Викентий Вересаев
«БЕЗ ДОРОГИ - 01 Часть»

"БЕЗ ДОРОГИ - 01 Часть"

Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

20 июня 1892 года. С-цо Касаткино

Теперь уже три часа ночи. В ушах звучат еще веселые девические голоса, сдерживаемый смех, шепот... Они ушли, в комнате тихо, но самый воздух, кажется, еще дышит этим молодым, разжигающим весельем, и невольная улыбка просится на лицо. Я долго стоял у окна. Начинало светать, в темной, росистой чаще сада была глубокая тишина; где-то далеко, около риги, лаяли собаки... Дунул ветер, на вершине липы обломился сухой сучок и, цепляясь за ветви, упал на дорожку аллеи; из-за сарая потянуло крепким запахом мокрого орешника. Как хорошо! Я стою и не могу насмотреться; душа через край переполнена тихим, безотчетным счастьем.

И грудь вздыхает радостней и шире, И вновь кого-то хочется обнять...*

* Из стихотворения А. А. Фета "Еще весна,- как будто неземной какой-то дух ночным владеет садом..." (1847).

Кругом все так близко знакомо - и очертания деревьев, и соломенная крыша сарая, и отпря-женная бочка с водой под липами. Неужели я целых три года не был здесь? Я как будто видел все это вчера. А между тем как долго шло время...

Да, мало что хорошего вспомнишь за эти прожитые три года. Сидеть в своей раковине, со страхом озираться вокруг, видеть опасность и сознавать, что единственное спасение для тебя - уничтожиться, уничтожиться телом, душою, всем, чтоб ничего от тебя не осталось... Можно ли с этим жить? Невесело сознаваться, но я именно в таком настроении прожил все эти три года.

"Зачем я от времени зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня"*. Мне часто вспоминаются эти гордые слова Базарова. Вот были люди! Как они верили в себя! А я, кажется, настоящим образом в одно только и верю - это именно в неодолимую силу времени. "Зачем я от времени зависеть буду!" Зачем? Оно не отвечает; оно незаметно захватывает тебя и ведет, куда хочет; хорошо, если твой путь лежит туда же, а если нет? Сознавай тогда, что ты идешь не по своей воле, протестуй всем своим существом,- оно все-таки делает по-своему. Я в таком положе-нии и находился. Время тяжелое, глухое и сумрачное со всех сторон охватывало меня, и я со страхом видел, что оно посягает на самое для меня дорогое, посягает на мое миросозерцание, на всю мою душевную жизнь... Гартман** говорит, что убеждения наши - плод "бессознательного", а умом мы к ним лишь подыскиваем более или менее подходящие основания; я чувствовал, что там где-то, в этом неуловимом "бессознательном", шла тайная, предательская, неведомая мне работа и что в один прекрасный день я вдруг окажусь во власти этого "бессознательного". Мысль эта наполняла меня ужасом: я слишком ясно видел, что правда, жизнь - все в моем миросозер-цании, что если я его потеряю, я потеряю все.

* Из VII главы романа И. С. Тургенева "Отцы и дети" (1860).

** Гартман Эдуард (1842-1906) - немецкий реакционный философ-идеалист, которого В. И. Ленин назвал "истинно-немецким черносотенцем" (В. И. Ленин, Соч., т. 14, стр. 273).

То, что происходило кругом, лишь укрепляло меня в убеждении, что страх мой не напрасен, что сила времени - сила страшная и не по плечу человеку. Каким чудом могло случиться, что в такой короткий срок все так изменилось? Самые светлые имена вдруг потускнели, слова самые великие стали пошлыми и смешными; на смену вчерашнему поколению явилось новое, и не верилось: неужели эти - всего только младшие братья, вчерашних. В литературе медленно, но непрерывно шло общее заворачивание фронта, и шло вовсе не во имя каких-либо новых начал, - о нет! Дело было очень ясно: это было лишь ренегатство - ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснее, бессознательное. Литература тщательно оплевывала в прошлом все светлое и сильное, но оплевывала наивно, сама того не замечая, воображая, что поддерживает какие-то "заветы"; прежнее чистое знамя в ее руках давно уже обратилось в грязную тряпку, а она с гордо-стью несла эту опозоренную ею святыню и звала к ней читателя; с мертвым сердцем, без огня и без веры, говорила она что-то, чему никто не верил... Я с пристальным вниманием следил за всеми этими переменами; обидно становилось за человека, так покорно и бессознательно идущего туда, куда его гонит время. Но при этом я не мог не видеть и всей чудовищной уродливости моего собственного положения: отчаянно стараясь стать выше времени (как будто это возможно!), недо-верчиво встречая всякое новое веяние, я обрекал себя на мертвую неподвижность; мне грозила опасность обратиться в совершенно "обессмысленную щепку" когда-то "победоносного кораб-ля"*. Путаясь все больше в этом безвыходном противоречии, заглушая в душе горькое презрение к себе, я пришел, наконец, к результату, о котором говорил: уничтожиться, уничтожиться совер-шенно - единственное для меня спасение.

Я не бичую себя, потому что тогда непременно начнешь лгать и преувеличивать; но в этом-то нужно сознаться, - что такое настроение мало способствует уважению к себе. Заглянешь в душу, - так там холодно и темно, так гадко-жалок этот бессильный страх перед окружающим! И кажет-ся тебе, что никто никогда не переживал ничего подобного, что ты - какой-то странный урод, выброшенный на свет теперешним странным, неопределенным временем... Тяжело жить так. Меня спасала только работа; а работы мне, как земскому врачу, было много, особенно в последний год, - работы тяжелой и ответственной. Этого мне и нужно было; всем существом отдаться делу, наркотизироваться им, совершенно забыть себя - вот была моя цель.

Теперь служба моя кончилась. Кончилась она неожиданно и довольно характерно. Почти против воли я стал в земстве каким-то enfant terrible;** председатель управы не мог равнодушно слышать моего имени. Подоспел голодный тиф; я проработал на эпидемии четыре месяца и в конце апреля свалился сам, а когда поправился... то оказалось, что во мне больше не нуждаются. Дело сложилось так, что я должен был уйти, если не хотел, чтоб мне плевали в лицо... Э, да что вспоминать! Я взял отставку и вот приехал сюда. Забыть все это!..

* Из лирической драмы А. Н. Майкова "Три смерти" (1852) "...И незаметно ветер крепкий потопит нас среди зыбей, как обессмысленные щепки победоносных кораблей..."

** Буквально: ужасный ребенок; здесь - человек, позволяющий себе то, на что другие не отваживаются (франц.).

Большая зала старинного помещичьего дома, на столе кипит самовар; висячая лампа ярко освещает накрытый ужин, дальше, по углам комнаты, почти совсем темно; под потолком сонно гудят и жужжат стаи мух. Все окна раскрыты настежь, и теплая ночь смотрит в них из сада, зали-того лунным светом; с реки слабо доносятся женский смех и крики, плеск воды.

Мы ходим с дядей по зале. За эти три года он сильно постарел и растолстел, покрякивает после каждой фразы, но радушен и говорлив по-прежнему; он рассказывает мне о видах на урожай, о начавшемся покосе. Сильная, румяная девка, с платочком на голове и босая, внесла шипящую на сковороде яичницу; по дороге она отстранила локтем полузакрытую дверь; стаи мух под потолком всколыхнулись и загудели сильнее.

- А вот у нас одно есть, чего у вас нету,- сказал дядя, улыбаясь и смотря на меня своими выпуклыми близорукими глазками.

- Что это? - спросил я, сдерживая улыбку.

- Мухи!

Когда я еще студентом приезжал сюда на лето, дядя каждый раз слово в слово делал это же замечание.

Тетя Софья Алексеевна воротилась с купанья; еще за две комнаты слышен ее громкий голос, отдающий приказания.

- Палашка! возьми простыню, повесь на дверь в спальне! Да зовите мальчиков к ужину, где они?.. Котлеты подавайте, варенец, сливки с погреба... Скорей! Где Аринка? А, яичницу уже подали,- говорит она, торопливо входя и садясь к самовару.- Ну, господа, чего же вы ждете? Хотите, чтоб остыла яичница? Садитесь!

Софья Алексеевна одета в старую синюю блузу, ее лицо сильно загорело, и все-таки она всем своим обликом очень напоминает французскую маркизу прошлого столетия; ее поседевшие воло-сы, пушистою каймою окружающие круглое лицо, выглядят как напудренные.

- А как же? Разве без барышень можно? - спросил дядя.

- Можно, можно! Пускай не опаздывают!

- Нет, это нельзя. Как же ты нас заставляешь нарушить рыцарский кодекс?

- Да ну, будет тебе! Ведь Митя голоден с дороги. Тоже - рыцарь! - сказала Софья Алек-сеевна с чуть заметной усмешкой.

- Ну, нечего делать: приказано, так надо слушаться. Что ж, сядем, Дмитрий? Вот выпьем водочки - и за яичницу примемся.

Он поставил рядом две рюмки и стал наливать в них из графинчика полыновку.

- А как водка будет по-латыни - aqua vitae? - спросил он.

- Да.

- Гм! "Вода жизни"...- Дядя несколько времени в раздумье смотрел на наполненные рюмки.- А ведь остроумно придумано! - сказал он, вскидывая на меня глазами, и засмеялся дребезжащим смехом.- Ну, будь здоров!

Мы чокнулись, выпили и принялись за еду.

- Где же, однако, барышни наши? - спросил дядя, с аппетитом пережевывая яичницу.- Я беспокоюсь.

- Ешь яичницу и не беспокойся. Барышни наши уж выкупались,- ответила тетя.

В саду под окнами раздались голоса, стеклянная дверь балкона звякнула и распахнулась.

- Ну, вот тебе и барышни наши: слава богу, за полверсты слышно.

Они шумно вошли в залу. Лица их после купанья свежи и оживленны, темные волосы Наташи влажны, и она длинным покрывалом распустила их по спине. Дядя увидел это и пришел якобы в негодование.

- Наташа, что это значит, что у тебя волосы распущены?

- Я ныряла,- быстро ответила она, садясь к столу.

- Так что ж такое?

- Соня, передай ветчину... Ну, так вот нужно, чтоб волосы просохли.

- Зачем это нужно? - изумленно спросил дядя и юмористически поднял брови.- Нет, взрослым девицам вовсе не подобает ходить с распущенными волосами! - сказал он, качая головой.

Но поучение его пропало даром; все были заняты едой и, удерживаясь от смеха, трунили почему-то над Лидой. Лида краснела и хмурилась, но когда Соня, проговорив: "спасайся, кто может!", вдруг прорвалась хохотом, то и Лида рассмеялась.

- Что это вы, Лида, в большой опасности находились? - вполголоса спросил я, невольно и сам улыбаясь.

Наташа быстро взглянула на меня и незаметно повела взглядом на отца; значит, здесь тайна, которую мне объяснят потом.

- А что же ты, Дмитрий, макарон к котлетам не взял? - спохватился дядя.- Дай я тебе положу.

Он наложил мне в тарелку макарон.

- У итальянцев макароны - самое любимое кушанье.- сообщил он мне.

Очень радушный хозяин дядя, но - признаться - скучновато сидеть между "большими", и, право, я давно знаю, что итальянцы любят макароны.

Пришли и мальчики. Миша - пятнадцатилетний сильный парень, с мрачным, насупленным лицом - молча сел и сейчас же принялся за яичницу. Петька двумя годами моложе его и на класс старше; это крепыш невысокого роста, с большой головой; он пришел с книгой, сел к столу и, подперев скулы кулаками, стал читать.

- Ну, Митечка, рассказывай же, что ты это время поделывал,- сказала Софья Алексеевна, кладя мне руку на локоть.

Наташа подняла было голову и в ожидании устремила на меня глаза. Но мне так не хочется рассказывать...

- Ей-богу, тетя, ничего нет интересного; служил, лечил - вот и все... А скажите,- я сейчас через Шеметово ехал,- кто это там за околицей новую мельницу поставил?

- Да это же Устин наш, разве ты не знал? Как же, как же! Уж второй год работает мельни-ца...

И начался длинный ряд деревенских новостей. В зале уютно, старинные, засиженные мухами часы мерно тикают, в окна светит месяц. Тихо и хорошо на душе. Все эти девчурки-подростки стали теперь взрослыми девушками; какие у них славные лица! Что-то представляет собою моя прежняя "девичья команда"? Так называла их всех Софья Алексеевна, когда я, студентом, приез-жал сюда на лето...

С конца стола донесся ярый рев, от которого все вздрогнули.

- Что такое? - грозно крикнула тетя.- Кто это там?

- Это - я! - торжественно объявил Петька.

- Ну, конечно, так и есть: кому же еще? Я тебе, дрянь-мальчишка!

- Это я читать кончил,- объяснил Петька.

Дядя поднял голову и, словно только что проснулся, повел кругом глазами.

- Э... э... Что это? - спросил он, покрякивая.- Должно быть, Петька опять дикие звуки испускает, а?

Ему никто не ответил. Он крякнул и подложил себе в чай сахару. Петька сидел, развалясь на, стуле, и широко ухмылялся.

- Крик могучий, крик пернатый... я в своем сердце ощутил... Крик ужасный, крик... неяс-ный... я из себя испустил... Кхе-кхе-кхе! Как хорошо вышло!

И, совершенно довольный, Петька придвинул к себе тарелку и стал накладывать творогу. Кругом смеялись, а он старательно разминал ложкою творог с сахаром, как будто не о нем совсем шло дело.

Чай отпили.

- А что, Вера Николаевна, усладите вы сегодня наш слух своею музыкой? - спросил дядя.

Вера, племянница Софьи Алексеевны,- стройная, худощавая блондинка с матово-бледным лицом и добрыми глазами; она собирается осенью ехать в консерваторию, и, говорят, у нее дей-ствительно есть талант.

- Да, да, Вера,- сказал я.- Сыграйте-ка что-нибудь после ужина; я в Пожарске столько слышал о вашем таланте.

Вера встрепенулась.

- Ах, господи! Митя, я вам наперед говорю: если вы такие вещи говорить будете, я н-ни за что не стану играть!

- Да не беспокойтесь, пожалуйста, я вот сначала послушаю. Очень может быть, что после этого и не стану говорить, Дядя засмеялся и встал из-за стола. - Ну, кажется, все уже кончили. Докажите ему, Вера Николаевна, что и Пожарск может собственных Невтонов рождать!*

* Пожарск может собственных Невтонов рождать! - Из "Оды на день восшествия на Всерос-сийский престол ее величества государыни императрицы Елисавсты Петровны, 1747 года" М. В. Ломоносова. Невтон - Исаак Ньютон (1643-1727), великий английский физик и математик.

Все перешли в гостиную. Вера села за рояль, быстро пробежала рукой по клавишам и с размаху сильно ударила пальцем в середине клавиатуры.

- Что же вам сыграть? - спросила она, повернув ко мне голову.

- Это всегда так знаменитые музыканты начинают! - почтительно произнес Петька и ткнул указательным пальцем в Верин палец, нажимавший клавишу.

- Да ну, Петя, будет! - рассмеялась она, стряхивая его руку.

Тетя отогнала Петьку от рояля.

Я попросил играть Бетховена. Наташа широко распахнула двери балкона. Из сада потянуло росой и запахом душистого тополя; в акации щелкал запоздалый соловей, и его песня покрылась громкими, дико-оригинальными бетховенскими аккордами. В зале, при свете маленькой лампоч-ки, убирали чай. Дядя сопел на диване и слушал, выкатив глаза.

Я мало понимаю в музыке; я даже не мог бы сказать, горе или радость выражены в сонате, которую играла Вера; но что-то накипает на сердце от этих чудных, непонятных звуков, и хорошо становится. Вспоминается прошлое; многое в нем кажется теперь чуждым и странным, как будто это другой кто жил за тебя. Я мучился тем, что нет во мне живого огня, я работал, горько смеясь в душе над самим собою... Да полно, прав ли я был? Все жили спокойно и счастливо, а я ушел туда, где много горя, много нужды и так мало поддержки и помощи; знают ли они о тех лишениях, тех нравственных муках, которые мне приходилось там терпеть? А я для этого сознательно отказался от довольной и обеспеченной жизни... И принес я с собой оттуда лишь одно - неизлечимую болезнь, которая сведет меня в могилу.

Вера играла. Ее бледное лицо смотрело сосредоточенно, только в углах губ дрожала лукавая улыбка; пальцы тонких, красивых рук быстро бегали по клавишам... О да! теперь бы и я мог уверенно сказать: сколько задорного, молодого счастья в этих звуках! Они знать не хотят никакого горя: чудно-хороша жизнь, вся она дышит красотою и радостью; к чему же выдумывать себе какие-то муки?.. Вершины тополей, освещенные месяцем, каждым листиком вырисовывались в прозрачном воздухе; за рекою, на склоне горы, темнели дубовые кусты, дальше тянулись поля, окутанные серебристым сумраком. Хорошо там теперь. Дядя по-прежнему сопел, понурив голову Дремлет ли он или слушает?

Ко мне неслышно подошла Наташа.

- Митя, пойдем мы сегодня гулять? - шепотом спросила она, близко наклонившись и блестя глазами

- Конечно! - тихо ответил я.- А что, вам еще и теперь не позволяют гулять по вечерам?

Наташа с улыбкой наклонила голову, указала взглядом на отца и отошла.

Пальцы Веры с невозможною быстротою бегали по клавишам; бешено-веселые звуки крутились, захватывали и шаловливо уносили куда-то. Хотелось смеяться, смеяться без конца, и дурачиться, и радоваться тому, что и ты молод... Раздались громовые заключительные аккорды Вера опустила крышку рояля и быстро встала.

- Славно, Вера, ей-богу, славно! - воскликнул я, обеими руками крепко пожимая ее руки и любуясь ее счастливо улыбавшимся лицом.

Дядя поднялся с дивана и подошел к нам.

- Вера Николаевна своей музыкой, как Орфей в аду... укрощает камни...- любезно сказал он.

- Именно, именно, камни укрощает! - с мальчишеским чувством подхватил я.- За вашу музыку я вас сегодня гулять с собой возьму,- шутливо шепнул я ей.

- Благодарю! - ответила она, улыбаясь.

Дядя зевнул и вынул часы.

- Ого! уже скоро одиннадцать!.. Пора и на боковую. Как ты думаешь, Дмитрий? В деревне всегда надо рано ложиться и рано вставать. Покойной ночи! Как это?.. э... э... Leben Sie wohl, essen Sie Kohl, trinken Sie Bier, lieben Sie mir!..* Ххе-хе-хе-хе? - Дядя засмеялся и протянул мне руку.- Немцы без бира никогда не обойдутся.

* Живите хорошо, ешьте капусту, пейте пиво, любите меня! (Немец. поговорка.).

Он простился и ушел. Я стал перелистывать лежавшую на столе "Ниву"; остальные тоже делали вид, что чем-то заняты. Тетя окинула всех нас взглядом и засмеялась.

- Ну, Митя, вы, я вижу, гулять собираетесь! - сказала она, лукаво грозя пальцем.

Я расхохотался и захлопнул "Ниву".

- Тетя, посмотрите, какая ночь!

- Да Митечка, ведь ты же больше суток в дороге был! Ну, где тебе еще гулять?

- Речь тут не обо мне, тетя...

- Стал ты доктором, а, право, все такой же, как прежде...

- Ну, значит, позволяете! - заключил я.- А мальчиков можно с собой взять?

- Э, да уж идите все! - махнула она рукой.- Только, господа, потише, чтоб папка не слышал, а то буря будет... Я велю вам в зале кринку молока оставить: может быть, проголодае-тесь... Прощайте! Счастливого пути!

Мы спустились в сад.

- Ну, что же, господа, на лодке поедем? - шепотом спросил я.

- Конечно, на лодке!.. В Грёково,- быстро сказала Наташа.- Ах, Митя, ночь какая! Прогуляем сегодня до утра?..

Все были как-то особенно оживлены - даже полная, сонливая Соня, старшая сестра Наташи. Мы свернули в темную боковую аллею; в ней пахло сыростью, и свет месяца еле пробивался сквозь густую листву акаций.

- Вот, Митя, потеха была сегодня! - смеясь, заговорила Наташа.- Выкупались мы перед ужином и переехали в лодке на ту сторону; возвратились назад,- я весла выбросила на берег, выпрыгнула сама и нечаянно ногою оттолкнула лодку. Лида сидела на корме,- вдруг как вскочит: "Ах, господи-батюшки! Спасайся, кто может!" - и как была, одетая,- в воду! - Я испугалась: как бы мы без весел к берегу подъехали? - краснея, стала оправдываться Лида, сестра Веры.

Странная эта Лида, молчаливая и застенчивая, она краснеет при самом незначительном обра-щенном, к ней слове.

- И вся, вся замочилась, выше пояса! - хохотала Наташа.- Пришлось сбегать домой, принести ей сухое платье.

- "Спасайся, кто может!" Ххо-ххо-ххо! - в восторге засмеялся Петька и обеими руками крепко обнял Лиду за талию.

- Да ну, Петька, пошел прочь! - с досадой сказала Лида.- Вешается ко всем.

- Ах, Лида, Лида! За что ты меня ожесточаешь? - меланхолически произнес Петька.- Если бы ты могла знать чувства мужского сердца!

- Ну, Петька! Шут! - лениво засмеялась Соня.

Аллея кончалась калиточкой. За нею по косогору спускалась к реке узкая тропинка. Наташа неожиданно положила руки на плечи Веры и вместе с нею быстро побежала под гору.

- Ай!.. Ната-а-аша!!! - закричала Вера, испуганно смеясь и стараясь остановиться. Петька помчался следом за ними.

Когда мы сошли к реке, Вера, обессилевшая от смеха и усталости, сидела на лавочке под черемухой и, свесив голову, громко, протяжно охала. Петька сидел рядом и тоже старательно охал.

- Да ну, Петя... Ради бога!.. Ох! - стонала она, хватаясь за грудь.- Будет!.. Ох, не могу!.. О-о-ох!

- О-о-ох! - вторил Петька.

Вера морщилась и бессильно махала руками и все-таки смеялась.

- Ну, Верка, размякла совсем! - презрительно сказала Наташа, стоя на корме лодки.- Настоящая рыба!

- Господа! Ведь нас не только в доме, а и в Санине слышно,- запротестовал я.

- Ну, садитесь скорей в лодку, а то мы одни уедем! - крикнула Наташа.

- О-ох, Наташа, Наташа! - вздохнула Вера, поднимаясь и еле бредя к лодке.- Что ты со мною делаешь!

- Да ну же, садитесь скорей! - повторила Наташа, нетерпеливо раскачивая лодку.

Мы с Мишей сели за весла, Вера, Соня, Лида и Петька разместились в середине, Наташа - у руля. Лодка, описав полукруг, выплыла на середину неподвижной реки; купальня медленно отош-ла назад и скрылась за выступом. На горе темнел сад, который теперь казался еще гуще, чем днем, а по ту сторону реки, над лугом, высоко в небе стоял месяц, окруженный нежно-синею каймою.

Лодка шла быстро; вода журчала под носом; не хотелось говорить, отдавшись здоровому ощущению мускульной работы и тишине ночи. Меж деревьев всем широким фасадом выглянул дом с белыми колоннами балкона; окна везде были темны: все уже спят. Слева выдвинулись липы и снова скрыли дом. Сад исчез назади; по обе стороны тянулись луга; берег черною полосою отражался в воде, а дальше по реке играл месяц.

- Ах, какая чудная луна! - томно вздохнула Вера. Соня засмеялась.

- Вот, смотри, Митя, она всегда такая: просто не может равнодушно видеть месяца. Раз мы с нею шли в Пожарске через мост: на небе луна - тусклая, ничего хорошего; а Вера смотрит: "Ах, великолепная луна!.." Такая сентиментальная!

- Сентиментальная! А вот Наташа только что говорила, что я - рыба. Разве рыбы бывают сентиментальные? - спросила Вера с своею медленною и доброю улыбкою.

- Отчего же нет? Высунула рыба нос из воды, смотрит на луну: "Ах, ах! - великолепная луна!"

Соня сострила неожиданно для себя и залилась смехом. Я сложил весла и передохнул.

- Господа, давайте голоса ночи слушать,- предложила Наташа.- Миша, брось весла.

Лодка медленно проплыла несколько аршин, постепенно заворачивая вбок, и наконец остано-вилась. Все притихли. Две волны ударились о берега, и поверхность реки замерла. С луга тянуло запахом влажного сена, в Санине лаяли собаки. Где-то далеко заржала лошадь в ночном. Месяц слабо дрожал в синей воде, по поверхности реки расходились круги. Лодка повернула боком и совсем приблизилась к берегу. Дунул ветер и слабо зашелестел в осоке, где-то в траве вдруг забилась муха.

Я закурил папиросу и стал держать горящую спичку над водой. Из черной глубины быстро вынырнула рыба, оторопело уставилась на огонь выпученными, глупыми глазами и, вильнув хвостом, юркнула назад. Все рассмеялись.

- Как Вера на луну! - сказала Лида, лукаво дрогнув бровью.

Все засмеялись сильнее, а Лида покраснела.

- Ну, господа, дальше можно ехать,- сумрачно проговорил Миша, все время зевавший. Он снова взялся за весла.

Наташа перебралась с кормы на середину лодки.

- Митя, расскажи, за что тебя со службы выгнали,- сказала она, с детскою ласкою загляды-вая мне в глаза.

- За что выгнали? О, голубушка, это история долгая...

- Ну, все-таки расскажи!..

Я стал рассказывать. Все теснее сдвинулись вокруг. Между прочим, рассказал я и о своей первой стычке с председателем, после которой я из "преданного своему делу врача" превратился в "наглого и неотесанного фрондера"; приехав в деревню, где был мой пункт, принципал прислал мне следующую собственноручную записку: "Председатель управы желает видеть земского врача Чеканова; обедает у князя Серпуховского". Ну, я ему на обратной стороне его записки ответил: "Земский врач Чеканов не желает видеть председателя управы и обедает у себя дома".

Все рассмеялись.

- Что же он? - быстро спросила Наташа.

- Да ничего. Ответа моего он никому не мог показать, потому что тогда бы прочли и его письмо: ну, а так врачу не пишут.

- Я не понимаю, Митя, как можно было так ответить,- сказала Вера.- Ведь он же ваш начальник?

- Да ну, Вера! всегда вот такая! - нетерпеливо повела Наташа плечами.- Так что ж такое?

- Как - что ж такое? Вот из-за этого Митя потерял место. Хорошо еще, что он неженатый человек.

- Голубушка, Вера, и женатые отказывались от мест, сказал я.- Читали вы в газетах о саратовской истории? Все врачи, как один человек, отказались. А нужно знать, какие это горькие бедняки были, многие с семьями,- подумать жутко!

Мы несколько времени плыли молча.

- Свобода вероисповедания...- задумчиво произнес Петька.

- К чему ты это сказал? - с усмешкою спросила Соня.

Петька помолчал.

- К чему я это, правда, сказал? - проговорил он с недоумевающей улыбкой.- А все-таки есть смысл.

- Какой же?

- Го-го! Какой! Свобода вероисповедания,- из-за нее в средние века сколько войн происхо-дило.

- Ну, так что ж?

- Ну, так вот.

Я снова сел за весла. Лодка пошла быстрее. Наташа лихорадочно оживилась; она вдруг охва-тила обеими руками Веру и, хохоча, стала душить ее поцелуями. Вера вскрикнула, лодка накрени-лась и чуть не зачерпнула воды. Все сердито напали на Наташу; она, смеясь, села на корму и взя-лась за руль.

- Господи, вот сумасшедшая девчонка! Я так испугалась! - говорила Вера, оправляя прическу.

- Скорей, господа, скорей гребите! - говорила Наташа, откидывая распущенные волосы за спину.

Лодка вдруг с шуршащим шумом врезалась в тростник; нас обдало острым запахом аира, его початки закачались и раздались в стороны.

- Сильней гребите, сильней! - смеялась Наташа, нетерпеливо топая ногами. Весла путались в упругих корнях аира, лодка медленно двигалась вперед, окруженная сплошною стеною мясис-тых, острых, как иглы, стеблей.- Ну, вот, приехали! Вылезайте!

- Спорить трудно: действительно приехали! - засмеялся я.

Вера переглянулась с Лидой.

- Одн-нако! Довольно-таки по-суворовски! - сказала она, поднимаясь.

- Ничего! Суворов был умный человек. Вылезай! Я вас в грёковской роще ужином накор-млю.

- Да, если так, то.. Ай, Наташа, осторожнее! Не качай лодку!

Мы вышли на берег. Спуск весь зарос лозняком и тальником. Приходилось прокладывать дорогу сквозь чащу. Миша и Соня недовольно ворчали на Наташу; Вера шла покорно и только охала, когда оступалась о пенек или тянувшуюся по земле ветку. Петька зато был совершенно доволен: он продирался сквозь кусты куда-то в сторону, вдоль реки, с величайшим удовольствием падал, опять поднимался и уходил все дальше.

- Не стоните, тут сейчас тропинка должна быть,- сказала Наташа.

Она остановилась и, подобравши волосы, широким узлом заколола их на затылке.

- Ах, Митя, если бы ты знал, как я рада, что ты приехал! - вдруг вполголоса сказала она и с быстрой, радостной улыбкой взглянула на меня из-под поднятой руки.

- Эй, вы... акафисты! - донесся из-за кустов голос Петьки.- Идите сюда: тропинка!

- Ну, слава богу! - облегченно вздохнула Соня, и все повернули на голос.

Мы поднялись по тропинке вверх. Над обрывом высились три молодых дубка, а дальше без конца тянулась во все стороны созревавшая рожь. Так и пахнуло в лицо теплом и простором. Внизу слабо дымилась неподвижная река.

- Ох, устала! - проговорила Вера, опускаясь на траву.- Господа, я не могу дальше идти, нужно отдохнуть... Ох! Садитесь!..

- Фу ты, безобразие! Как старуха охает! - сказала Наташа.- Сколько раз ты сегодня охнула?

- Старость приходит, о-ох!..- вздохнула Вера и засмеялась.

Опершись на локоть, она закинула голову кверху и стала смотреть в небо. Мы все тоже сели. Наташа стояла на самом краю обрыва и смотрела на реку.

Ветер слабо дул с запада; кругом медленно волновалась рожь. Наташа повернулась и подста-вила лицо навстречу ветру.

- Господи!.. Наташа, смотри, где ты стоишь! - испуганно вскрикнула Вера.

Край обрыва надтреснул, и Наташа стояла на земляной глыбе, нависшей над берегом. Ната-ша медленно посмотрела под ноги, потом на Веру; задорный бесенок глянул из ее глаз. Она качну-лась, и глыба под нею дрогнула.

- Наташа, да сойди же сию минуту,- волновалась Вера.

- Ну, Верка, не сентиментальничай! - засмеялась Наташа, раскачиваясь на колыхавшейся глыбе.

- Ах, господи, бешеная девчонка!.. Наташа, ну ради бо-ога!..

- Наташа, да ты вправду с ума сошла! - воскликнул я, поднимаясь.

Но в это время глыба сорвалась, и Наташа вместе с нею рухнула вниз. Вера и Соня истерически вскрикнули. Внизу затрещали кусты. Я бросился туда.

Наташа, оправляя платье, быстро выходила из кустов на тропинку. Одна щека ее разгорелась, глаза ярко блестели.

- Ну можно ли, Наташа, так?!. Что, ты больно ушиблась?

- Да ничего же, Митя, что ты! - ответила она, вспыхнув.

- Не может быть ничего: с этакой вьсоты!.. Эх, Наташа! Если ушиблась, так скажи же.

- Ах, Митя, какой ты чудак! - рассмеялась она.- Ну, что это - из-за каждого пустяка такую тревогу подымать!

Она быстро стала подниматься по тропинке вверх.

- Это бог знает что такое! - сердито встретила ее Соня.- Право, ведь всему есть мера. Этакая глупость!.. Недоставало, чтобы ты себе сломала ногу.

Наташа широко раскрыла глаза и медленно спросила:

- Кому до этого дело?

- Ах, господи! - всплеснула Вера рукам!. - Вот меня всегда в таких случаях возмущает Наташа!.. "Кому дело"! Папе и маме твоим дело, нам всем дело!.. Как это так всегда, постоянно и постоянно о себе одной думать!

- Всегда, постоянно и постоянно...- благоговейно повторил Петька и задумался, словно стараясь вникнуть в глубокий смысл этих слов.

- Ну, ну! просто - постоянно! - улыбнулась Вера.

Петька захихикал.

- Всегда, постоянно и постоянно! Как хорошо выходит: всегда, постоянно... и постоянно!

- Ну, господа, довольно сидеть! Идем дальше! - сказала Наташа.- Вот так, прямо через рожь, всего полверсты будет до рощи.

- О, Петя, Петя! Всегда-то ты меня обижаешь! - вздохнула Вера, опираясь о его плечо и поднимаясь.

Мы пошли через рожь по широкой меже, заросшей полынью и полевой рябинкой.

- Вот и дома тоже: когда я рассержусь, я начинаю говорить очень неправильно,- сказала Вера.- И мальчики сейчас этим пользуются.

- Вера, неужели вы тоже умеете сердиться? - удивленно спросил я.

- О, да еще как! - улыбнулась она.- Только мальчики совсем не боятся. Я заговорюсь, скажу что-нибудь,- они сейчас подхватят, я и рассмеюсь. Особенно Саша,- он такой остроумный; и у него совсем какой-то особенный юмор.

Вера начала рассказывать о своих братьях. Знала она их удивительно: столько в ее рассказах сказалось наблюдательности, столько любви и тонкого психологического чутья, что я слушал с действительным интересом. Остальные довольно недвусмысленно выражали желание переменить разговор.

- Ну, ну я сейчас кончу! - торопливо возражала Вера и продолжала рассказывать без конца.

Вдруг в темноте раздался звонкий подзатыльник, что-то охнуло, и Петька кубарем покатился в рожь.

- Дурак! - послышалось изо ржи.

Миша гневно крикнул:

- Я тебе еще не так влеплю, дрянь!

Петька вышел на межу и стал счищать с себя пыль.

- Думает, что сильнее, старший братец, так может что хочет делать! - сердился он.

- Да в чем дело? Миша, за что ты его? - спросила Соня.

- Черт знает что такое! Иду,- вдруг он меня за нос хватает!.. Попробуй-ка еще раз!

- А я почем знал, что это твой нос? Ты бы сказал. А то я вижу, морква какая-то торчит - длинная, мокрая... Мне, конечно, интересно.

- Глупо-с, Петенька! - ядовито заметил Миша.

- Склизкая такая, холодная...

Кругом смеялись. Петька был отомщен. Миша презрительно процедил:

- Шут гороховый!

- О-о-о-хо-хо! - глубоко вздохнул Петька, подтянул брюки и огляделся по сторонам.- У Наташи в глазах две курсистки сидят,- объявил он.- В каждом глазу по курсистке: одна в очках, другая без очков,

- Ну, оставь, Петя! - недовольно остановила Наташа.

- А ты разве на курсы собираешься? - быстро спросил я.

- Н-нет... не знаю,- ответила она и взглянула вперед.- Вот она, грёковская роща!

Средь светлой ржи, отлого тянувшейся вниз, широкою, неправильною полосою вилась грёко-вская лощина; на склоне ее, вся залитая лунным светом, темнела небольшая осиновая роща.

Лощинка была уже выкошена. Ручей, густо заросший тростником и резикой, сонно журчал в темноте; под обрывом близ омута что-то однообразно, чуть слышно пищало в воде. Из глубины лощины тянуло влажным, пахучим холодком.

Мы перебрались через ручей и вошли в рощу. В середине ее была сажалка, вся сплошь зацве-тшая. Наташа спустилась к самому ее берегу и из глубины развесистого липового куста достала небольшой холстинковый мешочек.

- Господа, костер нужно будет разводить! Вот вам ужин,- с торжеством заявила она.

В мешочке оказалось десятка три сырых картофелин, четыре ржаных лепешки и соль. Все расхохотались.

- Откуда это у тебя тут?

- Очень просто: я часто хожу сюда читать; проголодаюсь - разведу костер, спеку картофе-лю и позавтракаю.

- Г-ге-ге! это нужно вперед знать,- сказал Петька, почесав за ухом.

Все рассыпались по роще, ломая для костра нижние сухие сучья осин. Роща огласилась треском, говором и смехом. Сучья стаскивались к берегу сажалки, где Вера и Соня разводили костер. Огонь запрыгал по трещавшим сучьям, освещая кусты и нижние ветви ближайших осин; между вершинами синело темное звездное небо; с костра вместе с дымом срывались искры и гасли далеко вверху. Вера отгребла в сторону горячий уголь и положила в него картофелины.

Сначала все шутили и смеялись, потом примолкли. Костер догорал, все было съедено. Петька, положив вихрастую голову на колени Веры, задремал; она с материнскою заботливостью укутала его своим платком и сидела, не шевелясь. И опять, как тогда за роялем, ее лицо стало красиво и одухотворенно. Мы долго сидели у костра; под пеплом бегали огненные змейки, листья осин слабо шумели над головой. Я рассказывал о своей службе, о голоде и голодном тифе, о том, как жалко было при этом положение нас, врачей: требовалось лишь одно - кормить, получше кормить здоровых, чтоб сделать их более устойчивыми против заражения; но пособий едва хвата-ло на то, чтоб не дать им умереть с голоду. И вот одного за другим валила страшная болезнь, а мы беспомощно стояли перед нею со своими ненужными лекарствами... Вера сидела, задумчиво глядя на лицо спящего Петьки; кажется, она мало слушала: мысли ее были далеко, в Пожарске, и она думала о своих братьях.

Наконец мы собрались домой. Месяц уже давно сел, на востоке появилась светлая полоска; лощина тонула в белом тумане, и становилось холодно. Было поздно, приходилось возвращаться домой по самой короткой дороге; Наташа взялась сходить завтра утром за лодкой и пригнать ее домой. Мы поднялись на гору, прошли через рожь, потом долго шли по пару и вышли, наконец, на торную дорогу; круто обогнув крестьянские овсы, она мимо березовой рощи спускалась вниз к Большому лугу. Весь луг был покрыт густым туманом, и перед нами как будто медленно колыха-лось огромное озеро. Мы спустились в это туманное озеро. Грудь теснило сыростью, тяжело было дышать; на траве по бокам дороги белела роса. Мы шли, рассекая туман.

- Слушай! - сказала вдруг Наташа, схватив меня за локоть.

Мы остановились. Тишина кругом была мертвая; и вдруг, близ рощи, в овсах, робко, неувере-нно зазвенел жаворонок... Его трель слабо оборвалась в сыром воздухе, и опять все смолкло, и стало еще тише.

Вдали начали вырисовываться в тумане темные силуэты деревьев и крыши изб; у околицы тявкнула собака. Мы поднялись по деревенской улице и вошли во двор. Здесь тумана уже не было; крыша сарая резко чернела на светлевшем небе; от скотного двора несло теплом и запахом навоза, там слышались мычание и глухой топот. Собаки спали вокруг крыльца.

- Ну, господа, потише теперь, а то всех разбудим! - предупредил я.

В голове звенело, нервы были напряжены; у всех глаза странно блестели, и опять стало весело.

- Что ж, Митя, будем мы молоко пить? - спросила Наташа.

- Уж лучше не надо: разбудим мы всех.

- А мы вот как сделаем: мы к тебе наверх молоко принесем и там будем пить.

Мысль эту все одобрили. Мы пробрались наверх. За молоком откомандировали, конечно, Наташу. Она принесла огромную кринку молока и целый ситный хлеб.

- Господа, извольте только все молоко выпить! - объявила она.

- Почему это?

- А то мама увидит, что не всё выпили, и вперед будет меньше оставлять.

- Эге! На этом основании, значит, каждый раз придется все выпивать!

Однако через четверть часа кувшин был уже пуст. Теперь, когда шуметь было нельзя, всеми овладело веселье неудержимое; каждое замечание, каждое слово приобретало необыкновенно смешное значение; все крепились, убеждали друг друга не смеяться, закусывали губы - и все-таки смеялись без конца... Мне с трудом удалось их выпроводить.

Однако засиделся же я! Солнце встало и косыми лучами скользит по кирпичной стене сарая, росистый сад полон стрекотаньем и чириканьем; старик Гаврила, с угрюмым, сонным лицом, запрягает в бочку лошадь, чтоб ехать за водою.

Спать!

21 июня

Проснулся я в начале двенадцатого и долго еще лежал в постели. В комнате полумрак, яркое полуденное солнце пробирается сквозь занавески и играет на стекле графина; тихо; снизу издалека доносятся звуки рояля... Чувствуешь себя здоровым и бодрым, на душе так, хорошо, хочется улыбаться всему. Право, вовсе не трудно быть счастливым!

Миша и Петя пришли звать меня купаться. Я оделся, мы наперегонки сбежали к реке. Небо - синее и горячее, солнце жжет; тенистый сад на горе, словно изнемогши от жары, неподвижно дремлет. Но вода еще свежа, она охватывает тело мягкою, нежною прохладою; плывешь, еле двигая руками и ногами, в этой прозрачно-зеленой, далеко вглубь освещенной солнцем воде. Мы купались около часа, пока не зазвонили к завтраку. Почти все уж были в сборе; на столе благодать: пирог, варенец, рубцы, редиска, ветчина, свежие огурцы. Я опять сидел возле дяди, и он любезно сообщил мне несколько очень новых и интересных сведений: что гречневая каша - национальное русское блюдо, что есть даже пословица: "Каша - мать наша", что немцы предпочитают пиво, а русские - водку и т. п.

Вошла Наташа и села к столу.

- Что ж ты, Наташа, с Митею не здороваешься? - сказала Софья Алексеевна.- Ведь он с твоими "принципами" не знаком и может обидеться.

По губам Наташи скользнула быстрая усмешка; она протянула мне руку.

- У тебя какие же на этот счет "принципы"? - спросил я.

Наташа засмеялась.

- Я не знаю, о каких мама принципах говорит,- ответила она, садясь рядом со мною.- А только... Смотри: мы восемь часов назад виделись; если люди днем восемь часов не видятся, то ничего, а если они эти восемь часов спали, то нужно целоваться или руку пожимать. Ведь, правда, смешно?

- Ничего смешного нет,- поучающе возразила Софья Алексеевна.- Это известное условие между людьми, которое...

- Нам все смешно, нам все решительно смешно! - вдруг вскипятился дядя, враждебно глядя на Наташу.- Здороваться и прощаться - это предрассудок; вести себя, как прилично взро-слой девушке,- предрассудок... А вот начитаться разных книжонок и без критики, без рассужде-ния поступать по ним - это не предрассудок! Это идейно и благородно.

Наташа с усмешкою наклонилась над своею чашкою и молчала. Видимо, между нею и отцом лежало что-то, не раз уже вызывавшее их на столкновения.

После завтрака я узнал от Веры о положении дела. Последние два года Наташа усердно гото-вилась по древним языкам к аттестату зрелости, который, как передавали газеты, будет требовать-ся для поступления в проектируемый женский медицинский институт*. Дядя был очень недоволен занятиями Наташи; двадцатитрехлетней Соне, по-видимому, уже нечего было рассчитывать на замужество; Наташа была живее и красивее сестры, и дядя надеялся хоть от нее дождаться внучат. Между тем Наташа, с головою ушла в своих классиков; она в Пожарске никуда не выезжала и даже не выходила к гостям, которые приглашались специально для нее. Чтобы совершенно изба-виться от всех этих выездов и гостей, она прошлою осенью решила остаться на всю зиму в дерев-не. Произошла очень тяжелая сцена с дядей; под конец он объявил Наташе, что пусть она живет, где хочет, но пусть же и от него не ждет ни в чем уступки. Наташа всю зиму прожила в деревне; по утрам она набирала в залу деревенских ребят и девок, учила их грамоте, читала им; по вечерам зубрила греческую грамматику Григоревского и переводила Гомера и Горация. Этою весною проект о женском медицинском институте был возвращен Государственным советом; решение вопроса отодвинулось на неопределенное время. Наташа решила ехать хоть на Рождественские курсы лекарских помощниц. Но для поступления туда требуется родительское разрешение. Когда Наташа заговорила с дядей о курсах, он желчно рассмеялся и сказал, что просьба Наташи его очень удивляет: как это она, "такая самостоятельная", снисходит до просьб! Наташа возразила, что просит она у него только разрешения, содержать же себя будет сама (у нее было накоплено с уроков около трехсот рублей). Дядя отказал наотрез. За Наташу вступился доктор Ликонский, отец Веры и Лиды, единственный человек, имеющий влияние на упрямого и ограниченного дядю; но и его убеждения ничего не могли поделать. Дядя решительно объявил, что боится отпустить Наташу с ее характером в Петербург.

* Женский медицинский институт был открыт в Петербурге в 1897 году.

26 июня

Может быть, это - лишь следствие того подъема жизненных сил, который обыкновенно замечается после благополучно перенесенного тифа,- что до того? Я знаю только, что я глубоко счастлив, счастлив так, без всякой причины... Ясные дни, теплые, душистые ночи, музыка Веры, - чего мне больше? Не замечаешь, идет ли время или стоит. Никакие вопросы не мучают, на душе тихо и ясно. Я даже книг современных теперь не читаю: дед дяди был очень образованный человек и оставил после себя огромную библиотеку; теперь она свалена в верхней кладовой и слу-жит пищею мышам. Я целые часы провожу там, разбираю и привожу в порядок книги и бумаги. Мне нравится с головою уходить в эту давно исчезнувшую жизнь, где Вольтер уживался с жития-ми святых, Руссо - с крепостным правом, "Les liaisons dangereuses"* - с Фомою Кемпийским**, - жизнь жестокую, наивную, сладострастную и сентиментальную.

* "Опасные связи" - роман в письмах французского писателя Шодерло де Лакло (1782), показывающий разложение французского светского общества конца XVIII века.

** Фома Кемпийский (1379-1471) - средневековый философ-мистик, автор книги "Подра-жание Христу" (1427).

Наташа навела ко мне массу больных. Все в деревне ей знакомы, и все ей приятели. Она сопутствует мне в обходах, развешивает лекарства. Странное что-то в ее отношениях ко мне: Наташа словно все время изучает меня; она как будто не то ждет от меня, чего-то, не то ищет, как самой подойти ко мне. Может быть, впрочем, я ошибаюсь. Но какие славные у нее глаза!

От разговоров ее веет чем-то старым-старым, но таким хорошим; она хочет знать, как я смотрю на общину, какое значение придаю сектантству, считаю ли возможным и желательным развитие в России капитализма. И в расспросах ее сказывается предположение, что я непременно должен интересоваться всем этим. Что же? Я ведь действительно интересуюсь; однако, правду говоря, разговоры эти мне крайне неприятны. Я с величайшим удовольствием прочту книгу, где дается что-нибудь новое по подобному вопросу, не прочь и поговорить о нем; но пусть для моего собеседника, как и для меня, вопрос этот будет холодным теоретическим вопросом, вроде вопроса о правильности теории фагоцитоза* или о вероятности гипотезы Альтмана**. Наташа же вносит в дело слишком много страстности, и мне становится неловко. Я неохотно отвечаю ей и перевожу разговор на другое. И еще в одном отношении я часто испытываю неловкость в разговоре с нею: Наташа знает, что я мог остаться при университете, имел возможность хорошо устроиться,- и вместо этого пошел в земские врачи. Она расспрашивает меня о моей деятельности, об отношени-ях к мужикам, усматривая во всем этом глубокую идейную подкладку, в разговоре ее проскаль-зывают слова: "долг народу", "дело", "идея". Мне же эти слова режут ухо, как визг стекла под острым шилом.

* Теория фагоцитоза - открытая в 1883 году И. И. Мечниковым способность особых клеток живого организма, фагоцитов, защищаться от посторонних частиц, в том числе микробов.

** Гипотеза Альтмана - реакционная теория (1890) строения живого вещества, выдуманная немецким медиком Альтманом и отвергнутая впоследствии наукой.

27 июня

Со станции привезли газеты. В Баку - холера. Она медленно, но непрерывно поднимается вверх по Волге.

28 июня

Писать, так уж все писать, хоть гадко и противно вспоминать. После завтрака мы с Верой, Соней и Наташей играли на дворе в крокет. Разговор случайно зашел о тургеневской Елене; Соня, перечитывавшая недавно "Накануне", назвала Елену "самым светлым и сильным образом русской женщины". Я напал на такую незаслуженно высокую оценку Елены. Елена - это разновидность типа очень старого: неопределенные порывания в даль, игнорирование окружающего, искание чего-то эффектного, яркого, необычного,- в этом она вся. Инсарова она полюбила не за то, что он указал ей дело, а просто потому, что он окружен ореолом, что он - "замечательный человек": для нее Инсаров совершенно заслоняет собою то дело, которому он служит. Конечно, выбор Елены делает ей честь, но... право, полюбить, например, героя Гарибальди - "невелика штука", как выражается Шубин; невелика штука и умереть за Италию из любви к Гарибальди. Когда Инсаров опасно заболевает, Елена может найти утешение лишь в одной мысли: "Если он умрет,- и меня не станет". Вне ее любви для нее ничего не существует, и понятно, что после смерти Инсарова она должна была поехать непременно в Болгарию...

Нет, Елена вовсе не "самый светлый образ русской женщины".

Неужели действительно все дело женщины заключается в том, чтобы отыскивать достойного ее любви мужчину-деятеля? Где же прямая потребность настоящего дела? Пусть это дело темно и невидно, пусть оно несет с собою одни лишения без конца, пусть на служение ему уходят моло-дость, счастье, здоровье,- что до того? Ведь это не забава и не фон для поэтического романа; это - тяжелый труд, красный лишь сознанием, что живешь не напрасно. И у нас много было и есть женщин, для которых это сознание дороже самых блестящих героев...

Уж тогда, когда я говорил, во мне шевельнулось отвращение к моему приподнятому тону; но меня подчинило себе то жадное внимание, с каким слушала Наташа. Она не спускала с меня радостно-недоумевающего взгляда, и столько в этом взгляде было страха, что я оборву себя, по обыкновению замну разговор. Ну, вот,- я не остановился, не свел разговора на другое... О, мерзость!

И напрасно я стараюсь убедить себя, что говорил я искренно, что есть что-то болезненное в моей боязни к "высоким словам": на душе скверно и стыдно, как будто я, из желания пустить пыль в глаза, нарядился в богатое чужое платье.

11 час. вечера

Весь вечер я просидел наверху в кладовой, разбирая книги. Солнце опустилось в багровые тучи, и несколько раз принимался накрапывать дождь. Дядя за ужином был угрюм и молчалив: он собирался начать назавтра возку сена, а барометр неожиданно сильно упал; на Выконке сено не успели скопнить, и оно осталось на ночь в кругах. Окна были раскрыты, в темном саду тихо шумел дождь. Наташа тоже была молчалива. Я несколько раз ловил на себе ее внимательный и нерешительный, словно выжидающий взгляд. После ужина, когда я прощался с нею, она, протяги-вая руку, вдруг взглянула на меня и тихо проговорила:

- Митя, мне так много хочется у тебя спросить.

И я - я не спросил, что именно; я только серьезно кивнул головою и, не глядя не Наташу, ответил, что я всегда к ее услугам. Как будто я в самом деле не знаю, что она хочет спросить...

30 июня

Все время я провожу в кладовой за книгами. Небо обложено тучами, дождь моросит без конца; в мутной сырой дали тянутся черные пашни, мокрые галки кричат на крыше... Я напрасно стараюсь подавить в себе беспричинное, глухое раздражение, не оставляющее меня ни на минуту. Раздражает и надоедливый шум дождя по крыше, и эти ветхие окна, из щелей которых дует нестерпимо, и несущийся от книг противный запах мышей и прелой бумаги. Когда я вспоминаю о своем гаденьком вилянье перед Наташей, меня злость берет: уж два дня прошло; как мальчик, шалость которого открыта, я боюсь разговора с нею и стараюсь избегать ее. И Наташа сразу заметила это. Она держится в стороне, но глаза ее смотрят печально и недоумевающе. Бог весть, как объясняет она мое поведение. Сегодня утром я случайно встретился с нею в коридоре; она пугливо оглядела меня и молча прошла мимо. Голова тяжела, в груди тупая, ноющая боль, и опять появился кашель...

1 июля

Я лег вчера спать еще до ужина. Сегодня проснулся рано. Отдернул занавески, раскрыл окно. Небо чистое и синее, солнце горячим светом заливает еще мокрый от дождя сад; на липах распус-тились первые цветки, и в свежем ветерке слабо чувствуется их запах; все кругом весело поет и чирикает... На душе ни следа вчерашнего. Грудь глубоко дышит, хочется напряжения, мускульной работы, чувствуешь себя бодрым и крепким.

Я пошел в конюшню и оседлал Бесенка. Он застоялся, мне с трудом удалось сесть на него. Бесенок сердито ржал и, весь дрожа от нетерпения, рвался подо мною и вперед и в стороны. Я нарочно, чтоб побороться с ним, проехал тихим шагом деревенскую улицу и весь Большой луг. От седла пахло кожею, и этот запах мешался с запахом влажной луговой травы.

Проехав плотину, я свернул на Опасовскую дорогу и пустил Бесенка вскачь. Он словно сорва-лся и понесся вперед, как бешеный. Безумное веселье овладевает при такой езде; трава по краям дороги сливалась в одноцветные полосы, захватывало дух, а я все подгонял Бесенка, и он мчался, словно убегая от смерти.

Слева над рожью затемнел Санинский лес; я придержав Бесенка и вскоре остановился совсем. Рожь без конца тянулась во все стороны, по ней медленно бежали золотистые волны. Кругом была тишина; только в синем небе звенели жаворонки. Бесенок, подняв голову и насторожив уши, стоял и внимательно вглядывался в даль. Теплый ветер ровно дул мне в лицо, я не мог им надышаться...

Ясное небо, здоровье да воля,-

Здравствуй, раздолье широкого поля!..

Ласточка быстро пронеслась мимо ног лошади и вдруг, словно что вспомнив, взмахнула крылышками, издала мелодический звук и крутым полукругом вильнула обратно. Бесенок опустил голову и нетерпеливо переступил ногами. Я повернул на дорогу, вившуюся среди ржи по направ-лению к Санинскому лесу.

"Здоровье"... Здоров я не был,- я чувствовал, что грудь моя больна, но мне доставляло даже удовольствие это совершенно безболезненное ощущение гнездящейся во мне болезни, и весело было заглядывать ей прямо в лицо: да, у меня легкие усеяны тысячами тех предательских желтень-ких бугорков, к которым я так пригляделся на вскрытиях,- а я вот еду и дышу полною грудью, и все у меня в душе смеется, и я не боюсь думать, что болен я - чахоткою...

Вспомнился мне профессор N., у которого я два года работал,- хмурый старик с грозными бровями и добрейшей душой; вспомнились мне его предостережения, когда я сообщил ему, что поступаю в земство*.

* Земство - местное (земское) самоуправление. Земская ре-форма 1864 года - "это,- по определению В. И. Ленина,- именно такая, сравнительно очень маловажная, позиция, которую самодержавие уступило растущему демократизму, чтобы ... разделить и разъединить тех, кто требовал преобразований политических..." (Соч., т. 5, стр. 59). В 1890 году было введено новое земское положение, лишавшее земство даже видимости всесословности в избирательной системе.

- Да вы, батенька, знаете ли, что такое земская служба? - говорил он, сердито сверкая на меня глазами.- Туда идти, так прежде всего здоровьем нужно запастись бычачьим: промок под дождем, попал в полынью,- выбирайся да поезжай дальше: ничего! Ветром обдует и обсушит, на постоялом дворе выпьешь водочки - и опять здоров. А вы посмотрите на себя, что у вас за грудь: выдуете ли вы хоть две-то тысячи в спирометр? Ваше дело - клиника, лаборатория. Поедете - в первый же год чахотку наживете.

Я знал, что все это правда, и тем не менее поехал же; я и под дождем мокнул, и в полыньи проваливался, спеша в весеннюю распутицу к роженице, корчащейся в экламптических судорогах. Когда ночные поты и утренний кашель навели меня на подозрение и я нашел в своей мокроте коховские палочки,- именно сознание, что я добровольно шел на это, и не дало мне пасть духом. И вот теперь я стыжусь... чего? - стыжусь говорить, что нужно жить не для себя одного! Передо мною встало побледневшее личико Наташи с большими, печальными глазами... Да неужели же я не имею права хоть настолько-то уважать себя, чтоб не бояться разговора с нею, не бояться того вопроса, с которым она хочет ко мне обратиться? А как я ее мучил!

Рожь кончилась, дорога вилась среди ореховых и дубовых кустов опушки и терялась в тенистой чаще леса. Меня отовсюду охватило свежим запахом дуба и лесной травы; высоко вверх взбегали кругом серые стволы осин, сквозь их жидкую листву нежно синело небо. Дорога была заброшенная и наполовину заросшая, ветви липовых и кленовых кустов низко наклонялись над нею; в траве виднелись оранжевые шляпки подосинников, ярко зеленела костяника; запахло папо-ротником... Угомонившийся Бесенок шел щеголеватым шагом, изогнув красивую черную шею; вдруг он поднял голову и, взглянув вперед, громко заржал. На повороте дороги, в нескольких шагах от меня, показалась Наташа верхом на своем буланом Мальчике.

Увидев меня, она отшатнулась на седле и, нахмурившись, затянула поводья; лошадь прижала уши и, оседая на задние ноги, подалась назад.

- Наташа! ты каким образом здесь? - радостно крикнул я и поспешил ей навстречу.- Здравствуй, голубушка! - Я перегнулся с седла и крепко пожал ей руку.

Наташа слабо вспыхнула и оглядела меня быстрым, робким взглядом.

- Вот хорошо, что мы с тобою встретились! Если бы я знал, я бы нарочно именно сюда поехал. Посмотри, утро какое: едешь и не надышишься... Неужели ты уже домой? Поедем дальше, хочешь?..

Я говорил, а сам не отрывал глаз от ее милого, радостно-смущенного лица. Я видел, как она рада происшедшей во мне перемене и даже не старается скрыть этого, и мне неловко и стыдно было в душе, и хотелось яснее показать ей, как она мне дорога.

- Поедем, мне все равно, - в замешательстве ответила Наташа, поворачивая Мальчика.

- Ну, вот спасибо!.. И как это мы с тобою именно здесь съехались? Как хорошо - правда? Голубушка, поедем куда-нибудь... Хочешь в Заклятую Лощину?

Я с трудом удерживал Бесенка, он косился и грозно ржал на шедшего бок о бок Мальчика. Дорога была узкая, мокрые ветви осиной то и дело обдавали нас брызгами, и мы ехали совсем близко друг от друга. - Я там была сейчас, - сказала Наташа, - ручей разлился и весь обратил-ся в трясину; пробовала проехать, - нельзя.

Я взглянул на Наташу: она была там!.. Заклятая Лощина - это глухая трущоба, которая, говорят, кишит волками; ее и днем стараются обходить подальше. А эта девчурка едет туда одна ранним утром, так себе, для прогулки!.. Не знаю, настроение ли было такое, но в эту минуту меня все привлекало в Наташе: и ее свободная, красивая посадка на лошади, и сиявшее счастьем, смущенное лицо, и вся, вся она, такая славная и простая.

- Ну, как хочешь, а я тебя сегодня не скоро пущу домой, - засмеялся я. - Попалась, так уж такая судьба твоя! Поедем хоть куда-нибудь.

Мы свернули на широкую дорогу, пересекавшую лес. Прямая, как стрела, она бежала в зеле-ной, залитой солнцем просеке.

- Вот дорога, как раз для скачек,- сказал я и с улыбкою взглянул на Наташу.

Наташа встре-пенулась.

- А ну, давай опять перегоняться! - предложила она, поправляясь на седле. - Теперь наши лошади одинаково устали.

Мы как-то уж перегонялись с Наташей и обогнала она; но я перед тем проехал на Бесенке десять верст.

- Ну, ну, посмотрим!

Мы пустили лошадей вскачь. Но только что они расскакались и мой Бесенок начал наддавать, все больше опережая Мальчика, как явилось довольно неожиданное препятствие. На краю дороги бродили в кустах два больших поросенка, безмятежно взрывая рылами земли. Завидев нас, они испуганно шарахнулись из кустов, хрюкнули и пустились улепетывать по дороге. Мы ждали, конечно, что они сейчас свернут вбок, и скакали по-прежнему; но поросята неуклюже все мчались перед нами, всхрюкивая и отчаянно махая коротенькими, тонкими хвостиками.

- Они теперь все время так бежать будут, ни за что не свернут! - крикнула Наташа, смеясь.

Мы стали задерживать разогнавшихся лошадей. Поросята побежали медленнее, взволнованно хрюкая и трясь боками друг о друга.

Мы попытались осторожно объехать их; поросята взвизгнули и опять как угорелые бросились вперед. Мы переглянулись и расхохотались.

- Вот так задача! - сказал я.

Наташа сдерживала, смеясь, рвавшегося вперед Мальчика. Теперь последняя неловкость между нами исчезла, Наташа оживилась, и было неудержимо весело.

- Ничего, все равно, поедем! - сказала Наташа.- Это Дениса свиньи, лесника; их и без того следовало пригнать домой: вон куда они забрели, их еще волки съедят! Поедем к Денису, он нас молоком напоит. Его сторожка сейчас там, на полянке.

Мы поехали шагом, предшествуемые поросятами.

- Ты еще не видел этого Дениса, он всего два года здесь лесником. Такой потешный стари-чок - маленький, худенький... Как-то, когда он только что поступил, мама случайно заехала сюда; увидала его: "Голубчик мой, да что же ты за сторож? Ведь тебя всякий обидит!" А он отвечает: "Ничего, барыня, меня не найдут"...

Никогда еще я не видел Наташу такою; ее лицо так и дышало детскою, беззаветною радос-тью... Я не мог оторвать от нее глаз.

Лесная сторожка стояла в глубине широкой, недавно выкошенной поляны. Денис, в белой холщовой рубахе и лаптях, вышел нам навстречу.

- Денис, голубчик, здравствуй! К тебе мы! - сказала Наташа, соскакивая с лошади.

- А-а, барышня касаткинская, - воскликнул Денис, щурясь.- Просим милости, пожалуй-те.- Сунув шапку под мышку, он взял за повод наших лошадей.

- Голубчик, надень шапку!.. И привяжем мы сами... А уж если хочешь быть другом, напои нас молочком... Едем мы сюда,- вот он и говорит: не даст нам Денис молока! Кто, я говорю, Денис-то не даст?

- Господи! Да неужто ж мы какие-нибудь? Слава богу, найдется молочко, будьте покойны. Пожалуйте в горницу. Девка-то моя на деревню побежала, так уж сам услужу вам.

Было в Денисе что-то чрезвычайно комичное: он то и дело самым степенным образом гладил свою жидкую бороденку, серьезно хмурил брови, и все-таки ни следа степенности не было в его сморщенном в кулачок личике и всей его миниатюрной фигурке; получалось впечатление, будто маленький ребенок старается изобразить из себя почтенного, рассудительного старичка.

Мы вошли в избу. Денис поставил перед нами две чашки и кринку парного молока, нарезал ситнику. Наташа следила за ним радостно-смеющимися глазами и болтала без умолку.

- А чтой-то я вот барина этого раньше не видал никогда? - сказал Денис.- Смотрю, смот-рю,- нет, чтой-то словно...

- Он недавно только приехал...

Денис поглядел на Наташу.

- Они что же, барышня,- уж не обессудьте на вопросе,- не женишком ли вам приходятся?

- Ну, да же, конечно, женихом!

- То-то я все смотрю... Чтой-то, думаю,- с чего такая радость?

- Да как же, Денис, не радоваться? Ведь сам знаешь, в нынешние времена жениха найти - дело нелегкое. Не найдешь их нигде, словно вымерли все.

Денис развел руками.

- Да ведь... О том и толк, барышня! Куда, мол, подевались все? - неизвестно!

- Вот-вот. Ну, а я вот нашла себе.

- Ну, дай вам бог счастливо!.. Они, что же, по акцизной части* служат?

Наташа расхохоталась.

- Голубчик Денис, да почему же ты думаешь, что именно по акцизной?!

- Ну, ну, господь с тобой, матушка... Хе-хе-хе! - рассмеялся и Денис, глядя на нее.

Узнав, что я доктор, он придал своему лицу страдальческое выражение и стал сообщать мне о своих многочисленных болезнях.

Мы просидели у него с полчаса. Попытался я ему заплатить за молоко, но Денис обиделся и отказался наотрез.

От него мы поехали на Гремучие колодцы, оттуда в Богучаровскую рощу. В Богучарове, у земского врача Троицкого, пили чай... Домой воротились мы только к обеду.

* Акцизная часть - управление, ведавшее акцизом - видом косвенного налога на произво-дителей или продавцов товаров массового потребления (табак, чай, сахар, спички и т.д. )

Викентий Вересаев - БЕЗ ДОРОГИ - 01 Часть, читать текст

См. также Вересаев Викентий - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :