Бласко-Ибаньес Висенте
«Осужденная.»

"Осужденная."

перевод с испанского Татьяны Герценштейн

Четырнадцать месяцев провел уже Рафаэль в тесной камере.

Его миром были четыре, печально-белые, как кости, стены; он знал наизусть все трещины и места с облупившеюся штукатуркою на них. Солнцем ему служило высокое окошечко, переплетенное железными прутьями, которые перерезали пятно голубого неба. А от пола, длиною в восемь шагов, ему едва ли принадлежала половина площади из-за этой звенящей и бряцающей цепи с кольцом, которое впилось ему в мясо на ноге и без малаго вросло в него.

Он был приговорен к смертной казни. И в то время как в Мадриде в последний раз пересматривались бумаги, относящиеся к его процессу, он проводил здесь целые месяцы, как заживо погребенный; он гнил, точно живой труп в этом каменном гробу, и желал, как минутного зла, которое положило-бы конец другим, более сильным страданиям, чтобы наступил поскорее час, когда ему затянут шею, и все кончится сразу.

Что мучило его больше всего - это чистота. Пол в камере ежедневно подметали и крепко скоблили, чтобы сырость, пропитывающая койку, пронизывала его до мозга костей. На этих стенах не допускалось присутствие ни одной пылинки. Даже общество грязи было отнято у заключеннаго. Он был в полном одиночестве. Если бы в камеру забрались крысы, у него было-бы утешение поделиться с ними скудным обедом и погвворить, как с хорошими товарищами; если бы он нашел в углах камеры паука, то занялся бы приручением его.

В этом гробу не желали присутствия иной жизни кроме его собственной. Однажды - как хорошо помнил это Рафаэль! - воробей появился у решетки, как шаловливый мальчик. Попрыгун чирикал, как бы выражая свое удивление при виде там внизу этого бедного, желтого и слабого существа, дрожащего от холода в разгаре лета, с привязанными к вискам какими-то тряпками и с рваным одеялом, опоясывавшим нижнюю часть его тела. Воробья испугало, очевидно, это заострившееся и бледное лицо цвета папье-маше и страниое одеяние краснокожаго, и он улетел, отряхивая крылья, точно хотел освободиться от запаха затхлости и гнилой шерсти, которым несло от решетки.

Единственным шумом жизни были говор и шаги товарищей по заключению, гулявших по двору. Эти люди видели по крайней мере над головами вольное небо и не дышали воздухом через решетку. Ноги их были свободны и им было с кем поговорить. Даже здесь в тюрьме несчастие подразделялось на разряды. Рафаэль догадывался о вечном человеческом недовольстве. Он завидовал тем, что гуляли во дворе, считая свое положение одним из наиболее жалких. Заключенные завидовали тем, что находились за стенами тюрьмы и пользовались свободой. А те, которые ходили в это время по улицам, были может быть недовольны своей судьбой, мечтая, Бог знает, о чем. А еще свобода так хороша! Они стоили того, чтобы попасть в тюрьму и лишиться свободы.

Рафаэль находился на последней ступени несчастья. Он попытался раз бежать, сделав в порыве отчаяния отверстие в полу, и за ним был установлен теперь непрерывный и подавляющий надзор. Когда он начинал петь, ему приказывали молчать. Он устроил себе развлечение, распевая заунывным тоном молитвы, которым научила его мать, и из которых он помнил только отрывки. Но его заставили молчать, может быть из опасения, что он хочет прикинться сумасшедшим. Он должен был все молчать. Его хотели сохранить в целости, со здоровым телом и душою, чтобы палачу не пришлось иметь дела с испорченным мясом.

Быть сумасшедшим! Да ему вовсе не хотелось сходить с ума. Но тюремное заключение, неподвижность и плохое и скудное питание губили его. Он начал страдать галлюцинациями. Иногда по ночам, когда его мучил полагающийся по правилам тюрьмы свет, к которому он не мог привыкнуть втечение четырнанцати месяцев, он закрывал глаза, и его терзала странная мысль, будто во время сна его враги, те, которые хотели убить его, и которых он не знал, вывернули ему желудок на изнанку и причиняли ему боль острыми кольями.

Днем он постоянно думал о своем прошлом, но мысли его так путались, что он воображал, будто перебирает в памяти историю другого человека.

Он вспоминал о своем возвращении на родину после первого знакомства с тюрьмою за нанесение нескольких ран. Слава о нем облетела весь уезд, и в трактире на площади собралась толпа, встретившая его криками восторга. Лучшая девушка в родном городке согласилась стать его женою, более из страха и уважения, чем по любви. Гласные городской думы льстили ему, дали ему место стражника и охотно поддерживали в нем природную грубость с тем, чтобы он пустил ее в ход во время выборов. Рафаэль беспрепятственно царил во всем уезде и держал тех других из падшего лагеря в кулаке. Но в конце концов это надоело им; они привлекли на свою сторону одного смельчака, тоже только-что выпущенного из тюрьмы и выставили его против Рафаэля.

Боже мой! Его профессиональная честь была в опасности. Он должен был непременно проучить этого негодяя, отнимавшего у него хлеб. И как неизбежное следствие, Рафаэль подкараулил его в засаде, направил на него меткий выстрел и прикончил его ножем, чтобы тот перестал кричать и биться.

В сущности... что тут особеннаго? А в результате явилась тюрьма, где он встретил старых товарищей по заключению, судебный процесс, во время которого все, боявшиеся его прежде, мстили ему за пережитый страх, показывая против него, затем ужасный приговор и четырнадцать проклятых месяцев, проведенных в ожидании того, чтобы из Мадрида явилась смерть.

Рафаэль не был трусом. Он думал о Хуане Портела, о славном Франциске Эстебане, обо всех этих отважных паладинах, подвиги которых воспевались в балладах. Он всегда слушал эти баллады с восторгом, чувствуя в себе достаточно твердости для того, чтобы встретить последнюю минуту.

Но иногда ночью он вскакивал с койки, точно под влиянием какой-то тайной пружины, и цепь его гремела печальным звоном. Он кричал, как ребенок, и раскаивался в то же время в своей слабости, тщетно стараясь подавить стоны. Тот, кричавший внутри него, был другим человеком; он не знал его до сих пор, и тот трусил и хныкал, не успокаиваясь, пока не выпьет полдюжины чашек жгучаго напитка из винных ягод, который носит в тюрьме название кофе.

От прежнего Рафаэля, призывавшего смерть, как конец страданий, осталась одна оболочка. Новый Рафаэль, образовавшийся в этой гробнице, с ужасом думал о том, что со дня заключения прошло уже четырнадцать месяцев, и конец должен быть неизменно близок. Он охотно согласился-бы провести еще четырнадцать месяцев в этихе тяжелых условиях.

Он стал подозрительным, догадываясь о том, что роковой момент приближается. Он видел это по всему, по любопытным лицам, заглядывавшим в дверное оконце, по тюремному священнику, который стал приходить теперь каждый вечер, как будто эта душная камера была лучшим местом для того, чтобы поболтать с человеком и выкурить папироску. Видно, плохо дело!

Ставившиеся ему вопросы были до нельзя подозрительны. Хороший ли он христианин? Да, батюшка. Он уважал священников, a о семье его нечего и говорить: все его близкие пошли на защиту законного короля, потому что так приказал местный священник. И для наглядного доказательства своей христианской веры Рафаэль вытаскивал из под лохмотьев на груди засаленную связку образков.

Тогда священник заговаривал с ним об Иисусе, который был, правда, сыном Божиим, но очутился в таком же положении, как он, Рафаэль. Это сравнение приводило бедного малаго в восторг. Какая честь! Но несмотря на то, что это сходство льстило ему, Рафаэлю хотелось, чтобы оно осуществилось на деле как можно позже.

Настал день, когда ужасная весть обрушилась на него, как гром. Дело в Мадриде было кончено. Смерть являлась, но с большою скоростью - по телеграфу.

Когда один из чиновников сказал Рафаэлю, что около тюрьмы бродит его жена с дочерью, родившеюся во время его заключения, и требует свидания с ним, у Рафаэля не осталось больше сомнений. Если жена приехала с родины, значит, это близко.

Его навели на мысль о помиловании, и он бешено ухватился за эту последнюю надежду всех несчастных. Разве другие осужденные не добивались помилования? Почему же он не добьется? Кроме того, доброй сеньоре в Мадриде ничего не стоило даровать ему жизнь. Она должна была только дать свою подпись.

И Рафаэль обращался ко всем официальным лицам, посещавшим его из любопытства или по долгу службы, адвокатам, священникам и репортерам, и спрашивал их, дрожа и умоляя, как будто они могли спасти его:

- Как вы думаете, будет мне помилование?

На следующий день его должны были увезти в родной город, связанным и под охраной, как хорошее животное, которое гонят на бойню. Палач со своими принадлежностями ждал уже его на месте. В ожидании момента выхода Рафаэля из тюрьмы и в надежде увидать его проводила целые часы у ворот тюрьмы его жена, смуглая крупная женщина, от которой несло едким запахом скотного двора каждый раз, как она шевелила своими пышными юбками.

Она была как бы ошеломлена тем, что находится у тюрьмы. В её бессмысленном взгляде выражалось больше изумления, чем горя, и только, когда взгляд её останавливался на ребенке, прижатом к высокой груди, из глаз её выкатывалось несколько слез.

Боже мой! Какой позор для семьи! Чуяло её сердце, что этот человек кончит таким образом. Если бы хоть девочки не было на свете!

Тюремный священник старался утешить ее, проповедуя покорность. Она могла еще встретиться вдовою с человеком, который сделает ее еще счастливее. Это, повидимому, оживило ее, и она заговорила даже о своем первом женихе, славном малом, который удалился из страха перед Рафаэлем и подходил к ней теперь в городе и на поле, точно желал сказать ей что-то.

- Да, в женихах не будет недостатка, - говорила она спокойно, со слабою улыбкою. - Но я - хорошая христианка и, если у меня будет второй жених, то я хочу, чтобы он был таким, как Бог велит.

Заметив удивленный взгляд священника и привратников, она вернулась к действительности и снова неестественно захныкала.

Под вечер пришло известие. Помилование было дано. Королева, которую Рафаэль представлял себе окруженною там в Мадриде всеми украшениями и роскошью, которые Господь Бог хранит в алтарях, была тронута телеграммами и просьбами и продлила жизнь осужденнаго.

Помилование вызвало в тюрьме взрыв бешеного восторга, как будто каждый из заключенных получил прощение и освобождение.

- Радуйся, тетушка, - говорил священник жене помилованнаго. - Твоего мужа не убьют. Ты не будешь вдовою.

Молодая женшина стояла некоторое время молча, как будто боролась с мыслями, которые назревали в её уме с тупою медленностью.

- Хорошо, - сказала она наконец спокойно. - А когда же он выйдет из тюрьмы?

- Выйдет?.. Да ты с ума сошла. Никогда! Он должен еще радоваться, что жизнь его спасена. Его увезут в Африку, и будучи молодым и сильным, он может прожить еще двадцать лет.

Женщина впервые зарыдала от всей души, но это были слезы не печали, а отчаяния и бешенства.

- Послушай-ка, - сказал священник в раздражении: - ведь, ты гневишь Госпрда Бога. Ему-же спасли жизнь, понимаешь ли? Он уже больше не присужден к смертной казни. A ты еще недовольна?

Женщина перестала плакать. Ея глаза засверкали ненавистью.

- Хорошо... Его не убьют... Я рада этому. Он-то будет спасен, а я чтоже?

И после долгаго молчания она добавила среди стонов, потрясавших её смуглое, страстное и грубо пахнувшее тело:

- Осуждена теперь я, а не он.

Бласко-Ибаньес Висенте - Осужденная., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :