Бласко-Ибаньес Висенте
«Бодега (La bodega). 6 часть.»

"Бодега (La bodega). 6 часть."

И доверчивые люди, с пылкостью воображения, свойственной их расе, раздували эту весть, украшая ее всевозможными подробностями. Слепая уверенность распространялась по всем группам. Будет течь только кровь богачей. Солдаты за них; офицеры тоже на стороне революции. Даже полиция, столь ненавистная рабочим, в миг приобрела симпатию. Треуголки тоже перешли на сторону народа. Во всем этом действовал Сальватьерра, и его имени было достаточно, чтобы все поверили в сверхъестественное чудо.

Самые старые, пережившие сентябрьское возстание против Бурбонов, были самыми доверчивыми и спокойными. Они видели, и не нуждались в том, чтобы кто-нибудь представлял им какия-либо доказательства. Возмутившиеся генералы, командующие эскадрой, были лишь автоматами великого человека этой страны. Дон Фернандо сделал все: он взбунтовал суда, поднял батальоны в Алколее против войск, шедших из Мадрида. А то, что он сделал для того, чтобы низложить королеву и учредить неудачную семимесячную республику, разве он не может повторить, когда дело идет ни более, ни менее, как о завоевании хлеба для бедных?..

История этой страны, традиций самой местности, провинции постоянных революций, влияли на доверчивость народа. Они видели, с какой легкостью, в одну ночь, опрокидывались троны и министерства, даже брались в плен короли, и никто не сомневался в возможности революций, более важной, чем предыдущия, так как она обезпечивала благосостояние несчастных.

Часы шли, и солнце начало садиться, а толпа все еще не знала хорошенько, чего она ждет, и до каких пор еще останется здесь.

Дядя Юла переходил от одной группы к другой, чтоб удовлетворить свое любопытство. Он убежал из Матанцуэлы, поссорившись с старухой, которая загораживала ему дорогу, и не послушавшись Рафаэля, убеждавшего его, что в его годы не следует пускаться в такие приключения. Он желал видеть вблизи, что такое риголюция бедняков, присутствовать при благословенном моменте (если он наступит), когда труженики земли разделят ее всю на маленькие участки и населят огромные, пустынные поместья, осуществив его мечту.

Он пытался узнавать людей своими слабыми глазами, удивляясь неподвижности групп, неуверенности, отсутствию плана.

- Я служил, ребята - говорил он;- был на войне, а то, что вы готовите сейчас, все равно, сражение. Где у вас знамя? Где генерал?...

Но сколько он ни смотрел своими тусклыми глазами, он видел только группы людей, видимо отупевших от бесконечного ожидания. Ни генерала, ни знамени!

- Плохо, плохо, - бормотал Юла.- Кажется, я вернусь на мызу. Старуха была права: это пахнет виселицей.

Другой любопытный тоже бродил между группами, прислушиваясь к разговорамь. Это был Алькапаррон, в двойной шляпе, надвинутой по самые уши, и по бабьи шевеливший телом под оборванным платьем. Рабочие встречали его смехом. Он тоже здесь? Ему дадут ружье, когда войдут в город: любопытно посмотреть, будет-ли он драться с буржуями, как храбрый малый.

Но гитан отвечал на это предложение забавными жестами испуга. Люди его расы не любят воевать. Ему взят ружье! Много ли они видели гитанов, которые поступали в солдаты!

- Грабить то ты будешь,- говорили ему другие.- Когда придет время дележа, здорово ты растолстеешь, разбойник.

И Алькапаррон смеялся, как дурак, потирая руки при мысли о грабеже, и чувствуя, как в нем просыпаются атавистические инстинкты расы.

Бывший рабочий Матанцуелы напомнил ему о двоюродной сестре, Мари-Круц.

- Если ты мужчина, Алькапаррон, то сегодня ночью можешь отомстить. Возьми эту косу и проткни ею брюхо дону Луису.

Цыган оттолкнул смертоносное орудие и убежал от группы, скрывая слезы.

Начинало вечереть. Рабочие, утомленные ожиданием, задвигались, издавая негодующия восклицания. Эй! кто тут распоряжается! Что же им всю ночь оставаться в Каулине! Где Сальватьерра? Пусть он явится!.. Без него они не пойдут никуда.

Нетерпение и неудовольствие сейчас же вызвали появление начальника. Громовой голос Хуанона покрыл все крики. Его атлетические руки поднялись над головами.

- Кто распорядился собрать нас?.. Мадриленьо? Так пусть он придет; пуст его отыщут!

Городские рабочие, ядро товарищей по идее, вышедшие из Xepeca, и обязавшиеся вернуться с сельскими рабочими, сгруппировались вокруг Хуанона, угадывая в нем начальника, который объединит все воли.

Наконец, нашли Мадриленьо, и Хуанон подошел к нему, узнать, что они здесь делают. Приезжий заговорил очень многословно, но не сказал, в сущности, ничего.

- Мы собрались для революции, вот именно: для социальной революции.

Хуаном затопал от нетерпения. А Сальватьерра? Где дон Фернандо?.. Мадриленьо не видел его, но знал, ему говорили, что он в Хересе и дожидается вступления народа. Он знал также, или вернее, ему говорили, что войска с ними. Тюремная стража снята. Им нужно только явиться, и солдаты сами откроют ворота, и освободят всех заключенных товарищей.

Гигант задумался на минуту, почесывая лоб, как будто хотел помочь этим почесываньем ходу своих запутанных мыслей.

- Ладно, - воскликнул он после продолжительной паузы.- Дело сводится к тому, чтобы быт мужчинами, или не быт ими: войти в город, - выйдешь из него или нет, - или отправляться спать.

В глазах его сверкала холодная решимость, фанатизм тех, которые решаются быт вождями людей. Он брал на себя ответственность за возстание, которого не готовил. Он знал о мятежном движении столько же, сколько и весь этот народ, казалось поглощенный вечерним сумраком, и не могущий объяснит себе, зачем он здесь.

- Товарищи!- закричал он повелительно.- В Херес, все, у кого есть печенка! Идем освобождать из тюрьмы наших несчастных братьев... Сальватьерра там.

Первым, приблизившимся к этому неожиданному вождю, оказался Пакоэл де Требухенья, бунтарь-рабочий, прогнанный из всех имений и разъезжавший по деревням на осле, продавая водку и революционные листки.

- Я иду с тобой, Хуанон, раз товарищ Фернандо нас ждет.

- Тот, кто мужчина, в ком есть стыд, пуст идет за мной!- продолжал кричать Хуаном, не зная хорошенько, куда вести товарищей.

Но несмотря на его воззвания к мужественности и стыду, большая част собравшихся инстинктивно отступала. Ропот недоверия, огромного разочарования поднялся в толпе. Большинство сразу перешло от шумного одушевления к нерешительности и страху. Их южная фантазия, всегда наклонная к неожиданному и чудесному, заставила их поверить в появление Сальватьерры и других знаменитых революционеров, верхом на горячих конях, в виде воинственных и непобедимых вождей, сопровождаемых большой армией, чудесным образом выросшей из под земли. Одно дело сопровождать этих могущественных помощников при их вступлении в Херес, оставив себе легкую задачу убивать побежденных и отбирать себе их богатства! А вместо этого, им говорят о том, чтобы итти одним в этот город, вырисовывавшийся на горизонте, в последнем зареве заката и точно дьявольски подмигивавший им красноватыми глазами своих фонарей, как бы заманивая их в засаду. Они не дураки. Жизнь в чрезмерной работе и в постоянном голоде тяжела, но смерть еще хуже. Домой! домой!..

И группы начали расходиться в направлении, противуположном городу, теряясь во мраке и не желая слушать брани Хуанона и наиболее возбужденных.

Последние, опасаясь, что неподвижность усилит дезертирство, дали приказ двинуться в поход.

- В Херес! в Херес!

Они пустились в путь. Их было около тысячи; городские рабочие и люди - хищники, явившиеся на собрание, почуяв кровь и не могшие уйти, точно их задерживал инстинкт, бывший сильнее их воли.

Рядом с Хуаноном, в числе самых воодушевленных, шел Маэстрико, юноша, проводивший в людской ночи, учась читать и писать.

- Мне кажется, что дело не ладно, - говорил он своему могучему товарищу.- Мы идем в слепую. Я видел людей, которые бежали в Херес, предупредить о нашем приходе. Нас ждут; только ничего из этого не выйдет хорошаго.

- Молчи, Маэстрико, - ответил повелительно предводитель, который, гордясь своей ролью, принимал за непочтительность малейшие замечания.- Молчи; вот именно. А если боишься, проваливай, как другие. Нам здесь не нужно трусов.

- Я трус!- воскликнул простодушно юноша.- Вперед Дуайон. Стоит-ли того жизнь, чтобы быт трусом!..

Шли молча, опустив голову, словно готовились аттаковать город. Торопились, точно желали как можно скорее выйти из неизвестности, сопровождавшей их в их шествии.

Мадриленьо объяснил свой план. Прежде всего к тюрьме: освободит заключенных товарищей. Там к ним присоединятся войска. И Хуанон, как будто ничто не могло устроиться без его голоса, громко повторил:

- К тюрьме, ребята! Спасать наших братьев.

Они описали большой круг, чтобы войти в город по маленькому проулку, как будто им стыдно было ступать по широким и хорошо освещенным улицам. Многие из этих людей бывали в Хересе очень редко, не узнавали улиц и шли за вожаками с покорностью стада, с беспокойством думая, каким образом отсюда выбраться, если придется.

Безмолвная и черная лавина подвигалась с глухим топотом шагов, волновавшим улицу. В домах запирались двери, в окнах исчезал свет. С одного балкона какая то женщина обругала их:

- Канальи! Хамы! Вот, подождите, повесят вас, как вы того стоите!

И с балкона полетел глиняный горшок, разбившийся со звоном о камни мостовой, но ни в кого не попавший. Эта была Mapкизочка, которая с балкона свиного торговца возмущалась этим сбродом, противным своей грубостью и осмеливающимся угрожать порядочным людям.

Только немногие подняли голову. Остальные шли вперед, равнодушные к смешному нападению и желая как можно скорее встретиться с друзьями. Городские жители узнали Маркизочку и, удаляясь, отвечали на её брань столь же классическими, сколь и циничными словами. Ну, и заноза же баба! Еслиб они не спешили, следовало бы поднять ей юбки, всыпать горяченьких...

Колонна несколько поредела, поднимаясь по косогору, ведшему к Тюремной Площади, самому мрачному месту в городе. Многие из бунтовщиков вспомнили товарищей из Черной Руки: здесь их повесили.

Площадь была пустынна: в бывшем монастыре, превращенном в тюрьму, были закрыты все отверстия, сквозь решетки не было видно ни одного огонька. Даже часовой спрятался за главный портик.

Голова колонны остановилась, ступив на площадь, удерживаясь от напора идущих сзади. Никого! Кто же им поможет? Где солдаты, которые должны были присоединиться к ним.

Они скоро узнали это. Из-за низкой решетки мелькнул беглый огонек, красная полоса, расплывшаеся в дым. Потом еще и еще, до девяти раз, показавшихся неподвижным от изумления людям бесконечным числом. То были часовые, стрелявшие раньше, чем они подошли под выстрелы.

Изумление и ужас придали некоторым наивный героизм. Они подвигались, крича, с распростертыми объятиями.

- Не стреляйте, братья, нас продали!.. Братья, мы пришли не для дурного!..

Но "братья" были глухи и продолжали стрелять. В толпе вдруг началос паническое бегство. Все побежали вниз, храбрые и трусы, толкаясъь опрокидывая друг друга, как будто их стегали по плечам эти выстрелы, продолжавшие оглашать пустынную площадь.

Хуанону и наиболее энергичным удалось задержать на углу поток людей. Группы снова составились, но убавились и поредели. Их было уже не более шестисот человек. Доверчивый предводитель ругался глухим голосом.

- Эй, где же Мадриленьо: пусть он объяснит нам, что это значит?

Но искать его было бесполезно. Мадриленьо исчез в суматохе, скрылся в темных уличках, при звуке выстрелов, как и все, знавшие город. Около Хуанона остались только жители гор, шедшие по улицам ощупью, удивляясь, что нигде никого нет, точно город весь вымер.

- Сальватьерры нет в Хересе, и ничего он об этом не знает, - сказал Маэстрико Хуанону.- Мне кажется, - нас обманули.

- И мне сдается тоже, - ответил атлет.- А что же нам делать? Раз уж мы здесь, пойдем в центр Хереса, на Широкую улицу.

Они в беспорядке пошли внутрь города. Их успокаивало и подбодряло то, что они не встречали ни препятствий, ни врагов. Где же полиция? Почему войска прячутся. Тот факт, что они оставались запертыми в казармах, предоставив город в их распоряжение, внушал им нелепую надежду на возможность появления Сальватьерры, во главе взбунтовавшихся войск.

Они дошли совершенно беспрепятственно до Широкой улицы. Ни каких предосторожностей против их прихода. На улице не было видно прохожих, но балконы в клубах были освещены, и в нижних этажах не было никаких запоров.

Мятежники прошли мимо собраний богачей, бросая на них взгляды ненависти, но почти не останавливаясь. Хуанон ожидал вспышки злобы со стороны несчастного стада; он готовился даже вмешаться и своим авторитетом начальника предотвратить катастрофу.

- Вот они, богачи!- говорили в группах.

- Те, кто нас угощает собачьими похлебками.

- Те, что нас грабят. Смотрите, как они пьют нашу кровь!..

И после короткой остановки они поспешно шли дальше, словно куда то направлялись и боялись опоздать.

Они несли с собой страшные серпы, косы, навахи... Пусть выйдут богачи и увидят, как покатятся их головы по мостовой! Но они должны выйти на улицу, потому что всем им было противно разбивать окна и стеклянные двери, точно стекло было непроницаемой стеной.

Долгие годы подчинения и трусости сказались в этих грубых людях, очутившихся лицом к лицу с богачами. К тому же, их стеснял свет большой улицы, её широкие троттуары с рядами фонарей, красный блеск балконов. Все мысленно приводили тот же предлог в оправдание своей слабости. Вот, еслиб встретиться с этим народом на открытом поле!..

Когда они проходили мимо Клуба Наездников, то у окон появились головы нескольких молодых людей. То были сеньоры, с плохо скрываемым беспокойством следящие за шествием забастовщиков. Но, когда те прошли дальше, глаза их заблестели иронией, и к ним вернулась уверенность в превосходстве их касты.

- Да здравствует Социальная Революция!- крикнул Маэстрико, точно ему обидно было пройти молча мимо этого гнезда богачей.

Любопытные исчезли, но, прячась, смеялись, так как этот возглас очень развеселил их. Если они ограничатся только криками!..

В безцельном шествии своем, они достигли Новой Площади и, видя, что начальник остановился, сгруппировались вокруг него, с вопросительными взглядами.

- А теперь что мы будем делать?- спрашивали они наивно.- Куда мы пойдем?

Хуанон сделал свирепое лицо.

- Куда хотите - для того, что мы делаем, это все равно!.. Я хочу освежиться.

И завернувшись в плащ, он прислонился спиной к фонарному столбу и замер в неподвижности, всем видом своим свидетельствуя об охватившем его унынии.

Рабочие рассеялись, разделившись на маленькие кучки. Появились начальники, ведшие товарищей в разные стороны. Город принадлежал им, теперь начнется настоящее дело! Проявился инстинкт расы, неспособной сделать что-нибудь сообща, лишенной коллективного чувства и чувствующей себя сильной и предприимчивой только тогда, когда каждый индивидум их может работать по собственному внушению.

Широкая улица потемнела; клубы закрылись. После жестокого волнения пережитого богачами, при виде угрожающего шествия, они боялись возврата зверя, раскаявшагося в своем великодушии, и все двери закрылись.

Одна большая группа направилась к театру. Там были богачи, буржуи. Нужно убить их всех: вот, это будет настоящая драка. Но дойдя до освещенного входа, рабочие остановились с боязнью, в которой было нечто религиозное. Они никогда не входили туда. Горячий воздух, напоенный испарениями газа, и шум безчисленных голосов, доносившийся из за стеклянных дверей, смущали их, как дыханье чудовища, скрытого за красными занавесами вестибюля.

- Пуст выйдут! пуст выйдут, и узнают, где раки зимуют!

У дверей показалось несколько зрителей, привлеченных слухом о вторжении рабочих. Один из них, в господском пальто и шляпе, решился подойти даже к закутанным в плащи людям, столпившимся против театра.

Они бросились на него и окружили, размахивая косами и серпетками, в то время, как другие зрители бежали, спасаясь в театре. Ага! наконец-то они нашли, кого искали! Это был буржуа, сытый буржуа, из которого надо выпустить кровь, чтобы он вернул народу все, что поглотил...

Но буржуа, коренастый молодой человек, с спокойным и открытым взглядом, остановил их жестом.

- Что вы, товарищи! Я такой же рабочий, как и вы!

- Руки; покажи руки!- заревели некоторые рабочие, не опуская грозно поднятого оружия.

И из под пол плаща протянулись сильные, квадратные руки, с обломанными от работы ногтями. Один за другим, рабочие подходили и гладили его ладони, ощупывая мозоли. Мозоли были: это свой. И грозное оружие снова скрылось под плащами.

- Да, я из наших, - продолжал молодой человек.- Я плотник, но мне нравится одеваться по господски, и вместо того, чтобы по вечерам сидеть в тавернах, я хожу в театр. У всякого свой вкус.

Эта ошибка так обезкуражила забастовщиков, что многие из них удалились. Черт побери! да куда же запрятались богачи?...

Они шли по широким улицам и по глухим переулкам, маленькими кучками, желая встретить кого нибудь и осмотреть ему руки.. Это было лучшим средством узнать врагов бедных. Но ни с мозолями, ни без мозолей, никого не было видно.

Город казался пустынным. Жители, видя, что войска скрываются в казармах, запирались в домах, преувеличивая размеры нашествия, и думая, что улицы и окрестности города заняты целыми миллионами людей.

Кучка в пять человек наткнулась на переулке на одного господина. Это были самые свирепые из всей банды люди, в которых горела нетерпеливая жажда убийства, и видевшие, что часы идут, а кровь все не льется.

- Руки; покажи руки!- заревели они, окружая его и занося над его головой квадратные и блестящие ножи.

- Руки!- ответил с раздражением господин, освобождаясь от них.- А зачем мне их показывать? Не имею ни малейшего желания.

Но один из них схватил его за плечи своими лапами, и сильно дернув, заставил показать руки.

- Нет мозолей!- воскликнули они с зловещей радостью.

И отступили на шаг с большей яростью. Но их остановило спокойствие молодого человека.

- Нет мозолей? Так что же? Но я такой же рабочий, как и вы. У Сальватьерры тоже их нет, однако, едва-ли вы больше революционеры, чем он!..

Имя Сальватьерры, казалось, задержало в воздухе занесенный ножи.

- Оставьте парня,- сказал за их спинами голос Хуанона.- Я его знаю и отвечаю на него. Это друг товарища Фернандо; он из идейных.

Варвары с некоторым огорчением отпустили Фермина Монтенегро. Присутствие Хуанона внушало им уважение - кроме того, из глубины переулка, показался другой молодой человек. Этот уж не из идейных: какой-нибудь выродок-буржуй, идущий домой.

В то время, как Монтенегро благодарил Хуанона за его вмешательство, спасшее ему жизнь, немного подальше произошла встреча рабочих с прохожим.

- Руки, буржуа, покажи руки!

Буржуа был бледный юноша, мальчик лет семнадцати, в поношенном платье, но с высоким воротником и ярким галстухом - роскошь бедняков. Он дрожал от страха, показывая свои жалкие тонкие и малокровные руки, руки писца, запертого в солнечные часы в темной конторе. Он плакал, оправдываясь несвязными словами, и смотря на серпетки остановившимися от ужаса глазами точно его гипнотизировала холодная стал. Он шел из конторы... Засиделся... Сводили баланс.

- Я зарабатываю две пезеты, сеньоры... две пезеты. Не бейте меня... я иду домой; мать ждет меня... ааай...

Это был крик боли, страха, отчаяния, взволновавший всю улицу, и юноша упал навзничь на землю.

Хуанон и Фермин, содрогаясь от ужаса, подбежали к группе и увидели в центре её мальчика, лежащего головой в черной луже, которая все увеличивалась. Horи его вздрагивали в конвульсиях агонии. Серпетка раскроила ему голову, пробив кости.

Звери, видимо, были удовлетворены своим делом.

- Смотри-ка, - сказал один.- Выученик буржуев! Дохнет, как цыпленок... Придет очередь и учителям.

Хуанон разразился проклятиями. Это все, что они умеют делать? Трусы! Проходили мимо собраний, где были богачи, настоящие враги, не посмев поднят голоса, боясь разбить стекла, бывшие их единственной защитой. Они годны только на то, чтобы убит ребенка, такого же рабочаго, как они, бедного конторщика, зарабатывавшего две пезеты и, может быть, содержавшего свою мать.

Фермин боялся, чтобы атлет не бросился с навахой на своих товарищей.

- Куда пойдешь с такими скотами! - рычал Хуанон.- Дал бы Бог и дьявол, чтобы нас всех схватили и вздернули. И меня первого за глупость; за то, что поверил, что они годны на что-нибудь.

Несчастный малый удалился, желая избежать стычки с своими свирепыми товарищами. Те тоже разошлись, точно слова великана вернули им рассудок.

Оставшись один около трупа, Монтенегро испугался. На улице, после поспешного бегства убийц, начали раскрываться окна и он побежал, боясь, что его застанут около убитаго.

Он остановился только выбравшись на большие улицы. Ему казалось, что здесь он в большей безопасности от сорвавшихся с цепи зверей, требовавших, чтобы им показывали руки.

Вскоре ему показалось, что город просыпается. Вдали послышался топот, от которого задрожала земля, и немного спустя по Большой улице крупной рысью проехал эскадрон улан. Потом, в конце улицы заблестели ряды штыков, и мерным шагом прошла пехота. Фасады больших домов точно развеселились и открыли сразу свои двери и балконы.

Войска рассеялись по всему городу. При свете фонарей заблестели каски кавалеристов, штыки пехотинцев и лакированные треуголки полицейских. Во мраке выделялись красные пятна панталон солдат и желтые ремни полиции.

Власти, державшие эти войска взаперти, решили, что настал момент пустить их в ход. В течение нескольких часов, город не оказывал сопротивления и был утомлен однообразным ожиданием, в виду сдержанности бунтовщиков. Но теперь кровь уже пролилась. Достаточно было одного трупа, трупа, который оправдывал бы страшные репрессии, чтобы власти проснулись от своего намеренного сна.

Фермин с глубокой скорбью думал о несчастном писце, валявшемся там, в переулке, о жертве, эксплуатируемой в самой смерти и послужившей предлогом, которого искали сильные.

Во всем Хересе началась охота за людьми. Патрули полицейских и линейных солдат неподвижно охраняли входы и выходы улиц, а кавалерия и отряды пехоты обыскивали город, задерживая подозрительных лиц.

Фермин переходил с места на место, не встречая препятствий. Он был похож на барина, а войска охотились только за плащами, за деревенскими шляпами, за грубыми блузами, за всеми, имевшими вид рабочих. Монтенегро видел, как они проходили рядами, по направлению к тюрьме, между штыками и крупами лошадей, одни подавленные, словно их поражало враждебное появление вооруженной силы, которая "должна была примкнуть к ним"; другие, удивленные, не понимающие, почему вереницы пленных возбуждали такую радость на Большой улице, когда несколько часов тому назад они торжествующе прошли по ней, не позволив себе ни малейшего безчинства.

Это было непрерывное шествие арестованных, схваченных в ту минуту, когда они намеревались выйти из города. Других задержали в тавернах или похватали случайно, во время обхода улиц.

Некоторые были городскими жителями. Они вышли из домов не за долго до этого, видя, что нашествие кончилось, но одного их вида было достаточно для того, чтобы их арестовали, как мятежников. И группы арестованных все шли и шли, без конца. Тюрьма оказалась слишком мала для стольких людей. Многих отвели в войсковые казармы.

Фермин почувствовал себя усталым. С самых сумерок он бродил по Хересу, ища одного человека. Нашествие забастовщиков, неизвестность того, чем кончится это приключение, отвлекли его на несколько часов, заставив забыть о своих делах. Но теперь, когда событие кончилось, он чувствовал, что нервное возбуждение его падает, и что им овладевает утомление.

На минуту он подумал было пойти в свою гостиницу. Но дела его были не такого рода, чтобы их можно было отложить на завтра. Необходимо было в эту же ночь, сейчас же, покончить с вопросом, заставившим его бежать, как безумного, из отеля дона Пабло, расставшись с ним навсегда.

Он снова сталь бродить по улицам, ища того, кого ему было нужно, и не обращая внимания на проходившие мимо него вереницы арестованных.

Около Новой Площади, наконец, произошла желанная встреча.

- Да здравствует полиция! Да здравствуют порядочные люди!..

Это кричал Луис Дюпон, среди молчания, в которое погрузило город такое количество ружей на его улицах. Он был пьян; это ясно доказывали его блестящие глаза и зловонное дыхание. Позади него шел Козел и трактирный слуга с стаканами в руках и бутылками в карманах.

Узнав Фермина, Луис кинулся к нему на шею и хотел поцеловать его. Что за день! А! какая победа! И говорил это так, как будто один разогнал забастовщиков,

Узнав, что эта сволочь идет в город, он забрался с своим храбрым наперсником в трактир Монтаньеса и велел хорошенько запереть двери, чтобы им не помешали. Нужно было собраться с мыслями, выпить немножко, прежде чем приняться за дело. У них было достаточно времени, чтобы расстрелять этот сброд. Он и Козел взяли это на себя. Нужно было, чтобы враг позабавился и осмелел, до надлежащего момента, когда оба они появятся, как посланники смерти. И, наконец, они вышли с револьвером в одной руке и ножом в другой: конец света! но так неудачно, что встретили уже войска на улицах. Но все-таки кое-что они сделали.

- Я, - говорил пьяница с гордостью, - помог арестовать больше дюжины. Кроме того, раздал, не знаю сколько пощечин этому народу, который, вместо того, чтобы смириться, еще дурно отзывался о порядочных людях... Ну, да они хорошую получат трепку!.. Да здравствует полиция! Да здравствуют богачи!

И, словно эти восклицания высушили ему горло, он сделал знак Козлу, который подбежал и подал ему две кружки с вином.

- Пей!- приказал Луис приятелю.

Фермин покачнулся.

- Я не хочу пить, - сказал он глухим голосом.- Я хочу поговорит с тобой, и сейчас. Поговорить кое-о-чем, очень интересном.

- Ладно, поговорим, - отвечал молодой сеньор, не придавая значения просьбе.- Будем говорить хот три дня подряд, но раньше я должен исполнить долг. Хочу предложит по рюмочке всем, которые вместе со мной спасли Херес. Потому что, поверь мне, Фермин, это я, я один остановил этих негодяев. В то время, как войска находились в казармах, я был на своем посту. Мне кажется, город должен отблагодарить меня, сделать для меня что-нибудь!..

Проехал кавалерийский отряд, шедший рысью. Луис подбежал к офицеру, подняв вверх рюмку с вином; но офицер проехал мимо, не обратив внимания на угощение, сопровождаемый солдатами, чуть не раздавившими сеньора.

Но пыл его не охладился от этого невнимания.

- Оле, молодцы кавалеристы!- крикнул он, бросая шляпу к задним ногам лошади.

И подняв ее, выпрямился, и с серьезным лицом, приложив руку к груди, прокричал:

- Да здравствует армия!

Фермин не хотел его выпустить и, вооружившись терпением, сопровождал его в его путешествии по улицам. Сеньор останавливался перед группами солдат, подзывая своих двух спутников с запасом бутылок и рюмок.

- Оле, да здравствуют храбрецы! Да здравствует кавалерия... и пехота... и артиллерия, хотя её не было!.. Рюмочку, поручик.

Офицеры, расстроенные этим глупым днем, без славы и без опасностей, с строгими лицами отстраняли пьянаго: Проходите! Здесь никто не пьет.

- Ну, если вы не можете пить, - приставал сеньор с пьяной настойчивостью - то я выпью за вас. За здоровье всех красивых мужчин!.. Смерть негодяям!

В конце концов ему надоело переходить от группы к группе, везде встречая отказы, и он счел свою экспедицию конченной. Совесть его была спокойна: он угостил всех героев, которые помогли ему спасти город. Теперь в дом Монтаньеса, закончить ночь.

Очутившись в кабинете ресторана перед новыми бутылками, Фермин решил, что пришел момент приступить к делу.

- Мне нужно серьезно поговорить с тобой, Луис. Кажется, я тебе сказал уже об этом.

- Помню... ты хотел поговорить... Говори, сколько хочешь.

Он быль так пьянь, что глаза его слипались, и голос был гнусав, как у старика.

Фермин взглянул на Козла, по обыкновению, усевшагося рядом с своим покровителем.

- Я хочу поговорит с тобой, Луис, об очень щекотливом деле... Без свидетелей...

- Ты это насчет Козла!- воскликнул Дюпон, открыл глаза.- Козел - этот: он знает про меня все. Еслиб сюда пришел мой кузен Пабло говорит со мной о своих делах, то Козел остался бы и слушал бы все. Говори без страха! Это все равно, что я!

Монтенегро решил примириться с присутствием этого ястреба, не желая откладывать долго жданного объяснения.

Он говорил с некоторой робостью, маскируя свою мысли взвешивая слова чтобы их могли понят только они двое, и чтобы буян остался в неведении.

Если он его искал, то Луис мог уже догадаться зачем... Он знает все. Воспоминание о случившемся в последнюю ночь уборки винограда в Марчамале, наверно, не изгладилось в его памяти. Так вот: он явился для того, чтобы Луис исправил сделанное зло. Он всегда считал его другом и надеется, что он так и будет вести себя... потому что иначе...

От усталости, нервного возбуждения полной волнений ночи, Фермин не мог долго притворяться, и угроза слетела с его губ, засверкав в то же время в глазах.

Выпитое вино жгло ему желудок, точно превратившись в яд от отвращения, которое он испытывал, принимая его из этих рук.

Дюпон, слушая Монтенегро, притворялся более пьяным, чем был на самом деле, чтобы скрыть свое смущенье.

Угроза Фермина заставила Козла выйти из неподвижности. Он счел необходимым вмешаться.

- Здесь никто не смеет угрожать, эй вы, цыпленок!.. Там, где Козел, никто не смеет ничего сказать его сеньору.

Молодой человек вскочил в запальчивости, усгремив на злобное животное взбешенный взгляд.

- Вы молчите! - сказал он повелительно.- Держите язык... в кармане, или где угодно. Вы здесь ничто, и чтобы говорит со мной, должны спросить у меня позволения.

Буян колебался в нерешимости, подавленный запальчивостью молодого человека, и прежде чем он успел оправиться от выговора, Фермин прибавил, обращаясь к Луису.

- Это ты считаешь себя таким храбрым?.. Храбрый, а ходишь повсюду с провожатым, как школьник! Храбрый, а не можешь расстаться с ним, чтобы поговорить наедине с человеком. Тебе бы следовало ходить в коротких панталончиках!

Дюпон забыл о своем опьянении и выпрямился во весь рост перед приятелем, чтобы показать свою храбрость. Тот затронул как раз самое его чувствительное место.

- Ты знаешь, Ферминильо, что я храбрее тебя, и что весь Херес меня боится. Увидишь, нужны ли мне провожатые. Эй, Козел, проваливай.

Задира упирался и что то бормотал.

- Проваливай!- повторил сеньор, точно собираясь вытолкнут его, с заносчивостью безнаказанности.

Козел вышел, и приятели снова сели. Луис уже не казался пьяным: скорее, он старался показаться трезвым, широко раскрывал глаза, как бы желая взглядом уничтожить Монтенегро.

- Если тебе угодно, - сказал он глухим голосом, чтобы побольше напугать, - будем драться. Не здесь, потому что Монтаньес мне приятель, и я не желаю компрометировать его.

Фермин пожал плечами, презирая эту комедию устрашения. Можно поговорить и о дуэли, но после; смотря по тому, чем кончится их разговор.

- Теперь к делу, Луис. Ты знаешь зло, которое ты сделал. Чем же ты думаешь исправить его?

Сеньор снова утратил свою безмятежность, видя, что Фермин приступаеь прямо к неприятному вопросу. Господи, не он один виноват. Это вино, проклятая пирушка, случайность... чрезмерная доброта; потому что, еслиб он не был в Марчамале, соблюдая интересы своего кузена (недурно он его отблагодарил, проклятый!), то ничего бы не случилось. Но, в конце концов, зло сделано. Он кабалльеро, дело идет о семье приятеля, и он же бежит от расплаты. Что желает Фермин? Его состояние, он сам, все в его распоряжении. Он полагает самым правильным, чтобы они оба, сообща, назначили известную сумму; он достанет ее, каким бы то ни было путем, и даст ее в приданое малютке, и чудо будет, если она не найдет себе хорошего мужа.

Почему Фермин делает такое лицо? Он сказал что-нибудь несообразное?.. Ну, если ему не нравится это решение, так он может предложить другое. Мария де-ла-Луц может жить с ним. Он поместить ее в большом доме в городе, она будет жить, как царица. Девушка ему нравится: довольно она измучила его презрением, которое проявляла к нему с той ночи. Он сделает все, чтобы она была счастлива. Многие богатые люди живут так с женщинами, которых все уважают, как законных жен; и если на них не женятся, то только потому, что оне низкого происхождения... Это решение ему тоже не нравится? Ну, так пусть Фермин предложить что-нибудь, и они покончат сразу.

- Да, надо покончить сразу, - повторил Монтенегро.- Поменьше слов, потому что мне больно говорить об этом. Ты сделаешь следующее: пойдешь завтра к своему двоюродному брату и скажешь ему, что, раскаиваясь в своей вине, женишься на моей сестре, как подобает порядочному человеку. Если он согласится - хорошо; если нет - все равно. Ты женишься и постараешься, исправившись, не сделать несчастной свою жену.

Сеньор отодвинул с шумом свой стул, пораженный чудовищной претензией.

- Вот что!.. Жениться, ни более, ни менее!.. Малаго же ты просишь!..

Он заговорил о своем двоюродном брате, предугадывая его несомненный отказ. Он не может жениться. А его карьера? Его будущее? Семья его, вместе с отцами иезуитами, как раз ведет переговоры о его браке с одной богатой девушкй из Севильи, духовной дочерью отца Урицабала. И это для него очень важно, потому что состояние его очень расстроено, а для его политической карьеры ему необходимо быть богатым.

- Жениться на твоей сестре - нет, - заключил Дюпон.- Это безумие, Фермин, подумай хорошенько: нелепость.

Фермин загорячился, отвечая. Нелепость. Согласен; но для бедной Марикиты. Подумаешь, какое счастье! Связать свою жизнь с человеком, как он, переполненным всякими пороками, и который не может жить даже с самыми презренными женщинами в округе! Для Марии де-ла-Луц этот брак означал только новую жертву: но другого выхода, кроме этого, нет.

- Ты думаешь, я действительно желаю породниться с тобой и радуюсь этому?.. Ошибаешься. Дал бы Бог, чтоб у тебя никогда не являлось дурной мысли, сделавшей несчастной мою сестру! Еслиб этого не было, я не согласился бы иметь тебя зятем, хотя бы ты на коленях просил меня, осыпанный миллионами... Но дело сделано, и исправить его можно только одним этим путем, хотя бы мы все умерли при этом от горя... Ты знаешь, я смеюсь над браком: это одна из многих глупостей, существующих в мире. Для того чтобы быть счастливыми, нужна любовь... и ничего больше. Я могу говорить так, потому что я мужчина, и потому что я плюю на общество и на то, что скажут. Но моя сестра женщина, и чтобы ее уважали, чтобы она могла жить спокойно, она должна делать то, что остальные женщины. Она должна выйти замуж за человека, соблазнившего ее, хотя бы не питала к нему ни капли расположения. Она никогда не заговорит с своим бывшим женихом: было бы подло обманывать его. Ты можешь сказать, пусть она останется незамужней и никто не узнает, что было; но все, что делается, становится известным. Ты сам, если я тебя отпущу, когда-нибудь в пьяном виде, похвастаешься своей удачей, лакомым кусочком, которым попользовался на винограднике своего двоюродного брата. Ей-ей? Этого не будет! Здесь нет другого выхода, кроме брака.

И, со все более резкими словами, он напирал на Луиса, желая заставить его согласиться на его решение.

Сеньор защищался со страхом человека, схваченного за горло.

- Ты заблуждаешься, Фермин, - говорил он.- Я вижу яснее тебя...

И, чтобы отделаться, предлагал отложит разговор до завтра. Они разберут дело толковее... Боязнь, что его принудят принять предложение Монтенегро, заставляла его настаивать на отказе. Все, кроме женитьбы... Это невозможно; семья оттолкнет его, люди станут над ним смеяться; он потеряет политическую карьеру.

Но Фермин настаивал с твердостью, устрашавшей Луиса.

- Ты женишься; другого выхода нет. Ты сделаешь то, что должен, или один из нас лишний на земле.

Мания величия снова проснулась в Луисе. Он почувствовал себя сильным, вспомнив, что Козел близко, и что, может быть, он слышит его слова из соседнего корридора.

Угрозы ему? Во всем Хересе нет человека, который посмеет высказать их безнаказанно. И он поднес руку к карману, ощупывая непобедимый револьвер, который чуть не спас города, удержав один целое нашествие неприятеля. Прикосновение к его стволу видимо рридало ему новый задор.

- Ну, довольно! Я сделаю то, что могу, чтобы все исправит, как порядочный человек, каким я всегда был. Но не женюсь, слышишь? Не женюсь!.. Кроме того, почему это непременно я один должен быть виноват?

Глаза его блеснули цинизмом. Фермин стиснул зубы и заложил руки в карманы, откинувшись назад, словно боясь жестоких слов, который готовились слететь с уст сеньора.

- А твоя сестра?- продолжал он.- Она разве не виновата? Ты несчастный младенец. Поверь мне: ту, которая не захочет, нельзя изнасиловать. Я погибший человек, пуст так; но твоя сестра... твоя сестра...

Он произнес оскорбительное слово, но его почти не было слышно.

Фермин вскочил с такой силой, что стулья повалились и задрожал стол, от толчка откатившийся к стене. Он держал в руке наваху Рафаэля, оружие, два дня тому назад забытое им в этом же ресторане.

Револьвер сеньора продолжал торчать из отверстия кармана, но рука уже не имела силы вытащить его.

Дюпон покачнулся, издал хрип задушаемого животного, крик, ускоривший клокотанье черной жидкости, вытекавшей из его горла, как из разбитого кувшина.

Потом повалился, загремев бутылками и рюмками, последовавшими за ним при его падении, как будто вино желало смешаться с его кровью.

IX.

Прошло три месяца с тех пор, как сеньор Фермин покинул виноградник Марчамалы, и приятели едва узнавали его, видя его сидящим на солнце у двери жалкой лачуги, в предместъе Хереса, где он жил со своею дочерью.

- Бедный сеньор Фермин! - говорили люди, видя его.- От него осталась одна тень.

Он впал в молчаливость, близкую к идиотизму. По целым часам он сидел неподвижно, с опущенной головой, словно его давили воспоминания. Когда дочь подходила к нему, чтобы вести домой, или сказать, что обед подан, он точно пробуждался, отдавал себе отчет в окружающем, и глаза его строго следили за девушкой.

- Дрянная женщина! - бормотал он.- Проклятая баба!

Она, одна она виновата в несчастьи, обрушившемся на их семью.

Гнев отца, придерживавшагося старинных взглядов, неспособного к нежности и прощению, его мужская гордость, заставлявшая его всегда считать женщину низшим существом, могущим причинит мужчине только огромное зло, преследовали бедную Марию де ла Луц. Она тоже подурнела, побледнела, похудела, и глаза её увеличились от следов слез.

Ей приходилось делать чудеса экономии, живя с отцом в этой лачуге. Но больше всех стеснений и забот, вызываемых бедностью, она страдала от немого упрека в глазах отца, от глухих проклятий, которыми он, казалось, осыпал ее каждый раз, как она приближалась к нему, отрывая его от его размышлений.

Сеньор Фермин жил, погруженный в мысли об ужасной ночи нашествия забастовщиков.

Для него с тех пор не случалось ничего, что имело бы какое-нибудь значение. Ему казалось, что он еще слышит грохот ворот Марчамалы, за час до восхода солнца, сотрясавшихся под яростными ударами неизвестного человека. Он встал, приготовив ружье, и открыл одну решетку... Но это был его сын, его Фермин, без шляпы, с руками в крови и с большой царапиной на лице, точно он дрался с несколькими человеками.

Слов было сказано немного. Он убил дома Луиса и потом убежал, ранив сопровождавшего того буяна. Этот незначительный рубец был доказательством ссоры. Ему нужно бежать, немедленно скрыться в безопасное место. Враги несомненно подумают, что он в Марчамале, и на заре лошади полицейских появятся уже в винограднике.

Это был момент безумного волнения, показавшийся бедному старику бесконечным. Куда бежать?.. Его руки открыли ящики комода, рылись в вещах. Он искал свои сбережения.

- Возьми, сынок; возьми все.

И он засыпал ему карманы дуро, пезетами, всем серебром, заплесневевшим от долгаго лежанья взаперти, и медленно собиравшимся в течение многих лет.

Решив, что дал ему достаточно, он вывел его из виноградника. Бежать! Еще ночь, и они могут выйти из Хереса, незамеченные никем. У старика был свой план. Нужно разыскат Рафаэля в Матанцуэле. Парень еще сохранял дружеские отношения с бывшими товарищами коитрабандистами, и отвезет его по окольным тропинкам в Гибралтар. А там он может уехать, куда угодно: свет велик.

И в течение двух часов, отец и сын почти бежали, не чувствуя усталости, подгоняемые страхом и сходя с дороги всякий раз, как издали доносился шум голосов и лошадиный топот.

О, что за ужасное путешествие с мучительными открытиями! Это оно так доканало его. Когда рассвело, он увидел своего сына, с мертвенным лицом, всего в крови, с видом бегущего убийцы. Ему больно было видеть своего сына в таком состоянии, но отчаяваться было некогда. В конце концов, он мужчина, а мужчины часто убивают, не лишаясь из-за этого чести. Но когда сын в немногих словах объяснил ему, за что он убил, то старик думал, что умрет, ноги у него дрожали, и ему приходилось делать усилия, чтобы не упасть посреди дороги. Марикита, его дочь, она виновница всего этого! А, дрянь проклятая! И думая о поведении сына, он восхищался им, благодаря его за жертву от всей своей грубой души.

- Фермин, сын мой, ты хорошо сделал. Не было другого выхода, кроме мести. Ты лучший изо всей семьи. Лучше меня, который не сумел уберечь девченку.

Прибытие в Матанцуэлу было трагическим: Рафаэль оторопел от изумления. Убили его хозяина, и убил Фермин!

Монтенегро раздражился. Он хочет, чтобы Рафаэль отвез его в Гибралтар, и чтобы никто их не видел. Довольно слов. Желает он спасти его, или нет? Рафаэль, вместо всякого ответа, оседлал свою верную лошадь и еще другую из лошадей на мызе. Он сейчас же отвезет его в горы, а там о нем позаботятся другие.

Старик видел, как они помчались карьером, и пустился в обратный пут, согбенный внезапной дряхлостью, как будто вся жизнь его отлетела вместе с сыном.

После этого существование его проходило, как в туманном сне. Он помнил, что поспешно покинул Марчамалу и поселился в предместье в лачуге одной родственницы своей жены. Он не мог оставаться на винограднике после случившагося. Между семьей хозяина и его стояла кровь, и раньше, чем ему бросят ее в лицо, он должен был бежать.

Дон Пабло Дюпон предлагал ему милостыню, для поддержки его старости, хотя признавал его главным виновником всего случившагося, так как он не научил своих детей религии. Но старик отказался от всякой помощи. Покорно благодарю, сеньор: он преклоняется перед его благотворительностью, но скорее умрет с голода, прежде чем примет хот одну монету от Дюпопов.

Через несколько дней после бегства Фермина, он увидел своего крестника Рафаэля. Он был без места, так как ушел с мызы. Он приехал сказать ему, что Фермин в Гибралтаре, и что в один из следующих дней уедет в Южную Америку.

- И тебя тоже, - сказал старик с грустью, - ужалила проклятая муха, отравившая нас всех.

Юноша был печален, угнетен. Говоря с стариком у двери лачуги, он заглядывал внутрь с некоторым беспокойством, словно боясь появления Марии де-ла-Луц. Во время бегства в горы Фермин рассказал ему все... все...

- Ах, крестный, какой удар для меня, я думал, что умру от него... И не иметь возможности отомстить! Подлец этот ушел на тот свет, и я не успел проткнут его кинжалом! Не иметь возможности воскресить его, чтобы убить снова!.. Сколько раз негодяй наверно издевался надо мной, видя, что я смотрю на него, как дурак, ничего не зная!..

Больше всего его огорчала смехотворность его положения, то, что он служил этому человеку. Он плакал над тем, что месть была совершена не его рукой.

Он не хотел работать. Какой толк быть честным? Он опять вернется к контрабанде. Женщины?.. на время, а потом колотить их как нечистых и бессердечных животных... Он хотел объявить войну половине мира, богачам, правителям, всем, которые вселяют страх при помощи ружей, и являются причиной того, что бедные попираются сильными. Теперь, когда бедный людь в Хересе, обезумев от страха, работал в полях, не поднимая глаз от земли, когда тюрьма была полна, и многие из тех, что раньше были готовы на все, стали ходить к обедне, чтобы избежать подозрений и преследований, теперь начнет действовать он, Увидят богачи, какого зверя они породили на свет, разрушив его иллюзии.

Контрабанда пойдет за жизнь. Позже, когда начнется жатва, он будет поджигать скирды, палить усадьбы, отравлять скот на пастбищах. Те, что сидят в тюрьме, ожидая момента казни, Хуанон, Маэстрико и другие несчастные, которые умрут на виселице, будут иметь мстителя.

Есть люди, достаточно смелые, чтобы последовать за ним, он составить конный отряд. Не даром он знает горы. Богачи могут приготовиться. Злым не поздоровится, а добрые смогут спастись, только дав ему денег для бедных.

Гнев его разгорался от этих угроз. Он говорил о том, что сделается разбойником с тем увлечением, которое с детства испытывают крестьяне к приключениям больших дорог. По его мнению, всякий обиженный человек мог отомстить, только сделавшись бандитом.

- Меня убьют, - продолжал он, - но раньше, чем меня убьют, говорю вам, крестный, я покончу с половиной Хереса.

И старик, разделявший волнение парня, одобрял его, покачивая головой. Он хорошо делает. Будь он молод и силен, Рафаэль имел бы лишнего товарища в отряде.

Рафаэль более не возвращался. Он бежал от того, чтобы демон не столкнул его с Марией де-ла-Луц. При виде ея, он мог бы убить ее, или залиться слезами, как дитя.

Изредка, к сеньору Фермину приходила какая-нибудь старая гитана, или мальчик из тех, что продают в кафе и казино табак.

- Дедушка, это вам... От Рафаэля.

Это были деньги, посылаемые контрабандистом, и старик молча передавал их дочери. Парень никогда не показывался. От времени до времени он появлялся в Хересе и этого достаточно было, чтобы Козел и другие приспешники покойного Дюпона прятались по своим домам, избегая показываться в тавернах и кофейнях, посещаемых контрабандистом.

Сеньор Фермин жил изо дня в день, безразличный ко всему окружающему и к тому, что говорили о нем.

Однажды, скорбная тишина в городе вывела его на несколько часов из его оцепенения. Должны были повесить пятерых человек за нападение на Херес. Процесс велся быстро: наказание было необходимо, чтобы "порядочные люди" успокоились.

Вступление мятежных рабочих в город превратилось, с течением времени, в полную ужасов революцию. Страх сделал всех безопасными. Люди, видевшие, как забастовщики проходили без всяких враждебных намерений мимо домов богачей, молча соглашались на неслыханно-жестокое наказание.

Говорили о двух убитых в эту ночь, соединяя смерть пьяного сеньора с убийством несчастного писца. Фермин Монтенегро преследовался за убийство, процесс его велся отдельно, но общество ничего не теряло, преувеличивая события и возлагая одним убитым больше на счет революционеров.

Многие были приговорены к заключению в крепости. Суд с устрашающей щедростью расточал казни несчастному стаду, которое, казалось, с изумлением спрашивало себя, что такое оно сделало в ту ночь. Из приговоренных к смерти, двое были убийцами молодого писца, трое остальных шли на казнь в качестве опасных, за то, что говорили, угрожали, за то, что гордо думали, что имеют право на долю счастья в мире.

Многие лукаво подмигивали глазами, узнав, что Мадриленьо, инициатор похода на город, приговаривается только к заключению в крепости на несколько лет. Хуанон и его товарищ эль-де-Требухенья покорно ожидали последней минуты. Они не хотели жить, жизнь была им противна после горьких разочарований этой знаменитой ночи. Маэстрико ходил с удивлением, застывшим в его кротких, девичьих глазах, точно отказываясь верить в людскую злобу. Жизнь его была нужна потому что он опасное существо, потому что он мечтает об утопии, о том, чтобы знание перешло от немногих к огромной массе несчастных, как орудие искупления! И бессознательно поэтический ум его, заключенный в грубую оболочку, воспламенялся огнем веры и утешался в тоске своих последних минут надеждой на то, что другие идут за ним, толкая, как он говорил, и что эти другие в конце концов, опрокинут все силой своей массы, как капли воды образуют наводнение. Их убивали потому, что их было мало. Когда-нибудь их будет столько, что сильные, устав убивать, устрашенные огромностью своей кровавой задачи, падут духом и сдадутся, побежденные.

Сеньор Фермин видел из этой казни только безмолвие города, казавшагося пристыженным, видел испуганные лица бедняков, трусливое подобострастие, с которым они говорили о богатых.

Через несколько дней он уже совершенно забыл об этом происшествии. Он получил письмо: оно было от его сына, от его Фермина. Он находился в Буэнос-Айресе и писал ему, что надеется устроиться. Первое время, конечно, трудно, но в этой стране, с работой и настойчивостью, можно быть почти уверенным в успехе.

С тех пор сеньор Фермин нашел занятие и стряхнул маразм, в который его повергло горе. Он писал своему сыну и дожидался его писем. Как он далеко! Если б он мог поехать туда!

В другой раз его взволновала еще одна неожиданность. Сидя на солнце, у двери своего дома, он увидел тем человека, неподвижно стоящего около него. Он поднял голову и вскрикнул. Дон Фернандо!.. То был его кумир, добрый Сальватьерра, но постаревший, печальный, с потухшим взглядом за синими очками, точно его давили все несчастья и несправедливости города.

Его выпустили, позволили жить на свободе, без сомнения, зная, что он нигде не сможет найти угла, где бы свить гнездо; что его слова затеряются без отголоска в безмолвии ужаса.

Когда он явился в Херес, его старые друзья бежали от него, не желая компрометировать себя. Другие смотрели на него с ненавистью, как будто, вследствие своего вынужденного изгнания, он был ответствен во всех событиях.

Но сеньор Фермин, старый товарищ, был не из таких. Увидя его, он встал, пал в его объятия, с воплем сильных людей, которые задыхаются, но не могут плакать.

- Ах, дон Фернандо!.. Донь Фернандо!..

Сальватьерра утешал его. Он знал все. Смелее! Он был жертвой социальной испорченности, которую он громил со всем пылом аскета. Он мог еще начать жизнь заново, вместе со всеми своими. Мир велик. Там, где смог устроиться его сын, может попытат счастья и он.

И Сальватьерра стал приходить иногда по утрам навестить старого товарища. Но он скоро уехал. Говорили, что он живет то в Кадиксе, то в Севилье, бродя по андалузской земле, хранившей воспоминание о его геройствах и великодушных порывах и останки единственного существа, любовь которого скрашивала ему жизнь.

Он не мог жить в Хересе. Сильные смотрели на него злобными глазами, словно желая на него броситься, бедные избегали его, боясь сношений с ним.

Прошел еще месяц. Однажды, подойдя к двери дома, Мария де-ла-Луц чуть не упала в обморок. Ноги её дрожали, в ушах звенело; вся кровь жгучей волной прилила к её лицу, и потом отлила, оставив его зеленовато бледным. Перед ней стоял Рафаэль, закутанный в плащ, точно дожидаясь ее. Она хотела бежать, скрыться в самую глубь лачуги.

- Мария де-ла-Лу!.. Марикилья!..

Это был тот же нежный и умоляющий голос, как когда они виделись у решетки, и, сама не зная как, она повернулась, робко подошла ближе, смотря полными слез глазами на своего бывшего жениха.

Он тоже был печален. Грустная серьезность придавала ему некоторое изящество, смягчая его грубую внешность боевого человека.

- Мария де-ла-Лу, - прошептал он.- Только на два слова. Ты меня любишь и я тебя люблю. Зачем нам проводить остаток жизни в злобе, как какие-нибудь несчастные?.. До недавних пор я был так глуп, что мне хотелось убит тебя. Но я поговорил с доном Фернандо, и он убедил меня своей ученостью. Это уж прошло.

И он подтвердил это энергичным жестом. Кончилась разлука, кончилась ревность к негодяю, которого он не мог воскресить, и которого она не любила; кончилось отвращение к несчастью, в котором она не была виновата.

Они уедут отсюда. Он так глубоко презирает эту страну, что не желал даже вредить ей. Самое лучшее покинуть ее, положить между нею и ними много миль суши, много миль воды. Разстояние уничтожит дурные воспоминания. Не видя города, не видя его полей, они совершенно забудут перенесенные горести.

Они поедут к Фермину. У него есть деньги на путешествие всем троим. Последние разы контрабанда была удачна; он совершил безумие, удивившее своей дерзостью пограничников. Его не убили, и удача воодушевляла его на большое путешествие, которое изменит его жизнь.

Он знает эту молодую страну, и они поедут в нее, - его жена, он и крестный. Дон Фернандо описывал ему этот рай. Безчисленные табуны диких коней, ожидающих всадника; огромные пространства земли, не имеющия хозяина, не имеющия тирана, и дожидающиеся руки человека, чтобы зародить жизнь, таящуюся в её недрах. Где найти лучший эдем для бодрого и сильного крестьянина, доселе душой и телом раба праздных людей.

Мария де-ла-Луц слушала его с волнением. Уехать отсюда! Бежать от стольких воспоминаний!.. Если б жив был несчастный, погубивший её семью, она упорствовала бы в своем прежнем решении. Она могла принадлежать только тому, кто лишил ее девственности. Но так как негодяй умер, и Рафаэль, которого она не хотела обманывать, великодушно мирился с положением, прощая ее, то она соглашалась на все... Да; бежать отсюда! И как можно скорее!..

Парень продолжал излагать свои планы. Дон Фернандо брался уговорить старика; кроме того он даст им письма к своим друзьям в Америке. Раньше, чем через две недели, они сядут на пароход в Кадиксе. Бежать, бежать, как можно скорее, из этой страны эшафотов, где ружья должны были утолять голод, и богатые отнимали у бедных жизнь, честь и счастье!..

- Когда мы приедем, - продолжал Рафаэль, - ты будешь моей женой. Мы повторим наши разговоры у решетки. Более того. Я удвою свою нежность, чтобы ты не думала, что во мне осталось какое-нибудь горькое воспоминание. Все прошло. Дон Фернандо прав. Грехи тела значат очень мало... Самое важное любовь; остальное - заботы животных. Твое сердечко ведь принадлежит мне? И оно все мое!.. Мария де-ла-Лу! Звезда души моей! Пойдем на встречу солнцу; теперь мы рождаемся по настоящему; сегодня начинается наша любовь. Дай, я поцелую тебя в первый раз в жизни. Обними меня, товарищ, чтобы я видел, что ты моя, что ты будешь поддержкой моих сил, моей помощью, когда начнется наша борьба там...

И они обнялись в дверях лачуги, соединив губы без малейшего волнения плотской страсти, и долго стояли так, как бы пренебрегая мнением людей и любовью своей бросая вызов условностям старого мира, который они готовились покинуть.

Сальватьерра проводил в Кадикс на трансатлантический пароход своего товарища, сеньора Фермина, ехавшего в новый свет с Рафаэлем и Марией де-ла-Луц.

Прощайте! Больше им уже не видаться. Мир неизмеримо велик для бедных, всегда прикованных неподвижно к одному месту корнями нужды.

Сальватьерра чувствовал, как у него выступают слезы на глазах. Все его привязанности, воспоминания прошлаго исчезли, унесенные смертью или несчастьем. Он оставался один среди народа, который хотел освободить и который его уже не знал. Новые поколения смотрели на него, как на сумасшедшего, внушавшего некоторый интерес своим аскетизмом; но не понимали его слов.

И смеялись! И советовали ему подчиниться, издеваясь над его благородными стараниями! Но разве рабство будет вечно? Разве стремления человеческие навсегда замрут на этой временной веселости удовлетворенного животнаго?

Сальватьерра чувствовал, что злоба его стихает, что надежда и вера возвращаются к нему.

Вечерело; близилась ночь, предшественница нового дня. И сумерки человеческих стремлений тоже временны. Справедливость и свобода дремлют в сознании всякого человека. Оне проснутся.

Там, за полями, стоят города, огромные агломерации современной культуры, и в них живут другия стада несчастных, обездоленным и печальных, но рождающиеся души их омываются зарей нового дня, они чувствуют над своими головами первые лучи солнца, в то время, как остальной мир погружен еще во мрак. Они будут избранниками; и в то время, как крестьянин оставался в поле, с покорной серьезностью вола, обездоленный в городе просыпался, становился на ноги и шел за единственным другом несчастных и голодных, за тем, кто проходит через историю всех религий, заклейменный именем Демона, и кто теперь, отбросив нелепые украшения, которыми наделяла его традиция, восхищает одних, и ужасает других самой гордой красотой, красотой Люцифера, ангела света, имя которому Возмущение... Социальное Возмущение!

КОНЕЦ.

Бласко-Ибаньес Висенте - Бодега (La bodega). 6 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :