Федор Сологуб
«Тяжелые сны - 05 часть»

"Тяжелые сны - 05 часть"

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Мотовилов ораторствовал об идеалах длинно, внушительно и кругло. Иные почтительно слушали, другие вполголоса разговаривали. Андозерский занимал Нету и украдкою кидал на Анну пронзительные взгляды.

- Вы были с нею на мельнице? - тихо спросила Клавдия.

- Да, - сказал Логин, - там хорошо.

- Хорошо! В этом прекрасном диком месте говорить с нею! И она молола вам суконным языком об идеалах! Какая жалость!

Логин засмеялся.

- Вы не любите ее?

- Нет, я только дивлюсь на нее. Быть такой мертвой, говорить о прописях, букварях и вклеивать в эти разговоры тирады об идеалах, - как глупо! Идеалы установленного образца!

- Она любит говорить,- сказала Анна,- о том, чего не понимает,- о своем деле. Так, заученные слова, лакированные, прочные. И притом теплые. И бесспорные.

Она говорила спокойно, - и Логину ее слова, и ясная улыбка, и медленные движения рук казались жестокими.

Браннолюбский хлопал под шумок рюмку за рюмкою и быстро пьянел. Вдруг закричал:

- Не согласен! К черту идеалы!

Но тотчас же "ослабел и лег". Биншток и Гомзин прибрали его, и он больше не являлся. Евлалия Павловна притворялась, что весела, но была в жестокой досаде и безжалостно издевалась над Гомзиным. Биншток не подходил к ней и посматривал злорадно.

Баглаев сидел рядом с женою; имел пристыженный вид. Девицы Дылины вернулись с видом "как ни в чем не бывало" и только потряхивали мокрыми косами. Андозерский подмигнул Вале, Валя лукаво опустила глазки, Баглаев старательно не глядел на сестер. Нета разрумянилась, и лицо у нее было счастливое.

Пришли гимназисты; с хохотом рассказывали что-то Андозерскому.

Андозерский захохотал. Крикнул:

- Вот так дети!

Все повернулись к нему.

- Вот наши молодые люди интересное зрелище видели.

- Представьте, - заговорил Петя Мотовилов, показывая гнилые зубы и брызжась слюною,- мальчишки изображают волостной суд: там один из них будто пьяница, его приговорили к розгам. И все это у них с натуры, и тут же приговор исполняют. А девчонки тоже стоят и любуются.

Барышни краснели, кавалеры хохотали. Баглаева сказала пренебрежительно:

- Какие грубые русские мужики!

- Ну и что ж дальше? - спросил Биншток.

- Да мы ушли: очень уж подробно они представляют, даже противно.

Жозефина Антоновна сердито ворчала на мужа, сверкала на всех черными глазами и бросала гневные взгляды на Валю. Совсем неожиданно она заявила:

- Которая дрянь чужих мужей прельщает, той бесстыдной девице иная жена может и глаза выцарапать.

- Руки коротки, - огрызнулась Валя.

- Что ж вы на свой счет принимаете, - накинулась на нее Баглаева, -

видно, по вашей русской пословице, знает кошка, чье мясо съела?

Валя хотела было отвечать, но Анна строго уняла ее. Валя ярко покраснела и смущенно начала рассказывать барышням, что говорят в городе о холере. Анна засмеялась, взяла ее за локоть и тихо сказала ей:

- Надо вас, Валя, вицей хорошенько.

- За что ж, Анна Максимовна? Почему ж я знала, что он пойдет? -

оправдывалась Валя.

Варвара злорадно смотрела на сестру. Мотовилов сказал внушительно и негромко:

- А вот мне на вас жалуются, госпожа Дылина. Валя сидела как на иголках и растерянно молчала.

- Да-с, крестьяне жалуются, - продолжал Мотовилов, помолчав немного.

- Да за что же? - робко спросила Валя.

- Вообще, недовольны. Вообще, им не нравится, что учительница. Ну, и вы ссоритесь с сослуживцами и детей балуете, да-с! И все вообще у вас идет навонтараты.

- Да я, Алексей Степаныч...

- Ну-с, я вас предупредил, а там не мое дело. А впрочем, и я согласен.

По-моему, баба или девка в классе- одно баловство.

- Ну, что о делах теперь! - вмешался было Баглаев. Но жена сейчас же его уняла.

- Какое- ты имеешь право вступаться? Разве тебя просили? Разве ты чей-нибудь здесь любовник? Ты от всякой смазливой вертуньи сам не свой.

Знай свою жену, и будет с тебя.

- Знаю, знаю, матушка, виноват!

- Тото, - наставительно сказал Гуторович, - не фордыбачь, виносос, - у тебя еще вино на губах не обсохло.

Молодые люди смеялись.

- Что, напудрили голову? - язвительным шепотом спрашивала Варя у своей сестры. - Так тебе и надо!

Логин и Пожарский стояли в стороне. Логин спросил:

- Скоро на вашей свадьбе запируем?

- Какая там свадьба! - уныло сказал Пожарский.

- Что так?

- Сама девица-ничего, почтительна к нам, что и говорить, да вот где точка с запятой: богатый, но неблагородный родитель и слышать о нас не хочет, - козырь есть на примете.

- Плохо! Но все ж вы попытайтесь.

- Чего пытаться-то? Формальное предложение сегодня по дороге делал,-

нос натянули. А вы, почтеннейший синьор, уж за престарелой ingenue*

приударили, за Ивакиной. Но это сушь! Вы бы лучше наперсницу барышень тронули, - веселенькая девочка!

- Занята уж она, мой друг.

- Фальстаф?

- Нет. Это - ложная тревога Жозефины, - жених

- Елена прекрасная, значит, даром волнуется?

- Совершенно напрасно.

Биншток обратился к Мотовилову с заискивающею улыбкою:

- Алексей Степаныч, вот Константин Степаныч желает прочесть вам стихи.

- Стихи? Я не охотник до стихов: стихами преимущественно глупости пишут.

- Но это, - сказал автор, Оглоблин, - совсем не -такие стихи. Я взял смелость написать их в вашу честь.

- Пожалуй, послушаем, - благосклонно согласился Мотовилов.

Логин с удивлением смотрел на неожиданного автора стихов в честь Мотовилова; его раньше не было на маевке, и как он сюда попал, Логин не заметил. Оглоблин стал в позу, заложил руку за борт пальто и, делая другою рукою нелепые жесты, прочел на память:

Недавно гражданин честной, Наш друг и педагог искусный, Был вдруг постигнут клеветой И возмутительной, и гнусной.

И кто же первый клеветник?

Его завистливый коллега!

Быть может, цели бы достиг Лукавый нравственный калека, Но вдруг за правду поднялся Боярин доблестно бесстрашный, И речью гневнобесшабашной Скликать сограждан принялся, И им всеобщего протеста Проект разумный предложил Против того, что дали место В тюрьме тому, кто честен был.

И говорит, не устава, Боярин мудрый за того, Кто горько слезы лил, рыдая, Когда схватили вдруг его,-

И за невинного хлопочет, И постоять за правду рад, И доказать начальству хочет, Кто в этом деле виноват.

Хвала, боярин именитый!

Живи и здравствуй столько лет, Чтоб был ты в старости маститой Не только дед, но и прадед!

А нам тебе кричать пора: Ура! ура! ура! ура!

Стихотворение, прочитанное с чувством и с дрожью в голосе, произвело впечатление. Мотовилов встал и горячо пожимал руку Оглоблина. На лице его лежал отпечаток величия души, которой услышанные похвалы были как раз в пору. Говорил:

- Очень вам благодарен за чувства, выраженные вами по отношению ко мне. Но и вообще очень прочувствованные стихи - такие мысли делают вам честь.

Оглоблин прижимал руку к сердцу, кланялся, бормотал чтото умиленное.

Около него столпились, пожимали руку, хвалили за хорошие чувства. Баглаев восклицал:

- Ловкач! Обожженный малый!

Были немногие, на которых чтение произвело иное впечатление. Палтусов улыбался язвительно. Логин слушал с досадою. Клавдия тихонько засмеялась при словах "нравственный калека"; потом она слушала с презрительно-скучающим видом. Анна хмурила брови, неопределенно улыбалась;

слово "прадед" рассмешило ее своим ударением, и она весело, долго смеялась.

Нета чувствовала себя неловко: стихи ей нравились, но презрительный вид Клавдии и смех Анны заставляли ее краснеть.

Клавдия спросила Валю:

- Что, Валя, понравились вам стихи?

- Отличные стишки, - с убеждением сказала Валя.- А вот теперь есть еще очень хороший поэт, господин Фофанов, совсем вроде Пушкина. Говорят, ему одно время запретили писать.

- За что же?

- Ну вот, разве вы не слышали?

- Не слышала.

- Да, а теперь, говорят, опять пишет. Тоже, говорят, очень хорошие стишки.

Анна стояла одна у ручья. Задумчиво глядела на тихо струящуюся воду, на темно-зеленые, широкие листья водяного лопуха. Они качались и дремали, но Анна знала, что над ними развернутся, будет время, большие белые цветы.

Издалека слышался резкий стук дятла.

Логин подошел к Анне. Спросил:

- И зачем вы здесь?

Анна улыбнулась. Логин продолжал:

- Такое пошлое все это общество! Впрочем, пусть их, здесь хорошо, вот здесь, где мы одни.

Осторожно заглянул в ее рдеющее лицо. Глаза ее были грустны и ласковы.

Руки их сошлись в нежном пожатии, и ощущение радости пронизало обоих, как внезапная боль.

Вдруг страстное желание чего-то невозможного повелительно охватило Логина. Он смотрел на Анну, и ему стало досадно, что она теперь нарядна, как все. Спросил притворно-ласково: Вы сегодня опять в новом платье?

- И рыбы наряжаются, бывает пора, - ответила она. - Я люблю радость.

- Только радость?

- Нет, и все в жизни. Хорошо испытывать разное. Струи Мэота, и боль от лозины-во всем есть полнота ощущений.

Логину больно было думать, что Анна переносит боль. А она говорила спокойно:

- Хорошо чувствовать, как падают грани между мною и внешним миром,-

сродниться с землею и с воздухом, со всем этим.

Показала широким движением руки на воду ручья, на лес, на далекое-

небо,- и все далекое- показалось Логину близким.

Пьяный мужик топтался на дороге. Понемногу делался смелее, все ближе подвигался к веселящимся господам. Подбитое лицо, недоумевающие глаза, тусклая постоянная улыбка на синеватых, сухих губах, взлохмаченные волосы, плохая одежонка; пахло водкою; впечатление безвозвратно опустившегося пропойцы.

Баглаев захихикал. Сказал Логину тихонько:

- Скандальчик будет, чует мое сердце, веселенький скандальчик.

Логин вопросительно посмотрел на него. Баглаев объяснял:

- Видишь этого субъекта? Ну, это, в некотором роде, соперник Алексея Степановича.

- Как это так? - спросил Логин.

- А это Спирька, Ульянин муж, той, знаешь, что у Мотовилова живет, экономкой, понимаешь? Мотовилов Спирьке рога ставит, а Спирька с горя пьянствует.

- Вот так мужичинища! - опасливо сказал Биншток. - Этот притиснет, так мокренько станет.

Спирька был уже совсем близко и вдруг заговорил:

- Ежели, к примеру, господин какую девку из нашего сословия, то, выходит, на высидку, а там, брат, ау! пошлют лечиться на теплые воды. Ну а ежели кто баб, так я так полагаю, что и за это по головке не погладят

- Ты, Спирька, опять пьян, - сказал Гомзин.

- Пьян? Вот еще! Важное дело! И господа пьют. Вот в нашей школе учитель пьет здорово, а где научился? В семинарии, обучили в лучшем виде, всем наукам, и пить, и, значит, за девочками.

- Спиридон, уходи до греха,- строго сказал Мотовилов.

- Чего уходи! Куда я пойду? Ежели теперь моя жена... Ты мне жену подай, - взревел яростно Спирька,- а не то я, барин, и сам управу найду.

Есть и на вас, чертей...

Но тут Спирьку подхватили мотовиловские кучера и извозчики, за которыми успел сбегать проворный Биншток. Спирька отбивался и кричал:

- Ты меня попомни, барин: я тебе удружу, я тебе подпущу красного петуха.

Но скоро крики его затихли в отдалении. Общество усиленно занялось развлечениями. Все делали вид, что никто ничего не заметил. Тарантина затянула веселую песенку, ей стали подтягивать. Нестройное, но громкое- и веселое пение разносилось по лесу, и звонкий вой передразнивал его.

Биншток придумывал, что бы сказать приятное Логину, доказать, что он не клевещет на Логина, а сочувствует. Подошел к Логину и сказал, делая серьезное лицо:

- Несчастный человек-этот Спиридон. Мне его очень жалко!

- Да? - переспросил Логин.

- Правда! И я думаю, что все беды народа от его невежества и малой культурности. Я часто мечтаю о том времени, когда все будут равны и образованны.

- И мужики будут щеголять в крахмальных сорочках и цилиндрах?

- Да, я убежден, что такое- время настанет.

- Это будет хорошо.

- Еще бы! Тогда не будет этой захолустной тосчищи: общество везде будет большое. И вообще у нас много предрассудков. Вот хоть брак. Дети Адама женились на сестрах, отчего же нам нельзя?

- В самом деле, как жаль!

- Или древние пользовались мальчиками, а мы отчего же?

- Да, все предрассудки, подумаешь!

- Но прогресс победит их, все это будет впоследствии, и свободный брак, и все, и вольная проституция.

- Именно.

- А какую стишину он сляпал! - осклабился Биншток.

- Вам нравится? Биншток фыркнул.

- Еле выдержал!

- Ну что, канашка-соблазнитель,- сказал подошедший Гуторович, - что ж барышень забыли? Евлалия, живописная раскрасавица, поди, соскучилась!

- А ну ее! - досадливо сказал Биншток и отошел. Пьяный Баглаев подходил то к одному, то к другому и таинственно шептал:

- А ведь Спирьку-то Логин подуськал, никто, как он, уж это, брат, верно. Уж я знаю, мы с ним приятели.

- Ты врешь, Юшка, - сказал Биншток.

- А, ты не веришь? Мне, голове? Ах ты немецкая штука! Эй, ребята, -

заорал Баглаев, - немца крестить, Быньку! В воду.

Подвыпившие молодые люди с хохотом окружили Бинштока и потащили его к ручью. Биншток хватался за кусты и кричал:

- Костюмчик испортите, вся новая тройка! Скандал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Царский день. К концу обедни церковь наполнилась. Чиновники с важным положением в городе пыжились впереди, в мундирах и при орденах. Сбоку, у клироса, стояли их дамы. И они, и оне мало думали о молитве; они крестились с достоинством, оне с грациею, и в промежутке двух крестных знамений вполголоса сплетничали-так было принято. Барышни жеманились и часто опускались на колени от усталости. Одна из них молилась очень усердно;

прижав ко лбу средний палец, стояла несколько мгновений неподвижно на коленях, с глазами, устремленными из-под руки на образ, потом кончала начатое знамение и прижималась лбом к пыльному полу.

Дальше стояла средняя публика: чиновники помоложе, красавицы из мещанского сословия. Еще дальше- публика последнего разбора: мужики в смазных сапогах, бабы в пестрых платочках. Седой старик в сермяге затесался промеж средней публики, истово клал земные поклоны, шептал что-то. Два канцеляриста, один маленький, сухонький, тоненький, как карандаш, другой повыше и потолще, бело-розовое лицо вербного херувима, подталкивали друг друга локтями, показывали глазами на старика и фыркали, закрывая рты шапками.

Впереди слева стояли рядами мальчишки, ученики городского училища.

Стояли смирно, исподтишка щипались. В положенное время крестились, дружно становились на колени. Детские лица были издали милы, и очень красивы были коленопреклоненные ряды, особенно для близоруких, не замечавших шалостей.

За ними стоял Крикунов. Молитвенно-сморщенное лицо; злые глазки напряженно смотрели на иконостас и на мальчишек; маленькая головка благоговейно покачивалась. Новенький мундир, сшитый недавно на казенный счет по случаю проезда высокопоставленной особы, стягивал его шею и очень мало шел к его непредставительной фигурке.

Мальчик лет двенадцати, пришедший с родителями, молился усердно, делал частые земные поклоны. Когда подымался, видно было по лицу, что очень доволен своею набожностью.

Певчие, из учеников семинарии и начальной при ней школы, были хороши.

Пели на хорах, как ангелы. Регент, красное лицо, свирепая наружность, увесистый кулак. Зазевавшиеся дискантики и сплутовавшие альтики испытывали неоднократно на своих затылках силу регентовой длани. Поэтому шалили только тогда, когда регент отворачивался. Публика не видела их, слушала ангельское пение и не знала, что уши певцов, изображавших тайно херувимов, находятся в постоянной опасности.

День выдался жаркий, сухой. В соборе становилось душно. Логин стоял в толпе; мысли его уносились, и пение только изредка пробуждало его. Потные лица окружающих веяли на него истомою.

Молебен кончился. Особы и дамы их прикладывались к кресту; они и оне старались не дать первенства тому, кто по положению своему не имел на то права.

К Логину подошел Андозерский в красиво сшитом мундире. Спросил:

- Что, брат, жарища? А как ты находишь мой мундир, а? Хорош?

- Что ж, недурен.

- Шитье, дружище, заметь: мундир пятого класса, почти генеральский!

Это не то, что какого-нибудь восьмого класса, бедненькое шитьецо. А ты что не в мундире?

- Ну что ж, - с улыбкою ответил Логин, - мой мундир восьмого класса, -

что в нем? Бедненькое шитьецо!

- Да, брат, я многонько обскакал тебя по службе. Что ж ты не тянешься?

- Это для мундира-то?

- Ну, для мундира! Вообще, мало ли. Ну да ты, дружище, и так по-барски устраиваешься.

- Это как же?

- Да как же: свой казачок, обзавелся, вроде как бы крепостного, - да еще какой смазливый.

В голосе Андозерского прорвалась нотка злобного раздражения. Логин усмехнулся. Спросил:

- Уж не завидуешь ли?

- Нет, брат, я до мальчиков не охотник.

- Ты, мой милый, как я вижу, до глупостей охотник, да и до глупостей довольно пошлых.

- Ну, пожалуйста, не очень.

- Только ты вот что скажи: сам ты сочинил свою эту глупость или заимствовал от кого и повторяешь?

- Позволь, однако я, кажется, ничего оскорбительного...

- А ну тебя, - прервал Логин и отвернулся от него.

Андозерский злобно усмехнулся. Язвительно подумал:

"Не нравится, видно!"

Слова о казачке он слышал от Мотовилова, счел их чрезвычайно остроумными и повторял всякому, кого ни встречал, повторял даже самому Мотовилову.

Дома Логин нашел приглашение на обед к Мотовилову; были именины Неты.

По дороге встретил Пожарского. Актер был грустен, но храбрился. Сказал:

- Великодушный синьор! Вы, надо полагать, направляете стопы "в ту самую сторонку, где милая живет"?

- Верно, друг мой!

- Стало быть, удостоитесь лицезреть мою очаровательную Джульетту! А я-то, несчастный...

- Что ж, идите, поздравьте именинницу.

- Гениальнейший, восхитительный совет! Но, увы! Не могу им воспользоваться,- не пустят. Формально просили не посещать и не смущать.

- Сочувствую вашему горю.

- Ну, это еще полгоря, а горе впереди будет.

- Так тем лучше,- значит, "ляг, опочинься, ни о чем не кручинься"!

- А великодушный друг сварганит кой-какое дельце, а? Не правда ли?

Пожарский схватил руку Логина, крепко пожимал ее и умильно смотрел ему в глаза, просительно улыбался. Логин спросил:

- Какое- дело? Может, и сварганим.

- Будьте другом, вручите прелестнейшей из дев это бурнопламенное послание, - но незаметным манером.

Пожарский опять сжал руку Логина, - и сложенная крохотным треугольником записочка очутилась в руке Логина. Логин засмеялся.

- Ах вы, ловелас! Вы моему другу дорогу перебиваете, да еще хотите, чтоб я вам помогал.

- Другу? Это донжуан Андозерский-ваш друг? Сбрендили, почтенный,- не валяйте Акимапростоту, он вам всучит щетинку. Да вы, я знаю, иронизировать изволите! Так уж позвольте быть в надежде!

Когда Логин здоровался с Нетою, он ловко всунул ей в руку записку.

Нета вспыхнула, но сумела незаметно спрятать ее. Потом она долго посматривала на Логина благодарными глазами. Записка обрадовала ее, - она улучила время ее прочесть, и щеки ее горели, так что ей не приходилось их пощипывать.

Перед обедом у Мотовилова в кабинете сидели городские особы и рассуждали. Мотовилов говорил с удвоенно-важным видом:

- Господа, я хочу обратить ваше внимание на следующее печальное обстоятельство. Не знаю, изволили вы замечать, а мне не раз доводилось наталкиваться на такого рода факты: после молебна младшие чиновники, наши подчиненные, выходят первыми, а мы, первые лица в городе, принуждены идти сзади, и даже иногда приходится получать тычки.

- Да, я тоже возмущался этим, - сказал Моховиков, директор учительской семинарии, - и я, между прочим, вполне согласен с вами.

- Не правда ли? - обратился к нему Мотовилов.- Ведь это возмутительно: подчиненные нас в грош не ставят.

- Это, енондершиш, вольнодумство, - сказал исправник, - либерте, эгалите, фратерните!

- Следует пресечь, - угрюмо решил Дубицкий.

- Да, но как? - спросил Андозерский. - Тут ведь разные ведомства. Это

- щекотливое дело.

- Господа, - возвысил голос Мотовилов, - если все согласны... Вы, Сергей Михайлович?

- О, я тоже вполне согласен,- с ленивою усмешкою отозвался директор гимназии Павликовский, не отрываясь от созерцания своих пухлых ладоней.

- Вот и отлично,- продолжал Мотовилов.- В таком случае, я думаю, так можно поступить. Каждый в своем ведомстве сделает распоряжение, чтоб младшие чиновники отнюдь не позволяли себе выходить из собора раньше начальствующих лиц. Не так ли, господа!

- Так, так, отлично! - раздались восклицания.

- Так мы и сделаем. А то, господа, совершенное безобразие, полнейшее отсутствие дисциплины.

- Какую у нас разведешь дисциплину, енондершиш! Скоро со всяким отерхотником на "вы" придется говорить. Ему бы, прохвосту, язык пониже пяток пришить, а с ним... тьфу ты, прости Господи!

- Да-с, - сказал инспектор народных училищ,- взять хотя бы моих учителей: иной из мужиков, отец землю пахал, сам на какие-нибудь пятнадцать рублей в месяц живет, одно слово-гольтепа, - а с ним нежничай, руку ему подавай! Барин какой!

- Нет, - хриплым басом заговорил Дубицкий, - я им повадки не даю. Зато они меня боятся, как черти ладана. Приезжаю в одну школу. Учитель молодой.

Который год? - спрашиваю. Первый, - говорит. То-то, - говорю, - первый, с людьми говорить не умеешь; я генерал, меня ваше превосходительство называют. Покраснел, молчит. Эге, думаю, голубчик, надо тебе гонку задать, да такую, чтоб ты места не нашел. Экзаменую. Как звали жену Лота? Мальчишка не знает...

- А как ее звали? И я не знаю, - сказал Баглаев. Он до тех пор сидел скромненько в уголке и тосковал по водке.

- Я тоже забыл. Но ведь давно учился, а они... Ну ладно, это по Закону Божьему. А по другим предметам? Читай! Газета со мной была, "Гражданин", дал ему. Читает плохо. А что такое-, спрашиваю, палка? Молчат, стервецы, никто не может ответить. Хорошо! Пиши! Пишет с ошибками, сьчь через "е"

пишет! Это, - говорю, - любезный, что такое-? да чему ты их учишь? да за что ты деньги получаешь? да я тебя, мерзавца! - Да вы,- говорит,- на каком основании? - Ах ты, ослоп! Основание? На основании предоставленной мне диктаторской власти-вон! Да чтоб сегодня же, такойсякой, и потрохов твоих в школе не было, чтоб и духу твоего не пахло! А как это вам понравится?

Дубицкий захохотал отрывисто и громко. Свежунов крикнул:

- Вот это ловко!

- Нагнали вы ему жару, - говорил Мотовилов. Остальные сочувственно и солидно смеялись.

- Что ж вы думаете? Смотрю, дрожит мой учитель, лица на нем нет, да вдруг мне в ноги, разрюмился, вопит благим матом: "Смилуйтесь, ваше превосходительство, пощадите, не погубите!"-Ну, - говорю, - то-то, вставай, Бог простит, да помни на будущее время, такой-сякой, ха-ха-ха!

Одобрительный хохот покрыл последние слова Дубицкого.

- Вот это по-нашему, енондершиш! - в восторге восклицал исправник.

Когда смех поулегся, отец Андрей льстиво заговорил:

- Вы, ваше превосходительство, для всех нас, как маяк в бурю. Одного боимся: не взяли бы вас от нас куда повыше.

Дубицкий величаво наклонил голову.

- И без меня есть. Не гонюсь. Впрочем, отчего ж!

- Да-с, господа, - солидно сказал Мотовилов,- дисциплина-всему основание. Вожжи были опущены слишком долго, пора взять их в руки.

- А вот, господа, - сказал отец Андрей, - у меня служанка Женька, -

видели, может быть?

- Смуглая такая? - спросил Свежунов.

- Во-во! Грубая такая шельма была. Вот я погрозил ее высечь: позову, мол, дьячка, заведем с ним в сарай, да там так угощу, что до новых веников не забудешь. Теперь стала как шелковая, хи-хи!

- Ишь ты, не хочет отведать, енондершиш!

- И дельно, - сказал Мотовилов. - Потом сама будет благодарна.

Дисциплина, дисциплина прежде всего. К сожалению, надо признаться, мы сами во многом виноваты.

- Да, гуманничаем не в меру, - меланхолично заметил Андозерский.

- Да, - сказал Мотовилов, - и в нашей, так сказать, среде происходят явления глубоко прискорбные. Возьмем хоть бы недавний факт. Вам, господа, известно, в каком образцовом порядке содержится, стараниями Юрия Александровича, здешняя богадельня, какой приют и уход получают там старики и старухи и какое- высоконравственное воспитание дается там детям, в духе доброй нравственности, скромности и трудолюбия.

- Да, могу сказать, - вмешался Юшка, - не жалею трудов и забот.

Затасканное лицо его засветилось самодовольством.

- И Бог воздаст вам за вашу истинно христианскую деятельность! Да-с, так вот, господа, из богадельни убежал мальчишка, убежал, заметьте, второй раз: в прошлом году его нашли, наказали, так сказать, по-родительски, но, заметьте, не отказали ему в приюте и опять поместили в богадельне. И как же он платит за оказанные ему благодеяния? Бежит, слоняется в лесу, его там находит человек, известный нам всем, берет к себе и что же с ним делает?

Возвращает туда, где мальчик получал соответственное его положению воспитание? Нет-с! Мальчишку, которого за вторичный побег следовало бы выпороть так, чтоб чертям стало тошно, он берет к себе и обращает в барчонка! Положению этого олуха может буквально позавидовать иной благородный ребенок, сын бедных родителей. Я спрашиваю вас: не безобразно ли это?

- Безнравственно! - решил Дубицкий.

- Именно безнравственно! - подхватил казначей.- И почем знать, к чему ему понадобилось брать этого свиненка?

- Знаете, - сказал Андозерский, - есть люди, которым мальчики нравятся.

- Именно, нравятся, - согласился Мотовилов, - но я вас спрошу: как следует относиться к -таким возмутительным явлениям?

Все изобразили на своих лицах глубочайшее негодование.

- Гуманность! - сказал Дубицкий с презрением.- А по-моему, мальчишку следовало бы отобрать от него, отодрать и сослать подальше.

- Да, да, сослать, - подхватил Вкусов, - в Сибирь, приписать куда-нибудь к обществу, к пейзанам.

- По крайней мере, - сказал Мотовилов, - нравственность его была бы в безопасности. Какое-то общество затевает! Но это - такая глупая мысль, что просто нельзя поверить, чтоб здесь чего не скрывалось.

- Гордыня, умствование, - наставительно говорил отец Андрей, - а вот Бог за это и накажет. Нет чтобы жить, как все, - надо свое выдумывать!

- Господа, - сказал Андозерский, - я должен заступиться за Логина: он, в сущности, добрый малый, хотя, конечно, с большими странностями.

Мотовилов перебил его:

- Извините, мы вас понимаем! Это с вашей стороны вполне естественно и великодушно, что вы желаете вступиться за вашего бывшего школьного товарища. Но кого ни коснись, кому приятно быть товарищем сомнительного господина.

- Уж это, - сказал исправник, - конечно, се не па жоли.

- Но все-таки, любезный Анатолий Петрович, уж на что вы не переубедите.

- Да ведь я, господа, что ж, - оправдывался Андозерский,- я, конечно, знаю, что у него одного винтика не хватает. Ведь мы с ним давно знакомы, знаю я, что это за господчик. Но в существе, так сказать, в сердцевине, он добрый малый, - конечно, испорченный, ну да что станешь делать! Сами знаете, наш нервный век!

- Да, - сказал Дубицкий, - не раз пожалеешь доброе старое время.

- Доброе дворянское- время, - подхватил Мотовилов, - когда невозможны были оригиналы, вроде Ермолина, который так дико воспитал своих несчастных детей.

- Да, - сказал Вкусов озабоченно, - смирно живет, а все у меня сердце не на месте: Бог его знает.

- Вредный человек! - сказал отец Андрей.- Атеист, и даже не считает нужным скрывать этого. Человек, который не верит в Бога, - да что ж он сам после того? Если нет Бога, значит, и души нет? Да такой человек все равно что собака, хуже татарина.

- Что собака! - сказал Дубицкий.- Да иной человек хуже всякой собаки.

- И дочка у него, - продолжал сокрушаться Вкусов, - ведет себя совсем неприлично. Пристало ли дворянской девице, богатой невесте, бегать по деревне, с позволения сказать, босиком? Нехорошо, енондершиш, нехорошо!

Совсем моветон!

- Дрянная девчонка! - решил отец Андрей.

А в гостиной дамы с большим участием расспрашивали Логина о мальчике-найденыше.

Анна Михайловна Свежунова, жена казначея, говорила, подымая глаза к потолку:

- Вы поступили так великодушно, так по-христиански!

- О да, это такой благородный поступок! - вторила ей Александра Петровна Вкусова.

Клеопатра Ивановна Сазонова, мать председателя земской управы, пожелала показать и другую сторону медали и с грустным сочувствием сказала:

- Да, но люди так неблагодарны! Вы им благодеяние оказываете, но они разве чувствуют?

- Ах, это так верно, Клеопатра Ивановна,- сказала Свежунова, - уж какая от них благодарность!

- Жулье народ, - сказала Вкусова, сконфузилась и прибавила:-Извините за выражение.

- Вот хоть бы у меня, - рассказывала Клеопатра Ивановна, - взяла я сиротку, воспитала, как родную дочь, и что же? Можете себе представить, идет замуж, сама выбрала себе жениха, какого-то купца, Глиняного, Фаянсова, что-то в этом роде,- а обо мне и думать не хочет. Ей это ничего не значит, что я к ней так привыкла!

- Удивительная неблагодарность! - воскликнула Вкусова.- Смотрите, Василий Маркович, и с вами то же самое случится.

- О, непременно, - подтвердили другие дамы.

- Помилуйте, что за благодарность! - сказал Логин.- Ведь если мы делаем что-нибудь полезное для других, то единственно потому, что это нам самим приносит удовольствие...

Дамы выразительно переглянулись.

- За что же тут благодарность?- продолжал Логин.

- Вот уж я не понимаю, какое- удовольствие беспокоиться о людях, от которых, знаешь наперед, не будет никакой тебе благодарности, - сказала Сазонова.

- Ах, Клеопатра Ивановна, - язвительно подбирая губы, сказала Вкусова,

- у всякого свой вкус; ведь кому что нравится.

В это время из кабинета вышли Мотовилов и его гости. Мотовилов, вслушиваясь в слова Логина, обратился к нему с наставительной речью:

- Я должен вам сказать, Василий Маркович, что наш простой народ не понимает деликатного с ним обращения. Разве это -такие же люди, как мы? Вы ему одолжение делаете, даже благодеяние, а он принимает это за должное.

- Ах, это совершенно верно! Совершенная правда! - раздались сочувственные голоса.

Мотовилов продолжал:

- Я вообще думаю, что с этим народом нужны меры простые и быстрые.

Позвольте рассказать вам по атому поводу факт, случившийся на днях. Живет у меня кухарка Марья, очень хорошая женщина. Правда, любит иногда выпить,- да ведь кто без слабостей? Один Бог без греха! Но, надо вам сказать, очень хорошая кухарка, и почтительная. Есть у нее сын Владимир. Держит она его строго, ну и мальчик он смирный, послушный, услужливый. Учится он в городском училище. Конечно, отчего не поучиться? Я держусь того мнения, что грамота, сама по себе, еще не вредна, если при этом добрые нравы. Нус, вот один раз стою я у окна и вижу: идет Владимир из школы,- а было уж довольно поздно. Ну там зашалился с товарищами, или был наказан, - не знаю. И вижу, другие мальчишки с ним. Вдруг, вижу, выскакивает из калитки Марья, прямо к сыну, и по щеке его бот! по другой бот! да за волосенки! Тут же на улице такую трепку задала, что любо-дорого.

Рассказ Мотовилова произвел на общество впечатление очень веселого и милого анекдота.

- Расчесала! - вкусно и сочно сказал Андозерский.

- Воображаю, - кричал казначей, - какая у него была рожа!

- Да-с, - продолжал Мотовилов, - тут же на улице, при товарищах, товарищи хохочут, а ему и больно и стыдно.

- Верх безобразия, - брезгливо сказал Логин, - эта таска на улице, и смех мальчишек, гадкий смех над товарищем, - какая подлая сцена!

Все неодобрительно и сурово посмотрели на Логина. Вкусова воскликнула:

- Вы уж слишком любите мальчиков!

- А по моему мнению, - сказал Мотовилов, - весьма нравственная сцена: мать наказала своего ребенка, - это хорошо, а смех исправляет. Зато он у нес по ниточке ходит.

Логин улыбнулся. Странная мысль пришла ему в голову: смотрел на полу седую бороду Мотовилова, и почти неодолимо тянуло встать и дернуть Мотовилова за седые кудри. Голова кружилась, и он с усилием отвернулся в другую сторону Но глаза против воли обращались к Мотовилову, и глупая мысль, как наваждение, билась в мозгу и вызывала натянутую, бледную улыбку.

И вдруг волна злобного чувства поднялась и захватила. Он вздохнул облегченно, глупая мысль утонула, унося с собою бледную, ненужную улыбку.

"Убить тебя-доброе дело было бы!"-подумал он. Его глаза загорелись сухим блеском. Резко сказал:

- Ваша теория имеет одно несомненное преимущество: это

-последовательность.

- Очень рад, - иронически ответил Мотовилов,- что сумел угодить вам хоть в этом отношении.

В это время в дверях показалась Анна. Шелест ее светло-зеленого платья успокоил Логина.

"Как глупо, подумал он,- что я чувствую злобу! Негодовать на филинов, когда знаешь, что солнце все так же ярко!"

И отвечал Мотовилову спокойно и мягко:

- Нет, извините, мне вовсе не мила такая последовательность, Я привык чувствовать по-другому... У всякого свои мысли... Я не думаю переубедить...

- Совершенно верно, - сухо сказал Мотовилов. - У меня уж сивая борода, мне не под стать переучиваться.

После этого разговора общество окончательно убедилось в том, что отношения Логина к Лене нечисты.

- Какое- бесстыдство! - говорила потом Свежунова, когда Логин был в другой комнате.- Сам проговорился, что этот мальчишка доставляет ему у довольствие

- Воображаю, - сказала Сазонова, - какое- это удовольствие. Хорош гусь!

В компании мужчин-конечно, тоже в отсутствии Логина,- Биншток уверял, что уже давно известно, какие именно штуки проделывает Логин с мальчишкою и что ему, Бинштоку, это известно раньше всех и доподлинно: он сам-де это видел, то есть чуть-чуть не видел, почти совсем застал.

По этому поводу Биншток рассказал, довольно некстати, как в Петербурге одна барыня завладела им на Невском проспекте и целую неделю пользовалась его услугами, а потом уплатила весьма добросовестно. Рассказ Бинштока вызвал общий восторг.

Подстрекаемый успехом Бинштока, Андозерский вдохновился и сочинил, что у Логина была очень молодая и очень красивая мать, весьма чувственная женщина.

- Ну, и вы понимаете?

Негодующие сплетники восклицали хором:

- Однако!

- Это уж слишком!

- Гадость какая!

- И вот, представьте, - продолжал фантазировать Андозерский, - один раз отец их застал!

- Вот так штука!

- Енондершиш, се тре мове!

- Воображаю!

- Положение хуже губернаторского!

- Мать-хлоп в обморок. Отец-пена у рта. А сын прехладнокровно: ни слова, или я выведу на чистую воду ваши шашни с моей сестрой! Ну, и отец сбердил, можете представить! - тихими стопами назад, а вечером жене брошку в презент, а сыну-ружье!

Раздался громкий хохот, посыпались восклицания:

- Вот так семейка!

- Ай да папенька!

- Переплет!

- Конечно, господа, - озабоченно сказал Андозерский, - это между нами.

- Ну, само собой!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Обед, шумный, веселый, для Логина тянулся скучно. Пили, ели, говорили пошлые глупости. Даже с Анною не пришлось говорить сегодня. Мотовилов обратился к Лосину с вопросом:

- Ну, а что вы намерены, Василий Маркович, делать в последующее время с этим... как его... вашим воспитанником? Разговоры призатихли, ножи приостановились в руках обедающих, все повернули головы к Логину, и прислушивались к тому, что он скажет. Не успел приспособить голоса к внезапному затишью, и ответ прозвучал несоразмерно громко:

- Отдам в гимназию.

- В гимназию? - с удивленным видом переспросил Мотовилов.

Дамы засмеялись, мужчины улыбались насмешливо и изображали на своих лицах, что от него, мол, чего же и ожидать, как не глупостей. Мотовилов сделал строгое лицо и сказал:

- Ну, я должен вам заметить, что это едва ли вам удастся.

Логин удивился. Спросил:

- Это отчего?

- Да кто же его примет? Я первый против. И я уверен, что и почтенный Сергей Михайлович со мною согласен, не правда ли?

Павликовский апатично улыбнулся, молча наклонил голову. Логик сказал:

- Приготовится, выдержит экзамен, - за что ж его не принимать? В нашей гимназии не тесно.

- Гимназия не для мужиков, - возразил Мотовилов, - вы это напрасно изволите не принимать во внимание.

- И гимназия, и университет, - настаивал Логин,- для всех желающих.

Даже университет? - посмеиваясь, сказал Андозерский. - Нет, дружище, и так перепроизводство чувствуется, да еще мужичонков через университет протаскивать, - да они еще там будут стипендии выклянчивать. Ну, и конечно, с их мужицким трудолюбием...

- Стипендии все эти, - заявил Дубицкий, грозно хмуря брови, -

баловство, разврат. Не на что тебе учиться-марш в деревню, паши землю, а не клянчи. Учатся они там! На собаках шерсть околачивают, а потом в чиновники лезут, да чтоб им тысячи отваливали. Это из податного сословия-то, а?

- Да, - сказал Павликовский, - уж вы оставьте эту дорогу детям из общества, а для других... ну, там у них свои школки есть, - ведь это достаточно, куда ж там!

- Напрасно думать, - возражал Логин, - что у нас людей образованных достаточно. В нашем обществе невежество сильно дает себя чувствовать.

- Вот как! В нашем обществе-невежество?- обидчиво сказала хозяйка.

Дамы переглядывались, улыбались, пожимали плечами. Только Анна ласково смотрела, оправляя широкий бант своей газовой светло-зеленой косынки.

Кроткая улыбка ее говорила:

"Не стоит сердиться!"

- Извините меня,- сказал Логин,- я вовсе не то хочу сказать. Я вообще о русском обществе говорю.

- А вот мы, енондершиш,- вмешался Вкусов, - и не были в университете, да что ж мы, невежды? А мы и парлефрансе умеем!

- Мы с тобой - дурачье,- закричал казначей,- так умники решили.

Логин обвел глазами стол: глупые, злые лица, пошлость, злорадство. Он подумал:

"А ведь и в самом деле могут не пустить Леньку в гимназию!"

Апатичное лицо Павликовского никогда раньше не казалось -таким противным. Торжественно-самодовольная мина Мотовилова подымала со дна души негодование, бессильное и озлобленное.

В конце обеда произошел неожиданный и даже маловероятный скандал.

Неведомо какими путями в дверях появился пьяный Спирька. Оборванный, грязный, безобразный, стоял перед удивленными гостями, подымал громадные кулаки, кричал диким голосом, пересыпал слова непечатною бранью:

- Все-одна шайка! Наших баб портить! Подавай мою жену, слышь, подлец!

Расшибу! Будешь мою дружбу помнить!

Дамы и девицы выскакивали из-за стола, разбегались, мужчины приняли оборонительные позы. Только Анна сидела спокойно.

Спирьку скоро удалось вытащить. Все пришло в порядок. Мотовилов ораторствовал.

- Вот, мы видим воочию, что такое- мужик. Это- тупая скотина, когда он трезв, и разъяренный зверь, когда он напьется,- но всегда животное, которое нуждается в обуздании. Вы, члены первенствующего сословия, не должны забывать нашего высокого призвания по отношению к народу и государству.

Если мы устранимся или ослабеем, вот кто явится нам на смену. И чтобы выполнить нашу миссию, мы должны быть сильны не только единодушием, но и тем, что, к сожалению, дает теперь силу всякому: мы должны быть богаты, должны не расточать, а собирать. И мы явимся в таком случае истинными собирателями русской земли. Это - великая заслуга перед государством, и государство должно оказать нам более существенную поддержку, чем было до сих пор. Пора вернуться и нам домой!

- Что так, то так! - подтвердил Дубицкий.- Поразбрелись.

- Я иногда мечтаю, господа, - продолжал Мотовилов,- как наша святая Русь опять покроется помещичьими усадьбами, как в каждой деревне опять будет культурный центр, - ну, а также и полицейский, - будет барин и его семья...

- Это - миф, русское- дворянство, - сказал Логин,- и поверьте, ничего не выйдет из дворянских поползновений. Таков удел нашего дворянства-прогорать, с блеском: пыль столбом, дым коромыслом.

Когда обед кончился, Баглаев под шумок отвел Логина в сторону и шепнул ему заплетающимся от излишне выпитого вина языком:

- А ведь это я сделал!

- Что такое?

- Спирьку-то, - напоил и науськал-я!

- Как это ты? И для чего?

- Те! После расскажу. А? Что? Потешно? Утер я ему нос? А Спирька-то каков!

Улучив минуту, когда Логин остался один, Нета подошла к нему. Сказала:

- Извините, но вы такой добрый!

И опять крохотный лоскуток лежал в его ладони. Логин усмехнулся, сунул письмо в боковой карман сюртука и заговорил о другом.

Уже был вечер, когда Логин вышел из дома Мотовилова. На небе высыпали звезды. Толпился народ на улицах-больше народа, чем обыкновенно в праздничные дни. Шорох возбужденных разговоров струился по улицам. Все глядели в одну сторону, на небо, где светилась яркая звезда. Говорили о воздушном шаре, о прусских офицерах, об англичанке и о холере. Кто-то уверенно рассказывал, что в самую полночь шар "подъедет" к окну острога, Молин сядет "в шар" и уедет. Женщины причитали, охали Мужчины больше прислушивались к бабьим толкам и были озлоблены.

Логин услышал за собою нахальный голос:

- А вот это и есть самый лютый лютич! Оглянулся. Кучка мещан, человек десять, стояла посреди улицы. Впереди молодой парень с бледным, злым лицом.

Какой-то несуразный вид. Сбитые набок волосы торчали из-под фуражчонки, просаленной насквозь, как ржаной блин; на него она была похожа и формою, и цветом. Губы перекошенные, сухие, синие, тонкие. Глаза тускло-оловянные.

Тонкий большой нос казался картонным. Измызганный пиджачишка, рваные штаны, заскорузлые опорки, все неуклюже торчало, как на огородном чучеле. Он-то и сказал слова, которые остановили Логина.

Логин стоял и смотрел на мещан. Они мрачно рассматривали его. Парень с оловянными глазами сплюнул, покосился на товарищей и заговорил:

- Антихристову печать кладет на людей, кого, значит, в свое согласие повернет. Что ни ночь, на шарах летает, немит травой сыплет, оттого и холера.

Остальные все молчали, угрюмо и злобно.

Поле зрения Логина вдруг сузилось: видел только бледное лицо, синие губы, оловянные глаза, - все это где-то далеко, но поразительно отчетливо.

Чувствовал в груди какое-то, словно радостное, стеснение; что-то властное и торжествующее толкало вперед. Бледное лицо, которое приковало к себе его глаза, приближалось с удивительною быстротою, и так же быстро суживалось поле зрения: вот в нем остались только оловянные глаза, - и вдруг эти глаза беспомощно и робко забегали, замигали, заслезились, шмыгнули куда-то в сторону.

Логин очнулся. Мещане раздвинулись. Уходил, не оглядываясь. Мещане глядели за ним.

Один из толпы сказал:

- Ежели слово знает, так его не возьмешь.

- Нет, - возразил другой, - коли наотмашь сдействуешь, так оно того, и не заикнется.

- Наотмашь, это верно,- подтвердил буян с оловянными глазами.

Жгучее любопытство мешало Логину идти домой Ходил по улицам, смотрел, слушал. Незаметная для него самого злая улыбка иногда выползала на его губы, медленная, печальная. Горожане, которые видели эту улыбку и слышали короткий смех, вырывавшийся порою из его груди, смотрели на него со злобою.

Долго ходил и стал собирать впечатления.

"Дикие, злобные лица! - думал он. - За что? Нет, вздор, это - иллюзия.

Я просто пьян, и все тут".

На одной улице встретил директоров, Павликовского и Моховиков а.

Стояли на деревянных мостках, поддерживали друг Друга под руку, слегка покачивались, смотрели на яркую звезду. Моховиков обратился к Логину:

- Удивительное невежество! Ну скажите, пожалуйста, где тут сходство с воздушным шаром?

- Да, сходства мало, - согласился Логин. Павликовский продолжал апатично глазеть на небо.

Пьяная улыбка некрасиво растягивала его малокровные губы. Моховиков продолжал излагать свои соображения:

- Я, между прочим, думаю, что это комета.

- Почему вы так думаете, Николай Алексеевич? спросил Павликовский.

По его лицу видно было, что на него напала блажь заспорить. - На том простом основании, объяснял Моховиков, - что у него есть фост.

- Извините, я не вижу хвоста.

- Маленький фостик!

- И хвостика не вижу,- невозмутимо продолжал настаивать Павликовский.

- Этак, знаете, закорючкой,- очень убедительно говорил Моховиков, но в голосе его уже звучала нотка нерешительности и сомнения.

- Нет, я не вижу

- Гм, странно,- протянул Моховиков, чувствуя себя сбитым с толку. - Ну а что же это, по-вашему? Павликовский принял важный вид и сказал:

- Как вам сказать! Я думаю, что это - Венера Моховиков постарался придать своему ляду, раскрасневшемуся от вина, еще более глубокомысленное выражение и сказал:

- А я хочу вам сказать следующее, Сергей Михайлович, - по моему мнению, уж если это не комета-то Курмурий!

- Как? - удивился Павликовский- То есть Меркурий?

- Ну да, я и говорю, между прочим, Меркурий.

- Вы думаете?

- Да непременно, - убежденно и горячо говорил Моховиков.- Ну посудите сами, какая ж это Венера! Не может быть ни малейшего сомнения, что это именно Меркурий.

- Пожалуй,- согласился Павликовский, - может быть, и Меркурий.

Уже его упрямство улеглось, удовлетворенное первою победою; надоело спорить, было все равно. Моховиков пыжился от радости, что верх-таки его.

Бойкая бабенка, которая выюркнула из толпы и сновала около разговаривающих господ, теперь метнулась к своим товаркам и оживленным шепотом сообщила:

- Слышь ты, там в шаре сидит не то Невера, не то Мор курий, господам-то не разобрать до точности.

Среди столпившихся баб послышались боязливые восклицания, молитвенный шепот.

Логин вышел из города и пошел по шоссейной дороге. Было тихо, темно.

Быстро шел. Ветер тихонько шелестел в ушах, напевал скорбные и влажные песни. Мечты и мысли неслись, отрывочные, несвязные, как мелкие вешние льдинки. Несколько верст прошел, вернулся в город и почти не чувствовал усталости.

Было уже далеко за полночь. Город спал. На улицах никого не было.

Когда Логин переходил через одну улицу, мощенную мелким щебнем, покатился под ногами камешек, выпавший из мостовой. Логин огляделся. Недалеко был дом Андозерского.

Логин поднял камешек и, улыбаясь, пошел к этому дому. Окна были темны.

Логин поднял руку, размахнулся и швырнул камешек в окно спальни Андозерского. Послышался звон разбитого стекла.

А Логин уже быстро шел прочь. Он завернул за первый же угол и все ускорял шаги. Сердце его сильно билось. Но мысли ни на одну минуту не останавливались на этом странном поступке, только неумолчно раздавался в ушах назойливый, звонкий смех стекла, разлетающегося вдребезги, - и смех звучал отчаянием.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

В беспокойной голове Коноплева разживался план, который, по его расчетам, можно привести в исполнение теперь же, до утверждения задуманного общества: Савве Ивановичу хотелось устроить типографию. Работы нашлось бы, по соображениям Коноплева: мало ли в городе учреждений, которые заказывают множество фирменных бланок. Все заказы достаются типографии в губернском городе, единственной на губернию До той типографии далеко, своя же будет под боком, вот и шанс взять в руки всю типографскую работу в городе.

Об этом рассуждали, выпивая и закусывая, в одно прекрасное утро в квартире Логина он сам, Коноплев и Шестов. Денег ни у кого из них не было, но это не останавливало: Коноплев был уверен, что все можно достать и устроить в долг; Логин соглашался,- заранее был уверен, что из этого все равно ничего не выйдет, кто-нибудь помешает, наклевещет, а пока все-таки это создает призрак жизни и деятельности; Шестов верил другим на слово по молодости и совершенному незнанию того, как дела делаются. Возник спор, очень горячий, и обострился донельзя: Коноплев рассчитывал, что типография будет печатать даром его сочинения, Логин возражал, что Коноплев обязан платить. Коноплев забегал по комнате, бестолково махал длинными руками и кричал захлебывающейся скороговоркою:

- Помилуйте, если типография моя, то зачем же я буду платить? Что мне за расчет? Да плевать я хочу на типографию тогда.

- Типография не ваша собственная, а общая,- возражал Логин.

- Да польза-то мне от нее какая? - кипятился Коноплев.

- А польза та, что дешевле, чем в чужой: часть того, что вы заплатите, вернется вам в виде прибыли.

- Да никогда я вам платить не буду: бумагу, так и быть, куплю, за шрифт, сколько сотрется, заплачу, чего еще!

- А работа?

- А работники на жалованье, это из общих средств.

- Так! А вознаграждение за затраченный вашими компаньонами капитал?

- Ну, это черт знает что такое-! С вами пива не сваришь. Вы смотрите на дело с узко меркантильной точки зрения, у вас грошовая душонка!

- Савва Иванович, обращайте внимание на ваши выражения.

- Ну да, да, именно грошовая, мелкая душонка.

У вас самые буржуазные взгляды! У вас фальшивые слова: на словах одно, на деле другое!

- Одним словом, мы с вами не сойдемся, я по крайней мере.

- Я тоже, - вставил Шестов и покраснел. Коноплев посмотрел на него свирепо и презрительно.

- Эх вы, туда же! А я было считал вас порядочным человеком. Своего царя в голове нет, что ли?

- Поищите других компаньонов, - сказал Логин,- а нас от вашей ругани избавьте.

- Что, не нравится? Видно, правда глаза колет.

- Какая там правда! Вздор городите, почтеннейший.

- Вздор? Нет-с, не вздор. А если бы вы были честный и последовательный человек...

- Савва Иванович, вы становитесь невозможны... Но Коноплев продолжал кричать, неистово бегая из угла в угол:

- Да-с, вы воспользовались бы случаем применить свои идеи на практике.

Если я написал, я уже сделал свое дело, а вы обязаны печатать даром, если и я участвую в типографии.

- Савва Иванович, вы не стали бы даром давать уроки?

- Это другое дело: там труд, а тут капитал. Эх вы, буржуй презренный!

Теперь я понимаю ваши грязные делишки!

- Да? Какие же это делишки? - спросил Логин, делая над собою усилие быть спокойным.

- Да не ахтительные делишки, что и говорить! Верно, правду говорят, что вы самый безнравственный человек, что вы так истаскались, что вам уже надоели девки, что вы для своей забавы мальчишек заводите.

Логин побледнел, нахмурился, сурово сказал:

- Довольно!

- Постыдные, подлые дела! - продолжал кричать Коноплев.

- Молчите! -крикнул Логин, подходя к Коноплеву.

- Ну уж нет, на чужой роток не накинете платок.

- Вам не угодно ли взять свои слова назад?

- Нет-с, не угодно-с, оставьте их при себе!

- Предпочитаете вызов?

- Вызов? презрительно протянул Коноплев. - Это какой же?

- Дуэль, что ли, предпочитаете? Коноплев захохотал. Крикнул:

- Нашли дурака! У меня жена, дети, стану я всякому проходимцу лоб подставлять.

В таком случае, вы неуязвимы,- сказал Логин, отвертываясь от него, -

судиться я не стану.

По принципу будто бы? Так я вам и поверил, просто из трусости.

- Уж это мое дело, а только...

- А напрасно. Я бы вас на суде разделал, в лоск положил бы. Понимаю я теперь отлично, что и общество ваше-только обольщение одно, а цель тоже какая-нибудь подлая. Черт вас знает, да вы, может быть, бунт затеваете!

Прав, видно, Мотовилов, что называет вас анархистом. Только не выгорит ваше общество, не беспокойтесь, пожалуйста, мы с Мотовиловым откроем глаза кому следует.

Наконец Коноплев изнемог от своей скороговорки и приостановился. Логин воспользовался передышкою. Сказал:

- А теперь прошу вас избавить меня от вашего присутствия.

- Не беспокойтесь, уйду, и нога моя больше у вас не будет. Я вам не такая овца, как Егор Платоныч, которого вы совсем обошли.

А Егор Платоныч сгорал от неловкости. Краснея, забился в угол комнаты и глядел оттуда обиженными глазами на Коноплева. А тот кричал все громче, брызжа бешеною слюною: Но на прощанье я вам выскажу всю правду-матку. Вы уж меня больше не обольстите, сахар медович! Я вам отпою.

- Нет, уж увольте.

Нет, уж я не смолчу. Да чего уж, коли ваши соседи даже говорят, ведь уж им-то можно знать. Да вас из гимназии гнать собираются!

- Послушайте, если вы не оставите моей квартиры, я сам уйду.

- Нет, шалишь, никуда вы от меня не уйдете! Да я за вами по улице пойду, на перекрестках вас расписывать буду, что вы за человек. У вас болячки везде, у вас нос скоро провалится. Туда же еще к честным девицам липнете, свидания им в беседке назначаете!

Логин подошел к двери-Коноплев загородил дорогу.

- Вы заманиваете к себе гимназистов и развращаете! Дрожа от бешенства, сдерживаемого с трудом, Логин попытался отстранить Коноплева рукою, -

говорить не мог, стискивал зубы: чувствовал, что вместо слов вопль ярости вырвался бы из груди, - но Коноплев схватил его за рукав и сыпал гнусные слова.

- Да что, вас бить, что ли, надо? - сквозь зубы тихо сказал Логин.

Сумрачно всматривался в лицо Коноплева-оно все трепетало злобными судорогами и нахально склонялось к Логину: Коноплев был ростом выше, но держался сутуловато, а в горячем споре имел привычку подставлять лицо собеседнику. Он заревел благим матом:

- Что? Бить? Меня? Вы? Да я вас в порошок разотру. Злобное чувство, как волна, разорвавшая плотину, разлилось в груди Логина, - и в то же мгновение почувствовал он необычайное облегчение, почти радость,- чувство стремительное, неодолимое. Что-то тяжелое, захваченное рукою, подняло с неожиданною силою эту руку и толкало его самого вперед, где сквозь розовый туман белело злое лицо с испуганно забегавшими глазами.

Шестов крикнул что-то и бросился вперед к Логину. Тяжелый мягкий стул упал у стены с резким треском разбитого дерева, и пружины его сиденья встревоженно и коротко загудели. Коноплев, ошеломленный ударом по спине, с растерянным и жалким лицом отодвигал дрожащими руками преддиванный стол.

Логин отбросил ногою кресло с другой стороны стола; Коноплев опять увидел перед собою лицо Логина, багровое, с надувшимися на лбу венами, окончательно струсил, опустился на пол и юркнул под диван. Закричал оттуда глухо и пыльно:

- Караул! Убили!

Логин опомнился. Подошел к Шестову. Сказал:

- Какие безобразия способен выделывать человек! Вы его уберите.

Скажите, чтоб вылез.

Старался улыбнуться. Но чувствовал, что дрожит как в лихорадке и готов разрыдаться. Торопливо вышел.

Шестов скоро поднялся к нему наверх. Сказал:

- Я пока посижу, пусть уходит, а то всю дорогу ругаться будет.

Скоро Логин увидел из окна, как Коноплев шел тою особенною, виновато-стыдливою походкою, какою ходят только что побитые люди.

- Вот какое- здесь общество! - печально рассуждал Шестов. - Клеветы, сплетни!

- То-то вот клеветы, - сказал Логин, - а знаете пословицу: без огня дыма не бывает?

- Как же это так? - удивленно спросил Шестов.

- А так, что мы сами виноваты. Действуем, точно в пустоте живем. Или как тот черт, который стриг свинью: визгу много, а шерсти нет. А вокруг нас люди, со своими пороками и слабостями. Они хотят жить по-своему для себя; они правы. И мы правы, пока делаем для себя. А чуть ступим хоть шаг в область чужой души, берем на себя заботу о других, тут уж нечего на стену лезть, когда слышим критику.

- Какая же это критика-клевета, сплетня!

- А вы бы хотели, чтоб у нас даже и клеветы и сплетен не было? -

угрюмо спросил Логин.- Как-никак, все же это общественное мнение, первые ступени общественного самосознания.

- Хороши ступени!

- Что делать: все хорошее произошло из очень скверных, на наш взгляд, явлений.

Шестов ушел. Горькие чувства томили Логина. Порывами вспыхивал гнев, и тогда изза озлобленного лица Коноплева опять вставала грузная фигура Мотовилова.

Наконец мысли остановились на Анне. К душе приникло успокоение. Образ Анны искрился, переливался тонкими улыбками, доверчивыми взорами. Но Логин не решался идти к ней сегодня с сумерками и стыдом разбросанных мыслей.

Нелепая клевета вспоминалась часто, как злое наваждение, - и вызывала жестокое- желание мучить кого-нибудь слабого и наслаждаться муками. Логину казалось иногда, что вот сейчас встанет, спустится вниз и прибьет Леньку, так, без причины. Но сурово тушил это желание, - и тогда Аннины глаза улыбались ему.

Поздно вечером сидел у постели мальчика и смотрел на него странно-внимательными глазами. Смуглое лицо, приоткрытый сонным дыханием рот с губами суховато-малинового цвета, и тени над слабыми выпуклостями закрытых глаз, и вихрастые коротенькие волосенки над выпуклым лбом, полуобращенным кверху, между тем как одно ухо и часть затылка тонули в смятых складках подушки, все это казалось запретно-красивым. Из-под расстегнутого ворота виднелся шнурок креста, как прикрепление печати, которую надо сломать, чтобы завладеть чем-то, что-то смять и изуродовать.

Логин думал:

"Это - клевета. Она возмутила меня. А чего тут было возмущаться? Если это наслаждение, то во имя чего я отвергну его законность? Во имя религии?

Но у меня нет религии, а у них вместо религии лицемерие. Во имя чистоты? Но моя чистота давно потонула в грязных лужах, а чистота ребенка тонет неудержимо в -таких же лужах; раньше, позже погибнет она, - не все ли равно! Во имя внешнего закона? Но насколько он для меня внешний, настолько для меня он необязателен, а они, другие, клеветники и распространители клевет, для них самих закон - это то, что можно нарушать, лишь бы никто не узнал. Во имя гигиены? Но я сомневаюсь, что этот порок сократит количество моей жизни, да и во всяком случае пикантным опытом только расширятся ее пределы. Вот ребенка мне не хотелось бы подвергать болезням.

Самое главное-придется иметь его перед глазами, придется прятаться, и он будет осуждать,- и все это унизительно.

И он сделался бы циничен, груб, ленив, грязен. Это было бы противно.

Его бледность и худоба внушала бы жалость-и омерзение в то же время! Но они... если бы они смели, это их не остановило бы!

Да, здоровое тело-нужно ему, - если он будет жить. Но нужна ли ему жизнь? Что ждет его в жизни?

Я думаю, что жизнь - зло, а сам живу, не зная зачем, по инерции. Но если жизнь-зло, то почему непозволительно отнимать ее у других?

Ведь если бы он пролежал там, в лесу, еще несколько часов, он все равно умер бы.

И если бы мне пришлось выбирать между удовлетворением моего желания и жизнью этого ребенка, то во имя чего я должен был бы предпочесть сохранение чужой жизни пользованию хотя бы одною минутой реального наслаждения?

Да и невозможно смотреть на человека без вожделения. Каждый смотрит на своего "ближнего", вожделея,- и это неизбежно: мы - хищники, мы обожаем борьбу, нам приятно кого-нибудь мучить. Потому-то мы все так ненавидим стариков, - нам нечего отымать от них!"

Приподнял одеяло: худенькое-, маленькое- тело мальчика показалось жалким. Кроткое- чувство, внезапно поднявшееся, стало между ним и знойным желанием. Отошел от постели. Кроткие Аннины глаза ласково глянули на него.

А потом опять тучи набежали на сознание, опять дикие мечты зароились.

И долгие часы томился, как на люльке качаясь между искушением и жалостью к ребенку. Усталость и сон победили искушение, и он заснул с кроткими думами, и Аннины глаза опять улыбнулись ему.

Утром Логин спал долго. Леня тихонько подошел к постели и подумал:

"Надо разбудить".

Шорохи пробудившегося дня долетали до Логина и разбудили в нем неясное сознание. Приснилось пустынное, печальное место. Гора; пещера у подошвы;

вход в пещеру мрачно зияет, приосенен хмурыми соснами. В груди утомленного путника жажда неизведанного счастья. Heчем утолить ее, - источник изпод голых скал, вместо воды, - мутная кровь, горькие слезы. Кто-то сказал:

- Засни, пока не разбудит тебя беззакатное счастье людей.

И увидел Логин, как он в изношенной и пыльной одежде вошел в пещеру и лег головою на обомшалом камне. Сон, тяжелый, долгий, долгий. Сквозь сон слышал иногда дикое- завывание бури, шумное падение сосны, - иногда беззаботное щебетание птицы. Сердце страстно замирало и жаждало воли и жизни. Разгоняло по телу горячую кровь, и она шумела в ушах, и шептала знойно, торопливо:

- Пора вставать, пора!

Приоткрывал тяжелые ресницы. Унылые сосны печально покачивали вершинами и глухо говорили:

- Рано!

Опять смыкались ресницы, сердце опять замирало и трепетно билось.

Проносились века, долгие, как бессонная ночь.

И вот повеяло ароматом беззаботного детства, серебристо зазвенели в лесу белые вешние ландыши, шаловливый луч восходящего солнца звучно засмеялся и заиграл на утомленной сном груди, золотыми огнями вспыхнули песенки неназванных птичек, и кристальным лепетом зажурчал проясневший родник:

- Пора вставать!

Леня постоял с минуту, потрогал Логина за плечо и сказал:

- Василий Маркович, пора вставать!

Логин открыл глаза. В комнате было светло, весело. Леня улыбался. Лицо его было свежо тою особенною утреннею детскою свежестью, которой не увидишь ни на чьем лице днем или вечером. Логин потянулся, зевнул и заложил руки под голову.

- А, ты уж встал?

Леня похлопывал ладонями по краю кушетки. Говорил:

- Самовар поставлен.

- Ну ладно, я сейчас тоже встану, - лениво сказал Логин.

Леня подобрал руки в рукава рубахи, потоптался у постели и побежал вниз. Ступеньки лестницы слегка поскрипывали под его босыми ногами.

Логин поднялся и сел на постели. Голова слегка закружилась. Опять опустился на подушки. Накрыл глаза и всматривался в темные фигурки, которые быстро вертелись, образовывали целый калейдоскоп лиц, смеющихся и уродливых. Потом круговорот замедлился, выделилось румяное, белое лицо, плотная, широкая фигура, и она делалась все ярче, все живее. Наконец перед сомкнутыми глазами отчетливо нарисовался улыбающийся мальчик, крепкий, высокий, гораздо более объемистый, чем Ленька; он был обведен синими чертами. Логин открыл глаза-тот же образ стоял одно мгновение, еще более отчетливый, только бледный, потом быстро начал тускнеть и расплываться и через полминуты исчез.

Утром Леня был оживлен и весел. Он с раскрасневшимся лицом внезапно начал рассказывать, как убежал в прошлом году из богадельни, как его нашли в Летнем саду в кустах, вернули в богадельню и наказали. Логин привлек к себе мальчика и обнял его. Леня доверчиво рассказывал, как было больно и стыдно. В воображении Логина встала картина истязаний - обнаженное маленькое-, худенькое- тело, и удары, и багровые полосы, и кровь. Эта картина не казалась отвратительною и влекла жестокое- желание осуществить ее снова, под своими руками услышать крики испуга и боли.

Заговорил суровым, но срывающимся голосом:

- Послушай-ка, Ленька, ты зачем у меня вчера книги с этажерки посронял? И все там вверх дном поставил.

Ленька поднял глаза, открытые и чистые. В их широких просветах мелькнуло выражение привычного испуга. Он виновато улыбнулся и шепнул тихонько:

- Я нечаянно.

Тоненькие пальцы его задрожали на колене Логина. Логин понял смысл придирки и безобразие своих мыслей. Жалость тронула его сердце. Губы его сложились в такую же виноватую улыбку, как у Леньки. Он смущенно и ласково сказал:

- Ну ладно, это не беда. А что, не пора ли тебе идти? В этот день в городском училище был экзамен, и Леня надеялся выдержать его.

За обедом Логин спрашивал Леню:

- Ну что, брат, как дела? Срезался?

- Нет, выдержал, - сказал Ленька, но как-то без всякого удовольствия.

Помолчал немного, начал:

- А только...

И остановился и пытливо посмотрел на Логина.

- Что только? - спросил Логин.

- По-разному спрашивали, - ответил Ленька.

- Как же это по-разному?

- А так. Егор Платоныч всех одинаково, а другие по-разному

- Ну, кто ж другие?

- Кто? Почетный смотритель был, отец Андрей, Галактион Васильевич.

Богатых-полегче да ласково, а бедных-погрубее.

- Сочиняешь ты, Ленька, как я вижу.

- Ну вот, с чего мне сочинять, других спросите. У нас богатым дивья отвечать, стоит, молчит, в зуб толкнуть не знает, а ему отец Андрей или Галактион Васильевич все и расскажут. А как бедный мальчик запнется, сейчас его Галактион Васильевич обругает: мерзавый мальчишка, говорит, шалишь только, - а у самого глаза как гвоздики станут. А смотритель тоже говорит: гнать, говорит, -таких негодяев надо, - из милости, говорит, тебя только и держат! Так и награды будут давать.

- Какую ты чепуху говоришь, Ленька! Ну, сам посуди, с чего им так поступать?

- С чего: кто гуся, кто-что...

- Ну, уж это...

- Да они сами говорят, богатенькие-то, хвастают:

"Мы и не учась перейдем, нам что!.." А у нас на экзамене барышни были сегодня, - учительницы из прогимназии. Ну, при них легче было. И меня при них спросили.

- Потому-то ты только и ответил?

Ну да, я и так бы... Вот видишь, знать надо, - никто тебя не обидит.

- А все-таки зачем же -такие несправедливости?- запальчиво заговорил Леня. - И как не обидят? Они -такие слова придумают... Вот одного у нас спросили сегодня: "Что такое- дикие?" Это в книге о дикарях читали. Ну, а он и не знает сказать, что такое- дикие. Вот батюшка и говорит: "Ну, как ты не знаешь, что такое- дикие, - да вот твой отец дикий!" А у него отец-деревенский. Это он нарочно, чтоб барышень насмешить. Тем забавно, а мальчику обидно,- потом заплакал, как его отпустили. Зачем так? Ведь это неправда! Дикие Богу не молятся, ходят голые, земли не пашут, падаль пожирают. И всегда-то наш батюшка любит так издивляться.

- Издеваться.

- Вот, издеваться, - протянул мальчик.

- Ну что ж, - спросил Логин, - вам, конечно, жалко, что Алексея Иваныча у вас на экзаменах не было.

- А вот и не жалко. Он самый жестокий. У него и на уроках наплачешься.

Я у него на уроках семьдесят два раза на коленях стоял, - да все больше на голые колени ставит,

- Вот ты как много шалил, - нехорошо, брат!

- Да, кабы за шалости, а то все больше так здорово живешь.

Как ни дико было то, что говорил Ленька, Логин верил и имел на то основания: дурною славою в нашем городе пользовалось здешнее городское-

училище. Да и в гимназии, где служил Логин, совершались несправедливости, хотя в формах гораздо более мягких, почти незаметных для гимназистов.

Учителя в гимназии не гнались так отчаянно за взяткою, как в городском училище, - дорожили больше приятным знакомством. Было также во многих желание угодить директору, а потому и отношения учителя к тому или другому гимназисту сообразовались с отношениями директора. Замечалось у иных стремление доказать малосостоятельным родителям, что напрасно они пихают своих сыновей в гимназию.

Когда стало темнеть и Логин был один наверху, неясное волнение снова овладело им. Пригрезившийся утром мальчик стоял перед ним, едва он закрывал глаза. Читая, Логин часто бросал книгу, чтобы закрыть глаза и увидеть мальчика. Нестерпимо дразнил его мальчишка румяною, назойливою улыбкою.

Казалось, что теперь он румянее и телеснее, чем был раньше, - как будто, рея над Логиным, набирался сил и крови. Когда Логин, погасив свечу и закрываясь одеялом, опустил голову на подушку,- губы мальчика дрогнули, зашевелились, он заговорил чтото быстро, но невнятно, сделался вдруг особенно живым и, все более приближаясь к Логину, начал падать куда-то набок, быстрее, быстрее, опрокинулся и исчез. Логин заснул.

Утром, в лучах солнца, пыльных и задорных, опять засветились рыжеватые волосы мальчика, опять пригрезилась его улыбка и слова, невнятные, но звонкие, и дольше вчерашнего стоял он перед открытыми гладами Логина и медленно таял.

Чтоб избавиться от нечистого обаяния, Логин старался представить Анну, и его опять потянуло увидеть и услышать ее.

Федор Сологуб - Тяжелые сны - 05 часть, читать текст

См. также Сологуб Федор - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :