Роберт Льюис Стивенсон
«Сент-Ив (St. Ives: Being The Adventures of a French Prisoner in England). 4 часть.»

"Сент-Ив (St. Ives: Being The Adventures of a French Prisoner in England). 4 часть."

- Вероятно, вы попали в несколько затруднительное положение,- проговорил я,- и могу только заметить, что вы пришли именно туда, куда вам следовало прийти. Если вам нужна сотня-другая фунтов или иная маленькая сумма в этом роде, прошу вас не стесняться. Мой кошелек к вашим услугам.

- Вы очень добры,- сказал Рональд,- и хотя я не знаю, как вы могли угадать истину, но я действительно в несколько стесненном положении. Однако я пришел не затем, чтобы говорить о деньгах.

- Да и не стоит говорить о них! - воскликнул я.- Однако, Рональд, вы должны понимать, что я отношусь к вопросу о ваших денежных затруднениях совершенно иначе, нежели относитесь к нему вы. Вспомните, что вы оказали мне одну из тех услуг, которые поселяют в душе человека чувство вечной дружбы... Теперь я получил довольно значительное состояние и считал бы себя счастливым, если бы вы смотрели на него как на свою собственность.

- Нет,- сказал Рональд,- я не могу взять от вас денег, право, не могу... кроме того, я пришел по другому делу... я хотел говорить с вами о моей сестре, Сент-Ив,- и юноша с угрозой повернулся ко мне.

- Право,- настаивал я,- в вашем распоряжении около пятисот фунтов. Во всяком случае, помните, что как только деньги понадобятся вам, вы их найдете у меня.

- Ах, замолчите пожалуйста! - вскрикнул Рональд.- Я пришел, чтобы сказать вам много неприятных вещей. Но решусь ли я на это, раз вы отнимаете у меня положительно всякую возможность начать вас упрекать! Как я уже заметил вам, я пришел сюда, чтобы говорить о сестре. Вы сами понимаете, что необходимо изменить положение вещей. Вы компрометируете ее, и ваше знакомство с нею не может привести ровно ни к чему. Вдобавок я не согласился бы, чтобы какая-либо из моих родственниц сближалась с человеком вроде вас (вы сами должны это чувствовать). Мне очень неприятно говорить вам такие вещи. Знаете, мне все кажется, что я бью лежачего, и я даже сообщил майору о моем чувстве. Между тем я должен был вам высказать правду, дело сделано и нам незачем снова поднимать этот вопрос.

- Я компрометирую вашу сестру, знакомство со мной не может привести ни к чему... люди вроде меня...- задумчиво повторил я.- Мне кажется, я понимаю вас, и мне следует поскорее официально объясниться с вами.

Я поднялся со стула, отложил сигару в сторону и, поклонившись, произнес:

- Мистер Гилькрист, в ответ на ваши вполне естественные замечания я имею честь просить у вас руки вашей сестры. Я ношу титул, во Франции мы довольно легко смотрим на титулы, но, кроме того, я происхожу из очень древнего рода, что ценится решительно везде. Я могу указать вам на тридцать два поколения моих предков, незапятнанных ни единым позорным деянием. В будущем я рассчитываю обладать богатством, которое, конечно, превысит размер среднего состояния. Доходы моего внучатого дяди, кажется, равняются тридцати тысячам фунтов в год, хотя я и не справлялся об этом. Скажем, что они не менее пятнадцати и не более пятидесяти тысяч фунтов.

- Подобные вещи легко говорить, - сказал Рональд, улыбаясь с выражением сострадания.- К сожалению, все это так... в воздухе.

- Прошу прощения, не в воздухе, а в Бекингэм-шире,- заметил я с усмешкой.

- Я хотел сказать, дорогой Сент-Ив, что вы не в состоянии доказать ваших слов,- продолжал он.- Все, что вы говорите, может быть совершенно ложно,- вы слушаете меня? - вы ничем не можете подтвердить справедливость ваших утверждений.

- Постойте! - крикнул я, вскочив и подбегая к столу.- Постойте.

Я написал адрес Ромэна.

- Вот на кого я ссылаюсь, мистер Гилькрист. Пока вы не напишете Ромэну и не получите от него отрицательного ответа, вы должны обращаться со мной как с джентльменом.

Мои слова подействовали на Рональда.

- Прошу извинить меня, Сент-Ив,- сказал он,- поверьте, я не хотел оскорбить вас. Но вот в чем беда: я не могу сказать ни слова возражения, ни обидеть вас; простите меня, я делаю это неумышленно. Во всяком случае, вы сами видите, что вашего предложения невозможно принять... Оно не имеет смысла. Наши страны воюют. Вы - пленник.

- Один из моих предков во времена лиги,- возразил я,- женился на гугенотке. Он проехал двести миль по враждебной стране, чтобы увезти свою невесту. И они были очень счастливы.

- Ну...- начал было Рональд, но замолчал, опустив глаза.

- Что же? - спросил я.

- Ну... а Гогела?..- произнес юноша, смотря в камин на уголья.

Я так и подскочил, вскрикнув:

- Что, что вы говорите?

- История с Гогелой,- повторил он.

- Рональд! - произнес я.- Вы говорите не по собственному побуждению. Я знаю, кто вам подсказал эти слова,- низкий человек шепнул их вам.

- Сент-Ив,- возразил юноша,- зачем вы стараетесь сделать этот разговор еще тяжелее для меня? Зачем вы оскорбляете других людей? Я не могу принять предложения человека, на котором лежит чересчур тяжелое обвинение! Вы сами должны понять это. Ваше намерение жениться на моей сестре - самая нелепая вещь в мире.

- И только потому, что я дрался на дуэли, только потому, что эта дуэль окончилась несчастливо, вы - юный солдат или почти солдат, отказываете мне в руке вашей сестры? Так ли я понял вас? - спросил я.

- Милый мой,- жалобно произнес Рональд,- конечно, вы можете превратно истолковывать мои слова. Вы говорите, что это была дуэль... Я же не могу сказать вам, что... я не могу... мне кажется... вы сами видите, в чем заключается вопрос. Это была дуэль? Я не знаю.

- Я имел честь сказать вам, что дрался на дуэли,- произнес я.

- Видите ли, другие утверждают иное.

- Они лгут, Рональд, и я докажу это.

- Одним словом, тот человек, который так несчастлив, что о нем говорят подобные вещи, не может быть мужем моей сестры! - крикнул Рональд.

- Вы знаете, кто на суде будет первым свидетелем в мою пользу? Артур Чевеникс,- сказал я.

- Мне все равно,- произнес юноша, встав со стула и принимаясь ходить взад и вперед по комнате.- Чего вы хотите, Сент-Ив? О чем мы говорим? Я как во сне! Вы сделали предложение, я отказал вам. Мне оно не нравится, мне его не нужно. Кроме того, не во мне вопрос: моя тетка ни за что и слышать о нем не захочет! Разве вам недостаточно этого?

- Помните, Рональд, что мы с вами играем обоюдоострым оружием,- сказал я.- Предложение руки - щекотливый предмет. Вы отказали мне и привели множество причин вашего отказа. Прежде всего вы называли меня обманщиком, затем напомнили о войне, далее вы сказали, что я бесчестно убил Гогелу, или что на меня возводят подобное обвинение. Ну, милейший мой, все это жалкие причины для отказа! Если бы кто-либо другой говорил со мной таким образом, я был бы страшно возмущен; полагаю, вы сами понимаете это. Но в настоящем случае у меня связаны руки. Не говоря уже о том, что я люблю вашу сестру, я настолько благодарен вам за прошлое, что вы можете вполне безнаказанно оскорблять меня! Мне приходится жестоко страдать, не имея возможности защищаться.

В начале моей речи Рональд порывался перебить меня, но, когда я замолчал, он долгое время стоял, не произнося ни слова.

- Сент-Ив,- сказал наконец Рональд,- полагаю, мне лучше уйти. Все это ужасно раздосадовало нас обоих. Право, я не желал обижать вас, и я прошу у вас прощения. Я уважаю вас как джентльмена. Мне хотелось только сказать вам, почему я считаю невозможным принять ваше предложение. Будьте уверены в одном: "я" и не подумаю предпринимать что-либо против вас. Вы пожмете мне на прощанье руку? - пробормотал он в заключение.

- Да,- подтвердил я,- действительно, этот разговор раздосадовал нас обоих. Ну, что прошло, то прошло! Прощайте Рональд!

- Прощайте, Сент-Ив, мне очень грустно, что все произошло таким образом,- и он ушел.

Окна моей гостиной выходили на север, но входной коридор освещался со стороны сквера, а потому я мог следить за печальным отступлением Рональда. Вскоре к нему подошла какая-то фигура, в которой я узнал майора Чевеникса. При виде встречи двух друзей я чуть не захохотал: я предвидел, какой разговор начнется между ними, и даже мысленно слышал замечания: "Я вам говорил", или "Но я же не говорил вам!", звучащие, как лязг мечей. Без сомнения, они немного выиграли от визита Рональда, но мое положение было еще хуже, нежели положение моих противников, и вдобавок беседа с юным Рональдом произвела на меня удручающее впечатление. Рональд закусил удила и окончательно отказал мне. Это не представляло для меня неожиданности, но все же я не мог причислить к хорошим новостям отказ брата Флоры. Теперь я твердо знал, что когда я уеду во Францию, будет сделано решительно все, чтобы заставить любимую мной девушку отказаться от навязчивого француза и принять предложение майора. Конечно, Флора устоит, но мысль о тех просьбах и доводах, которыми будут осаждать бедняжку, была мне неприятна, и я решил, что ее необходимо предупредить и подготовить к борьбе.

Я считал бесполезным стараться увидеть Флору днем, но задумал сегодня же рано вечером попытаться пробраться в Суанстон. Мне следовало также подумать и о путешествии во Францию. Тут, в Эдинбурге, море было всего в четырех милях от меня; я мог явиться наудачу к рыбакам, держа в одной руке шляпу, а в другой нож, однако подобное предприятие показалось мне таким отчаянным, что я решил лучше вернуться к дому Берчеля Фенна и вторично постучаться в его двери. Для этого мне были нужны деньги. Отдав Флоре бумаги, я сохранил у себя тысячи полторы фунтов, но эта сумма и была у меня, и не была: после завтрака в доме Робби я, удержав тридцать фунтов, отнес остальные деньги в банк на Джордж-стрит и положил их на имя мистера Роулея; в то время я думал оставить их моему слуге, если мне придется поспешно уехать. Теперь мне самому понадобилась эта сумма, и я отправил в банк моего юного слугу, с его кокардой и прочей амуницией, приказав юноше взять обратно полторы тысячи фунтов. Роулей долго не возвращался, а когда снова явился ко мне, его лицо горело. В руке Роулей держал квитанцию.

- Дело не подходящее, мистер Анн,- сказал он.

- Как так?

- Я нашел банк, сэр, и все как следует,- продолжал юноша.- Но, Боже Ты мой, как я перепугался! У дверей стоял вкладчик. И знаете, мистер Анн, кто это был? Тот самый красножилетник, с которым я завтракал близ Эйльсбери!

- Вы не ошиблись?

- Нет, наверно не ошибся,- отвечал Роулей.- Я не говорю, что это был мистер Лавендер, нет, я узнал бывшего с ним товарища и подумал: "Это неладно".

- Да, неладно,- согласился я.

Я в раздумье ходил по комнате. Конечно, этот сыщик лондонской полиции мог случайно быть в Эдинбурге. Однако, конечно, странное стечение обстоятельств заставило его разговаривать с моим слугой в трактире "Зеленого Дракона" и теперь привело в Шотландию, как раз к дверям того банка, в котором хранились деньги Роулея!

- Роулей,- сказал я,- он не видел вас?

- Не бойтесь,- проговорил Роулей,- поверьте, мистер Анн, сэр, если бы он заметил меня, вы меня больше не видали бы! Ведь я не осел, сэр.

- Ну, мой мальчик, вы можете спрятать в карман эту квитанцию и представить ее в банк только тогда, когда совершенно отделаетесь от меня. Смотрите только, не потеряйте бумажку. Это ваша доля из волшебной рождественской шкатулки - тысяча пятьсот фунтов.

- Простите меня, мистер Анн, сэр, но зачем мне эти деньги?- сказал Роулей.

- Чтобы открыть харчевню,- продолжал я.

- Извините меня, сэр, но у меня нет призвания открыть трактир, сэр,- гордо ответил он.- Мне кажется, сэр, я слишком молод для этих денег. Я ваш слуга или никто.

- Ну, Роулей,- заметил я,- я скажу, за что даю вам эти деньги. Я дарю их за оказанную вами услугу, о которой я не хочу и не смею говорить, за вашу честность относительно меня, за вашу душевную свежесть и бодрость, мой друг. Я предназначаю эти деньги вам. Так как сыщик ждет подле банка, деньги должны лежать в кассе, пока я не уеду.

- Пока вы не уедете, сэр? - повторил Роулей.- Могу вам сказать мистер Анн, сэр, что куда бы вы ни направились, я не оставлю вас.

- Милый мой мальчик,- проговорил я,- нам придется расстаться в очень скором времени, вероятно, завтра. Это нужно, нужно для меня, Роулей. Поверьте, сыщик стоит подле банка не ради вас! Каким образом они могли так скоро узнать о вложенной мною в банк сумме, я не понимаю! Вероятно, какое-нибудь странное стечение обстоятельств выдало им меня. Однако факт налицо. Теперь мне не только нужно будет проститься с вами, но и попросить вас до последней минуты не выходить из дому. Помните, мой мальчик, что только этим путем вы будете в состоянии оказать мне услугу.

- Раз вы это говорите, сэр, так и будет,- с жаром произнес Роулей.- Ничего не делать вполовину - вот мой девиз. Я ваш телом и душой, в счастье и в беде, я готов для вас жить и умереть!

До заката приходилось бездействовать. Я видел только один выход из своего положения, а именно: мне следовало как можно скорее найти возможность поговорить с Флорой, моим единственным банкиром, но до наступления темноты нечего было и думать об этом. В ожидании вечера мне приходилось сидеть дома, развлекаясь чтением "Каледонского Меркурия", сообщавшего о неудачах французов и передававшего запоздалые известия о нашем отступлении из России; порой при чтении газеты чувство гнева и обиды прогоняло мою сонливость, порой я дремал, читая бесплодные разглагольствования о внутренних делах страны. Вдруг я совершенно случайно натолкнулся на заметку:

"В отель "Дембрек" только что прибыл виконт де Сент-Ив".

- Роулей,- позвал я.

- Что прикажете, мистер Анн? - ответил почтительный юноша, опуская трубку.

- Взгляните-ка на это,- сказал я, протягивая к нему газету.

- Батюшки,- вскрикнул Роулей,- это он, наверное он!

- Наверное, Роулей,- подтвердил я.- Он напал на наш след и настиг нас. Я готов поклясться, что виконт и этот сыщик приехали вместе. И теперь в Эдинбурге вся охота: дичь, охотники, собаки!

- Что же вы теперь будете делать, сэр! Предоставьте мне все заботы, сэр, пожалуйста! Подождите одну минуту, я переоденусь и проберусь в этот Дем... в отель и посмотрю, кто из них там. Поверьте мистер Анн, я очень осторожен.

- Нет, нет, Роулей, не забывайте, вы пленник, я тоже пленник или нечто вроде этого. Если вы выйдете на улицу, это будет для меня равняться смерти.

- Как вам угодно, сэр.

- Кроме того,- продолжал я,- вам нужно простудиться или нечто в этом роде. Нехорошо возбуждать подозрения миссис Мак-Ранкин.

- Простудиться? - вскрикнул он, сейчас же развеселившись.- Я могу отлично сыграть комедию.

И мой юный слуга принялся чихать, кашлять и сморкаться так, что я невольно улыбнулся.

- О, я умею проделывать такие штуки,- с гордостью произнес он.

- Ну, они теперь пригодятся,- сказал я.

- Мне кажется, я должен показаться старухе, правда? - спросил Роулей.

Я сказал ему, что это будет хорошо, и он сейчас же исчез из комнаты с таким радостным лицом, точно спешил играть в футбол.

Я взял газету и стал невнимательно читать ее, но вдруг мне снова на глаза попались многозначительные строки:

"По поводу недавно случившегося ужасного убийства в замке,- гласила газета,- мы можем довести до сведения общества следующее: предполагают, что солдат Шамдивер находится вблизи от Эдинбурга. Он немного ниже среднего роста, лицо его приятно, манеры до крайности изысканны. Как говорят, в последний раз его видели в жемчужно-сером платье и в сапогах с желтоватыми отворотами. Его сопровождает слуга лет шестнадцати. Шамдивер говорит по-английски без малейшего акцента. Когда его видели, он называл себя Раморни. Тому, кто захватит его, правительство обещает награду".

Через мгновение я уже был в соседней комнате и с бешенством стаскивал с себя жемчужно-серое платье.

Сознаюсь, я страшно волновался. Трудно спокойно смотреть на то, как сеть окружает вас, и я был доволен, что Роулей не видел моего смущения. Краска залила мне лицо, я дышал с трудом. Мне кажется, никогда в жизни не волновался я более, нежели в эти минуты.

А между тем мне приходилось ждать в полном бездействии, обедать и разговаривать с вечно словоохотливым Роулем как ни в чем не бывало! Если бы мне не казалось необходимым беседовать с миссис Мак-Ранкин, все было бы еще ничего! Но Бесси! С моей квартирной хозяйкой случилось что-то особенное. Почему она все время упрямо молчала? Почему ее глаза краснели от слез? Почему я слышал звук ее долгих молитв? Конечно, она прочла статью и узнала роковую жемчужно-серую одежду! Теперь я вспоминал, с каким многозначительным видом она положила газету на мой стол, с каким не то полным сострадания, не то вызывающим сопением она сказала: "Вот вам "Меркурий"".

Однако с этой стороны мне не грозила неминуемая, немедленная опасность. Трагическое поведение миссис Мак-Ранкин доказывало, что она волнуется. По-видимому, моя квартирохозяйка боролась с совестью, и битва еще не пришла к концу. Меня волновал вопрос, что делать? Я боялся касаться сложного и таинственного механизма, составлявшего душу миссис Мак-Ранкин. От одного слова она вся могла запылать, и было трудно предсказать, какое направление примет ее горячность. Она походила на плохо приготовленный фейерверк! Я хвалил себя за то, что сумел расположить ее к себе, но решительно недоумевал, какое принять решение. Я считал одинаково опасным настаивать на обычных проявлениях наших дружеских отношений и пренебрегать ими. Одна крайность могла показаться несносным бесстыдством, другая - была равносильна полному признанию вины. Вообще, когда стало темнеть и на улице раздался голос сторожа, я почувствовал облегчение и вышел из дому.

Я пришел к коттеджу, когда не было еще и семи часов. Входя на подъем, ведущий к садовой стене, я с удивлением услышал лай собаки. И прежде на меня лаяли собаки, но тогда лай их доносился из деревушки, стоявшей на горе выше коттеджа. Теперь же пес был, очевидно, в суанстонском саду. Я слышал, как он прыгал и рвался с цепи. Я подождал, чтобы гнев чудовища несколько поубавился, затем стал осторожно подкрадываться к садовой ограде. Однако как только моя голова показалась из-за вала, снова раздался еще более бешеный лай. Почти в то же мгновение дверь коттеджа отворилась и на пороге дома показались Рональд и майор с фонарем в руках. Они были близко от меня, и я слышал их разговор. Майор успокоил собаку, которая перестала лаять, но тихо ворчала и время от времени тявкала.

- Хорошо, что я привел Тоузера,- сказал Чевеникс.

- Да где же этот негодяй? - произнес Рональд, то поднимая, то опуская фонарь, вследствие чего тьма и свет в саду сменялись самым прихотливым образом.- Не сделать ли мне вылазку? - прибавил брат Флоры.

- Нет,- возразил Чевеникс.- Когда я согласился явиться снова и превратиться в часового, я поставил несколько условий, мастер Рональд, не забывайте этого! Военная дисциплина, мой друг! Мы должны обойти дом по этой дорожке, и только. Тише, Тоузер! Ну, ну, хороший пес, тише же, тише! - продолжал он, лаская проклятое чудовище.

- Только подумать, что этот бродяга, быть может, слышит нас в это мгновение! - крикнул Рональд, отошедший на несколько шагов.

- Это просто невозможно,- ответил майор.- Вы здесь, Сент-Ив? - прибавил он отчетливо, но сильно понизив голос.- Скажу вам, что вы сделаете лучше, если уйдете домой. Мистер Гилькрист и я усердно караулим коттедж.

Я проиграл игру.

- Beaucoup de plaisir,- ответил я так же тихо.- Il fait un peu froid pour veiller; gardez vous des engelures (Желаю большого удовольствия. Для ночного бдения холодновато. Берегитесь простуды.).

Вероятно, припадок неукротимого бешенства затуманил рассудок майора, и вот, несмотря на добрый совет, данный Рональду им же самим, Чевеникс спустил собаку с цепи; она как стрела бросилась ко мне, я отступил, поднял булыжник весом фунтов в двенадцать и приготовился к обороне. Одним прыжком Тоузер очутился наверху ограды. Почти в ту же минуту мой камень попал в морду пса. Собака глухо взвизгнула и упала в сад; я слышал, что вместе с нею упал и мой двенадцатифунтовик.

- Будь проклят он! - странным голосом крикнул Чевеникс.- Неужели он убил мою собаку?

Я понял, что мне следует поспешить прочь.

ГЛАВА XXX

Среда. Крэмондский университет

Мою душу переполняли опасения, доходившие до ощущения, которое следовало бы назвать началом панического страха. Долго лежал я в постели, раздумывая о моем положении. Ничто не могло успокоить меня, напротив, со всех сторон мне грозила беда: коттедж стерегли; если я не убил собаки, страшное чудовище помогало караулить дом; если же я убил пса, то его хозяин, конечно, только удвоил свою бдительность. Благодаря простительному тщеславию, пробужденному любовью, я отдал все мои деньги Флоре; в ту минуту мне казалась привлекательной мысль, что преследуемый изгнанник явится любимой девушке, подобно Юпитеру, в виде золотого дождя, и отдаст тысячи в руки возлюбленной. Потом в припадке безумия я запрятал в банк оставшуюся у меня сумму! Теперь следовало вернуть деньги от Флоры или из банка. Но откуда и как?

Ворочаясь в постели, я придумал три выхода из моего положения, все они казались очень опасными. Кто знает, думалось мне, не ошибся ли Роулей? Быть может, в банке был совсем не сыщик. Мой слуга мог еще раз попробовать получить деньги. В этом заключался первый ход. Вторым была помощь Робби, наконец, в крайнем случае, ничто не мешало мне поставить все на карту, поехать на бал собрания и на глазах целого Эдинбурга переговорить с Флорой. С последним образом действий соединялась ужасная опасность и, кроме того, в этом случае мне пришлось бы ждать невыносимо долго - до четверга. Я сейчас же прогнал мысль о бале и стал обдумывать другие предложения. Я полагал, что Робби получил добрый совет не иметь со мной никаких сношений. Полицейская часть дела семьи Гилькрист всецело находилась в руках Чевеникса, и я не сомневался в том, что майор принял эту необходимую предосторожность. Иначе мне было бы нетрудно спастись: Робби дал бы мне возможность обменяться с Флорой письмами или встретиться с нею лично, и я мог бы сегодня же к четырем часам очутиться на дороге к югу, то есть стать свободным человеком. Во всяком случае, прежде всего я хотел удостовериться, есть ли засада подле банка или нет.

Я позвал Роулея, чтобы подробно расспросить его о наружности сыщика.

- Какого он вида? - спросил я моего слугу, начав одеваться.

- Какого вида? - повторил Роулей.- Право, я не вполне понимаю вас, мистер Анн. Он некрасив.

- Он высок ростом?

- Высок ли? Нет, не особенно, мистер Анн.

- Значит, мал?

- Мал? Я не думаю, чтобы вы его назвали маленьким.

- Он среднего роста?

- Пожалуй, только это как-то не вполне так.

Я проглотил проклятие.

- У него выбритое лицо? - попытался я продолжать расспросы.

- Бритое ли? - повторил Роулей с прежним тревожно невинным видом.

- Господи Боже, да не повторяйте как попугай каждое мое слово! - воскликнул я.- Опишите мне сыщика, мне крайне важно иметь возможность его узнать!

- Я стараюсь описать. Но, право, не могу хорошенько вспомнить, бритое ли у него лицо, то мне кажется, что бритое, то представляется, будто он с усами... Вот теперь мне кажется, что у него были усы.

- У него красное лицо? - прокричал я, останавливаясь на каждом слове.

- Не сердитесь, мистер Анн,- сказал Роулей,- право же, я опишу вам все подмеченные мною в нем черты. Красное ли у него лицо? Гм... нет, нет, не очень.

Страшное спокойствие овладело мною, и я спросил:

- Был ли он бледен?

- Мне не кажется, чтобы он отличался бледностью. Но скажу вам по правде, что я не обратил на это особенного внимания.

- Походит он на пьющего человека?

- Ну, нет. Скорее я сказал бы, что любит поесть.

- О, он толст?

- Нет, сэр, толстым я его не назову, нет, он не толст, а скорее худощав.

Мне незачем было продолжать этот бесивший меня разговор. Он не привел ни к чему, только Роулей расплакался, а о сыщике у меня появилось понятие, что он какого мне угодно роста и худощав или толст тоже по моему желанию, притом же не то выбритый, не то с усами. О цвете его волос Роулей сказал, что он не решается назвать этот оттенок тем или другим именем; глаза у сыщика, по словам моего слуги, были голубые... нет, нет, Роулей со слезами уверял, что теперь отлично, отлично помнит их! Оказалось, что глаза агента черны как уголь, очень малы и сидят очень близко друг к другу. Вот какие показания дал мне мой бедный лакей! Какие же положительные сведения собрал я об агенте тайной полиции? Все данные, извлеченные мною из разговора с Роулеем, касались не наружности этого человека, а его одежды. На сыщике были короткие панталоны, пуховый жилет и белые чулки; сюртук его показался Роулею светлым или имевшим переходный оттенок между светлой и темной краской. Описание не удовлетворило меня; Роулей видел это и потому шепотом вызвал меня из-за стола, когда я завтракал, и показал мне прохожего.

- Вот он, сэр,- сказал Роулей,- совсем он! Только этот господин, пожалуй, одет получше, да немножко повыше его. Лицом же он совсем на него не похож. Нет, посмотрев на прохожего еще раз, я вижу, что он нисколько, нисколько не походит на сыщика!

- Болван! - произнес я, и мне кажется, что даже самый рьяный поборник хороших манер сознается, что я имел право дать этот эпитет моему слуге.

Между тем наружность миссис Мак-Ранкин еще увеличивала тревогу, терзавшую меня. Было очевидно, что она не спала, и не менее очевидно, что она много плакала. Прислуживая за столом, Бесси вздыхала, стонала, задыхалась, покачивала головой. Словом, она походила на петарду, готовую разразиться истерикой, и я не посмел заговорить с нею. На цыпочках вышел я из дому и бегом спустился с лестницы, боясь, чтобы она не позвала меня обратно. Такое напряженное состояние не могло длиться долго.

Прежде всего я отправился на Джордж-стрит и, к счастью, явился к банку как раз в то время, когда слуга открывал ставни окон. С ним разговаривал какой-то человек в белых чулках и пуховом жилете. Лицо незнакомца поражало безобразием. По-видимому, это согласовывалось с описанием Роулея. Ведь он уверял, что товарищ великого Лавендера некрасив. Я сейчас же отправился к мистеру Робби и позвонил у его двери. Мне отворила служанка, выслушала меня и, как я почти ожидал, сказала, что адвокат занят.

- Как прикажете доложить о вас? - продолжала она. Когда же я сказал ей "мистер Дьюси", она прибавила: - Кажется, вот это оставлено для вас,- и передала мне записку, лежавшую на столе в передней. Я прочел:

"Дорогой мистер Дьюси, я могу вам дать только один совет - уехать на юг quam primum.

Ваш Т. Робби".

Это было коротко и ясно. Письмо уничтожило всякую надежду на Робби. Я старался отгадать, что сказали ему, и надеялся, что Робби узнал не слишком многое; этот отрекшийся от меня адвокат нравился мне. В конце концов я решил, что Чевеникс не мог быть чересчур откровенным на мой счет: я не считал его способным быть жестоким без нужды.

Я пошел обратно по Джордж-стрит, чтобы посмотреть, продолжает ли человек в пуховом жилете стоять настороже, но его не было. Я заметил на противоположной стороне улицы, почти против банка, дверь на лестницу и решил, что лучшего наблюдательного пункта найти невозможно. С деловым видом направился я к двери, открыл ее и лицом к лицу столкнулся с незнакомцем в пуховом жилете. Я остановился, извинился. Он ответил мне на чистом английском наречии, без малейшего акцента; это лишило меня последних сомнений. Понятно, что после этой встречи мне пришлось подняться до верхнего этажа, звонить во множество квартир, спрашивать, не здесь ли живет мистер Вавазор, и (без особенного удивления) слышать, что его нет в этом доме. Наконец, я снова сошел вниз, снова вежливо поклонился сыщику и вышел на улицу.

Теперь мысль о бале снова пришла мне в голову. Комбинация с адвокатом не удалась, банк стерегли, послать Роулея за деньгами было невозможно. Мне оставалось только ждать и затем явиться в собрание, мысленно сказав себе: "Будь что будет". Однако приняв это решение, я не чувствовал спокойствия. Мне следовало запастись бальным платьем и предстояло для этого отправиться в одну из тех частей города, войдя в которую, мне требовалось собрать все свое мужество, а его у меня было очень мало. Не думайте, что я потерял храбрость, как в тот час, когда мы бежали из замка; нет, она только оцепенела, точно мертвец или остановившиеся часы. Конечно, я пойду на бал, конечно, я куплю себе нарядный костюм, думалось мне. Все это было решено. Но большая часть лавок находилась по ту сторону долины, в старом городе, а я сделал странное открытие: я физически не мог перейти через Северный мост. У меня было чувство, что там вместо моста образовалась зияющая пропасть или появилось глубокое море. Мои ноги отказывались нести меня к замку.

Я говорил себе, что это суеверие; я держал пари с самим собою и выиграл его. Я прошел по эспланаде Принцевой улицы, останавливался, через сад смотрел на серые бастионы крепости, в которой начались все эти тревоги. Я поправил шляпу, подбоченился и пошел по мостовой, готовый подвергнуться аресту. Я действовал с чувством странного радостного возбуждения, не бывшего неприятным; в моих манерах проглядывала удаль, поднимавшая меня в собственных глазах. Между тем было нечто, на что я не мог решиться, нечто, превышавшее мои физические силы, а именно: я не находил мужества перейти через долину в старый город. Мне чудилось, что, как только я сделаю первый шаг в этом направлении, меня сейчас же арестуют, что я немедленно погружусь в полумрак тюремной камеры, а затем перейду в крепкие последние объятия мешка и веревки виселицы. Однако не сознание последствий удерживало меня. Просто я не мог идти в старый город. Лошадь заупрямилась и дело с концом.

Мои силы истощились. Неприятное это было открытие для человека, который мог выиграть свою почти безнадежную игру только благодаря счастью и безумной смелости; я слишком долгое время жил в напряженном состоянии, и силы мои иссякли. Меня охватил так называемый панический страх, нечто вроде того ужаса, который во время ночных нападений подчинял себе солдат на моих глазах. Я повернулся и пошел прочь от Принцевой улицы, точно сам сатана преследовал меня. В Сан-Андрью-сквере кто-то окликнул меня, но я не обратил на это ни малейшего внимания, продолжая идти. Вдруг чья-то рука тяжело опустилась на мое плечо: мне почудилось, что я сейчас лишусь чувств; немного оправившись, я увидел перед собою моего веселого чудака. Воображаю себе, в каком я был виде: бледный как смерть, дрожащий, я беззвучно двигал губами. И так вел себя солдат Наполеона, человек, собиравшийся на следующий день явиться в собрание на бал! Я подробно говорю об упадке моего духа, потому что никогда ни до, ни после этого дня не испытывал ничего подобного, и это хороший рассказ для офицеров. Я никому на свете не позволю назвать меня трусом; я доказал свое мужество так, как немногим удалось сделать это. А между тем я - человек, произошедший из одного из самых знатных французских родов, человек, с детства привыкший к опасностям, в течение десяти-двенадцати минут стоял в этом отвратительном виде среди улиц новой части Эдинбурга!

Когда мне удалось наконец перевести дух, я попросил извинения. Я очень нервничал, позднее время еще усилило мою всегдашнюю нервозность. Я не выношу ни малейшей неожиданности. Мой собеседник, по-видимому, сильно удивился.

- Вероятно, вы дьявольски расстроены,- заметил он,- хотя, конечно, я сам виноват! Страшно глупо поступил я. Извините. Но, право, вы нездоровы, вам не мешало бы обратиться к доктору. Дорогой сэр, чем ушибся, тем и лечись. Не угодно ли в "Синюю Развалину"? Или вот что... правда, довольно рано (но разве человек раб времени?)... Но что вы скажете, если я предложу вам распить бутылочку в отеле "Дембрек"?

Я отказался, но когда мой чудак напомнил мне, что именно в этот день должен был состояться обед Крэмондского университета, когда он предложил мне пройти пять миль, чтобы затем сесть обедать в обществе таких же молодых ослов, как он сам,- я согласился присоединиться к их компании. Мне приходилось ждать до следующего вечера, обед сократил бы для меня несносное время бездействия, и я нигде не мог чувствовать себя лучше, нежели за городом; прогулка - прекрасное средство для успокоения нервов. Вспомнив о моем несчастном Роулее, который притворялся больным под огнем взглядов ставшей теперь подозрительной Бесси, я спросил моего собеседника, не позволит ли он мне привести с собой и моего слугу.

- Милосердный человек и осла милует,- заметил мне любивший изречения друг.

"Арфа одна веселила его,

И ее-то носил сирота".

Конечно, сирота может получить что-либо съестное, пока мы будем обедать.

Теперь я совершенно пришел в себя, только все еще не решался перейти через Северный мост, а потому купил себе бальное платье на улице Лейт и, надо признаться, остался доволен своей покупкой; затем я освободил из заточения Роулея и в назначенное время, в начале третьего часа, был на месте свидания, на углу Йоркской площади и Герцогской улицы. Явилось значительное количество представителей университета; вся компания состояла из одиннадцати человек, включая нас с моим Роулеем, аэронавта Байфильда и высокого Форбса, которого я уже видел в "Приюте охотников", в платье, орошенном каплями жидкого свечного сала. Меня познакомили со всеми будущими участниками обеда. Сначала мы шли по милым деревенским дорогам, затем по берегу волшебно прекрасного залива. Мы направлялись к Крэмонду - небольшому поселению, стоявшему на берегу маленькой реки среди лесов; из Крэмонда виднеется равнина, засыпанная зыбучими песками, и маленький остров в море. Все это миниатюрных размеров, но очаровательно в своем роде. В февральском воздухе веяло свежестью, но не холодом. Мои спутники всю дорогу шутили, смеялись и острили, и мне казалось, будто с меня сняли тяжесть, освободили от гнета мои легкие и мой ум; я не отставал от прочей компании, смеялся и болтал вместе с ними.

Я особенно много наблюдал за Байфильдом, но только потому, что слышал о нем прежде и видел известие о поднятии его шара в воздух, а не потому, что заинтересовался личностью этого человека. Темнолицый, черноволосый и, очевидно, желчный, Байфильд говорил мало, отличался сдержанными манерами, но, вероятно, кипучим темпераментом; он был так добр, что много говорил со мною, хотя и не возбудил во мне за это благодарности. Если бы я знал, что в ближайшем будущем судьба свяжет его со мной, я, вероятно, был бы любезнее с ним.

В Крэмонде стоит гостиница не особенно заманчивой внешности; в ней-то и была приготовлена комната для нас. Мы сели обедать, молитву прочел профессор богословия на странном латинском языке: я не мог понять ничего, слышал только, что профессор говорил стихами, и чувствовал, что в словах молитвы было больше остроумия, нежели благоговения. После этого Senatus academicus стал наслаждаться отварной треской с рисом и горчицей, овечьей головкой и другими любимыми шотландскими яствами. Запивалась еда темным портером в бутылках. Едва успели снять скатерть, как на столе очутились стаканы, кипяток, сахар и виски. Я ел за обе щеки, не отказывался от пунша и по мере сил принимал участие в шутках, которыми мои собеседники приправляли угощение. Наконец, я осмелился рассказать этим шотландцам историю о собаке Туиди, и я так хорошо "для южанина" подражал простонародному шотландскому наречию, что Senatus academicus единогласно присудил мне право на кафедру шотландского народного наречия, и я сделался действительным членом Крэмондского университета. Через несколько минут я уже пел им песню, а в скором времени (впрочем, может быть, только относительно скором) решил, что мне пора, не прощаясь, направиться домой. Привести это намерение в исполнение было нетрудно, так как никто не наблюдал за тем, что я делаю, и обед за одним столом убил всякое недоверие ко мне. Я без труда вышел из комнаты, оглашавшейся криком и смехом веселых ученых, и с облегчением вздохнул, переступив через порог столовой. Я отлично провел время и, по-видимому, на этот день избежал ареста. Но, увы! Заглянув в кухню, я увидал, что мой обезьянка-слуга, присев на уголок кухонного стола, играл на флажолете. Он был совершенно пьян и с наслаждением давал концерт перед публикой, состоявшей из служанок гостиницы и нескольких окрестных крестьян.

Я сейчас же заставил его сойти с импровизированной эстрады, надел на него шляпу, спрятал его дудочку к нему в карман и вместе с ним направился к Эдинбургу. Ноги несчастного подгибались, точно бумажные; сообразительность его исчезла, мне пришлось поддерживать и направлять Роулея, останавливать его бешеные порывы и постоянно ставить на ноги, когда он падал. Сперва злополучный юноша все время пел с каким-то ожесточением, временами заливаясь беспричинным хохотом. Но вскоре он впал в меланхолическое молчаливое настроение; несколько раз Роулей принимался тихонько плакать; останавливаясь на дороге, он твердо произносил: "Нет, нет, нет", и падал навзничь. Иногда он торжественно говорил мне: "м'лорд" и падал ничком, очевидно, для разнообразия. Боюсь, что я был недостаточно кроток по отношению к этому поросенку, но, право, положение казалось мне невыносимым. Нельзя сказать, чтобы мы продвигались скоро, и, вероятно, отошли только на расстояние мили от гостиницы, когда я услышал крики: Senatus academicus в полном составе старался нагнать нас.

Некоторые из моих недавних собутыльников были вполне приличны, и каждый из них по сравнению с Роулеем казался христианским мучеником. Однако большинство из компании выказывало наклонность шуметь и школьничать, а в городе это могло оказаться опасным. Они пели песни, бегали наперегонки, фехтовали на тросточках и зонтиках и, несмотря на все эти упражнения, веселое расположение их духа, по-видимому, с каждым шагом возрастало; они становились все эксцентричнее и причудливее. Опьянение крепко засело в их головах, оно держалось в них точно огонь в торфе; впрочем, чтобы быть справедливым к моим тогдашним товарищам, мне следует сказать, что они менее опьянели от вина, нежели от своей молодости, от чувства веселья, прелести свежей, ясной ночи, от ощущения прекрасной дороги под ногами и сознания, что перед ними открыт весь мир. Раз я уже ушел от них чересчур бесцеремонно, вторично не мог сделать того же; вдобавок Роулей представлял собою такое затруднение для меня, что я радовался всякой помощи. Однако увидав, что мы приближаемся к эдинбургским фонарям, я ощутил беспокойство, которое превратилось в настоящую тревогу, когда мы очутились среди освещенных улиц. Мои спутники заговаривали положительно со всеми прохожими. К некоторым они обращались, называя их по именам. Форбс сказал какому-то почтенному человеку: "Сэр, от имени сената Крэмондского университета подношу вам степень доктора", и стукнул по его шапке.

Можете себе представить настроение Сент-Ива, осужденного идти в обществе этой буйной молодежи среди города, в котором его подстерегала полиция и виконт Ален! До сих пор никто не остановил нас, хотя мы страшно шумели, но вот на площади Аберкромби (кажется, это было там, по крайней мере, я помню, что видел ряд хороших домов, стоявших против сада) я и Байфильд, помогавший мне вести Роулея, внезапно остановились. Наши бедовые товарищи принялись обрывать звонки и дверные дощечки.

- Ну, признаюсь,- заметил Байфильд,- это уже чересчур. Черт возьми, я порядочный человек, общественный деятель, право! Мне совершенно не хочется попасть в полицию.

- Мне тоже,- согласился я.

- Ну, так уйдем.

Мы повернули назад и, как оказалось, совершенно вовремя. За нами слышались звуки гневных голосов, набат, шум трещоток сторожей. Было очевидно, что Крэмондский университет вскоре вступит в драку с эдинбургской полицией. Я и Байфильд, толкая перед собой полубесчувственного Роулея, шли быстрым шагом и остановились только, отдалившись на много улиц от шумной ватаги.

- Ну, сэр,- сказал Байфильд,- мы прекрасно отделались от неприятности! Видал ли кто-либо других таких варваров?

- И поделом нам с вами, мистер Байфильд, зачем мы пошли туда? - произнес я.

- Совершенно верно! Но как это ужасно! А ведь поднятие моего шара назначено на субботу - знаете? - вскрикнул воздухоплаватель.- Прекрасный скандал, аэронавт Байфильд в полиции! Вам удастся, сэр, дотащить до дому вашего негодяя? Позвольте мне дать вам мою карточку. Я живу в гостинице Уокера и Пуля и буду очень счастлив, если вы посетите меня.

- Я в свою очередь с удовольствием воспользуюсь вашим приглашением, сэр,- любезно ответил я, не думая, что говорю: смотря на уходившего Байфильда, я менее всего на свете желал продолжать с ним знакомство!

Мне предстояло вынести еще одно испытание. Я отнес мою бесчувственную ношу в нашу квартиру; дверь мне отворила миссис Мак-Ранкин, на ее голове красовался высокий ночной чепец, а на лице лежало выражение необыкновенной суровости. Она, держа в руке свечу, проводила нас в гостиную. Там я усадил Роулея в кресло. Миссис Мак-Ранкин обходилась со мною вежливо, я улыбался ей; наконец она заговорила голосом, дрожавшим от волнения.

- Мистер Дьюси, дома порядочных людей...

Тут ее речь прервалась, вероятно, от припадка гнева, душившего ее. Она повернулась и вышла, не прибавив больше ни слова. Я огляделся кругом: Роулей храпел, камин потух. В моем уме внезапно воскресли все смешные подробности только что пережитых мною сцен, и вдруг я рассмеялся громким смехом. Я хохотал весело, беспечно, хохотал наедине с собой!

ГЛАВА XXXI

Четверг. Бал в собрании

Когда я проснулся, солнце уже встало. Подумав о своем положении, я почувствовал, что не могу уже так беззаботно смеяться, как смеялся накануне. Вчера я пировал с Senatus academicus Крэмондского университета (об этом мне напоминала головная боль), сегодня же был четверг, день бала в собрании. На билете стояло, что танцы начнутся в 8 часов пополудни, следовательно, мне предстояло протянуть еще двенадцать невыносимых часов. Конечно, это соображение заставило меня сейчас же соскочить с кровати и позвонить мистеру Роулею, чтобы приказать ему выбрить меня.

Но Роулей не поспешил явиться на звонок. Я снова дернул за сонетку, в ответ послышался какой-то стон. Однако вскоре я увидел на пороге спальни стоявшую или, лучше сказать, шатавшуюся фигуру моего примерного камердинера. Он был без воротничка, его непричесанные волосы торчали во все стороны, лицо представляло живое воплощение стыда и физического нездоровья. Рука Роулея, державшего кувшин, так дрожала, что он выплеснул себе на ноги почти всю горячую воду. Я начал было читать юноше нравоучение, но продолжать не мог. Ведь, в сущности, я сам послужил причиной вчерашнего несчастья, а теперь бедный малый поступил почти как герой, победив свое нездоровье и вовремя явившись ко мне. Было ясно, что в это утро не следовало Роулею давать в руки бритву. Я велел ему снова лечь в постель и не вставать без моего разрешения. Сам же я занялся своим туалетом.

Мне приходилось переживать часы бездействия. Я сел и стал читать "Меркурий". Вдруг раздался звонок у наружной двери, я моментально очутился у камина, а душа моя в то же время ушла в пятки. Прошло несколько невыносимых, нескончаемых минут; наконец в комнату вошла миссис Мак-Ранкин с моим бальным платьем, принесенным мне от портного. Я отнес его в спальню и разложил на кровати оливково-зеленый сюртук с позолоченными пуговицами и отделкой из водянистого шелка, оливково-зеленые панталоны, белый жилет, вышитый голубыми незабудками с зелеными веточками. Осмотр платья помог мне убить время до полудня, то есть до второго завтрака. В шесть часов я отправился одеваться. Я вышел из спальни с сознанием, что сюртук прекрасно сидит на мне и что я обладаю парой очень стройных ног. Благородная простота моей осанки (простота, свойственная отпрыску знатного рода) скрашивалась элегантным крошечным фалером; девственно-белый жилет, усеянный голубыми незабудками (символом верности) застегнутый розовыми коралловыми пуговицами (символ надежды) придавал всей моей фигуре что-то бесконечно нежное. Я остался доволен моим внешним видом и направился к Роулею. Лицо юноши показалось мне менее желтым, нежели утром; по-прежнему сокрушенный малый внимательно слушал миссис Мак-Ранкин, которая, сидя у его кровати, осыпала его множеством изречений из книги притчей Соломоновых. При виде меня он просиял. Я поручил миссис Мак-Ранкин мальчика и, надев пару калош, заимствованных из гардероба покойного мистера Мак-Ранкина, вышел на залитую дождем улицу.

На входном билете я прочел адрес собрания и направился к площади Бекключ, невдалеке от Джордж-сквера. Там я увидел разношерстную толпу, собравшуюся подле двух фонарей и полосатого тента, обтягивавшего подъезд. Из-под тента падал свет, озарявший плиты мостовой. Гости уже собрались. Я быстро скользнул в подъезд, показал свой билет и стал подниматься по лестнице, украшенной флагами, еловыми ветвями и национальными эмблемами. На самой верхней площадке стоял лакей почтенного вида. "Вешалка для платья слева, сэр",- сказал он. Я повиновался его намеку и, оставив служителю мое пальто и калоши, взамен их получил металлический круглый билетик, "Ваша фамилия, сэр?" - спросил лакей, когда я остановился на площадке, оправляя платье перед выходом на арену. Прочистив горло, он внезапно рявкнул: "Мистер Дьюси!"

В отпечатанном экземпляре театральной пьесы в этом месте, вероятно, стояло бы: "Раздается туш. Входит переодетый виконт". Говоря правду, мне было невесело. Танец только что окончился, музыканты на хорах настраивали свои скрипки. На стульях, стоявших вдоль стен, сидело немало народа, и температура настроения общества едва-едва поднялась до точки таяния снега. В зале были только люди, занимавшие второстепенное общественное положение. Собравшись у дальнего конца зала, они не спускали глаз с входной двери, нервно ожидая приезда важных лиц. Вследствие этого мое появление привлекло ко мне всеобщее внимание, а это было довольно-таки неприятно. Казалось, что на меня смотрят и зеркала, и рефлекторы, а навощенный пол и сами стены делают знаки арестовать меня. Маленький распорядитель, такой же круглый, как розетка на отвороте его фрака, отделился от ближайшей группы и подошел ко мне походкой, несколько напоминавшей движение конькобежца; на его губах играла любезная улыбка.

- Мистер... Дьюси, если я правильно расслышал? Кажется, вы не из жителей нашей северной столицы? Надеюсь, вы танцуете? (Я поклонился). Сделайте мне одолжение, позвольте представить вас даме.

Распорядитель подвел меня к мисс Мак-Бин. Она поклонилась мне, играя плечами, и представила своей матери, даме с заметными усами, в тяжелом черном шелковом платье и в черном же чепце с отделкой из маков.

Когда музыка умолкла, я провел дам (которые любезно похвалили мое танцевальное искусство) в чайную комнату. Гости все прибывали и, стоя у стола, я слышал, как близ двери бального зала раздавалась одна фамилия за другой, но того имени, которое отозвалось бы в моей душе, лакей не произносил. Конечно, Флора приедет. Конечно, никто из ее естественных охранителей или из людей, добровольно взявших на себя эту роль, не ожидает встретить меня на балу. Но минуты летели, и мне пришлось проводить миссис и мисс Мак-Бин обратно в зал.

- Миссис Гилькрист, мисс Гилькрист, мистер Рональд Гилькрист, мистер Робби, майор Артур Чевеникс!

Первое имя ошеломило меня. Я на секунду оцепенел, но только на одну секунду. Прежде чем лакей закончил перечисление, я усадил моих дам под хорами и встретил неприятеля. Лица новоприбывших в это мгновение были достойны кисти художника. Щеки Флоры пылали, ее губы полураздвинулись, и она вскрикнула от изумления при виде меня. Мистер Робби взял щепотку табаку, Рональд побагровел. Чевеникс побледнел, неустрашимая тетушка нисколько не смутилась. Старуха взяла предложенную ей руку адвоката, и они ушли, оставив нас одних. Лицо Рональда пылало, майор был бледен. Взяв Флору под руку, я отвел ее от умолкших батарей. Мы нашли два уединенных стула, и я обратился к любимой мной девушке со словами:

- Теперь, дорогая, я попрошу вас вести себя со мной, точно мы встретились с вами в первый или второй раз в жизни. Откройте ваш веер... так. Теперь слушайте: мой двоюродный брат Ален приехал в Эдинбург и живет в гостинице Дембрека. Нет, нет, не опускайте веера.

Флора повиновалась, но ее маленькая ручка дрожала.

- Ждите еще худшего: Ален привез с собой сыщика и, весьма вероятно, шпионы бегают по городу, отыскивая мою квартиру.

- А вы остаетесь здесь, здесь! О, это безумие! Анн, Анн, зачем вы так безрассудны!

- Потому что я раньше поступил до крайности глупо, моя дорогая. Я положил часть моих денег в банк, который караулят. Мне необходимы средства, чтобы добраться до юга. Следовательно, мне оставалось только встретиться с вами и попросить вас вернуть мне те деньги, которые вы, по вашей доброте, хранили у себя. Я отправился в Суанстон, но увидел, что вас сторожит Чевеникс с помощью животного по имени Тоузер. Кстати, я, кажется, убил эту собаку. Если я не ошибся, то, вероятно, Тоузер вскоре свидится в небесах с Чевениксом. Мне надоел этот майор.

Веер опустился, руки Флоры бессильно упали на колени. Прелестные глаза девушки взглянули на меня с выражением глубокого раскаяния.

- И подумать только, ведь я, одеваясь на бал, спрятала ваши бумаги в шкатулку! В первый раз я рассталась с ними! О, я не стою вашего доверия, не стою!

- Полно, моя дорогая, беду можно еще поправить. Сегодня ночью вы спрячете куда-нибудь мои бумаги, скажем, под угловой выступ вашей садовой стены, внизу...

- Погодите, дайте мне подумать.

Флора снова подняла свой веер. Ее лицо было серьезно, глаза потемнели.

- Вы знаете последний ход, через который приходится перебираться, подходя к Суанстону? - сказала она.- У него, кажется, нет названия, но мы с братом в детстве называли его "Рыбьей спиной". На вершине холма стоит купа елей, издали похожих на пук перьев. На восточном его склоне каменоломня. Придите туда к восьми часам, и я постараюсь принести вам деньги.

- Но зачем вы хотите подвергать себя опасности?

- О, Анн, дайте же мне сделать для вас что-нибудь. Если бы вы знали, как для меня мучительно сидеть дома в то время, как ваша дорогая...

- Виконт де Сент-Ив!

Это имя, раздавшееся в дверях зала точно выстрел, прервало трепетную речь Флоры. Рональд стоял в нескольких ярдах от меня, разговаривая с мисс Мак-Бин. Услышав произнесенную слугой фамилию, он быстро повернулся ко мне и с глубоким изумлением взглянул на меня. Я не мог успеть спрятаться: чтобы попасть в игорную или чайную комнату, мне пришлось бы пройти значительную часть зала на глазах всей публики; к тому же мы с Флорой сидели как раз против главной входной двери, а там уже стоял мой кузен, с поднятым лорнетом в руках. Он так и сиял, окруженный атмосферой помады, притираний и щегольства дурного тона! Ален сразу заметил нас. Он повернулся и, обратившись к передней, сказал кому-то, оставшемуся за дверьми, несколько слов. Потом снова повернул к нам голову и с нахальным, торжествующим видом пошел по залу. Я встал ему навстречу. Флора задыхалась от волнения.

- Здравствуйте, кузен! Я прочел в газете, что вы осчастливили вашим посещением этот город.

- Да. Я остановился в гостинице Дембрека; к сожалению, вы, милый Анн, до сих пор не навестили меня.

- Я был уверен, что вы предупредите меня. Но, вероятно, вы не ожидали встретить меня здесь?

- Говоря правду, секретарь бального комитета позволил мне сегодня взглянуть на список приглашенных. Я люблю знать, в какое общество я иду.

О, каким ослом был я! Об этой опасности я даже ни разу не подумал.

- Кажется, я встретил на улице одного из близких вам людей? - спросил я.

Ален взглянул на меня и расхохотался.

- Ну и задали же вы нам работу! По-видимому, вы, чисто по-заячьи, умеете запутывать следы. Впрочем, уверяю, теперь я вполне понимаю вас,- прибавил Ален, нахально посмотрев на Флору.

Его-то можно было бы выследить по одному запаху его духов. От него разносился сильнейший аромат.

- Представьте меня, mon brave.

- Пусть меня застрелят, если я это сделаю!

- Кажется, здесь расстреливают только солдат,- заметил он.

- Во всяком случае, англичан не подвергают этой, так сказать, почетной казни...- я запнулся. Конечно, вся выгода положения была на стороне Алена, но я мог, по крайней мере, с честью парировать удары.- Сейчас начнется кадриль. Пригласите даму, и я обещаю танцевать с вами vis-a-vis.

- В вас видна порода, кузен.

Ален поклонился мне и пошел разыскивать распорядителя. Я подал Флоре руку и спросил ее:

- Как вам понравился Ален?

- Он красив,- ответила она.- Если бы ваш дядя иначе обошелся с ним, я полагаю...

- А я полагаю, что ни одна женщина в мире не в состоянии отличить джентльмена от танцмейстера! Раза два человек поломается перед вами, и вы вообразите, что в нем есть порядочность!

Флора молчала. Впоследствии я узнал, почему. Извольте видеть, этот идиот майор Чевеникс точно также выразился обо мне. Мы проходили мимо входной двери, и я заглянул на площадку лестницы: там стоял уже знакомый мне сыщик и разговаривал со своим товарищем. Слабоногий, рыжий, противный, одетый в пепельно-серый костюм, второй сыщик был еще безобразнее моего друга, щеголявшего в пуховом жилете.

Я понял, что попал в западню. Ален издали смотрел на меня, улыбаясь недоброй улыбкой. Мой двоюродный брат пригласил леди Фразер, женщину в лиловом платье и с бриллиантовой повязкой на голове. Не понимаю, почему в эту трудную минуту я почувствовал возбуждение, стал необычайно весел и развязен. Я вел Флору к ее месту с большим оживлением, которое, может быть, было неестественно, но, во всяком случае, неподдельно. Музыканты играли, и я танцевал, а мой двоюродный брат смотрел на меня с невольным одобрением. Едва танец окончился, как мой кузен извинился перед леди Фразер и поспешил к двери, чтобы видеть, стоят ли сыщики на своих местах.

Я расхохотался и упал на стул подле Флоры.

- Анн,- шепнула она,- кто там на лестнице?

- Полицейские сыщики. Видали ли вы голубку в западне?

- Черная лестница! - тихонько посоветовала она.

- Вероятно, и ее караулят. Однако удостоверимся.

Я прошел в чайную и, увидев слугу, отозвал его в сторону. Стоит ли на кухонной лестнице кто-нибудь? Он не знает этого. Согласится ли он за гинею доставить мне требуемые сведения? Слуга ушел и через минуту вернулся.

- Да, внизу констебль.

- Видите ли,- объяснил я,- одного молодого человека должны схватить за долги и посадить в яму.

- Я не шпион,- ответил слуга.

Я вернулся на прежнее место и с неудовольствием увидел, что оно занято майором.

- Дорогая мисс Флора, вы нездоровы!

Действительно, бедняжка была страшно бледна и дрожала всем телом.

- Майор, мисс Гилькрист дурно! Отведите ее в чайную поскорее! Мисс Флоре необходимо уехать домой.

- Ничего, ничего,- пробормотала она.- Все это пройдет. Прошу не...- взглянув на меня, она поняла мои намерения и сейчас же прибавила: - Да, да... я хочу уехать домой.

Флора оперлась на руку Чевеникса, я поспешил в игорную комнату. На мое счастье, страшная тетка в эту минуту только что встала из-за стола, окончив роббер. Ее партнером был Робби, и я увидел перед стулом старухи (я в первый раз в течение вечера поблагодарил мою счастливую судьбу) маленькую кучку серебра, говорившую, что она выиграла.

- Сударыня,- шепнул я ей,- мисс Флоре дурно, духота...

- Я не заметила духоты, здесь превосходная вентиляция.

- Она желает уехать.

Старуха спокойно пересчитала свои деньги и положила их в бархатный кошелек.

- Двенадцать и шесть пенсов,- объявила она.- К нам шли хорошие карты. Ну, виконт, пойдемте к моей племяннице.

Я проводил миссис Гилькрист в чайную комнату. Мистер Робби шел за нами, Флора полулежала на софе в состоянии, действительно близком к обмороку. Майор стоял подле нее с чашкой чая в руках.

- Я послал Рональда за каретой,- сказал он.

- Гм...- произнесла старуха и окинула его странным взглядом.- Ну, передайте мне чашку и достаньте нам с вешалки наше платье и шали... Номерки у вас, ждите нас на верхней площадке.

Едва ушел майор, как возвратился Рональд и сказал, что карета готова; я пробрался к двери из чайной комнаты и осмотрелся; в бальной зале было множество народа, все оживленно танцевали, мой двоюродный брат с увлечением выделывал па; в данную минуту он повернулся к нам спиной. Все мы пробрались по стенке и скоро очутились за дверями зала. На верхней площадке лестницы стоял Чевеникс с верхним платьем дам в руках.

- Вы, майор и Рональд, можете, укутав нас, вернуться в зал. Без сомнения, вы в конце вечера найдете наемную карету, в которой и вернетесь домой.

Говоря, старуха не спускала глаз с двух сыщиков, шептавшихся за спиной майора. Обратившись ко мне, она произнесла холодно-вежливым тоном:

- Доброй ночи, сэр. Благодарю вас за ваши хлопоты. Или нет... проводите нас, пожалуйста, до кареты. Майор, передайте мистеру, как там вы его называете, мою шаль.

Я не посмел с благодарностью взглянуть на нее. Мы двинулись вниз. Впереди шла тетка Флоры, затем моя возлюбленная, которую поддерживали Рональд и Робби, далее я и Чевеникс. Когда я спустился с первого перехода лестницы, я заметил, что рыжий сыщик тоже сделал несколько шагов вперед. Хотя мой взгляд не отрывался от шали старой Гилькрист, я увидел, как его палец дотронулся до моего рукава, и это прикосновение обожгло меня как каленое железо. Товарищ сыщика удержал его, они стали шептаться. Без сомнения, эти люди воображали, что я ничего не опасаюсь и еще вернусь в зал; я шел без шляпы и пальто, они пропустили меня. Очутившись на шумной улице, я стал в тени кареты. Рональд подбежал к кучеру (в котором я узнал садовника Робби) и сказал ему: "Мисс Флоре дурно. Поезжайте домой, как можно скорей!" Рональд исчез под тентом.

- Вот гинея, только гоните во всю прыть,- сказал я, стоя по другую сторону козел под потоками ливня, и всунул в мокрую руку кучера монету.

Может быть, я ошибся, но мне послышалось, что на лестнице собрания раздался голос бранившегося Алена. Когда экипаж тронулся с места, я раскрыл дверцу с моей стороны и вскочил внутрь кареты, упав на колени старой Гилькрист.

Флора подавила готовое вырваться у нее восклицание. Я опомнился, пересел на переднее сиденье, заваленное пледами, и запер покрепче дверцу экипажа. Старуха молчала. Карета прыгала по Эдинбургской мостовой, стекла дрожали от порывов ветра. Когда мы проезжали мимо уличных фонарей, в карету не проникало света, но на желтом фоне освещенного окна вырисовывался строгий профиль моей покровительницы и скоро снова исчезал во тьме.

Я протянул руку, и в темноте она встретилась с нежной ручкой Флоры. В течение пяти блаженных секунд наши пальцы не разжимались и биение наших пульсов пело: "Я люблю тебя, я люблю тебя".

- Мосье Сент-Ив,- послышался спокойный голос старухи (Флора отдернула свою руку).- Рассмотрев все ваше дело, от головы до хвоста (если только предположить, что у него есть голова, в чем я сомневаюсь), я прихожу к убеждению, что я вам оказала услугу - это во второй раз.

- Такую услугу, о которой я никогда не забуду.

- Пожалуй. Но я надеюсь, что вы не будете также и забываться!

Наступило новое молчание. Так мы проехали мили полторы или две. Наконец старуха с шумом опустила окно, и ее голова, украшенная величественной шляпой, очутилась во тьме ночи. Кучер остановил лошадей.

- Этот джентльмен желает выйти из экипажа.

Действительно, мне было необходимо расстаться с моими спутницами: мы приближались к Суанстону. Выйдя из кареты, я повернулся, чтобы пожать в последний раз ручку Флоры, и вдруг моя нога запуталась в чем-то. Я нагнулся, в эту минуту дверца кареты захлопнулась.

- Сударыня, ваша шаль!

Но экипаж уже тронулся, обдав меня грязью. Я остался один среди неприветливой большой дороги. Я смотрел на маленькие красные глазки экипажа, постепенно исчезавшие вдали. Вскоре раздался стук приближавшихся колес, и я рассмотрел две пары желтых огоньков, несшихся со стороны Эдинбурга. Я успел перескочить через загородку на залитый дождем луг и присел на корточки. Вода проникала сквозь мои бальные башмаки. И вот среди дождя мимо меня промчались две кареты. Кучера с ожесточением гнали лошадей.

ГЛАВА XXXII

Пятница. Гордиев узел разрублен

Я вынул часы, слабый луч луны, прорвавшийся из-за облаков, упал на циферблат. Без двадцати минут два! "Половина второго и темное сумрачное утро!" Я вспомнил протяжный голос сторожа, произнесший эти слова в ночь нашего бегства из замка, и воображаемое эхо его восклицания прозвучало в моем мозгу, словно отметив минуту, заключившую собой целый цикл событий. Мне предстояло пережить семь ужасных часов, так как Флора должна была прийти не ранее восьми. Я остался во тьме, под дождем на склоне холма. Восхитительная старая Гилькрист! Я завернулся в плащ этой спартанки и, съежившись, сел на камень. Дождь лил мне на голову, тек по носу, наполнял бальные башмаки, игриво струился вдоль спины.

В течение всей ночи ветер выл в оврагах; по склону горы журчали потоки воды. Большая дорога лежала у моих ног, она проходила ярдов на пятьдесят ниже камня, на котором я сидел. После двух часов (как мне казалось) близ Суанстона мелькнули огоньки, они приближались ко мне. Вскоре я увидел две проезжавшие наемные кареты и услышал, как один из кучеров бранился; из его слов я заключил, что мой кузен прямо с бала отправился в гостиницу и лег спать, предоставив своим наемникам преследовать меня.

Я то дремал, то бодрствовал, наблюдал за движением луны, окруженной туманным кольцом, но видел также красное лицо и угрожающий указательный палец мистера Ромэна, я объяснял ему и мистеру Робби, что невозможно отдать все мое наследство под залог простой метлы, что необходимо принимать в соображение существование модели скалы и замка, которая висела у меня на цепочке. Потом я и Роулей промчались в малиновой карете через целое облако реполовов... Тут настоящее чириканье птиц разбудило меня. Над горами брезжил белый рассвет.

У меня почти не оставалось сил терпеть долее. Холод и дождь доводили меня до бреда, голод и бесплодные сожаления о собственном безумии терзали мое сердце. Я встал с камня, все члены мои оцепенели, я чувствовал тошноту, страдал телом и душой. Медленно спускался я к дороге. Осматриваясь кругом, чтобы отыскать какие-нибудь признаки сыщиков, я на значительном расстоянии заметил мильный столб с каким-то объявлением. Ужасная мысль! Неужели я сейчас прочту, во что оценена голова Шамдивера! Что же, по крайней мере, я увижу, как описывают они наружность этого беглеца, мысленно сказал я себе. Тем не менее ужас приковывал мой взгляд к белому клочку бумаги. И подумать, что я воображал, будто после холодной ночи ничто уже не заставит пробежать по моей спине дрожь озноба. Подойдя к столбу, я увидел, что ошибся. На бумаге стояло: "Необычайное поднятие на воздух на гигантском воздушном шаре "Лунарди". Профессор Байфильд (имеющий диплом), экспонент аэростатов, имеет честь известить благородную публику Эдинбурга и его окрестностей, что"...

Я был глубоко поражен, поднял руки, расхохотался, но мой хохот закончился рыданием. От слез и смеха мое отощавшее тело дрожало как листок. Я проделывал замысловатые движения, хохот неудержимый и бессмысленный заставлял меня шататься; внезапно умолкнув среди припадка хохота, я прислушался к странному звуку своего же собственного голоса. Следует только удивляться, что у меня нашлось достаточно соображения, чтобы добраться до назначенного Флорой места свидания. Впрочем, трудно было и ошибиться. Низкий холм резко вырисовывался на небе, на нем виднелась группа елей и к западу его гребень понижался, образуя линию, похожую на линию спины рыбы. Около восьми часов я пришел в назначенное место. Каменоломня лежала с левой стороны дорожки, которая проходила через холм с северной стороны. Мне незачем было показываться на северном склоне. Я отошел ярдов на пятьдесят от дорожки и стал прогуливаться взад и вперед, от нечего делать считая шаги. Скатился камень, послышались легкие шаги, сердце мое забилось. Она! Она приближалась, и все зацвело кругом, точно под ногами ее тезки богини. Уверяю вас, как только Флора пришла, погода стала меняться. Голову и плечи девушки покрывал большой серый платок, из-под него она достала маленькую миску и, подав ее мне, заметила:

- Вероятно, мясо еще теплое, потому что, как только я сняла его с плиты, так сейчас же обернула салфеткой.

Она пошла в каменоломню, я за ней. Я восхищался предусмотрительностью милой девушки. В то время мне пришлось убедиться, что когда женщина видит дорогого ей человека в беде, она прежде всего заботится о том, чтобы накормить его. Мы разложили салфетку на большом камне каменоломни. Угощение состояло из мяса, овсяного хлеба, крутых яиц, бутылки молока и маленькой фляжки джина. Когда мы накрывали на стол, наши руки то и дело встречались. Мы впервые хозяйничали вместе. Все было готово, нам оставалось только сесть за первый завтрак нашего медового месяца, как я сказал, поддразнивая ее.

- Может быть, я и умираю от голода,- заметил я, обращаясь к Флоре,- но я умру, смотря на иищу, если вы не согласитесь позавтракать со мной.

Мы склонились над камнем, наши губы встретились. Ее холодная щека, орошенная дождем, и влажный завиток волос на мгновение прижались к моему лицу... Я упивался воспоминанием об этом поцелуе в течение многих дней и до сих пор еще упиваюсь им.

- Только как вы спаслись от них? - сказал я.

Она положила ломтик овсяного хлеба, который слегка пощипывала.

- Джанет, наша скотница, дала мне свое платье, шаль и башмаки. Она каждый день в шесть часов ходит доить коров, я заменила ее. Мне помог туман...

Она сжала ручки. Я взял их, разжал и поцеловал ладонь каждой.

- Моя милая, дорогая. Прежде чем погода переменится, мне необходимо перебраться через долину и, сделав круг, выйти на проезжую дорогу. Скажите мне, в каком месте лучше выйти на нее?

Флора освободила одну из своих ручек и вынула из-за корсажа мои бумаги.

- Господи,- сказал я,- я совсем забыл о деньгах!

- Кажется, ничто не исправит вас,- со вздохом заметила девушка.

Флора зашила деньги в маленький желтый шелковый мешочек. Когда я взял его в руки, он еще сохранял теплоту ее молодого тела. На желтой оболочке, покрывавшей мое богатство, было вышито красным шелком слово "Анн"; над моим же именем виднелся шотландский ползущий лев, служивший подражанием той бедной безделушке, которую я вырезал, как мне казалось, давным-давно. Я спрятал деньги в карман на груди и, схватив обе ручки девушки, опустился перед ней на колени.- Тс...- Флора отскочила в сторону. На тропинке раздавались приближающиеся тяжелые шаги. Я едва успел надвинуть себе на голову шаль старухи Гилькрист и сесть на прежнее место, как показались две крестьянки. Они увидели нас, пристально посмотрели в нашу сторону и обменялись какими-то замечаниями. Послышались новые шаги. На этот раз показался старик, с виду похожий на фермера. Он кутался в пастушеский плед, туман усеял его шляпу мелкими водяными капельками. Он остановился близ нас и, кивнув нам головой, сказал:

- Сумрачное утро. Верно, вы из Лидберна?

- Нет, из Пибльса,- ответил я, пряча под шаль мой проклятый бальный костюм. Старик ушел. Что все это значило? Мы прислушивались к его шагам. Раньше, нежели они замерли в отдалении, я вскочил и схватил Флору за руку.

- Послушайте! Боже Ты мой, что же это значит?

- Мне кажется, духовой оркест играет "Наслаждение Каледонской охотой" в обработке Гоу.

Жестокий рок! Неужели боги Олимпа решили сделать нашу любовь смешною, заставив нас обмениваться прощальными словами под музыку в обработке Гоу? Секунды три Флора и я (выражаясь словами одного британского барда) стояли молча в глубоком раздумье. Потом она вышла на тропинку, посмотрела вниз и сказала: "Нам нужно бежать, Анн, там идут другие". Мы покинули разбросанные остатки нашего завтрака и, взявшись за руки, поспешили по дорожке, направляясь к северу. Через несколько ярдов тропинка, сделав крутой поворот, вышла из выемки. Мы, тяжело дыша, поднялись на площадку.

Под нами расстилалась зеленая поляна, на которой виднелось сотни две-три человек. Там, где толпа превращалась в густой, точно пчелиный рой, не только слышалась отчаянная музыка, но и вздымался какой-то странный предмет, формой и размером вызывавший представление о джине, который вылетел из бутылки рыбака в "Тысяче и одной ночи" Галланда. Мы видели шар Байфильда, гигантский аэростат "Лунарди", наполнявшийся газом. Флора слегка жалобно вскрикнула, я обернулся и увидал в конце выемки майора Чевеникса и Рональда. Мальчик выступил вперед и, не обращая ни малейшего внимания на мой поклон, взял Флору за руку, сказав:

- Ты сейчас же пойдешь домой.

Я дотронулся до его плеча.

- Нет, вероятно, не более как минут через пять наступит самая важная минута зрелища!

Он с бешенством повернулся ко мне.

- Бога ради, Сент-Ив, не начинайте ссоры! Неужели вы еще недостаточно компрометировали мою сестру?

На холме появилась фигура в сером сюртуке. За нею шел мой друг в пуховом жилете. Оба они направлялись к нам.

- Скорее, Сент-Ив! - крикнул Рональд.- Скорее бегите назад через каменоломню. Мы не помешаем вам.

- Благодарю, друг, но у меня другой план. Флора,- сказал я и взял ее руку,- мы расстаемся! Через пять минут многое будет решено. Мужайтесь, дорогая, и думайте обо мне до моего возвращения.

- Где бы вы ни были, я мысленно всюду буду с вами. Что бы ни случилось, я буду любить вас. Идите, и да хранит вас Бог, Анн!

Ее грудь вздымалась, она смело смотрела на майора, сильно покрасневшего и пристыженного, но имевшего вызывающий вид.

- Скорее! - крикнула Флора в один голос с братом.

Я поцеловал ее руку и бросился с холма.

Сзади меня раздался крик. Я обернулся и увидал моих преследователей. Теперь их было трое, полный Ален служил коноводом. Они изменили направление, когда я перескочил через мостик и направился к месту, окруженному оградой и наполненному народом. Подле столика на хромом стуле дремал толстый, как перина, кассир. Перед ним виднелась тарелка, полная монет в шесть пенсов. Я поспешно подал ему полкроны. Схватив билет, я вбежал в комнатку. Я оглянулся. Теперь впереди остальных преследователей был пуховой жилет, он уже добежал до ручейка. Рыжеволосый следовал за ним на расстоянии ярдов двух, третий ковылял сзади, спускаясь с наименее высокого и крутого восточного склона. Кассир облокотился на калитку и провожал меня взглядом. Конечно, благодаря моей непокрытой голове и бальному костюму, он счел меня ночным гулякой, кутившим до утра. Это вдохновило меня. Я должен был пробраться в самый центр толпы, толпа же всегда снисходительна к пьяным. Я притворялся совершенно охмелевшим весельчаком. Покачиваясь, толкаясь, обращаясь с извинениями ко всем и каждому, говоря со значительными паузами, я пробирался между зрителями, и они добродушно пропускали меня вперед. Они поступали даже еще лучше: дав мне дорогу, зеваки уничтожали образовавшийся в толпе проход и, теснясь, шли за мной, чтобы лучше следить за моим забавным шествием. Когда моя свита еще не стала чересчур многолюдной, я обернулся, чтобы сказать почтенной матроне, что мы заплатили за право смотреть с самого утра до обеда, и при этом увидел моих преследователей подле самой калитки; по-видимому, продавец билетов пространно описывал им мою наружность. Мне кажется, я внес в толпу струю веселья и смеха. Зрителям было необходимо развлечение. Никогда наслаждаться зрелищем не собиралось менее оживленное общество. Хотя дождь прекратился и на небе сияло солнце, но люди, пришедшие с зонтиками, не закрывали их и держали над головами с сумрачным видом.

Если бы мы пришли хоронить Байфильда, а не восхищаться им, мы, вероятно, интересовались бы больше бедным аэронавтом в эти минуты. Сам Байфильд стоял в корзинке под медленно покачивавшимся полосатым голубым с желтым шаром и с мрачной миной распоряжался. Вероятно, он в то же время высчитывал прибыль, которую мог дать ему сбор. Когда я пробирался к шару, помощники Байфильда завинтили трубку, проводившую в "Лунарди" водородный газ, и канаты шара натянулись. Кто-то из зрителей шутливо вытолкнул меня на свободное пространство подле корзины. Тут меня окликнули, чьи-то руки повернули меня. Передо мной стоял мой веселый чудак Дэльмгой. Он держался за один из двенадцати канатов, привязывавших корзинку к земле. Он был, несомненно, так величественно пьян, что я невольно покраснел за мою жалкую подделку, которая помогла мне добраться до "Лунарди". Я взглянул вверх и увидел, что Байфильд, наклонившись, высунулся из-за борта корзины. При виде моего костюма и поведения он сделал самое естественное заключение и сказал:

- Подите вы прочь, Дьюси! Неужели мне недостаточно одного осла! Вы мне испортите все дело.

- Байфильд,- с жаром заговорил я,- я не пьян. Спустите мне поскорее веревочную лестницу. Я дам вам сто гиней, если вы меня возьмете с собой.

Среди толпы, футах в десяти за мной, мелькала рыжая голова человека в сером сюртуке.

- Оно и видно, что вы не пьяны,- ответил Байфильд.- Убирайтесь, или, по крайней мере, стойте спокойно. Я должен сказать речь.- Он откашлялся.- Леди и джентльмены!..

Я поднял связку банковских билетов.

- Вот деньги. Сжальтесь! За мной гонится полиция...

- Зрелище, которые вы почтили вашим просвещенным присутствием... Повторяю, я не могу вас взять (Байфильд окинул взглядом лодочку)... вашим просвещенным присутствием, не требует особенно долгих предисловий. Ваше присутствие доказывает, что вы заинтересованы им...

Я развернул перед воздухоплавателем банковские билеты. Веки Байфильда дрогнули, но он решительно возвысил голос:

- Вид одинокого путешественника!..

- Двести! - крикнул я.

- Вид двухсот одиноких путешественников, качающихся в воздухе, благодаря изобретению Монгольфьера и Чарльза... Ну... я не оратор. Как, черт возьми!..

В толпе послышался шум.

- Хватайте пьяницу! - крикнул сердитый голос.

Мой двоюродный брат требовал, чтобы ему дали дорогу. Бросив мимолетный взгляд, я увидал его полнокровное, вспотевшее лицо; он был уже близ аппарата для добывания водорода... Байфильд спустил мне веревочную лестницу, прикрепив ее к корзинке. Я вскарабкался на нее быстро, как кошка.

- Режьте веревки!

- Остановите его,- кричал Ален,- остановите шар. Это Шамдивер - убийца!

- Режьте веревки,- повторил Байфильд и, к моему бесконечному облегчению, я увидал, что Дэльмгой с увлечением исполняет это приказание. Какая-то рука схватила меня за каблук, я изо всей силы ударил ногой. Толпа ревела. Я почувствовал, что мой удар попал кому-то прямо в зубы. В ту минуту, как шар стал подниматься, я перелез через край корзины. Мне удалось быстро прийти в себя и посмотреть вниз. Мне очень хотелось крикнуть Алену несколько насмешливых слов на прощанье, но они замерли у меня на губах при виде множества поднятых вверх искаженных лиц. Во вспыхнувшей внезапно звериной ярости толпы крылась для меня настоящая опасность. Я понял это ясно, и сердце мое упало. Впрочем, и Ален не был бы в состоянии выслушать меня. От моего удара сыщик в пуховом жилете свалился ему на голову. Теперь Ален лежал под тяжестью этого человека, уткнувшись в землю и раскинув руки как пловец.

ГЛАВА XXXIII

Неумелые воздухоплаватели

Я в несколько мгновений успел рассмотреть все, что делалось внизу. Рев толпы постепенно превращался в глухой, непрерывный гул. Вдруг раздался резкий, душераздирающий женский вопль. Все замерло, затихло. Потом послышались отдельные восклицания, вторившие этому воплю; один возглас следовал за другим, повторяясь все чаще и чаще; наконец крики слились в одно общее стенание, полное ужаса.

- Что еще там такое? - спросил Байфильд и перегнулся через борт корзинки со своей стороны. - Боже, да это Дэльмгой!

Действительно, под лодочкой аэростата, между небом и землей, висел несчастный безумец, прицепившийся за конец одной из веревок, которые недавно прикрепляли шар к земле. Он первый принялся освобождать "Лунарди" от привязи и, разрезав злополучную веревку, не выпустил ее из рук и даже с ослиным тупоумием дважды обернул ее вокруг своей талии. Когда были перерезаны и остальные канаты, шар начал подниматься и, конечно, увлек с собою безумца. Помутившийся мозг Дэльмгоя докончил дело: он ухватился обеими руками за веревку, и теперь шар уносил его, как орел ягненка. Все эти соображения пришли нам в голову впоследствии.

- Якорь! - закричал Байфильд. Веревка Дэльмгоя была прикреплена ко дну корзины и достать до нее из лодочки оказалось невозможно. Мы оба в один голос крикнули своему неосторожному приятелю:

- Ради Бога, постарайтесь схватить якорь! Если вы упадете, вы разобьетесь!

Веревка Дэльмгоя качнулась, из-за края корзинки показалась голова несчастного. Он поднял к нам свое бледное как смерть лицо. Якорь спустился на выручку злополучного чудака, качавшегося как маятник. Дэльмгой постарался ухватиться за него, но промахнулся, полетел обратно, сделал ту же попытку, и опять неудачно. На третий раз он столкнулся с якорем и схватился рукой за его лапу, а затем перекинул через нее и ногу. Перебирая веревку руками, мы втащили в корзинку недобровольного воздухоплавателя. Он был страшно бледен, но не потерял своей обычной словоохотливости.

На полу корзинки подле моих ног лежала груда пледов и пальто. Из нее показалась сперва рука, державшая старую касторовую шляпу, потом негодующее лицо в очках и, наконец, очень маленькая фигура человека, в потертом черном сюртуке. Он стоял на коленях, опираясь кончиками пальцев рук о дно корзины, и с глубоким упреком смотрел на воздухоплавателя.

- Что же это такое, мистер Байфильд...

Аэронавт отер капли пота, выступившие у него на лбу.

- Дорогой сэр,- пробормотал он,- все это просто случай... Я не виноват... Я сейчас объясню вам...- Потом, точно ухватившись за счастливую идею, он прибавил: - Позвольте мне представить вам этих господ: мистер Дэльмгой, мистер...

- Моя фамилия Шипшэнкс,- сухо произнес маленький человечек.- Но прошу извинения, я...

Дэльмгой прервал его речь, шутливо засвистав.

- Слушайте, слушайте,- говорил весельчак.- Его фамилия Шипшэнкс! Отец нашего спутника гонял в горах стада овец, стерег тысячи овец.

Дэльмгой поднялся и, держась за веревку, поклонился. Взгляд маленького человечка перебегал с предмета на предмет, когда его глаза встретились с моими, я сказал:

- Сэр, меня зовут виконт Анн де Керуэль де Сент-Ив. Я не имею никакого понятия, почему вы здесь и каким образом очутились в корзинке воздушного шара, но мне кажется, что вы драгоценное приобретение.

Шар был приблизительно на высоте шестисот футов, как объявил Байфильд, посмотрев на какой-то прибор и прибавив, что подобное расстояние от земли - чистый пустяк.

В тихом воздухе "Лунарди" поднимался почти вертикально, он пересек утренний туман и теперь свободно плавал в голубом эфире. Благодаря странному обману зрения, земля под нами казалось вогнутой; линии горизонта как бы загибались вверх, точно края чаши, наполненной в действительности морским туманом, а как нам представлялось - какой-то ослепительно белой пеной, блестевшей как снег. Движущаяся тень воздушного шара походила на лиловатое пятно среди этой белизны, на легкое, красивое пятно, которое можно было сравнить с аметистом, лишенным всех своих грубых свойств и обладающим только цветом и прозрачностью. Иногда незаметное дыхание ветра или, может быть, действие лучей солнца заставляли пену вздрагивать и расступаться. Тогда через образовавшиеся расщелины проглядывала земля, с людской суетой и хлопотами, показывались корабли в гавани, часть города, похожего на улей, из которого ребенок выкурил наружу всех пчел. Чудилось даже, будто слышится их жужжание!

Я выхватил из рук Байфильда подзорную трубу и направил ее в один из этих просветов. Передо мной, как бы в глубине светлого колодца, явился зеленый склон холма и на нем три фигуры, что-то белое мелькало над одной из них. Туман закрыл картину. Платок Флоры! Благослови, Господь, руку, которая махала им в ту минуту, когда (как я слышал впоследствии), сердце девушки ушло в ее башмаки, или, вернее, в башмаки скотницы Джанет. Во многих отношениях Флора отличалась большой оригинальностью, но она разделяла недоверие всех женщин к людским изобретениям.

"Лунарди" продолжал подниматься совершенно спокойно, корзина почти не колебалась. Только смотря на барометр, или бросая за борт лоскутки бумаги, мы видели, что шар движется. Я не чувствовал более ни малейшего головокружения, так как теперь ничто не показывало, на какой мы высоте. "Лунарди" был единственным осязаемым предметом в этой воздушной пустыне, и мы как бы сливались воедино с ней.

У меня от холода закоченели руки. Мы поднимались плавно, и английский термометр Байфильда показывал 13°. Я выбрал из груды платья толстое пальто, в кармане которого, на мое счастье, оказались теплые перчатки, потом выглянул из-за борта корзины и одним глазком посмотрел на Байфильда, старавшегося, насколько было возможно, держаться от меня подальше.

Морской туман рассеялся, и юг Шотландии расстилался под нами, точно географическая карта. Там дальше лежала Англия с заливом Сольуэ, врезавшимся в берег, точно светлое, широкое острие копья, слегка загнутое на конце; ясно виднелись также и Кумберлэндские горы, казавшиеся маленькими бугорками на горизонте. Все остальное было плоско как доска или как дно блюдечка. Белые нити больших дорог бежали от города к городу. Промежуточные возвышенности сгладились, города сжались, втянув в себя свои пригородные участки, как улитка рога.

- Сколько времени может "Лунарди" продержаться в воздухе? - спросил я Байфильда.

- Я никогда не пробовал этого,- ответил он,- но рассчитывал его часов на двадцать или на сутки.

- Мы увидим это. Я замечаю, все еще дует северовосточный ветер. На какой мы высоте?

Байфильд взглянул на барометр.

- Около трех миль,- сказал он. Дэльмгой услышал его замечание и произнес:

- Эй, эй! садитесь завтракать. Тут сандвичи, булочки и чистейшие напитки. Пир Эльшендера! Шипшэнкс достает виски! Воспряньте, Эльшендер! Заметьте, что нет миров, которые вы могли бы покорить, пролейте слезу и передайте мне пробочник. Ну, Дьюси, ну, сын Дедала,- если вы не голодны, то я-то пить хочу, да и Шипшэнкс тоже!

Байфильд вынул из одного из ящиков паштет со свининой и бутылку хереса (мне кажется, по этому выбору можно было составить правильное суждение о человеке). Мы сели завтракать. Голос Дэльмгоя так и журчал как ручей. Он весело и беспристрастно называл Шипшэнкса то царственным сыном Филиппа Македонского, то божественной Клориндой, уверяя при этом, что избирает его профессором супружеской дипломатии в Крэмондский университет. Передавая Шипшэнксу бутылку, веселый чудак обращался к нему с просьбой сказать тост, спеть песню.

- Пожалуйста, Шипшэнкс,- говорил Дэльмгой,- огласите небесный свод,- но маленький человек только сиял в ответ, он наслаждался вполне.

- Ваш друг обладает неистощимым капиталом остроумия, неистощимым,- повторял он.

Одно из двух: или мое остроумие истощилось, или холод заморозил его. Я не мог ни на минуту забыть, что на мне легкое бальное платье, кроме того, меня сильно клонило ко сну; есть мне не хотелось, но я с удовольствием выпил виски и, скорчившись, прилег под грудой пледов. Байфильд любезно укрыл меня. Не знаю, уловил ли аэронавт некоторую неуверенность в звуке моего голоса, когда я благодарил его; во всяком случае, он счел за нужное успокоить меня.

Я продремал весь день, в полусне я слышал, как Дэльмгой и Шипшэнкс что-то пели, как они шумели, а Байфильд старался уговорить их, но, по-видимому, безуспешно. Проснувшись, я увидел, что Шипшэнкс, свалившись на меня, жонглировал пустой бутылкой и показывал движения, какими бросают в море кабель.

Дэльмгой отер слезы, выступившие на его глаза от хохота.

Я, не подозревая, что безумие моих спутников могло быть опасным, перевернулся на другой бок и снова заснул.

Мне казалось, что я проспал всего одну минуту, когда меня разбудил страшный шум в ушах; голова моя болела и была так тяжела, точно ее наполнили свинцом. Кто-то громко звал меня по имени; я сел и увидел облитое ярким лунным светом, взволнованное лицо Дэльмгоя, указывающего пальцем на что-то. У моих ног лежал воздухоплаватель, раскинув ноги и руки, точно чудовищно большая марионетка. Через него наклонялся Шипшэнкс и смотрел вверх с веселой, одобрительной улыбкой.

- Вот ведь дело-то какое вышло,- объяснил Дэльмгой со вздохом.- Этот Шипшэнкс невозможен... Он не переносит виски... Мы решили, что будет весело выбросить балласт. Байфильд вышел из себя. Одним я горжусь: меня легко заставить опомниться. Шипшэнкс же не унимался и продолжал выбрасывать мешки с песком. Байфильд кинулся на него. Но было поздно... Шар все поднимался, становилось трудно дышать... Байфильду сделалось дурно. Шипшэнкс решил, что необходимо позвонить, позвать на помощь, схватил шнурок, дернул и оборвал его... Теперь "Лунарди" не может опуститься, черт возьми.

Я взглянул вверх. "Лунарди" преобразился. Его покрывал налет инея, блестевший как серебро. Все веревки и канаты были также словно облачены серебряным покровом или слоем жидкой ртути. Посреди этой блестящей клетки висел шнурок от клапана, на такой высоте, что его положительно нельзя было бы достать. Читатель, вероятно, простит меня, что я только вкратце упомяну о двух-трех минутах, которые и теперь во время кошмара мерещатся мне. Я качался над бездной тьмы, сжимая обледенелые веревки, я лез вверх и чувствовал, что каждую минуту могу соскользнуть в бездонную пропасть. Мне кажется, страшная боль в голове и невозможность свободно дышать побудили меня отважиться на эту попытку, вроде того, как зубная боль заставляет человека обратиться к дантисту. Я связал шнурок и спустился в корзину, затем открыл клапан, а свободной рукой вытер холодный пот, проступивший у меня на лбу.

Минуты через две у меня стало не так сильно шуметь в ушах. Дэльмгой наклонился над воздухоплавателем, из носа которого шла кровь. Байфильд стал дышать сильнее. Шипшэнкс спокойно задремал. Я не закрывал клапана, пока мы не погрузились в полосу тумана; без сомнения, "Лунарди" вышел из нее очень недавно; на это указывала изморозь, которая превратилась в сырость, осевшая на шар и его снасти. Наконец, мы, не поднимаясь выше, очутились в чистой, прозрачной атмосфере. Луна освещала бездну под нами, кое-где блеснула вода, потом эта картина снова исчезла. Теперь перед нами то вспыхивали, то потухали огоньки, я все чаще и чаще видел дым над фабричными трубами. Посмотрев на компас, я понял, что мы идем к югу, но над каким местом были мы? Я спросил мнение Дэльмгоя, он сказал, что шар над Глазго. Байфильд продолжал храпеть.

Я вынул часы, которые забыл завести; они остановились, показывая двадцать минут пятого, следовательно, утро приближалось. С минуты поднятия шара прошло восемнадцать часов, а Байфильд одно время полагал, что мы делали по тридцать миль в час! Пятьсот миль с лишком... Впереди блеснула серебристая черта; во мраке вырисовывалась светлая лента с резко очерченными краями. Море! Минуты через две я услышал прибрежный рокот... Пятьсот миль... Я стал снова рассчитывать, и мою душу наполнило восхитительное чувство успокоения. "Лунарди" высоко плыл над тенистыми гребнями прибрежных волн. Я поднял Дэльмгоя, сказав ему:

- Море!

- Да, похоже. Но какое?

- Английский Канал.

- Да? Вы думаете?

- Что? - крикнул проснувшийся Байфильд и поднялся с изумлением.

- Английский Канал! (Так англичане называют Ла-Манш (прим. перев.).)

- Дудки! - сказал он также поспешно.- Который час?

Я ответил ему, что мои часы остановились. С его хронометром случилось то же самое. Дэльмгой часов не носил, мы обыскали все еще бессильно лежавшего Шипшэнкса. Стрелки его часов показывали без десяти минут четыре. Байфильд взглянул на циферблат и щелчком выразил свое отвращение.

- Прекрасно! - произнес он.- Однако я обязан поблагодарить вас, Дьюси, мы могли совсем погибнуть... Голова у меня трещит.

- Подумайте! - сказал Дэльмгой.- Франция! Это уже не шутки.

- Итак, вы теперь убеждены в том, что пора перестать шутить?

Байфильд стоял, держась за веревку, и всматривался в темноту. Я был подле него, и мое убеждение все крепло. Мне казалось, что проходят целые часы, между тем заря все еще не загоралась. Наконец Байфильд повернулся ко мне.

- На юге от нас я вижу береговую линию. Это Бристольский канал, а шар опускается; нужно выбросить часть балласта, если только эти дураки не выкинули весь песок.

Я нашел два мешка и опустошил их. Берег был совсем близко, но "Лунарди" перелетел через гряду скал, поднявшись на несколько сотен футов. Внизу бушевало море; мы только на одно мгновение взглянули на его валы, походившие на серое, страдающее лицо. Вдруг, к нашему величайшему отчаянию, шар коснулся поверхности склона черной горы. "Держитесь!" - крикнул Байфильд. Едва я успел схватиться покрепче за корзину, как она ударилась о землю, и мы все упали друг на друга. Бац! Толчок, который тряхнул нас как горошины в пузыре. Я поднял ноги кверху и ждал третьего удара, но напрасно: корзина закружилась и, медленно покачиваясь, пришла в равновесие. Мы поднялись, выбросили за борт пледы, пальто, инструменты и поднялись еще. Хребет высокой горы, бывшей нашим камнем преткновения, ушел вниз, пропал. Мы плыли вперед в бесформенную тень.

Насколько мы могли видеть, нигде не замечалось жилья. Нигде не блестело ни одного огонька, к несчастью, и луна зашла. С добрый час мы плыли среди хаоса, под звук хриплых жалоб Шипшэнкса, говорившего, что у него сломан шейный позвонок. Вот Дэльмгой протянул руку к небу. Кругом "Лунарди" и под ним стоял полный мрак, но далеко-далеко наверху мерцал свет. Он все разливался, спускался, наконец тронул вершины отдаленных гор, и они внезапно загорелись ярким пурпуром. "Приготовьте якорь!" - крикнул Байфильд, схватил шнурок и открыл клапан. Бесформенная земля понеслась нам навстречу. Мы падали через полосу света, но лучи солнца еще не достигли земли. Она, окутавшись во мглу, надвигалась на нас, точно неведомое чудовище, спрятанное под покровом. Лес и кусты стояли на поверхности как щетина. Там в чаще блестела печальная река. С деревьев поднялась целая стая цапель и с криком пролетела под нами. "Ну, это не годится,- заметил Байфильд и закрыл клапан.- Нам нужно выбраться из леса". Недалеко впереди речка вливалась в залив, полный кораблей, стоявших на якорях. Берега залива окаймляли горы, в западной части этой подковообразной цепи поднимался серый город, расположенный террасами, точно места в амфитеатре; из его больших фабричных труб шел дым и несся к светлому небу. Террасы города загибались к югу, оканчиваясь круглым замком. Далеко в открытом море стоял бриг под белым парусом.

Мы на высоте сотни футов плыли к городу и тащили спущенный якорь точно рыбу, попавшую на крючок. Народ смотрел на нас с палуб кораблей. Экипаж одного из них спустил шлюпку, чтобы она следила за нами, но когда лодка очутилась в воде, мы уже улетели вперед на полмили. Что делать? Миновать ли город? По приказанию Байфильда мы сняли наши пальто и стояли, приготовившись выпрыгнуть из корзинки по его знаку. Переменившийся ветер нес нас к предместьям города и к гавани.

Мы спустились на несколько футов: в одно мгновение якорь упал на землю и, бороздя почву маленького огорода как плуг, двигался по нему, вырывая с корнем смородиновые кусты. Вот он высвободился из-под земли и зацепился за деревянный сарайчик. Нас сильно толкнуло. Я услышал страшный шум и, нагнувшись, увидел, что сарайчик упал, как падают карточные домики. Из-под развалин выскочила пара обезумевших свиней и понеслась через садовые грядки.

Наш канат тянулся через верх высокой каменной стены, и рвавшийся вверх "Лунарди" походил на прелестный цветок, покачивавшийся на очень тонком стебле над посыпанным гравием двором. Среди этого двора, окаменев от изумления, стояла толпа солдат в красных мундирах и смотрела на нас. Мне кажется, что первый же взгляд на эту ненавистную мне форму заставил мой нож перерезать якорную веревку. В две минуты дело было окончено и наш аэростат поднялся. Однако лица этих людей до сих пор стоят передо мною, точно изображенные на барельефе. Я так и вижу их круглые глаза, широко открытые рты, все черты этих детских, просто деревенских физиономий, рекрутов, выстроившихся перед сержантом. Сержант горизонтально держал трость. Он тоже взглянул на нас, и я ясно рассмотрел его чисто ирландские черты. Байфильд страшно бранился. Когда он на мгновение замолчал, я сказал ему:

- Мистер Байфильд, вы открыли не тот клапан. Нас несет к морю. В качестве хозяина шара я прошу вас опуститься на благоразумное расстояние от того брига. Вы видите, он обстенивает паруса, а это доказывает, что с судна за нами наблюдают и даже готовятся спустить для нас лодку.

Байфильд принял к сведению мои замечания и исполнил мое желание, хотя и не без ропота. Точно прибрежная чайка, "Лунарди" спустился к волнам, и, пролетев через бриг, ударился о воду. Я говорю "ударился", так как мы спустились совсем не так мягко, как следовало ожидать. "Лунарди" плыл по воде, но ветер топил его. Шар увлекал за собою корзину, напоминавшую наклонное ведро; несчастные, промокшие воздухоплаватели боролись с волнами, хватаясь за сетку аэростата, стараясь впустить ногти в просмоленный шелк. Очутившись в новой стихии, шар проявил внезапное злобное коварство. Когда мы старались взобраться на него, он опускался под нами как подушка, скатывал нас с себя в соленую влагу, не давая времени оглянуться назад. Я заметил небольшой катер, шедший с подветренной стороны, и предположил, что капитан брига предоставил ему спасти нас. Я не ошибся. Вдруг сзади меня раздался крик, шум вынутых из воды весел. Чья-то рука схватила меня за ворот. Одного за другим нас вытащили из волн и спасли.

ГЛАВА XXXIV

Капитан Колензо

Шар осел, сморщился, и с ним стало легче справляться. Матросы привязали его к рым-болту лодки и взялись за весла. Я так дрожал, что зубы у меня стучали; процедура спасения затянулась потребовалось также время на то, чтобы подойти к бригу, и мне стало очень холодно. "Мы точно кита поймали",- заметил гребец, сидевший сзади меня. Голосом, манерами, лицом и фигурой, он как две капли воды походил на матроса, правившего рулем. Между этими людьми существовало такое же сходство, как между Симом и Кэндлишем. Обоим морякам я мысленно дал лет по сорока, у обоих в волосах пробивалась седина, а под глазами были мешки. Вглядевшись в остальных троих гребцов-юношей, я подметил, что, несмотря на молодость, они тоже очень походили на своих старших товарищей. Сухощавый стан, длинное серьезное лицо, смуглый цвет кожи и задумчивые, мечтательные глаза! Передо мной был Дон-Кихот в различных возрастах! Я раздумывал об этом удивительном сходстве и не заметил, как мы подошли к трапу брига. Когда я быстро взобрался наверх, высокий человек в синей куртке и парусиновых панталонах подал мне с палубы руку. Передо мной стоял дряхлый, сгорбленный старик, державшийся с большим достоинством. Я решил, что он хозяин брига и родоначальник этой семьи. Старик приподнял фуражку и заговорил с нами очень любезным, вежливым тоном, но, как я теперь припоминаю, в его голосе звучала усталость. Мы поблагодарили капитана за его услугу.

- Я очень рад, что мог быть полезен вам. Едва ли лоцманский катер подоспел бы к вам раньше, нежели через двадцать минут, я дал ему сигнал, он подойдет к бригу и доставит вас обратно в Фальмут.

- Мои товарищи, конечно, с благодарностью воспользуются вашим предложением,- сказал я.- Я же не желаю возвращаться на берег.

Старик молчал, очевидно, взвешивая мои слова; по-видимому, они удивили его, но он из вежливости старался вникнуть в них. В его серых, честных, почти детских глазах было что-то немного тупое, немного рассеянное, точно никакие житейские дела не касались его. Путешествуя, я присматриваюсь ко всем встречным; такое выражение глаз, которое я видел теперь, я еще раньше подмечал на лицах каменщиков, коловших щебень.

- Я не вполне понимаю вас, - наконец произнес он.

- Если я не ошибаюсь,- сказал я,- я на палубе одного из знаменитых фальмутских почтовых пакетботов?

- Вы и правы, сэр, и ошибаетесь. Бриг был пакетботом и, могу сказать, превосходным.- Старик поднял глаза, осмотрелся кругом, наконец его взгляд устремился на мое лицо, кроткая покорность судьбе отражалась в чертах капитана.- Но старый вымпел спущен, как вы видите, теперь бриг служит только арматором.

- Мне это очень приятно слышать, капитан?..

- Колензо.

- Капитан Колензо, примите меня на палубу в виде пассажира. Я не смею назвать себя вашим товарищем по оружию, так как морская служба мне не известна, но ведь я заплачу вам...- Я нервным движением сунул руку в карман, бывший у меня на груди, и мысленно благословил Флору за ее непромокаемый мешок для денег. - Что же, сэр, возьмете вы меня в пассажиры?

- Вы не шутите?

- Клянусь вам, сэр, что я говорю вполне серьезно.

Старик колебался, он подошел к своим товарищам, потом закричал в каюту:

- Сюзанна, Сюзанна, прошу тебя, выйди на мгновение на палубу! Один из этих джентльменов желает сделаться нашим пассажиром!

Из каюты показалась голова темнолицей женщины средних лет. Незнакомка взглянула на меня. Таким взором могла бы окинуть прохожего корова, спокойно пережевывающая свою жвачку.

- Какое странное платье! - заметила она, взглянув на меня.

- Сударыня, это был бальный костюм.

- Тут вы не для танцев, молодой человек.

- Я вполне согласен с этим, сударыня. Я готов подчиниться всем вашим условиям. Какова бы ни была дисциплина на корабле, я...

- Отец, вы предупредили этого господина? - перебила меня Сюзанна.

- Нет еще. Видите ли, сэр,- сказал старик,- я должен объяснить вам, что мы не отправляемся в обыкновенное плавание. Я обязан предупредить вас, сэр, что мы, наверно, попадем в руки неприятеля. Я не могу всего объяснить вам, сэр. Последствия... я мог бы отчасти смягчить их для вас, но все же вам придется подвергаться опасностям.- Старик замолчал, потом снова принялся уговаривать меня вернуться на землю.

- Нет,- ответил я, охваченный ослиным упрямством.- Повторяю: я готов на всякую опасность. Если же вам непременно хочется, чтобы я вместе с моими друзьями сел в катер, прикажите вашему экипажу стащить меня, иначе я не уйду с палубы. Вот и все!

- Ах, Ты, Господи! Скажите мне, по крайней мере, вы не женаты?

- К несчастью, нет еще.- Я поклонился Сюзанне, но она повернула ко мне свою широкую спину, и заряд пропал даром.- Ваш вопрос, сэр, напоминает мне,- продолжал я, - что я должен еще попросить вас одолжить мне перо, чернил и бумагу. Я хотел бы отправить письмо на почту.

Сюзанна предложила мне последовать за нею, и я очутился в главной каюте, представлявшей комнату, отделанную заново. Мы с моей проводницей застали в ней двух довольно красивых девушек, занимавшихся делом. Одна из них вытирала рабочий стол из красного дерева, другая чистила медную дверную ручку. Они взяли свои тряпки, поклонились и по одному слову Сюзанны ушли. Дочь капитана предложила мне сесть за рабочий столик и снабдила меня всем необходимым для письма. "Почему на этом арматоре столько женщин?" - думал я, ощупывая палочку пера и собираясь начать писать мое первое любовное послание.

"Дорогая, пишу вам, чтобы выразить чувство моей преданности и сказать, что шар спустился счастливо, и теперь ваш Анн находится на палубе"...

- Кстати, мисс Сюзанна, как называется этот корабль?

- "Леди Непин", я же замужем и у меня шесть человек детей.

- Поздравляю вас, сударыня! - Я поклонился и продолжал писать:

""Леди Непин". Корабль этот идет из Фальмута в"...

- Простите, но куда мы пойдем?

- К берегам штата Массачусетса, как мне кажется.

"...к берегам штата Массачусетса. Надеюсь, что оттуда я счастливо доберусь до Франции. Боюсь, что мне еще долго не придется получать от вас известий. Тем не менее, даже если вам нечего будет написать мне, кроме слов: "Я люблю вас, Анн", напишите их и вручите ваше письмо мистеру Робби, который передаст его мистеру Ромэну. Ромэн же, вероятно, найдет возможность переправить его в Париж, на улицу Фуар номер шестнадцать, на имя вдовы Жюпиль, для передачи капралу, хвалившему ее белое вино. Она вспомнит обо мне, да, по правде говоря, стоит напомнить о человеке, имевшем мужество хвалить ужасный напиток. Мне кажется, второго такого вина не найдется в целой Франции. Если к вам явится юноша по имени Роулей - полагайтесь на его верность, но не на его ум. Итак, лодка ждет письмо, я целую имя "Флоры" и остаюсь вашим пленником теперь и навек.

Анн".

Лодка ждала подле брига; кроме того, еще одно обстоятельство заставило меня поспешно кончить это письмо и наскоро запечатать его. Бриг медленно, еле заметно качался, и от этого движения у меня начала кружиться голова. Я выбежал из душной каюты на палубу, пожал руки моим товарищам и передал письмо Байфильду, попросив воздухоплавателя отправить его на почту. Когда катер отходил, Дэльмгой весело сшиб шляпу с Шипшэнкса в виде прощания. "По местам!",- скомандовал Колензо, и вскоре "Леди Непин" медленно двинулась с места. Я стоял подле борта, смотрел на удалявшийся катер и старался убедить себя в том, что свежий воздух принесет мне облегчение.

Капитан заметил, что я страдаю, и посоветовал мне лечь; когда я стал противоречить ему, он нежно взял меня за руку, точно своенравного ребенка, и отвел меня вниз, в одну из кают, в которую вели двери из красного дерева.

Даже когда прошли невыносимые двое суток и ко мне отчасти вернулся аппетит, я все еще чувствовал себя не очень хорошо. Женщины, бывшие на бриге, ухаживали за мной, кормили меня самыми легкими кушаньями. Мужчины при виде меня сочувственно кланялись мне. На "Леди Непин" царила абсолютная тишина, мрак таинственности окутывал все и всех, порождая во мне всевозможные странные предположения. Начать с того, что на бриге было восемь женщин (вещь необычайная для арматора), все дочери или жены сыновей капитана Колензо. Мужчин я насчитал двадцать три, и те из них, которые не назывались Колензо, носили фамилию Пенджелли. Большею частью эти моряки двигались так неловко, были до того желчны, что страшно походили на постоянных жителей твердой земли, недавно оторванных от плуга; однако их лица не слишком загрубели от полевых работ и жизни под открытым небом.

Весь экипаж, собираясь на корме, молился; по будням дважды в день, по воскресеньям - три раза. Если я скажу, что эти люди отдавались молитве с жаром, то употреблю слишком бледное и бесцветное выражение. Вначале обычно все шло довольно спокойно. Капитан читал какой-нибудь отрывок из Священного Писания, остальные чинно слушали. Затем, в особенности вечером, молящихся охватывал восторженный порыв, они с пламенной верой отвечали старику "аминь", доходили до экстаза. Через несколько минут члены молитвенного собрания разражались громкими изъявлениями благодарности Богу, ободряли друг друга, поощряли. То один, то другой из них взбирался на кафедру (на длинную девятифунтовую пушку) и принимался говорить о том, что пережила его душа; наконец голос оратора прерывался, слушатели со слезами увещевали его, кричали, даже подпрыгивали. Минут на десять корабль превращался в какой-то дом умалишенных, бедлам. Затем шум прекращался так же внезапно, как возникал. Старик распускал экипаж, все расходились с лицами еще более непроницаемыми, чем прежде, но еще хранившими следы подавленного волнения.

Прошло дней двенадцать. Мы обедали в большой каюте. Капитан сидел во главе стола и, по обыкновению, крошил свой бисквит с видом человека в полузабытье. Дверь отворилась, и мистер Рьюбен Колензо, старший сын и главный помощник капитана, просунул в дверную щель свою голову с серьезным лицом и объявил, что на расстоянии четырех миль показался парус. Я пошел на палубу вслед за капитаном. Нам навстречу шла шхуна. На двухмильном расстоянии я заметил, что на ней были английские цвета.

- Но этот флаг не сшит в Англии,- заметил капитан Колензо, смотревший в подзорную трубу. Его щеки, обыкновенно покрытые желтоватой старческой бледностью, загорелись слабым румянцем. Я заметил, что и весь экипаж также был взволнован, хотя и силился скрыть это; что касается меня, я готовился сыграть роль мишени в предстоящей схватке. Однако меня очень удивило, что капитан не велел ни приготовить кортики, ни выкатить бочки с порохом, словом, не сделал никаких распоряжений для того, чтобы вооружить своих людей и поставить их в боевую готовность. Большая часть экипажа собралась подле переднего люка, бросив пушки, которые утром так усердно приводились в порядок. Мы ни на йоту не ускорили нашего хода. Шхуна, в виде предостережения, дала залп.

Я не спускал глаз с капитана Колензо. Неужели он думал сдаваться без сопротивления? Старик, оставив подзорную трубу, взялся за рупор и ждал. Холодное подозрение шевельнулось во мне. Неужели капитан намеревался изменить своему знамени? Я взглянул наверх. На мачте развевался английский флаг. Я повернул голову и скорей почувствовал, нежели увидел, внезапно вспыхнувший яркий свет, меня оглушил гром залпа. Без сомнения, корабль-американец тоже заметил наш вызывающий флаг и решил, что мы намереваемся пойти на абордаж. Не знаю, мой ли взгляд пробудил капитана Колензо или хор пушек вернул ему сознание, но когда клубы дыма наполнили все пространство между мной и им, он бросил рупор и с исказившимся лицом кинулся к гакаборту. Предатель забыл спустить флаг!

Было слишком поздно. Пока он возился с флагом, на квартердек посыпался целый град мушкетных пуль. Колензо взмахнул руками, повернулся и упал к ногам рулевого. Отвязанный флаг медленно спустился на него, точно для того, чтобы прикрыть его позор. В ту же секунду выстрелы прекратились. Чувство сострадания боролось во мне с чувством презрения. Мне хотелось поднять жалкое тело капитана, но вместе с тем меня удерживало от этого отвращение к предателю. Вдруг Сюзанна пробежала мимо меня и с воплем упала на колени подле отца. Из-под красных складок флага показалась струйка крови, потекла вдоль палубы и остановилась подле скрепа досок, образуя лужицу. Я смотрел на нее, рисунок багровой лужи напоминал изображение Ирландии на карте. Я не отрывал глаз от крови, наконец чей-то голос вывел меня из задумчивости; я оглянулся и увидел худощавого американца с впалыми щеками, стоявшего сзади меня.

- Вы туги на ухо? - спросил он.- Или я должен вам еще раз сказать, что все это похоже на петушиный бой? Там капитан? Он убит? Тем лучше для него, хотя я желал бы, чтобы он объяснил мне смысл своего поступка. Я желал бы знать, зачем он привел сюда "Леди Непин"? Ведь командор Роджерс находится на Родосе! По-видимому, капитан Колензо был смел. Ну, а что вы-то делаете на этом судне? Господи, да сколько же у вас женщин на палубе?

Действительно, три женщины стояли на коленях возле мертвого капитана. Мужчины сдались, бросить оружия к своим ногам они не могли, так как были невооружены. Кордон янки окружал их. Один из матросов безжизненно лежал на палубе, человека три были ранены. Неприятельское судно сидело ниже нас над водой, а потому выстрелы шхуны мало повредили палубу "Леди Непин", хотя, быть может, сильно попортили ей корпус.

- Прошу извинения, капитан...

- Меня зовут Секомб, я капитан шхуны "Manhattan".

- Ну так вот что, капитан Секомб, я здесь только пассажир и не знал ни намерений этого брига, ни причины, почему он поступил так, что я невольно покраснел за его флаг, который имею полное основание ненавидеть.

- Ваши вкусы не мое дело. Скажите, капитан потопил почту?

- Мне кажется, и топить-то было нечего.

Секомб взглянул на меня с удивлением.

- Вы не похожи на англичанина.

- Полагаю. Я - виконт Анн де Керуэль де Сент-Ив и бежал из английской военной тюрьмы.

- Хорошо будет для вас, если вам удастся доказать справедливость ваших слов. Ну, мы доберемся до истины.- Секомб осмотрелся и громко произнес: - Кто старший офицер этого брига?

Рьюбена Колензо пропустили вперед. Пуля задела ему кожу на черепе, и кровь из раны текла на его правую щеку. Но Рьюбен довольно твердо держался на ногах.

- Отвести пленника вниз! - приказал капитан Секомб.- А вы, мистер, как вас там зовут, указывайте нам дорогу. Мы как-нибудь разберемся в этом деле.

Через два дня мы бросили якорь в большой Бостонской гавани, и капитан Секомб отправился со своими пленниками к командору Бэнбриджу, который пожелал слышать мнение командора Роджерса. Через несколько недель добровольных пленников отправили в Нью-Порт для того, чтобы Роджерс допросил их; к чести республики надо сказать, что оригинальную семью отпустили на честное слово. Не знаю, вернулись ли все эти Колензо и Пенджелли в Англию или сделались американскими гражданами по окончании войны. Я был счастливее. Командор сказал капитану Секомбу, чтобы тот задержал меня, пока французский консул не расследует моего дела. В течение двух месяцев я был гостем в доме капитана. Затем распростился с мисс Амелией Секомб, очень образованный молодой особой, которая, как выразился ее отец, представляя меня ей, приобрела прекрасные познания во французском языке и с удовольствием могла бы обмениваться со мной мыслями на этом наречии! Однако мы с Амелией немного беседовали по-французски. Когда я заметил, что мисс Секомб почувствовала желание заменить разговоры на французском или английском диалекте более нежным языком взглядов, я, схватив быка за рога, поведал ей свою тайну и стал постоянно воспевать Флору. Вследствие этого в моей Одиссее нет Навзикаи. Напротив, славная девушка приняла во мне большое участие. Она с таким успехом бомбардировала своего отца и консульство просьбами и письмами, что уже второго февраля 1814 года я, стоя на палубе шхуны "Шаумет", шедшей в Бордо, с увлечением махал ей на прощание рукой.

ГЛАВА XXXV

В Париже

Десятого марта шхуна "Шаумет" прошла форт Pointe de Grave и вошла в устье Жиронды; на следующий день в одиннадцать часов она бросила якорь немного ниже Блэ. Мы причалили как раз вовремя: сюда со дня на день ждали британский флот, спешивший к берегам Франции, чтобы действовать заодно с герцогом Ангулемским и графом Линчем, который собирался сбросить со своего плеча трехцветную повязку и передать Бордо Берсфорду или, если вы желаете, Бурбону. Слухи об этих намерениях уже дошли до Блэ. Поэтому, едва моя нога коснулась земли дорогой для меня Франции, как я направился в Либурн или, лучше сказать, во Фронсак. Переночевав там, я на следующее же утро двинулся в столицу. Но мое путешествие шло медленно. Война забрала у страны всех лошадей, кучеров тоже было мало, вследствие этого мне пришлось употребить две недели на то, чтобы добраться до Орлеана; в Этампе (я приехал туда тридцатого) кучер дилижанса объявил, что он не двинется дальше. Париж окружали казаки и пруссаки. Императрица бежала из Тюильри. Император был в Труа, или вообще где-то близ Фонтэнбло; никто не знал наверно, где он. Из Парижа спешило множество беглецов, и я не мог найти ни одного экипажа, ни одного четвероногого животного ни за какие деньги, хотя ходил по Этампу несколько часов подряд.

Наконец вечером я натолкнулся на серую клячу, запряженную в наемный кабриолет. По билету на экипаже было видно, что кабриолет из Парижа. Лошадью правил совершенно пьяный извозчик. Я подошел к нему и заговорил с ним. Он сейчас же залился пьяными слезами и пустился в длинные объяснения. Двадцать девятого он привез сюда семью буржуа из столицы и целые три дня блуждал по Этампу, ночью же спал пьяным сном под своим экипажем. Я спросил его, за какую цену согласится он отвезти меня в Париж. Продолжая заливаться слезами, извозчик ответил, что он согласен на все. Через пять минут мы уже направлялись к Парижу, но нельзя сказать, чтобы быстро: серая кляча моего извозчика совсем выбилась из сил. Монологи моего возницы лились всю дорогу неудержимым потоком. Его анекдоты касались только трех дней, проведенных им в Этампе. Очевидно, это время так запечатлелось в его уме, что изгладило из него воспоминание обо всей его предыдущей жизни. Он не мог мне ничего сказать ни о войне, ни о каких-либо общественных событиях.

Резня кончилась. Я въехал в Париж с юга как раз вовремя, чтобы видеть, как с севера вступают русские под предводительством императора Александра. Вскоре я очутился в толпе, стремившейся к нему навстречу. Его величество двигался от заставы Пантен к Елисейским полям, где был назначен большой смотр. Я тоже решил идти туда же, но избрал путь через набережную. На площади Согласия, в группе аристократов я узнал Луи де Шатобриана, брата Талейрана, Аршамбо де Перигора, негодяя маркиза де Мобрейля... и моего кузена, виконта де Керуэль де Сент-Ива. Циническое, ничем не прикрытое бесстыдство этого человека поразило меня. Мне точно дали пощечину. Стоя в толпе чужих людей, я почувствовал, что мои щеки вспыхнули, и мне захотелось броситься бежать. Лучше сделал бы я, если бы убежал! Случайно Ален не заметил меня.

Он сидел на лошади с важным видом, от него так и веяло низостью; на его щеках играл яркий румянец, и своей позой и манерой держаться он напоминал первого тенора, выехавшего на сцену верхом. На конце его хлыста был повязан обшитый кружевами белый платок. Это мне сильно не понравилось; когда же он повернул своего гнедого, я увидел, что он, последовав примеру Мобрейля, украсил хвост лошади крестом Почетного Легиона; я крепко сжал зубы. Между тем роялисты кричали:

- Да здравствует король! Да здравствуют Бурбоны! Долой корсиканский сапог! - Мобрейль привез целую корзину, полную белых повязок и кокард. Всадники разъезжали в толпе и бросали в молчаливых бесстрастных парижан знаки подчинения королю.

Поднимая одну из кокард, Ален пробирался через небольшую группу, окружавшую меня; наши глаза встретились.

- Благодарю,- сказал я,- оставьте ее у себя до нашего свидания на улице Грегуар-де-Тур!

Его рука, державшая хлыст и кружевной платок, поднялась как ужаленная. Но не успела она опуститься, я нырнул в толпу, теснившуюся к нему, правда, ничего не понимая, но с враждебным чувством.

- Долой белые кокарды! - крикнули два-три голоса.

- Кто этот щенок? - долетел до меня вопрос Мобрейля, спешившего к нему на выручку, а вслед затем послышался и ответ Алана: - Peste! Это мой молодой родственник, желающий как можно скорее остаться без головы, тогда как я предпочитаю еще повременить!

Я принял эти слова за выражение ненависти и нашел их смешными. Но встреча с кузеном лишила меня желания идти любоваться смотром; я повернулся, снова перешел через реку и отправился на улицу Фуар, к вдове Жюпиль.

Улица Фуар, некогда очень известная, теперь сильно загрязнена, так как только один сток несет в Сену нечистоты, которые скапливаются в ней, а вдова Жюпиль, даже в те дни, когда она состояла маркитанткой сто шестого линейного полка и еще не сочеталась браком с сержантом того же полка, Жюпилем, не блистала красотой. Но мы подружились с нею, когда я был легко ранен в аванпостном деле при Альгеде, и при воспоминании о том, как она прикладывала мазь к моей ране, я находил сносным ее белое вино; вот почему, когда Жюпиль был сражен при Саламанке, а Филомена славного сержанта получила винную лавку его матери,- она внесла мое имя в список своих будущих покупателей. Я, так сказать, чувствовал расположение ее фирмы и, пробираясь по нечистой улице Фуар, мысленно говорил себе: "Небо видит, что солдату империи следует и этим дорожить в нынешнем Париже. Ed aliquid, quocunque loco, quocunque sacello...".

Вдова Жюпиль тотчас же узнала меня и, выражаясь фигурально, мы бросились друг другу на шею. Ее лавка была пуста. Все ушли любоваться смотром. Смешав наши слезы (опять выражение фигуральное) и посетовав на изменчивость столицы, я спросил, нет ли у нее писем на мое имя.

- Нет, товарищ.

- Ни одного? - с изумлением спросил я.

- Ни одного,- госпожа Жюпиль лукаво посмотрела на меня и прибавила: - Барышня слишком осторожна.

- Ах! - я с облегчением вздохнул.- О, несносная женщина, что вы хотите этим сказать?

- Ну, дней десять тому назад сюда пришел незнакомый мне человек и спросил меня: знаю ли я что-либо о капрале, который хвалил мое белое вино.- "Знаю ли я что-нибудь,- ответила я,- об иголке в копне сена. Все его хвалят". (О, госпожа Жюпиль).- "Я говорю о капрале,- сказал он,- по имени Шамдивер".- "Как? - закричала я,- вы же не хотите сказать, что он умер?" И, право, товарищ, у меня на глазах навернулись слезы.- "Нет, не умер,- сказал он,- и в доказательство этого он скоро явится сюда и спросит, нет ли у вас писем на его имя. Скажите ему, что если он хочет получить письмо от..." - видите, я записала фамилию на клочке бумаги...- "от Флоры Гилькрист, пусть ждет в Париже, пока его друг не найдет возможности передать ему записку из рук в руки. Если он захочет узнать обо мне что-либо еще, скажите, что я пришел от"...- Погодите... я записала второе имя под первым... Да, вот оно: "от господина Ромэна".

- О, проклятая осторожность,- произнес я.- Что это был за человек?

- Очень степенный, вежливый. Его можно было принять за главного лакея или клерка нотариуса; он был одет просто, во все черное.

- И говорил по-французски?

- Отлично. Что еще?

- И он не возвращался?

- Конечно, зашел позавчера и, по-видимому, очень огорчился.- "Может быть, нужно передать капралу еще что-нибудь?" - спросила я.- "Нет,- ответил он,- или, погодите, скажите ему, что на севере все идет хорошо, но что он не должен уезжать из Парижа не повидавшись со мной".

Вы можете себе представить, до чего я проклинал осторожность Ромэна! Если на севере все шло хорошо, зачем он не оставил писем Флоры? Какое извинение было у него? И каким образом ее письмо могло быть опасным для меня здесь, в Париже? Мне почти хотелось закусить удила и отправиться в Кале. Однако мне было приказано ждать, и мой поверенный, конечно, имел причины действовать таким образом, скрывая их под этими досадными, скучными подходами. Вдобавок, его посланник мог каждую минуту вернуться.

Поэтому, хотя и без удовольствия, я заблагорассудил поселиться у вдовы Жюпиль и, скрепя сердце, ждать. Вы, вероятно, скажете, что мне было легко убить время в Париже между тридцать первым марта и пятым апреля 1814 года. Но ни вступление союзников, ни предательство Мармона, ни отречение императора, ни появление казаков на улицах Парижа, ни деятельность газетных контор, кипевших как ульи под руководством новых издателей, ни новые и противоречивые вести, с утра до ночи сменявшие одна другую, ни разноречивые слухи в различных кафе, ни стычки на каждом углу, ни ежечасный поток воззваний, плакатов, объявлений, карикатур и громадных листов с непристойными стихами, ни памфлеты не развлекали меня. Когда я шел по улице, занимаясь лишь своими собственными надеждами и тревогами, я слышал все как во сне. Я не считаю это простым себялюбием, глубокое отвращение внушала мне моя страна. Если этот Париж составлял действительность - я был призраком, выходцем с того света, а Франции, Франции, за которую я дрался, за которую мои родители пошли на эшафот - никогда не существовало, и наш патриотизм оказывался тенью тени. Не судите меня слишком сурово, если во время беспокойных бесцельных блужданий тех дней я мысленно перешел через мост, служивший дорогой между страной, в которой у меня не было ни родных, ни друзей, ничего, кроме моего призрачного прошлого, и той страной, где жило существо, хотя, может быть, и единственное, вызывавшее мое поклонение.

На шестой день, пятого апреля, я не выдержал; позавтракав и выпив бутылку Божоле, я принял решение: из ресторана я пошел прямо домой и там попросил госпожу Жюпиль дать мне перо, бумагу, чернил, готовясь письменно известить Ромэна, что к лучшему ли то будет или к худшему, но через сутки после получения моего письма он будет иметь возможность ждать встречи со мной в Лондоне.

Едва я составил первую фразу, как в дверь постучали, и вдова Жюпиль объявила, что какой-то господин желает меня видеть.

- Проводите его сюда,- сказал я, с замиранием сердца открывая дверь. Через мгновение на пороге остановился... мой кузен Ален.

Он был один. С видом человека, понимающего все, он посмотрел на меня, на письмо, поставил свою шляпу на стол подле листка почтовой бумаги, а перчатки, в которые предварительно подул, положил подле шляпы.

- Кузен,- сказал он,- время от времени вы поражаете меня замечательной быстротой движений, но, в общем, вас легко отыскивать.

Я поднялся с места.

- Полагаю, вам крайне необходимо поговорить со мной, так как, несмотря на множество политических занятий, вы потрудились отыскать меня. Если я не ошибаюсь, прошу вас говорить кратко.

- Мне совсем не пришлось трудиться,- любезно поправил он меня.- Я все время знал, что вы здесь. Я поджидал вас еще до вашего приезда и прислал сюда моего Поля с поручением.

- С поручением?

- Да, относительно письма прелестной Флоры. Вам передали?.. То есть, мои слова?..

- Значит, это не...

- Да, не Ромэн, которому,- он снова посмотрел на письмо,- вы пишете, прося объяснений... А так как вы собираетесь спросить меня, каким путем мог я проследить за вами до этой неблаговонной берлоги, позвольте мне сообщить вам, что "а" и "б" - составляют слог "аб", и что, выслеживая преступника, полиция не забывает вскрывать его корреспонденцию.

Я почувствовал, что моя рука, сжавшая спинку стула, дрожит, но мне удалось овладеть своим голосом и ответить достаточно хладнокровно:

- Одну минутку, господин виконт, а потом я доставлю себе удовольствие: схвачу вас и вышвырну из окошка. Вы с помощью лжи на пять дней задержали меня в Париже. Пока все отлично. Не окажете ли вы мне еще одну милость и не объясните причины ваших действий?

- С величайшим удовольствием. Мои планы не были готовы: не хватало одной мелочи, вот и все. Теперь я знаю и эту подробность.- Он взял стул, сел к столу и вынул из кармана сложенную бумагу.- Может быть, вам еще неизвестно, что наш дядя, наш горько оплакиваемый дядя, умер три недели тому назад.

- Вечный покой его душе!

- Простите, если я прерву выражение этой благочестивой надежды.- Ален замолчал и, собрав весь свой яд, излил его на память нашего дяди в отвратительном проклятии, которое только доказывало его бессилие. Овладев собой, он продолжал: - Мне незачем напоминать вам ту сцену, сознаюсь, слишком театральную на мой вкус, которую адвокат разыграл подле его кровати; незачем мне также говорить вам о содержании дядиного завещания. Но, быть может, из вашей памяти ускользнуло, что я честно предостерегал Ромэна. Я обещал ему поднять вопрос о постороннем влиянии на старика и говорил, что у меня есть свидетели. С тех пор их число увеличилось, однако, заявляю, что мое дело станет еще лучше, когда вы подпишите документ, который я имею честь передать вам.

Я взял документ и прочитал:

"Я, виконт Анн де Керуэль де Сент-Ив, служивший под именем Шамдивера в армии Бонапарта, а позже - бывший под этой же фамилией военнопленным в Эдинбургском замке, заявляю, что я не знал моего дяди, графа де Керуэля де Сент-Ива, не ожидал от него ничего и не был им признан, пока мистер Даниэль Ромэн не отыскал меня в Эдинбургском замке, не снабдил меня деньгами для бегства и не привез ночью и тайно в Амершем. Далее, что ни раньше этого вечера, ни позже, мои глаза не видели дяди, что когда я пришел к нему, он лежал в постели, по-видимому, в состоянии полного старческого истощения. У меня есть основания предполагать, что Даниэль Ромэн не сообщил ему всех обстоятельств, сопровождавших мое бегство, главное же, моего отношения к смерти одного из узников, Гогелы, бывшего квартирмейстера двадцать второго полка"...

Достаточно этого образчика. Он весь состоял из искаженных фактов, вызывавших мысль о моей преступности. Я прочитал его до конца и бросил на стол.

- Извините,- сказал я,- но что, по-вашему, должен я сделать с этой бумагой?

- Подписать ее.

Я засмеялся.

- Еще раз извините, хотя вы и в подходящем костюме, но мы не разыгрываем оперетки.

- А вы все-таки подпишите бумагу.

- Ах, вы мне надоели! - Я сел и перекинул ногу через ручку моего кресла.- Не перейти ли нам к вашему следующему предложению, ведь у вас, конечно, оно наготове?

- Конечно,- весело согласился он.- Внизу стоит Клозель, а в гостинице "Золотая голова", там, подальше, на этой же улице, полицейский эскорт.

Мое положение было нехорошее. Но если бы вначале у Алена и была возможность напугать меня, чего я не признаю, он испортил бы ее, раздражив меня. Я не спускал с него глаз и думал; и чем дольше я думал, тем лучше понимал, что в его игре был какой-то слабый пункт, и что моя задача заключалась в том, чтебы отыскать это слабое место.

- Вы сказали, что предупредили мистера Ромэна. Нам, членам одной семьи, неприятно касаться обстоятельства, которое я сейчас затрону. Но, скажите, помните ли вы ответную угрозу Даниэля Ромэна?

- Пустяки, мой юный господинчик! Тогда она, правда, подействовала; я был неподготовлен. Низость, самая чудовищность и безосновательность его обвинений, все вместе поколебало мой рассудок.

- Значит, это была безосновательная угроза?

- Лучшее тому доказательство, что, несмотря на мое открытое презрение и полное невнимание к его словам, адвокат и рукой не пошевелил.

- Вы хотите сказать, что дядя уничтожил улику?

- Ничего подобного,- запальчиво ответил Ален.- Я говорю, что улики никогда и не существовало.

Глядя на него, я спокойно сказал:

- Ален, вы лгун!

Его лицо, покрытое белилами, потемнело от прихлынувшей крови; с проклятием он двумя пальцами вынул из жилетного кармана свисток и сказал:

- Довольно, не то я сейчас призову полицию.

- Хорошо, хорошо, окончим беседу. Вы говорите, что этот Клозель донес на меня?

Он утвердительно кивнул головой.

- В настоящее время солдаты империи не ценятся в Париже.

- Их так мало ценят, что общественное мнение не возмутилось бы, если бы все Шамдиверы перебили всех Гогела и были за это расстреляны или гильотинированы. Я забыл, что, полагается за ваше преступление, и вряд ли общество пожелает спросить об этом!

- А между тем,- заметил я,- до казни должно многое совершиться; например, произведут следствие, будет суд... в той или другой форме... но, конечно, со свидетелями. Возможно, что меня оправдают.

- Я даже допускал этот невероятный случай, но смотрю дальше. Откровенно говоря, мне не кажется вероятным, чтобы английские власти отдали имение графа де Керуэля де Сент-Ива беглому бонапартисту, подвергшемуся суду за убийство товарища и, на свое счастье, оставшемуся под сомнением.

- Позвольте мне,- сказал я,- приоткрыть окно дюйма на два. Я не собираюсь выкинуть вас на улицу, по крайней мере в данную минуту; бежать я тоже не попытаюсь. Говоря правду, вы внушаете желание немного освежить комнату. А теперь, мосье, вы уверяете, будто держите в руках негодного Клозеля? Разыграйте же низкую роль. Раньше чем я разорву эту нелепую бумагу, дайте мне взглянуть на физиономию вашего союзника.

Я вышел за дверь и крикнул вниз:

- Госпожа Жюпиль, попросите моего второго гостя подняться сюда.

Потом я снова подошел к окну и стал смотреть на грязную сточную канаву, которая уносила к Сене следы красок из какой-то красильни. Стоя так, я услышал шаги, которых я ждал.

- Простите меня за это вторжение...

- Э! - (Если бы не прозвучал человеческий голос, а мне в спину попал заряд, я не мог бы повернуться быстрее).- Мистер Ромэн!

Действительно, в дверях стоял он, а не Клозель. Еще и до сих пор мне не известно, кто из нас двоих, Ален или я, смотрел на него с большим недоумением, хотя, полагаю, в цвете наших лиц была заметная разница.

- Господин виконт,- подходя, сказал Ромэн,- совершил замену. Я решаюсь произвести другую, оставив господина Клозеля внизу; он слушает доводы моего доверенного клерка - Деджона, и мне кажется, я могу сказать (он слегка засмеялся), что эти доводы произведут известное действие. Судя по вашим лицам, господа, на мое появление вы смотрите как на какое-то чудо. Однако, по крайней мере, господин виконт мог бы понять, что это самая простая, самая естественная вещь в мире. Я дал вам слово, виконт, что за вами будут наблюдать. Ну, разве удивительно, что, узнав о ваших стараниях выменять пленника Клозеля, мы стали следить также и за ним; проследили за ним до Дувра, и хотя, по несчастью, опоздали на пароход, все же попали в Париж вовремя, чтобы увидеть сегодня утром, как вы вдвоем вышли из вашей квартиры... Потом, зная, куда вы направляетесь, мы попали на улицу Фуар и успели понять все ваши намерения. Но я слишком забегаю вперед. Господин Анн, мне поручено передать вам письмо. Когда, с разрешения господина Алена, вы его прочтете, мы возобновим наш маленький разговор.

Он передал мне письмо, подошел к камину и взял большую понюшку табака; Ален все это время смотрел на него как крупный пес, готовый броситься на врага. Я развернул письмо и наклонился, чтобы поднять выпавшую из него записочку. Я прочел:

"Мой дорогой Анн, получив ваше письмо, оживившее меня, я была так счастлива, что написала вам ответ, которого вы никогда не увидите, потому что теперь он удивляет меня самое. Мистер Робби попросил меня показать ему ваше письмо; когда я дала ему в руки конверт, объявил, что он был вскрыт и снова заклеен; что, написав вам о том, что мы делаем для вас, я дам вашим врагам оружие в руки. Ведь мы заботились о вас, и мое теперешнее письмо (чисто деловое) докажет, что не следует приписывать успех нашего предприятия одному мистеру Робби или вашему мистеру Ромэну (между прочим, по рассказам мистера Робби, я вижу, что ваш поверенный, вероятно, очень скучный, хотя и расположенный к вам человек). Во вторник после того, как мы с вами расстались, я говорила с майором Чевениксом, и хотя мне было очень жаль его, понятно, мое сожаление не помогло ему, и я не скрыла этого от него; он повернулся, вызвав во мне невольное восхищение, сказал, что желает мне добра и докажет свое расположение; по словам Чевеникса, обвинение, взводимое на вас, касается только военной власти; затем он прибавил, что, по его мнению, это было делом чести, а совсем не тем преступлением, каким называли ваш поступок; что он не может ничего сделать, основываясь на своем доверии, но что ему достаточно знаком Клозель, которого он заставит сказать всю правду. И майор, действительно, скоро заставил Клозеля сознаться и подписать свои показания. У мистера Робби есть копия с этой бумаги, и он посылает ее в Лондон мистеру Ромэну. Вот потому-то Роулей (он - прямо милочка) явился и ждет в кухне. По его словам, майор хорошо сделал, что поспешил, так как Клозеля выменяли на английского пленника, и он отправляется обратно во Францию. Итак, пишу вам наскоро. Ваш искренний друг Флора.

Тетя здорова, Рональд ждет поступления в полк.

P. S. Вы сказали, чтобы я написала известные три слова; значит, надо сделать это; вот:

"Я люблю вас, Анн".

В записочке, написанной размашистым некрасивым почерком, говорилось:

"Дорогой мистер Анн, уважаемый сэр, надеюсь, вы получите это в таком же добром здравии, в каком и я нахожусь теперь; все прекрасно, мисс Флора скажет вам, что двоедушный Клозелъ сознался. Хочу прибавить, что миссис М.-Р. здорова и надоедает всем с религией. Но кто осудит бедную вдову; конечно, не я. Мисс Флора говорит, что она вложит мою записку в свое письмо; можно бы прибавить, что тут произошло еще кое-что, но это большой секрет; поэтому мне нечего больше написать вам.

Уважающий вас Д. Роулей".

Прочитав эти письма, я спрятал их в жилетный карман, подошел к столу, торжественно передал Алену его бумагу, потом повернулся к адвокату, который громко защелкнул свою табакерку.

- Остается только,- сказал Ромэн,- обсудить условия, которые (лишь из щедрости или в честь рода) - можно предложить вашему... мистеру Алену.

- Вы, кажется, забываете Клозеля,- со злой усмешкой заметил мой двоюродный брат.

- Правда, я забыл о Клозеле.

Ромэн вышел на площадку лестницы и позвал: "Деджон!" Явился Деджон и постарался натянутым поклоном показать, что он никогда не кружился со мной в вальсе при свете луны.

- Где Клозель?

- Трудно сказать, помещаете ли вы трактир "Золотая голова" в верхнем или в нижнем конце этой улицы? Полагаю - в верхнем, потому что водосточная канава течет в противоположном направлении. Во всяком случае, господин Клозель минуты две тому назад исчез, убежав из трактира по течению канавы.

Ален вскочил, подняв свисток.

- Опустите его,- продолжал Ромэн.- Клозель вас обманул. Надеюсь только,- прибавил он с едкой улыбкой,- что вы уплатили ему недействительным векселем.

Но Ален не сдавался.

- По-видимому, или вы упустили из виду одно маленькое обстоятельство, мистер поверенный, или вы смелее, чем я думал. Теперь англичане еще не пользуются слишком большой популярностью в Париже, а этот квартал не отличается особенной совестливостью. Свист, восклицание: "Вот английский шпион", и двое англичан...

- Скажите "трое",- прервал его мистер Ромэн и пошел к двери.- Пожалуйста, мистер Берчель Фенн, пожалуйте сюда.

Тут позвольте мне сказать "довольно". На свете существуют такие жалкие положения (по крайней мере, я нахожу это), о которых нельзя писать; к их числу я отношу положение пораженного Алена. Может быть, британская справедливость Ромэна плохо мирилась с тем оружием, которое он так неумеренно пустил в ход. О Фенне я скажу только, что этот мошенник прошел в дверь с таким видом, точно собирался выполнить гражданский долг, которого не выполнил раньше только в силу неблагоприятных обстоятельств. Он склонялся перед Романом, державшим его в руках и знавшим о всех его низостях, и с полной готовностью жаждал донести на своего сообщника - предателя. При таких условиях, я уверен, он донес бы на свою собственную мать! Я видел, что сильный рот Деджона двигался как челюсти бультерьера, стоявшего над хитрой мышью. Ален не мог ничего сделать, находясь между этими двумя людьми. Не в первый раз в течение этой истории я невольно становлюсь на его сторону, движимый сознанием варварства нападения.

По-видимому, благодаря Фенну, Ромэн напал на след; мошенник скрыл часть улик и теперь, точно человек, вовлеченный в проступок другими, желал сказать все джентльмену, согласному забыть прошлое. И вот, когда мой кузен был совершенно уничтожен, я отпустил Фенна и перевел разговор на деловую почву. В конце концов, Ален отказался от всех своих притязаний и согласился получать по шесть тысяч франков в год. Ромэн взял с него обещание никогда не появляться в Англии, но ввиду того, что моего кузена арестовали бы за долги в первые же сутки его пребывания в Дувре, я нахожу, что это было напрасно.

- Хорошая работа,- сказал адвокат, когда мы вдвоем вышли на улицу.

Я промолчал.

- А теперь, мистер Анн, если вы сделаете мне честь и согласитесь пообедать со мной, например, у Тортони, не зайдем ли по дороге в мой отель "Четыре времени года", там, за ратушей, и не прикажем ли приготовить для нас коляску и четверню?

ГЛАВА XXXVI

Я еду просить руки Флоры

Теперь представьте себе, как я на крыльях любви летел к северу с балластом, который изображал собою Ромэн. Однако взбираясь в коляску, этот почтенный человек потерял свой сурово важный вид. Он сиял от торжества (что было так простительно) и, как я заметил в полусумраке, время от времени улыбался про себя, задерживал на мгновение дыхание, потом отдувался с воинственным видом. Заговорил он после Сен-Денийской заставы и, судя по его беседе, теперь никто не узнал бы, что он адвокат. Он откидывался на спинку коляски с видом человека, подписавшего европейский мир и славно пообедавшего по окончании дел. Помахивая зубочисткой, Ромэн критиковал укрепления и долго с насмешкой толковал об отречении императора, об измене герцога Рагузского, о намерениях Бурбонов и характере Талейрана, пересыпая все это анекдотами, может быть, не вполне исторически верными, зато очень забавными.

Мы мчались через Лашапель, когда он, вынув табакерку, протянул мне ее и сказал:

- Вы молчаливы, мистер Анн.

- Я ждал хора,- был мой ответ.- "Царствуй, Британия! Британия управляет волнами, и британцы никогда, никогда, никогда..." Начинайте же!

- О,- ответил он,- и я надеюсь, скоро эта песня станет для вас родной.

- Погодите. Я видел, как казаки вошли в Париж, как парижане украшали своих пуделей орденами Почетного Легиона. Я видел, как они подняли на вандомскую колокольню негодяя, чтобы он ударил по бронзовому лицу героя Аустерлица. Я видел, как вся зала большой оперы аплодировала толстому малому, который пел хвалы пруссакам... на мелодию "Vive Henri Quatre!". Я видел на примере Алена, на что способны люди лучших родов Франции. Я видел также, как крестьяне-мальчики, недоспевшая жатва последних наборов, падали скошенные выстрелами, все же поднимались на локтях, крича "ура" в честь Франции и в честь человека в сером. Без сомнения, с течением времени, мистер Ромэн, эти малые сольются в моей памяти с более благородными людьми, и я не буду отличать их матерей от дам, сидевших в зале оперы; со временем я увижу себя мировым судьей и депутатом от графства Букингем. Я выбираю себе новую отчизну, как вы мне напомнили и, клянусь, во Франции для меня нет места; но ради нее я бился и нашел нечто, что лучше ее... нашел в тюрьме моей новой страны... Итак, повторяю: погодите.

- Тс, тс,- был его ответ, когда я стал ощупью искать трут и серные спички, чтобы снова зажечь свою сигару.- Вы должны попасть в парламент. У вас есть дар слова.

Близ Сен-Дени Ромэн стал менее разговорчив, а немного позже, надвинул на уши свою путевую шапочку и уселся поудобнее, чтобы заснуть. Я сидел рядом с ним и не спал. Весенняя ночь веяла холодком. От наших лошадей шел такой пар, что туманная дымка стояла между мной и форейторами. Там, вверху, над черными остриями тополей, стройно двигались войска звезд. Я отыскал Полярную звезду и под нею созвездие Кассиопеи, которое горело также над крышей Флоры, моего путеводного небесного светоча, цели моих стремлений.

Эти смягчающие размышления заставили меня задремать, но к своему изумлению и досаде я проснулся в крайне нервном расстройстве. Моя тревога все росла; мистер Ромэн провел со мной тяжелые часы между Амьеном и берегом. Вместо того, чтобы обедать или завтракать, я присутствовал при перекладке лошадей, я метался по коляске как рыба на сковороде. Я проклинал медленность нашего движения, насмехался над табакеркой адвоката и, когда мы подъезжали к пескам Кале, чуть не вызвал его на дуэль из-за его методической манеры нюхать табак. По счастью, судно уже приготовилось в путь, и мы поспешно взошли на его палубу. Нам удалось занять две отдельные каюты на ночь и, очутившись в своем помещении, я точно погрузился в духовную освежающую ванну, в которой волны прилива смыли с меня раздражение. Я походил на чисто выстиранную, выбитую ветошку, повешенную на веревку сушиться под веянием ветра. Среди утренней мглы мы подошли к Дувру. Тут Ромэн приготовил для меня неожиданность. Когда мы причаливали к берегу, я в толпе носильщиков и зевак увидел Роулея. Уверяю вас, в эту минуту бледные утесы Альбиона приняли для меня розоватый оттенок. Я чуть было не бросился ему на шею. Честный малый в безмолвном восторге коснулся шляпы и широко улыбнулся. Впоследствии он мне сказал: "Я мог или совсем молчать, или кричать ура". Он схватил мой чемодан и проводил нас в отель, куда мы попали к завтраку. По-видимому, в ожидании нашего прибытия Роулей коротал время, трубя по всему Дувру о том, какие мы важные особы; хозяин гостиницы, низко сгибаясь, встретил нас на крыльце; мы вошли в отель среди такой почтительной тишины, которая могла бы польстить самому герцогу Веллингтону, слуги же, мне кажется, стали бы на четвереньки, если бы это не мешало им как следует выполнять их обязанности. Я наконец почувствовал себя "персоной" - крупным английским землевладельцем. Я даже постарался придать своему лицу выражение, присущее людям этого класса, когда, закусив, мы прошли мимо двух рядов склоняющихся слуг к двери, перед которой стоял наш экипаж.

- Стойте,- сказал я, завидев его, и оглянулся, отыскивая взглядом Роулея.

- Прошу извинения, сэр; я распорядился относительно цвета и надеялся, что это не слишком смело с моей стороны.

- Цвет малиновый с зеленым оттенком!.. Полный дубликат; не хватает только следа пули!

- Я не хотел заходить так далеко, мистер Анн.

- Мы под прежними цветами, мой друг!

- И на этот раз, сэр, победим, мне кажется.

Пока наша карета громыхала, совершая первый перегон по пути к Лондону (мы с мистером Романом сидели внутри, Роулей же на козлах), я рассказал адвокату о памятном путешествии из Эйльсбери до Киркби-Лонсделя. Он взял понюшку табаку.

- "Forsitan et haec olim", этот ваш Роулей - славный мальчик и, по-видимому, не так глуп, как кажется. Когда мне придется в следующий раз ехать с нетерпеливым влюбленным, я куплю себе флажолет.

- Сэр, с моей стороны было неблагодарностью...

- Тс, мистер Анн! Я только что пережил маленькое торжество, и, может быть, жаждал небольшой похвалы, жаждал, чтоб меня, так сказать, погладили по головке. Я не часто нуждался в этом, всего два-три раза в жизни; значит, привычка не могла заставить меня сделать то, что делаете теперь вы, то есть своевременно жениться; а ведь только при таких обстоятельствах счастливец мог бы ждать от меня сочувствия.

- А между тем, я готов поклясться, что вы достаточно несебялюбиво радуетесь моему счастью.

- Почему бы нет, сэр? Получив наследство, ваш кузен через неделю отправил бы меня на все четыре стороны! Все же, сознаюсь вам, он нанес ущерб чему-то вроде собственных интересов; видя его, я испытывал тошноту, тогда как... (тут он с сухой улыбкой наклонился ко мне) ваше неблагоразумие было привлекательно... Словом, сэр, хотя вы иногда вызываете адскую досаду, служить вам все-таки удовольствие.

Уверяю вас, слова Ромэна не уменьшили моего уныния. Поздно вечером мы приехали в Лондон, и тут адвокат простился с нами. У него было дело в Амершеме. Роулей же разбудил меня после нескольких часов сна, спрашивая, каких форейторов я выберу: в синих ли куртках и белых шляпах или в кожаных куртках и черных шляпах. Те и другие желали иметь честь везти нас до Барнета; решив в пользу синих с белым, удовлетворив отставленных деньгами на водку, мы снова двинулись в путь.

Теперь наша карета ехала по большой северной дороге, и Йоркские почтовые мчали наш экипаж со скоростью десяти миль в час под звуки сигналов рожка, темп которого, ради излюбленной флейты мистера Роулея, я намеревался со временем изменить. Но прежде всего, вернув юноше его прежнее место рядом со мной, я решил подвергнуть беднягу допросу о его приключениях в Эдинбурге, спросить у него последних известий о мисс Флоре, о ее тетушке, мистере Робби, миссис Мак-Ранкин и остальных моих друзьях. Оказалось, что мистер Роулей внезапно и окончательно сложил оружие перед моей дорогой Флорой.

- Она цветок, мистер Анн. Теперь, я думаю, благодаря мисс Флоре вы всегда будете приводить доводы в пользу "молниеносности".

- Объясните ваши слова, мой друг.

- Прошу прощения, сэр; я говорил о любви с первого взгляда.- На его лице горел румянец наивности, лежало выражение скромное и вместе с тем многозначительное.

- Поэты, Роулей, стоят на моей стороне.

- Миссис Мак-Ранкин, сэр...

- Королева Наварры, мистер Роулей...

Но он до того забылся, что перебил меня.

- Только через много лет миссис Мак-Ранкин, сэр, привыкла к своему первому мужу. Она сама сказала мне это.

- Только через несколько дней, помнится, я привык к ней. Конечно, ее кухне...

- Это-то я и говорю, мистер Анн: это не поверхностные вещи, и поверите ли, сэр?.. То есть, если вы сами не заметили этого... У нее хорошенькая ножка...

Он вынул куски своей флейты и, весь красный, как гребень индюка, стал их соединять. Я смотрел на него с новым и недоверчивым любопытством. Для меня было не ново, что я внушил Роулею желание завести модный лорнет и модное платье; я также знал, что традиции допускают, нет, требуют, чтобы во время сватовства господина мысли слуги принимали соответствующий поворот. Кроме того, вполне естественно, чтобы джентльмен шестнадцати лет избирал предметом своей первой пробной страсти пятидесятилетнюю особу. Но все же Мак-Ранкин!..

Я еле сдержался.

- Мистер Роулей,- сказал я,- если музыка питает любовь - играйте.

Роулей заиграл песню "Девушка, которая осталась там, позади"; сначала боязливо, потом "ужасно" выразительно. Он прервал мелодию со вздохом.

- Ох,- произнес Роулей и снова начал; я отбивал такт, а он мурлыкал:

"Но теперь я иду в Брайтонский лагерь;

Прошу тебя, благое небо,

Направляй меня и помоги

Благополучно вернуться к девушке,

Которая осталась там, вдали".

И с этих пор мы мчались под звуки этой вдохновляющей мелодии. Нам она не надоедала. Как только разговор замирал, Роулей, по молчаливому соглашению, собирал свою флейту и начинал ту же песню. Лошади применяли свой галоп к ее размеру, сбруя - свой звон, почтальон - хлопанье бича. И стоило слышать то presto, с каким она лилась, чтобы поверить в быстроту нашей езды.

Так, открыв окна для доступа бодрящего весеннего воздуха, открыв душу как окно, навстречу юности, здоровью и ожиданию счастья, я летел домой, полный нетерпения влюбленного, но все же наслаждаясь, что я еду как лорд, с карманами, полными денег, по той дороге, вдоль которой бывший Шамдивер так пугливо пробирался в крытой фуре Фенна.

А все-таки во мне горело такое нетерпение, что когда мы проскакали через Кальтон и по новой лондонской дороге спустились к Эдинбургу, чувствуя, как ветер обвевает наши лица и приносит с собой ощущение апреля, я отправил Роулея с чемоданами в отель, а сам только вымылся, позавтракал и снова, на этот раз один, сел в почтовую карету и поехал в Суанстон.

"Когда мои стопы принесут меня обратно,

Она найдет меня по-прежнему верным.

И я никогда больше не уйду от девушки,

Которая осталась там, позади".

Завидя крышу коттеджа, я отпустил извозчика и пошел, насвистывая этот мотив, но я замолчал, подойдя к садовой стене, и стал отыскивать то место, где, бывало, перебирался через нее. Скоро нашел я развесистые ветви старого бука, склонявшегося над оградой и, не долго думая, взобрался на стену; тут я, как и прежде, мог бы скрыться и ждать. Но зачем? Всего ярдах в пятнадцати от меня стояла она, моя Флора, моя богиня, без шляпы. На нее падал утренний свет и зеленые тени; на ее туфельках-сандалиях блестела роса. В подоле своего платья Флора держала целый сноп цветов - красных, желтых и пестрых тюльпанов. Против нее, спиной ко мне, на которой виднелась памятная заплата, украшавшая его рабочую куртку, был садовник. Положив обе руки на рукоятку лопаты, он ворчал.

- Повторяю, я люблю брать тюльпаны целиком, с листьями, стеблями,- возразила Флора.

- А между тем это губит луковицы... Вот что я скажу.

Дальше я не слушал. Когда старик принялся снова копать, я обеими руками закачал ветвь бука. Флора услыхала, вскрикнула.

- Что с вами, мисс?

Садовник выпрямился; она же повернула головку и посмотрела на огород.

- Кажется, ребенок забрался в артишо... нет, в клубнику...

Старик бросил заступ и убежал. Флора обернулась; тюльпаны упали на землю; раздалось радостное восклицание; восхитительный румянец залил ее лицо, когда она протянула мне обе руки. Все снова повторилось, только теперь я тоже протянул к ней руки.

- Странствия кончаются встречей влюбленных, каждый мудрый должен знать это.

Садовник пробежал ярдов двенадцать, но зашумел ли я, соскакивая со стены, или какое-нибудь воспоминание остановило его, во всяком случае, он обернулся как раз вовремя, чтобы видеть, как мы обнимаемся.

- Боже милостивый! - воскликнул старик, постоял как окаменелый, потом во всю прыть поковылял к задней двери дома.

- Надо сейчас же сказать тете. Она... Анн, куда вы идете? - И Флора схватила меня за рукав.

- Ну, конечно, в курятник,- ответил я.

Через мгновение мы с веселым смехом взялись за руки и побежали к коттеджу. И по дороге я вспомнил, что я впервые войду в Суанстон через парадную дверь.

Мы застали мисс Гилькрист в столовой. На волосяном диване лежала груда полотна, и милейшая тетушка, держа в одной руке складной ярд, в другой - ножницы, ходила вокруг Рональда, который с очень мужественным видом стоял на ковре. Поверх своих золотых очков тетушка посмотрела на меня и, переложив ножницы в левую руку, подала мне правую.

- Гм,- протянула она.- Здравствуйте, мосье. А чего вы желаете от нас теперь?

- Сударыня,- ответил я.- Надеюсь, это ясно!

Рональд подошел ко мне.

- От всего сердца поздравляю вас, Сент-Ив. А вы можете поздравить меня: я - офицер.

- Нет,- возразил я,- в таком случае, поздравляю Францию с окончанием войны. Серьезно, дорогой, желаю вам успеха. В каком вы полку?

- В четвертом.

- Командир Чевеникс?

- Чевеникс порядочный малый. Он поступал хорошо, право!

- Действительно, хорошо,- подтвердила Флора, кивнув головкой.

- Он человек с характером. Но если вы думаете, что за это я буду к нему относиться лучше!..

- Майор Чевеникс,- вставила тетушка своим самым радамантовским тоном,- всегда мне напоминает ножницы.- Она щелкнула теми, которые были у нее в руках, и мне пришлось сознаться, что движение, говорившее об остроте и негибкости, были замечательно хорошей иллюстрацией.

"Но, Боже мой,- подумалось мне,- вы могли бы выбрать другое сравнение!"

Вечером этого блаженного дня я шел обратно в Эдинбург по какой-то воздушной, обрамленной розовыми облаками тропе, не помеченной ни на одной карте. Она привела меня к моему помещению, и я ступил на землю, когда миссис Мак-Ранкин отворила мне дверь.

- А где же Роулей? - спросил я через минуту, оглядывая гостиную.

Хозяйка иронически улыбнулась.

- Он? - сказала она.- Бедняга опять принялся закатывать глаза, так что мне показалось, что он не совсем здоров. И теперь вот уже час, как этот юноша принял ложку перечной мяты и лежит в постели.

На этом месте я могу опустить занавес. Мы с Флорой обвенчались в начале июня и уже месяцев шесть жили в великолепном Амершеме, когда до нас дошли вести о бегстве императора с острова Эльба. Во время тревоги и смятения "Ста дней" (как граф Шамбор назвал это время) виконт Анн сидел дома и согревал руки у пламени домашнего очага. Конечно, Наполеон был моим господином, и я не питал слабости к белой кокарде. Но я сделался уже англичанином и, как выразился Ромэн, пустил корни в английскую почву, не говоря уже о том, что я все с большим и большим увлечением следил за новыми биллями и присматривался к местному судопроизводству. Словом, я попал в такое положение, которое затруднило бы казуиста. Но я был спокоен. Полагаю, что вы, друзья мои, взвесив все pro и contra и приняв в соображение, что Флора должна была скоро стать матерью, могли бы предвидеть образ моих действий. Как бы то ни было, я сидел в Амершеме и читал газеты. Раз пришло письмо от Рональда, извещавшее, что четвертый полк получил приказание двинуться в поход или, вернее, отплыть, и что через неделю корабль доставит его и товарищей к войскам герцога Веллингтона в Нидерланды. Моя дорогая непременно захотела проститься с братом, и мы отправились в Эдинбург в двухместной карете, с задним сиденьем для ее девушки и мистера Роулея. Прибыв в Суанстон, мы успели провести с юным Рональдом последний вечер. Юноше очень шел красный мундир, надетый им в честь дам и орошенный их слезами.

Рано утром мы проехали в город и проникли в толпу, собравшуюся у подножия замковой скалы, чтобы посмотреть на выступление четвертого полка. За стенами крепости послышался барабанный бой и первые ноты марша. Часовой, стоявший с наружной стороны ворот, отступил, сделал на караул, и под массивной аркой показались красные мундиры и блестящие медные инструменты музыкантов. Неумолимый звук барабана служил ответом веявшим платкам, приветственным возгласам мужчин, слезам женщин. За музыкантами ехал Чевеникс. Он увидел нас, слегка вспыхнул и торжественно поклонился. Я никогда не любил этого человека, но должен сознаться, что он был хорош в эту минуту. Мне стало даже немножечко жалко его, потому что он смотрел на Флору, а ее глаза, скользнув мимо него, искали третью роту. Там, рядом с первой колонной, шел Рональд с поднятой головой и ярким румянцем на щеках. Когда юноша проходил мимо нас, его губы дрогнули.

- Храни тебя Бог, Рональд!

- Левое плечо вперед!

Музыканты и майор повернули на улицу, ведущую к северному мосту. Задняя шеренга и адъютант направились к рынку. Наш кучер тронул лошадей. Ручка Флоры схватила мою руку, и я забыл о поднявшейся в моей душе буре противоречивых мыслей, чтобы утешить и поддержать ее.

Роберт Льюис Стивенсон - Сент-Ив (St. Ives: Being The Adventures of a French Prisoner in England). 4 часть., читать текст

См. также Роберт Льюис Стивенсон (Robert Louis Stevenson) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :