Петр Николаевич Краснов
«Цесаревна - 03»

"Цесаревна - 03"

XVII

Финч задержался после ужина, и цесаревна волновалась, боясь, что он встретится у нее с маркизом Шетарди.

Она чувствовала, как выспрашивал и выведывал английский посол, далеко ли зашел заговор. Он постоянно возвращался к разговору о Нолькене, ему хотелось вызнать, подписала ли цесаревна какое-нибудь обязательство перед Швецией. Маленькая пуговка его носа зарумянилась от хорошего, старого венгерского, серые, словно оловянные пуговицы, глаза подернулись слезою.

- Votre Altesse,- на грубом французском языке, как говорят англичане, говорил он,- смею вам советовать, не верьте Франции. Вы не можете себе представить, какая это жестокая, неумолимая и подлая в своей политике страна. Она вас не пощадит. Знаете ли вы?.. Я вам скажу под большим секретом то, чего и сам маркиз, как я думаю, не знает. Франция с вами ведет двойную игру. Недавно она устроила союз между Швецией и Турцией. Так же, как это было при вашем отце,- вас берут в тиски с двух сторон. Вашего отца нет. Его сподвижники умерли, другие состарились, и кто теперь будет защищать ваше отечество, если это не вы сами возьмете на себя все бремя правления и не сумеете соответствующими договорами парализовать игру Швеции и Франции? Как вы об этом думаете?.. Разве Россия не стоит маленького письма вашего высочества, и неужели вы такового не написали?..

Финч совсем сморщил свое лицо и стал удивительно похож на красное печеное яблочко. Он маленькими глазками умильно засматривал в глаза цесаревны. Та спокойно выдержала его испытующий взгляд и не проговорилась. Она беспечно и неотразимо засмеялась и сказала совсем равнодушно:

- Но зачем вы мне все сие говорите... Я так далека от большой политической кухни. Вы меня видели сегодня в конской школе... Вот моя сфера.

- Вас так любят солдаты. Цесаревна улыбнулась не без гордости.

- Пустое. Солдаты послушны своему императору. Я молода... Господь балует меня любовью простых людей... Несчастен тот, кто поверит в любовь народа. Народ непостоянен, как самая ветреная красавица. Несчастна и та страна, которая станет управляться народом.

- Вот как!- кисло сказал Финч.

- Разве можно угадать народные настроения? Сегодня у него на уме одно, завтра - другое. Он, как ветер, меняет свое направление, и нужен искусный кормчий, чтобы владеть ветрами.

- Да... может быть... Вы правы... Народ народу рознь...

- Народы все одинаковы... Разнятся лишь правители. Притом народ жесток и деспотичен.

- Бывает...

Наконец Финч ушел. Было половина десятого. Цесаревна села играть в ломбер с камергером ее двора, Михаилом Илларионовичем Воронцовым, и Разумовским. Она рассеянно играла. Ее мысли бродили где-то далеко. То, что ей сказал Финч о союзе Швеции и Турции, ее поразило. Франция устраивала этот союз? Это казалось цесаревне ужасным предательством... "Но как может Франция поступать иначе,- думала она,- когда мы готовы любезничать с Фридрихом и одновременно ищем дружбы Австрии и Саксонии?.. Политическая кухня! Скучная и гадкая кухня, но если пустить стряпать в ней Остермана и Антона Ульриха, возомнившего себя с недавних пор тонким политиком, и точно, они вовлекут Россию в тяжелую войну... Не мой ли долг ныне приступить к каким-то действиям?.. К каким?"

Она подряд сделала три грубые ошибки.

- Моя мамо, вы невозможны сегодня!

- Да что, Алексей Григорьевич... Ах, да... Ну что же, мы проиграли.

Воронцов выиграл "пулю". Начали снова сдавать карты, но скороход доложил, что пришел французский посланник.

- Проси в маленький кабинет,- сказала цесаревна и прошумела шелковыми юбками нарядной "самары" мимо своих партнеров. У зеркала в гостиной она поправила прическу, тронула нос пудрой и посадила мушку на подбородок.

В кабинете, на большом мозаичном столе, где лежала папка с бумагами, сшив номеров "Санкт-Петербургских ведомостей", стояли фарфоровые безделушки, горели две восковые свечи под оранжевыми бумажными колпачками. Свечи освещали только стол. Темным силуэтом в сумраке кабинета вырисовывался стройный маркиз. Он поклонился и был "пожалован к руке".

- Что побудило вас, маркиз, искать свидания со мной?..- сказала цесаревна, указывая Шетарди стул против себя.- Прошу вас садиться.

- Дела вашей Родины, которую я искренно полюбил и к которой серьезно привязался. Я получил известия, что Швеция готова к войне с Россией. Я пришел предупредить вас об этом.

- Сие очень прискорбно, маркиз... Но почему вы пришли сказать о сем мне. Есть канцлер и есть коллегия иностранных дел, есть правительница и, наконец, есть император.

- Которому, кстати сказать, и года еще не минуло.

- Совершенно верно... Но сие не мешает ему отдавать указы. И думается, что я вам очень мало могу посоветовать в сих печальных для моей Родины обстоятельствах.

- С вами народная любовь... И Швеция верит только вашему слову. Только с вами она готова договориться без всякого напрасного кровопролития.

- Не похоже на сие, маркиз... Швеция заключает союз с исконным врагом православия - Турцией... И оный союз готовите нам вы, французы...

Шетарди не сразу нашелся что ответить. Эта красивая женщина была умна и очень хорошо осведомлена. Шетарди догадался, через кого. Он густо покраснел и нерешительно сказал:

- Принцесса, надо быть справедливым. Швеции очень нелегко в настоящее время... Партия шляп...

Цесаревна перебила маркиза.

- Кстати, об этой партии шляп,- она взяла с угла стола большую оловянную табакерку, к крышке которой был припаян согнутый в виде шляпы шведский талер.- Мне прислали сию штучку... Гораздо в ходу ныне, говорят, в Стекольном сии символы... Расскажите мне, маркиз, вы должны хорошо все сие знать, когда, как и почему образовались колпаки и шляпы?.. По-французски это еще кое-как можно принять... Но по-русски!.. Колпаки!.. Да это просто сказать - дураки или мужья, которым изменяют их жены и которые неспособны к любви... А шляпа!.. Еще хуже!.. Это же - кислый, неловкий, робкий, никчемушный человек. Ныне сии "шляпы" грозят России... Только ли страшна сия угроза?.. Как же могли выйти такие смешные... такие неподобающие названия для почтенных политических партий?

- Ваше высочество, конечно, знаете, что та война, которую почти двадцать лет вел ваш отец со Швецией, изнурила страну. Там появилась партия людей запуганных, стоящих за мир во что бы то ни стало, считающих войну неповторимым бедствием. Это те, кто живо помнит войну, кто сам ее на своей шкуре испытал... Но после Ништадтского мира прошло уже двадцать лет, и за это время выросло новое поколение, не знающее войны. Молодежь болезненно ощущает унижение Швеции... Ваше высочество, мы разговариваем с вами на земле, которая так еще недавно была шведской землей. Прекрасную Неву и Финский залив не так просто утерять... Прибавьте к этому - Выборг. Год тому назад в Стокгольме был сейм. На этом сейме много говорилось об унижении Швеции, и молодежь воспламенилась...

- Я слышала, не без участия французских агентов. Шетарди на этот раз выдержал атаку цесаревны. Он спокойно возразил:

- Возможно, что и так... Другого от политики нельзя и требовать. С некоторых пор Франция не уверена в политике русского кабинета; она принимает только меры предосторожности. Политика всегда эгоистична... После этого сейма в шведское правительство вошли горячие сторонники реванша. Отнять Выборг, выгнать русских из Петербурга - вот какие речи пошли в самом сейме. Вот чем живет шведская военная молодежь в настоящее время.

- Прекрасно... Вполне разделяю ее чувства. Сама на ее месте, вероятно, так же думала и о том же мечтала бы. Но все-таки при чем же тут колпаки и шляпы? Особенно мне нравятся сии... Шляпы!

- Сейчас расскажу. У графини де ля Гарди,- ваше высочество, наверно, слыхали про нее,- самый изящный политический салон Стокгольма... Большое общество... Настоящая ассамблея... И было много молодых офицеров, людей нового поколения, готовых идти на рожон. И среди них старые политики, осторожные коммерсанты, знающие, на себе испытавшие, что такое война. И вот один из этих-то умеренных людей стал доказывать преимущество мира, необходимость для Швеции примириться с ее положением и во что бы то ни стало избежать войны. Графиня де ля Гарди оборвала его и резко сказала: "Так рассуждать нельзя!.. Вы настоящие колпаки!.." Поднялся страшный шум. Офицеры повскакали с мест. Раздались крики: "Да!.. Да!.. Вы - колпаки, а мы - шляпы!.."

- Хорошего мало.

- Это разнеслось по городу. Сторонников мира стали называть "колпаками", а сторонников войны - "шляпами". У торговцев появились перстни с изображением шляп и табакерки, какую и вам прислали, надеясь на вас... Вся Швеция раскололась...

- На шляп и колпаков?

- Да, ваше высочество...

- И вы хотите, чтобы я была со шляпами?

- Совершенно верно, ваше высочество... Ценой маленьких уступок шляпы готовы посадить вас на всероссийский престол.

- При помощи шляп?.. Стать императрицей?.. Что-то не хочется, мой милый маркиз... Не забывайте - во мне течет кровь Петра Великого...

Цесаревна чувствовала, что за ней следят. Антон Ульрих подозревал ее во многом, даже в измене России.

21 июня на куртаге герцог Брауншвейгский сказал цесаревне:

- Шведы нас вызывают все более и более... У меня же пятьдесят полков по два батальона - и то не полных, двадцать девять драгунских полков по пять шквадронов. Лошади и оружие очень плохие... Три кирасирских полка, четыре полка гвардии и конногвардейский полк... Да сорок тысяч рекрут... Где-то еще казаки на походе... Вот и все.

Он кисло улыбнулся и щелкнул пальцами.

Зачем он ей это говорил? Какое ей, цесаревне, дело до государственных вопросов? Ее никуда не допускают, с ней ни о чем не разговаривают и не советуются. Но она все-таки расстроилась. Неужели из-за того, что у нее бывают Нолькен и Шетарди, ее подозревают в сношениях со шведами... Война возможна... Если Швеция чувствует, что она достаточно окрепла и оправилась после войны, то Россия-то оправилась гораздо больше и будет покрепче Швеции.

У цесаревны был, и опять поздно вечером, маркиз Шетарди и пугал ее войной.

- С кем вы пойдете воевать,- говорил он ей, стоя у того же стола, где теперь уже на видном месте красовалась табакерка со шляпой, и похлопывая перчаткой по своей холеной руке.- У вас никого нет. Фельдмаршал Трубецкой - старая баба... Фельдмаршал Миних?.. Хорош... Спору нет - очень хорош... Оч-чень... Это лучший офицер, кого имеет император, храбрый, опытный, научно образованный. Он президент военной коллегии... Он основал у вас школу на тысячу двести кадет - прекрасную школу... Выпущенные ею офицеры сделали бы честь и у нас по своим познаниям и дисциплине... Он начальник инженерного корпуса... Он любит и понимает военную славу... Но он не щадит солдат... В полках его терпеть не могут. Герцог Антон к нему благоволит, зато - Остерман!.. Терпеть его не может Остерман. Он скажет Линару, тот - Юлии... Правительница все более и более забирает вожжи... "Эхи" носятся - в декабре она будет короноваться короной российской... Ваше высочество, сами того не желая, вы своим бездействием губите Россию...

Цесаревна чувствовала, что игра захватывает ее. Она уже не могла не отвечать на вопросы, не задавать их сама.

- Ласси,- сказала она.- У нас есть еще Ласси.

- Ласси?.. Ласси?.. Он не умен, ваш Ласси, но спокойный и храбрый солдат. Он ничего не делает на авось и бережет солдат. Его любят в армии. Но ему достаточно его былой славы, и он больше всего хочет остаток дней своих провести среди своего семейства. Правительница благоволит к нему. Он скромный и исполнительный человек. Да ведь он,- воскликнул Шетарди,- французской школы. Вы не знали?.. Семь лет он служил у нас в Бервикском полку. Неважно, правда, служил... Так и не мог дослужиться до лейтенанта. Был в Германии... Потом у вас... Герцог Крои дал ему роту... Хороший солдат...

- Генерал Левашов?..

- Что вы, ваше высочество!.. Он же - русский!..

- Что из того?

- Он лишен возможности командовать армией... Вы сами изволите видеть, ваше высочество, пока вы сами не станете во главе государства, не будет счастия России.

- Что же, думаете вы, для сего надо исполнить?..

- Надо согласиться на шведские предложения. Шведы возьмут Петербург и посадят ваше высочество на престол.

Кровь бросилась в лицо цесаревне. Она вскочила с кресла и резко сказала:

- Я не хочу заслужить упреки своего народа!.. Что скажут мои солдаты, если я их принесу в жертву правам, предъявляемым мною на престол?..

- Ваше высочество, еще так недавно вы говорили с английским послом о народе... Ваш приговор был несколько иной.

- Я говорила о власти народа, о повиновении прихотям народа, но не о долге правителей пещись о благе народном!.. Оставьте меня, маркиз!.. Вы сами не понимаете, как опасна игра, в которую вы меня завлекаете... Я прошу вас... прекратите ваши посещения... По крайней мере на время.

Чтобы смягчить резкость своих слов, цесаревна проводила маркиза до дверей прихожей.

С этого дня она стала избегать маркиза, и, когда встречала его в Летнем саду или на набережной, она переходила на другую сторону.

Лето шло. Швеция начала войну с Россией. 23 августа 1741 года фельдмаршал Ласси разгромил шведскую армию, взял в плен генерала Врангеля, много полковников и офицеров. Более четырех тысяч шведских тел осталось на поле брани. Русские войска победоносно вошли в город Вильманстранд.

Едва громы Вильманстрандской баталии долетели до Петербурга и отразились салютационной пальбой с верков Петербургской крепости - поздно ночью к цесаревне в ее Смольный дом без приглашения явился маркиз Шетарди.

Цесаревна сидела одна в маленьком салоне подле бюро. Две свечи горели перед ней и освещали большой лист шероховатой, плотной голубой бумаги, на котором каллиграфическим почерком была написана только что сочиненная Ломоносовым ода на первые трофеи императора Иоанна III.

Цесаревна прочла латинский эпиграф.

Звук латинских слов пробуждал в цесаревне героические гордые мысли. "Да здравствуют сильные!.. Маркиз, пожалуй, кстати... втянул шведов в войну... На!.. Получай!.."

Она опустила глаза к бумаге. Длинные ресницы прикрыли их блеск. Она перечитывала звучные стихи, заучивая их наизусть.

Российских войск хвала растет, Сердца продерзки страх трясет, Младой орел уж льва терзает, Преж нежель ждали, слышим вдруг Победы знак, палящий звук.

Россия вновь трофей вздымает В другой на финских раз полях.

Свой яд премерзку зависть травит, В неволе тая, храбрость славит, В российских зрила что полках...

"Какой, однако, молодец Михайла Васильевич... Ай да архангельский мужик!.."

Цесаревна давно не видала маркиза Шетарди и не хотела его принимать... Но сейчас?.. Очень кстати... Оч-чень!.. "Сердца продерзки страх трясет..." С чем-то к ней придет посланник ее короля?

Цесаревна приказала камер-лакею пригласить Шетарди в маленький салон.

- Маркиз,- сказала она, протягивая Шетарди руку,- вы не думаете о том, что вы сими ночными посещениями меня компрометируете?..

- Ваше высочество, мне еще вчера мой коллега Финч передавал, что герцог Антон ему сказал: "Я знаю, что французский посланник часто ездит по ночам к принцессе Елизавете, но так как ничто не показывает, что они занимаются любезностями, надо думать, что у них дело идет о политике". За вашим высочеством установлен слишком хороший надзор.

Цесаревна задумалась. Что было лучше, что хуже, она, по правде сказать, не знала. Прослыть легкомысленной особой, "любезной" маркиза де ля Шетарди, чьей благосклонности добивается столько дам петербургского общества,- ей?.. Ее имя уже трепали с Шубиным, и теперь ее любовь к Разумовскому у всех на устах... На чужой роток не накинешь платок... В конце концов это в нравах петербургского света и двора... Бирон... Линар... пускай думают, что у нее Шетарди. Выбор не плохой. Самый красивый, изящный и тонный кавалер петербургского общества... Посланник короля французского... Пусть лучше это о ней воображают... За любовные утехи не казнят, не стегают плетьми на дыбе, не ссылают в далекие холодные края, где стоит вечная ночь... Тогда как политика?..

- Маркиз, вы не думаете, однако, что вы играете и моей и вашей головами...

- О, ваше высочество... Я посол Франции...

- Вы - да... Но я?..

- Ваше высочество, я ворвался к вам с хорошими вестями. Фельдмаршал шведский Левенгаупт готовит войско, чтобы идти на Петербург, выгнать немцев и посадить вас на престол.

- Не забывайте, маркиз, что против фельдмаршала Левенгаупта стоит фельдмаршал русский Ласси, и наш милый поэт и ученый Ломоносов уже сказал про его дела:

Российских войск хвала растет, Сердца продерзки страх трясет, Младой орел уж льва терзает...

Цесаревна произнесла стихи по-русски с силой и уменьем декламировать. Она сейчас же и перевела их по-французски.

- Младой орел, маркиз,- сие есть наш благоверный государь Иоанн Антонович, а лев? Вы, конечно, смекаете, что сие есть?.. Шведский герб имеет льва в себе.

- Ваше высочество...

- Оставим о сем разговоры, милый маркиз... Через три дня первое сентября,- охотничий праздник. Я не премину справлять его в Петергофе. Милости просим ко мне, как говорит мой Михаил Илларионович - "себя, лошадей, зайцев, людей и собак беспокоить". Сие беспокойство, по крайней мере, кроме зайцев, никому существенного вреда не приносит. До свидания. Покойной ночи, маркиз.

На этот раз цесаревна не провожала маркиза. Ей были страшны его посещения, и она, отбыв 30 августа праздник Александра Невского и проследовав с правительницей и двором на барже в монастырь, отстояв там обедню и молебен и откушав в монастырских покоях, в тот же день вечером уехала в Петергоф, чтобы "беспокоить себя, лошадей, зайцев, людей и собак"...

Подальше от политики, от Нолькена и от маркиза де ля Шетарди.

XVIII

Но мысль о том, что она должна стать на защиту России от немцев и шведов, что ей, а не жалкой и глупой Анне Леопольдовне следует править громадной империей, ее не покидала. В длинные осенние вечера, то вдвоем с Разумовским, слушая звон струн бандуры и его мягкий голос, то в шумном обществе приглашенных охотников,- она задумывалась. Не настало ли время, когда и ей, как ее отцу, надо "слабость свою преодолеть рассуждением" и показать "удивительное мужество"?.. Не приближается ли к ней ее Полтава?..

В ноябре она вернулась в Петербург. Она не хотела больше принимать маркиза Шетарди и вести с ним волнующие беседы о том, что она должна сделать для блага России, но отказать ему не могла. Он являлся без зова. Он караулил у ее подъезда, когда она ночью возвращалась из Зимнего дворца, и появлялся перед ней в шубе и черном плаще, как подлинный заговорщик, и, как влюбленный, умолял ее об одной минуте свидания. Она не умела его прогнать.

Рок увлекал ее, как увлекает страстного игрока азарт игры. Через Лестока она передавала Шетарди, что слышала и видела при дворе, она вовлекалась в тонкую и хитрую политическую игру, где уже нельзя было определить, где были интересы Франции и где интересы России. И ей становилось страшно.

22 ноября при дворе был куртаг. Цесаревна после долгого отсутствия появилась официально во дворце. Приглашенных было немного. Правительница не любила многолюдства, шума и танцев. По залам были зажжены люстры, кинкеты и бра и поставлены столы для карточной игры. Анне Леопольдовне нездоровилось. Она была не в духе. Она явилась на куртаг в небрежной прическе, с головой, повязанной белым платком, ее юбка была без китового уса, и фижмы висели на ее бедрах складками, как лепестки поблекшей розы. Ей приготовили для игры отдельный стол, за который сели ее муж Антон Ульрих, министр Венского двора маркиз Ботта, Финч и брат фельдмаршала Миниха. Анна Леопольдовна взяла было карту, но сейчас же бросила ее и сказала:

- Нет... Я не буду играть... Не в авантаже я...

Она пошла бродить по залам. В угловой гостиной цесаревна играла в ломбер. Правительница подошла к ней. Надо было разрешить то, что давно ее тяготило.

- Мне надо поговорить с вами, ваше высочество,- сказала она, касаясь плеча цесаревны.

- Я слушаю, ваше величество,- сказала цесаревна, кладя карты на стол.- Камрады, прошу простить. Михайла Илларионович, продолжай за меня.

Она встала из-за стола. Правительница обняла цесаревну за талию и повлекла ее по залам дворца. Они прошли ряд комнат, где стояли карточные столы и где были играющие, камер-лакеи и скороходы, и наконец дошли до маленького салона подле спальни ребенка-императора. Здесь никого не было. Как и во всем дворце, здесь по-праздничному горели люстры и кинкеты, и яркий их свет в пустой комнате показался цесаревне ненужным, скучным, тоскливым и холодным, точно предвещающим ей несчастье.

- Садись,- кротко сказала правительница и сама села на небольшой диван. Цесаревна опустилась рядом с ней. Правительница летом разрешилась от бремени дочерью. Ее плохо подкрашенное лицо было устало. Щеки пожелтели и отвисли, глаза были тусклые. Цесаревна, проведшая всю осень в Петергофе и в отъезжем поле, дышала силой и здоровьем. Загорелая на морозных ветрах, она была румяна без румян. Ее синие глаза смело и открыто смотрели на Анну Леопольдовну.

"Какая ты гадкая, неопрятная и несчастная,- казалось, думала цесаревна.- И ты - императрица!.. Императрица!.. С твоим дурным французским языком, с твоею растерянностью... Господи, да что же сие такое?.. Какая насмешка над Россией!.."

- Что это, матушка, слышала я, будто ваше высочество имеете корреспонденцию с армией неприятельской и будто вашего высочества доктор ездит к французскому посланнику и с ним вымышленные факции в той же силе делает,- с пылающим гневом лицом ворчливо сказала Анна Леопольдовна.

- Я с неприятелем отечества моего никаких аллианцев и корреспонденции не имею,- с негодованием отвечала цесаревна,- а когда мой доктор ездит до посланника французского, то я его спрошу, и как он мне донесет, то я вам объявлю.

- Ваше высочество имеете случаи слишком часто принимать у себя французского посланника. Сие есть человек, преисполненный низости. Вы изволите знать, что Франция вовлекла нас в войну со Швецией. Я намерение имею посланника французского просить отозвать. Нам он не ко двору пришелся. Я бы давно сие намерение исполнила, да опасение имею, что герцог Ришелье потребует сатисфакции. Что мне тогда ответить? Он ходит к вашему высочеству... Разные о сем "эхи" по городу ходят... Говорят о заговоре...

- Ваше величество... смею уверить вас, что никакого заговора нет...

- Я вам верю... Но извольте, матушка, сего гадкого и низкого человека не принимать больше.

- Ваше величество, я уж не раз просила маркиза оставить меня в покое... Я не могу не пустить его, не нарушая приличий. Вчера он пришел ко мне как раз в ту минуту, когда я, выйдя из саней, входила к себе. Не могла же я сказать, что меня дома нет?

- Ваше высочество, извольте прекратить принимать у себя французского посланника! - упрямо повторила правительница.

- Ваше величество... Вам сие сделать гораздо проще и легче. Вы правительница и повелительница, прикажите графу Остерману сказать посланнику, чтобы он не ездил ко мне в дом.

- Ваше высочество, нельзя раздражать таких людей, как французский посланник. Он станет жаловаться... Наше положение не допускает сего...

- Ваше величество,- с плохо сдерживаемым гневом сказала цесаревна,- если граф Остерман, председатель иностранной коллегии, того не смеет сделать, то как же я-то сие выполнить смогу?.. Ваше величество, кто я?

- Ваше высочество,- повысила голос Анна Леопольдовна,- я вам совершенно серьезно сказываю... Ваши интриги...

- Какие интриги, ваше величество?

- Политические сношения и переговоры вашего доктора Лестока до добра вас не доведут... Я буду принуждена принять меры...

- Ваше величество, пусть скажут посланнику, чтобы он не смел являться ко мне. Пусть арестуют Лестока и поступят с ним, как он того заслуживает, если он виноват. Но я?.. Но меня, ваше величество, оставьте в покое!.. Оставьте меня жить, как я жила и раньше!.. Более сего я ничего не желаю.

В волнении, страхе и возмущении цесаревна расплакалась и упала на колени перед Анной Леопольдовной, прижимаясь глазами к ее рукам. Правительница нагнулась к ней и старалась поднять цесаревну с пола. Сквозь слезы она говорила:

- Боже!.. Боже!.. Какие мы обе несчастные, что не можем жить, как две сестры, в мире и счастии?.. Любить друг друга, как сестры?..

Цесаревна встала с колен. Анна Леопольдовна обняла ее и сказала:

- Возьмите платок, ваше высочество, осушите слезы. Какие прекрасные у вас глаза. Сколько красоты и молодости в вас... Посмотрите на меня, куда пропали моя молодость и моя красота?.. Пожалейте меня...

Цесаревна у зеркала поправляла свой туалет. Она видела в зеркальном стекле, позади себя некрасивую, неизящную Анну Леопольдовну с заплаканными глазами. Чувство жалости боролось в ней с невольным чувством презрения. Она дождалась, когда правительница привела себя в порядок, и вышла за ней продолжать прерванную игру.

В одиннадцать часов вечера, как только правительница "ретировалась во внутренние покои", цесаревна уехала домой. Остаток ночи она провела без сна. Ей вдруг все стало ясно: заговор, созданный вокруг нее, раскрыт. Она невольно, сама того не желая, выдала Лестока. Если добрая герцогиня Брауншвейгская ограничилась слезами - Антон Ульрих и граф Остерман этого так не оставят. Настала пора или немедленно действовать, или уехать куда-нибудь очень далеко, может быть, даже поступить в монастырь, бросив всех на произвол судьбы.

На другой день она узнала, что гвардейским полкам назначен поход в Финляндию и что в полках идет брожение. Цесаревна пригласила к себе к одиннадцати часам вечера генерала Ивана Шувалова, Лестока, Разумовского, Воронцова и адъютанта Преображенского полка Грюнштейна.

Перед тем как выйти к собравшимся, она долго и горячо молилась в своей спальне перед отцовскими иконами. С торжественным лицом и строго поджатыми губами она прошла в салон, где ее дожидались приглашенные. Все встали из-за стола, за которым они сидели, разглядывая какие-то карты. Цесаревна приветствовала их кивком головы.

- Я пригласила вас, камрады,- сказала она,- на "малейший консилиум". Вам ведомо, что творится ныне в Петербурге... Война со Швецией затягивается... Гвардию посылают на сию войну... Меня... Вас... обвиняют в сношениях со шведами...

- Государственная измена, ваше высочество,- чуть слышно сказал Лесток.

- Что ты сказал, Лесток?.. Ты сказал нечто ужасное, о чем ни я, ни вы никогда не помышляли.

- Ваше высочество, воззрите на сии картины жизни вашей, мною в ожидании прибытия вашего начертанные... Воззрите милостивым оком. Вы узрите весь наш ответ на консилиуме... Иного не придумаем.

Цесаревна взяла от Лестока карты. На одной была изображена сама цесаревна в монастыре. Она стояла подле алтаря с распущенными волосами, и священник большими ножницами обрезал ей косы. В верхнем углу картины был нарисован Лесток со связанными руками на эшафоте. Палач занес над ним топор.

- Ужасно,- содрогаясь, сказала цесаревна.

На другой карте с искусством была сделана сцена коронации цесаревны. В короне и порфире цесаревна поднималась к алтарю, кругом были народные толпы. Люди с обнаженными головами, видимо, кричали и махали шапками. Цесаревна тяжело вздохнула.

- Все сие надлежит тонким умом рассудить,- медленно и негромко сказала она.- Как ужасно и трепетно со обеих сторон сие. Понеже и там гауптвахта не мала, в чем я опасна. Не были бы римские гистории обновлены...

- Милостивая государыня, подлинно сие дело имеет не малой отважности, которой не сыскать ни в ком, кроме крови Петра Великого,- сказал Воронцов.

Цесаревна кивнула головой и посмотрела на Разумовского. Тот сказал:

- А що, ваше высочество... Сия вещь не требует закоснения, но благополучнейшего действия намерением...- Разумовский тяжко вздохнул.- Никто своей доли не шукае, бо ежели продолжится до самого злополучного времени,- он ткнул на картинку, изображавшую постриг цесаревны,- то чувствует дух мой великое смятение не токмо в России, но и во многих государствах по той претензии, отчего сынове российские могут прийти в крайнее разорение и потеряние отечества своего...

- Подлинно так,- тихо сказала цесаревна, и слезы полились из ее прекрасных глаз.- Я не столько себя сожалею, как вас, бедных советников моих, и всех подданных...

- Мамо моя!.. Ты нам повели, а мы все сробим, як нам указувать будешь.

Разумовский поднес платок к глазам. Лесток разрыдался.

- Ваше высочество,- сквозь рыдания говорил он.- Не могу я... кнут... Я все скажу... скажу под кнутом.

- Нужны деньги,- тихо сказал Воронцов.- Их нет.

- Погоди, Михаил Илларионович, я отдам все мои драгоценности. Заложи их завтра утром, чтобы было чем наградить достойных...

Цесаревна поясным поклоном поклонилась гостям.

- Всех вас полезные мне советы принимаю радостно и не уничтожаю. Когда Бог соизволит на сие, а я по всех тех с радостью последую.

Она еще раз поклонилась и с поднятой головой вышла из кабинета.

"Консилиум" был кончен. Это уже был самый настоящий заговор, и цесаревна поняла это и почувствовала. Ее час настал.

XIX

Весь день 24 ноября цесаревна провела в молитве и хлопотах. Утром, еще до света она ездила в собор Петра и Павла и там, прижавшись горячим лбом к холодным мраморным плитам саркофага Петра Великого, молилась и просила своего отца, чтобы он помог ей "слабость преодолеть рассуждением" и дал ей то удивительное мужество, какое показал он под Полтавой. Из собора она проехала в малый дворец отца на Петербургском острове и перед большой и старой иконой Спасителя, бывшей с Петром Великим во всех его походах, усердно молилась о том же.

В маленьком покое деревянного дома было свежо и сыро, свечи, не мигая, горели перед темным ликом Христа. Цесаревна стояла на коленях. Истово, по-православному, по-крестьянски, крепко прижимая троеперстие к белому лбу, творя крестное знамение, она сгибалась в долгом земном поклоне. Камердинер Василий Иванович Чулков стоял поодаль и следил за ней. Тихо шмыгали служители и сторожа, заканчивая утреннюю уборку дворца.

Когда цесаревна возвращалась в Смольный дом, зимний день только наступал. Был сильный мороз, много нападало снега, и сани с шепчущим шорохом раздвигали белые пласты в быстром беге. От конских ног летели комья и били по кожаным, обшитым ковром отводам. Прохожих было мало. Изо рта у них шел пар, и все они торопливо шли, кутаясь в воротники шуб, в платки и шарфы.

Над Петербургом нависла томительная зимняя тишина. К серому небу белыми клубами поднимался дым из труб. У Зимнего дворца закутанные в тулупы топтались возле будок часовые. Нева, усмиренная морозом, текла тихо и казалась расплавленным оловом. Низкий пар тумана стлался над ней, и в голубой прозрачности его призрачными казались на островах дома и деревья, покрытые инеем.

Цесаревна провела день в опочивальне, то стоя на коленях перед иконами, то сидя в кресле и слушая доклады Риты. Та весь день шаталась по казармам и по городу, прислушиваясь к людским толкам.

Худая, с растрепавшимися волосами, в нахлобученной на лоб меховой шапке, с лихорадочно блестящими глазами, где отразилось и ее сердечное горе и ожидание чего-то, во что ее не посвящали, но о чем она догадывалась, в старой шубе, тонкая, шатающаяся, как трость, она вваливалась в спальню цесаревны и останавливалась у плотно притворенных дверей. Она тяжело дышала, щеки ее горели от мороза, обмороженные уши пылали малиновым огнем, губы не повиновались ей.

- Ну, сказывай, где да где была? - спрашивала цесаревна. Она сидела в кресле в скромном, но дорогом заграничном темно-сером платье. Фижмы богатыми складками легли по краям кресла и закрыли его ручки, из широкой юбки стройным пальмовым стволом выдвигалась талия цесаревны. Очень красива была она в своей тревоге и возбуждении.

- В Преображенском полку,- с трудом, невнятно выговорила замерзшими губами Рита.

- Ну?..

- Там солдат Кудаев, посадский Егупов и Азовского пехотного полка капитан Калачов говорили о вашем высочестве. И Кудаев сказал: "Все мы можем ведать и сердце повествует, что государыня цесаревна в согласии его императорского величества любезнейшей матери, ее императорскому высочеству великой княгине Анне всея России и с любезнейшим его императорского величества отцом, его высочеством герцогом Брауншвейг-Люнебургским и со всем генералитетом".

- Так и сказал: "в согласии"?

- Так точно.

- Сие ладно,- сказала цесаревна и подумала: "Значит, там еще ничего не подозревают".

- А Калачов ему сказал: "Где тебе ведать, эдакому молокососу. Пропала наша Россия. Чего ради государыня цесаревна нас всех не развяжет?.. Все о сем гребтят. Не знаю, как видеть государыню цесаревну, я б обо всем ее высочеству донес".

"Это уже хуже... а может быть, и лучше... Сама не знаю",- думала цесаревна, слушая рассказ Риты.

- Кудаев ему сказал: "Весь Преображенский полк желал быть наследницей государыне цесаревне, а наша рота так вся едино того желала... Я готов насмерть в том подписаться". Капитан Калачов на сие ответствовал: "Только пусти меня к государыне цесаревне, и я стану говорить: что вы изволите делать, чего ради российский престол не приняли?.. Вся наша Россия разорилась, потому что немцы ею владеют. Прикажи идти в сенат и говорить, как наследство сделано и чего ради государыня цесаревна оставлена и чья она дочь. И ежели меня пошлет государыня цесаревна в сенат и велит говорить те речи - так ладно, а ежели не велит, то неужели головами выдаст нас? Ежели не выдаст - то только будет знать нас трое, а ежели государыня цесаревна выдаст нас головами - то он-де скажет ее высочеству: будем судиться с тобой на втором пришествии..."

- Ишь ты какой,- с грустной улыбкой сказала цесаревна,- бедовый!

- Еще Калачов говорил, что сумлевается, кто такая великая княгиня Анна и его императорское величество Иоанн Антонович. Герцог Мекленбург-Шверинский с благоверной государыней царевной великой княжной Екатериною Ивановной, матерью правительницы Анны, несогласно-де жил, понеже он ее не любил, а она-де, государыня цесаревна, монаршеская дочь, и знаем про нее, какого великого отца она имеет. И сказал при сем: "Мы еще и не знаем, крещен ли император?.. А ну, как и не крещеный совсем. О том мы неизвестны. Надобно так сделать, чтобы всяк видел, принести в церковь соборную Петра и Павла да крестить. Так бы всяк ведал, а то делают, и Бог один знает..."

- Что он, молодой, капитан Калачов? .

- Нет... Вовсе старый. За пятьдесят лет будет. Он при родителе вашем был за морем в Голландии. Вот, ваше высочество, и все.

- Спасибо, Рита. Узнавай дальше, что по городу творится. Да погоди, раньше чайку горячего напейся.

Рита ушла. Цесаревна опять стояла перед иконами и думала о своем деле. То решалась она взять все на себя и тогда продумывала каждую мелочь, то вдруг нападала на нее слабость, ноги обмякали, голова становилась бездумной и все казалось ей безумием. Тогда не знала, как и куда ей укрыться. Она позвонила Чулкова.

- Василий Иванович, дочку ранцевскую напоил чаем?

- Напоил... Сейчас снова ушли.

- Подай и мне.

Чулков принес большой серебряный поднос с чайником и чашкой китайского фарфора и налил цесаревне чаю.

- Ваше высочество, тут еще немка Строусша, что при гардеробе состоит, желает вам чего-то сказать.

Звали Строусшу. В этот день всякий человек казался цесаревне нужным и каждый слух казался важным и значительным.

Старая немка рассказывала цесаревне, что ей говорили, будто фельдмаршал Миних был у цесаревны и, припадши к ногам ее, просил повелеть ему, а он-де все исполнит.

- И будто ваше высочество сказать ему изволили: "Ты ли тот, который корону дает, кому хочет? Я оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу... Пошел-де вон!.."

Старая служанка смеялась беззубым ртом.

- Так, матушка, и сказали: ежели, мол, пожелаю, и без тебя корону-то получу...

- Ну, ступай... Нечего пустяки болтать. Она осталась одна.

Каким, однако, непонятным, таинственным, непостижимым путем ее сокровеннейшие думы становятся известными дворцовой челяди. Кто мог внушить такие слова, такие понятия, в которых она сама себе не признавалась этой глупой старухе Строусше? Почему она сказала именно про Миниха, о ком не раз подумывала и, пожалуй, в таких же выражениях цесаревна... "Ты ли, мол, тот, который корону дает, кому хочет?.." Снова одолевали страхи. Лихорадочная дрожь трясла ее в жарко натопленной, душной спальне.

Темнело. Зимний день догорал. В опочивальне не зажигали свечей и был только неверный свет от затепленных перед образами лампад. За окном с задернутыми занавесями была страшная тишина ожидания.

Рита вернулась с разведки совсем замерзшая. Она была в Конном полку и там слышала, будто в крепости у гробницы Анны Иоанновны привидения кажутся.

- Так что даже, ваше высочество, часовые отказываются стоять.

Был нестерпимо жуток рассказ Риты в темной спальне, где по углам точно призраки шептались. Цесаревна поникла головой.

Мятется, видно, душа Анны Иоанновны, недовольна тем, что сотворила необдуманным своим письмом. Цесаревна вспомнила тот вечер, после охоты, когда разговаривала она с глазу на глаз с императрицей и та говорила ей, кто должен по-настоящему ей наследовать. Не идет ее душенька ко Господу, быть может, и по Бирону тоскует, не то ему она готовила... Мечется встревоженная душа по земле. Вот-вот и сюда явится.

Цесаревна нервно позвонила.

- Зажги свечи,- сказала она камер-медхен.- Не догадаются петые дуры, что цесаревна в темноте сидит.

- Ваше высочество не приказывали...

- Точно что не приказывала... А ты догадайся спросить... Подумай о том, кому служишь?..

Но и свет канделябров не разогнал призраков из темных углов. Постель казалась страшной. Стало ясно: надвигающаяся ночь не может быть обычной.

В одиннадцать часов вечера, как накануне было условлено, собрались заговорщики. Приехал в парных санях камергер Михаил Илларионович Воронцов и привез мешок серебряных рублей, полученных за драгоценности цесаревны, пришли из своих помещений Лесток, Разумовский, Шувалов и Грюнштейн.

Надо было что-то начинать. Цесаревна не могла решиться, да и не знала, как и что надо делать. Сидели в маленькой гостиной и молчали. Разговор не вязался. Около полуночи цесаревне доложили, что к ней потаенно пришли семь гренадер Преображенского полка. Цесаревна приказала ввести их к себе.

В синих епанчах, ветром подбитых, на рыбьем меху шитых, озябшие на морозе гренадеры несмело вошли в изящный салон цесаревны. В комнате сразу стало холодно от их громадных ознобленных тел.

Старый гренадер Нескородев, детей которого цесаревна когда-то крестила, поклонился ей в ноги и, дыша прокисшим табачным солдатским смрадом, стал говорить:

- Всемилостивейшая государыня, изволишь ныне видеть сама неблагополучие над собой и всей Россией. Где попечение и сожаление отечества и чад своих? Нас заутра высылают в поход, и где сыщем потопающих в волнах защищение? Помилуй, не оставь нас в сиротстве, но защити материнским своим соизволением оного намерения.

Цесаревна молчала. Ее грудь высоко вздымалась. Она нагнулась и подняла гренадера с колен.

- Что у тебя, Нескородев, я в позапрошлом году крестила дочку,- ласково сказала она.

- Так точно, матушка... Лизаветой в твое поминание назвали... Ныне вот расставаться с ней припадает.

По лицу солдата потекли слезы. Кругом заговорили. Гренадеры осмелели.

- В эстакой мороз выступать...

- Познобимся, матушка... Погляди на наши епанчи... Как есть не во что закутать грешное тело от мороза лютого.

- А как выступим, на кого обопрешься, матушка?..

И тебя заедят немцы.

- "Эхи" какие по городу ходят: преображенцев для того ради убирают, чтоб с матушкой расправиться.

- Постойте, братцы... Когда Бог явит в сей деснице милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей, а ныне подите и соберите роту во всякой готовности и тихости, а я сама тотчас за вами последую.

Она обернулась к заговорщикам.

- Камрады,- сказала она,- следуйте за мной. Разумовский подошел к ней с кирасой в руках.

- Ваше высочество, извольте надеть... Мало ли что... Не ровен час...

Она не возражала. Вдруг точно какое-то откровение свыше снизошло на нее. Она преодолела - и уже совсем - свою слабость, и мужество ее отца вошло в нее. Молча дала она надеть на себя кирасирские латы, поверх обычного выходного платья надела шляпу, накинула шубу и пошла к дверям.

- Братцы,- сказала она солдатам.- Я иду к вам. Делайте, что сказала.

- Милости просим, матушка.

Цесаревна села в сани Воронцова и приказала шагом ехать в избы Преображенского полка. Гренадеры шли за нею.

Был час ночи.

В шубе наопашь поверх стальной кирасы, с офицерской тростью в руке цесаревна подошла к дверям преображенской светлицы и толкнула их. Со скрипом откинулась дверь с блоком на кирпиче, и цесаревна вошла в смрадную, темную казарму. Ночник тускло освещал ее. В глубине у образа теплилась одинокая лампада. У стены в пирамиде стояли мушкеты с примкнутыми багинетами. Патронные сумки и блестящие тусклой медью гренадерские шапки висели на колышках над спящими людьми. Очередной встрепенулся при ее входе, несколько сонных фигур в одном белье поднялись с нар. Грюнштейн опередил цесаревну и звонко крикнул:

- Слушай!.. Встать!.. К нам пожаловала государыня цесаревна!

Тут, там засветились о ночник фитили, загорелись свечи, солдаты поспешно одевались и сбегались к цесаревне, остановившейся у пирамиды с ружьями. Барабанщик схватил барабан и палки, но Лесток подбежал к нему и ножом пропорол барабанную кожу.

- Тихо,- крикнул Воронцов,- без шума!

В слабо освещенной казарме были слышны только шепотом сказанные кем-нибудь из гренадер слова и шум торопливо одевающихся людей. Толпа около цесаревны росла. Наконец солдаты построились, и наступила томительная тишина ожидания.

Зачем в ночной, поздний час пришла к ним их любимая цесаревна?..

- Ребята,- громко сказала Елизавета Петровна, и сочен и полон был звук ее голоса. Искра Петра Великого вспыхнула в ней ярким огнем, и пламя его опалило солдат.- Ребята, вы знаете меня!.. Вы знаете, чья я дочь!.. Следуйте за мной...

- Матушка,- раздались голоса из фронта,- мы на все для тебя готовы. Мы их всех до одного убьем.

Цесаревна подняла руку.

- Если вы будете так поступать, я не пойду с вами.

Слушайтесь меня...

Солдаты разобрали мушкеты и стали выходить за цесаревной во двор и строиться.

- Надо послать предупредить другие полки,- сказал Воронцов капралу.

- Зараз исполним.

Несколько солдат были посланы в казармы Конного полка и привели оттуда десятка два поседланных лошадей.

Цесаревна приказала скакать по полкам и сообщить, чтобы все полки немедленно собирались к Зимнему дворцу.

Все у нее теперь было продумано, и никаких не было колебаний. В морозной ночи вдоль казарменных изб выстраивались гренадерские роты Преображенского полка. Слышались команды сержантов и капралов:

- Слушай!.. Равняйсь!.. По порядку рассчитайсь!..

Триста гренадер был весь ее отряд. Цесаревна приказала разделить его на части и без шума отправиться в разные места города для ареста тех, кто мог бы ей помешать. Она стояла в глубоком снегу подле саней и отдавала приказания Воронцову.

- Фельдмаршала Миниха в первую очередь... Отряд побольше: может быть учинено сопротивление... Графа Остермана... Наверно, больным скажется... Молодого графа Миниха... Графа Головкина, барона Менгдена... графа Левенвольда... Пока и достаточно... Там дальше видно будет.- Цесаревна обернулась к Разумовскому.- Алексей Григорьевич, распорядись, пожалуй, трое парных саней сейчас подать к Зимнему дворцу для отвоза арестованных. Солдаты заряжали ружья. Капралы раздавали гранаты. Отряд за отрядом в молчании и тишине расходились со двора. Ни один штык не брякнул. Мерно скрипел снег под тяжелыми башмаками.

Цесаревна вышла на улицу. За ней ехали сани и шли оставшиеся после рассылки отрядов двадцать гренадер. Она смотрела, как в прямой и широкой улице с редкими масляными фонарями в ночном морозном тумане скрывались, точно тая, отряды.

- Давай,- сказала она кучеру и села в сани. Против нее сели Воронцов и Лесток, сани тронулись, гренадеры беглым шагом следовали за ними. Они проехали Литейный, свернули на перспективу, и, когда пересекли Луговую и выехали на площадь Зимнего дворца, цесаревна приказала остановить сани и вышла на снег.

Она сама поведет во дворец своих преображенцев.

XX

Неслышною поступью шествовала над Петербургом ноябрьская ночь. У Невы мороз был сильнее - Нева становилась. Мутными очертаниями, черным силуэтом вырисовывался на темном небе дворец. Лишь ночники да лампады горели по его покоям. Только внизу, у кордегардии тремя желтыми яркими квадратами светились окна караула. Цесаревна шла ко дворцу. Ее маленькие ножки тонули в снегу, юбки мешали скоро идти, фижмы колыхались над бедрами, тяжелая стальная кираса теснила грудь. Цесаревна не поспевала за солдатами. Гренадеры толпой следовали за ней. Они волновались, не зная, что их ожидает и как их примет караул. Они спешили, обгоняя цесаревну.

- Матушка, так не скоро,- сказал Нескородев,- надо торопиться.

Она прибавила шагу, но скорее идти не могла.

- Постой, матушка.

Солдатские руки сплелись, образуя как бы кресло, цесаревну подхватили, усадили на руки и быстро понесли к дворцу.

Неповоротливый, медведеобразный часовой в тулупе и кеньгах брякнул было ружьем "на руку", но гренадеры выхватили из замерзших рук ружье и оттолкнули часового в сторону.

Цесаревна прошла в караульное помещение. Лесток и Воронцов во мгновение ока порвали ножами барабаны. С нар поднимались люди очередных смен и в изумлении смотрели на входивших. В мутном свете масляных ламп, в чаду и тумане душной караульни высокая, прекрасная цесаревна в латах, с эспантоном в руке, с пунцовыми от мороза щеками казалась видением.

Теснясь и толкаясь, караульные вставали и строились, не разбирая из пирамиды ружей.

- Проснитесь, дети,- чарующим голосом сказала цесаревна.- Хощете ли мне служить, как отцу моему и вашему служили?.. Самим вам известно, коликих я претерпела нужд и ныне в крайности претерпеваю.

Солдаты сопели, тяжело дыша. Молодой сержант, стоявший ближе всего к цесаревне, еще мальчик, крикнул бодрым, веселым, срывающимся от волнения голосом:

- Матушка наша, всемилостивейшая государыня... Ваше высочество! Радостно давно сего часа ожидали, и что повелишь, все то учинить готовы.

- Идите со мною для объявления аресту бывшей правительнице и слушайтесь меня.

На шум и разговоры в караульном помещении из офицерской комнаты, отделенной сенями-проходом на караульную площадку, выбежали офицеры. Они были в плащах, с алебардами и эспантонами.

- Ваше высочество,- крикнул ротный командир,- зачем вы здесь?.. Что замышляете вы?..

- Я иду арестовать бывшую правительницу... И я требую, чтобы вы повиновались мне, дочери великого государя вашего...

- Ваше высочество!.. Караул! В ружье!..

Один из гренадер, сопровождавших цесаревну, кинулся на ротного командира, желая заколоть его. Сильным и ловким движением цесаревна отвела штык от офицера и повелительно, не громким голосом сказала:

- Арестуйте их!

Разбиравшие уже ружья люди заколебались, не зная, кому повиноваться.

Цесаревна кинулась к ним. Во всей ее фигуре, в глазах, в звуке ее голоса были повелительная твердость и уверенность в том, что это она имеет право распоряжаться и приказывать людям караула. И эта уверенность сейчас же передалась гренадерам.

- Арестуйте этих людей!.. Я вам сие приказываю!.. Повинуйтесь мне! - повторила цесаревна.

Солдаты караула бросились на своих офицеров, окружили их и вывели из караульного помещения. Цесаревна с десятью гренадерами стала подниматься по внутренней лестнице. Часовые везде пропускали ее беспрепятственно. Так дошла она до дверей опочивальни Анны Леопольдовны, остановилась подле них и прислушалась. Было страшно тихо за этими дверями, казалось, что там, за ними, никого не было. Шум на гауптвахте и по лестницам не был слышен во внутренних, жилых покоях дворца. Цесаревна сделала знак, чтобы гренадеры остановились, и взялась за тяжелую бронзовую ручку высокой двери. Та поддалась мягко и бесшумно. Цесаревна открыла дверь. В спальне у божницы горела лампадка. За занавесями постели чуть светилось на ночном столике, в тазу с водой, маленькое пламя ночника. Гренадер с зажженным канделябром стал в дверях. Черные тени заметались по занавеси постели. Цесаревна подошла к ней и сказала низким грудным, четким голосом:

- Сестрица, пора вставать...

Занавесь быстро раздернулась, визгнули медные кольца. С широкой постели поднялись две фигуры с всклокоченными волосами в ночных белых кофтах - правительницы Анны Леопольдовны и ее фрейлины Юлии Менгден.

- Как?.. Это вы, ваше высочество? - сказала правительница. И вдруг все поняла. Ужас отразился в ее еще не проснувшихся глазах.- Ваше высочество, что вы хотите делать?

- Я должна арестовать вас, сестрица.

Цесаревна знаком показала гренадеру, чтобы он поставил канделябр на стол в спальне и вышел. Сама за ним заперла дверь.

- Одевайтесь, сестрица... Теплее одевайтесь... Мороз очень силен. Нева становится.

- Ваше высочество, вы ничего с нами не сделаете?.. Нет?.. Ничего?.. Отпустите нас к себе?.. И Юлию?.. Юлию позволите мне взять с собой?..

Цесаревна избегала смотреть на правительницу. Эти полчаса, что провела она в душной спальне Анны Леопольдовны, остались в ее памяти на всю жизнь, как какой-то кошмарный сон. Бесконечно унизительным казалось ей видеть, как правительница и Менгден торопливо и неумело одевались, наскоро мылись, делали кое-какую прическу.

Наконец они были готовы. Цесаревна открыла двери и сказала Лестоку:

- Отвезите ее высочество ко мне в дом.

Сама пошла в спальню императора, взяла младенца на руки, приказала няне взять его сестру и вышла с ним к ожидавшим ее в аванзале гренадерам.

- Я отвезу сама Иоанна Антоновича к себе,- сказала она Воронцову.- Вы же пошлите за священником для приведения войск к присяге и пригласите сюда князя Черкасского, Бреверна и Бестужева... Я буду сейчас же обратно.

На площади еще стояли сани с Анной Леопольдовной, растерянно повторявшей:

- Увижу ли я принцессу?.. Увижу ли я ее высочество? Гренадеры привели герцога Антона Ульриха и усадили его в сани, и маленький поезд из трех саней, сопровождаемый пятью конными солдатами, помчался по Невскому проспекту.

Точно какая-то высшая, неведомая сила несла в эту ночь цесаревну и руководила всеми ее поступками и охраняла ее. Когда она ехала по Невскому - кругом были темные дома, ни одно окно нигде не светилось. Петербург спал, не подозревая о той перемене, что совершалась в нем в эту тихую морозную ночь.

Цесаревна устроила в своем доме всю семью Анны Леопольдовны, сама распорядилась постановкой караула и помчалась обратно в Зимний дворец.

Все так же тихо шествовала над городом холодная ноябрьская ночь. Будочники крепко спали по будкам, никого прохожих не попадалось на пути, никто не проезжал по снежным пустынным улицам.

Проезжая Мойку, цесаревна услышала слева, вдали мерный, негромкий шорох. Гвардейские полки шли ко дворцу. На площади разжигались костры. Батальоны преображенцев вытянулись вдоль Миллионной и Луговой улиц. Ружья были составлены в козлы.

Цесаревна остановила сани и приказала полковому командиру посылать солдат поротно в церковь для принесения присяги.

Все окна дворца были уже ярко освещены. Старый фельдмаршал Ласси ожидал цесаревну в вестибюле. Он сказал, что имел высокое счастье служить ее отцу и за таковое же счастье почтет послужить и ее высочеству.

В аудиенц-зале, блиставшей всеми люстрами и кинкетами, у большого стола толпились сенаторы. Князь Черкасский и Бестужев составляли манифест, указ сенату и форму присяги. Они направились навстречу цесаревне.

- Ваше величество,- сказал торжественным тоном Бестужев,- мы начинаем манифест так: "Императрица Анна назначила по себе наследником внука своего, коему было несколько месяцев, отчего многие смуты и непорядки произошли. Почему подданные, а особливо лейб-гвардии нашей полки просили нас вступить на престол..." Так хорошо будет?

Елизавета Петровна рассеянно посмотрела на Бестужева.

- Да,- сказала она,- пожалуй, пока и так будет ладно.

Она обернулась к Воронцову.

- Пошли, пожалуй, ко мне пленного адъютанта генерала Врангеля, капитана Дидерона, пусть видит, что у нас совершается. Я отпущу его обратно к своим. Мы сейчас же начнем переговоры о мире.

Она подошла к окну и, прижавшись лицом к разрисованному морозным узором стеклу, смотрела, как все больше и больше костров разгоралось вдоль дворца. Полки гвардии стекались к присяге.

"Кажется, все ладно,- подумала она.- Батюшка, пожалуй, остался бы мной доволен: сие есть моя Полтава".

XXI

В восемь часов утра начало светать. Из окон зала стали видны длинные толпы солдат, гревшихся около костров. Вдоль Адмиралтейства стояла конная гвардия. Вороные лошади дымились под вальтрапами. В сером петербургском утре, на белом снегу, голубые епанчи солдат, золотые шапки гренадер, пестрые знамена и значки ложились яркими пятнами. Было очень холодно. Костры горели желтым пламенем, и белый дым высоко поднимался над Луговой улицею. В дыму маячили греющиеся люди.

Цесаревна сказала фельдмаршалу Ласси, что она обойдет полки и отпустит их по казармам.

- Погоди, матушка,- сказал фельдмаршал,- дай приведу полки в порядок, чтобы метать артикулы было можно.

Он послал адъютантов. Цесаревна стояла у окна и смотрела, как строились полки, как равнялись, как разбегались фурьеры с ротными значками и полки вытягивались длинными густыми линиями. Барабанщики били "раш". Обер- и унтер-офицеры становились по местам. В конной гвардии сели на лошадей. Полки стали "в парад".

Цесаревна, пренебрегая морозом, в том самом платье, в котором ночью вышла из своего дома, в кирасе, в шляпе со страусовыми перьями, без шубы вышла на крыльцо.

Полковники голосисто скомандовали: "Шай! На кра-ул!"

Лес ружей встал перед цесаревной. Барабанщики, гобоисты и флейтисты забили и заиграли встречный марш, и медленно и величественно "уклонились" навстречу цесаревне знамена. Фельдмаршал Ласси и полковники, салютуя, сняли шляпы. Цесаревна, утопая в снегу выше щиколоток, пошла к правому флангу Преображенского полка. Ее сердце билось. Ни холода, ни усталости после бессонной ночи она не ощущала. Точно все та же сила, вне ее находящаяся, несла ее по воздуху. Она шла медленно и легко, не спотыкаясь, и смело глядела в глаза своим гренадерам. Она не улыбалась, как обыкновенно. Лицо ее было строго, серьезно и замкнуто. Высокая, полная, сильная, она легко несла свое прекрасное тело вдоль солдатских рядов, и казалось, ее сила, ее жизнерадостность, ее смелая уверенность передавались солдатам.

Вдруг вспыхнул неожиданный крик нескольких голосов в рядах:

- Виват!.. Виват!.. Виват, императрица Елизавета!.. Величественное, ликующее и вместе с тем грозное "ура" прорвало морозный воздух площади, эхом откатилось от дворца и, подхваченное семеновцами, измайловцами, Астраханским и Ингерманландским "напольными" полками, докатилось до конной гвардии и понеслось, будя просыпающийся город и заглушая треск барабанов.

Цесаревна шла вдоль Преображенского полка. Вдруг в нем стали разравниваться ряды. Тут, там солдаты самовольно брали "на плечо" и "к ноге", выходили из рядов и шли за цесаревной беспорядочной толпой. В ней были и старые солдаты, мальчишками вступившие в полк при ее отце, и была молодежь, капралы и сержанты из дворян, посетители ее "солдатских ассамблей" - все это был рослый народ, молодцы с русскими открытыми лицами, разрумяненными морозом, под белыми париками и надвинутыми на брови гренадерскими шапками.

- Матушка,- раздались крики из этой странной толпы,- ныне мы с тобой неотлучно.

- Куда ты, матушка, туда и мы с тобой.

- Веди нас, матушка, хуть на шведа, хуть на турку.

- Вышибай, всемилостивейшая государыня, немцев к чертовой матери, а мы тебе во всем подмога.

- Шагай, матушка, по-петровски, веди Россию к славе и благоденствию.

Никто их не останавливал, и, кажется, все до самого фельдмаршала понимали, что в том восторженном состоянии, в каком они находятся, их остановить было нельзя. Они были словно пьяные.

Сопровождаемая этой толпой, где набралось уже до ста человек, смелых, отчаянных, на все готовых, цесаревна обошла все полки и вернулась к дворцовому крыльцу.

Раздались команды. Барабанщики забили, и полки перестроились для церемониального марша.

Цесаревна приказала, чтобы полки прямо с марша шли по казармам, вальдгорнистам и гобоистам ввиду мороза не. играть.

Она стала на высоком крыльце. Чья-то заботливая рука накинула ей на плечи и закутала ее в солдатскую епанчу на волчьем меху. Цесаревна оглянулась. Кругом стояли те же преображенцы, что вышли из рядов. Капитан Ранцев закутал ее в свою епанчу, пахнущую мехом и дымом костра.

Вдоль дворца быстро разбежались фурьеры с ротными значками и провесили линию марша. Глухо ударили барабанщики, засвистали "козу" флейтисты, и тяжелая масса Преображенского полка дрогнула и пошла широким шагом мимо цесаревны.

Когда темным мрачным строем проехали закутанные в шинели, с касками, надвинутыми на глаза, конногвардейские шквадроны, цесаревна вернулась во дворец. Та же солдатская толпа устремилась за ней. На лестнице солдаты обогнали цесаревну, ворвались в аудиенц-залу, где собирались дамы, сенаторы и духовенство, и построились вдоль окон. Едва цесаревна вошла в зал, капитан Ранцев скомандовал: "Шай на кра-ул" - и вышел с эспантоном в руке к цесаревне. Та остановилась в недоумении. Но в душе понимала, что все, что сейчас само делается, нужно и что ей надо лишь продолжать отдаваться той волне, что подхватила ее и понесла куда-то.

- Всемилостивейшая государыня,- громко и ясно говорил ей Ранцев,- ваше императорское величество. Очами своими ты, матушка, с каким усердием мы помогали твоему справедливому делу, видеть изволила. Пожалуй нас одною наградой. Объяви себя, как отец твой был, капитаном нашей роты... Пускай мы первые на вечную верность тебе присягнем.

Рота дружно крикнула:

- Виват, императрица Елизавета!.. Виват!.. Виват!.. Виват!..

- Виват, императрица Елизавета!.. Виват!.. Виват!.. Виват!..

Взволнованная, в капитанской епанче на волчьем меху, румяная от мороза, с остуженными ногами, которые теперь в теплой зале горели, с громадными от бессоницы, волнения и возбуждения глазами цесаревна сделала шаг к замолкшей по знаку Ранцева роте и сказала громким, воодушевленным голосом:

- Братцы!.. Дети мои!.. Старые камрады моего отца!.. Точно по какому-то наитию, ибо ничего об этом раньше не говорилось, Воронцов поднес ей звезду и ленту ордена святого Андрея Первозванного, и цесаревна возложила на себя светло-голубую "кавалерию".

- Я повелеваю,- сказала она,- а сенат наш да не оставит того немедленным распубликованием, и объявляю себя полковником Преображенского, Семеновского, Измайловского, конной гвардии и Кирасирского полков и капитаном вашей роты... моей лейб-кампании!..

Могучее "ура" потрясло стекла дворцовой залы. Гренадеры хотели кинуться и нести куда-то своего капитана, цесаревна сделала знак и остановила их порыв и в наступившей торжественной тишине со слезами на глазах, сбросив на пол епанчу, быстрыми шагами ушла из залы во внутренние покои.

Через полчаса цесаревна вернулась в залу. Она была одета в роскошное бальное платье - "робу" - своего любимого брусничного цвета, в голубой Андреевской ленте и в мантии этого ордена. Солдат уже не было в зале. Цесаревну ожидали придворные дамы, в церкви собралось духовенство.

Цесаревна обошла дам и обласкала их.

Графине Юлии Менгден она сказала, что та может следовать за своей госпожой и что вообще герцогиня Брауншвейгская может взять с собой, кого хочет из слуг.

С очаровательной улыбкой цесаревна допустила к руке герцогиню Гомбургскую, старую княгиню Голицыну, княгиню Черкасскую, графиню Бестужеву-Рюмину, княгинь Куракину и Трубецкую, Шепелеву и Бутурлину, княгинь Репнину и Юсупову, Апраксину, графиню Шувалову... Каждой она сказала ласковое слово, старым по-русски, молодым по-французски, каждую обнадежила, что не оставит никого в беде.

Было два часа дня - она еще ничего не ела. Но она и не думала о еде. Она прошла в церковь, где служили молебен, и простояла его неподвижно, с глазами, устремленными на образ Божией Матери, у Царских врат и слушала с трепетным вниманием, как возглашали ей многолетие, как "благочестивейшей, самодержавнейшей государыне императрице Елизавете Петровне"...

Да, вот оно, когда и как сама она взяла великое наследие Петра. Поступила, как, вероятно, поступил бы и ее отец. Она стала достойной отца.

Она тихо преклонила колени, когда бархатным басом зарокотал протодиакон:

- Во блаженном успении и вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу твоему императору Петру Великому и сотвори ему вечную память...

Цесаревна согнулась в долгом земном поклоне, и, когда поднялась с колен, ее синие глаза были орошены слезами. А по церкви снова весело и победно гремело:

- Многая лета!

Синоду, сенату, православному христолюбивому воинству... всем православным христианам - многая лета!.. Многая, многая, многая лета!

До пяти часов дня цесаревна принимала чинов всех коллегий. Она послала к стоявшему против Левенгаупта генералу Кейту под Вильманстранд унтер-офицера лейб-кампании с приказом не предпринимать военных действий против шведов, ибо она, вступив на престол, начнет переговоры о мире. Она лично приняла капитана Дидерона, врангелевского адъютанта, и, допустив его к руке, возвратила ему шпагу и приказала выдать 500 червонцев на путевые* издержки, а ему ехать в Стокгольм и рассказать все, что он видел.

В шесть часов ей доложили, что Тайная канцелярия рассмотрела вины фельдмаршала Миниха, графа Остермана и барона Менгдена, нашла их наиболее преступными и виновными, постановила лишить их всех чинов и орденов и перевести в Петербургскую крепость.

Цесаревна ничего не сказала. Она наклонила голову, утверждая постановление.

После этого она приказала подать сани и проехала по Петербургу.

Мороз стал сильнее. По площадям и на проспектах горели костры. Трактир Иберкампфа на Миллионной против Мошкова переулка, где продавались флиссингенские устрицы, парижские парики и венские экипажи, был обвешан бумажными фонарями. Около подъезда было много саней. У кабаков раздавались пьяные крики. Много солдат шаталось по городу.

Когда ее узнавали, бежали за санями и кричали "виват" и "ура".

На окнах в домах были поставлены зажженные свечи, и в городе ощущался великий, точно светлый праздник.

В семь часов вечера цесаревна возвратилась в Зимний дворец. Ее ждали с обедом. Она обедала в стеклянной галерее, где было накрыто на двенадцати "штуках" и где с ней обедали гренадеры ее лейб-кампании. Играла итальянская музыка.

Только теперь, когда поела, когда слушала мелодичные звуки скрипок и флейт, цесаревна почувствовала усталость после часов, проведенных в таком напряженном состоянии. Она удалилась в опочивальню.

Но когда вошла в спальню, откуда минувшей ночью увела Анну Леопольдовну и где теперь все было приготовлено для ее ночлега,- ей стало страшно.

Вдруг представила себя на месте герцогини Брауншвейгской, представила, как проснулась та среди ночи и увидела раскрытые двери и гренадера с канделябром с горящими, свечами и странную женщину в кирасирских латах у постели. Какой страшной должна была она показаться Анне Леопольдовне!..

А что, если?..

Она приказала Василию Ивановичу Чулкову лечь рядом в комнате, в той самой, откуда она вошла. Она позвала Разумовского и до утра просидела с ним, то играя в ломбер, то слушая его пение под бандуру, то молча склонившись к нему на грудь. Только тогда, когда посветлели окна за шторами и свет свечей стал казаться ненужным, она отпустила своего неизменного друга спать.

Она подошла к окну и отдернула занавесь.

Низы стекол были разрисованы хитрым узором мороза. Льдистые листья невиданных трав и деревьев играли алмазами. Наверху стекла были чистые, и сквозь них была видна ставшая за ночь Нева. Серебряным кружевом намело на голубой лед снег. Восток горел золотом и отражался оранжевыми полосами в замерзшей реке.

Нева была погребена подо льдом. Петербург, вся Россия были под снежным саваном. Старая Россия, немецкая Россия Петра II, Анны Иоанновны и Иоанна Антоновича, Россия минихов, биронов и остерманов кончилась. Она умерла и была похоронена под этим блестящим покровом. С ярким морозным солнцем рождалась Россия новая... Россия Елизаветы Петровны - матушки цесаревны, той, что была "милее света".

Мертвая тишина отдыха после праздничного пира стояла над Петербургом - и казалась она радостной и приятной, зовущей к труду, располагающей к отдыху.

Что даст она, молодая императрица,- России?..

Мир!..

Вдруг ощутила она такую усталость, такую жажду покоя, сна, забвения всего того, что только что было, что отбежала от окна, крепче задернула полог постели, задула ночник и бросилась в мягкую постель.

Что суждено, то и сбудется... Та волна, что вознесла ее сюда, Бог даст, пронесет ее и дальше для славы и благоденствия России и ее народа.

По городу, нарушая тишину, ударил благовест... "Он точно указал ей, что надо в ее царствовании: мир, тишину в вере православной и в любви...

Сон смежил ее очи. Он унес ее в давно желанный покой отдыха после победы - Полтаве равной...

Часть третья

ИМПЕРАТРИЦА

I

Шестнадцать лет провела Рита Ранцева за границей, изъездила Пруссию, была в Саксонии, Баварии, долго прожила в Париже и в Италии, и - опять Рига, Ревель, Нарва, Ямбург и Петербург...

Она ехала домой, вызванная отчаянным письмом Лукьяна Камынина. Почти два года искало это письмо ее и наконец нашло в Мюнхене.

По вступлении на престол Елизаветы Петровны те, на кого донес Камынин, были с честью возвращены в Петербург и зачислены в лейб-кампанию. Камынин схвачен, послан в Тайную канцелярию, где его бросали на дыбу, секли плетьми и сослали в солдаты в глухой Оренбургский край. Камынин "слезами и кровью, но не чернилом" писал Рите письмо. Он просил не о прощении, "ибо в подлом поступке его какое прощение быти может", но просил о переводе его в те полки, что ходили в Саксонию, или те, что готовятся к походу в Пруссию, "дабы мог я исполнить повеление ваше и кровью смыть зло необдуманного поступка младых моих лет"...

Рита получила это письмо через русского резидента в Баварии. Она прочла, перечла его и задумалась.

"Вот и жизнь моя прошла. Сорок два года и я - старая дева. Ни замуж не вышла, ни чепчика за мельницу не бросила. Жизнь прошла, и моя и его, моя в скитаниях по чужим краям и по чужим людям, его в глухом краю среди азиатов. Я едва католичество не приняла, он увлекался буддизмом и слушал в степи службу киргизских бонз... И вот зачем-то это письмо с разных концов земли точно кольцом связало их, и Риту потянуло на подвиг спасения и оправдания когда-то под горячую руку отвергнутого ею любезного. "Поеду просить о нем, буду устраивать его и заботиться о нем, как мать... Впрочем?.. О чем я?.. Расчувствовалась, размечталась... Быть может, он давно женат... куча детей... А то... принял магометанство и гаремом обзавелся?.."

Рита кривила сухие тонкие губы, морщила густые черные брови, хмурила прекрасные, лучезарные глаза, не знающие неправды и компромисса с совестью, говорила себе, что все сие вздор и незачем ехать, а сама в чистой горнице немецкой гостиницы поспешно собирала немудрый багаж и послала слугу заказать место в почтовой карете.

"Сие есть судьба моя... рок,- думала она.- Сие есть первая и какая старая любовь моя... А старая любовь, говорит народ, не ржавеет... Да и надо помочь... Так ли он еще и виноват?.."

Ранним январским утром она выполнила все формальности на заставе у Нарвских ворот и в ямщицких санях парой с пристяжкой с по-городскому подвязанными бубенцами въехала в город. Ямщик, словоохотливый старик, повез ее вдоль канала, через Вологодско-Ямскую слободу, мимо кирасирских светлиц, выворачивая к Невской перспективе. Рита не узнавала Петербурга. Еще сначала, пока ехали солдатскими слободами, все было, как и при ней. Был легкий мороз, пасмурно и тихо. Деревья и кусты в густом инее белым узорным тюлем свешивались через высокие дощатые заборы. Низкие избы полковых светлиц были под тяжелыми пуховиками снега. В открытые ворота были видны снежные сугробы на дворах, навозные лари в белом пахучем пару и стаи голубей и ворон. На коновязях стояли гнедые лошади, и люди в овчинных полушубках чистили их.

За светлицами улица вошла в лес. В голубом зимнем дыму были покрытые снегом и инеем ели и сосны. Рита обгоняла длинный обоз. Из-под рогож торчали окровавленные маслаки бычьих и свиных туш, мужики шагали рядом с санями, и дорога была набита скользкими блестящими грядками, по которым прыгали, глухо стуча, сани. Навстречу, должно быть из ночного разъезда, ехали два кирасира. Лица и шеи их были закутаны шарфами, каски в сером налете инея нелепо торчали над ними. Шерсть лошадей, как белым мелким бисером, была унизана морозными блестками. Лошади спотыкались на выбоинах дороги.

Потом пошли одноэтажные и двухэтажные с мезонинами деревянные дома, обшитые шелевками, с высокими заборами садов и палисадников, откуда свешивались длинные плети ветвей сирени в белых холодных оболочках из инея и снега - все это было, как и в дни молодости Риты, только как-то больше стало домов и меньше садов. Но когда выехали к Невской перспективе, Рита ахнула от удивления. Широкий проспект был обставлен рядами двух- и трехэтажных каменных домов, пестрой линией далеко уходивших по нему. Чаще стояли фонари. Деревянные тротуары были густо посыпаны мягким пушистым желтым речным песком. Шариками подстриженные липы по их сторонам в инейном уборе длинной чередой громадных сквозных одуванчиков тянулись к Адмиралтейству. За рекой Фонтанкой, где раньше были сады, убогие домики и какие-то склады лесных материалов, высилось несказанной красоты здание кирпично-брусничного цвета, высокое, стройное, напоминавшее Рите лучшие дворцы Мюнхена. Оно было окружено многими постройками служб, манежей, сараев и конюшен. Все эти постройки были выдержаны в строгом стиле прямых линий. Вдоль Невского проспекта до самой Садовой шла каменная галерея, и на ее крыше был устроен висячий сад.

- Видала, каки ноне хоромы по Питеру пошли,- оборачивая к Рите обмороженное лицо, сказал ямщик, показывая кнутовищем на прекрасный дворец.- Усадьба Разумовского-старшого, графа Алексея Григорьевича.

- Вот как,- сказала Рита, любуясь строгими линиями построек, прямыми колоннами, треугольничками, прямоугольничками в затейливой простоте делавшими незаметной громадную величину постройки.

Ямщик перевел на шаг. Рита смотрела на здание и старалась представить себе в нем Алешу Розума, которого она некогда в саду учила менуэтам.

- Не слыхала нешто?.. Сила-человек... А сказывают, из совсем простых казаков малороссийских вышел.

- Он тут и живет?

- Н-не... Зачем?.. Так, наезжает временами... Он при царице... в Зимнем... Хваворит... Там, Зимний-то, посмотришь, цельный город, голова закружится, как смотреть на него... Кр-расота...

Когда свернули на Мойку и Рита увидала отцовский дом и сад в зимнем уборе, крыльцо с тонкими столбиками под крышей, ее сердце сильно забилось. Что-то найдет она там, внутри?..

Да, много воды утекло...

В доме Ранцевых все было по-прежнему. Та же чистота, доведенная до идеала,- голландская чистота, тот же уютный петербургский запах навощенного паркета, соснового, смоляного дымка от жарко растопленных печей и... зимних гиацинтов, что из своих луковиц каждый год выращивала Адель Фридриховна.

Риту ждали, ждали и ждать перестали... Писала она давно, с оказией, обещала приехать, а когда и как - легкое ли дело из Баварии сюда приехать.

Как всегда по утрам, старый Ранцев - он был в отставке, не командовал Ладожским полком, и полковое знамя не стояло в чисто убранной гостиной - и в это январское утро сидел в шлафроке и колпаке в большом кресле, ладожскими полковыми столярами сделанном, у открытой дверцы растопленной печи и читал.

Был вторник, и рассыльный принес ему свежий номер "Санкт-Петербургских ведомостей", выходивших по вторникам и пятницам. Маленькая тетрадка пухлой, желтоватой, "печатной" бумаги, в четверть аршина длиной и три вершка шириной, крепко пахнущая свежей типографской краской, была у него в руках. На нос Сергей Петрович надел очки в оловянной оправе - к старости он не мог читать без очков - и читал то вслух Адель Фридриховне, когда находил что-нибудь примечательное, то про себя.

Адель Фридриховна в домашнем широком капоте, в чепце на седых, прекрасного цвета волосах, в войлочных мягких туфлях неслышно, словно дух, скользила по блестящему паркету и тряпкой расправлялась с пылинками и паутинками, каждое утро отыскиваемыми ею где-нибудь в укромных углах.

Сергей Петрович полюбовался раньше на елизаветинского двуглавого орла, крепко оттиснутого под надписью небольшими прописными буквами "Санкт-Петербургские ведомости. N 5". Ему нравился орел с двумя головами на прямых длинных шеях, повернутых в разные стороны, с поднятыми крыльями, с горизонтально простертыми лапами, с державой и скипетром, с орденской Андреевской цепью на груди, почти квадратный, какой-то спокойный, самоуверенный, точно говорящий о тишине прекрасного царствования прекрасной царицы.

Сергей Петрович, смакуя, прочел заголовок: "Во вторник генваря 17 дня". Чудное дело были сии газеты. Пишут в них "из Лиссабона от 4 декабря", "из Мальты от 10 декабря", "из Медиолана от 21 декабря", "из Парижа от 30 декабря"... "с французской границы", "от реки Рейна", "из Вены"... отовсюду... И как скоро все эти примечательные известия доходят... Все можно знать, не выходя из маленького домика на Мойке.

- Слушай, мать, что пишут нам из Парижа.

Адель Фридриховна с пуховкой в руке послушно присела в кресло у окна.

- "Много говорят о кровопролитном сражении, которое происходило при Отуне в Бургундии,- читал Сергей Петрович,- между корпусом егерей господина Фишера и знатным числом промышляющих заповедным торгом, под предводительством известного Мандрина, причем многие побиты и ранены. Сказывают, что Мандрин хвалился разными делами, по которым догадываются, что заповедный торг не главное его дело, но что он, конечно, имеет еще другие намерения..."

- Кто же сей Мандрин?..- спросила Адель Фридриховна.

- Кто его знает. Должно быть, какой-нибудь разбойник, что контрабандой промышляет. Слушай, мать, дальше. "Из Прованса пишут о новом действии раскола, которого обстоятельства следующие: кавалер де Сенжан заслуженный и старый офицер, который за пятьдесят лет командовал в Мантуе, как сей город надлежал еще Гонцагскому дому, впал пред недавним временем в городе Эз в опасную болезнь. И понеже он был девяноста двух лет, то о животе его тем более опасались и тотчас послали за попом той церкви, к которой он был прихожанин, чтобы приобщил его Святых Таин; но поп отказался удостоить его оных, несмотря что сей офицер знал совершенно свою веру и чрез сорок лет по отставке от службы жил честно и благоговейно, а утверждал оный поп свой отказ на том, что больной во мнениях своих несогласен с конституцией унигенитус. Известившись о сем, парламент приказал тотчас арестовать попа, но он заранее ушел. Потом Эзский архиепископ сам приехал к больному и желал переговорить с ним наедине, чтоб отведать, не может ли он опровергнуть его мнения, а притом ему представить, что он поступает, яко ослушник учения и порядков церковных. Но сей старый офицер, несмотря на великую свою слабость, сильными своими доводами привел в немалое изумление архиепископа. И понеже архиепископ не мог убедить его ничем лучшим, то пошел от него прочь, а больной офицер скоро после того умер без Святых Таин. Парламент, услышав о том, писал к королю жалобу. И понеже кавалер де Сенжан требовал, чтоб похоронили его у церкви, Патров Оратории называемой, то не только исполнили по его воле, но и похороны его отправлены с великою церемонией..." Что ж, мать, как полагаешь, правильно сие?..

- Погоди, отец... Не мне, старой, рассуждать о таких делах, где сам архиепископ разобраться толком не мог... Обожди малость. Надо на кухню поспешать... Не пригорело бы что...

Когда Адель Фридриховна вернулась с кухни, она застала Сергея Петровича с очками на лбу, смеющимся чему-то искренним смехом.

- Ну чего ты, отец?..

- Ах, варвары,- кричал Сергей Петрович, хлопая газетой себя по колену.- Нас называют варварами, понеже мы Бога не забыли... А сами... Слушай, мать...

Он поставил очки на место и пояснил:

- Из Лондона... "Сего месяца двадцать первого числа в Депфорте во время спуску на воду военного корабля, "Кембрич" называемого, пойман некоторый человек в хорошем платье, который к одному из около стоящих смотрителей в карман залез. Хотя он в сем запирался, однако народ, который в таких случаях нетерпелив бывает, в самой скорости ощупав карманы у оного человека, к несчастью его, нашли у него семь платков карманных. Дальнего свидетельства не надобно было. Того ж часа стянули с него кафтан, камзол, штаны и рубаху и, привязав ему под пазухи веревку, окунывали его несколько раз чувствительным образом в воду. После сего принялись за него работные люди на верфи. Они обмазали его с головы до ног смолой и, обмотав его потом волосьями и нитями, пустили его на волю. Смешнее сего позорища не скоро себе представить можно".

- Я чаю, оный человек умрет с того.

- Конечно... В декабрьскую стужу окунывали его в воду, смолой оконопатили, обваляли во что ни попало... Как тут Богу душу не отдать?

- У нас такого полиция не позволила бы.

- У нас... На то мы... варвары...

- Прочти, нет ли чего примечательного в объявлениях. Сергей Петрович углубился в последние листы тетрадки.

- Все о поставках больше,- сказал он.- Ко флоту и Адмиралтейству желающим поставить барабанов медных семьдесят шесть, кож барабанных... Мы с тобою, мать, поставками не займемся на старости лет... а? "Находившийся в королевопольской службе поручик Даниил Войнаровский намерен ехать и с женой своею в Саксонию: чего ради те, кои какое дело до него имеют, могут его найти в доме санкт-петербургского купца Бернгарда Иберкампфа на Адмиралтейской стороне в Миллионной улице, близ Мошкова переулку".

- Как, отец, полагаешь, Риточка наша не публиковалась так, как из Мюнхена трогалась?

- Ну!.. Зачем?.. Навряд ли?.. Она же партикулярное лицо...

Сергей Петрович снова углубился в газету.

- Смотри-ка, мать, сие прямо для тебя публиковано. "У тирольца Михаэля Валга, имеющего квартиру на дворе католической кирки, есть продажные канарейки..." Пойду и знатного кенара тебе куплю, все грусть нашу стариковскую одинокую разгонит.

- Нет, что уж,- с тоской в голосе сказала Адель Фридриховна.- Своя канареечка возвернулась бы как ни можно скорее к нам.

А своя "канареечка" в это самое время, сопровождаемая ямщиком с дорожным баулом, уже звонила нетерпеливым звоном на крылечке отцовского дома.

Адель Фридриховна узнала звонок, схватилась за сердце и прошептала:

- Господи!.. Ужели ж?.. Риточка?.. Легка на помине,- и, не дожидаясь служанки, сама побежала открывать.

И точно - легкой веселой птичкой, все такая же тонкая, стройная, веселая, говорливая и по-отцовски, по-офицерски, бодрая, Рита бросилась в объятия матери. И годы ее не брали. Точно вчера только покинула отцовский дом.

- Рита!.. Ты!.. Совсем не переменилась!..

- Помилуй, мама... Седых волос-то сколько,- снимая дорожную шаль, сказала Рита и сейчас с тревогой в голосе спросила:- А папа? Петя?

- Иду, иду, Рита,- отозвался Сергей Петрович, появляясь в дверях.

- Петр?.. Ну, да сейчас...

Нескладно, сбивчиво, как всегда после долгой разлуки, в волнении первой встречи, посыпались жадные вопросы и то скорые, то после некоторого раздумья - говорить ли?- ответы.

- Петр по отцовским следам пошел. От гвардии отклонился. Может, доходили до тебя "эхи"... Архангелогородским полком ныне командует. Полк под Ригой. Война у нас в ожидании. За него не опасен я. Знаю - не уронит отцовского имени.

- Ты как, Рита?

- Что про себя говорить... Не сладкая моя была жизнь, хоть и ох как интересная, по чужим краям, по чужим людям... И хорошего повидала и плохого... Всего было... После...

- Не удалась твоя жизнь, Рита?

- Ну что вы, батюшка. Разве можно Бога гневить? Жива, здорова, бодра...

- А вот... замуж-то?..

- Не всем замуж... Не судил Бог. Я полюбила раз... Как мама. Другого любить не захотела.

- Слыхала о нем что?.. О Лукьяне?..

- Через него, матушка, и сюда примчалась. Благо свободна была в ту пору.

- Что же он?..

- Да вот... пишет...

И, легкая - кто даст ей сорок два года,- помчалась в прихожую, где остался баул, развязала его и принесла Лукьяново письмо.

- Вот - пишет...

- Да, тяжело расплачивается... Другим еще тяжелее припало. Взять хоть императора Иоанна Антоновича. Безвинный, совсем ребенок!

- Он-то, батюшка, где? Ему семнадцатый год идти должен. Жив ли?

- Тайна великая... Слыхал я, жив... В Шлиссельбурге, в великом бережении... Без имени... Арестант номер первый.

- Арестант номер первый,- тихо, опуская глаза, повторила Рита,- а был - император!

- Левенвольд в Соликамске,- продолжал рассказывать о знакомых Рите лицах Сергей Петрович.- Алексей Григорьевич за него хлопотал... Помнит добро человек... Остерман в Березове... Миних... А! Миних!..- в Пелыме!!! Сколько с ним походов сломали!.. Сколько викторий чудесных одержали!.. В Пелыме! Да, сказывают, докучает императрице своими прожектами... Кажись, всю Россию застроил бы.

- Я и то вижу, строится сильно Россия... Петербурга прямо-таки узнать сегодня не могла... Какие дворцы, какие хоромы!.. Лучше многих городов европейских, что я повидала.

- Как же!.. Кругом стройка идет... И Воронцовы, и Строгановы, и Шуваловы, и Апраксины - все ныне каменные палаты - и какие!- себе повыбухали. У всех все в самом чистом итальянском штиле. Наш скромный голландский пооставили. Ныне все ввысь и вширь. Дочь красоту отцовского парадиза любит. Растрелли-итальянца выписала для работ, а подле него целая школа молодых архитекторов выросла. Скоро вся Россия будет растреллиевская.

- А помнишь, Рита, Вишневского, Федора Степановича, что тогда к нам Алешу доставил?- сказала Адель Фридриховна.

- Как не помнить... А какое чудное венгерское вино он батюшке подарил.

Сергей Петрович вздохнул...

- Да... было время... Пил я и винцо... Прошло то время.

- Так где же ныне Вишневский?..

- Произведен в генерал-майоры, свой человек у Разумовского. Не зря в телеге вместе скакали... Сколько имений ему государыня пожаловала, домашнюю утварь. Она добрая... Ты, Рита, хорошо сделала, что тогда ей помогала. Но, право, зачем ускакала?.. Все и тебе бы что перепало.

- Мне ничего не надо,- тихо сказала Рита.

- Знаю, дочка... Ты - Ранцева... Вот и Петр такой же. Он в лейб-кампанцы был пожалован. Кажется, чего выше?.. Его Разумовский в генеральс-адъютанты взять хотел. Ку-уда!.. Как еж иглы натопорщил... Не лицам служу - Родине и государыне... Пошел в напольный полк майором.. Вот и трубит теперь в армии... Что же ты думаешь, дочка, с Лукьяном делать?..

- Хочу просить его к брату в полк... Если война, пусть смоет кровью позор предательства и станет достойным офицером русским.

- Что же, дело хорошее.

- К ней пойдешь?

- Не знаю, мама.

- Ты пойди к Алексею Григорьевичу. Он ныне большой вельможа... И так... По городу "эхи" есть - венчанный муж императрицы... В Перове под Москвою и венчались, сейчас после коронации. Хотя что... Ныне другие пошли фавориты. Иван Шувалов ныне при ней... мальчишка-кадет Бекетов... А все она Алексея Разумовского слушает... А он добро помнит... Как Вишневского-то устроил и графу Левенвольду помирволил. Соликамск не Пелым. Там все - люди живут...

- Вы, батюшка, думаете - Разумовский помнит меня.

Шестнадцать лет не видались, да и какие перемены с той поры произошли.

- А ты, Рита, напомни ему, как обламывала и учила молодого хохляку,- сказала, улыбаясь, Адель Фридриховна.

- Пойди, пойди, утречком, пока императрица почивает. Он человек не гордый и доступный.

- Да он сейчас не у себя ли в усадьбе? В Аничковом?

- А если в усадьбе, так и того лучше. На свободе все ему и расскажешь. Себя назови. Твои и братнины... да и мои, чаю, службы там не вовсе позабыты.

Кончив о главном, что лежало на сердце у Риты, стали вспоминать пережитое, города и встречи в них с русскими людьми, что были у Риты во время ее долгих странствий.

II

Раннее тихое морозное утро - так Рите добрые люди советовали пораньше собраться к Разумовскому, позже у него много народа бывает, да и, не ровен час, по старой привычке, может и во хмелю оказаться. Рита в беличьей, заграничного фасона, черным сукном крытой шубке идет по городу. Колышутся легкие фижмы ее изящной "адриены" темного цвета, и маленькие ножки отстукивают коваными каблучками по замерзшим доскам панелей.

Она прошла наискось Летний сад. Везде видит перемены. Как разрослись деревья!.. В белом инее они образовали хрустально-серебряный свод над Ритой, и сквозь него видно небо. Розовым опалом просвечивает солнце, и вокруг него горят голубые огни. Воздух легок, мороз сладко пощипывает щеки, и из маленьких губ струится пар. В саду зимняя тишина. Прохожих мало. Сторожа в коричневых азямах большими деревянными лопатами сгребают снег и кладут его длинными валами вдоль аллей. На пруду каток расчищен. Какие-то затейники вылепили из снега Минерву в высокой каске, в броне и с метлой вместо копья в руке. Молодая пара - он в одном кафтане Семеновского полка, она в белой горностаевой шубке - скользит и носится, танцуя по замерзшему пруду. Длинные коньки, загнутые спереди кверху, отзванивают по крепкому голубому, в белой нитяной сетке льду...

За воротами сада слышно, как ревут слоны на Слоновом дворе - прямо перед нею Невский и усадьба Разумовского.

- Пади!.. пади!..- кричат наездники, и легкие санки несутся по снежному проспекту. Верховой "поддужный" склонился к оглоблям и точно тянет упряжного датского жеребца. Голубой пар идет от конских спин, и напруженно натянуты руки наездника в санках... Сзади рысью идет чья-то охота. Щелкают арапники, борзые скачут подле лошадей. Пестрые кафтаны мелькнули и скрылись в серебряном дыму дали проспекта. Не на Рожковскую ли землю скачут охотники?- туда, где было с Ритой такое страшное приключение, когда освободила ее цесаревна.

С этим воспоминанием вдруг вся прежняя жизнь встает в памяти Риты, вспоминается ее рискованная работа для императрицы, и легкой, простой и неназойливой кажется ее просьба.

На Невском затихло. К золотым шарикам навоза слетают воробьи, голуби бродят подле, турлурлукают и нагибают сиреневые головки к воробьям.

Петербург!... Петербург!..- он принял Риту со всем своим зимним уютом, и ей в морозное утро казалось тепло...

Милый, родной Санкт-Петербург!..

У ворот усадьбы Разумовского парные часовые в шапках с медными налобниками, в тяжелых черных тулупах до пят, в широких, неуклюжих, валянных из войлока калошах - кеньгах, топчутся у будок и постукивают прикладами ружей. Сквозные ворота раскрыты настежь. В глубине двора розовая колоннада, слева низкие постройки и гауптвахта, где на козлах лежит барабан. По платформе шагает часовой, справа высокое здание дворца. От ворот вкось идет плитная, пудожского камня дорожка, посыпанная красно-бурым песком.. Рита входит на высокий крытый каменный подъезд со стеклянным над ним балконом.

Рослый гайдук встречает Риту в дверях. В сенях пахнет известкой. В глубине поставлены леса, и под самым потолком формовщики работают, устраивая из гипса лепные фигуры. Мягко звучит напеваемая рабочим песня.

Рита называет свое имя. Гайдук говорит скороходу в расшитом золотом брусничного цвета кафтане, в шелковых желтых штанах и белых гетрах, и тот исчезает в длинном коридоре с колоннами.

Вот как теперь живет хохол Алеша Розум!..- лучше, чем жила тогда сама императрица Анна Иоанновна.

В сенях стылый холод и сырость нового каменного дома. Пахнет кирпичами, известью и замазкой. В глубине высокого коридора синеет большое окно, и на фоне его белая статуя. Колонны из мрамора, позолота карнизов - все то, чего еще не было в Петербурге. И... зеркала!.. Одно из них отражает миловидную женщину с темными волосами в скромной и низкой прическе, в меховой шапке, с локонами подле ушей, с раскрасневшимися щеками длинного овального лица и с громадными, блестящими, совсем молодыми глазами. Это - Рита? Чья жизнь кончена. Скороход возвращается.

- Пожалуйте-с... Вообще никого принимать не приказано-с... Вас просют... Не совсем здоровы их сиятельство.

На голове у скорохода круглая шапка с длинными страусовыми перьями. Он неслышно скользит по мраморным плитам коридора мимо высоких зеркальных дверей. Отворяет одну и проводит Риту по зале с полом узорного паркета, с разрисованным потолком, с картинами в золотых рамах. При ее проходе часы на мраморном камине мелодично бьют девять. За этой залой еще зала, а там еще - золотая мебель, шелковые обивки, изящные изгибы - Рита знала по загранице этот стиль - барокко, золотые купидоны и завитки - все новое, сейчас из мастерской, все блестит, все поражает дороговизной и красотой.

- Сейчас генеральс-адъютант Иван Трофимович Елагин о вас доложат.

От великолепного стола с бронзовой чернильницей и черно-бронзовыми конями в золотой сбруе тяжелых статуэток поднимается бритый человек в белом парике, в военном кафтане при шпаге, в башмаках и штиблетах и подходит к Рите.

- Сударыня, позвольте любопытным быть, по какому вы делу к его сиятельству?

- Вы только скажите Алексею Григорьевичу, что Маргарита Сергеевна Ранцева приехала из-за границы и желает видеть его.

- Их сиятельство,- подчеркивая неуместность имени и отчества при обращении к такому большому человеку, говорит Елагин,- могут спросить меня, по какому именно делу...

- Да вы о сем себя не беспокойте.

Елагин пожимает плечами. Впрочем, у обер-егермейстера и не такие персоны бывают... Взять хотя бы тех же хохлов... Елагин скрывается за дверью и сейчас же возвращается.

- Пожалуйте, их сиятельство вас просят.

III

После холодной сырости коридоров и зал в высокой небольшой комнате, заставленной мебелью, кажется жарко и душно. От камина, где горячо краснеют уголья, тянет угаром. К камину придвинуто громадное низкое кресло, и с него навстречу Рите поднимается высокая грузная фигура. Рита сейчас же узнает широкий размах густых черных бровей и прекрасные большие глаза навыкате. Но лицо пожелтело. Щеки опустились и обрюзгли, и нижние веки напухли подушками. Разумовский в богатом парчовом шлафроке с кистями и в туфлях. Рите кажется, что это совсем не тот человек, что скромным, застенчивым Алешей явился к ним в дом, что пел на Неве, играя на бандуре, про Палия Семена, и не тот человек, что проводил ее к цесаревне, когда являлась она к ней со своими докладами о том, что делается в полках. Рите немного страшно. Она шла со своим горем и просьбой к милому, простому и доброму Алеше, она несла просьбу цесаревне, а застала вельможу "в случае" и императрицу - власти необъятной.

- Вы не узнаете меня?- проговорила она, не зная, как назвать: "ваше сиятельство" у нее не выходило, назвать "Алексеем Григорьевичем" не посмела.

В темных глазах Разумовского, подернутых мутью тоски, сверкнул знакомый живой огонек.

- Е, ни, Маргарита Сергеевна... Да нешто Алеша Розум забудет когда старую ласку и добро...

В хриповатом, барском голосе звучат знакомые ноты. Стало ясно, что если и есть громадная перемена в положении этого человека, то она не для нее.

- Как я забуду тебя,- по привычке всех называть на "ты" он и ее назвал так, и это понравилось Рите, оно внесло ту интимную близость, которая облегчала ей ее просьбу.- Как забуду того, кто меня, молодого медведя, по аллеям сада вашего менуэтам учил. Господи! Из какой старой дали, из времен каких прекрасных явилась ты сюда напомнить былое... А ить и не переменилась ничуть. Я бачу, все такая же Маргарита Сергеевна... Ну, добре, садись...- Он пододвинул Рите золотое кресло.- Садись к свету, чтобы я на тебя подивиться мог... Где заховалась, чаривниченько моя?

- Я жила все время в чужих краях.

- Доли шукала?.. Здаэться - напрасно ты и твой брат так поступили... Обидели вы тим часом ее императорское величество. Озолотила бы она тебя тогда, понеже заслуги людские помнит и ценит... Ты знаешь - твой брат трошки в лопухинское дело не попал из-за своей гордыни.

- Я ничего не слыхала... Какое лопухинское дело?

- А що... Подивиться!.. Как матушка наша государыня так швидко солдатскими руками взошла на престол, то и закружились некоторые дурные головы... Ах, как ты гарненько седни пожаловала. Я сюда переехал, хотел тут гостей трактовать, бенкетовать, а заместо того совсем разнедужился... Ничого не схочу. Сумно и страшно как на сердце... И хочется старому диду балакать и такому чоловику все сказать, что на душе лежит, кому верить можно. А такого чоловика и нема на билом свити. Е, ни!.. Треба знати, что за народ кругом, в чем и я опасен.

Серебряным звонком Разумовский вызвал лакея и приказал ему подать гостье чая.

- Нема людей!- с горечью воскликнул он.- И тут ныне ты, зоря моя утренняя, кого я знаю и кто не токмо не предаст, но и предателей лютым презрением казнит.

- А вот я, Алексей Григорьевич,- теперь это имя у Риты вышло твердо, спокойно и уверенно,- и пришла к вам, чтобы вашей заступы просить в сем деле и гнев на милость положить.

- Давно пора, милушка,- тихо сказал Разумовский.- Погуторим. Где он?.. Чей он?.. По фамилии-то?.. Я запамятовал совсем.

- Камынин Лукьян... Конного полка корнетом он тогда был...

- Добре... Так у него же рука!.. Бестужев!

- Не хочет он, видно, Бестужева беспокоить... Он в Оренбургском краю и написал мне оттуда, чтобы я просила о переводе его в армию, идущую на войну, чтобы мог он кровию смыть и предательство и гнусный донос... Я пришла просить вас, нельзя ли устроить его к брату моему в Архангелогородский полк.

- Добре... Так и проси прямо ее, цесаревну нашу... Елизавету... Добрей не найдешь заступницы.

- Если бы была цесаревна, не стала бы беспокоить вас

- Е, ни!.. Треба знать, каково ей!.. Власть!.. Но для тебя... Да що по пустому о сем балакать. Швиденько, гарненько все тебе оборудую.

Через принесшего чай лакея Разумовский вызвал к себе Елагина и приказал ему составить меморию о переводе Лукьяна Камынина из солдат, из Оренбургского края в Архангелогородский полк прежним чином поручика.

- О сем не тужи. Що могу, устрою. Хвортуны хочешь, и ее дам.

Помешивая чай в чашке, Разумовский подливал в нее ром.

- Вы говорили, Алексей Григорьевич, о лопухинском деле.

- А що... Призраки встают... Привидения видятся... Слишком добра была государыня-матушка... В ноябре тысяча семьсот сорок первого року, как помнишь, был переворот, и матушка вступила на родительский престол, а в июле тысяча семьсот сорок третьего року - значит, трохи более года прошло - и явился такой подполковник Лопухин... Ось подивиться!.. Трактовал он с поручиком лейб-кирасирского полка Бергером и с майором Фалькенбергом, да и дерни его нечистый за язык. Сказал он тако: "Будет-де у нас через несколько месяцев перемена. Рижский караул, который у императора Иоанна и у матери его, очень к императору склонен, а нынешней государыне с тремястами канальями ее лейб-кампании что сделать. Прежний караул был и крепче, да сделали, а теперь перемене и вовсе легко сделаться. Императору Иоанну будет король прусский помогать, а наши, надеюсь, за ружье не примутся. Австрийский посланник, маркиз Ботта императору верный слуга и доброжелатель..." Ось подивиться, який гусь!.. Донесли кому надо. Тайная канцелярия взялась за дело. Тринадцать человек по тому делу было взято и с ними императорский австрийский посланник маркиз Ботта д'Адорно... Секли кнутом, резали языки... Императрица Мария-Терезия нарочитое посольство прислала с извинением и сожалением, что ее министр обвинен в мерзостном и проклятия достойном преступлении. Маркиза Ботта она приказала посадить в замок Грац... Всю фамилию с императором Иоанном перевезли попервам в Динаминде, а после в Раненбург и, наконец, в Соловецкий монастырь, а самого императора отделили от семьи и отвезли одного в Холмогоры... Ось подивиться!.. В самое сие время братец твой подает прошение об исключении из лейб-кампании и переводе в напольные полки. Треба знати слова Лопухина о трехстах канальях... Одним соизволением Божиим не попал и он в тот час в Тайную канцелярию на жестокую расправу.

- Все оттого, Алексей Григорьевич, что нет ясности, кому после кого наследовать.

- Добре, Маргарита Сергеевна... И ныне государыня накрепко о сем подумала, да только... ну...

Разумовский, выпив, не отрываясь, чашку остывшего чая, примолк, опустив на грудь красивую голову. Рита не прерывала молчания. Она знала: о многом говорить нельзя. Она собралась уходить. Ее дело было сделано, а утруждать своим присутствием такого знатного вельможу она не считала себя вправе.

- Благодарствую,- сказала она, допив маленькими неторопливыми глотками чашку чая и ставя ее на блюдце.- Простите, Алексей Григорьевич, что по старому знакомству обеспокоила вас своею просьбой.

Она поднялась с кресла.

- Посиди еще трошки... Сказал - не мешаешь,- капризно сказал Разумовский.- Дай высказать самое мое сокровенное. Треба знати, Маргарита Сергеевна, в те юные годы, когда встретились мы с тобой, крепко ты мне полюбилась, да только в те поры я и думать не смел о тебе. Ты же все смеялась с меня... Придворный певчий! Знамо ли, ведомо было тогда, как вознесет меня хвортуна. И ныне гляжу на тебя, как ты мне осанкой, глазами, всем карахтером своим нашу великую княгиню напоминаешь. И от сего - мысли. Ты, как и она, женщина, рожденная мужчиной. В тебе мужское начало сидит, и оттого говорить с тобою редкая для меня услада.

- Помилуйте, Алексей Григорьевич,- смутилась и покраснела Рита.- Вот не ожидала. Может, разрешите мне спросить вас о том, что меня и за границей мучило. Ведь я I когда-то кипела в самом котле политических страстей, на разведки по казармам ходила... Почему же императрица - ведь разумница она у нас на редкость - о том не подумает, кому престол сберегать? Почему замуж не вышла? Может быть, и свой наследник, прямое семя Петра, у нас стал бы на Руси. Кто такой нынешний наследник, почему на нем остановилась государыня, кто такая великая княгиня и каковы отношения к ней государыни-матушки?

- Эк, забросала вопросами! Не остыла, видать, в тебе старая жилка, во всем сама смотрительницей хочешь быть. Обо всем государыня гарненько подумала. Трохи на престоле окрепла, огляделась трошки, зараз стала искать ближайшую родню, чтобы законно наименовать себе наследника. Добре!.. Ближайший!.. Е, чаривниченько моя, Маргарита Сергеевна, не всегда закон и право к добру ведут. Ближайший нам - сын родной сестры государыни - царевны Анны Петровны, та же в ней кровь Петра Великого течет - герцог Шлезвиг-Гольштейн-Готторпский Петр Ульрих... Верно, мать его русская, да мать не прожила и двух месяцев после его рождения. Да и Анна... Разве такая она была, как наша Елизавета? Ребенок рос среди немцев и вырос немцем. Я помню, императрица Анна Иоанновна, поминая его, не раз с досадой молвит: "Вот еще чертушка растет!.." Ось подивиться!.. Чертушка!.. Его готовили на шведский престол - его бабка по отцу родная сестра Карла Двенадцатого. Его учили шведскому языку и лютеранскому катехизису. В феврале тысяча семьсот сорок второго року он прибыл сюда и сразу отправился на коронацию императрицы в Москву. Наследник!.. Его треба учить русскому языку, переводить в православную веру, воспитывать... Е, ни, треба знать его карахтер... Шалун. Ребенок. У него на уме скрипка, собаки и вино. Ему его немецкие лакеи дороже русских вельмож и учителей. Государыня все сие видит и решает его поскорее женить на какой прекрасной девушке, чтобы изменить направление его мыслей. Может, помнишь, Маргарита Сергеевна, что у нашей государыни в дни ее юности две большие любви были: король французский Людовик и епископ Любский, чьею невестою она была. Память о сем епископе для нее священна. Молодшая сестра того епископа принцесса Шлезвиг-Гольштейнская Иоганна Елизавета вышла замуж за князя Цербст-Дорнбургского Христиана Августа, и от того брака двадцать первого апреля тысяча семьсот двадцать девятого року родилась дочь, Цербстская принцесса София Фредерика. Затребовали ее портреты - дивчина на диво - кароока, чернобрива, билолица, а умница!.. Ее пригласили сюда. Через малое время и оженили мы ребенка Петра Федоровича на только что восприявшей православную веру девочке Екатерине Алексеевне. Их поселили с государыней, в Зимнем дворце. Отделали им рядом с нами половину. Вот так столовая государыни, а так их горницы. Полюбилась великая княгиня государыне, одружились они. Да що!.. Доли не шукае!.. Разве такого мужа надо было великой княгине? Он, чаю, и детей делать сам не разумеет... Провертел он дырки в стенах к нам и с лакеями своими подглядывал за нами. Государыня в иной час любит отдохнуть, не на людях посидеть в тиши напростяка, а он, значит, подсматривает, с немецкими своими лакеями смеется над государыней русской... Над теткой, которая его облагодетельствовала! Ему за двадцать лет, а он в солдатики играет. Солдаты у него такие из муки и крахмала поделаны, в униформах, красками цветными изображенных, и в кабинете крепость сделана из дерева и бумаги. И такое дело, ось подивиться! Крыса забралась к нему в крепость и погрызла одного солдата, так он, ту крысу поймав, судил со своими лакеями ту крысу полевым судом и, приговорив ее к смертной казни, ту крысу повесил на верках игрушечной той крепости! Ото ж гарно!.. Муж великой княгини!.. Наследник российского престола! В церкви стоять не знает. Перемигивается с фрейлинами, хихикает... Монстр!

- Что же государыня?..

- Отдала его государыня под надзор знатной дамы и совсем молодой графини Марии Гендриковны Чоглоковой... Эх, тебя тут не было, Маргарита Сергеевна, в ту пору. Вот кому надо бы поручить воспитание великого князя. Государыне все сие стало невтерпеж. Его переселили в Ораниенбаум, он и живет там, окруженный своими гольштейнцами и собаками... А тут ныне война надвигается с Пруссией, а наследнику король прусский первый друг. Он его обожает. И король, зная сие, нестерпим становится... Тут и Франция и Австрия замешались, чисто голова кругом идет. Каждому мяса русского солдата кушать, видишь ли, хочется. Государыня не хочет войны, да ее втянут. Тут Бестужевы, тут и Шуваловы... Ну да увидишь, сама посмотришь, каково бедной государыне достается. Ну да ништо!.. Воевать, видно, будем по-сурьезному... Будем новой елизаветинской славы добувати.

- Как жаль,- вставая с кресла, сказала Рита,- все-таки, что у государыни нет своих детей от русского корня.

- Да как же, матушка?.. Ведь она у нас!.. Царь-девица!..

Рита стояла у окна. Она резко повернулась к Разумовскому и, в упор глядя ему в глаза, негромко, но твердо и ясно сказала:

- А правда, Алексей Григорьевич, такие "эхи" до меня дошли, что вы в церкви венчанный муж государыни?

Казалось, Разумовский был поражен и испуган вопросом Риты. Он встал с кресла и тихо, шаркая ногами в мягких татарских ичигах по ковру, прошел в глубину кабинета и остановился, опустив голову. Несколько мгновений он стоял так, молча, тяжело дыша. Потом поднял красивую голову и, глядя мимо Риты, в угол, где был комод и на нем большой ларец черного дерева, выложенный серебром и перламутром, сказал, не скрывая своего волнения:

- Чего не придумают и не набрехают люди в своей суете? Я никто более, как верный раб ее величества, осыпавшей меня благодеяниями превыше заслуг моих. Никогда не забываю я, из какой доли и на какую степень возведен я десницей ее. Обожаю ее, как сердобольную мать миллионов народа и примерную христианку, и никогда не дерзаю самой мыслью сближаться с ее царственным величием. Имею счастие лобызать державные руки монархини, под скипетром которой безмятежно вкушаю дары благодеяний, излиянных на меня с высоты престола. Да, сие правда, ее величество многократно высказывать сожаление изволила, что не дал ей Господь детей, хотя бы и так, как ее матушке Екатерине Первой даны были она сама и сестра Анна. Но чего не дано - того не дано. Правда и то, что изливала монархиня наша милости свои на моих родных. Брата моего Кирилла возвела в гетманы всея Украины. Сестер моих с детями бесконечно ласкала, особенно полюбила она сестрицу Анну Григорьевну Закревскую, обставила ее детей по-царски, дала им воспитателей, мужа другой сестры моей Веры Григорьевны Дараган - Ефима Федоровича пожаловала в бунчуковые товарищи и детей их вместе с Закревскими детьми отправила обучать за границу - словом сказать, в люди вывела. Вот, Маргарита Сергеевна, правда истинная, непреложная, а не людские пустые речи и слова непродуманные.

Разумовский оборвал свою длинную речь и подошел к Рите, внимательно и остро вглядываясь в ее глаза. Лицо его было серьезно и строго, но вместе с тем Рита подметила в нем и какую-то словно растерянность, совсем неподходящую для такого вельможи, каким был Разумовский.

- Скажи мне, Маргарита Сергеевна,- начал снова Разумовский, уже оправившись от своего волнения,- "эхи" такие тут ходили... Ты за границей жила, с чужими детьми занималась?.. Так сие было?

- Да... Случалось, и с детьми занималась. Больше при знатных особах женского пола ездила для разговора, города им показывала, переводчицей им служила, письма барыням писала.

- Значит, иностранные языки гарненько разумеешь?

- Ну, конечно... Как же иначе-то?.. По-французски кто ныне не говорит.

- Да... Ишь ты!.. А я и в российском диалехте все плутаю. Все нет-нет да и вверну свое хохлацкое слово... Да так как-то оно гарнее выглядает. Ну дальше... И по-немецкому разумеешь?

- Знаю и немецкий. Мать моя полунемка-полушведка, ее отец швед, так обучилась я и немецкому и шведскому, а как долго жила в Италии, то знаю и итальянский.

- Разумница... А в девках осталась. Боится наш брат очень-то ученых. Под башмак бы не попасть.

- Ну что вы...

- Самое, выходит, что мне ныне нужно... Видишь ли... Дело тут деликатное, но тебе вполне доверить могу. Тут у нас в семье две девочки растут... Славные дивчины. И тоже Дараганова рода. И государыня... Добра чрезмерно она ко мне... Дюже добра и милостива. Обещала мне всемилостивейшая монархиня наша позаботиться о них. Их тоже за границу послать... Ноне времена стали такие, что и девке надо образованность уметь показать... Наше ясное солнышко, Екатерина свет Алексеевна, с Вольтерами и Дидеротами в переписке. Ежели им при ней когда быть придется, так надо все знать на отличку. Досконально. Братец мой Кирилл Григорьевич ездил за границу под надзором Григория Николаевича Теплова... Так того Теплова ныне никак не ухватишь... Персона!.. С племянниками Закревскими и Дарагановыми воспитатели ездили... Ничего хорошего... Пьянство да скандалы... А мне хотелось бы тех девочек тихесенько да гарненько всяким манерам заграничным обучить... Чтобы лицом то есть нигде в грязь не ударили.

- Благодарю за честь, Алексей Григорьевич.

- А если?.. Если, скажем, к Камынину твое сердце опять повернет. Я неволить не стану. Найдем тогда кого на замену.

- К Камынину?- подняв брови, сказала Рита.- Нет, Алексей Григорьевич. Знать, мало вы меня поняли. Для меня битый на дыбе офицер не офицер. Да и за дело его били... Я прощать не умею. Помните Шубина?.. Не взяла его цесаревна... А Шубин за нее пострадал.

- А вот пришла же за Камынина просить.

- Пришла потому, что пожалела его, но не простила. Пусть перед собою оправдается... Так прощайте, Алексей Григорьевич... А девочек ваших, когда время выйдет, присылайте ко мне. Как царских дочек воспитаю их вам и всему научу.

Рита протянула руку Разумовскому. Тот долго не выпускал из своих длинных холеных пальцев маленькой, покрасневшей на морозе и не отошедшей в тепле ручки девушки.

Рита серьезно и строго посмотрела на Разумовского и сказала:

- Камынина?.. Если славу приобретет и кровью смоет подлое преступление - он себя заслужит, но не меня. Да и какая я невеста! Старая дева... Мне в монастырь самое время идти.

Рита присела в низком реверансе и, не оглядываясь, вышла из душного кабинета.

От разговора, от легкого каминного угара, от впечатлений этой встречи, всколыхнувшей множество и каких жгучих и разнообразных воспоминаний, у нее кружилась голова.

Петр Николаевич Краснов - Цесаревна - 03, читать текст

См. также Краснов Петр Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :