Письмо Белинского В. Г.
Н. В. Гоголю - 20 апреля 1842 г. Петербург.

Милостивый государь Николай Васильевич!

Я очень виноват перед Вами, не уведомляя Вас давно о ходе данного мне Вами поручения. Главною причиною этого было желание написать Вам что-нибудь положительное и верное, хотя бы даже и неприятное. Во всякое другое время Ваша рукопись прошла бы без всяких препятствий, особенно тогда, как Вы были в Питере. Если бы даже и предположить, что ее не пропустили бы, то все же можно наверное сказать, что только в китайской Москве могли поступить с Вами, как поступил г. Снегирев, и что в Питере этого не сделал бы даже Петрушка Корсаков, хоть он и моралист и пиетист. Но теперь дело кончено, и говорить об этом бесполезно.

Очень жалею, что "Москвитянин" взял у Вас все и что для "Отечественных записок" нет у Вас ничего. Я уверен, что это дело судьбы, а не Вашей доброй воли или Вашего исключительного расположения в пользу "Москвитянина" и в невыгоду "Отечественных записок". Судьба же давно играет странную роль в отношении ко всему, что есть порядочного в русской литературе: она лишает ума Батюшкова, жизни Грибоедова, Пушкина и Лермонтова и оставляет в добром здоровье Булгарина, Греча и других подобных им негодяев в Петербурге и Москве;3 она украшает "Москвитянин" Вашими сочинениями и лишает их "Отечественные записки"4. Я не так самолюбив, чтобы "Отечественные записки" считать чем-то соответствующим таким великим явлениям в русской литературе, как Грибоедов, Пушкин и Лермонтов; но я далек и от ложной скромности бояться сказать, что "Отечественные записки" теперь единственный журнал на Руси, в котором находит себе место и убежище честное, благороднее и смею думать умное мнение, и что "Отечественные записки" ни в каком случае не могут быть смешиваемы с холопами знаменитого села Поречья. Но потому-то, видно, им и то же счастие: не изменить же для "Отечественных записок" судьбе своей роли в отношении к русской литературе.

С нетерпением жду выхода Ваших "Мертвых душ". Я не имею о них никакого понятия: мне не удалось слышать ни одного отрывка, чему я, впрочем, и очень рад: знакомые отрывки ослабляют впечатление целого. Недавно в "Отечественных записках" была обещана статья о "Ревизоре";6 думаю по случаю выхода "Мертвых душ" написать несколько статей вообще о Ваших сочинениях7. С особенною любовию хочется мне поговорить о милых мне "Арабесках", тем более, что я виноват перед ними: во время оно с юношескою запальчивостию изрыгнул я хулу на Ваши в "Арабесках" статьи ученого содержания, не понимая, что тем самым изрыгаю хулу на духа8. Они были тогда для меня слишком просты, а потому и неприступно высоки; притом же на мутном дне самолюбия бессознательно шевелилось желание блеснуть и беспристрастием. Вообще, мне страх как хочется написать о Ваших сочинениях. Я опрометчив и способен вдаваться в дикие нелепости; но слава богу я, вместе с этим, одарен и движимостию вперед и способностию собственные промахи и глупости называть настоящим их именем и с такою же откровенностию, как и чужие грехи. И потому надумалось во мне много нового с тех пор, как в 1840 г. в последний раз врал я о Ваших повестях и "Ревизоре"9. Теперь я понял, почему Вы Хлестакова считаете героем Вашей комедии, и понял, что он точно герой ее; понял, почему "Старосветских помещиков" считаете Вы лучшею повестью своею в "Миргороде";10 также понял, почему одни Вас превозносят до небес, а другие видят в Вас нечто вроде Поль де Кока11, и почему есть люди, и притом не совсем глупые, которые, зная наизусть Ваши сочинения, не могут без ужаса слышать, что Вы выше Марлинского и что Ваш талант великий талант. Объяснение всего этого даст мне возможность сказать дело о деле, не бросаясь в отвлеченные и окольные рассуждения; а умеренный тон (признак, что предмет понят ближе к истине) даст многим возможность сознательно полюбить Ваши сочинения. Конечно, критика не сделает дурака умным и толпу мыслящею; но она у одних может просветлить сознанием безотчетное чувство, а у других возбудить мыслию спящий инстинкт. Но величайшею наградою за труд для меня может быть только Ваше внимание и Ваше доброе, приветливое слово. Я не заношусь слишком высоко, но признаюсь и не думаю о себе слишком мало; я слышал похвалы себе от умных людей и что еще лестнее имел счастие приобрести себе ожесточенных врагов; и все-таки больше всего этого меня радуют доселе и всегда будут радовать, как лучшее мое достояние, несколько приветливых слов, сказанных обо мне Пушкиным и, к счастию, дошедших до меня из верных источников. И я чувствую, что это не мелкое самолюбие с моей стороны, а то, что я понимаю, что такое человек, как Пушкин, и что такое одобрение со стороны такого человека, как Пушкин12. После этого Вы поймете, почему для меня так дорог Ваш человеческий, приветливый отзыв...

Дай Вам бог здоровья, душевных сил и душевной ясности. Горячо желаю Вам этого как писателю и как человеку, ибо одно с другим тесно связано. Вы у нас теперь один, и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связана с Вашею судьбою: не будь Вас и прощай для меня настоящее и будущее в художественной жизни моего отечества: я буду жить в одном прошедшем и, равнодушный к мелким явлениям современности, с грустною отрадою буду беседовать с великими тенями, перечитывая их неумирающие творения, где каждая буква давно мне знакома...

Хотелось бы мне сказать Вам искренно мое мнение о Вашем "Риме", но, не получив предварительно позволения на откровенность, не смею этого сделать13.

Не знаю, понравится ли Вам тон моего письма, и даже боюсь, чтоб он не показался Вам более откровенным, нежели сколько допускают то наши с Вами светские отношения; но не хочу переменить ни слова в письме моем, ибо в случае, противном моему ожиданию, легко утешусь, сложив всю вину на судьбу, издавна уже не благоприятствующую русской литературе.

С искренним желанием Вам всякого счастия, остаюсь готовый к услугам Вашим

Виссарион Белинский14.

СПб. 1842.

Апреля 20.

Письмо Белинского В. Г. - Н. В. Гоголю - 20 апреля 1842 г. Петербург., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :