Нестор Игнатьич! - говорил Онучин.

- Нет, право, не могу. Я не пойду; мне здесь хорошо.

- В самом деле, ваше место здесь,- подтвердила Вера Сергеевна.

Он с благодарностью пожал ей руку.

- Знаете, что я забыла спросить вас, m-r Долинский! - сказала Вера

Сергеевна, зайдя к нему после обеда.- Вы Дору здесь оставите?

- Как здесь?

- То есть в Италии?

- Ах, боже мой! Я и забыл. Нет, ее перевезут домой, в Россию. Нужно металлический гроб. Вы, ведь, это хотели сказать?

- Да.

- Да, металлический.

- Вы не хлопочите, maman все это уладит: она знает, что нужно делать.

Она извиняется, что не может к вам придти, она нездорова.

Старуха Онучина боялась мертвых.

- Позвольте же, деньги нужно дать,- беспокоился Долинский.

- После, после отдадите, сколько издержат.

- Благодарю вас, Вера Сергеевна. Я бы сам ничего не делал.

M-lle Онучина промолчала.

- Как вы хорошо одели ее! - заговорил Долинский.

- Вам нравится?

- Да. Это всего лучше шло к ней всегда.

- Очень рада. Я хочу посидеть у вас, пока брат за мною придет.

- Что ж! Это большое одолжение, Вера Сергеевна.

- У вас есть чай?

- Чай? Верно есть.

- Дайте, если есть.

Долинский нашел чай и позвал старуху. Принесли горячей воды, и Вера

Сергеевна села делать чай. Пришла и горничная с большим узлом в салфетке.

Вера Сергеевна стала разбирать узел: там была розовая подушечка в ажурном чехле, кисея, собранная буфами, для того, чтобы ею обтянуть стол; множество гирлянд, великолепный букет и венок из живых роз на голову.

Разложив все это в порядке, Вера Сергеевна со своею горничной начала убирать покойницу. Долинский тихо и спокойно помогал им. Он вынул из своей дорожной шкатулки киевский перламутровый крест своей матери и, по украинскому обычаю, вложил его в исхудалые ручки Доры.

Перед тем, когда хотели закрывать гроб покойницы, Вера Сергеевна вынула из кармана ножницы, отрезала у Дорушки целую горсть волос, потом отрезала длинный конец от ее голубого пояса, перевязала эти волосы обрезком ленты и подала их Долинскому. Он взял молча этот последний остаток земной Доры и даже не поблагодарил за него m-lle Онучину.

Глава седьмая

ПИСЬМО ИЗ-ЗА МОГИЛЫ

Анна Михайловна получила письмо об отчаянной болезни Доры за два часа до получения телеграммы о ее смерти.

Анна Михайловна плакала и тосковала в Петербурге и ее никто не заботился утешать. Один Илья Макарович чаще забегал под различными предлогами, но мало от него было ей утешения: художник сам не мог опомниться от печальной вести и все сводил разговор на то, что "сгорело созданьице милое! подсекла его судьбенка". Анна Михайловна, впрочем, и не искала сторонних утешений.

- Не беспокойтесь обо мне, Илья Макарыч, ничего со мною не сделается,-

отвечала она волновавшемуся художнику.- От горя люди, к несчастью, не умирают.

Только Анне Анисимовне она часто с тревогою сообщала свои сновидения, в которых являлась Дора.

- Видела ее, мою крошку, будто она одна, босая, моя голубочка, сидит на полу в пустой церкви...- рассказывала, тоскуя, Анна Михайловна.

- Душенька ее...- сочувственно начинала бедная девушка.

- И эти ручки, эти свои маленькие ручонки ко мне протягивает.. Ах ты, боже мой! Боже мой! - перебивала в отчаянии Анна Михайловна, и обе начинали плакать вместе.

Через три дня после получения печальных известий из Ниццы, Анне

Михайловне подали большое письмо Даши, отданное покойницей m-me Бюжар за два дня до своей смерти. Анну Михайловну несколько изумило это письмо умершего автора; она поспешно разорвала конверт и вынула из него пять мелко исписанных листов почтовой бумаги.

"Сестра! Пишу к тебе с того света,- начинала Даша.- Живя на земле, я давно не в силах была говорить с тобою по-прежнему, то есть я не могла говорить с тобой откровенно. В первый раз в жизни я изменила себе, отмалчивалась, робела. Теперь исповедуюсь тебе, моя душка, во всем. Пусть будет надо мной твоя воля и твой суд милосердый. Мой мир прошел предо мною полным, и я схожу в готовую могилу без всякого ропота. Совесть я уношу чистую. По моим нравственным понятиям, то есть понятиям, которые у меня были, я ничем не оскорбила ни людей, ни человечество, и ни в чем не прошу у них прощения. Но есть, голубчик-сестра, условия, которые плохо повинуются рассудку и заставляют нас страдать крепко, долго страдать, наперекор своей уверенности в собственной правоте. Одно такое условие давно стало между мною и тобою; оно поднималось, падало, опять поднималось, росло, росло, наконец, выросло во всю свою естественную или, если хочешь, во всю свою уродливую величину, и теперь, с моею смертью оно, слава богу, исчезает. Я говорю, Аня, о нашей любви к Долинскому... Пора это выговорить... Зачем мы его полюбили обе - я не разрешу себе точно так же, как не могла себе разрешить никогда, что такое мы в нем полюбили? Что такое в нем было?.. Увлеклись своими опекунскими ролями, или это - сила добра и честности?

Да бог с ними, с этими вопросами! поздно уж решать их.

Я себе свою начальную любовь к этому Долинскому, к этой живой слабости, объясняю, во-первых, моей мизерикордией, а, во-вторых... тем, что ли уж, что нынешние сильные люди не вызывают любви, не могут ее вызвать. Я не знаю, что бы со мной было, если бы я рядом с Долинским встретила человека сильного как-то иначе, сильного любовью, но люди, сильные одною ненавистью, одним самолюбием, сильные уменьем не любить никого, кроме себя и своих фраз, мне были ненавистны; других людей не было, и Долинский, со всеми его слабостями, стал мне мил, как говорят, понравился.

Ты знаешь, что я его люблю едва ли не раньше тебя, едва ли не с первой встречи в Лувре перед моей любимой картиной. Но он тебя, а не меня полюбил.

Вы это искусно скрывали, но недолго. Сердце сказало мне все; я все понимала, и понимала, что он считает меня ребенком. Это меня злило... Да, не будь этого, может быть, и ничего бы не было остального. Сначала я заставляла молчать мое странное, как будто с зависти разгоравшееся чувство; я сама уверяла себя, что я не могла бы успокоить упадший дух этого человека, что ты вернее достигнешь этого, и таки-наконец одолела себя, отошла от вас в сторону. Вы не видали меня за своею любовью, и я вам не мешала, но я наблюдала вас, и тут-то мне показалось, что я поняла Долинского гораздо вернее, чем понимала его ты. Тебе было жаль его, тебе хотелось его успокоить, дать ему вздохнуть, оправиться, а потом... жить тихо и скромно.

Так я это понимала.

Я была очень молода, совсем неопытна, совсем девочка, но я чувствовала, что в нем еще много жизни, много силы, много охоты жить смелее, тверже. Я

видела, что силе этой так не должно замереть, но что у него воля давно пришибена, а ты только о его покое думаешь. Я почувствовала, что если б он любил меня, то я бы могла дать ему то, чего у него не было, или что он утратил: волю и смелость. Это льстило моей детской гордости, этим я хотела отметить мою жизнь на свете. Но вы любили друг друга, и я опять отошла в сторону и опять наблюдала вас, любя вас обоих. А тут я заболела, собиралась умирать. Занося ногу в могилу, я еще сильнее почувствовала мою любовь - в страсть она переходила во мне. Это было для меня чувство совершенно новое, и я, право, в нем не виновата. Это как-то сделалось совсем мимо меня! Мне не хотелось умирать не любя: мне хотелось любить крепко, сильно. Это было ужасное чувство, мучительное, страшно мучительное! Тут поехали мы в Италию;

все вдвоем да вдвоем. Сил моих не было с собою бороться - хоть день, хоть час один я хотела быть любимою во что бы то ни стало. Ах, сестра, ты простила бы мне все, если бы знала, какое это было мучительное желание любви... обожания, чьего-то рабства перед собою! Это что-то дьявольское!..

Это гадко, но это было непреодолимо.

Я хотела уехать, и не могла. Сатана, дух нечистый один знает, что это было за ненавистное состояние! Порочная душа моя в нем сказалась что ли, или это было роковое наказание за мою самонадеянность! Мало того, что я хотела быть любимой, я хотела, чтобы меня любил, боготворил, уничтожался передо мною человек, который не должен меня любить, который должен любить другую, а не меня... И чтоб он ее бросил; и чтоб он ее разлюбил; чтоб он совсем забыл ее для меня - вот чего мне хотелось! Дико!.. Гнусно!.. Твоя кроткая душа не может понять этого злого желания. Правда, я давно любила Долинского, я любила в нем мягкого и честного человека, ну, пожалуй, даже любила его так-таки, по всем правилам, со всеми онерами, но... все-таки из этого, может быть, ничего бы не было; все-таки жаль мне было тебя! Любила же я тебя,

Анечка! Знала же я, сколько тебе обязана! Все против меня было! Но какая-то лукавая сила все шептала: "перед тобой и это все загремит и рассыплется прахом". Ты знаешь, Аня, что я никогда не была кокеткой; это совершенная правда, я не кокетка; но я, однако, кокетничала с Долинским и бессовестно, зло кокетничала с ним. Не совсем это бессовестно было только потому, что я не хотела его влюбить в себя и бросить, заставить мучиться, я хотела... или, лучше сказать тебе, в то время, при самом начале этой истории, я ничего не объясняла себе, зачем я все это делаю. Но все-таки я знала, я чувствовала, что это... нехорошо. Иногда я останавливалась, вела себя ровно, но это было на минуту, да, все это бывало на одну минуту... Я опять начинала вертеть его, сбивать, влюблять в себя до безумия, и, разумеется, влюбила. Клянусь тебе всем, что это открытие не обрадовало меня; оно меня испугало! Я в ту минуту не хотела, чтобы он разлюбил тебя. Голубчик мой! Поверь мне, что этого я не хотела... но... потом вдруг я совсем обо всем этом забыла, совсем о тебе забыла, и моя злоба взяла верх над твоею кроткою, незлобивою любовью, моя дорогая Аня: человек, которого ты любила, уже не любил тебя. Он не смел сказать мне, что он любит меня; не смел даже сам себе сознаться в этом, но он был мой раб, а я хотела любить, и он мне нравился. Тут уж не было места прежней мизерикордии, я только любила. Ах, Аня! Не обвиняй его хоть ты ни в чем: все это я одна, я все это наделала! Я уж не думала ни о ком, ни о тебе, ни о нем, ни о себе: быть любимой, быть любимой - вот все, о чем я думала. Я знаю, что если б я жила, он бы со мною не погиб; но я знала, что я недолго буду жить и что это его может совсем сбить с толку и мне его не было даже жалко. Пусть полюбит меня, а потом пусть гибнет. Разве я этого не стоила?

Губят же люди себя опиумом, гашишем, неужто же любовь женщины хуже какого-нибудь глупого опьянения? Ужасайся, Аня, до чего доходила твоя Дора!

Я непременно хочу рассказать тебе все, что должно служить к его оправданию в этой каторжной истории".

Тут Даша довольно подробно изложила все, что было со дня их приезда в Ниццу до последних дней своей жизни и, заканчивая свое длинное письмо, писала:

"Теперь я умираю, ничего собственно не сделав для него хорошего. Но я, сестра, в могилу все-таки уношу убеждение, что этот человек еще многое может сделать, если благородно пользоваться его преданною, привязчивою натурою;

иначе кто-нибудь станет ею пользоваться неблагородно. Он один жить не может.

Это уж такой человек. Встретитесь вы, что ли... но я тут ровно ничего не понимаю. Я и хочу, и не хочу этого. Все это, понимаешь, так странно и так неловко, что... Господи, что это я только напутала!" (Тут в письме было несколько тщательно зачеркнутых строчек и потом снова начиналось):

"Я бы доказала, что я могу сделать этого человека счастливым и могу заставить его отряхнуться. Да, это дело возможное; поверь, возможное. От того, что я умираю, оно не делается невозможным. Вдумайся хорошенько, и ты увидишь, что я не говорю ничего несообразного.

Не зови его из Италии. Пусть поскучает обо мне вволю. Это для него необходимо. Я вижу, что я для него буду очень серьезною потерею, и надо, чтобы он сумел с собою справиться, а не растерялся, не бросился бог весть куда. Я велела ему перевезти мое тело в Россию. Для нас, небогатых людей -

это, разумеется, затея совершенно лишняя и непростительная (хотя, каюсь тебе, и мне как-то приятнее лежать в родной земле, ближе к людям, которых я любила). Я сделала это, однако, не для себя. Он будет очень тосковать обо мне, а все-таки лучше ему оставаться здесь. Куда ему ехать в Россию?.. Все так свежо будет... так больно... Зачем встреча без радости? Я ему сказала, чтобы он перевез меня на трудовые деньги. Это его заставит работать и будет очень хорошо, если никто не станет в него вступаться, звать его. Все должно быть оставлено времени и моей памяти. Я еще из-за гроба что-нибудь сделаю...

А ты, Аня, не увлекайся своими фантазиями и поступай так, как тебе укажут твое чувство и благоразумие. Что, мой друг, делать, бывает всякое на свете!"

Тут опять было несколько тщательно зачеркнутых строчек и потом стояло:

"Только опять нет! Все мне что-то кажется, я как-то предчувствую, что все это будет как-то не так, что будет какая-то иная развязка и вообрази...

я буду рада, если она будет иная... Кажется, любила и сгубила... Что же делать? Дам ответ, если спросится... А, впрочем, не слушай лучше ты, Аня, меня - я, должно быть, совсем сошла с ума перед смертью. Старайся, чтоб было так, как мне не хочется. Лучшего я ничего не придумаю. Все это мне представляется теперь, как объявляют на афишах, каким-то великолепным, брильянтовым фейерверком, и вот этот фейерверк весь сгорел дотла и около меня сгущается мрак, серый, непроглядный мрак, могила... А нельзя было не сжечь его! Он так хорошо, так дивно хорошо горел!.. Говорю тебе одно, что если бы ты умерла прежде меня, я бы... нет, я ничего не знаю.

Я ничего не знаю, и это выходит все, что я сумела сказать тебе в этой последней попытке, моя мать, сестра и лучший земной друг мой! Я умираю, однако, в полном убеждении, что ты поняла мою исповедь и простила меня.

Прощай, мой добрый ангел! Прощай издалека. Как бы я хотела тебя видеть в мои последние минуты!.. Как я хочу верить, что я увижу тебя! Да, я тебя увижу: я вызову тебя. Я верю в души, в силу душ, и я тебя вызову! Расстояний нет. Их нет, потому что ты теперь со мною! Я вижу, как ты меня прощаешь. Ты благословляешь твою безнравственную сестру... спасибо. Совсем мне плохо;

едва дописываю эти строки. Пора в поход безвестный... Вот она когда близится роковая загадка-то! Иду смело, смело иду! Интересно знать, что там такое?

Может быть, в самом деле, буду ждать вас? Но хочу, чтобы ждала как можно дольше и боюсь только, что "в мире ином друг друга уж мы не узнаем".

Любите же и помните вашу мертвую Дору.

Ницца.

P. S. Если бы слепою волею рока это письмо мое когда-нибудь стало известно высоконравственному миру, боже, как бы перевернули высоконравственные люди в могиле мои бедные кости! С какими бы процентами заплатили мне все опять-таки высоконравственные дамы за все презрение, которое я всегда чувствовала к их фарисейской нравственности. Разве одна ты, милосердая, вдохновительная, всесильная любовь, вложишь в чьи-нибудь грешные и многолюбящие или многолюбившие уста слово в мое оправдание! Сорвалась с петлей! Не умела любить вполовину сердца, а всем полюбишь - на полдороге не остановишься. Прощай, и еще раз прости меня, мертвеца, бедного и более никому уже не вредящего.

Совсем забыла про Журавку - не обидится. Поцелуй его за меня: он любил меня, наш добрый, маленький человечек с большим сердцем. Анне Анисимовне, всему нашему маленькому, тихому мирку, всем девушкам, всем кланяюсь и у всех прошу себе всякого прощенья".

Анна Михайловна поплакала, еще раз перечитала письмо и легла в постель.

Много горячих и добрых слез ее упало этою бесконечною для нее ночью.

- Что теперь впереди? Кому, на что нужна моя жизнь и зачем она самой мне, эта жизнь, в которой все милое пропало, все вымерло? - спрашивала себя она, обтирая заплаканное лицо.

Совершенно разбитая, Анна Михайловна рано утром встала и написала

Долинскому.

"Печальное известие о смерти Дорушки меня поразило, потому что ни один из вас даже не извещал меня, что ей сделалось хуже. Однако, я давно была к этому готова и желаю, чтобы ты как можешь спокойнее перенес нашу потерю. Я

прошу тебя остаться в Ницце, пока я выхлопочу позволение перевезти в

Петербург тело Доры. Это не будет очень долго, и ты верно не откажешь в новом одолжении мне и покойнице. Я очень скучаю теперь и вдвое буду рада каждой твоей строчке. Извини, что я пишу так мало сам, верно, понимаешь, что мне не до слов".

Николай Лесков - Обойденные - 07 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ, читать текст

См. также Лесков Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :