Николай Лесков
«НЕКУДА - 08 Книга третья НА НЕВСКИХ БЕРЕГАХ»

"НЕКУДА - 08 Книга третья НА НЕВСКИХ БЕРЕГАХ"

Глава десятая. КАМРАДЫ

Райнер очень медленно оправлялся после своей тяжкой и опасной болезни.

Во все это время Лиза не оставляла его: она именно у него дневала и ночевала. Ее должность в чайной Дома исправляла Ступина. Райнера навещали и

Полинька и Евгения Петровна; но постоянной и неотлучной сиделкой его все-таки была одна Лиза.. В это время в Доме и за Домом стали ходить толки,

Лиза влюблена в Райнера, и в это же время Лиза имела случай более, чем когда-либо, узнать Райнера и людей, его окружающих.

Она пришла к нему на четвертый день его болезни, застав его совершенно одинокого с растерявшейся и плачущей Афимьей, которая рассказала Лизе, что у них нет ни гроша денег, что она боится, как бы Василий Иванович не умер и чтобы ее не потащили в полицию.

- За что же в полицию? - спросила Лиза.

- Да как же, матушка барышня. Я уж не знаю, что мне с этими архаровцами и делать. Слов моих они не слушают, драться с ними у меня силушки нет, а они все тащат, все тащат: кто что зацепит, то и тащит. Придут будто навестить, чаи им ставь да в лавке колбасы на книжечку бери, а оглянешься - кто-нибудь какую вещь зацепил и тащит. Стану останавливать, мы, говорят, его спрашивали. А его что спрашивать! Он все равно что подаруй бесштанный. Как дитя малое, все у него бери.

Лиза осведомилась, где же товарищи Райнера?

- Да вот их, все разбежались. Как вороны, почуяли, что корму нет больше, и разбежались все. Теперь, докладываю вам, который только наскочит, цапнет что ему надо и мчит.

- Кто ж его лечит? - осведомилась опять Лиза.

- Да кто лечит? Сулима наш прописывает. Вот сейчас перед вашим приходом чуть с ним не подралась: рицепт прописал, да смотрю, свои осматки с ног скидает, а его новые сапожки надевает. Вам, говорит, пока вы больны, выходить некуда. А он молчит. Ну что же это такое: последние сапожонки, и то у живого еще с ног волокут! Ведь это ж аспиды, а не люди.

Лиза взяла извозчика и поехала к Евгении Петровне. Оттуда тотчас же послала за Розановым. Через час Розанов вместе с Лобачевским были у Райнера, назначили ему лечение и послали за лекарством на розановских же лошадях.

Лиза возвратилась к больному от Евгении Петровны с бельем, вареньем, лимонами и деньгами. Она застала еще у него Розанова и Лобачевского.

- Что? - спросила она шепотом Розанова.

- Ничего пока, болезнь трудная, но отчаиваться не следует.

- А вы, доктор, какого мнения? - отнеслась она к Лобачевскому.

- Наблюдайте, чтоб не было ветру, но чтоб воздух был чист и чтоб не шумели, не тревожили больного. - Вы заезжайте часам к десяти, а я буду перед утром, - добавил он, обратясь к Розанову, и вышел, никому не поклонившись.

Это было в начале вечера.

Лиза зажгла свечу, надела на нее лежавший на камине темненький бумажный абажурчик и, усевшись в уголке, развернула какую-то книгу. Она плохо читала.

Ее занимала судьба Райнера и вопрос, что он делает и что сделает? А тут эти странные люди! ``Что же это такое за подбор странный, - думала Лиза. - Там везде было черт знает что такое, а это уж совсем из рук вон. Неужто этому нахальству нет никакой меры, и неужто все это делается во имя принципа?``

Часов в десять к больному заехал Розанов, посмотрел, попробовал пульс и сказал:

- Ничего нового.

В четвертом часу ночи заехал Лобачевский, переменил лекарство и ничего не сказал. Перед утром Лиза задремала в кресле и, проспав около часа, встрепенулась и опять начала давать больному лекарство. В десять часов

Райнера навестили Розанов и Лобачевский.

- Слава Богу, ему лучше, - сказал Лизе Розанов. - Наблюдайте только,

Лизавета Егоровна, чтобы он не говорил и чтобы его ничем не беспокоили.

Лучше всего, - добавил он, - чтобы к нему не пускали посетителей.

Доктора обещались заехать вечером. В два часа Лиза слышала, как Афимья выпроваживала лекаря Сулиму.

- Тут уж настоящие лекаря были, - говорила она ему.

- Подь ты, дура, прочь, - говорил Сулима.

- Ну, дура не дура, а вас пускать не приказано, и ходить вам сюда нечего, - отвечала раздраженная баба.

Сулима чертокнул ее, хлопнул дверью и ушел. Около полудня, когда Афимья пошла в аптеку за новым лекарством, в комнату Райнера явились Катырло и

Кусицын.

- Ну что, каково вам, Райнер? - громким и веселым голосом крикнул

Катырло.

Лиза остановила его, но было уже поздно: больной проснулся, открыл на несколько секунд глаза и завел их снова.

- Лучше ему? - несколько тише спросил Лизу Катырло.

- Не знаю: ему очень нужен покой, - отвечала Лиза, кладя конец разговору.

- Ну, я пойду, Кусицын. Мы себе наняли очень хорошенькую квартиру, -

счел он нужным объяснить Лизе, которую встречал на общих собраниях в Доме

Согласия, кивнул головой и вышел.

- У него, мне кажется, нет и денег, - прошептал Кусицын.

Лиза кивнула утвердительно головою. Кусицын подошел к столику, взял

Райнерово портмоне и пересмотрел деньги. Там были три рублевые билета и очень немного мелочи.

- Это что! это еще что такое! - раздался громкий голос Афимьи в узеньком коридорчике, как раз за спальней Райнера. - Положьте, вам говорю, положьте! (Слышно было, что Афимья у кого-то что-то вырывает.)

Лиза встала и поспешно вышла в залу.

В дверях, у входа в узенький коридорчик, ей представилась фигура

Афимьи, которая с яростью вырывала у кого-то, стоящего в самом коридоре, серый Райнеров халат на белых мерлушках. При появлении Лизы бедная женщина сделала отчаянное усилие, и халат упал к ее ногам.

- Халат последний уже волокут, - воскликнула она, показывая Лизе свои трофеи. - Ах вы, глотики проклятые, нет на вас пропасти!

- Кто же это? - осведомилась Лиза.

- Да вот же все эти, что опивали да объехали его, а теперь тащат, кто за что схватится. Ну, вот видите, не правду ж я говорила: последний халат -

вот он, - один только и есть, ему самому, станет обмогаться, не во что будет одеться, а этот глотик уж и тащит без меня. - ``Он, говорит, сам обещал``, - перекривляла Афимья. - Да кто вам, нищебродам, не пообещает!

Выпросите. - А вот он обещал, а я не даю: вот тебе и весь сказ.

Шум, произведенный Афимьею и Катырло при их сражении за халат, разбудил больного, и он тревожно спросил о причине этого шума. Кусицын, мыча и расхаживая по комнате, рассказал ему, что это и за что происходит. Райнер сделал нетерпеливо-раздражительное движение и попросил Кусицына кликнуть к нему Афимью.

- Отдавайте; зачем вы отнимаете, Афимья!

- А как же: так и давать им все?

- Ах, пусть их! - болезненно произнес Райнер.

Афимья расставила руки и пошла, бормоча: ``Ну что ж, пусть тащат!

Видно, надо бросить все: волоки, ребята, кто во что горазд``.

Кусицын продолжал ходить по комнате и, остановясь перед столиком у

Райнерова изголовья, произнес:

- Гм, у вас, Райнер, тут три рубля: я вам рубль оставлю, а два мне нужны перевезтись на квартиру.

Райнер качнул головою в знак согласия и закрыл веки. Кусицын вынул из его портмоне два рубля, спокойно положил их в свой жилетный карман и еще спокойнее вышел.

Лиза, наблюдавшая всю эту сцену, остолбенела.

Глава одиннадцатая. СОВЕРШЕННО НЕЗАВИСИМАЯ ДАМА

Месяцев за семь до описываемой нами поры, когда еще в Петербурге было тепло и белые ночи, утомляя глаза своим неприятным полусветом, сокращали расходы на освещение бедных лачуг, чердаков и подземельев, в довольно просторной, но до крайности неопрятной и невеселой квартире происходила довольно занимательная сцена.

Квартира, о которой идет речь, была в четвертом этаже огромного неопрятного дома в Офицерской улице. Подниматься в нее нужно было по черной, плитяной лестнице, всегда залитой брызгами зловонных помой и местами закопченной теплящимися здесь по зимним вечерам ночниками. Со входа в квартиру была довольно большая и совершенно пустая передняя с тремя дверями.

Одна из этих дверей, налево от входа, вела в довольно просторную кухню;

другая, прямо против входа, - в длинную узенькую комнатку с одним окном и камином, а третья, направо, против кухонной двери, - в зал, за которым в стороне была еще одна, совершенно изолированная, спокойная комната с двумя окнами. Все убранство первой, узенькой комнаты состояло из мягкого пружинного дивана, обитого некогда голубою материею, двух плохеньких стульев и ломберного стола, на котором были разложены разные письменные принадлежности. В зале было еще пустее. Кроме шести плетеных стульев и круглого обеденного стола, здесь не было ровно ничего. Задняя комната служила спальнею. Меблировка ее тоже не отличалась ни роскошью, ни вкусом, ни особенным удобством, но все-таки комната была много полнее прочих. Здесь около стен стояли две ясеневые кровати, из которых одна была покрыта серым байковым, а другая ватным кашемировым одеялом.

В головах у кровати, покрытой кашемировым одеялом, стоял ореховый спальный шкафик, а в ногах женская поясная ванна. Далее здесь были два мягкие кресла с ослабевшими пружинами; стол наподобие письменного; шкаф для платья, комод и этажерка, на которой в беспорядке лежало несколько книг и две мацерованные человеческие кости. В этой квартире жила разъехавшаяся с мужем красивая майорша Мечникова, которую мы встречали в Доме Согласия.

Майорша Мечникова, смелая, красивая и не столько страстная, сколько чувственная женщина, имела лет около двадцати семи или восьми. Она была очень неглупа, восприимчива и способна легко понимать и усвоивать многое, но по крайней живости своего характера не останавливалась серьезно ни над чем в течение всей своей жизни. Ум и нравственные достоинства людей она могла разбирать довольно ясно, но положительно не придавала им никакого особенного значения. Она сходилась с теми, с кем ее случайно сталкивали обстоятельства, и сближалась весьма близко, но без всякой дружбы, без любви, без сочувствий, вообще без всякого участия какого-нибудь чистого, глубокого чувства. Она никогда не толковала ни о какой потере и легко переходила к новым знакомствам и новым связям, которые судьба бросала на ее дорогу. Она не была злою женщиной и способна была помочь встречному и поперечному чем только могла; но ее надо было или прямо попросить об этой помощи, или натолкнуть на нее: сама она ни на чем не останавливалась и постоянно неслась стремительно вперед, отдаваясь своим неразборчивым инстинктам и побуждениям. В два года, которые провела, расставшись с детьми и мужем, она успела совершенно забыть и о детях и о муже и считала себя лицом вполне свободным от всяких нравственных обязательств.

По образу своей жизни и некоторым своим воззрениям Мечникова вовсе не имела ничего общего с женщинами новых гражданских стремлений. Она дорожила только свободою делать что ей захочется, но до всего остального мира ей не было никакого дела. Ей было все равно, благоденствует ли этот мир или изнывает в безысходных страданиях: ей и в голову не приходило когда-нибудь помогать этим страданиям. Трудиться она не умела и никогда не пускалась ни в какие рассуждения о труде, а с младенческою беспечностью проживала свои приданые деньжонки, сбереженные для нее мужем. О том, что будет впереди, когда эта небольшая казна иссякнет, Мечникова не задумывалась ни на минуту.

- Жила она безалаберно, тратила много и безрасчетливо, давала взаймы и начинала последнюю сотню рублей так же весело и беспечно, как тогда, когда, приехав в столицу, расщипала трехтысячную связку ассигнаций.

С гражданами она познакомилась через Красина, к которому по приезде в

Петербург отнеслась как к другу своего детства и с которым весьма скоро успела вступить в отношения, значительно согревшие и восполнившие их детскую дружбу.

В это время в Петербурге происходил набор граждан. Красин очень хорошо знал, что печень Мечниковой не предрасположена ни к какой гражданской хворобе, но неразборчивость новой корпорации, вербовавшей в свою среду все, что стало как-нибудь в разлад с так называемой разумной жизнью, - все, что приняло положение исключительное и относилось к общественному суду и общественной морали более или менее пренебрежительно или равнодушно, -

делала уместным сближение всякого такого лица с этою новою гражданскою группою. Образ жизни Мечниковой, по принципам этой группы, не мог казаться ни зазорным, ни неудобным для сопричисления ее к этой же группе. Красин познакомил Мечникову с Бертольди, та поговорила с нею, посмотрела на ее житье-бытье и объявила своим, что Мечникова глупа, но фактическая гражданка.

С сей поры это почетное звание осталось за Мечниковой, и она при иных сметах сопричислялась к разбросанному еще в то время кружку граждан.

Стал заводиться Дом Согласия. Белоярцев первый явился к Мечниковой, красно и убедительно развил ей все блага, которые ожидают в будущем соединяющихся граждан, и приглашал Мечникову. Мечникова сначала было и согласилась, но потом, раздумав непривычною к размышлению головою, нашла, что все это как-то непонятно, неудобно, даже стеснительно, и отказалась.

- Отчего же? Вы будете совершенно свободны во всех ваших действиях, -

безуспешно убеждал ее, позируя, Белоярцев.

- Нет, monsieur Белоярцев, - отвечала с своей всегдашней улыбкой

Мечникова, - я не могу так жить: я люблю совершенную независимость, и к тому же у меня есть сестра, ребенок, которая в нынешнем году кончает курс в пансионе. Я на днях должна буду взять к себе сестру.

- Что же, это тем лучше, - настаивал Белоярцев. - Для правильного развития молодой девушки будет гораздо более шансов там, в сообществе людей, выработавших себе истинные, жизненные принципы, чем в среде людей, развращенных рутиною. Мне кажется, что это обстоятельство именно и должно бы склонить вас в пользу моего предложения. Вы видите, скольких трудов и усилий над собою стоило нам, чтобы выделиться из толпы и стать выше ее предрассудков. Зачем же вашу сестру опять вести тою же тяжелой дорогой? Одно поколение должно приготовлять и вырабатывать для другого. Мы прошли одно, -

они должны идти дальше нас. Им не нужно терять попусту времени на черную работу, которую мы должны были производить, вырывая из самих себя заветы нашего гнилого прошедшего. Помилуйте! За что же оставлять ее с ворами и лицемерами. Если вы несомненно верите (а этому нельзя не верить), что все наши пороки и своекорыстные стремления, и ложный стыд, и ложная гордость прививаются нам в цветущие годы нашей юности, то как же вам не позаботиться удалить девушку от растлевающего влияния среды. Надо поставить ее в сообщество людей, понятия которых о жизни светлы, честны и свободны.

- Нет, нет, monsieur Белоярцев, - решительно отозвалась Мечникова, позволившая себе слегка зевнуть во время его пышной речи, - моя сестра еще слишком молода, и еще, Бог ее знает, что теперь из нее вышло. - Надо прежде посмотреть, что она за человек, - заключила Мечникова и, наскучив этим разговором, решительно встала с своего места.

- Я вам говорила, что она дура, - сказала Бертольди, выслушав рассказ

Белоярцева о его разговоре с Мечниковою. - Она по натуре прямая гражданка, но так глупа.

Вскоре после этого разговора госпожа Мечникова вышла у своей квартиры из извозчичьей кареты и повела на черную, облитую зловонными помоями лестницу молодое семнадцатилетнее дитя в легком беленьком платьице и с гладко причесанной русой головкой.

- Вот здесь мы будем спать с тобою, Агата, - говорила Мечникова, введя за собою сестру в свою спальню, - здесь будет наша зала, а тут твой кабинетец, - докончила она, введя девушку в известную нам узенькую комнатку. - Здесь ты можешь читать, петь, работать и вообще делать что тебе угодно. В своей комнате ты полная госпожа своих поступков.

Пансионерка расцеловала сестру за комнату, за дарованную ей свободу, за конфекты, за ленты, которыми ее дарила госпожа Мечникова, и водворилась на жительство в ее квартире.

Отсюда начинается один анекдот, который случился с этою девушкою и был поводом к самым печальным явлениям для некоторых лиц в нашем романе.

Глава двенадцатая. АНЕКДОТ

Сестре госпожи Мечниковой шел только семнадцатый год. Она принадлежала к натурам, не рано складывающимся и формирующимся. Фигура ее была еще совершенно детская, талия прямая и узенькая, руки длинные, в плечах не было еще той приятной округлости, которая составляет их манящую прелесть, грудь едва обозначалась, губы довольно бледны, и в глазах преобладающее выражение наивного детского любопытства.

- Уморительный человек моя Агата, совершенный ребенок еще, - говорила

Мечникова, обращаясь к кому-нибудь из своих обыкновенных посетителей.

Агата, точно, была ребенок, но весьма замечательный и всеми силами рвавшийся расстаться с своим детством. Сестра была к ней всегда ласкова и довольно внимательна к ее материальным нуждам, но нимало не способна позаботиться о ее духовных интересах. Агата очень любила читать и рассуждать. Сестриных книг ей стало ненадолго, а рассуждать madame Мечникова не любила. Красин вступился в спасанье Агаты: он приносил ей книг исключительного направления и толковал с нею по целым часам.

Не столько под влиянием этих книг, сколько под впечатлением устных рассуждений Красина молоденькая сестра Мечниковой начала сочувствовать самостоятельности и задачам женщин, о которых ей рассказывал Красин.

Самостоятельность сестры проходила мимо ее внимания. Она не видела ничего привлекательного ни в ее житье, ни в ее положении. Ей хотелось действовать, распоряжаться собою сознательно, сделать из себя гражданку. Гражданки, с которыми ее познакомил Красин, смотрели на нее как на ребенка. Никто из них не замечал, как вытягивается вперед тоненькая смуглая шейка и как внимательно смотрят огромные черные глаза Агаты при всяком разговоре о правах и обязанностях человека; а этими разговорами исключительно и были полны гражданские беседы. Девушке часто хотелось вмешаться в эти разговоры, она чувствовала, что уже много понимает и может вмешаться во многое, а ее считали ребенком, и только один Красин да Белоярцев говорили с ней хотя в наставительном тоне, но все-таки как со взрослой женщиной. Агату очень обижало это, как ребенка, который непременно хочет, чтобы его признали большим. Она, как ребенок же, что плакала, сама не зная о чем. Девочка со дня на день становилась впечатлительнее и раздражительнее. Мечникова говорила, что Агата скучает и со скуки начинает капризничать, что ей непременно нужно развлечение, а не одни книги.

В это счастливое лето на долю Петербурга выпадали нередко погожие дни, и Мечникова, пользуясь ими, возила сестру по окрестностям столицы.

Обыкновенным спутником их в этих прогулках бывал Красин, или один, или же вдвоем с известным нам Ревякиным, огромным, сильным мужчиною с рыжею головой, саженными плечами и непомерной силищей. Ревякин был непривлекателен лицом, но останавливал на себе внимание своим геркулесовским сложением. Он служил в гражданах, но не пользовался там никаким авторитетом. От природы он был не очень умен, воспитание получил грошовое и вдобавок смешно косноязычил. Толстый, мясистый, как у попугая, язык занимал так много места во рту этого геркулеса, что для многих звуков в этом рту не оставалось никакого места. Ревякин сам рекомендовал себя обыкновенно ``Левякиным``, вместо пора говорил ``пола``, вместо речь - ``лечь`` и т.п. Белоярцев, великий охотник подтрунить над ближним, очень ловко умел наводить Ревякина на рассказы о том, как к нему в окно один раз залез вор. Ревякин говорил:

- Визу, лезет вол; я его плямо за волосы, а он по тлубе вниз.

- Это кто же соскочил по трубе? - каждый раз переспрашивал Белоярцев.

- Вол, - спокойно отвечал рассказчик.

Этот Ревякин с некоторого времени стал учащать к Мечниковой и, по-видимому, не наскучал ей. Красин смотрел на это как на новый, свойственный этой женщине каприз и держался с Ревякиным в добрых отношениях, благоприятствующих общему их положению в этом доме.

В один из хороших, теплых дней, - именно в тот день, когда случился нижеследующий анекдот, - Ревякин, Красин и Мечникова с Агатой наняли карету и отправились в Парголово. Оставив экипаж, они пошли побродить по лесу и разбрелись. Агата шла с Красиным, а Мечникова как-то приотстала с Ревякиным, и очень долго одна пара не могла в лесу найти другую.

Нагулявшись досыта, компания кое-как собралась в ресторане, у которого была оставлена карета. Они слегка закусили, даже выпили пару бутылок шампанского, за которое заплатила Мечникова, и поехали в Петербург.

Спокойная, убаюкивающая качка довольно спокойного экипажа действовала несколько различно на путешественников. Мечникова закрыла глаза и не хотела смотреть на свет Божий. Она не то дремала, не то нежилась и, подчиняясь качке, подвигалась к сидевшему напротив нее Ревякину. Ревякин сидел молча и тупо глядел в окно, как бы не замечая приближения своей vis-a-vis (Сидящей напротив (фр.)). Красин, сидевший напротив Агаты, был спокоен и курил папироску за папироской, не сводя при этом своих глаз с Агаты. Агата же сидела, положив локоток на поднятое стекло дверцы, и то сузила бровки, то тревожно переводила свои глаза с одного лица на другое.

Разговоров никаких не было во всю дорогу.

Белая, подслеповатая ночь стояла над Петербургом, когда карета наших знакомых остановилась у квартиры Мечниковой. По случаю праздничного дня кухарка была отпущена, загулялась и не возвращалась, а между тем Мечниковою тотчас по возвращении домой овладел весьма естественный после долгой прогулки аппетит и необыкновенная веселость.

- Господа! - крикнула она, сняв шляпу, допируемте хорошенько этот день дома. Давайте сами поставим самовар, кто-нибудь сходит купить чего-нибудь поесть; купимте бутылку вина и посидимте.

Гости охотно согласились на это предложение.

Мечникова подала Красину двадцать рублей, и он отправился за покупками.

Самовар взялась ставить Агата. Она была очень скучна, и ей хотелось что-нибудь делать, чтобы занять свое время. Ревякин молча уселся на стуле в большой комнате спиною к окну и курил папироску.

Madame Мечникова походила по комнатам, принесла на стол чашки, потом опять походила и, подойдя к Ревякину, стала у самого его стула и начала смотреть на соседнюю крышу.

Ревякин протянул левую руку и обнял Мечникову. Она не сопротивлялась.

Ревякин нагнулся и поцеловал ее. Мечникова молча наклонилась к геркулесу и тихо поцеловала его страстным, но беззвучным поцелуем, потом тотчас же оглянулась, отвела его руку и, направляясь к кухне, где Агата ставила самовар, сильным контральтом запела из Троватора:

В милые горы

Мы возвратимся:

Там ты на лютне

Будешь игрррать.

``Играть`` Мечникова не спела, а, сжав свой сладострастный ротик, сыграла на губах, подражая раскатывающимся звукам духового инструмента.

Агата стояла у кухонного окна с красными глазами.

- Ты опять плачешь? - спросила ее сестра.

- Тут дым от самовара, - ответила, отворачиваясь, девушка.

- Чего же тебе недостает? - спросила ее после довольно долгой паузы

Мечникова.

- Ничего, - еще тише буркнула Агата и начала снова раздувать лениво закипавший самовар.

- Все ребячества, - равнодушно заметила Мечникова, выходя из кухни.

Агата ничего не ответила ей на это замечание и, оставив самовар, приняла свое прежнее положение у открытого окна, из которого через крышу низенького соседнего флигеля видны были бледные образы, бегающие по неуспокоившейся еще бледной улице.

Полтора часа спустя компания имела несколько иной, более оживленный характер. Красин распорядился отлично: было чего есть, пить и закусывать.

Был херес, ванильный ликер, коньяк и шампанское. За столом было всячески весело.

- Люба моя! - начинал несколько раз Ревякин, обращаясь к Мечниковой, но та каждую такую фамильярную попытку останавливала.

Красин ни на что не обращал никакого внимания и все говорил с Агатой, которая казалась не в духе, что в Москве называют ``в нерасположении``.

- Зачем вы, Агата Осиповна, не пьете ничего? - спрашивал Ревякин.

- Она еще молода; ей рано пить, - отвечала Мечникова.

Сестра Мечниковой встала и выпила рюмку ликера.

- Пьешь? - спросила Мечникова.

- Пью, - отвечала девушка, наливая себе другую рюмку, и опять ее выпила.

- Агата, тебе будет вредно, - произнесла madame Мечникова.

- А вам не угодно? - спросила ее сестра и выпила третью рюмку.

- Посмотрите, что она делает! - говорила, смеясь, Мечникова. - Она будет пьяна; непременно пьяна будет.

- Не буду, - отвечала, улыбаясь, Агата, чувствуя, что у нее в самом деле в глазах все как-то начинало рябить и двоиться. - Вы думаете, что я в самом деле пятилетняя девочка: я могу делать то же, что и все; я вот беру еще стакан шампанского и выпиваю его.

Агата, произнося эти слова, подняла стакан, выпила его одним приемом и захохотала.

- Нет, она, господа, пьяница будет, - шутила madame Мечникова, находившаяся, так же как и все, под влиянием вина, волновавшего ее и без того непослушную кровь.

Девушка встала, хотела пойти и споткнулась на ногу Красина.

- Пьяна, пьяна, - твердили, глядя на нее, и хозяйка и гости.

- Пьяна? Вы говорите, что я пьяна? А хотите я докажу вам, что я трезвее всех вас? Хотите? - настойчиво спрашивала Агата и, не ожидая ответа, принесла из своей комнаты английскую книгу, положила ее перед

Красиным. - Выбирайте любую страницу, - сказала она самонадеянно, - я обязываюсь, не выходя из своей комнаты, сделать перевод без одной ошибки.

Красин заломил угол страницы и подал книгу Агате; та повернулась и пошла в свою комнату.

- Я буду смотреть за вами, - проговорил Красин и вышел вслед за нею.

Девушка присела к окну и торопливо писала карандашом поставленный на спор перевод, а Красин, положив ногу на ногу, нежился на ее оттоманке.

С небольшим через полчаса Агата перечитала свой перевод, сделала в нем нужные, по ее соображению, поправки и, весело спрыгнув с подоконника, выбежала в залу. Через несколько секунд она возвратилась совершенно растерянная, сминая исписанный ею полулист бумаги.

- Что сказали? Мне лень встать, - спросил ее Красин.

- Н...ничего, - ответила, потупляясь, Агата.

- Как ничего?

- Ну ничего, - еще растеряннее отвечала девушка.

- Что такое! - произнес вполголоса Красин и, лениво поднявшись с дивана, пошел в залу. Зала, к небольшому, впрочем, удивлению Красина, была пуста. Красин подумал с минуту и слегка стукнул в запертые двери комнаты

Мечниковой.

- Что там нужно? - произнесла из-за дверей madame Мечникова. Красин махнул рукой и на цыпочках возвратился в узенькую комнату Агаты. Девушка при входе Красина покраснела еще более. И он и она сидели неподвижно и хранили мертвое молчание.

Так прошел битый час. Ни о Мечниковой, ни о Ревякине не было ни слуху ни духу. Красин встал и начал искать шляпу.

- Куда вы спешите? - спросила Агата.

- Пора домой.

- Подождите.

Красин сел, зевнул и потянулся.

- Устал, - произнес он.

Агата поднялась с своего места, придерживая рукой шумевшие юбки, вышла в залу и возвратилась оттуда с бутылкою вина и двумя стаканами.

- Пейте, - сказала она, подавая Красину один стакан, а другой сама выпила до половины.

- Я выпью, - говорил Красин, - но зачем вы шалите?

- Так хочу... скучно.

Агата молча допила вино и снова налила стакан.

- Отчего это за мной никто не ухаживает?

Красин посмотрел на нее: она, очевидно, была совсем пьяна.

- Оттого, что вас окружают развитые люди, - произнес он. - Развитый человек не может тратить времени на эти, как вы называете, ухаживанья. Мы уважаем в женщине равноправного человека. Ухаживать, как вы выражаетесь, надо иметь цель, - иначе это глупо.

- Как?.. - уронила Агата.

- А таких женщин немного, которые не имеют в виду сделать человека своим оброчником, - продолжал Красин. - Для этого нужно много правильного развития.

Агата поднялась и стала ходить по комнате, пощелкивая своими пальчиками. Красин помолчал и, взяв опять свою шляпу, сказал:

- У каждой женщины есть своя воля, и каждая сама может распорядиться собою как хочет. Человек не вправе склонять женщину, точно так же как не вправе и останавливать ее, если она распоряжается собою сама.

Девушка остановилась перед лежащим на диване Красиным и закрыла ручкою глаза...

- Сама, да, сама, сама, - пролепетала она и, пошатнувшись, упала на колени Красина...

В три часа ночи раздался звонок запоздавшей кухарки. Ей отпер Красин и, идучи за шляпой, столкнулся в зале с Мечниковой и Ревякиным. Оба они раскланялись с хозяйкой и пошли благополучно. Агата проспала всю ночь одетая, на диване, и проснулась поздно, с страшно спутанными волосами и еще более спутанными воспоминаниями в больной голове.

Этому так тихо совершившемуся анекдоту не суждено было остаться в безгласности. Ни Агата, ни Красин ничего о нем, разумеется, никому не рассказывали. Самой madame Мечниковой ничего на этот счет не приходило в голову, но Бертольди один раз, сидя дома за вечерним чаем, нашла в книжке, взятой ею у Агаты, клочок почтовой бумажки, на которой было сначала написано женскою рукою: ``Я хотя и не намерена делать вас своим оброчником и ни в чем вас не упрекаю, потому что во всем виновата сама, но меня очень обижают ваши ко мне отношения. Вы смотрите на меня только как на нужную вам подчас вещь и, кажется, вовсе забываете, что я женщина и, дойдя до сближения с человеком, хотела бы, чтоб он смотрел на меня как на человека: словом, хотела бы хоть приязни, хоть внимания; а для вас, - я вижу, - я только вещь. Я много думала над своим положением, много плакала, не беспокоя, однако, вас своими слезами и находя, что вы ставите меня в роль, которая меня унижает в моих собственных глазах, решилась сказать вам: или перемените свое обращение со мною, и я стану беречь и любить вас, или оставьте меня в покое, потому что таким, каковы вы были со мною до этой поры, вы мне решительно противны, и я представляюсь себе ничтожною и глупою``.

Подписи не было, но тотчас же под последнею строкою начиналась приписка бойкою мужскою рукою: ``Так как вследствие особенностей женского организма каждая женщина имеет право иногда быть пошлою и надоедливою, их я смотрю на ваше письмо как на проявление патологического состояния вашего организма и не придаю ему никакого значения; но если вы и через несколько дней будете рассуждать точно так же, то придется думать, что у вас есть та двойственность в принципах, встречая которую в человеке от него нужно удаляться. Во всяком случае я не сделаю первого шага к возобновлению тех простых отношений, которые вам угодно возводить на степень чего-то очень важного``. Подписано ``Красин``.

Бертольди прочла это письмо при всех, и в том числе при Райнере.

Белоярцев узнал почерк Агаты.

Письмо это было, по настоянию Белоярцева, положено обратно в книгу и возвращено с нею по принадлежности, а о самой истории, сколь она ни представлялась для некоторых возмутительною, положено не разносить из кружка, в котором она случайно сделалась известною.

Зимою madame Мечникова, доживая последнюю сотню рублей, простудилась, катаясь на тройке, заболела и в несколько дней умерла. Сестре ее нечего было делать в этой квартире. Она забрала доставшуюся ей по наследству ветхую мебелишку и переехала в комнату, нанятую за четыре рубля в одном из разрушающихся деревянных домов Болотной улицы.

С этой поры об Агате вспоминали редко.

Глава тринадцатая. ОПЫТЫ И УПРАЖНЕНИЯ

С тех пор как Лиза, но поводу болезни Райнера, только числилась в Доме и показывалась там лишь гостьею, здесь в самом деле водворилось гораздо более тишины и согласия, на что Белоярцев и не пропускал случая обращать внимание своих сожителей. В течение месяца, прожитого без Лизы, Белоярцев день ото дня чувствовал себя лучше: к нему возвратилась его прежняя веселость, аппетит его не страдал от ежечасной боязни сцен, раздражительность успокоилась и сменилась самым благодушным настроением.

Дела Дома шли по-старому. то есть у большинства домашних граждан не было никакой работы и готовые деньги проживались с невозмутимым спокойствием, но зато спокойствие это было уж истинно невозмутимое.

Проснется Белоярцев утром, выйдет в своем архалучке в залу, походит, польет цветы, оботрет мокрою тряпочкой листья. Потом явится в залу Прорвич,

- Белоярцев поговорит с ним о труде и о хороших принципах. Еще попозже выйдут дамы, начнется чай. Белоярцев сядет к круглому столику, погуляет насчет какого-нибудь ближнего, поговорит о своих соображениях насчет неизбежного распространения в обществе исповедуемых им принципов, потрактует о производительном и непроизводительном труде и, взяв половую щетку, начнет мести комнаты. Затем Белоярцев уходит до обеда из дому или иногда посидит часок-другой за мольбертом. В четыре часа Прорвич накроет на стол, подаст чашу с супом, начнется обед и всегда непременно с наставительною беседою.

Потом Белоярцев пойдет поспать, в сумерки встанет, съест у себя в комнате втихомолочку вареньица или миндальных орешков и выходит в том же архалучке в залу, где уже кипит самовар и где все готовы слушать его веселые и умные речи. Иногда Белоярцев бывал и не в духе, хмурился, жаловался на нервы и выражался односложными, отрывистыми словами; но это случалось с ним не очень часто, и к тому же нервность его успокоивалась, не встречая со стороны окружающих ничего, кроме внимания и сочувствия к его страданиям.

Белоярцев вообще был очень нетребователен; он, как Хлестаков, любил только, чтобы ему оказывали ``преданность и уважение, - уважение и преданность``. Встречая в людях готовность платить ему эту дань, он смягчался; нервы его успокоивались; он на плыл жмурить котиком свои черные глазки и вести бархатным баском разумные и поучительные речи.

При Лизе у Белоярцева только один раз случился нервный припадок, ожесточавшийся в течение часа от всякой безделицы: от стука стакана за чаем, от хрустенья зубов кусавшего сухарик Прорвича, от беганья собачки Ступиной и от шлепанья башмаков ухаживавшей за Лизою Абрамовны. Это болезненное явление приключилось с Белоярцевым вечером на первый, не то на второй день по переходе в Дом и выражалось столь нестерпимым образом, что Лиза посоветовала ему уйти успокоиться в свою комнату, а Абрамовна, постоянно игнорировавшая по своему невежеству всякое присутствие нервов в человеческом теле, по уходе

Белоярцева заметила:

- А как мой згад, - взять бы в руки хорошую жичку да хорошенько ею тебя по нервам-то, да по нервам.

- Какую это жичку? - спросила, смеясь, Ступина.

- А ременную, матушка, ременную, - отвечала не любившая Белоярцева старушка.

- А как же его бить по нервам?

- А так просто бить пониже спины да приговаривать: расти велик, будь счастлив.

Теперь Белоярцеву выпала лафа, и он наслаждался в доме основанной им ассоциации спокойнейшею жизнью старосветского помещика Зря и не боясь никакой критики, он выдумывал новые планы, ставил новые задачи и даже производил некоторые эволюции.

Так, например, одно время со скуки он уверял Ступину, что в ее уме много игры и способностей к художественной воспроизводительности.

- Вам только надобно бы посмотреть на народ в его собственной исключительной обстановке, - твердил он Ступиной, - и вы бы, я уверен, могли писать очень хорошие рассказы, сцены и очерки. Посмотрите, какая гадость печатается в журналах: срам! Я нимало не сомневаюсь, что вы с первого же шага стали бы выше всех их.

- Знаете что? - говорил он ей в другой раз, уже нажужжав в уши о ее талантах. - Оденьтесь попроще, возьмите у Марфы ее платье, покройтесь платочком, а я надену мою поддевку и пойдемте смотреть народные сцены. Я

уверен, что вы завтра же захотите писать и напишете отлично.

Ступина долго не верила этому, смеялась, отшучивалась и, наконец, поверила.

``Чем черт, дескать, не шутит! А может быть, и в самом деле правда, что я могу писать``, - подумала она и оделась в Марфино платье, а Белоярцев в поддевочку, и пейзанами пошли вечерком посидеть в портерную.

Другой раз сходили они в помещавшееся в каком-то подвале питейное заведение, потом еще в такое же подвальное трактирное заведение. Наконец эти экскурсии перестали забавлять Белоярцева, а Ступина ничего не написала и из всех слышанных ею слов удержала в памяти только одни оскорблявшие ее уши площадные ругательства.

Белоярцев перестал говорить о талантах Ступиной и даже не любил, когда она напоминала о совершенных ею, по его совету, походах. Он начал говорить о том, что они своим кружком могли бы устроить что-нибудь такое веселое, что делало бы жизнь их интереснее и привлекало бы к ним их знакомых, лениво посещающих их в дальнем захолустье.

- Театр домашний, - говорила Каверина.

- Да, но театр требует расходов. - Нет, надо придумать что-нибудь другое, что бы было занимательно и не стоило денег.

- Вот что сделаем, - говорил он на другой вечер, - составим живые картины.

- Опять же нужны расходы.

- В том-то и дело, что никаких расходов не нужно: мы такие картины составим. Например, торг невольницами; пир диких; похищение сабинянок... Да мало ли можно придумать таких картин, где не нужно никаких расходов?

Женщины, выслушав это предложение, так и залились истерическим хохотом.

Это обидело Белоярцева. Он встал с своего места и, пройдясь по зале, заметил:

- Вот то-то и есть, что у нас от слова-то очень далеко до дела. На словах вот мы отрицаемся важных чувств, выдуманных цивилизациею, а на деле какой-нибудь уж чисто ложный стыд сейчас нас и останавливает.

Женщины рассмеялись еще искреннее.

Белоярцев прошелся во время продолжавшегося хохота по комнате и, рассмеявшись сам над своим предложением, обратил все это в шутку.

А то он обратился к женщинам с упреком, что они живут даром и никого не любят.

- Что же делать, когда не любится? - отвечала Ступина. - Давайте кого любить! Некого любить: нет людей по сердцу.

- Ну да, вот то-то и есть, что вам ``по сердцу`` нужно, - отвечал с неудовольствием Белоярцев.

- А то как же.

- А вы любите по разуму, по долгу, по обязанности.

- По какой это обязанности?

- По весьма простой обязанности. По обязанности теснее соединять людей в наш союз, по обязанности поддерживать наши принципы.

- Так это, Белоярцев, будет служба, а не любовь.

- Ну пускай и служба.

Женщины наотрез отказались от такой службы, и только одна Бертольди говорила, что это надо обсудить.

- А сами вы разве так каждую женщину подряд можете любить? - спросила

Ступина.

- Разумеется, - отвечал Белоярцев.

Ступина сделала презрительную гримаску и замолчала.

Белоярцев дулся несколько дней после этого разговора и высказывал, что во всяком деле ему с часу на час все приходится убеждаться, что его не понимают. В утешение Белоярцева судьба послала одно внешнее обстоятельство.

В один прекрасный день он получил по городской почте письмо, в котором довольно красивым женским почерком было выражено, что слух о женском приюте, основанном им, Белоярцевым, разнесся повсюду и обрадовал не одно угнетенное женское сердце; что имя его будет более драгоценным достоянием истории, чем имена всех людей, величаемых ею героями и спасителями; что с него только начинается новая эпоха для лишенных всех прав и обессиленных воспитанием русских женщин и т.п. - Далее автор письма сообщал, что она девушка, что ей девятнадцатый год, что ее отец рутинист, мать ханжа, а братья бюрократы, что из нее делают куклу, тогда как она чувствует в себе много силы, энергии и желания жить жизнью самостоятельной. Она поясняла, что готова на все, чтобы избавиться от своего тяжелого положения, и просила у Белоярцева совета. В

конце письма был адрес, по которому ответ через горничную автора мог дойти по назначению.

Письмо это было написано по-французски, а как Белоярцев не умел свободно справляться с этим языком, то его читала и переводила Каверина. Ее же Белоярцев просил перевести на французский язык и переписать составленный им ответ. Ответ этот был нарочито велик, полон умных слов и самых курьезных советов.

На письмо Белоярцева отвечали другим письмом, и завязалась переписка, весьма жаркая и весьма занимавшая нашего гражданина. Но наконец ему надоело переписываться с незнакомкой, и он пожелал видеть свою новую обожательницу.

- Надо ее просто вырвать из дома и увезти к нам: других средств я не вижу, - твердил он несколько дней и, наконец, одевшись попроще, отправился в виде лакея по известному адресу, к горничной, через которую происходила переписка.

Незнакомка Белоярцева была дочь одного генерала, жившего в бельэтаже собственного дома, на одной из лучших улиц Петербурга. В этом доме знали о

Белоярцеве и о его заведении по рассказам одного местного Репетилова, привозившего сюда разные новости и, между прочим, рассказывавшего множество самых невероятных чудес о сожительстве граждан.

Из расспросов у дворника Белоярцев узнал, с кем ему приходится иметь дело, и осведомился, каков генерал?

- Генерал ничего, - говорил дворник, - генерал у нас барин добрый.

Он теперь у нас такой: в порядках справедлив, ну, уж а только жа-шь и строг же!

- Строг? - переспросил Белоярцев.

- У-у! и Боже мой! Съесть он готов тебя на этом на самом месте.

Настоящий вот как есть турка. Сейчас тебе готов башку ссечь. - А ты иль дело к нему имеешь? - расспрашивал Белоярцева дворник.

- Нет, я так думал, что лакея им не требуется ли.

- Нет, лакея нам, друг ты милый, не требуется.

``Вот она, на какого черта было наскочил``, - подумал, заворачивая лыжи, Белоярцев и, возвратясь домой не в духе, объявил, что с этою девочкою много очень хлопот можно нажить: что взять ее из дому, конечно, можно, но что после могут выйти истории, весьма невыгодные для общего дела.

- Жаль ее, однако, - говорили женщины.

- Да-с, да ведь лучше одному человеку пропадать, чем рисковать делом, важным для всего человечества, - отвечал Белоярцев.

Лестные для самолюбия Белоярцева письма незнакомки окончательно делали его в своих глазах великим человеком. Он отказался от небезопасного намерения похитить генеральскую дочь и даже перестал отвечать ей на полученные после этого три письма; но задумал сделаться в самом деле наставником и руководителем русских женщин, видящих в нем, по словам незнакомки, свой оплот и защиту.

Белоярцев только думал, как бы за это взяться и с чего бы начать. В это время он, против своего обыкновения, решился прочесть рекомендованную ему кем-то скандалезную книжечку: ``Правда о мужчине и женщине``.

Эта книжечка определила Белоярцеву его призвание и указала ему, что делать. Белоярцев стал толковать о гигиене и, наконец, решился прочесть несколько лекций о физическом воспитании женщин. Эти лекции многим доставили обильный материал для подтруниванья над Белоярцевым. Он было после первой попытки хотел оставить педагогическое поприще, но слушательницы упросили его продолжать, - и он прочел свой полный курс, состоявший из пяти или шести лекций. Бертольди довела до сведения Белоярцева, что ``женщины ждут от него других наук``. Белоярцев купил два вновь вышедшие в русском переводе географические сочинения и заговорил, что намерен читать курс географии для женщин. - Мужчин на своих лекциях Белоярцев терпеть не мог и в крайнем случае допускал уж только самых испытанных граждан, ставящих выше всего общий вывод и направление. Надеялись, что Белоярцев со временем прочтет и курс математики для женщин, и курс логики для женщин; но Белоярцев не оправдал этих надежд. Человеку, не приучившему себя к усидчивому труду, читать, да выбирать, да компилировать - работа скучная. Белоярцев почувствовал это весьма скоро и, забросив свои географические книги, перестал и вспоминать о лекциях. Он опять начал понемножку скучать, но не оказывал большой нетерпимости и частенько даже сознавался в некотором пристрастии к мирским слабостям. Он сам рассказывал, как, бывало, в мире они сойдутся, выпьют безделицу, попоют, поскоромят, посмеются, да и привздохнет, глядя на зевающий и сам себе надоевший народ Дома. Белоярцев в это время уж не боялся даже дискредитоваться. Он до такой степени чувствовал превосходство своего положения, что уже не стеснялся постоянно делать и самого себя и каждое свое действие образцовыми.

Скажет ли кто-нибудь, что ему скучно, Белоярцев сейчас замечает:

``Отчего же мне не скучно?`` У кого-нибудь живот заболит, - Белоярцев сейчас поучает: ``Да, да, болит! вот теперь и болит. Разумеется, что будет болеть, потому что едите без толку. Отчего ж у меня не болит?`` -

Кто-нибудь приедет и расскажет, что нынче на Невском на торцах очень лошади падают; Белоярцев и тут остановит и скажет: ``Падают! Нужно смотреть, чтоб у извозчика лошадь была на острых шипах, так и не упадет. Отчего же у моих извозчиков никогда лошади не падают?``

Белоярцев доходил до самообожания и из-за этого даже часто забывал об обязанностях, лежащих на нем по званию социального реформатора. Хотя он и говорил: ``отчего же мне не скучно?``, но в существе нудился более всех и один раз при общем восклике: ``какая скука! какая скука!`` не ответил:

``отчего же мне не скучно?``, а походил и сказал:

- Да, надо кого-нибудь позвать. Я убедился, что нам их бояться таким образом нечего. В жизни, в принципах мы составляем особое целое, а так, одною наружною стороною, отчего же нам не соприкасаться с ними?.. Я подумаю, и мы, кажется, даже уничтожим декады, а назначим простые дни в неделю, -

это даже будет полезно для пропаганды.

На другой же день после этого разговора Белоярцев пошел погулять и, встречаясь с старыми своими знакомыми по житью в мире, говорил:

- А что вы к нам никогда не завернете? Заходите, пожалуйста.

- Да вы - Бог вас там знает - совсем особенным как-то образом живете и не принимаете старых знакомых, - отвечал мирянин.

- Ах, фуй! Что это вы такое! Полноте, пожалуйста, - останавливал мирянина Белоярцев. - Никаких у нас особенностей нет: живем себе вместе, чтоб дешевле обходилось, да и только. Вы, сделайте милость, заходите. Вот у нас в пятницу собираются, вы и заходите.

Белоярцев, благодушно гуляя, зашел навестить и Райнера. Больной спал, а в его зале за чаем сидели Розанов, Лобачевский, Полинька и Лиза.

- Ситуайэн Белоярцев! - произнес вполголоса Розанов при входе гостя.

Они поздоровались и удовлетворили белоярцевские вопросы о Райнеровом здоровье.

- А что с вами, Дмитрий Петрович? Где вы побываете, что поделываете?

Вы совсем запропастились, - заигрывал с Розановым Белоярцев.

- Всегда на виду, - отвечал Розанов, - занимаюсь прохождением службы; начальством, могу сказать, любим, подчиненных не имею.

- Что же вы к нам никогда?

Розанов посмотрел на него с удивлением и отвечал:

- Помилуйте, зачем же я буду ходить к вам, когда мое присутствие вас стесняет?

Белоярцев несколько смутился и сказал:

- Нет... Это совсем не так, Дмитрий Петрович, я именно против личности вашей ничего не имею, а если я что-нибудь говорил в этом роде, то говорил о несходстве в принципах.

- Каких принципах? - спросил Розанов.

- Ну, мы во многом же не можем с вами согласиться ...

Розанов пожал в недоумении плечами.

- Вы выходите из одних начал, а мы из других...

- Позвольте, пожалуйста: я от вас всегда слыхал одно...

- Ну да, - то было время.

- Вы всегда утверждали, что вы художник и вам нет дела ни до чего вне художества: я вас не оспаривал и никогда не оспариваю. Какое мне дело до ваших принципов?

- Да, да, это все так, но все же ведь все наши недоразумения выходят из-за несходства наших принципов. Мы отрицаем многое, за что стоит...

- Э! Полноте, Белоярцев! Повторяю, что мне нет никакого дела до того, что с вами произошел какой-то куркен-переверкен. Если между нами есть, как вы их называете, недоразумения, так тут ни при чем ваши отрицания. Мой приятель Лобачевский несравненно больший отрицатель, чем все вы; он даже вон отрицает вас самих со всеми вашими хлопотами и всего ждет только от выработки вещества человеческого мозга, но между нами нет же подобных недоразумений. Мы не мешаем друг другу. - Какие там особенные принципы!..

Белоярцев выносил это объяснение с спокойствием, делающим честь его уменью владеть собою, и довел дело до того, что в первую пятницу в Доме было нечто вроде вечерочка. Были тут и граждане, было и несколько мирян. Даже здесь появился и приехавший из Москвы наш давний знакомый Завулонов.

Белоярцев был в самом приятном духе: каждого он приветил, каждому, кем он дорожил хоть каплю, он попал в ноту.

- Вот чем люди прославлялись! - сказал он Завулонову, который рассматривал фотографическую копию с бруниевского ``Медного змея``. -

Хороша идея!

Завулонов молча покряхтывал.

- Родись мы с вами в то время, - начинал Белоярцев, - что бы...

можно сделать?

- Все равно вас бы тогда не оценили, - подсказывала Бертольди, не отличавшаяся от Белоярцева во всех подобных случаях.

- Ну и что ж такое? - говорил Белоярцев в другом месте, защищая какого-то мелкого газетного сотрудника, побиваемого маленьким путейским офицером. - Можно и сто раз смешнее написать, но что же в этом за цель? Он, например, написал: ``свинья в ермолке``, и смешно очень, а я напишу:

``собака во фраке``, и будет еще смешнее. Вот вам и весь ваш Гоголь; вот и весь его юмор!

Через несколько минут не менее резкий приговор был высказан и о

Шекспире.

- А черт его знает; может быть, он был дурак.

- Шекспир дурак!

- Ну да, нужных мыслей у него нет. - Про героев сочинял, что такое?

- Шекспир дурак! - вскрикивал, весь побагровев, путейский офицер.

- Очень может быть. В Отелле, там какую-то бычачью ревность изобразил... Может быть, это и дорого стоит... А что он человек бесполезный и ничтожный - это факт.

- Шекспир?

- Ну Шекспир же-с, Шекспир.

Вечер, впрочем, шел совсем без особых гражданских онеров. Только

Бертольди, когда кто-нибудь из мирян, прощаясь, протягивал ей руку, спрашивала:

- Зачем это?

Глава четырнадцатая. НАЧАЛО КОНЦА

Райнер выздоровел и в первый раз выехал к Евгении Петровне. Он встретил там Лизу, Полиньку Калистратову и Помаду. Появление последнего несказанно его удивило. Помада приехал из Москвы только несколько часов и прежде всего отправился к Лизе. Лизы он не застал дома и приехал к Евгении Петровне, а вещи его оставил у себя Белоярцев, который встретил его необыкновенно приветливо и радушно, пригласил погостить у них. Белоярцев в это время хотя и перестал почти совсем бояться Лизы и даже опять самым искренним образом желал, чтобы ее не было в Доме, но, с одной стороны, ему хотелось, пригласив

Помаду, показать Лизе свое доброжелательство и поворот к простоте, а с другой - непрезентабельная фигура застенчивого и неладного Помады давала ему возможность погулять за глаза на его счет и показать гражданам, что вот-де у нашей умницы какие друзья.

Лиза поняла это и говорила Помаде, что он напрасно принял белоярцевское приглашение, она находила, что лучше бы ему остановиться у Вязмитиновых, где его знают и любят.

- А вы, Лизавета Егоровна, уж и знать меня не хотите разве? - отвечал с кротким упреком Помада.

Лизе невозможно было разъяснить ему своих соображений.

Помада очень мало изменился в Москве. По крайней ветхости всего его костюма можно было безошибочно полагать, что житье его было не сахарное. О

службе своей он разговаривал неохотно и только несколько раз принимался рассказывать, что долги свои он уплатил все до копеечки.

- Я бы давно был здесь, - говорил он, - но все должишки были.

- Зачем же вы приехали? - спрашивали его.

- Так, повидаться захотелось.

- И надолго к нам?

- Денька два пробуду, - отвечал Помада.

В этот день Помада обедал у Вязмитиновых и тотчас же после стола поехал к Розанову, обещаясь к вечеру вернуться, но не вернулся. Вечером к

Вязмитиновым заехал Розанов и крайне удивился, когда ему сказали о внезапном приезде Помады: Помада у него не был. У Вязмитиновых его ждали до полуночи и не дождались. Лиза поехала на розановских лошадях к себе и прислала оттуда сказать, что Помады и там нет.

- Сирена какая-нибудь похитила, - говорил утром Белоярцев.

На другое утро Помада явился к Розанову. Он был по обыкновению сердечен и тепел, но Розанову показалось, что он как-то неспокоен и рассеян. Только о

Лизе он расспрашивал со вниманием, а ни город, ни положение всех других известных ему здесь лиц не обращали на себя никакого его внимания.

- Что ты такой странный? - спрашивал его Розанов.

- Я, брат, давно такой.

- Где же ты ночевал?

- Тут у меня родственник есть.

- Откуда у тебя родственник взялся?

- Давно... всегда был тут дядя... у него ночевал.

Этот день и другой затем Помада или пребывал у Вязмитиновых, или уезжал к дяде. У Вязмитиновых он впадал в самую детскую веселость, целовал ручки

Женни и Лизы, обнимал Абрамовну, целовал Розанова и даже ни с того ни с сего плакал.

- Что это ты, Помада? - спрашивал его Розанов.

- Что? Так, Бог его знает, детские годы... старое все как-то припомнил, и скучно расстаться с вами.

Чем его более ласкали здесь, тем он становился расстроеннее и тем чаще у него просились на глаза слезы. Вещи свои, заключающиеся в давно известном нам ранце, он еще с вечера перевез к Розанову и от него хотел завтра уехать.

- Увидимся еще завтра? - спрашивала его Женни. - Поезд идет в Москву в двенадцать часов.

- Нет, Евгения Петровна, я завтра у дяди буду.

Никак нельзя было уговорить его, чтобы он завтра показался. Прощаясь у

Вязмитиновых со всеми, он расцеловал руки Женни и вдруг поклонился ей в ноги.

- Что вы! что вы делаете? Что с вами, Юстин Феликсович? - спрашивала

Женни.

- Так... расстроился, - тихо произнес Помада и, вдруг изменив тон, подошел спокойною, твердою поступью к Лизе.

- Я вам много надоедал, - начал он тихо и ровно. - Я помню каждое ваше слово. Мне без вас было скучно. Ах, если бы вы знали, как скучно! Не сердитесь, что я приезжал повидаться с вами.

Лиза подала ему обе руки.

- Прощайте! - пролепетал Помада и, припав к руке Лизы, зарыдал как ребенок.

- Живите с нами, - сказала ему сквозь слезы Лиза.

- Нет, друг мой, - Помада улыбнулся и сказал: - можно вас назвать

``другом``?

Лиза отвечала утвердительным движением головы.

- Нет, друг мой, мне с вами нельзя жить. Я так долго жил без всякой определенной цели. Теперь мне легко. Это только так кажется, что я расстроен, а я в самом деле очень, очень спокоен.

- Что с ним такое? - говорила Лиза, обращаясь к Розанову и Женни.

- Ну вот! Ах вы, Лизавета Егоровна! - воскликнул Помада сквозь грустную улыбку. - Ну скажите, ну что я за человек такой? Пока я скучал да томился, никто над этим не удивлялся, а когда я, наконец, спокоен, это всем удивительно. На свою дорогу напал: вот и все.

Приехав к Розанову, Помада попросил его дать ему бумаги и тотчас же сел писать. Он окончил свое писание далеко за полночь, а в восемь часов утра стоял перед Розановым во всем дорожном облачении.

- Куда ты так рано? - спросил его, просыпаясь, доктор.

- Прощай, мне пора.

- Да напейся же чаю.

- Нет, пора.

- Ведь до двенадцати часов еще долго.

- Нет пора, пора: прощай, брат Дмитрий.

- Постой же, лошадей запрягут.

Розанов крикнул человека и велел скорее запрячь лошадей, а сам наскоро одеваться.

- Ты что хочешь делать?

- Проводить тебя хочу.

- Нет! Бога ради, не надо, не надо этого! Ни лошадей твоих не надо, ни ты меня не провожай.

Розанов остановился, выпялив на него глаза.

- Прощай! Вот это письмо передай, только не по почте. Я не знаю адреса, а Красин его знает. Передай и оставайся.

- Да что же это такое за мистификация! Куда ты едешь, Помада? Ты не в

Москву едешь.

- Будь же умен и деликатен: простимся, и оставь меня.

С этими словами Помада поцеловал Розанова и быстро вышел.

- Живи! - крикнул он ему из-за двери, взял первого извозчика и поехал.

Глава пятнадцатая. МЕХАНИКИ

Письмо, оставленное Помадою в руках Розанова, было надписано сестре

Мечниковой, Агате. Розанов положил это письмо в карман и около десяти часов того же утра завез его Райнеру, а при этом рассказал и странности, обнаруженные Помадою при его отъезде.

- Да, все это странно, очень странно, - говорил Райнер, - но погодите, у меня есть некоторые догадки... С этой девушкой делают что-нибудь очень скверное.

Райнер взял письмо и обещался доставить его сам. Вечером Розанов, встретив его у Вязмитиновых и улучив минуту, когда остались одни, спросил:

- Ну, что ваши догадки?

- Оправдались.

- Что же с этой девушкой?

- Очень нехорошо. О Боже мой! если б вы знали, какие есть мерзавцы на свете!

- Очень знаю.

- Нет, не знаете.

- Помилуйте, на земле четвертый десяток начинаю жить.

- Нет, ни на какой земле не встречал я таких мерзавцев, как здесь.

- Болотные, - подсказал Розанов.

После этого разговора, при котором Райнер казался несколько взволнованным, его против обыкновения не было видно около недели, и он очень плохо мог рассказать, где он все это время исчезал и чем занимался.

Расскажем, что делал в течение этого времени Райнер. Тотчас, расставшись с Розановым, он отправился с письмом Помады в Болотную улицу и, обойдя с бесполезными расспросами несколько печальных домов этой улицы, наконец нашел квартиру Агаты.

- Пожалуйте, пожалуйте за мной, - трещала ему кривая грязная баба, идя впереди его по темному вонючему коридорчику с неровным полом, заставленным ведрами, корытами, лоханками и всякой нечистью. - Они давно уж совсем собрамшись; давно ждут вас.

- Приехали за вами! - крикнула баба, отворив дверь в небольшой чуланчик, оклеенный засаленными бумажками.

К двери быстро подскочила Агата. Она много изменилась в течение того времени, как Райнер не видал ее: лицо ее позеленело и немного отекло, глаза сделались еще больше, фигура сильно испортилась в талии. Агата была беременна, и беременности ее шел седьмой месяц. Белоярцев давно рассказывал это; теперь Райнер видел это своими глазами. Беременность Агаты была очевидна, несмотря на то, что бедная женщина встретила Райнера в дорожном платье. На ней был надет шерстяной линючий ватошник и сверху драповый бурнус, под которым был поддет большой ковровый платок; другой такой же платок лежал у нее на голове. При входе Райнера она тотчас начала связывать концы этого платка у себя за спиною и торопливо произнесла:

- Вот как! Так это вы за мною, monsieur Райнер?

- Я к вам, а не за вами. Вот вам письмо.

- От кого это? - спросила Агата и, поспешно разорвав конверт, пробежала коротенькую записочку.

- Что это значит? - спросила она, бледнея.

- Не знаю, - отвечал Райнер.

Агата передала ему записку:

``Я вас не могу взять с собою, - писал Помада, - я уезжаю один. Я вам хотел это сказать еще вчера, когда виделись у # 7, но это было невозможно, и это было бесполезно в присутствии # 11. В вашем положении вы не можете вынесть предприятия, за которое беретесь, и взять вас на него было бы подлостью, и притом подлостью бесполезною и для вас и для дела. Видеться с вами я не мог, не зная вашего адреса и будучи обязан не знать его. Я решился вас обмануть и оставить. Я все это изложил в письме к лицам, которые должны знать это дело, и беру всю ответственность на себя. Вас никто не упрекнет ни в трусости, ни в бесхарактерности, и все честные люди, которых я знаю по нашему делу, вполне порадуются, если вы откажетесь от своих намерений.

Поверьте, что они вам будут не под силу. Вспомните, что вы ведь русская.

Зачем вам быть с нами? Примите мой совет: успокойтесь; будьте русскою женщиною и посмотрите, не верно ли то, что стране вашей нужны прежде всего хорошие матери, без которых трудно ждать хороших людей``. Подписано:

``Гижицкий``.

- Вы хотели ехать в Польшу? - спросил Райнер, возвращая Агате письмо

Помады, подписанное чужою фамилиею.

- Ну да, я должна была сегодня ехать с Гижицким. Видите, у меня все готово, - отвечала Агата, указывая на лежавший посреди комнаты крошечный чемоданчик и связок в кашемировом платке

- Что ж вы там хотели делать?

- Ходить за больными.

- Да вы разве полька?

- Нет, не полька.

- Ну, сочувствуете польскому делу: аристократическому делу?

- Ах Боже мой! Боже мой! что только они со мною делают! - произнесла вместо ответа Агата и, опустившись на стул, поникла головою и заплакала. -

То уговаривают, то оставляют опять на эту муку в этой проклятой конуре, -

говорила она, раздражаясь и нервно всхлипывая.

По коридору и за стенами конуры со всех сторон слышались человеческие шаги и то любопытный шепот, то сдержанный сиплый смех.

- Перестаньте говорить о таких вещах, - тихо проговорил по-английски

Райнер.

- Что мне беречь! Мне нечего терять и нечего бояться. Пусть будет все самое гадкое. Я очень рада буду, - отвечала по-русски и самым громким, нервным голосом Агата.

Райнер постоял несколько секунд молча и, еще понизив голос, опять по-английски сказал ей:

- Поберегите же других, которым может повредить ваша неосторожность.

Девушка, прислонясь лбом к стенке дивана, старалась душить свои рыдания, но спустя пару минут быстро откинула голову и, взглянув на Райнера покрасневшими глазами, сказала:

- Выйдите от меня, сделайте милость! Оставьте меня со всякими своими советами и нравоучениями.

Райнер взял с чемодана свою шляпу и стал молча надевать калоши, стараясь не давать пищи возрастающему раздражению Агаты.

- Фразеры гнусные! - проговорила она вслух, запирая на крючок свою дверь тотчас за Райнеровой спиной. Райнера нимало не оскорбили эти обидные слова: сердце его было полно жалости к несчастной девушке и презрения к людям, желавшим сунуть ее куда попало для того только, чтобы спустить с глаз.

Райнер понимал, что Агату ничто особенное не тянуло в Польшу, но что ее склонили к этому, пользуясь ее печальным положением. Он вышел за ворота грязного двора, постоял несколько минут и пошел, куда вели его возникавшие соображения.

Через час Райнер вошел в комнату Красина, застав гражданина готовящимся выйти из дома. Они поздоровались.

- Красин, перестали ли вы думать, что я шпион? - спросил ex abruptio

(Напрямик (лат.)) Райнер.

- О, конечно, как вам не стыдно и говорить об этом! - отвечал Красин.

- Мне нужно во что бы то ни стало видеть здешнего комиссара революционного польского правительства: помогите мне в этом.

- Но... позвольте, Райнер... почему вы думаете, что я могу вам помочь в этом?

- Я это знаю.

- Ошибаетесь.

- Я это достоверно знаю: # 7 третьего дня виделся с # 11.

- Вы хотите идти в восстание?

- Да, - тихо отвечал Райнер.

Красин подумал и походил по комнате.

- Я тоже имею это намерение, - сказал он, остановясь перед Райнером, и начал качаться на своих высоких каблуках. - Но, вы знаете, в польской организации можно знать очень многих ниже себя, а старше себя только того, от кого вы получили свою номинацию, а я еще не имею номинации. То есть я мог бы ее иметь, но она мне пока еще не нужна.

- Укажите же мне хоть кого-нибудь, - упрашивал Райнер.

- Не могу, батюшка. Вы напишите, что вам нужно, я поищу случая передать; но указать, извините, никого не могу. Сам не знаю.

Райнер сел к столику и взял четвертку писчей бумаги.

- Пишите без излишней скромности: если вы будете бояться их, они вам не поверят.

Райнер писал: ``Я, швейцарский подданный Вильгельм Райнер, желаю идти в польское народное восстание и прошу дать мне возможность видеться с кем-нибудь из петербургских агентов революционной организации``. Засим следовала полная подпись и полный адрес.

- Постараюсь передать, - сказал Красин.

На другой день, часу в восьмом вечера, Афимья подала Райнеру карточку, на которой было написано:

``Коллежский советник Иван Венедиктович Петровский``. Райнер попросил г. Петровского. Это был человек лет тридцати пяти, блондин, с чисто выбритым благонамеренным лицом и со всеми приемами благонамереннейшего департаментского начальника отделения. Мундирный фрак, в котором Петровский предстал Райнеру, и анненский крест в петлице усиливали это сходство еще более.

- Я имею честь видеть господина Райнера? - начал мягким, вкрадчивым голосом Петровский. Райнер дал гостю надлежащий ответ, усадил его в спокойном кресле своего кабинета и спросил, чему он обязан его посещением.

- Вашей записочке, - отвечал коллежский советник, вынимая из бумаги записку, отданную Райнером Красину. - А вот не угодно ли вам будет, -

продолжал он спустя немного, - взглянуть на другую бумажку.

Петровский положил перед Райнером тонкий листок величиною с листки, употребляемые для телеграфических депеш. Это была номинация г. Петровского агентом революционного правительства. На левом углу бумаги была круглая голубая печать Rzadu Narodowego (Национального правительства (польск.)).

Райнер немного смешался и, торопливо пробежав бумагу, взглянул на двери:

Петровский смотрел на него совершенно спокойно. Не торопясь, он принял из рук Райнера его записку и вместе с своею номинацией опять положил их в бумажник.

- Я беру вашу записку, чтобы возвратить ее тому, от кого она получена.

Райнер молча поклонился.

- Чем же прикажете служить? - тихо спросил коллежский советник. - Вы ведь не имеете желания идти в восстание: мы знаем, что это с вашей стороны был только предлог, чтобы видеть комиссара. Я сам не знаю комиссара, но уверяю вас, что он ни вас, ни кого принять не может. Что вам угодно доверить, вы можете, не опасаясь, сообщить мне.

Это начало еще более способствовало Райнерову замешательству, но он оправился и с полною откровенностью рассказал революционному агенту, что под видом сочувствия польскому делу им навязывают девушку в таком положении, в котором женщина не может скитаться по лесам и болотам, а имеет всякое право на человеческое снисхождение.

- Если вы отправите ее, - прибавил Райнер, - то тысячи людей об этом будут знать; и это не будет выгодно для вашей репутации.

- Совершенно так, совершенно так, - подтверждал коллежский советник, пошевеливая анненским крестом. - Я был поражен вчера этим известием, и будьте уверены, что эта девица никогда не будет в восстании. Ей еще вчера послано небольшое вспоможение за беспокойство, которому она подверглась, и вы за нее не беспокойтесь. - Мы ведь в людях не нуждаемся, - сказал он с снисходительной улыбкой и, тотчас же приняв тон благородно негодующий, добавил: - а это нас подвели эти благородные русские друзья Польши. -

Конечно, - начал он после короткой паузы, - в нашем положении здесь мы должны молчать и терпеть, но эта почтенная партия может быть уверена, что ее серьезные занятия не останутся тайною для истории.

- Чем вы думаете испугать их! - с горькой улыбкой проговорил Райнер.

- Чем можем.

- Что им суд истории, когда они сами уверены, что лгут себе и людям, и все-таки ничем не стесняются.

- Они полагают, что целый свет так же легко обманывать, как они обманывают своим социализмом полсотни каких-нибудь юбок.

Петровский сделал тонкую департаментскую улыбку и сказал:

- Да, на русской земле выросли социалисты, достойные полнейшего удивления.

- Какие ж это социалисты! - вскричал Райнер.

- Ну, фурьеристы.

- Это... просто...

- Дрянь, - горячо сорвал Петровский.

- Н...нет, игра в лошадки, маскарад, в котором интригуют для забавы.

Конечно, они... иногда... пользуются увлечениями...

- И все во имя теории! Нет, Бог с ними, и с их умными теориями, и с их сочувствием. Мы ни в чем от них не нуждаемся и будем очень рады как можно скорее освободиться от их внимания. Наше дело, - продолжал Петровский, не сводя глаз с Райнера, - добыть нашим бедным хлопкам землю, разделить ее по-братски, - и пусть тогда будет народная воля.

Райнер посмотрел на коллежского советника во все глаза.

- Прощайте, господин Райнер, очень рад, что имел случай познакомиться с таким благородным человеком, как вы.

- Какую вы новую мысль дали мне о польском движении! Я его никогда так не рассматривал, и, признаюсь, его так никто не рассматривает.

Коллежский советник улыбнулся и проговорил:

- Что ж нам делать! - и простился с Райнером.

Петровского, как только он вышел на улицу, встретил молодой человек, которому коллежский советник отдал свой бумажник с номинациею и другими бумагами. Тут же они обменялись несколькими словами и пошли в разные стороны. У первого угла Петровский взял извозчика и велел ехать в немецкий клуб.

Глава шестнадцатая. НЕОЖИДАННЫЙ ОБОРОТ

Агата осталась в Петербурге. С помощью денег, полученных его в запечатанном конверте через человека, который встретил ее на улице и скрылся прежде, чем она успела сломать печать, бедная девушка наняла себе уютную коморочку у бабушки-голландки и жила, совершенно пропав для всего света.

Она ждала времени своего разрешения и старалась всячески гнать от себя всякую мысль о будущем. Райнер пытался отыскать ее, чтобы по крайней мере утешить обещанием достать работу, но Агата спряталась так тщательно, что поиски Райнера остались напрасными.

В Доме Согласия все шло по-прежнему, только Белоярцев все более заявлял себя доступным миру и мирянам. В один вечер, занимаясь набивкою чучела зайца, которого застрелила какая-то его знакомая мирянка, он даже выразил насчет утилитарности такое мнение, что ``полезно все то, что никому не вредно и может доставлять удовольствие``. - Тут же он как-то припомнил несколько знакомых и между прочим сказал:

- Вот и Райнер выздоровел, везде бывает, а к нам и глаз не кажет. - А

я полагаю, что теперь мы бы без всякого риска могли предложить ему жить с нами.

Мысль эта была выражена Белоярцевым ввиду совершенного истощения занятого фонда: Белоярцев давненько начал подумывать, как бы сложить некоторые неприятные обязанности на чужие плечи, и плечи Райнера представлялись ему весьма удобными для этой перекладки. Женщины и самый

Прорвич удивительно обрадовались мысли, выраженной Белоярцевым насчет

Райнера, и пристали к Лизе, чтобы она немедленно же уговорила его переходить в Дом. Просьба эта отвечала личным желаниям Лизы, и она на нее дала свое согласие.

- Пойдет ли только теперь к нам Райнер? усомнилась Ступина. - Он, верно, обижен.

Но это сомнение было опровергнуто всеми.

- Райнер не такой человек, чтобы подчиняться личностям, - утвердила

Лиза, приставая к голосам, не разделявшим опасений Ступиной.

На другой день Лиза поехала к Вязмитиновой.

Лиза вообще в последнее время редкий день не бывала у Женни, где собирались все известные нам лица: Полинька, Розанов, Райнер и Лиза. Здесь они проводили время довольно не скучно и вовсе не обращали внимания на являвшегося букою Николая Степановича.

К великому удивлению Лизы, полагавшей, что она знает Райнера, как самое себя, он, выслушав ее рассказ о предложении, сделанном вчера Белоярцевым, только насмешливо улыбнулся.

- Что значит эта острая гримаса? - спросила его недовольная Лиза.

- То, что господин Белоярцев очень плохо меня понимает.

- И что же дальше?

- Дальше очень просто: я не стану жить с ним.

- Можно полюбопытствовать, почему?

- Потому, Лизавета Егоровна, что он в моих глазах человек вовсе негодный для такого дела, за которым некогда собирались мы.

- То есть собирались и вы?

- Да, и я, и вы, и многие другие. Женщины в особенности.

- Так вы в некоторых верите же?

- Верю. Я верю в себя, в вас. В вас я очень верю, верю и в других, особенно в женщин. Их самая пылкость и увлечение говорит если не за их твердость, то за их чистосердечность. А такие господа, как Красин, как

Белоярцев, как множество им подобных... Помилуйте, разве с такими людьми можно куда-нибудь идти!

- Некуда?

- Совершенно некуда.

- Так что же, по-вашему, теперь: бросить дело?

Райнер пожал плечами.

- Это как-то мало походит на все то, что вы говорил мне во время вашей болезни.

- Я ничего не делаю, Лизавета Егоровна, без причины. Дело это, как вы его называете, выходит вовсе не дело. По милости всякого шутовства и лжи оно сделалось общим посмешищем.

- Так спасайте его!

Райнер опять пожал плечами и сказал:

- Испорченного вконец нельзя исправить, Лизавета Егоровна. Я вам говорю, что при внутренней безладице всего, что у вас делается, вас преследует всеобщая насмешка. Это погибель.

- Ничтожная людская насмешка!

- Насмешка не ничтожна, если она основательна.

- Мне кажется, что все это родится в вашем воображении, - сказала, постояв молча, Лиза.

- Нет, к несчастию, не в моем воображении. Вы, Лизавета Егоровна, далеко не знаете всего, что очень многим давно известно.

- Что же, по-вашему, нужно делать? - спросила Лиза опять после долгой паузы.

- Я не знаю. Если есть средства начинать снова на иных, простых началах, так начинать. - Когда я говорил с вами больной, я именно это разумел.

- Ну, начинайте.

- Средств нет, Лизавета Егоровна. Нужны люди и нужны деньги, а у нас ни того, ни другого.

- Так клином земля русская и сошлась для нас!

- Мы, Лизавета Егоровна, русской земли не знаем, и она нас не знает.

Может быть, на ней есть и всякие люди, да с нами нет таких, какие нам нужны.

- Вы же сами признаете искренность за нашими женщинами.

- Да средств, средств нет, Лизавета Егоровна! Ничего начинать вновь при таких обстоятельствах невозможно.

- И вы решились все оставить?

- Не я, а само дело показывает вам, что вы должны его оставить.

- И жить по-старому?

- И эту историю тянуть дальше невозможно. Все это неминуемо должно будет рассыпаться само собою при таких учредителях.

- Ну, идите же к нам: ваше участие в деле может его поправить.

- Не может, не может, Лизавета Егоровна, и я не желаю вмешиваться ни во что.

- Пусть все погибнет?

- Пусть погибнет, и чем скорее, тем лучше.

- Это говорите вы, Райнер!

- Я, Райнер.

- Социалист!

- Я, социалист Райнер, я, Лизавета Егоровна, от всей души желаю, чтобы так или иначе скорее уничтожилась жалкая смешная попытка, профанирующая учение, в которое я верю. Я, социалист Райнер, буду рад, когда в Петербурге не будет Дома Согласия. Я благословлю тот час, когда эта безобразная, эгоистичная и безнравственная куча самозванцев разойдется и не станет мотаться на людских глазах.

Лиза стояла молча.

- Поймите же, Лизавета Егоровна, что я не могу, я не в силах видеть этих ничтожных людей, этих самозванцев, по милости которых в человеческом обществе бесчестятся и предаются позору и посмеянию принципы, в которых я вырос и за которые готов сто раз отдать всю свою кровь по капле.

- Понимаю, - тихо и презрительно произнесла Лиза.

Оба они стояли молча у окна пустой залы Вязмитиновых.

- Вы сами скоро убедитесь, - начал Райнер, - что...

- Все социалисты вздор и чепуха, - подсказала Лиза.

- Зачем же подсказывать не то, что человек хотел сказать?

- Что же? Вы человек, которому я верила, с которым мы во всем согласились, с которым... даже думала никогда не расставаться...

- Позвольте: из-за чего же нам расставаться?

- И вы вот что вышли! Трусить, идти на попятный двор и, наконец, желать всякого зла социализму! - перебила его Лиза.

- Не социализму, а... вздорам, которые во имя его затеяны пустыми людьми.

- Где же ваше снисхождение к людям? Где же то всепрощение, о котором вы так красно говорили?

- Вы злоупотребляете словами, Лизавета Егоровна, - отвечал, покраснев, Райнер.

- А вы делаете еще хуже. Вы злоупотребляете...

- Чем-с?

- Доверием.

Райнер вспыхнул и тотчас же побледнел как полотно.

- И это человек, которому... На котором... с которым я думала...

- Но Бога ради: ведь вы же видите, что ничего нельзя делать! -

воскликнул Райнер.

- Тому, у кого коротка воля и кто мало дорожит доверием к своим словам.

Райнер хотел что-то отвечать, но слово застряло у него в горле.

- А как красно вы умели рассказывать! - продолжала Лиза. - Трудно было думать, что у вас меньше решимости и мужества, чем у Белоярцева.

- Вы пользуетесь правами вашего пола, - отвечал, весь дрожа, Райнер.

- Вы меня нестерпимо обижаете, с тем чтобы возбудить во мне ложную гордость и заставить действовать против моих убеждений. Этого еще никому не удавалось.

В ответ на эту тираду Лиза сделала несколько шагов на середину комнаты и, окинув Райнера уничтожающим взглядом, тихо выговорила:

- Безысходных положений нет, monsieur Райнер.

Через четверть часа она уехала от Вязмитиновой, не простясь с Райнером, который оставался неподвижно у того окна, у которого происходил разговор.

- Что тут у вас было? - спрашивала Райнера

Евгения Петровна, удивленная внезапным отъездом Лизы. Райнер уклончиво отделался от ответа и уехал домой.

- Ну что, Бахарева? - встретили Лизу вопросом женщины Дома Согласия.

- Райнер не будет жить с нами.

- Отчего же это? - осведомился баском Белоярцев. - Манерничает! Ну, я к нему схожу завтра.

- Да, сходите теперь; покланяйтесь хорошенько: это и идет к вам, -

ответила Лиза.

Глава семнадцатая. И СЫРЫЕ ДРОВА ЗАГОРАЮТСЯ

Три дня, непосредственно следовавшие за этим разговором, имеют большое право на наше внимание.

В течение этих трех дней Райнер не видался с Лизою. Каждый вечер он приходил к Женни часом ранее обыкновенного и при первых приветствиях очень внимательно прислушивался, не отзовется ли из спальни хозяйки другой знакомый голос, не покажется ли в дверях Лизина фигура. Лизы не было. Она не только не выезжала из дома, но даже не выходила из своей комнаты и ни с кем не говорила. В эти же дни Николай Степанович Вязмитинов получил командировку, взял подорожную и собирался через несколько дней уехать месяца на два из Петербурга, и, наконец, в один из этих дней Красин обронил на улице свой бумажник, о котором очень сожалел, но не хотел объявить ни в газетах, ни в квартале и даже вдруг вовсе перестал говорить о нем.

Вечером последнего из этих трех дней Женни сидела у печки, топившейся в ее спальне. На коленях она держала младшего своего ребенка и, шутя, говорила ему, как он будет жить и расти. Няня Абрамовна сидела на кресле и сладко позевывала.

- Будем красавицы, умницы, добрые, будут нас любить, много, много будут нас любить, - говорила Евгения Петровна с расстановкой, заставляя ребенка ласкать самого себя по щечкам собственными ручонками.

- Гадай, гадай, дитятко, - произнесла в ответ ей старуха.

- Да уж угадаем, уж угадаем, - шутила Женни, целуя девочку.

- А на мой згад, как фараон-царь мальчиков побивал, так теперь следует выдать закон, чтоб побивали девочек.

- За что это нас убивать? за что убивать нас? - относилась Женни к ребенку.

- А за то, что нынче девки не в моде. Право, посмотришь, свет-то навыворот пошел. Бывало, в домах ли где, в собраниях ли каких, видишь, все-то кавалеры с девушками, с барышнями, а барышни с кавалерами, и таково-то славно, таково-то весело и пристойно. Парка парку себе отыскивает.

А нынче уж нет! Все пошло как-то таранты на вон. Все мужчины, как идолы какие оглашенные, все только около замужних женщин так и вертятся, так и кривляются, как пауки; а те тоже чи-чи-чи! да га-га-га! Сами на шею и вешаются.

Женни засмеялась.

- Гадостницы, - проговорила Абрамовна.

Кто-то позвонил у дверей. Абрамовна встала и отперла. Вошел Райнер.

- Идите сюда, Василий Иванович, здесь печечка топится.

- Вы одне? - спросил, тихо входя, Райнер.

- Вот с няней да с дочерью беседую. Садитесь вы к нам.

- Я думал, что Николай Степанович здесь.

- Нет; его нет совсем дома. Он уезжает в конце этой недели. Все ездит теперь к своему начальнику. Лизы вы не видали?

- Нет, не видал.

- Хотите, сейчас ее выпишем?

- Как вам угодно

- Вам как угодно?

Райнер слегка покраснел, а Женни зажгла свечечку и написала несколько строчек к Лизе.

- Няня, милая! возьми извозчика, прокатайся, - сказала она Абрамовне.

- Куда это, матушка?

- Привези Лизу.

- Это в вертеп-то ехать!

Райнер и Женни засмеялись.

- Ну давай, давай съезжу, - отвечала старуха, через десять минут оделась и отправилась в вертеп.

В это время, шагах в тридцати не доходя дома, где жили Вязмитиновы, на тротуаре стоял Розанов с каким-то мещанином в калмыцком тулупе.

- Уморительный маскарад! - говорил Розанов тулупу.

- Именно уморительный, потому что умариваешься, как черт, - отвечал тулуп.

- И долго вы еще здесь проиграете?

- Нет: птица сейчас юркнула куда-то сюда. Сейчас вынырнет, а дома там его ждут.

- Да что это, вор, что ли?

- Какой вор! Иностранец по политическому делу: этих ловить нетрудно.

- А кто такой, если можно?

- Райнер какой-то.

- Черт его знает, не знаю, - отвечал Розанов и, пожав руку переодетого в тулуп, пошел, не торопясь, по улице и скрылся в воротах дома, где жили Вязмитиновы.

Райнер преспокойно сидел с Евгенией Петровной у печки в ее спальне, и они не заметили, как к ним через детскую вошел Розанов, поднявшийся по черной лестнице. Войдя в спальню, Розанов торопливо пожал руку хозяйки и, тронув слегка за плечо Райнера, поманил его за собою в гостиную.

- Вас сейчас схватят, - сказал он без всяких обиняков и в сильном волнении.

- Меня? Кто меня схватит? - спросил, бледнея, Райнер.

- Известно, кто берет: полиция. Что вы сделали в это время, за что вас могут преследовать?

- Я, право, не знаю, - начал было Райнер, но тотчас же ударил себя в лоб и сказал: - ах Боже мой! верно, эта бумага, которую я писал к полякам.

Он вкратце рассказал известную нам историю, поскольку она относилась к нему.

Подозрения его были верны: его выдавала известная нам записка, представленная в полицейский квартал городовым, поднявшим бумажник Красина.

- Кончено: спасенья нет, - произнес Розанов.

- Господи! к счастию, вы так неосторожно говорили, что я поневоле все слышала, - сказала, входя в гостиную, Вязмитинова. - Говорите, в чем дело, может быть, что-нибудь придумаем.

- Нечего придумывать, когда полиция следит его по пятам и у вашего дома люди.

- Боже мой! Я поеду, отыщу моего мужа, а вы подождите здесь. Я буду просить мужа сделать все, что можно.

Розанов махнул рукой.

- Муж ваш не может ничего сделать, да и не станет ничего делать. Кто возьмет на себя такие хлопоты? Это не о месте по службе попросить.

Над дверью громко раздался звонок и, жалобно звеня, закачался на дрожащей пружине. Розанов и Женни остолбенели. Райнер встал совершенно спокойный и поправил свои длинные русые волосы.

- Муж! - прошептала Женни.

- Полиция! - произнес еще тише Розанов.

- Бегите задним ходом, - захлебываясь, прошептала

Женни и, посадив на кушетку ребенка, дернула Райнера за руку в свою спальню.

- Невозможно! - остановил их Розанов, - там ваши люди: вы его не спасете, а всех запутаете.

Ребенок, оставленный на диване в пустой гостиной, заплакал, а над дверью раздался второй звонок вдвое громче прежнего. За детскою послышались шаги горничной.

- Сюда! - кликнула Женни и, схватив Райнера за рукав, толкнула его за драпировку, закрывавшую ее кровать.

Девушка в то же мгновение пробежала через спальню и отперла дверь, над которою в это мгновение раздался уже третий звонок. Розанов и Женни ни живы ни мертвы стояли в спальне.

- Что это ты, матушка, ребенка-то одного бросила? - кропотливо говорила, входя, Абрамовна.

- Так это ты, няня?

- Что такое я, сударыня?

- Звонила?

- Да я же, я, вот видишь.

- А мы думали... что ты по черной лестнице войдешь.

- Нос там теперь расшибить.

Евгения Петровна немножко оправилась и взяла ребенка.

- Не поехала, - сказала няня, входя и протягивая руки за ребенком.

Женни вспомнила, что няня ездила за Лизой.

- Не поехала? - переспросила она ее. - Отчего же она не поехала?

- А не поехала, да вот тебе и только. Знаешь, чай, у ней сказ короток.

Женни была как на ножах. Мало того, что каждую минуту за драпировку ее спальни могли войти горничная или Абрамовна, туда мог войти муж, которого она ожидала беспрестанно. Женни вертелась около опущенных занавесок драпировки и понимала, что, во-первых, ее караульное положение здесь неестественно, а во-вторых, она не знала, что делать, если горничная или няня подойдет к ней и попросит ее дать дорогу за драпировку.

Бедная женщина стояла, держа палец одной руки у рта, а другою удерживая крепко стучавшее сердце.

- Что нам делать? - шепнула она Розанову.

Тот пожал плечами и поникнул головою в совершенном недоумении.

Вязмитинова неслышными шагами подвинулась за занавеску, и через полминуты Розанов услыхал, как щелкнул замок в ее ванной. Вслед за тем Женни выскочила, как бы преследуемая страшным привидением, схватила со стола свечу и побежала через зал и гостиную в кабинет мужа. Во все это время она судорожно совала что-то в карман своего платья и, остановясь у мужниного письменного стола, что-то уронила на пол. Розанов нагнулся и поднял ключ.

Женни села и оперлась обоими локтями на письменный стол. Голова ее шаталась от тяжелого дыхания.

- Дайте мне воды, - прошептала она Розанову.

Доктор налил ей стакан воды. Она выпила полстакана и вопросительно посмотрела на Розанова.

- Возьмите ключ, - сказал он ей тихо.

Евгения Петровна схватила ключ, дрожащею рукою сунула его в карман и закрыла разрез складкою широкой юбки.

- Что ему могут сделать? - начала она очень тихо.

- Могут сделать очень дурное. Закон строг в таких случаях.

- Боже мой, и неужто нет никакой возможности спасти его? Пусть бежит.

- Как, куда и с чем?

- За границу.

- А где паспорт?

- Пусть скроется пока в России.

- Все-таки нужен вид, нужны деньги.

- Я найду немного денег.

- А вид?

Женни замолчала.

- Что это за бумага? - спросила она через несколько минут, указывая на лежащую на столе подорожную мужа. Это подорожная, - да? С нею можно уйти из Петербурга, - да? Говорите же: да или нет?

- Да, - отвечал Розанов.

Женни взяла бумагу и, подняв ее вверх, встала со стула.

- А что будет, если эта бумага пропадет? - спросила она, глядя тревожными и восторженными глазами на Розанова. - Отвечайте мне чистую правду.

- Если эту подорожную у Николая Степановича украдут?

- Да, если ее у него украдут? Скорее, скорее отвечайте.

- Если украдут, то... ему выдадут новую, а об этой объявят в газетах.

- И только? Говорите же: и только?

- И только, если она будет украдена и пропадет без вести. В противном случае, если Райнер с нею попадется, то... будет следствие.

- Да, но мой муж все-таки не будет отвечать, потому что он ничего не знал? Я скажу, что я... сожгла ее, изорвала...

- Да, что до вашего мужа, то он вне всяких подозрений.

- Держите же ее, берите, берите, - произнесла, дрожа, Женни.

Она выбежала из кабинета и через час вернулась с шелковым кошельком своей работы.

- Здесь что-то около сорока рублей. У меня более ничего нет, -

лепетала она, беспрестанно меняясь в лице. - Берите это все и ступайте домой.

- Что вы такое задумали, Евгения Петровна! Вспомните, что вы делаете!

- Берите и ступайте, приготовьте ему какое-нибудь платье: он ночью будет у вас.

- Как вы это сделаете? Подумайте только, у нас не старая, не прежняя полиция.

- Ах, идите Бога ради домой, Дмитрий Петрович. Я все обдумала.

Розанов положил в карман подорожную, деньги и отправился домой. Женни возвратилась в свою спальню, пожаловалась, что она нехорошо себя чувствует, и, затворив за собою дверь из детской, опустилась перед образником на колени. Темные лики икон, озаренные трепетным светом лампады, глядели на молящуюся строго и спокойно.

В детской послышался легкий старческий сап няни. Евгения Петровна тихо прошла со свечою по задним комнатам. В другой маленькой детской спала крепким сном мамка, а далее, закинув голову на спинку дивана, похрапывала полнокровная горничная. Хозяйка тем же осторожным шагом возвратилась в спальню. Вязмитинов еще не возвращался. В зале стучал медленно раскачивающийся маятник стенных часов. Женни осторожно повернула ключ в заветной двери. Райнер спокойно сидел на краю ванны.

- Вы можете уходить нынче ночью, - начала торопливо его спасительница. - Вот вам свеча, зеркало и ножницы: стригите ваши волосы и бороду. Ночью я вас выпущу через подъезд. Розанов будет ждать вас дома. Если услышите шаги, гасите свечу.

- Евгения Петровна! зачем вы...

- Тсс, - произнесла Женни, и ключ снова повернулся.

В одиннадцать часов возвратился Вязмитинов. Он очень удивился, застав жену в постели.

- Я очень нездорова, - отвечала, дрожа, Евгения Петровна.

- Что у тебя, лихорадка? - расспрашивал Вязмитинов, взяв ее за трепещущую руку.

- Верно, лихорадка: мне нужен покой.

- За доктором послать?

- Ах, мне покой нужен, а не доктор. Дайте же мне покою.

- Ну, Бог с тобой, если ты нынче такая нервная.

- Да, я в самом деле чувствую себя очень расстроенной.

- Я тоже устал, - отвечал Вязмитинов и, поцеловав жену в лоб, ушел в свой кабинет.

Женни отослала горничную, сказав, что она разденется сама.

Наступила ночь; движение на улице совершенно стихло; часы в зале ударили два. Женни осторожно приподнялась с кровати и, подойдя неслышными шагами к дверям, внимательно слушала: везде было тихо. Из кабинета не доходило ни звука, повсюду темнота.

- Пора! - шепнула Женни, отворив дверь Райнеровой темницы.

Райнера невозможно было узнать. Ни его прекрасных волос, ни усов, ни бороды не было и следа. Неровно и клочковато, но весьма коротко, он снес с своей головы всю растительность.

- Скорей и тише, - шепнула Женни.

Райнер вышел по мягкому ковру за драпировку.

- Вы губите себя, - шептал он.

- Вы здесь губите меня более, чем когда вы уйдете, - так же тихо отвечала, оглядываясь, Женни.

- Я никогда не прощу себе, что послушался вас сначала.

- Тсс! - произнесла Женни.

- Для кого и для чего вы так рискуете? Боже мой!

- Я так хочу... для вас самих... для Лизы. Тсс! - опять произнесла она, держа одною рукою свечу, а другою холодную руку Райнера.

Все было тихо, но Женни оставила Райнера и, подойдя к двери детской, отскочила в испуге: свеча ходенем заходила у нее в руке.

С той стороны двери в эту же щель створа глядел на нее строгий глаз

Абрамовны.

- Зачем ты, зачем ты здесь, няня! - нервно шептала, глотая слова,

Женни. - Спи, иди спи!

Абрамовна отворила дверь, перешагнула в спальню и, посмотрев на

Райнера, повертела свою головную повязку.

- Я тебе расскажу, все расскажу после, - пролепетала Женни и, быстро вскочив, взяла Райнера за руку.

- Куда? страмовщица: опомнись! - остановила ее старуха. - Только того и надо, чтобы на лестнице кто-нибудь встретил.

Старуха вырвала у Евгении Петровны свечу, махнула головою Райнеру и тихо вышла с ним из залы. Женни осталась словно окаменелая; даже сильно бившееся до сих пор сердце ее не стучало. Легкий звон ключа сказал ей, что няня с Райнером прошли залу и вышли на лестницу. Женни вздрогнула и опять упала на колени.

Абрамовна с Райнером так же тихо и неслышно дошли по лестнице до дверей парадного подъезда. Старуха отперла своим ключом дверь и, толкнув Райнера на улицу, закричала пронзительным старушечьим криком:

- Если не застанешь нашего доктора, беги к другому, да скорее беги-то, скорее; скажи, очень, мол, худо.

Райнер побежал бегом.

- Да ты бери извозчика! - крикнула вдогонку старуха и захлопнула двери.

Райнер взял первого извозчика и, виляя на нем из переулка в переулок, благополучно доехал до розановской квартиры.

Доктор ждал гостя. Он не обременял ею никакими вопросами, помог ему хорошенько обриться; на счастье, Розанов умел стричь, он наскоро поправил

Райнерову стрижку, дал ему теплые сапоги, шапку, немного белья и выпроводил на улицу часа за полтора до рассвета.

- Боже! за что я всех вас подвергаю такому риску, я, одинокий, никому не нужный человек, - говорил Райнер.

- Вы уходите скорей и подальше: это всего нужнее. Теперь уж раздумывать нечего, - отвечал Розанов.

Когда послышался щелк ключа в двери, которую запирала няня, Евгения

Петровна вскочила с колен и остановилась перед поднятыми занавесками драпировки.

Старуха вошла в спальню, строгая и суровая.

- Няня! - позвала ее Евгения Петровна.

- Ну!

Евгения Петровна заплакала.

- Перестань, - сказала старуха.

- Ты... Не думай, няня... Я клянусь тебе детьми, отцом клянусь, я ничего...

- Ложись, говорю тебе. Будто я не знаю, что ли, глупая ты!

Старуха поправила лампаду, вздохнула и пошла в свою комнату. Райнера не стало в Петербурге.

Николай Лесков - НЕКУДА - 08 Книга третья НА НЕВСКИХ БЕРЕГАХ, читать текст

См. также Лесков Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :