Пьер Алексис Понсон дю Террай
«Тайны Парижа. Часть 3. Дама в черной перчатке. 1 часть.»

"Тайны Парижа. Часть 3. Дама в черной перчатке. 1 часть."

I

"Давно уже я не брал в руки пера, чтобы прибавить новую страницу к печальному дневнику моей жизни... Причина тому весьма простая: я уже давно перестал страдать и уже с год мне кажется, что все прошлое было не более как дурной сон.

Прошло два года с тех пор, как умерла Леона, два года страшное кровавое общество, с которым меня связывает клятва, оставляет меня в покое. Оно ничего не потребовало от меня: ни услуги шпагой, ни содействия в качестве обольстителя. Они более не нуждаются во мне... Ах, если бы они забыли меня!..

О, как ужасен был ряд событий, наступивших одно время в моей жизни; нога моя поскользнулась на кровавом пути преступлений, куда завела меня моя странная и роковая любовь!..

Бледные и мстительные тени генерала де Рювиньи и Октава де Верна часто садились у моего изголовья во время длинных бессонных ночей; часто я хотел пронзить себя той опозоренной шпагой, которая сделалась орудием убийцы... Но в тридцать лет жизнь так прекрасна!.. Притом я забыл отвратительное создание, которое звали Леоной, а когда забудешь женщину, которую любил и из-за которой страдал, то цепляешься за жизнь еще крепче, чем прежде.

Когда сновидение, полное печальных образов, прекращается, когда сердце, долгое время охваченное позорною страстью, разрывает наконец свои оковы, снова начинаешь находить, что солнце лучезарно, воздух тепел и благоухают, деревья зелены, а вся природа в праздничном настроении. Кажется, что все улыбается вокруг нас, и мы чувствуем потребность в новой любви, но уже святой, в противоположность первой, позорной и преступной.

Полковник дал мне бессрочный отпуск. Я путешествовал. Провел два года на севере Европы, в Швеции, Норвегии, Германии, России. Путешествие - лучший целитель. Страшные ночные призраки мало-помалу исчезли, и мне кажется, что Бог простил меня, видя мое раскаяние.

Затем я вернулся.

Полковник не подавал мне признака своего существования. Они забыли обо мне...

Я проехал через Париж, как проезжают ночью место, пользующееся дурной славой, быстро и не останавливаясь; я пробыл всего три дня в замке у барона де Ласи и приехал в Вибрэ, к своему бретонскому дядюшке, господину де Фруадефону... Ах, отчего я не приехал сюда тремя годами ранее!.. Образ Жанны так наполнил бы мое сердце, что роковой и пронизывающий взгляд Леоны не мог бы проникнуть туда и пробудить смятение, стыд и угрызения совести!.."

II

"Я назвал имя Жанны. Я впервые написал его, хотя вот уже два месяца, даже более, постоянно шепчу его...

Жанна де Фруадефон, моя кузина, прекрасна, как произведение Фидия; у нее ум великой артистки, а сердце девственно, как у святой. Жанна даст рай, бесконечное блаженство человеку, которого назовет своим мужем!.. Боже мой! Боже мой! Как сильно бьется мое сердце!"

III

"Сентябрь навевает грусть на нашу Вандею. Розовый вереск освещен солнцем и наполняет воздух приятным, нежным ароматом; луга все еще зеленеют, а огромные леса полны веселого шума. В чаще раздаются резкие и в то же время грустные нотки охотничьих рогов. Вчера мой дядя и я охотились на кабана. Жанна была с нами... Мы скакали рядом в течение нескольких часов, и я был самым счастливым человеком в мире.

О! Ужасное, кровавое прошлое, мстительные призраки людей, которых я отправил в могилу!.."

IV

"Нет, я недостоин Жанны!

Я желал бы, если бы я остался чистым, сделаться мужем Жанны. Какое блаженство! Ах! Люди, осмеивающие семейные радости и предпочитающие угрюмое и холодное существование холостяка, этого бездомного бродяги, не знают, какое безграничное блаженство могут дать нам в супружеской жизни некоторые женщины.

Если бы Жанна была моей женой, то я обнял бы весь мир.

Как прекрасна была она вчера в своей зеленой суконной амазонке и в шляпе с белым пером, из-под которой спускались прихотливые локоны ее длинных белокурых волос! Как грациозно она управляла лошадью, с каким воодушевлением захлопала в ладоши, когда выскочил зверь, окруженный остервеневшими от ярости собаками!"

V

"Сегодня Жанна гуляла со мною под руку по старому, тенистому, покрытому мхом парку, в котором солнце, пробиваясь сквозь листву, освещало траву, которую мы топтали ногами. Мы сели на дерновую скамью наверху небольшого холмика, откуда открывается вид на долину и деревню. Наступал вечер; воздух был тепел, ветерок чуть веял. Жанна так доверчиво склонилась ко мне на плечо, что я невольно вздрогнул... Неужели она любит меня?..

Мой дядя, барон де Фруадефон, если бы Жанна полюбила меня и я был бы достоин ее, быть может, был бы доволен нашим союзом... Но преградой служит мое прошлое! Оно грозно встает предо мною, как призрак, простирает ко мне руки и говорит:

"Нельзя соединить сердце, погрязшее в грехах, с сердцем девственным и чистым".

Да будет проклят день, когда я увидал Леону! Это чудовище погубило всю мою жизнь, прошлую и будущую...

Однако я люблю Жанну, люблю страстно, горячо, свято, как павшие ангелы, вероятно, любят втайне рай, который они потеряли и который в то же время громко поносят...

К тому же разве любовь не очистительное пламя?

Жанна... Жанна... Ах! Если бы ты сделалась моею женой, то я посвятил бы каждую минуту своей жизни твоему счастью и чувствовал бы себя столь возвеличенным твоею любовью, что у меня было бы неопровержимое доказательство того, что я прощен...

Бог не может гневаться на человека, которого ты полюбишь".

VI

Замок Вибрэ, именем которого были помечены в дневнике Гонтрана только что приведенные нами страницы, находился в Вандее, в западной стороне Бокажа и одном лье от моря, отдаленный шум которого доносился в замок в тихие летние ночи. Вибрэ было красивое жилище, построенное в стиле Возрождения, окруженное поляной, на которой росли фруктовые деревья; со всех сторон горизонт замыкали огромные вандейские леса, где долгое время оказывали геройское сопротивление скрывавшиеся там шуаны (Шуаны - приверженцы королевской партии в Вандее во времена первой Французской революции.).

Маленькая деревушка сгруппировалась около замка, как стадо вокруг своего пастыря. Небольшая церковь с остроконечной колокольней приютилась около одной из башен; она была одновременно и приходской церковью Вибрэ, и домовой замка.

Барон де Фруадефон, владелец замка, проводил в Вибрэ две трети года с Жанной, своей единственной дочерью. Барону было за шестьдесят лет, хотя на вид ему можно было дать не более сорока пяти. Родившись в начале царствования Людовика XVI, он достиг почти зрелого возраста, когда наступил бедственный 93-й год. Он служил волонтером под начальством Бонтана, Шаретта и Ла-Рошжакелена и принадлежал к той горсти храбрецов, которые так долго оказывали сопротивление республиканским войскам. Поступив в солдаты пятнадцати лет, он в двадцать был уже генералом. Барон эмигрировал. По возвращении короля его уже не видали в королевских передних Тюльери среди толпы искателей. Барон был богат; он удалился в свое поместье, жил там спокойно, уединенно и женился. Жанна была плодом этого брака, преждевременно прерванного смертью. Она скрасила и всецело наполнила собою жизнь старого дворянина. Она сделалась радостью, счастьем человека, который перенес в юности и в зрелом возрасте так много страданий.

Любовь этого отца к дочери походила на поклонение дикаря своему идолу или, вернее, на страсть, граничащую с обожанием влюбленного. Он ревновал ее, как молодую жену. Жанна была так прекрасна, что зимою в Париже восторженный шепот раздавался вокруг нее в аристократическом свете, к которому она принадлежала по своему рождению и одной из юных цариц которого она была.

Сколько претендентов явилось на ее руку! Сколько людей, соединяющих в себе столь редкие качества, как красота, знатное происхождение, ум и богатство, мечтали о ее руке! Но барон де Фруадефон берег свою дочь, как скупой бережет свое сокровище. Он хотел отдать ее только за того, кого она полюбит... До сих пор сердце Жанны молчало. Она боготворила отца и равнодушно относилась ко всем претендентам на ее руку и ни одному из них не отдавала предпочтения.

В двадцать лет у Жанны были белокурые волосы, голубые глаза, как у всех бретонок, гибкая и стройная фигура, серьезное выражение лица и грустный взгляд. Она была рождена для любви. По этой преждевременной зрелости можно было, однако, угадать, что эта женщина способна на всякое самопожертвование ради человека, которого выберет своим мужем. Но она еще не нашла его... по-видимому, она еще ждала.

В это-то время приехал Гонтран. Маркиз вернулся из далекого путешествия, во время которого он жил уединенной, хотя и кипучей жизнью путешественника; он искал в пыли больших дорог, жизни в гостиницах, в живописных ландшафтах и в величии северной природы душевного спокойствия, которое утратил с того рокового дня, когда вступил в кровавый договор с "Друзьями шпаги". Великие скорби и сильные угрызения совести не могут устоять против постоянно сменяющихся впечатлений, получаемых во время путешествий. В первый год, когда Гонтран уехал из Парижа с какой-то дикой радостью, его мучительное состояние успокаивалось по мере того, как расстояние между ним и Парижем становилось больше. Ему казалось, что чем дальше он уедет, тем менее он будет слышать крики о мести своих жертв. После непродолжительных остановок в Богемии, Венгрии и Польше он приехал в Петербург. Там им овладела тоска по родине, свойственная всем бретонцам, хотя он постоянно жил в Париже и почти никогда не посещал Бретань. В нем пробудилась любовь к родине, к отечеству, к Франции.

Угрызения совести утихли.

"Они забыли обо мне!" - говорил он себе, думая о своих страшных и таинственных друзьях.

И он вернулся; вернулся еще поспешнее, чем уехал, и, когда достиг последних отрогов Шварцвальда, когда с высоты развалин башни на берегу Неккера, в Пфальце, он увидал белую полосу, величественно тянувшуюся на запад, которую называют Рейном; когда, наконец, он увидал цепь Вогезов, контуры которых неясно обрисовывались на туманном небе... сердце его застучало, а угрызения совести пробудились с новой силой.

- Нет, нет! - пробормотал он. - У меня никогда не хватит смелости перебраться через Рейн: там Париж!

Он провел два месяца в Баденском герцогстве, избегая встречаться с французами, которые каждое лето в значительном числе съезжаются туда, проводил целые часы на вершинах гор, чтобы издали полюбоваться на Францию... Каждое утро он просыпался, полный любви и воспоминаний о родине; пред ним рисовалась Бретань, благородная страна, где протекло его детство, с ее вересками и дроками, сероватым небом, старым величественно бушующим океаном и замком, жилищем феодалов, где в юные годы его убаюкивали - увы! - самые святые предания и самые рыцарские рассказы. Он видел там снова своего умершего отца, со спокойным и ясным челом, и старого дядю, барона де Ласи, который любил его теперь так страстно, как любят своего единственного наследника, и мать, умершую, когда ей было тридцать лет, на коленях у которой он молился, маленьким ребенком, Богу своих отцов!

При этих воспоминаниях, при этих призраках преступник, убийца генерала де Рювиньи и Октава де Верна, безжалостный палач Леоны, Гонтран де Ласи, с мрачным взглядом, как бы заклейменный неизгладимым клеймом преступления, уступал место человеку более юному. Это был снова двадцатилетний Гонтран, Гонтран честный и храбрый, Гонтран-рыцарь, человек без страха и упрека. И тогда, вновь простирая руки к своему отечеству, которое он видел вдали сквозь дымку тумана, он хотел встать и идти туда. Но вдруг перед ним вставали тени его жертв и отвратительные лица его сообщников... и убийца отступал и снова оставался пригвожденным к земле изгнания.

Но однажды он получил письмо. Оно было от барона де Ласи, его дяди.

"Дорогое дитя мое, - писал старик, - вот уже два года, как ты уехал. Не находишь ли ты, что приятно, даже в Германии, получить от родственника письмо, которое напомнит тебе об отечестве? Мне уже стукнуло шестьдесят девять лет; я боюсь, что Бог недолго продлит мои годы, и мне очень хотелось бы увидеть тебя еще раз, прежде чем отправиться в путешествие, откуда нет возврата.

Наступает сентябрь. В нашей Бретани это лучшее время года. Розовый вереск цветет и благоухает, листья на деревьях начинают понемногу опадать, и я с восторгом любуюсь из окна дивным сочетанием желтой и зеленой листвы.

Через пятнадцать или двадцать дней наступит хорошее время для охоты. Приезжай.

У меня множество проектов, касающихся тебя... Брось свой Шварцвальд и приезжай посидеть в тени наших огромных вековых дубов, со стволов которых наши предки, кельты, снимали священную омелу.

Обнимаю тебя.

Барон де Ласи".

После этого письма Гонтран решил уехать. Он переплыл Рейн, промчался на почтовых лошадях через Эльзас и Лотарингию, с трепетом миновал Париж и в конце августа в один из вечеров постучал в ворота замка.

Несколько грустный тон письма барона заставил Гонт-рана предположить, что дядя его сильно состарился, и он думал встретить дряхлого и угрюмого старика, проводящего время в уединении у камина в одной из зал замка.

Изумление маркиза было очень велико. В ту минуту, когда он выходил из кареты, барон вернулся с охоты; он был так же бодр и весел, как в тот день, когда охотился на кабана в обществе своих соседей: Керизу и баронессы де Сент-Люс. Барон, казалось, даже помолодел, хотя с тех пор прошло уже два года. Гонтран видел, как он соскочил с лошади с проворством молодого человека, и бросился к нему в объятия.

- Боже мой! Дядя, как вы меня напугали!

- Чем, дитя мое?

- От вашего письма пахло лекарствами и отзывало ревматизмом, - ответил маркиз.

- Клянусь! - вскричал барон. - В тот день, когда я писал тебе это письмо, я страдал подагрой. Но припадок прошел...

Гонтран улыбнулся.

- Когда у меня разыгрывается подагра, - продолжал барон, крепко обнимая племянника, - я становлюсь угрюм и начинаю думать о смерти. Когда же припадок проходит, я чувствую, что мне снова двадцать лет, и приказываю к следующему дню приготовиться к охоте на кабана.

- Итак, подагра прошла?

- Совершенно.

- И мы, значит, будем охотиться?

- С утра до вечера. Барон увлек Гонтрана в столовую замка, где при помощи камердинера снял охотничьи сапоги и надел туфли.

- А теперь в ожидании ужина поболтаем немного. Барон произнес эти слова несколько таинственным тоном, который заинтриговал Гонтрана.

- Друг мой, - продолжал он, - скажи мне прежде всего, откуда ты приехал и что ты делал в течение этих двух лет.

- Я путешествовал.

- Встречал ли ты страну, которая могла бы сравниться с нашей Бретанью, и женщин красивее бретонок?

- Нет, - ответил Гонтран.

- Прекрасно. Вот все, что я хотел узнать. А теперь что ты рассчитываешь делать?

- Я рассчитывал остаться у вас, дядя, и пожить спокойно, - сказал Гонтран, вспомнивший страшную клятву, которой он связал себя.

- Как бы не так! Ты бы соскучился через месяц. Сколько тебе лет?

- Тридцать два.

- А сколько у тебя осталось денег?

- Почти что ничего.

- Черт возьми! - смеясь, воскликнул барон. - А все потому, что я еще не умер!

- Я надеюсь, дядя...

- Однако, когда носишь имя маркиза де Ласи, приходится занимать приличное положение в обществе, а, между нами, ведь я немного скуп...

- Дядя!

- Но для того, чтобы у тебя хватило терпения ждать, - смеясь, продолжал барон, - я назначаю тебе ежегодное содержание в двадцать тысяч ливров, но... так как, при твоих потребностях, тебе этого мало, то, если бы ты захотел послушаться меня, ты устроился бы окончательно.

Гонтран посмотрел на дядю и вздрогнул.

- На твоем месте я проехался бы по Бретани и Вандее и нашел бы женщину, получающую тридцать тысяч ливров ежегодной ренты за свои земли, и женился бы на ней.

- Но, дядя...

- Тра-та-та! Постой! Если бы мне пришлось снова начать жить, то я не остался бы холостяком. Неужели ты хочешь, чтобы наш род прекратился?

- Конечно нет, дядя.

- В таком случае подумай о том, что я тебе сказал, и пойдем ужинать...

Гонтран никогда не думал о женитьбе, хотя был последним в роде. В водовороте парижской жизни он забыл о традициях старых аристократических фамилий, которые охраняли их род от вымирания. Беседа с дядей заставила его призадуматься.

И по мере того, как преступник умирал в Гонтране, он становился прежним благородным человеком и начинал мечтать об очаровательном сновидении, которое называют жизнью вдвоем: о супружеской жизни, которую освящают Бог и люди, о длинном ряде счастливых и спокойных дней, которые проводят у семейного очага между колыбелью ребенка и кротким очаровательным взором молодой матери, с ясным челом и преданным сердцем, так же не похожей на те создания без имени, овладевающие нами в юности и губящие нас, как печальное туманное небо севера не похоже на ослепительную лазурь итальянского неба.

Легковерный и наивный, он мечтал о честной, тихой, праздной жизни провинциального дворянина, среди зеленой тени огромных деревьев, посаженных его предками. Ему казалось, что он видит грустную улыбку и прекрасные задумчивые голубые глаза уроженки Бокажа или Рейна, хрупкого, восхитительного создания, которому суждено восстановить род Ласи...

Старый барон угадал его мысли. Он понял, какая безграничная надежда, какой чудный мираж должны были зародиться от одного слова "женитьба", и хотел, прежде чем возобновить разговор, начатый перед ужином, чтобы Гонтран обдумал наедине его предложение.

В течение трех дней маркиз охотился с дядей, а длинные осенние вечера они проводили у камина. Барон не возобновлял разговора о женитьбе. Но на четвертый день у барона сделался припадок подагры.

- Дорогой племянник, - сказал он Гонтрану, - я снова сделаюсь угрюмым, а тебе наскучит охотиться одному. Поэтому позволь дать тебе совет...

- Я слушаю вас, дядя.

- Раз ты приехал сюда, то воспользуйся этим и навести наших родственников... Например, в Бокаже живет мой двоюродный брат, а твой дядя. Поезжай к нему и погости у него с неделю. Фруадефон много моложе меня и не страдает подагрой...

- Зачем же мне уезжать от вас?

- Потому что я болен.

- В таком случае, я буду ухаживать за вами...

- Против подагры нет лекарств. Она проходит сама собою, но во время припадков я люблю оставаться один. Ты вернешься через две недели, к тому времени болезнь пройдет, и мне снова будет двадцать лет.

Гонтран рассудил, что он обязан повиноваться барону, и уехал в Вандею. Между тем хитрый старик не вполне высказал свою мысль; им руководил тайный расчет в то время, когда он отправлял племянника к Фруадефону.

Фруадефон принял Гонтрана с радушием родного отца и представил его Жанне. Гонтран был ослеплен красотою своей молодой кузины и сознался себе, что никогда не встречал такой женщины, не исключая даже Маргариты де Пон. Когда-то, лет двадцать назад, у покойного маркиза де Ласи, отца Гонтрана, и у Фруадефона вышли небольшие недоразумения во время дележа наследства. После этого между ними установились довольно холодные отношения, перешедшие впоследствии в ссору, а потому Гонтран, никогда не встречавший де Фруадефона в замке у дяди, не видал и своей кузины.

Гонтран приехал в Вибрэ с намерением провести там неделю, а затем вернуться в Бретань; но он не заметил, как пролетело время, и не вспомнил даже о том, что дядя давно уже избавился от припадка подагры. Прошла неделя, потом другая; прошел наконец месяц. Жанна была так прекрасна!

Молодая девушка, ожидавшая того таинственного незнакомца, который должен был заставить забиться ее сердце, почувствовала, что какое-то дотоле незнакомое ей чувство беспокойства закралось в ее душу.

Гонтрану было тридцать два года; он был так же красив, как в то время, когда ему было двадцать пять лет, и житейские бури оставили на нем единственный отпечаток - легкую бледность и очаровательную грусть, которою светились его глаза.

В течение месяца молодые люди почти все время проводили вместе, гуляли в лесу пешком, катались верхом или сидели, как брат и сестра, в тени столетнего дуба, задушевно беседуя, точно дети, которые любят друг друга, но не отдают себе еще в этом отчета. Когда Гонтран смотрел на Жанну, она чувствовала, как по ее телу пробегает дрожь, а яркий румянец заливает ей лицо. Когда она поднимала свои большие голубые глаза на Гонтрана, маркиз вздрагивал...

Однажды утром маркиз де Ласи проснулся, окончательно очарованный детской прелестью и ангельской чистотой Жанны. Тогда он вспомнил совет бретонского дядюшки и сказал себе:

- Если бы я был мужем Жанны, я был бы самым счастливым человеком в мире! Этот ангел дал бы мне новую жизнь, рай на земле...

И жажда счастья, о котором он мечтал в замке, счастья жить вдвоем, сжимать друг другу руки над колыбелью, в которой спит ребенок - надежда их рода, снова внезапно проснулась в его душе в Вибрэ, и он подумал было пойти к Фруадефону и спросить его: "Согласны вы отдать мне руку Жанны?"

Но вдруг на смену этой чудной мечте явилось страшное видение... Прошлое встало перед ним... Явились бледные тени; в то же время его начали преследовать неумолимые лица его сообщников, бесчестного шевалье д'Асти и полковника! Он видел их во время совершения обряда бракосочетания, видел, как они бросают наглые и насмешливые взгляды на этого ангела, которого он мечтал назвать своей женой, как они преграждают ему дорогу в то время, когда он уже готов был переступить порог церкви, и говорят ему: "Не забывай, что ты все еще принадлежишь нам!"

И среди его счастья, в то время, когда он хотел сделаться таким, каким был в былые дни, к нему приходит таинственный и неумолимый приказ, и один из "Друзей шпаги" вкладывает ему в руку смертоносное оружие, которое он с отвращением далеко отбросил от себя, и говорит:

- Довольно, маркиз. Проснитесь. Помните, что вы наш; берите шпагу и отправляйтесь; надо до рассвета покинуть комнату, где покоится ваша белая голубка подле колыбели своего сына; хотя небо серо и пасмурно, приходится сесть в карету с вашими свидетелями и отправиться туда, где вас ждет, быть может, почтенный старик, подобный генералу, храбрец, пощаженный вражескими пулями, который должен пасть под вашими ударами, потому что его жена любит одного из наших, и мы осудили его на смерть!

Гонтран пришел в ужас от самого себя и воскликнул:

- Никогда, никогда! Жанна не может выйти замуж за убийцу!

Однако у него не хватило силы воли уехать.

Прошло несколько дней, и он написал те страницы в своем дневнике, которые мы поместили в начале этой книги. Он любил Жанну!

VII

"Замок де Вибрэ, октябрь 185* г.

Почти уже шесть недель, как я в Вибрэ. Каждый день я даю клятву прекратить свои мучения и прийти к окончательному решению. Я каждый день собираюсь уехать... и все-таки остаюсь. У меня не хватает решимости, и сердце замирает при мысли, что я не увижу ее более... Потому что, если я уеду, если мне удастся освободиться от чар, удерживающих меня здесь, то я должен буду уехать с тем, чтобы уже никогда не вернуться сюда.

Я не могу сделаться причиной несчастья Жанны. Она начинает любить меня, быть может, лелеет уже чудную мечту... Бедное дитя... Ах, если бы она знала!

Нет, я решительно не могу оставаться здесь! Каждый лишний час все крепче и крепче связывает нас... уехать необходимо!

Завтра я покину Вибрэ и вернусь в Бретань; я поселюсь там в полном уединении, вдали от шума и света!

Боже мой! Как я хотел бы отплатить тем людям, которые украли у меня честь и счастье, мучениями за те мучения, которые они заставляют меня переживать! О! Подлецы!"

VIII

"Боже мой! Неужели я схожу с ума? Барон де Фруадефон только что отвел меня в сторону. Каждое его слово глубоко запало мне в душу. Случилось это после ужина, который, по обычаю глухих провинций, начинается в восемь и кончается в девять. Жанна по знаку отца вышла и удалилась в свою комнату. Барон и я остались у камина в старинной столовой, где по стенам развешены портреты младшей линии нашего рода.

"Маркиз, - внезапно спросил меня де Фруадефон, - сколько тебе лет?".

"Тридцать два, дядя".

"Ты спустил свое родовое имение?"

"Почти что..."

"И тебя чуть не лишил наследства твой дядя, барон де Ласи?" "Увы!" "Ах, молодость, - пробормотал барон снисходительно, - безумная молодость! Однако ты славный и честный малый!" - прибавил он на мой вопросительный взгляд.

Я смотрел с удивлением на барона, не понимая, куда он клонит разговор.

"Маркиз, - продолжал он, - приходила ли тебе в голову мысль о женитьбе?"

"Дядя..." - пробормотал я, смутившись.

"Этим кончают все порядочные люди: браком завершаются безумия юности и им полагают начало суровым взглядам на жизнь зрелого возраста. Ты получишь от шевалье шестьдесят тысяч годовой ренты, и должен найти себе жену, которая принесла бы тебе в приданое столько же, равенство имуществ - залог будущего счастья. Что ты на это скажешь?"

Я вздрогнул и опустил голову.

"Бедный друг, - продолжал барон снисходительным отеческим тоном, каким обыкновенно говорят старики, - мне шестьдесят лет... и я дорогою ценою приобрел прозорливость, которая дает мне возможность читать в сердцах людей..."

Я вздрогнул снова, и холодный пот внезапно выступил у меня на лбу.

"Предлагаю тебе, подобно римлянам, перед началом враждебных действий, мир или войну... Война - это прощание, оседланная лошадь, на которую ты сядешь завтра утром. Мир - это брак. Моя прозорливость не обманула меня, - продолжал барон, - а теперь я уверился, что Жанна начинает любить тебя..."

Я побледнел, как мраморная статуя.

"Если ты хочешь сделать счастливой моего ребенка, будь моим сыном и оставайся; если твое сердце занято - уезжай немедленно; быть может, горю еще можно помочь".

Барон удалился, желая дать мне ночь на размышление... Размышлять!!! Ах! Я знаю только одно: Жанна любит меня... а я ее обожаю..."

IX

"Я провел всю ночь в молитве. Я вспомнил свое детство, спокойное, благочестивое, проведенное в лоне многочисленной в то время семьи, теперь уже вымершей. Я вспомнил мать и деда, старого гвардейца, говорившего мне: "Встань на колени, дитя мое, и моли Бога, чтобы Он сохранил тебя честным и непорочным..." Я вспомнил молитвы, которым они меня учили; скептик исчез... я верил... я молился... Я так искренно молил Бога простить мои грехи, что Он, наверное, простит меня и позволит мне соединиться с ангелом, который носит имя Жанна... Я не уеду!.."

X

"Я пошел к дяде и сказал ему:

"Я люблю Жанну де Фруадефон, мою кузину, и прошу у вас ее руки".

Голос у меня дрожал в то время, когда я произносил эти слова, потому что мне показалось, что тень генерала де Рювиньи встала передо мной.

Барон вскрикнул от радости.

"Сын мой!" - были единственные слова, которые он произнес, так велико было его волнение.

Я женюсь на Жанне... Жанна, непорочный ангел, будет женою убийцы Гонтрана! Какая гнусность! Но ведь я люблю ее!.. О, как люблю!.. Люблю так, как никогда ни одна женщина не была любима... Бог, конечно, простил меня..."

XI

"Через неделю мы уедем в Париж. Наша свадьба состоится в первых числах ноября, а теперь 10 октября.

Сегодня небо покрыто тучами, солнца не видно, осень сменила зима, и в больших лесах, окружающих Вибрэ, глухо завывает дующий со стороны моря ветер и наводит уныние.

Природа всегда сильно действует на меня морально и физически. Я не люблю зимы и смотрю на нее как на время года, имеющее нечто роковое для меня. Все несчастья всегда обрушивались на меня зимою, в сильные холода. Я убил генерала в туманное утро; зимою я встретил Леону, зимою же она бросила меня. В тот день, когда умер де Берн, небо было серо, несмотря на то, что было всего только восемь часов утра.

В солнечные дни я, наоборот, всегда был счастлив. Я в первый раз надел эполеты в апреле; король Карл X собственноручно вручил мне орден в середине мая.

Наступает зима... и зимою, в ноябре - в печальный месяц! - я женюсь...

Мне кажется, что страшная катастрофа ожидает меня на пороге счастья. Я боюсь полковника и его сообщников... его сообщников, а также и моих! О! Если бы мне даже пришлось убить их всех до одного, я заставлю их молчать... Жанна должна быть счастлива".

XII

5 ноября.

"Прошли месяцы, дни. Я выйду из своей квартиры холостяка на улице Гельдер с тем, чтобы вернуться туда уже супругом Жанны. Сегодня в одиннадцать часов утра в мэрии десятого квартала состоится подписание брачного контракта, а затем и свадьба в полдень в церкви св. Фомы Аквинского.

В течение месяца, который я провел в Париже, я не видал никого из нашего ужасного общества. Полковник переменил квартиру. Никому не известно, где он; остальных также нет в Париже. Д'Асти живет в Порте и охотится с Эммануэлем, поселившимся в Монгори вместе с женою; Мор-Дье в Италии; Гектор Лемблен в Африке. Да! Бог простил меня... Он хочет, чтобы я был счастлив.

Сегодня де Фруадефон дает бал. Завтра вечером я и Жанна уедем в Испанию, где мы проведем зиму.

Сердце мое стучит... Жанна, Жанна, я люблю тебя".

XIII

В ту минуту, когда Гонтран дописывал эти строки, раздался звонок. Маркиз вздрогнул и им овладело странное беспокойство; он поспешно бросил дневник в ящик стола и запер его на ключ.

Было девять часов утра. Уже давно по лестнице того дома, где жил Гонтран, поднялось и спустилось множество людей, и несколько поставщиков звонили в квартиру маркиза.

Но де Ласи не обращал на это ни малейшего внимания и спокойно сидел в халате в своем кабинете, курил, поставив ноги на каминную решетку, и мечтал об ожидавшем его счастье. Раздавшийся звонок показался ему погребальным колоколом. Он был резок и нетерпелив, как звонок кредитора... У Гонтрана не было долгов... Гонтран должен был получить в это утро в приданое за женой шестьдесят тысяч ливров годового дохода.

Бледный, с сильно бьющимся сердцем, маркиз думал, что прошла целая вечность между ударом звонка и приходом слуги.

Лакей, войдя, подал карточку.

- Господин шевалье, - доложил он, - просит господина маркиза принять его, несмотря на то, что теперь еще очень рано.

Гонтран взглянул на визитную карточку и побледнел, как смерть. Он прочел на ней роковое имя:

"Шевалье д'Асти".

Быть может, он отказался бы принять шевалье, но тот уже стоял позади слуги и вошел, прежде чем Гонтран успел ответить. Он подошел быстрыми шагами, с улыбкой, как друг, спешащий сообщить приятную новость.

- Здравствуйте, дорогой маркиз, - сказал он, протягивая руку де Ласи.

Гонтран поспешно встал, как человек, увидевший перед собою отвратительное пресмыкающееся.

- Здравствуйте, маркиз! - повторил шевалье самым любезным тоном.

Слуга вышел, и Гонтран остался наедине с д'Асти. Гонтран растерялся и, несмотря на храбрость, задрожал.

- Сударь... - наконец пробормотал он.

- Как! Дорогой друг, - сказал шевалье, - неужели мое посещение настолько сильно встревожило вас, что вы так странно встречаете меня?..

- Я! Нет... простите меня... шевалье... - пробормотал Гонтран, окончательно растерявшись.

- Друг мой, - продолжал д'Асти, садясь и сжимая руку Гонтрана, которую тот не решился отдернуть, - я в Париже со вчерашнего дня и узнал о вашей женитьбе.

Гонтран вздрогнул.

- Вы правы, для нас, бедных прожигателей жизни, брак - это тихая пристань. Я пришел поздравить вас, как друг, а так как я хотел быть первым из нас...

При этих словах ужас де Ласи усилился.

- ... То вы не удивитесь моему несколько раннему визиту.

- Шевалье, - пробормотал де Ласи бледный, как смерть, - благодарю вас...

- Довольно! - остановил его д'Асти. - Я угадываю причину вашего смущения.

- Моего смущения? - спросил Гонтран.

- Вы вообразили, что я явился воспрепятствовать вашему браку от имени наших друзей?

Гонтран все еще чувствовал, что дрожит.

- Успокойтесь, дорогой мой, - продолжал шевалье, - общество "Друзей шпаги" ничего не имеет против уз Гименея; напротив... Доказательством могу служить я, как, кажется...

- Итак, - сказал Гонтран, успокоившийся немного, - вы явились не за тем, чтобы?..

- Я явился только пожать вам руку...

- А не по приказанию полковника?

- Безо всякого приказания.

Де Ласи вздохнул с облегчением.

- Притом полковник, друг мой, вот уже месяц, как путешествует по Италии.

Гонтран почувствовал, как в душе у него воскресла надежда.

- Его сын болен; он все еще не может оправиться от двойной раны; отцу посоветовали поехать в Ниццу и во Флоренцию. Они уехали в октябре и вернутся не ранее конца зимы.

Сердце у Гонтрана начало биться спокойнее.

- Он уехал, - продолжал шевалье, - оставив мне полную доверенность и верховную власть над обществом "Друзей шпаги".

Гонтран снова вздрогнул.

- Но задача моя не трудная... нам ровно нечего делать. Черт возьми! Мы все счастливы и пристроились.

Шевалье взял с камина сигару и продолжал:

- Судите сами: Лемблен женился на вдове генерала де Рювиньи...

При этом имени Гонтран побледнел.

- Эммануэль женился на мадам Мор-Дье и получил свой миллион; я счастливый супруг Маргариты. Мой тесть и дядя, достоуважаемый барон, доставил мне удовольствие - он умер в этом году, и ничто не нарушает моего счастья, кроме мысли, что вы серьезно были влюблены в мою жену, но ваша женитьба успокаивает меня и на этот счет, а потому и мое счастье становится безгранично.

Гонтран взглянул на шевалье и прочел в его глазах полное удовлетворение, и это окончательно его успокоило.

- Итак, - продолжал д'Асти, - с какою целью было основано наше общество? Исправить в нашу пользу ошибки слепого случая, из преследуемых неудачами и разорившихся людей сделать нас богатыми и счастливыми...

- Следовательно, - резко перебил его маркиз, у которого мелькнула безумная надежда, - общество распалось?

- Нисколько, оно всегда будет существовать, но пока

оно бездействует.

- А... полковник?

- Ах! Ей-богу, не знаю, чего он захочет еще потребовать от нас, но до сих пор... Ну что ж? Если понадобится, мы окажем ему услугу, пока же он ничего не требует...

При этих словах Гонтран смутно почувствовал, что в отдаленном будущем его ждет какое-то новое несчастье... но полковника не было во Франции... притом, отдавшись всецело своему сыну, он, может быть, даже забыл о таинственном обществе, которое он основал. Когда несчастье далеко, всегда живет надежда, что оно минует нас. Гонтран поддался этой обманчивой надежде и начал видеть в шевалье одною из неприятных друзей, которым мы бываем принуждены улыбаться, но которых стараемся по возможности избегать.

- Однако, - продолжал д'Асти, - один из наших друзей не получил еще своей доли счастья, хотя на пути к получению его...

Слова шевалье были для Гонтрана тем же, чем явилась бы для узника последняя фраза в приказе об аресте, повелевающая задержать его в тюрьме за преступление, совершенное позже того, за которое он посажен и о котором правосудие только что узнало...

- Ренневиль! - пробормотал он, весь дрожа.

- Да, бедняга Ренневиль далеко не так счастлив, как мы все. У него не было в перспективе дядюшки с наследством, и он не любил ни одной девушки с приданым. Он мечтал до сих пор только о двойной ставке, которая разорит игорные дома на берегах Рейна, - мечта безумная, которая могла привести его в Шарантон, но теперь и он напал на след счастья. Один из братьев его отца, шевалье де Ренневиль, исчезнувший бесследно во время катастрофы, бывшей на острове Сан-Доминго при возмущении негров, о котором с тех пор не было вестей, внезапно объявился... Этот дядя прошел все роды занятий и наконец сделался миллионером. Это настоящий американский дядюшка, водворившийся в Батавии. К сожалению, этот дядя поступил иначе, чем все остальные: он обзавелся сыном... Де Ласи вздрогнул.

- Этот сын, - продолжал шевалье, - служит в военном голландском флоте. Если он умрет, наследует Ренневиль.

Гонтран вообразил, что шевалье прикажет ему немедленно отправиться и убить этого сына, и он побледнел и задрожал.

- Досаднее всего, - продолжал шевалье, - что Ренневиль не знает, где находится вышеупомянутый офицер, да если бы и знал, то не легко было бы его нагнать. Морской офицер, подобно ласточке, останавливается только на зимовку.

Опасение де Ласи рассеялось.

- Итак, - спросил он, - теперь?..

- Теперь Ренневиль наводит справки. А когда вернется полковник и я передам ему свои полномочия, я охотно возьму на себя наведение справок о голландском моряке. Я никогда не путешествовал, притом Маргарита, которую я обожаю, становится немного однообразна. Она бросила живопись и занялась поэзией. Она пишет скверные стихи... занятие, постыдное для женщины!

Шевалье встал и подал руку Гонтрану.

- До свидания, дорогой мой, - сказал он. - Теперь половина десятого; вас ждут в 11 часов в мэрии десятого квартала, и у вас остается времени ровно столько, сколько вам нужно для того, чтобы одеться и заехать за вашей невестой. До свидания... и будьте счастливы!

Шевалье улыбнулся при последних словах двусмысленной улыбкой, не раз наводившей ужас на Гонтрана во время его короткого пребывания в Порте, и вышел.

Оставшись один, Гонтран начал размышлять о том, что ему только что сказал д'Асти. Появление этого человека, сначала так напугавшее его, в конце концов показалось ему вполне естественным, а слова его успокоили маркиза и относительно будущего... Хотя общество не распалось, зато оно выполнило две трети своей задачи, и, если бы даже допустить, что ему предстоит исполнить еще какое-нибудь из темных дел, неужели оно должно обратиться за этим непременно к Гонтрану, уже так много поработавшему для него? Это было маловероятно. Однако прощальная улыбка шевалье проникла в сердце Гонтрана, как острие кинжала, и страшное подозрение овладело им в то время, когда он одевался.

- Я боюсь этого человека, - бормотал он. - Я боюсь его, как змеи... в глазах у него яд!

Гонтран вспомнил, что Маргарита и он горячо любили друг друга и что шевалье принадлежал к числу тех людей, которые способны на низкую месть...

Разве такой человек мог простить своей жене, что он получил только ее руку, а не был ее первой любовью? Эта мысль сильно волновала де Ласи и преследовала его все время его переезда из улицы Гельдер до улицы Вернейль, где находился отель барона де Фруадефона. Но она испарилась на пороге будуара Жанны. Жанна сияла радостью и казалась непорочной, как ангел, которому Бог разрешил спуститься на землю, чтобы найти там душу, которую он мог бы полюбить. Когда она увидала Гонтрана, яркий румянец залил ее щеки, а глаза заблистали от чистой радости.

Туалет новобрачной был уже окончен; по умоляющему взгляду Гонтрана она отпустила своих горничных. Жених и невеста в ту минуту, когда они готовились соединиться навеки, почувствовали желание остаться наедине и в последний раз торжественно побеседовать.

Де Фруадефон, присутствовавший при окончании туалета дочери, угадал тайное желание молодых людей и сказал, улыбаясь:

- Ну, детки, доверьте друг другу ваши маленькие тайны... у вас остается еще десять минут... Я покидаю вас.

И счастливый отец ушел, лукаво улыбаясь, как поступают старики, еще не забывшие свою молодость и утехи любви. Гонтран взял свою невесту за руку и, усадив ее на оттоманку, сел рядом с нею.

- Жанна, возлюбленная моя, - сказал он, - через час вы будете моей женой...

Он почувствовал, как рука молодой девушки дрожит в его руке.

- Через час, - продолжал он, - нас соединят вечные узы... Жанна, любите ли вы меня?

- Ах, - вздохнула она, - и вы еще сомневаетесь!

- Видите ли, когда женишься на таком ангеле, как вы, дорогая моя, в последнюю минуту невольно чувствуешь какой-то страх...

Она с удивлением посмотрела на Гонтрана.

- Я с самого утра спрашиваю себя, дорогая, действительно ли я достоин вас.

- О, да! Я чувствую это! - воскликнула Жанна.

Гонтран вздрогнул, вспомнив свое прошлое.

- Жанна, дитя мое, - продолжал он растроганным голосом, - я бурно провел свою молодость...

- Вы добры и благородны, Гонтран.

- Ах, дитя, - прошептал он. - Бог мне свидетель в том, что я люблю вас так же горячо, как ангелы могут любить Бога, и что вся моя последующая жизнь будет посвящена тому, чтобы сделать вас счастливой...

Она поблагодарила его взглядом и улыбкой, наполнившей его сердце надеждой.

- Но я еще раз повторяю вам, Жанна, что молодость моя была бурная... я был преступен... и когда воспоминание о моем прошлом...

- О вашем прошлом? - перебила она его. - Но в вашем прошлом вы можете признаться всему свету; вы были вспыльчивы, любили ссориться, быть может... быть может, имели несчастье рисковать своею жизнью и вызывали на это и других. Но если этот другой или другие умерли... Неужели вы думаете, что Бог поступил несправедливо?

Слова эти показались отпущением от грехов трепетавшему преступнику.

"Бог посылает мне прощение через одного из своих ангелов", - подумал он.

Он запечатлел целомудренный поцелуй в лоб своей невесты и прибавил:

- Идем же, обожаемая моя Жанна, нас ждет алтарь, и я чувствую, что, даровав мне твою любовь, Провидение возродило меня.

Гонтран встал спокойный, с высоко поднятой головой, как виновный, получивший разрешение от своих прегрешений и смывший свое тяжкое преступление безмерным раскаянием. Убийца исчез, уступив место прежнему Гонтрану де Ласи, который мог смело смотреть на свой ничем не запятнанный старинный герб. И в то время, как из глубины своей души он возносил последнюю мольбу о прощении, которое Небо уже даровало ему, он обнял своего ангела-примирителя, чистый и девственный голос которого надолго успокоил в нем угрызения совести... Тогда-то, по всей вероятности, добрый гений приморских стран, которого Бог поставил на страже, чтобы охранять потомков древних родов бретонцев незапятнанными, на время в смущении удалившийся от Гонт-рана, снова распростер свои крылья, чтобы защитить молодых людей, которые должны были продолжить благородный род де Ласи.

XIV

Десять минут спустя Жанна и ее жених садились в карету во дворе старинного отеля де Фруадефон, чтобы отправиться в дом барона де Ласи; дядя Гонтрана пожелал покинуть свою дорогую Бретань, чтобы присутствовать при бракосочетании своего наследника. Старик помолодел лет на десять; в то время, как он помогал невесте сесть в карету, добродушная улыбка появилась у него на губах, и он проговорил:

- Наконец-то! Надеюсь, Бог продлит мою жизнь еще года на два и призовет меня уже после того, как я увижу отпрыск рода де Ласи...

Все предместье Сен-Жермен получило приглашение на свадьбу, и огромная вереница экипажей следовала за обрученными. Гонтран, сияя от радости, что он стал супругом Жанны в глазах закона, вошел в церковь святого Фомы Аквинского, чтобы освятить свой союз благословением церкви. Однако в ту минуту, когда он переступал порог ратуши, им овладело опасение: он боялся встретить насмешливое лицо шевалье. Безумное опасение! Д'Асти, верный уговору, который заключили между собою "Друзья шпаги", оставаться перед лицом света чуждыми друг другу, не пожелал присутствовать при гражданском бракосочетании Гонтрана.

Но при выходе из храма, в то время, как Гонтран пробирался сквозь разряженную толпу под руку с молодой женой, он увидел в углу, позади колонны, почти что у самой двери, двух человек, одетых в черное и не принимавших участия в церемонии: это были Ренневиль и шевалье д'Асти. Гонтран почувствовал, как дрожь пробежала у него по всему телу, и ужас снова овладел им, потому что он заметил, как злобно улыбался шевалье.

- Боже мой! - прошептал он. - Неужели Ты не простил меня!

XV

В тот же вечер 5 ноября 185... около одиннадцати часов запоздавший прохожий мог увидеть на улице Вернейль снизу доверху иллюминированный отель Фруадефонов и так же иллюминированные двор и сад. Длинная вереница экипажей тянулась от главного входа и заполняла собою двор, а на подъезде сновало множество лакеев, грумов и гайдуков в обшитых галунами ливреях, с таким изобилием золота, точно это были итальянские офицеры.

Затянувшаяся в этом году осень и тишина ночи позволили осветить сады a giorno, в то время, как в нижнем этаже отеля шли танцы, несколько женщин, завернувшись в белые кашемировые бурнусы, прогуливались по аллеям сада под руку с элегантными кавалерами, предпочитая интимную беседу душной бальной атмосфере.

Барон де Фруадефон не пожелал следовать новому и отчасти английскому обычаю, который предписывал людям знатных фамилий венчаться в полночь в церкви св. Фомы Аквинского и, по выходе из церкви, немедленно уезжать в почтовой карете, чтобы скрыть свое счастье и провести медовый месяц под молчаливой сенью какого-нибудь старинного наследственного замка. Весь титулованный и элегантный Париж того времени получил приглашение на свадьбу мадемуазель де Фруадефон, и приглашенные сочли своею непременной обязанностью явиться, чтобы полюбоваться самой красивой и чистой девушкой, готовящейся сочетаться браком с молодым человеком, пользующимся самым блестящим успехом в свете, который вполне заслужил немного странное прозвище "льва" - английский эпитет, только недавно усвоенный французским языком.

Несмотря на зловещее появление в церкви шевалье и насмешливую и злую улыбку, которую, как показалось Гонтрану, он заметил у него в то время, когда выходил из церкви св. Фомы Аквинского, де Ласи сиял от счастья; он с торжествующим видом окидывал взорами толпу, любовавшуюся его счастьем и немного завидовавшую ему, и затем переводил взгляд на свою молодую жену, взволнованную и раскрасневшуюся, только что севшую рядом со своим стариком отцом, руку которого она сжимала своими маленькими беленькими ручками и, казалось, говорила ему жестами и глазами:

"О! Живите долго, как можно дольше, дорогой отец, чтобы счастье ваших детей было полное".

Вдруг де Ласи вздрогнул и побледнел; он шел к своей жене, чтобы пригласить ее на вальс, но внезапно остановился на полдороге. К счастью, Жанна разговаривала в это время с отцом, кавалеры были заняты дамами, вдовушки болтали, старики играли в вист, и никто не заметил внезапной бледности и сильного смущения Гонтрана, которое он постарался тотчас же скрыть. На пороге залы появился, не возбудив ничьего внимания, одетый во все черное человек, с бледным лицом и тонкими губами, на которых блуждала ироническая улыбка. Одет он был безукоризненно и, несмотря на черный галстук и такого же цвета жилет, костюм его был вполне бальный; казалось, он только что бросил носить траур, отдаленный повод к которому не помешал ему явиться на бал.

При виде этого человека, явившегося на праздник подобно тени Банко, маркиз забыл и жену, и вальс, и всех окружающих; он поспешно подошел к незнакомцу, который вежливо поклонился ему и спросил:

- Дорогой маркиз, есть у вас какая-нибудь укромная комната, где мы могли бы переговорить наедине? Мне надо сообщить вам кое-что...

- Пойдемте, - сухо ответил де Ласи.

Он провел шевалье - это был действительно он - через игорную комнату и зимний сад в маленькую комнатку, отделанную в турецком вкусе, нечто вроде курильной, освещенную китайской лампой, куда, несмотря на полумрак и таинственную тишину, не подумал заглянуть ни один кавалер, чтобы предаться беседе с утомленной танцоркой.

- Маркиз, - отрывистым тоном начал шевалье, - теперь пред вами не друг ваш д'Асти, а временный глава общества "Друзей шпаги" - помощник капитана Леона. Теперь четверть первого. Известно ли вам, что отсюда до Гавра пятьдесят лье?

Маркиз вздрогнул.

- Итак?.. - спросил он.

- На почтовых лошадях, которые будут мчаться во весь опор, переезд этот можно совершить в двенадцать часов. Но вы должны проехать это расстояние в течение десяти часов.

- Я? - вскричал маркиз, отступая в изумлении.

- Карета готова, а ямщик ждет вас, сидя на козлах, у садовой калитки вашего отеля; вы накинете плащ на ваш бальный костюм, захватите пистолеты, сядете в карету и покатите...

- Уехать! Да вы шутите! Я женился только в полдень, и еще сегодня утром вы сказали мне...

- Ваша карета остановится только в Гавре, - спокойно продолжал шевалье, - и как раз на набережной большого дока. Вы выйдете из кареты и прикажете провести себя на борт "Греческого огня" - так называется пароход, на котором вы будете продолжать путешествие.

- Великий Боже! - пробормотал маркиз. - Куда это вы меня посылаете?

- В Амстердам, дорогой мой, - сухо ответил шевалье. - Там вы встретите двоюродного брата Ренневиля, офицера голландского" флота; вы найдете его в "Золотом роге", гостинице, находящейся на пристани, и вызовете его на дуэль... Остальное для вас пустяки... Этот дьявол Ренневиль, - с улыбкой прибавил шевалье, - круто повернул дело. Он собрал все сведения в продолжение двух недель. Итак, голландский моряк снимается с якоря 11-го и отправляется в Индию, а сегодня 5-е. Следовательно, в вашем распоряжении целых шесть дней, чтобы избавить нашего друга Ренневиля от кузена, который стоит у него поперек дороги. Путешествие займет туда и обратно две недели. Вы вернетесь к тестю и жене и будете счастливы.

Говоря это, шевалье ехидно улыбался. Гонтран на минуту остолбенел и спрашивал себя, уж не сделался ли он игрушкой кошмара; он с отупелым видом посмотрел на д'Асти... но тот сказал:

- Скорее, маркиз, вам нельзя терять ни минуты. Слова эти вывели Гонтрана из оцепенения; он отступил на шаг и, подняв гордый, полный негодования взор на шевалье, спросил:

- А что, если я не поеду?

Шевалье пожал плечами и указал рукой на каминные часы.

- Вам прекрасно известно, что время не ждет и что нам некогда заниматься шутками. Напишите карандашом коротенькую записку вашей жене и идемте...

Бледность де Ласи сменилась ярким румянцем, свидетельствовавшим, что сильный гнев наступил после удрученного состояния.

- Я не шучу, - сказал он, - я не хочу ехать и не поеду! Я не хочу долее оставаться в вашем обществе, среди разбойников, и быть соучастником ужасных преступлений. Возвратите мне мою свободу, и я дам честное слово дворянина, что сохраню вашу тайну.

- Друг мой, - сказал шевалье, разражаясь взрывом смеха, - вы прекрасно знаете, что из общества, подобного нашему, выйти нельзя и что только смерть может развязать нас. Я нахожу, что вы великолепны, маркиз, с вашим словом дворянина и презрительным видом; но разве вы забыли наши взаимные клятвы и то, что каждый из нас обязан служить всем остальным, что он сделался послушным орудием, вещью, агентом, единственная цель которого служение общему делу? Ах, маркиз, вы неблагодарны, потому что без нашей помощи вам никогда не удалось бы жениться на мадемуазель де Фруадефон; но я вам прощаю ваше минутное заблуждение; я понимаю, как вам грустно расстаться с молодой женой. Но горе ваше пройдет, и тогда вы поймете, как преступна была ваша строптивость. Довольно! Нельзя дольше колебаться, время бежит... отправляйтесь!

Оттенок иронии, звучавший сначала в голосе собеседника де Ласи, уступил место более мягкому тону, в котором слышалась, однако, железная воля.

- Милостивый государь, - вдруг сказал маркиз, - когда я вступал в ваше общество, я не предвидел, что могу жениться. В течение двух лет я исправно исполнял свои обязанности; оказанными мною услугами общему делу я щедро заплатил за благодеяния, которые получил. Стало быть, я могу расстаться с вами. Вы прекрасно знаете, что, выдавая вас, я выдал бы и себя... Вы говорите, что нуждаетесь в моей шпаге, моей ловкости, храбрости? Но вы сами, шевалье, разве не так же ловки и храбры, как и я?

- Извините, дорогой мой, - возразил шевалье, - вам хорошо известно, что я в счет не иду, потому что я заменяю полковника, по крайней мере, временно. Я не могу в одно и то же время и руководить и исполнять.

- В таком случае, - вне себя от гнева воскликнул маркиз, - будь что будет, я отказываюсь ехать!

Шевалье пожал плечами.

- Вы с ума сошли! - сказал он.

- Сошел с ума! - надменно возразил Гонтран. - Нет, я не сошел с ума, а утомился. Я был безумцем в то время, когда, будучи человеком с чистой и незапятнанной совестью, вступил в союз с вами, людьми бесчестными! Я был безумцем, когда в отплату за возвращенную мне любовь Леоны убил, чтобы услужить вам, генерала де Рювиньи и Октава де Верна... Я был безумцем, когда я уступил вам Маргариту! Теперь я не безумец более!

Гонтран выпрямился, гордый и спокойный, и смотрел прямо в глаза шевалье.

- Постойте! - насмешливо остановил его шевалье. - Вы упомянули о Маргарите? Говоря по правде, дорогой мой, приказание, с которым я явился к вам, с моей стороны маленькая месть... Вы слишком сильно любили Маргариту... и она вас тоже сильно любила... Видите ли, - продолжал он, - с ненавистью смотря на Гонтрана, - хотя мне и принадлежит сама Маргарита и ее приданое, но я не владею ее сердцем: она ненавидит и презирает меня. Понимаете ли вы это, друг мой? Вследствие клятв и уз, связывающих вас с обществом, оно приказывает вам ехать сегодня же вечером.

- Я не уеду! Прошу уйти!

Шевалье спокойно скрестил руки на груди и посмотрел прямо в глаза Гонтрану; улыбка его была отвратительна, и Гонтран понял, что ему нечего ждать от этого человека ни справедливости, ни, пощады.

- Итак! - вскричал Гонтран. - Если вы вносите в дела общества вашу личную месть, сударь, то прекратим спор. Завтра я буду к вашим услугам и, при помощи Божьей, избавлю мир от такого негодяя, каковы вы. Но сегодня...

Из груди де Ласи вырвался стон, который он постарался подавить.

- Разве вы забыли, - пробормотал он, - что я уже пролил кровь двоих.

- Ради общей пользы, маркиз.

- Итак! - вскричал де Ласи вне себя. - Если вы хотите, идем! Один из вас убьет меня, или вы все до последнего умрете от моей руки.

И Гонтран бросил перчатку в лицо д'Асти; тот побледнел от злости, но сдержался.

- Пойдемте! - сказал он. - Но мне кажется маловероятным, чтобы вы выдержали такую игру.

- Может быть... идемте.

Чтобы выйти из отеля, де Ласи приходилось пройти через главный двор или садом, который выходил в пустынный переулок и сообщался с ним потайной калиткой. Через нее-то и вошел в отель шевалье; де Ласи увидал там почтовую карету, предназначавшуюся для его путешествия в Гавр. Маркиз, не желая возбудить подозрения насчет своего исчезновения, выбрал этот путь. Шевалье приказал кучеру ехать обратно и остался наедине с маркизом, который снова запер калитку.

В эту минуту ночной ветерок донес до них звуки прелюдии к вальсу.

- Сударь, - сказал маркиз, касаясь пальцем плеча своего сообщника, - нас всех семеро. Следовательно, чтобы вернуть себе свободу, мне придется убить шестерых.

- Совершенно верно, - сказал, поклонившись, шевалье.

- Когда я вас убью, останется только пятеро.

- Вполне верно.

- Итак, - спокойно заметил маркиз, - я начну с вас.

- Мне кажется, нам надо сначала достать оружие.

- Да, но вы забыли, что каждый из нас всегда носит при себе кинжал, рукоятка которого изображает руку скелета.

- Правда, но на кинжалах не принято драться.

- Ну, так мы введем это оружие в моду. Начнем же, шевалье.

И при свете луны лезвие клинка блеснуло в руке де Ласи.

XVI

Шевалье сначала растерялся от такого неожиданного нападения и несколько мгновений стоял в нерешимости, но вдруг в глазах его сверкнул злой огонек, и он, в свою очередь, выхватил кинжал.

- Вы позволите задать вам один только вопрос? - спросил он.

- Спрашивайте, только скорее.

- Если вы убьете меня теперь, в этот час и в этой пустынной улице, хватит ли у вас честности отправиться к другим членам нашего общества и драться с ними?

- Да, клянусь вам, но...

- А! - насмешливо заметил шевалье. - Значит, является условие.

- Только одно. При том роде оружия, каким мы деремся, легко может случиться, что побежденный так же, как и победитель, будет ранен смертельно, в таком случае я предпочту умереть дома.

- Я ничего не имею против этого.

- В таком случае, защищайтесь.

И де Ласи бросился на противника. Без ужаса нельзя было бы смотреть на их дуэль. Утонченные уловки, изящные приемы фехтовального искусства уступили здесь место дикой страсти и крайнему бешенству. Противники имели вид двух людоедов, стремящихся перерезать друг другу горло, чтобы удовлетворить тем свой грубый инстинкт.

Поединок был непродолжителен. В течение десяти минут маркиз и шевалье яростно наносили друг другу удары, наконец последний вскрикнул от боли и бешенства; кинжал выпал у него из рук и, судорожно вытянув сжатые руки, он сделал шаг назад и упал.

- Один - спокойно произнес де Ласи, но в ту же минуту пошатнулся, и в глазах у него потемнело: он принужден был прислониться к забору.

- Умираю, - прошептал он. - У меня три раны в груди, и я проживу не более часа... о, Жанна, Жанна, возлюбленная моя! Моя единственная любовь! Неужели ты обвенчалась только с трупом? Ты овдовеешь, не быв супругой...

И горячие слезы, слезы осужденного, блеснули и медленно скатились по бледным щекам маркиза; но им тотчас же овладело бешенство, и глаза его мрачно заблистали.

- Неужели я умру не отомщенный? - спросил он себя глухим голосом, и мысль о мести вернула ему силы; он толкнул ногою тело шевалье и продолжал. - И этот человек, убивший меня и одним ударом разбивший и мою жизнь, и мою любовь, заставивший мою возлюбленную Жанну сменить венчальный убор на траур, этот негодяй, которого я топчу ногами, это безжизненное тело - не настоящий убийца; действительный убийца - это низкое сообщество, все эти люди, связанные между собою гнусной клятвой, преступлением, сделавшие из меня то же самое, что я сделал с ними, - послушное орудие, покорный кинжал, руку, всегда готовую совершить преступление, людей, потерявших способность краснеть от стыда... Ну, так я не хочу, чтобы эти люди пережили меня; я умираю на пороге моего брачного алькова, а они умрут на эшафоте; бесчестие будет нашей эпитафией, и Жанна не будет оплакивать меня... О, - продолжал де Ласи с неописуемой иронией, - если бы я мог прожить еще хоть час!..

И он попробовал пройти несколько шагов, скорее волоча ноги, чем идя; благодаря железной энергии, давшей ему силы отсрочить приближение смерти, он шел, то цепляясь за стены, то останавливаясь и отдыхая, чтобы затем снова пуститься в путь... Таким образом он добрался до конца переулка и до улицы Ванио.

На соседних башенных часах пробило час; улица была пустынна, но мимо проезжала наемная карета, и кучер, заметив де Ласи, предложил подвезти его.

Было настолько темно, что невозможно было заметить кровь, которой был залит белый жилет маркиза, и кучер, помогая ему сесть в карету, не разглядел, что он был ранен.

- Улица Гельдер, 13, - пробормотал де Ласи чуть слышно. - Получишь луидор на чай, если довезешь в десять минут.

Обрадованный кучер стегнул лошадей и помчался во весь дух. Дорогой де Ласи лишился чувств, но он очнулся в ту минуту, когда карета остановилась.

- Друг мой, - сказал он кучеру, - позвоните у этой двери, подымитесь в первый этаж, разбудите моего камердинера и скажите ему, что его господин ждет на улице.

Кучер исполнил приказание маркиза и немного погодя вернулся с камердинером.

- Вильгельм, - обратился к нему де Ласи, голос которого все более и более слабел, - в кабинете, в ящике письменного стола, стоит маленькая шкатулка кедрового дерева, принеси ее сюда, а также захвати и плащ.

- Слушаю, сударь, - сказал слуга, взяв ключ и спеша исполнить приказание.

Немного спустя он вернулся со шкатулкой.

- Можешь лечь спать, - спокойно сказал ему маркиз, беря шкатулку.

- Как странно, - прошептал лакей, - голос у барина такой, словно он собирается умирать.

- Любезный, - обратился де Ласи к кучеру, - я только что дрался на дуэли и получил три раны и легко могу умереть во время пути. У меня нет времени ехать к доктору, к тому же это было бы бесполезно. Вы отвезете меня на улицу Вернейль. Если, когда вы остановитесь у отеля и отворите дверцу, вы увидите, что я умер, то попросите доложить о вас госпоже де Ласи и передадите ей эту шкатулку, сказав ей, что я обещал дать вам десять луидоров. В этом ящике хранятся только любовные письма.

Пораженный кучер слушал.

- Ну! Поезжайте скорее! - сказал маркиз и прибавил про себя с иронической улыбкой: "Я хорошо сделал, что описал день за днем историю нашего адского договора! По крайней мере, я буду отомщен!"

Пока совершались все только что описанные нами события, в отеле де Фруадефон не замедлили заметить отсутствие де Ласи, и оно сначала показалось всем крайне странным. Затем вспомнили, что маркиз подошел и разговаривал с каким-то человеком, которого никто не знал, что они отошли в сторону и, по-видимому, разговаривали о чем-то очень резко и серьезно. Один из слуг заявил, что видел, как они направились в сад.

Обыскали весь сад, но не нашли де Ласи. Мрачные предположения начали раздаваться среди этой только что веселившейся толпы; слова: встреча, дуэль, таинственное исчезновение - повторялись в гостиных, которые вскоре опустели под предлогом позднего часа. Парижский свет боится драм и неприятных новостей в то время, когда он веселится.

Менее чем через час все приглашенные разъехались, оставив де Фруадефона и новобрачную в страшном беспокойстве.

Роскошный отель, только что перед этим шумный, ярко освещенный, полный разодетых женщин, обратился в пустыню: свечи медленно догорали, звуки оркестра замолкли, и бедная женщина заперлась в комнате, приготовленной для новобрачных, с бьющимся сердцем и в смертельном страхе, в то время, как толпа отельных слуг носилась по всему Парижу, ища маркиза.

Жанна де Фруадефон сидела, рыдая, на краю постели и прислушивалась к малейшему шуму...

Ночь почти миновала, а Гонтрана все еще не было. Вдруг в соседней комнате послышался шум и раздались шаги; у Жанны вся кровь прилила к сердцу... Шаги были медленны, однако все же приближались...

Жанна вскрикнула... Это был он! И действительно, в ту минуту, как она оросилась к нему навстречу, дверь отворилась и вошел Гонтран де Ласи.

Он был закутан в длинный плащ, под которым он нес что-то, но что - этого не могла отличить молодая взволнованная женщина.

- Ах! - воскликнула она, сжимая руки, - наконец-то это вы...

Грустная улыбка пробежала по губам маркиза. В эту минуту Жанна заметила, что он так же бледен, как те статуи, которые виднелись в густой зелени сада, освещенные луной.

- Боже мой! - прошептала она с ужасом. - Как вы бледны!

Де Ласи подходил медленно, чуть держась на ногах; он опирался на мебель, чтобы не упасть.

Жанна де Фруадефон, точно угадав, что с ним, стояла неподвижно, оледенев от ужаса и смотря окаменелым взглядом на этого человека, уже походившего на труп.

Маркиз подошел к молодой женщине, взял ее руку и посадил ее рядом с собою на диван.

- Жанна, - сказал он ей медленно торжественным голосом. - Жанна, любите ли вы меня?

- О! - вскричала она, обнимая его. - И вы еще спрашиваете меня, люблю ли я вас, мой обожаемый Гонтран!.. Но отчего вы так бледны?.. Отвечайте! О, Господи! Да отвечайте же!..

- Жанна, - чуть слышно сказал де Ласи, - должно быть, велика любовь, которую вы внушаете мне, потому что вот уже час, как она побеждает смерть...

Де Ласи раскрыл плащ, и жена его вскрикнула от ужаса, увидав, что его белый жилет весь в крови.

- Не зовите никого... молчите! - сказал ей маркиз. - Я должен умереть и хочу остаться вдвоем с вами те несколько минут, которые мне остается жить... Жанна, я умираю... Жанна, дорогая моя, мне нужна ваша любовь... чтобы очистить мою позорную жизнь... чтобы покаяться в последний час...

- Что вы говорите! - в ужасе воскликнула она.

- Жанна, - спросил де Ласи, - если бы человек, которого ты любила, считала его благородным, честным, оказался негодным убийцей, продолжала бы ты любить его?

- Ах! - прервала его окончательно растерявшаяся Жанна. - Вы бредите, дорогой Гектор... Вы благородны, добры... О! Это невозможно.

- Но, однако, если бы это было так?

- Так что ж! - воскликнула она горячо. - Я люблю тебя просто потому, что ты мне дорог... и я не хочу, чтобы ты умер!

И Жанна обняла своего умирающего мужа и покрыла его страстными поцелуями.

- Жанна, обожаемый мой ангел, - пробормотал де Ласи, - я потерял честь, у меня руки обагрены кровью... я опозорил герб моих предков и богохульствовал на имя Божие... но я был связан, скован и меня вели, подневольного, по пути преступлений люди, которые были сильнее меня в преступлении... и эти преступники убили меня в то время, когда я захотел снова сделаться честным человеком и жить счастливо под солнцем нашей любви и нашего будущего... Виновных этих надо наказать... Жанна, отомстишь ли ты за меня?

И де Ласи упал на колени и преклонился перед женой, как раскаявшийся грешник преклоняется перед добродетелью.

- Жанна, - продолжал он умирающим голосом, - простите ли вы меня?

- Прощу ли! - воскликнула она. - Да, я тебя прощаю и люблю.

- Правда? - спросил он со счастливой улыбкой, по которой можно было, однако, угадать, что он борется со смертью.

Она взяла его руку и прижата ее к своему сердцу.

- Послушай, - сказала она, - бьется ли оно? Маркиз взял шкатулку и открыл ее.

- Видишь ты эти бумаги? - проговорил он. - Тут описана вся моя жизнь, здесь список имен моих убийц, порочных людей, сделавших из твоего супруга убийцу. Ты все прочтешь, не так ли?

Жанна протянула руку по направлению к шкатулке.

- Ах, - сказала она со странным ударением в голосе, - горе им! Дорогой Гонтран, горе твоим убийцам, горе тем, кто заставляет меня переменить платье новобрачной на траур!

Де Ласи ничего не ответил... Он умер у ног своей жены.

XVII

Два дня спустя отель де Фруадефон, до тех пор шумный и ярко освещенный, двор которого кишел блестящими экипажами и видевший во время свадебного пира толпу разодетых элегантных гостей, разгуливавших по залитым светом залам и огромным аллеям сада, увидал свой главный вход задрапированным трауром.

Длинная вереница траурных карет тянулась, начиная от подъезда, вдоль улицы Вернейль, обитатели которой увидали, как двинулась около полудня печальная колесница, запряженная четырьмя черными лошадьми в белых попонах. Погребальные дроги должны были перевезти на Южное кладбище смертные останки маркиза Гонтрана де Ласи, умершего тридцати двух лет в день своей свадьбы.

Тот же самый аристократический свет, приглашенный накануне на бал и завидовавший и любовавшийся счастьем маркиза, съехались теперь на его похороны.

Карета, в которой сидели три священника, открыла шествие. За нею ехала погребальная колесница.

Толпа могла видеть раздирающее душу зрелище.

За колесницей, шагах в десяти впереди карет приглашенных, шли трое: два старика и женщина.

Старики эти были: барон де Фруадефон и барон де Ласи, тесть и дядя покойного. Между ними шла, едва волоча ноги, женщина в глубоком трауре и рыдала под длинной черной вуалью. Это была Жанна.

Шествие медленно направилось через мирные, безмолвные улицы аристократического предместья к церкви св. Фомы Аквинского.

Гроб с останками Гонтрана поставили на катафалк посреди церкви.

После заупокойной обедни началась печальная и душу потрясающая церемония разрешения от грехов; темные своды старой церкви огласились погребальным пением и псалмами об упокоении души маркиза Гонтрана де Ласи.

Потом каждый из приглашенных окропил гроб несколькими каплями святой воды.

Сначала подошел барон де Ласи; старик, лишившийся наследника, преклонил колени перед катафалком и сказал разбитым голосом:

- Гонтран, возлюбленный сын мой, последний из рода де Ласи, спи с миром.

За ним приблизился, рыдая, де Фруадефон и проговорил:

- Муж дорогой моей Жанны, прощаю тебе, что ты разбил сердце моего ребенка.

Наконец подошла Жанна. Вздрогнувшая толпа почтительно расступилась перед вдовой-девственницей, брачная ночь которой обратилась в ночь отчаяния...

Жанна уже не плакала; Жанна подошла твердыми шагами. Походка ее была гордая и надменная, точно она шла требовать правосудия, - как это случалось три века тому назад, - у короля Франции и побудить его отомстить за убийство ее мужа.

Она близко наклонилась над гробом, как будто хотела поговорить с умершим, и она действительно тихо сказала ему:

- Дорогой Гонтран, если душа твоя носится в пространстве под этими темными сводами, если смерть не обращает в ничто, если ты можешь еще услыхать мой голос, то выслушай меня, дорогой Гонтран, выслушай... Над гробом, где спят твои останки вечным сном, потому что раскаянием ты искупил свои грехи, я клянусь посвятить каждый час, каждую минуту моей жизни преследованию твоих убийц и мести за тебя. Спи с миром, друг: убийцы твои умрут наказанные.

И вдова, склонившаяся для того, чтобы произнести эту страшную клятву, поднялась величественная и сильная.

Жанна постарела на десять лет.

Она должна была сделаться орудием мести справедливо раздраженного Провидения!

XVIII

Три месяца спустя после похорон маркиза Гонтрана де Ласи, в мартовское утро, почтовая карета галопом въехала в Париж через заставу Св. Иакова, проехала по улице того же имени до Сены, обогнула набережную, миновала мост Согласия и остановилась в Елисейских полях около Шальо перед решеткой небольшого отеля, где мы некогда видели сына полковника Леона. На шум подъехавшего экипажа отворилось окно, и через несколько минут из дома выбежал с криком радости старик.

Старик Иов узнал своих господ! Действительно, из дорожной кареты вышли Арман и его отец. Они вернулись из Италии.

Арман ездил искать облегчения своему недугу под теплыми лучами полуденного солнца, и юноша, раньше болезненный и хрупкий, вернулся сильным и здоровым после четырехмесячного отсутствия. Наоборот, полковник уже не был прежним мужественным и властным человеком, со статной и величавой осанкой, энергичным лицом и стальными мускулами. Казалось, он постарел лет на десять.

Болезнь сына, постоянные переходы от надежды к отчаянию разбили этого железного человека; силы его истощились от продолжительных бессонных ночей, немых страданий и отчаяния. Его когда-то черные волосы поседели на висках, губы потеряли правильность очертания, а глаза сделались мрачны и тусклы. Иов едва узнал его.

- Старый товарищ, - сказал ему полковник, - мне часто приходила мысль, что бедный сын мой умрет; я так часто дрожал, чтобы морской ветер, столь опасный для больных, не лишил меня его, что в течение трех месяцев постарел на десять лет.

И железный человек, говоря это, бросил на юношу взгляд, полный восторженной любви.

- Дорогой мальчик... - прошептал он.

- Черт возьми, полковник, зато теперь он оправился и возмужал.

- Ах! - ответил счастливый отец. - Он будет жив, я знаю это... и я хочу, чтобы он прожил жизнь счастливо.

Тень печали пробежала по лицу старого воина, и он сказал:

- Ему надо много денег.

- Мы их достанем.

- Ах! - таинственно заметил Иов. - Быть может, мальчик слишком торопился жить... он наделал очень много долгов!

- Их заплатят, - сказал полковник. - Теперь, черт возьми, наступает неприятное положение для моего общества... Я потребую свою долю... львиную долю!

И в то время, как Арман помогал камердинеру доставать чемоданы из кареты, которая въехала во двор, полковник

прибавил про себя:

- Только бы они не заметили, что я сделался стариком, то есть человеком, которого нечего более бояться! Но он тотчас же выпрямился и прибавил:

- Ради Армана я снова помолодею! Затем, обратившись к Иову, сказал:

- Старик, очень вероятно, что мы снова отправимся

путешествовать.

- Опять! - вскричал удивленный Иов. - Значит, вы опять хотите увезти от меня мальчика?

- Нет, так как ты поедешь с нами.

- Ну, это другое дело, полковник; у старого Иова еще здоровые ноги и глаза, и он может пуститься в путь. А куда мы поедем?

- Очень далеко.

- Э! Да не все ли равно! Хоть на край света.

- Быть может, даже в Америку.

- Чудесная страна!

- Быть может, в Индию... право, не знаю.

- Если мальчик поедет с нами, нам везде будет хорошо. - Однако, - поспешил прибавить полковник, - весьма

вероятно, что мы никуда не уедем. Все зависит от обстоятельств...

- Хорошо! - сказал Иов, угадав, что у полковника есть тайна. Полковник пошел к Арману и повторил ему то же самое.

- Друг мой, я отправляюсь к себе. Сегодня я ночую на улице Гельдер. В первый раз в течение трех или четырех месяцев я разлучаюсь с тобою на целые сутки, но эта разлука будет последней...

- Отец...

- Слушай: тебе очень хочется жить в Париже?

- Нет, если вы уедете отсюда.

- В таком случае, мы, может быть, уедем... Ты узнаешь это завтра. Я приеду обедать к тебе.

Полковник сел в ожидавшую его почтовую карету и приказал везти себя на улицу Гельдер, где его ждали несколько писем.

Неделю назад, приехав в Марсель, полковник разослал членам общества следующий циркуляр:

"Друг мой. Жду вас у себя, в Париже, улица Гельдер, 16 числа этого месяца в восемь часов вечера. Известите меня о вашем пребывании в Париже.

Полковник Леон".

Четыре члена общества "Друзей шпаги" ответили на этот призыв, но полковник не получил извещения ни от Гонтрана, ни от шевалье д'Асти.

- Ого! - сказал он. - Неужели они умерли?

Полковник мог узнать о трагической смерти Гонтрана только от единственного человека, не прерывавшего с ним сношений, - от шевалье д'Асти, но шевалье первый пал во время ужасной дуэли на кинжалах, произошедшей между ним и Гонтраном.

Свидание было назначено в восемь часов, а теперь было только семь. Полковник поспешно переоделся, уселся поудобнее в кресле у камина и начал ждать.

Судя по его спокойной позе, можно было бы предложить, что он не уезжал из Парижа, а только вернулся с простой прогулки по бульварам.

- Все меры мною приняты, - пробормотал он, - и хорошо рассчитаны!.. Я всех их держу в руках... Всех, исключая Гонтрана... Но я слишком расположен к нему и не хочу его больше мучить. Он помог мне спасти моего ребенка.

Полковник взглянул на часы.

- Восемь часов без десяти минут, - сказал он, - приготовимся...

Он открыл ящик письменного стола и вынул оттуда связку бумаг и пару двуствольных пистолетов, тщательно заряженных. Осмотрев бумаги, он в строгом порядке разложил их на столе.

Бумаги эти в пяти запечатанных и перевязанных шнурком пакетах имели на каждом конверте надпись: Дело шевалье или виконта, или капитана такого-то. Улики против каждого из членов общества находились в руках полковника. Не хватало только дела Гонтрана.

Раздался звонок. Полковник бросил пачки бумаг в ящик стола, на котором только что перед этим они были разложены, потом спрятал заряженные пистолеты в карманы брюк и снова занял место у камина.

Дверь отворилась, и вошел Гектор Лемблен.

- Согласитесь, полковник, - сказал он, входя, - что я отношусь к нашему обществу с чисто военной дисциплиной. Я приехал из Африки.

- Прекрасно! - сказал полковник.

- А я приехал из Монгори, - раздался другой голос на пороге кабинета.

Это был Эммануэль Шаламбель, маркиз де Флар-Монгори, явившийся на свидание с пунктуальной точностью.

- Благодарю вас, маркиз, садитесь.

- Черт возьми, полковник, - сказал веселый голос, радостный, как голос человека, только что сделавшегося миллионером, - а я начинал уже было думать, что вы умерли!..

Полковник обернулся и увидал виконта де Ренневиль.

Последний только что получил наследство от двоюродного брата, голландского моряка. История этого наследства была целым романом.

Читатель, вероятно, помнит, что шевалье д'Асти, временно исполнявший обязанности главы общества "Друзей шпаги" хотел послать Гонтрана в Гаагу, чтобы вызвать на дуэль двоюродного брата виконта, и что произошло после этого несвоевременного приказания.

Несколько дней де Ренневиль провел в страшном беспокойстве. Он не видал шевалье и узнал о смерти де Ласи.

Эта таинственная смерть, причину которой постарались скрыть, заставила одно время Ренневиля сделать предположение, что д'Асти сам уехал в Голландию.

Письмо, полученное им неделю спустя, подтвердило его предположение. Голландский магистрат сообщал из Гааги, что морской офицер, сильно раненный на дуэли и находившийся при смерти, поручил ему написать виконту де Ренневилю, прося его приехать для получения завещания.

Не оставалось сомнения, что кузен пал под ударами одного из членов общества. Де Ренневиль перестал заботиться об уехавшем шевалье и умершем Гонтране; он приказал подать себе почтовых лошадей и ускакал.

Когда он приехал, моряк уже умер и был похоронен. В своем завещании он оставил огромное состояние единственному родственнику, виконту. Последний пожелал узнать тогда, кем был убит его двоюродный брат. Ему сказали, что убийца был тоже морской офицер, служивший на одном с ним корабле.

"Странно, - подумал виконт, - случай заменил наше общество. Можно подумать, что судьба, видя наше затруднение, пришла к нам на выручку".

Действительно, офицеры поссорились совершенно случайно и решили покончить спор дуэлью. Шевалье был тут ни при чем.

Вернувшись в Париж, де Ренневиль снова был озабочен исчезновением шевалье, но не мог напасть на его след; тогда он написал госпоже д'Асти, бывшей мадемуазель Маргарите де Пон. Маргарита не имела никаких известий о муже и повсюду искала его.

Ренневиль начал угадывать правду.

"Д'Асти и Гонтран дрались, - решил он, - и убили друг друга".

Виконт, явившись к полковнику, рассказал ему о случившемся, и тот готов был поклясться также, как и он, что д'Асти умер, когда дверь внезапно отворилась и оба они вскрикнули.

На пороге стоял человек, одетый во все черное, бледный, едва державшийся на ногах, хотя глаза его мрачно горели. Это был шевалье.

- Черт возьми! - воскликнул полковник. - Это вы или ваша тень?

- Я.

- Значит, вы не дрались?

- Напротив, и в течение двух месяцев я был на краю могилы.

Шевалье рассказал, что, упав первым во время ужасной дуэли, он пролежал несколько часов без памяти в переулке, пока его не подобрали тряпичники и не перенесли к себе.

Там ему была оказана первая помощь доктором. В тот вечер при нем не было никаких бумаг, благодаря которым можно было бы установить его личность, и там как у него началась сильная лихорадка, сопровождавшаяся потерей сознания, и он не мог сказать ни своего имени, ни указать места жительства, то его перевезли в больницу.

В продолжение шести недель он был между жизнью и смертью и никому не было известно, кто он такой; придя в себя, он счел благоразумным приписать свое положение покушению на самоубийство и сообщил, что живет в Париже в помещении, которое занимал со времени своей женитьбы.

Дуэль на кинжалах была явлением, столь мало правдоподобным, что словам шевалье поверили, и тщательные розыски, производившиеся полицейским комиссаром, не привели ни к каким результатам.

- А теперь, - сказал шевалье, кончая свой рассказ, - как видите, я на ногах и поспешил явиться, полковник, по вашему приказанию. В чем дело?

В эту минуту вошел барон Мор-Дье, и полковник увидал, что все живые члены общества налицо.

- Господа, - сказал он, - я собрал вас затем, чтобы обозреть труды, которые исполнило наше общество, и достигнутые им результаты.

Затем, обращаясь к Гектору Лемблену, он прибавил:

- Вы были дезертиром, без средств к жизни, и имели перед собою страшную перспективу разжалования и смертной казни. Общество избавило вас от единственного человека, который мог бы доказать ваш бесчестный поступок, и оно сделало вас счастливым супругом женщины, которую вы любили; довольны ли вы вашим супружеством?

- Да, - сказал Лемблен.

- Итак, вы ничего более не требуете от нашего общества?

- Ровно ничего.

- Отлично.

Тогда полковник обратился к Эммануэлю.

- Вы чуть не лишились наследства маркиза Флара, вашего приемного отца, пожелавшего жениться, когда ему стукнуло шестьдесят пять лет. Вы никогда не добились бы права носить его имя, если бы генерал де Рювиньи был жив. Благодаря нашему обществу генерал и маркиз умерли вовремя, и вот теперь вы маркиз де Флар-Монгори и супруг баронессы Мор-Дье. Удовлетворены ли вы?

- Конечно, - согласился Эммануэль.

- Нужны мы вам еще?

- Нет.

Полковник обратился тогда к д'Асти.

- А вы, шевалье?

- Я, - сказал д'Асти, - катаюсь, как сыр в масле, в своем замке Порт, а пятьдесят тысяч ливров жены кажутся мне совершенно достаточной рентой для такого благонравного дворянина с сельскими вкусами, каков я.

- Итак, вы ничего более не требуете?

- Ничего, кроме вашего дружеского расположения.

- А вы, господин Мор-Дье, вы получили по закону миллион после смерти отца, который, без сомнения, не оставил бы вам его?

- Говоря по правде, полковник, я удовлетворен вполне.

Наконец полковник сказал де Ренневилю:

- Вы же более обязаны случаю, чем нам; вы разбогатели без нашей помощи. Общество к вашим услугам.

- Честное слово, - возразил виконт, - я ровно-таки ничего не хочу.

Полковник ожидал именно такого ответа. Он принял важный и загадочный вид и продолжал:

- Следовательно, из семи членов общества пятеро вполне счастливы, а один умер. Мертвым ничего не нужно; значит, остался только я, ваш глава, который ничего не получил. Надеюсь, господа, что вы никогда не считали меня таким человеком, который делает добро ради добра, нечто вроде благодетеля человечества, совершенно бескорыстным.

- Конечно, нет, - сказал шевалье. - И общество готово служить вам, полковник.

- Увы! Господа, - вздохнул полковник. - Я слишком стар для того, чтобы блестящая партия могла упрочить мое будущее, и у меня нет надежды на получение наследства. Я не хочу просить у вас ни убить мужа, ни дядю, ни кузена...

- Ну, что ж! Общество исполнит все, чего бы вы ни пожелали.

Полковник подумал с минуту, потом сказал:

- До сих пор я извлек единственную пользу из моего труда: я до мелочей изучил жизнь каждого из вас и написал ее в двух экземплярах с приложением оправдательных документов.

Все присутствовавшие вздрогнули.

- Копия с моих мемуаров находится на корабле, отходящем в Америку. Оригинал хранится у старого доверенного слуги, получившего приказание в случае, если бы я не вернулся в течение двадцати четырех часов, отнести его королевскому прокурору вместе с вашими письмами.

- Полковник! - воскликнул д'Асти с упреком.

- Друг мой, - спокойно продолжал полковник, - дело всегда остается делом... вы можете не согласиться на мое предложение... вы можете убить меня... Боже мой! Все надо предвидеть...

- Ого! - проворчали некоторые из членов общества. - Он хочет потребовать себе львиную долю.

- Господа, - продолжал полковник, - мне казалось, хотя, быть может, я и ослеплен в данном случае авторским самолюбием, что мои мемуары стоят миллион; этот миллион может составить приданое моему сыну Арману. Что вы об этом думаете?

- Клянусь! - воскликнул шевалье. - Ваши требования настолько же скромны, насколько справедливы.

- Господа, вас пятеро, - сказал полковник, - пусть каждый из вас подпишет мне чек в двести тысяч франков на своего банкира, и мы будем квиты. Я сожгу свои мемуары и уеду в провинцию...

Хотя, говоря это, полковник казался вполне спокойным, но он гладил рукою рукоятку револьвера, лежавшего в широком кармане его гусарских брюк, и приготовился пустить пулю в голову первому возразившему; к счастью, все были у него в руках и все подписались...

На следующий день компрометирующие письма и бумаги были сожжены до последней, и Арман очутился обладателем пятидесяти тысяч ливров годового дохода. Но был на свете еще один человек, также писавший мемуары и завещавший своей несчастной вдове страстную и мрачную повесть этого общества бандитов, сделавшихся мстителями за обиженных судьбой, а вдова, прочитавшая эти мемуары, поклялась над гробом покойного отомстить за Гонтрана де Ласи.

XIX

- Как? Неужели мы все заснули? - воскликнул один из гостей, осушив свой стакан и взглянув на собутыльников.

- Никогда! - ответил свежий, звонкий голосок двадцатилетней женщины.

Вопрос и ответ раздались в декабре 185* года, в 5 часов утра, в столовой известной дамы полусвета.

Фульмен - царица кордебалета того времени, прославившаяся менее своим хореографическим талантом, чем страстной любовью, которую питал к ней лорд Г., ирландский пэр, богатый, как индийский набоб, и смертью двух или трех великосветских молодых людей, убивших друг друга на дуэли или покончивших самоубийством, - давала ужин в своем хорошеньком отеле на улице Малерб в Елисейских полях.

Лорд Г. устроил из этого отеля рай в миниатюре при помощи одного архитектора, настоящего артиста, а Фульмен собрала там на двести тысяч франков разных дорогих китайских безделушек, по которым сходят с ума женщины такого сорта, как она.

Вина, не перестававшие с самой полуночи играть желтым и зеленым цветами в хрустале стаканов, могли бы привести в восторг даже самого великого визиря. Меню ужина было составлено Шеве. Однако приглашенных было немного, не более восьми или десяти человек. Самым старшим из присутствовавших был тридцатилетний голландский банкир, а самой младшей - энженю театра "Водевиль", которой только что минуло шестнадцать лет.

- Друзья мои, - сказала Фульмен, садясь за стол, - я пригласила вас для того, чтобы узнать ваше мнение насчет одного обстоятельства, которое легко может случиться очень скоро и которому я придаю большое значение.

- Уж не собираешься ли ты выйти замуж? - спросила Мальвина, брюнетка с китайским разрезом глаз, черные, как смоль, волосы которой вились, как у негров.

- Именно, - ответила Фульмен с особенным ударением.

- Пустяки!

- Дети мои, знаете ли вы, что я сильно старею?

- Который тебе год? - спросил Мориц Стефан, сотрудник мелкой прессы.

- Вопрос ваш очень неделикатен, мой милый, - заметила ему Фульмен, - но так как дело важное, то я отвечу вам откровенно. У женщины три возраста: тот, который она имеет в самом деле, тот, который ей можно дать, и какой она желает, чтобы ей дали.

- Браво!

- Я говорю, что мне двадцать три года, хочу казаться двадцатилетней, а на самом деле мне двадцать семь.

- Ого! - заметил на это банкир. - Ты теперь как раз в таких годах, когда следует влюбить в себя какого-нибудь юного, но объявленного совершеннолетним миллионера.

- Если я не выйду замуж, я приму это к сведению. Благодарю вас за совет.

- А за кого ты выходишь?

- За лорда Г., черт возьми!

Голландский банкир, который терпеть не мог черепахового супа и разглядывал блюдо с раками, украшенное зеленью, вынул изо рта сигару, которую курил, и начал писать обгоревшим концом ее какие-то цифры на скатерти. Подумав немного, он поднял голову и сказал серьезным тоном:

- У лорда Г. пятьдесят тысяч фунтов дохода. Ты хорошо кончаешь; я одобряю тебя.

- Я такого же мнения, - сказала водевильная актриса, покусывая себе губки. - Однако меня удивляет одно.

- Что?

- Не то, что ты выходишь замуж за лорда Г., а то, что он женится на тебе.

- Дело, однако, просто.

- Ты находишь?

- Я встретилась с ним в то время, когда он ехал в Индию, чтобы разбить себе там череп, так как сильно он страдал от сплина. Я вылечила его, и в течение трех лет он утешался тем, что в Лондоне и Париже говорили: "У лорда Г. красивая любовница, которая никак не может разорить его". Однако все надоедает. И любовница надоела благородному лорду, а потому он вообразил, что законная жена может развлечь его. Это чисто английская фантазия.

- И он женится на тебе?

- Завтра же, если только я захочу.

- Милая моя, - серьезно заметил на это Мориц Стефан, - я дам тебе совет, которому ты, конечно, не последуешь, потому что все люди спрашивают советов, заранее решившись оставаться при своем мнении. Тем не менее, я дам его тебе.

- Странный человек, - проворчала энженю.

- Брак для такой женщины, как ты, - рабство. Ты умрешь от скуки. После того, как ты проведешь полгода наедине со своим старым мужем в одном из его ирландских замков, окруженная смешными джентльменами и чопорными леди, прекрасный ротик твой будет открываться только для того, чтобы зевать, руки твои будут потягиваться и ты скажешь себе: "Боже мой, как бы мне хотелось поужинать сегодня в "Maison d'or", поиграть в ланскнехт и вернуться к себе, на улицу Марбеф, и получить мигрень от выпитого аи.

- Постой! - воскликнула энженю. - Быть может, он и прав.

- Прав ли я! - сказал Мориц Стефан. - Да я уверен в этом.

- Браво! - крикнули несколько голосов.

- Дочь моя, - продолжал Мориц Стефан. - Да я скорее предпочту увидеть тебя влюбленной в живописца, дебютирующей перед пустым залом "Одеона", доверяющей дружбе женщин, чем женою лорда Г.

- Однако, - заметила Нини Помпадур, неглупая и пикантная, небольшого роста брюнетка. - Если у Фульмен есть долги...

- Ба! - ответила Фульмен. - Если я выйду замуж за лорда Г., то уж никак не из-за того, что у меня нет средств, а единственно от скуки. У меня тридцать тысяч ливров годового дохода!

- Тридцать тысяч ливров дохода! - воскликнул Мориц. - Да если бы меня звали Фульмен и у меня было такое состояние, то вместо того, чтобы вступить в брак, я весь отдался бы удовольствиям и безумной любви, бредил бы о безднах хаоса и о страсти будущего поклонника, влюбленного в королеву или обожаемого актрисой: два рода любви, которые неизлечимы.

- Дорогой Мориц, - прервала его Фульмен, - твоя короткая речь прекрасна и как нельзя лучше подойдет ко второй странице твоего журнала. Подумав хорошенько, в ней можно, быть может, найти смысл.

- Смейся, смейся! - спокойно заметил Мориц. - Через год леди Г. поймет то, что я сказал сегодня вечером Фульмен.

- Фульмен понимает это, мой милый. Но теперь я прошу у вас уже не совета, но времени подумать, то есть сегодняшнюю ночь. На рассвете я приду к решению.

- Фульмен, - спросил Мориц, - хочешь держать пари?

- Какое?

- Если я скажу тебе одно слово или, отведя тебя в сторону, сообщу тебе кое-что, то ты сейчас же откажешься от мысли выйти за лорда Г.

- Ей-богу! - смеясь, воскликнула Фульмен. - Мне очень хочется узнать твою тайну.

- В таком случае пойдем.

Мориц Стефан встал. Фульмен последовала его примеру.

- Милостивые государыни и государи, - сказала она, - я вернусь через две минуты.

Она провела литератора из столовой в будуар и заперлась с ним там. Мориц сел рядом с нею.

- Милая моя, я знаю тебя, ты воплощаешь в образе женщины всем столь известный образ Дон Кихота.

- Правда, - согласилась Фульмен.

- Препятствия раздражают тебя, увлекают и притягивают. Из всего, что я только что сказал тебе, ты слышала и приняла к сведению только одно, а именно, что твое независимое положение дает тебе право мечтать о романтической, полной приключений любви, которая будет раздражать твои нервы, возбуждать воображение и подстрекать твою гордость.

- Ты говоришь, как книга, мой милый, - сказала Фульмен, - к несчастью...

- Ну, теперь послушаем твое возражение!..

- К несчастью, - докончила Фульмен, - любви, о которой ты говоришь, не существует.

- Ты думаешь?

- В течение десяти лет я ни разу не встречала такого человека, который, увидев меня, не упал бы тотчас же на колени предо мною. Однако...

Она остановилась и, по-видимому, колебалась.

- Однако, - продолжал Мориц Стефан, - ты бы хотела встретить такого, не правда ли? Одного из тех людей, которые проходят в толпе с опущенными глазами, задумчивым челом, замкнутым сердцем, поглощенные высшими стремлениями, овладевшими всею их душой, всем их существом... одного из тех людей, у которых улыбка, отражающая сияние их души, не исчезла бы с губ даже тогда, если бы обрушилось над ними небо...

- Ты прав, - задумчиво проговорила Фульмен.

- Ты видишь теперь, моя тигрица с розовыми ноготками, - вскричал журналист, - что я разгадал тебя... О, женщина из мрамора и стали, - продолжал он, видя, что она о чем-то глубоко задумалась, - как я хотел бы видеть тебя влюбленной в одного из тех святых, всеми почитаемых, кроме таких женщин, как ты. Я хотел бы видеть, как глаза твои загораются от ревности, а твои коготки притупляются о каменное сердце, навсегда отданное другой, твой голос сирены и очаровательная улыбка разбиваются о страсть, которую ощущают к другой, подобно тому, как волна океана вечно и тщетно бьет в утес, который пытается сдвинуть с его гранитного пьедестала.

По мере того, как говорил Мориц, лицо Фульмен совершенно преобразилось. Фульмен была именно такой женщиной, о которой мог бы мечтать поэт. Когда глаза ее блестели, в них отражался небесный огонь; она была бледна, нервна и страшно красива; черные волосы ее были необычайно густы, губы алы, как июньские вишни, зубы ослепительно белы; когда она бывала чем-нибудь взволнована, едва заметная морщинка появлялась на ее широком лбу, а розовые ноздри раздувались, дыхание становилось чаще, а грудь подымалась, предвещая бурю.

- Ого! - пробормотал Мориц Стефан. - Мне кажется, что ты наконец-то поняла меня.

- Да, - сказала Фульмен, - я хотела бы встретить такого человека, который взглянул бы на меня равнодушно, даже с презрением, который поднял бы чело среди всех этих склоненных голов и с улыбкой пожал бы плечами в тот день, когда я пожелала бы быть любимой им... Но ты ошибаешься, мой бедный Мориц, мы с тобою поэты, но мы забываем, что все остальные люди угодливы, тщеславны и низки. Того, о ком ты говоришь, не существует.

- Ты ошибаешься, - ответил Мориц, - я знаю такого человека, о котором ты мечтаешь.

- Ты?

- Я! - спокойно подтвердил Мориц Стефан.

- И этот человек молод?

- Молод, красив, умен и... богат.

- О! Мне до последнего нет дела! И... он любит?

- Он таит в глубине сердца сильную, таинственную страсть, предмета которой не знает никто, хотя она и подтачивает его жизнь. Какая женщина - демон или ангел - была причиной того, что лоб его покрылся морщинами? Никому на свете это неизвестно. Но с полгода уже жизнь его сделалась загадкой, и эту загадку я желал бы, чтобы разгадала ты.

- Дорогой мой, - сказала Фульмен, - если бы ты познакомил меня с этим человеком, то я, клянусь тебе, постаралась во что бы то ни стало заставить его полюбить меня.

- Неужели, - возразил Мориц, - ты хочешь, чтобы леди Г. увлекла его?

- Я не буду леди Г...

- Черт возьми! Вот видишь, решение твое уже принято. О! Я знал тебя, моя тигрица, когда хотел навострить твои ноготки, пробудить твою уснувшую ревность, заставить закипеть твою остывшую было кровь. Ты дикая птичка, задремавшая в своем гнездышке и внезапно пробудившаяся при шелесте крыльев, раздавшемся в необъятном небесном пространстве.

- Но кто же этот человек? - прошептала Фульмен.

- Один из моих друзей.

- Где же он?

- У тебя.

- У меня! - воскликнула изумленная Фульмен.

- Да, - сказал, утвердительно кивнув головою, Мориц.

- Теперь?

- Да, теперь.

- Как странно, - пробормотала Фульмен, - у всех сидящих за моим столом веселые лица.

- Ты ошибаешься! Среди них находится человек с бледным, задумчивым лицом, погруженный в самого себя. Но надо быть наблюдательным, видишь ли, чтобы видеть и догадываться обо всем, а все наши друзья слишком легкомысленны.

- Ну, что же, - спросила Фульмен, - ты покажешь мне его, я полагаю?

- Да, но я укажу его тебе чуть заметным знаком.

- Почему?

- Потому что, моя дорогая, бесполезно делать все эти элегантные посредственности поверенными нашей тайны.

Мориц остановился, внимательно посмотрел па Фульмен.

- Знаешь ли, - сказал он ей, - какая самая ужасная, самая сильная страсть у артиста, у мечтателя, у поэта, у человека, подобного мне?

- Нет, - ответила Фульмен.

- Любопытство. Я поклялся узнать, какую тайну хранит это глубокое, как бездна, сердце, - и вот почему я хочу отдать его тебе на растерзание. Я предлагаю тебе вступить со мною в серьезную сделку

- Я согласна.

- Идем же, - прибавил Мориц, - я покажу тебе врага. Мы вернемся к твоим гостям. За ужином я спрошу одного из них: "Что вы предпочитаете - херес или мадеру?" Этот человек и будет он!

Фульмен встала, оперлась на руку Морица Стефана и вернулась вместе с ним в столовую.

Гости пили и смеялись; появление хозяйки было встречено взрывом бурной веселости.

- Ну, что ж? - спросили они. - Убедило тебя красноречие Морица, Фульмен?

- Может быть...

И балерина улыбнулась, как бы говоря: "Этот секрет принадлежит только мне и ему".

- Бедная моя Фульмен, - сказал голландский банкир отеческим тоном, - не слушай поэтов: их медовые речи увлекут тебя на красивую и тенистую дорогу, полную цветов, которая ведет, однако, прямо к нищете. Выходи замуж за лорда Г.: у него пятьдесят тысяч фунтов стерлингов годового дохода.

- Против этого банкира ничего нельзя возразить, как против математической истины, - заметил Мориц Стефан.

Фульмен молчала, но через минуту она протянула свой стакан соседу и сказала:

- Я не знаю разговора глупее, как тот, который вертится на свадьбе. Я не знаю, добрые друзья мои, буду ли я называться леди Г., но пока я все еще Фульмен и не хочу, чтобы мой ужин походил на поминки.

- Я думаю, - сказала Мальвина, улыбаясь и выставляя свои белые зубки, - что этот ужин окончится мертвецким пьянством.

- Браво! - вскричал Стефан.

- А у меня, - сказала энженю, - болит сердце, и мне советуют рассеяться.

- Кто говорит здесь о болезни сердца? - вскричала Фульмен.

- Те, у кого его нет, - ответил журналист, - а у кого в самом деле болит сердце, тот не скажет об этом ни слова.

И, протянув стакан молодому человеку, сидевшему против него, которого звали Арманом, он спросил:

- Что вы предпочитаете: херес, которого я прошу вас налить мне чуть-чуть, или мадеру, которая стоит около вас?

При этих словах Фульмен вздрогнула и с любопытством взглянула на человека, к которому относился этот загадочный вопрос.

Это был молодой человек лет около двадцати шести, который до тех пор едва произнес несколько слов, едва улыбался и сидел с грустным выражением на лице. Звали его Арман Леон; он был сын полковника.

Если читатель не забыл ужасную драму, разыгравшуюся между героями "Друзей шпаги", главным действующим лицом которой был полковник Леон, а главной жертвой - маркиз Гонтран де Ласи, то помнит, конечно, нежного и романтического молодого человека, воспитанного полковником с ревнивой заботливостью матери, но которого, однако, отцовская любовь не могла предостеречь от роковой страсти, которую внушила ему госпожа де Сент-Люс и чуть не стоившую ему жизни.

Однако, когда мы встретили его у Фульмен, то есть через четыре года после смерти маркиза де Ласи и распадения общества "Друзей шпаги", его мысли были заняты не воспоминаниями о госпоже де Сент-Люс, оставившими такой глубокий след в душе молодого человека. Новая любовь, без сомнения, роковая, завладела этим уже разбитым и испытанным, но ненасытным сердцем, которое хотело испить до дна чашу разочарований.

Взгляд Фульмен, который она бросила на Армана, был глубок, как бездна. Однако никто из гостей не обратил на это внимания, и разговор продолжался по-прежнему шумно и весело. Но Нини Помпадур, красивая маленькая брюнетка, вскричала:

- Бьюсь об заклад, что ни у кого из нас не таится в глубине сердца той любви, которую горят нетерпением высказать, потому что она душит, но сознаться в которой не хотят сразу.

- Конечно, - ответила Фульмен, наливая вина Арману, сделавшемуся теперь исключительно предметом ее внимания, - конечно, такая тайна, когда есть счастливцы, обладающие ею.

Мориц Стефан незаметно подмигнул Фульмен и тем помешал окончить речь молодой женщине.

- И ты хочешь узнать тайны любви, - сказал он, - ты, Нини? Честное слово! Ты ничего в этом не смыслишь... Но кто же любит теперь? Разве каприз не убил любовь? Я знаю, что один из присутствующих здесь обладает романтическим сердцем, скрывающим тайну, но он, наверное, желает сохранить ее для себя.

- Кто же он? - спросили все разом. Фульмен снова вздрогнула.

- Вот он, - сказал журналист и указал на Армана. Тот сначала слегка побледнел, однако быстро справился со своим волнением. На губах его скользнула грустная улыбка. Фульмен воспользовалась его замешательством, чтобы снова наполнить его стакан крепким испанским вином, которое, по ее мнению, должно было развязать ему язык.

- Бедный Арман, - сказал Мориц Стефан, - здесь нужно любезно подчиниться требованиям и признаться...

- Признаться в чем?

- Признаться, что в глубине вашего сердца таится прекрасная и честная любовь.

- Дорогой мой, - вдруг возразил молодой человек с достоинством, - если бы это было и так, то время ли и место ли делать признания?

- О, признайте только факт, - сказал Мориц, - больше мы ничего не требуем.

- Согласен.

Арман произнес это слово холодно, с простотою человека, который уже перестал краснеть за свои заблуждения.

- Значит, - прошептала Фульмен взволнованным голосом, - вы любите?

- Люблю...

- Страстно?

- Да, страстно и безнадежно...

- И вот почему, - продолжал Мориц Стефан, - наш друг Арман явился сюда. Он хочет в веселье забыть свою несчастную любовь.

- Дорогой мой, - сказал Арман, грустно улыбаясь, - неразделенная любовь самая преданная.

- Как! Ваша любовь остается без ответа? - спросила танцовщица.

- Да, сударыня.

- В таком случае, - сказала она с улыбкой, - я понимаю ваше отчаяние. Разве любящая женщина могла бы довести вас до отчаяния?

- Вы добры, - сказал Арман и сразу выпил свой стакан до дна; капнувшая туда слеза смешалась с последней золотистой каплей хереса.

- Дорогой Арман, - сказала Нини Помпадур, - Мориц оказал вам плохую услугу, рассказав тайну вашего сердца.

- Вы так думаете?

- О, конечно, потому что мы вас так замучаем, что вы должны будете во всем нам признаться.

Арман с улыбкой взглянул на нее.

- Не могу, - сказал он.

"Он скрытен, - подумала Фульмен, - значит, он любит горячо: вот первый человек, который подходит к моим требованиям. Только один Мориц Стефан мог найти такое исключение".

- О, - сказала она громко, - однако я поклялась, мой дорогой гость, что я разгадаю вашу тайну.

- Если вы ее разгадаете, - сказал молодой человек, улыбаясь, - то вы узнаете больше моего.

- Неужели?

- Что касается меня, то я до сих пор не знаю, как зовут женщину, которую я люблю.

- Вот как! - вскричал поэт. - Мне кажется, что я не на шутку чую здесь роман.

- Роман бывает и в действительной жизни, - важно заметила водевильная энженю, которая довольно хорошо исполняла современный репертуар.

- Арман, мой милый друг, - возразил Мориц Стефан в то время, как молодой человек машинально пил вино, которое Фульмен не переставала ему подливать, - ты, быть может, влюбился в статую?

- Имена статуй известны.

- Ты прав.

- Кого же вы любите? - настаивала Нини Помпадур с капризным упрямством избалованного ребенка.

- Может быть, вас, - ответил Арман с очаровательной улыбкой.

- Это дипломатично! - заметил Мориц.

- Милостивые государыни, - сказал Арман с легким раздражением, - разве вы не видите, что наш друг Мориц смеется над нами?

- Полноте!

- Я никого не люблю!

- Ты дашь в этом честное слово? - спросила Мальвина, молчавшая до тех пор.

- Я отвечу вам на это старинной пословицей, - сказал Арман.

- Мы ждем твою пословицу.

- Стрелять из пушки по воробьям, поить лошадь на ходу, расхваливать свою жену первому встречному и давать слово на ветер - значит иметь ветренную голову и трусливое сердце.

- Арман прав, - сказала Фульмен, - честное слово зря не дают. К тому же мы не инквизиционные судьи, и он имеет право не разглашать своей тайны.

Арман начал отрицать свою любовь после того, как признался в ней; когда он услыхал слова Фульмен, принужденная улыбка исчезла с его губ. Он вдруг сделался мрачен, задумчив и, по-видимому, погрузился в какие-то воспоминания, заставившие его забыть место, где он находился, и сделавшие его глухим к шуткам, к взрывам смеха, к шумному веселью, царившему вокруг него.

- Ну! - вскричал Мориц. - Он похож на Архимеда, решающего свою проблему. Земля может рушиться или разверзнуться, и он не заметит этого.

- Ты ошибаешься, Мориц, - сказал Арман, быстро подняв голову, хотя винные пары, без сомнения, уже бросились ему в голову.

- Арман, - прервала его слова Фульмен, заметившая, что бледность молодого человека сменилась легким румянцем, свидетельствовавшим о его опьянении, - выпейте-ка за здоровье женщины, которую вы любите, и сохраните тайну ее имени.

Нервная дрожь пробежала по телу Армана, и рука его, подносившая стакан, тряслась.

- Та, которую я люблю, не имеет имени, - сказал он.

- Женщина без имени, вот-то потеха! - рассмеялась Мальвина.

- Мориц был прав, - продолжала Нини Помпадур, - начало походит на роман.

- А кончится, как драма в театрах Амбигю или Порт Сен-Мартен, - сказал Мориц гробовым голосом.

Арман поднял на него неподвижный тусклый взор, свидетельствовавший о том, что опьянение уже наступило.

- Наконец, - воскликнул он, нервно смеясь, - если вам уж так нужно знать ее имя, то зовите особу, которую я люблю, "Дамой в черной перчатке"! Другого имени ее я не знаю.

- Господа, - сказала Нини Помпадур, - Арман пьян.

- Возможно.

- И он бредит.

- Нисколько.

- Так почему же он зовет ее "Дамой в черной перчатке"?

- Потому, что я всегда видел, что на правой руке ее была надета черная перчатка.

- И на ней всегда была только одна перчатка?

- Да, одна.

- А где вы встречали ее? - спросила Мальвина.

- Везде.

- Значит, эта женщина - призрак?

- Может быть...

- Решительно, - пробормотала Нини Помпадур, - Арман или смеется над нами или пьян.

- Допустим, что я пьян, и оставьте меня в покое с моей любовью, - сказал он нетвердым голосом, обнаруживавшим в нем лихорадочное нетерпение людей, чувствующих, что они начинают терять рассудок, а вместе с тем могут выдать тайну, которая до тех пор так тщательно скрывалась ими.

- Нет! Нет! - настаивала Фульмен. - Вы должны рассказать нам о вашей странной любви, Арман.

- Моя любовь - одна мечта...

- Пусть так! Ну, и мы тоже помечтаем... Теперь два часа ночи, и в это время обыкновенно засыпают.

- О! - сказала Мальвина, усадившая рядом с собою на маленький диванчик банкира, - что касается меня, то я уже сплю и вместо подушки взяла миллионера. Я уверена, что увижу золотой сон.

Арман был по-прежнему мрачен и задумчив и опустил свою отяжелевшую голову на грудь. Фульмен поняла, что время признания наступает. Действительно, Арман взглянул на нее и сказал ей с горькой усмешкой, в которой вылились его давно сдерживаемые немые страдания.

- Итак, вам очень хочется узнать человека, который безнадежно любит женщину, взор, улыбка и вся жизнь которой является загадкой?

- Еще бы! - воскликнула Фульмен. - По-моему, это интересно.

- Дорогая моя, - продолжал Арман, - "Дама в черной перчатке" вот уже год повсюду является на моем пути. Я гнался за нею и никак не мог настигнуть. Это не женщина, это - призрак, мечта, что-то воздушное и неуловимое, беспрестанно ускользающее.

- Я прошу, - сказал Мориц Стефан, - описать сначала ее физический облик, а к духовному мы перейдем потом.

- Она - высокого роста, стройная блондинка...

- Как героиня Вальтера Скотта, не правда ли?

- Как Мальвина Оссиана. Ее большие темно-голубые глаза имеют странный блеск: они то печально сверкают, то действуют так таинственно и магнетически, что волнуют человека и гипнотизируют его.

- У меня дрожь пробежала по спине, - прервала рассказ Армана насмешница Нини Помпадур.

- Эта женщина, - продолжал Арман, - или ангел, или демон. Это мне неизвестно; быть может, она скрывает в сердце страсть, и ее лицо под холодной маской равнодушия не гармонирует с ее душевными волнениями. А быть может, это холодный вампир, поступки которого рассчитаны заранее, и сердце ее бьется так же правильно, как стенные часы? Повторяю: это мне не известно, но я знаю только одно, что я ее люблю... О! Любовь, которую она мне внушила, была для меня каплей, подобной капле кислоты, падающей на металлическую пластинку и понемногу просверливающей в ней отверстие, разрушительное действие которой не прекращается ни на минуту.

Нини Помпадур, услышав последние слова, поднесла руку ко лбу и сделала жест, который можно было истолковать таким образом:

"Решительно, этот мальчик теряет разум".

- Дорогая моя, - сказал Арман, понявший ее движение, - вы, может быть, правы - я сумасшедший... но сумасшествие, имеющее источником любовь, так печально, что смеяться над ним, как это делаете вы, бесчеловечно.

- Простите! - пробормотала Нини Помпадур. - Я думаю, что вы шутите. Вы говорите обиняками, загадками, которые, согласитесь, до некоторой степени могут возбудить в нас сомнение.

- Действительно, - сказал Мориц, - если ты хочешь, чтобы к твоей любви относились с почтением, расскажи нам о ней откровенно и толково.

Арман, казалось, все еще колебался; в нем происходила борьба. Тайный голос, по-видимому, говорил ему: "Молчи!". Другой же побуждал его рассказать все.

Сердца, разбитые, долгое время замкнутые в себе, иногда чувствуют потребность поделиться своею тайной.

- Ну, хорошо! - вскричал вдруг молодой человек, протягивая свой стакан к Фульмен. - Если вы уже так желаете знать мои страдания, то я расскажу вам, как я встретился с "Дамой в черной перчатке".

Фульмен и Мориц Стефан торжествующе переглянулись.

На лицах некоторых гостей выразилось живейшее любопытство, о котором можно было судить по перешептываниям и по бросаемым на Армана взглядам. Молодой человек был бледен, лицо его нервно подергивалось, и все говорило, что им овладело непреодолимое желание откровенно высказаться, являющееся следствием опьянения. Фульмен, сжигаемая нетерпением и беспокойством, пожирала его глазами. Она хотела узнать все. Голландский банкир, которого Мальвина увлекла на диван, мало обращал внимания на происходившее вокруг него. Двое других молодых людей, уже охмелевших, слушали шутки Нини Помпадур, которая отошла от стола и небрежно развалилась на оттоманке в будуаре.

Итак, с Арманом остались только Фульмен, красивая блондинка, которую звали Женни, игравшая роль простушек в водевилях, и трое мужчин, из которых один был Мориц Стефан, нескромный и любопытный журналист, открывавший тайные мысли и возбуждавший общественные страсти.

- Послушаем твою историю, друг Арман! - сказал Мориц. - Закури сигару и начинай свою исповедь; мы хотим знать все!

- Вы узнаете все! - Арман откинулся на спинку стула и, приняв позу рассказчика, начал повествование, которое было выслушано очень внимательно. Он сообщил следующее:

- В прошлом году я был в Италии. Нас там было двое друзей, Альберт и я. Альберт - красивый живописец, которого все вы знаете и который, несмотря на молодость, приобрел уже известность. Мы путешествовали так, как вообще путешествуют влюбленные и артисты. Альберт набрасывал пейзажи, а я заполнял заметками свою записную книжку. Мы путешествовали то пешком с котомкой за спиной, то в наемной коляске, ночуя сегодня здесь, а завтра там. Однажды ночью мы переправлялись через Апеннины в самой пустынной и дикой части их. Ночь уже спустилась; луна сквозила из-за облаков, отбрасывая фантастические тени от деревьев и скал, которые нас окружали. Глубокая тишина царила вокруг, нарушаемая время от времени криком ночной птицы и монотонным свиристеньем кузнечика. Альберт насвистывал какой-то мотив из оперы и осторожно пробирался вперед. Что касается меня, то я был погружен в мечты, и в глубине моей души таилась какая-то непонятная грусть, служившая предвестником несчастья.

"Знаешь ли, - сказал мне вдруг Альберт, - здесь очень легко нас могут убить и ограбить, и никто не придет к нам на помощь".

"Но как бы ни было трагично приключение, оно не может произойти сразу".

"Я это прекрасно знаю", - ответил он.

Я поправлял ружье, которое нес на плече. Не успел я этого сделать, как отдаленный грохот от нескольких выстрелов долетел до нас.

Мы остановились. Пальба продолжалась и, по-видимому, все приближалась.

"Ого! - вскричал Альберт. - Настоящая взводная пальба".

"Должно быть, - заметил я, - убивают какого-нибудь путешественника, или же панские драгуны напали на притон бандитов".

"Дорогой мой, - философски сказал мне Альберт, - стреляют так далеко, что мы не можем оказать никакой помощи наиболее слабой стороне, а поэтому нам остается спокойно продолжать свой путь и добраться до ближайшей деревни, которая, если данные нам сведения верны, отсюда недалеко"

В этом эгоистическом рассуждении была доля благоразумия. Однако я с трудом согласился на его предложение. Выстрелы, которые мы слышали и которые вскоре сменила ночная тишина, носили для меня печальный отзвук: мне казалось, что погибали дорогие для меня существа. Но Альберт увлек меня за собой.

"Твое рыцарство, - сказал он, - бессмысленно. Положим, наши два карабина принесут некоторую помощь, но кто сказал тебе, что мы найдем жертвы или их убийц? Уже все замолкло, настала ночь... Самое разумное - это отыскать кров и позаботиться о собственном самосохранении".

Итак, мы продолжали путь и через час без приключений и неожиданных встреч добрались до маленькой гостиницы, стоявшей уединенно у самой дороги.

Старуха, настоящая дуэнья из комической оперы, отперла нам дверь; ее сопровождал молодой человек, лет восемнадцати-двадцати, одетый в живописный костюм крестьян Понтинских болот. Она посмотрела на нас сначала с недоверием, но, когда мы ей показали золотую монету, решила впустить нас.

"Извините меня, добрые господа, - сказала она нам на исковерканном итальянском языке, - но в такие времена, как теперь, можно быть немного и недоверчивой. Не проходит дня, чтобы шайка разбойника Джакомо не напроказничала".

"А! - воскликнул Альберт, - значит, поблизости есть разбойники?"

"Есть ли разбойники, боже мой! - вскричала старуха, складывая руки. - Ах! Дорогой барин, да Апеннины кишат ими. На прошлой неделе убили здесь троих путешественников..."

"Здесь?"

"Да, сударь! О! Они не сделали нам зла, ни мне, ни моему сыну, они всегда нападают только на путешественников".

"Вот так успокоила!" - заметил Альберт, посмотрев на меня.

"Так что, - спросил я, - если разбойники пожелают войти в вашу гостиницу, то вы откроете им двери?"

"Еще бы! - наивно сказала старуха. - Так принято".

"Как "так принято"!"

"Путешественникам предоставляется защищаться самим".

Альберт и я переглянулись, услыхав этот циничный ответ.

"Дорогой мой, - сказал наконец мой спутник, - применяйся к обстоятельствам! У нас есть оружие, и мы будем защищаться... Переночуем здесь, я умираю от голода".

У меня не было времени ответить, потому что послышался шум ехавшей во весь опор кареты. Альберт, движимый любопытством, бросился из комнаты и заметил невдалеке почтовую карету, направлявшуюся к гостинице. Она остановилась у подъезда. Мы увидали слугу, соскочившего с сиденья, и его вид объяснил нам выстрелы, которые мы слышали час назад. Он был весь в крови, лоб его был обвязан платком, а платье, все в лохмотьях, свидетельствовало, что он должен был выдержать ужасную борьбу с разбойниками. В это же время из кареты вышла женщина. Больше никого не осталось от шести человек, ехавших в ней несколько часов назад. Четверо были убиты, и дама обязана была своим спасением только редкому хладнокровию, которое она обнаружила, убив двух разбойников из пистолета, и присутствию духа своего камердинера, который, когда ямщик и форейторы были убиты, забрав вожжи, пустил лошадей во весь опор. Эту женщину, приехавшую в почтовой карете, вы знаете, это - Дама в черной перчатке. Мне стоило только взглянуть на нее, чтобы тотчас же поразиться ее удивительной и роковой красоте и испытать первое проявление той боли, которая не даст мне покоя.

Эта женщина, которая так чудесно избегла смерти и убила двух разбойников, была спокойна и хладнокровна, как будто вернулась только что с бала.

Она рассказала нам, что с ней произошло, а также сообщила о своем решении провести ночь на стуле в этой пользующейся дурной славой гостинице, потому что изнуренные лошади ее не в состоянии были отправиться далее.

Вы хорошо понимаете, что если я был уже очарован, ослеплен, не мог пробормотать двух связных слов, то Альберт, более счастливый и отличавшийся крайне легкомысленным характером, видел в Даме в черной перчатке только молодую и красивую женщину, очутившуюся в романтическом положении, которой он предложил свои услуги в качестве кавалера. Он наговорил комплиментов путешественнице за ее героизм и сказал, что она может располагать им.

"Вы можете потребовать себе постель, - сказал он ей, - если только в этом разбойничьем притоне она найдется, и спокойно лечь спать; мой друг и я позаботимся о вашем покое, и добраться до вас можно, только перешагнув через наши трупы".

Дама с улыбкой поблагодарила его и попросила нас отужинать с нею.

- Ну, мой друг, - прервала его Нини Помпадур, - ты никогда не заставишь нас поверить, что женщина, которая приглашает молодых людей ужинать с нею, - особа романтическая и могущая иметь роковое влияние. Взгляни лучше на Фульмен.

Фульмен бросила презрительный взгляд на красивую грешницу и сказала:

- Молчите, Нини. Вы всегда останетесь вульгарной женщиной и, самое большее, достойной любви человека с Деньгами.

Нини раскаялась в своих словах.

- Вечер, который мы провели с глазу на глаз с той женщиной, - продолжал Арман, - оставил глубокое впечатление во мне, я помню даже малейшие детали. У нее была печальная, страдальческая улыбка, которая очаровывала и в то же время леденила сердце; в ее гармоничном голосе звучали странные нотки. Она говорила обо всем, она знала и видела все. Откуда она приехала? Куда ехала? - нам не удалось этого узнать.

Около полуночи она почувствовала желание отдохнуть и прилегла, не раздеваясь, на постель. Альберт и я решили ее охранять, поместившись в первой комнате гостиницы, двери которой мы забаррикадировали, оставив старуху и ее сына под надзором единственного слуги незнакомки. Выпили ли мы усыпительное или же на нас подействовала усталость, наступившая после тяжелого и продолжительного путешествия в горах? Но только случилось так, что ни Альберт, ни я, проснувшись на другой день на земле с карабинами в руках и чувствуя греющие лучи восходящего солнца на своем лице, не могли ничего узнать... Путешественница исчезла...

Старуха и ее сын сообщили нам, что она отправилась рано утром, не желая будить нас, и в доказательство своих слов подали записку, написанную карандашом и оставленную на наше имя.

Эта записка, без подписи, содержала только три слова: "Благодарю! До свиданья!"

Месяц спустя мы были в театре "Скала", в Милане. Как раз против нас находилась ложа, и я вскрикнул, увидав входящую в эту ложу нашу апеннинскую незнакомку, в сопровождении старика с седой бородой, который почтительно занял место позади нее. Был ли это ее отец или ее муж? - не знаю. Молодой австрийский офицер, сидевший рядом с нами, навел на нее лорнет и сказал нам:

"Вот Дама в черной перчатке".

"Вы ее знаете?" - спросил я его с волнением.

"Черт возьми! - ответил он нам. - Весь Милан вот уже две недели интересуется ею".

"Она француженка, не правда ли?"

"Никто не знает, кто она... Эта женщина - неразрешимая загадка".

"Значит, она никого не принимает?"

"Никого. Она живет в отеле, порога которого никто еще не переступил".

В ту минуту, как молодой человек говорил это, Дама в черной перчатке навела лорнет на нашу ложу и заметила нас. Альберт и я раскланялись с нею. В ответ она сделала легкое движение головой, затем мы увидали, как она наклонилась к старику и сказала ему несколько слов на ухо.

Старик встал, предложил ей руку, и они вышли из ложи.

"А я узнаю, кто она", - сказал мне Альберт.

На другой день он действительно отправился искать отель, где остановилась таинственная иностранка, чтобы оставить там свою карточку. Но отель был пуст. Дама в черной перчатке уехала в ночь после спектакля со своим спутником.

С этого дня я понял, что без ума люблю эту женщину, и признался в своей любви Альберту.

"Хорошо же, - сказал он мне. - Мы ее отыщем, хотя бы нам пришлось для этого обшарить и перевернуть весь свет".

- И вы ее нашли? - спросил Мориц Стефан.

- Да, в Вене, три месяца спустя. Она жила очень уединенно, как нам передали, в красивом доме, в предместье. Альберт сделал ей визит один. Дама в черной перчатке вежливо приняла его, удивилась его посещению и сказала, что никогда не встречала нас. На другой день она покинула Вену точно так же, как и Милан. Решительно, она нас избегала...

Арман с трудом выговорил последние слова. Он окончательно опьянел.

- Пить! - сказал он заплетающимся языком. - Дайте мне пить!

- Нет, нет! - остановила его Фульмен. - Расскажите нам третью встречу.

- Разве была еще третья встреча? - спросила Нини Помпадур.

- Да, - пробормотал Арман и свалился под стол мертвецки пьяный.

- Продолжение в следующем номере! - прошептал Мориц Стефан, который не забыл еще своей профессии фельетониста.

- Аминь! - сказала Нини Помпадур.

- Ну! - вскричал голландский банкир, по-видимому, только что проснувшийся. - Знаете ли вы, что все, что нам рассказал этот мальчик, чистая бессмыслица?

- Это и мое мнение, - сказала Мальвина.

- Очень досадно, что он пьян, - прибавил Мориц Стефан. - Фульмен слишком поторопилась напоить его.

- Но иначе он не стал бы рассказывать! - заметила Фульмен. - А мне хотелось бы послушать продолжение этой истории.

В эту минуту встал один из гостей, молчавший и внимательно слушавший до тех пор, и сказал:

- Я могу рассказать вам, что было дальше.

- Вы?

- Да, я.

- Вы знаете Даму в черной перчатке?

- Я встретил ее в Петербурге.

- Когда?

- Полгода назад.

- Значит, вы знаете, как ее зовут?

- Никто на свете не знает этого. Но только я узнал несколько более, чем наш друг Арман.

- А! Что же такое вы узнали?

- Я узнал, - начал свой рассказ новый повествователь медленно и серьезно, так что все присутствовавшие вздрогнули, - что сердце этой женщины, избегающей света и старающейся, чтобы он не знал, откуда она приезжает и куда едет, смертельно поражено.

Слова эти были сказаны с таким убеждением, что среди всех этих молодых безумцев и грешниц не было заметно и намека на смех, и в столовой воцарилось тяжелое молчание.

Казалось, будто Дама в черной перчатке появилась на пороге с холодной улыбкой на губах.

В это время часы пробили четыре.

- Дети мои, - сказал голландский банкир, - спокойной ночи, я поеду спать.

- И мы также, - ответили гости хором.

- Я прикажу перенести бедного Армана в свою карету, - прибавил банкир.

- Нет! - возразила Фульмен.

Она сняла с себя кашемировую шаль и набросила ее на спавшего молодого человека, уложив его предварительно на диван.

- Я хочу, - сказал она с улыбкой, - узнать продолжение этой истории и решительно отказываюсь выйти за лорда Г.

- Гм! - пробормотала Нини Помпадур. - Даму в черной печатке ждет несчастье: Фульмен объявила себя ее соперницей.

- Может быть... - произнесла последняя, причем на алых губках ее появилась загадочная улыбка, и она гордо откинула назад свою красивую головку. - С сегодняшнего дня Арман принадлежит мне!

В тот самый вечер и почти в то же время, когда Фульмен принимала своих друзей в маленьком отеле на улице Марбеф, человек, тщательно прятавший свое лицо в меховой воротник, быстро шел по улице Сены со стороны набережной, которая ведет к Люксембургу. Человек этот был в преклонных годах, о чем можно было судить по его седым волосам и морщинам на лбу; на нем была надета шапка с меховыми наушниками, какие носят крестьяне в Северной Германии. Но походка у него была легка, как у молодого человека, а глаза его блестели, точно ему было всего только двадцать лет.

Человек этот вошел на улицу Турнон, прошел мимо дворца и, направившись вдоль улицы Вожирар, достиг площади Св. Михаила; там он остановился перед дверью старого, покрывшегося мхом дома, который, несмотря на ветхость, сохранил, однако, аристократический вид.

Старик поднял засов у ворот, половинки которых, судя по покрытым ржавчиной крюкам и замкам, вероятно, давно уже не открывались. Засов издал глухой звук, который отдался во внутренних покоях протяжным и печальным эхом. Почти в это же самое время на втором этаже открылось окно, блеснул свет, и дрожащий, слабый женский голос спросил что-то по-немецки. Старик поднял голову и ответил на этом же языке. Потом он начал ждать.

Через две минуты калитка в воротах открылась, и на пороге показалась женщина, красная юбка, черные волосы и зеленый бархатный с медными застежками корсаж которой свидетельствовали о ее баварском происхождении.

- Войдите, - обратилась она к нему по-немецки, - госпожа ждет вас с нетерпением.

Старик вошел и последовал за служанкой-немкой. Последняя же, снова тщательно заперев дверь на засов, вошла в большую темную переднюю, в глубине которой находилась лестница с железными балясинами и со стертыми каменными ступеньками, по которой старик начал подниматься вслед за служанкой. Баварка, дойдя до первого этажа, остановилась перед двустворчатой дверью, находившейся справа от лестницы. Старинное жилище, торжественное и в то же время мрачное, где гулко и монотонно раздавались шаги, широкая лестница, которую не могла осветить единственная свеча, которую несла служанка, - все щемило сердце и вселяло в душу печальные мысли. Маленьким ключом баварка открыла дверь и ввела прибывшего в одну из тех громадных зал, роскошно убранных во вкусе прошлого века, какие уцелели только в некоторых кварталах предместья Сен-Жермен.

Она поставила свечу на камин, указала старику на стул и сказала:

- Я пойду доложу госпоже.

Она прошла через залу до второй двери, задернутой тяжелой драпировкой, и скрылась за нею.

Тогда старик снял фуражку и вытер себе лоб. Если бы кто мог проникнуть в это время в залу и взглянуть на старика, на лицо которого падал свет от свечи, тот был бы, без сомнения, поражен странным и строгим выражением его лица. Он был высокого роста; борода его была так же бела, как и его коротко остриженные волосы. Зато глаза были юны и полны огня, а на тонких губах появлялась подчас горькая насмешливая улыбка; по всей вероятности, и сердце у него было молодое и горячее, как у юноши, и если прибавить к этому описанию еще, что и он отличался мужеством и физической силой, то пред читателем обрисуется весь облик старика. Положив одну ногу на другую и подперев рукою подбородок, он, казалось, в течение нескольких минут находился в глубокой задумчивости, даже позабыв, где находится. Он поднял голову, услышав легкий шум. Это вошла баварка, знаком пригласившая старика следовать за нею. Последний встал и вошел вслед за служанкой в соседнюю комнату, где его ожидала та, которую баварка называла госпожой. Комната была маленькая и имела несколько печальный и странный вид.

Темно-зеленые обои покрывали стены, стояла кое-какая мебель из черного дуба, а против камина кровать с балдахином. Из-за занавесок виднелось большое распятие из черного дерева. Под распятием находилась чаша со святою водой, а рядом с нею кинжал в стальных ножнах; присутствие оружия рядом с распятием заставляло предполагать какую-то скрывавшуюся тут тайну.

На камине без всяких украшений бюст из белого мрамора заменял часы. Но невозможно было бы определить, кого он изображал, потому что черная вуаль скрывала черты. Направо от камина старик заметил женщину, сидевшую в кресле перед столом, на котором в беспорядке лежали бумаги. Эта женщина, одетая во все черное, была замечательно красива, но красота ее была печальная, строгая и пагубная. Темно-синие глаза горели лихорадочным блеском, густые белокурые волосы падали на плечи беспорядочными локонами. Матовое и нервно-бледное лицо этой женщины, напоминавшее правильностью своих очертаний античные изваяния, выражало скрытое горе и разочарование. Улыбка, еще более горькая, чем у старика, скользила у нее на губах. Наконец, - вещь непонятная! - одна рука ее, замечательно красивой формы, была затянута в черную перчатку, поверх которой был надет стальной браслет. На другой руке, на безымянном пальце, она носила кольцо с алмазом, заключавшим маленькую прядь черных волос. Эту-то руку Дама в черной перчатке - это была она - и протянула своему посетителю.

- А! Это вы, Герман, - сказала она, - вот уже три дня, как я вас жду.

- Сударыня, я хотел узнать все в подробности, - ответил старик.

Злой огонек мелькнул в глазах молодой женщины, и она спросила:

Пьер Алексис Понсон дю Террай - Тайны Парижа. Часть 3. Дама в черной перчатке. 1 часть., читать текст

См. также Пьер Алексис Понсон дю Террай (Ponson du Terrail) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :