Илья Салов
«Грачевский крокодил - 02»

"Грачевский крокодил - 02"

XXVI

Между тем Асклипиодот кончил курс в училище и за отличные успехи и поведение был награжден похвальным листом. Лист этот отец Иван вставил в рамочку и, полный детской радости (отец радовался больше сына!), повесил лист на стенку своего кабинета, а осенью отвез сына в семинарию, поместив его на хлебы к Жданову. В семинарии, однако, Асклипиодот пошел хуже, начал лениться и отметки получал незавидные.

- Ты что же это? - спрашивал его отец.

Сначала Асклипиодот отмалчивался, затем стал объяснять неудовлетворительность отметок болезнью, а потом прямо уже стал говорить отцу, что учиться ему надоело, что предметы, проходимые в семинарии, нисколько его не интересуют, что преподавание идет вяло, скучно, что преподаватели плохие педагоги, и наговорил столько, что отец Иван даже в изумление пришел и не хотел верить ушам своим.

- А как же мы-то учились! - говорил он. - Как же мы-то те же самые предметы не находили скучными! ты, видно, забыл, что корни ученья горьки, но плоды его сладки.

Но Асклипиодот не ответил ни слова и в продолжение всех летних каникул все-таки ни разу не брал в руки учебников. Отец Иван рассердился на сына, перестал с ним говорить, а когда кончились каникулы, даже не поехал с ним в город, а отправил с работником.

Однако осенью отец Иван получил от Жданова письмо, в котором тот уведомлял его, что Асклипиодот ведет себя из рук вон дурно и что не худо бы ему самому приехать в город и повлиять на сына. Делать было нечего, и отцу Ивану пришлось ехать в город, хотя по-настоящему, вследствие наступивших холодов, следовало бы заняться уборкой пчел в закуту. Приехав в город, отец Иван поспешил с поклонами к семинарскому начальству, но начальство это завалило его жалобами на Асклипиодота. Один жаловался на его заносчивость, другой на насмешки, третий на невнимательность, четвертый на леность, а отец ректор прямо объявил отцу Ивану, что если Асклипиодот не исправится, то он доложит о нем владыке и исключит из семинарии. Отец Иван снова напустился на Асклипиодота, а Асклипиодот, вместо раскаяния, опять-таки стал говорить, что семинария ему надоела, а профессора - люди, не заслуживающие уважения. Он рассказал отцу, как профессора эти держат себя в классе, как ведут дело преподавания, как нелепыми и мелочными придирками отбивают всякую охоту заниматься, как унижают и даже оскорбляют своих слушателей, - взяточничают, подличают, интригуют друг против друга; а затем, перейдя к преподаваемым предметам, принялся утверждать, что предметы эти могут только сделать человека тупым, а нисколько не развить его природные способности. Выслушав все это, отец Иван пришел в такое смущение, что даже не нашелся, что именно ответить сыну. Он только мог сказать, что все это не дело ученика, что разбирать годность и негодность профессоров подлежит начальству, а обязанность ученика учиться, а не рассуждать.

Жаловался также и Жданов на Асклипиодота.

- Помилуйте, терпенья нет! - говорил он. - Две иконы писал я, великомученицу Екатерину и Андрея Первозванного. Иконы были совсем готовы, как вдруг, во время моего отсутствия, он забрался в мою мастерскую и что же сделал? Великомученице Екатерине усы подрисовал, а на Андрея Первозванного, который рисуется всегда лысым, надел шапку какую-то!.. Краски засохли, и мне пришлось сызнова писать иконы!

Была недовольна и Серафима пребыванием в ее доме Асклипиодота.

- Положим, что он брат мне родной, но ведь вы, батюшка, так мало даете на содержание, что нам, наконец, обидно становится, у нас своя семья есть...

Однако кое-как отец Иван уломал дело; всех умаслил, всех упросил, перед некоторыми поподличал, иных задобрил; кое-как упросил сына выбросить из головы дурь и приняться за дело и, покончив все это, поехал домой убирать пчел.

Месяца три прошло благополучно, но только что наступило время ягнения овец, как отцу Ивану опять пришлось скакать в город; на этот раз Жданов писал, что Асклипиодот положительно отбивается от рук, делает дерзости и ему и Серафиме и что ввиду этого он решительно отказывается держать его у себя в доме. Делать было нечего. Отец Иван призвал работника, строго-настрого приказал ночевать в овечьем хлеву, объягнившихся овец вместе с ягнятами переносить в теплую избу, беречь тех и других пуще своего глаза, а сам отправился в город.

- Что это ты делаешь со мной! -кричал он на сына: - намедни, по твоей милости, две колоды пчел пропало, а теперь того и гляди всех ягнят поморозят...

Серафима же встретила отца следующими словами:

- Теперь как будет вам угодно, а держать у себя в доме такого разбойника мы не намерены. Куда хотите, туда и девайте!

Отец Иван накинулся на сына, разругал его и, чтобы отнять у него всякую возможность лениться и повесничать, поместил его к одному профессору, отличавшемуся "субординациею" и державшему в руках не только учеников, но даже и самого ректора с преподавателями. Асклипиодот действительно как будто присмирел и к концу года даже перешел в богословский класс.

Когда Асклипиодот приехал в Рычи на каникулы, то отец Иван не знал даже, как приласкать сына.

- Ты ведь у меня - добрый, хороший, - говорил он, обнимая сына: - я знаю это... только вот ветер у тебя в голове ходит... вот что нехорошо! Но ты исправился, и потому не будем поминать старого, а теперь отдыхай и набирайся силами.

Но отдохнуть Асклипиодоту не пришлось.

Отец Иван простудился, слег в постель, и немного погодя с ним открылась злейшая горячка. Когда фельдшер Нирьют сообщил об этом Асклипиодоту, прибавив, что жизнь старика находится в опасности, то Асклипиодота словно громом поразило. В ту же секунду поскакал он в город, привез с собою доктора и необходимых лекарств, а затем не отходил уже от постели больного отца. Он сидел у его изголовья, не спускал с него глаз, менял компрессы, давал лекарства и следил за каждым малейшим его движением. Стоило, бывало, больному открыть глаза, как Асклипиодот припадал к нему, спрашивал: не нужно ли ему чего-нибудь? Но больной, находившийся в бессознательном состоянии, словно не узнавал сына, и тогда на глазах Асклипиодота навертывались слезы. Целые дни, целые ночи просиживал он у больного, вливал ему в рот лекарства, вливал холодную воду и точно не чувствовал утомления. Мысль, что отец может умереть, приводила его в отчаяние. Асклипиодот послал к сестре нарочного с извещением, что отец умирает, и просил ее приехать; но Серафима сама не приехала, а прислала вместо себя мужа. Однако Жданов оказался плохим помощником Асклипиодоту; даже, напротив, чуть было не испортил все дело лечения. Оказалось, что всякий раз, как только больной приходил в себя, так Жданов начинал намекать ему о духовном завещании, и что не худо бы было ему самому распорядиться своим состоянием и вспомнить про дочь. Все эдо кончилось тем, что Асклипиодот, подслушавший как-то подобный разговор, выгнал Жданова вон из дома, а сестре написал ругательное письмо. Только одна старуха Веденевна была настоящею помощницею Асклипиодоту и, подобно ему, ухаживала за больным. Наконец сильная натура отца Ивана преодолела болезнь; он стал поправляться, и Асклипиодот вздохнул свободнее. К концу каникул отец Иван был уже на ногах и снова принялся за обычные свои занятия.

Наконец пришло время отправлять сына в город. Отец Иван крепко обнял Асклипиодота, прильнул губами к его лбу, и слезы градом полились из глаз его. "Спасибо, брат, спасибо!" - проговорил он.

Он отправил сына с работником, а строгому профессору послал в подарок кадушечку сотового меду, большую банку соленых груздочков и сколько-то денег в конверте. Отец Иван проводил сына за околицу, снова расплакался там, а когда Асклипиодот сел в тарантас и поехал, долго провожал его взором, и только тогда, когда тарантас скрылся из вида, он отправился домой.

XXVII

Проводив сына, отец Иван принялся за молотьбу. Гумно его было заставлено скирдами, и необходимо было торопиться, чтобы за "вёдро" обмолотить весь этот хлеб. Погода стояла превосходная, молотьба шла дружно, споро, и не прошло двух недель, как весь хлеб был обмолочен, перевеян и ссыпан в амбары. Налетел даже купец какой-то с предложением купить рожь и ячмень, но отец Иван не продал ни зерна.

Пошли дожди, и старик принялся за посев озимого, а отсеявшись, в виду наступавших конских ярмарок, необходимо было позаботиться о подготовке лошадей. Сверх того, с наступлением осени и дождливой погоды по деревням пошли свадьбы, а одновременно со свадьбами появился дифтерит и скарлатина. Отец Иван с ног сбился! То надо было "Исайя ликуй" петь, то "со святыми упокой!" А там, на конюшне, откормленные кони все станки разбили! Так отец Иван и метался между церковью, кладбищем и конюшней. Идет, например, впереди гроба и "святый боже" поет, а минут через двадцать, глядишь, уж он верхом на дрожках по выгону лупит! Конь бежит на славу, шея дугой, хвост на отлете, а навстречу наезднику целый эскадрон верховых мужиков и несколько троек с бубенчиками, колокольчиками... Это свадьба! "Батюшка! верни назад!" - кричат поезжане, и отец Иван поворачивает коня, снимает куртку, облачается в парчовую ризу, а немного погодя обводил уже вокруг налоя жениха и невесту и вместе с дьячками пел: "Исайя ликуй!" И так изо дня в день!.. В такую-то именно горячую пору, когда отцу Ивану приходилось чуть не на части разрываться, он опять получил письмо из города, и на этот раз уже не от Жданова, а от того самого профессора, у которого жил Асклипиодот. В письме этом профессор извещал его, что Асклипиодота он выгнал вон, ибо не желает держать "змею" у себя в доме. Отец Иван так и ахнул! Как тут быть?! С одной стороны свадьбы, с другой - конская ярмарка, а с третьей - выгнанный сын! Однако на этот раз отец Иван думал недолго. Он пригласил к себе какого-то заштатного священника, поручил ему исполнение всех треб, а сам поскакал в город. В городе он узнал, что причиною изгнания Асклипиодота была молоденькая жена профессора, по имени Валентина Петровна. Валентина Петровна до того увлеклась молодым богословом, что всякий раз, как только старого мужа не было дома, являлась в комнату Асклипиодота и просиживала с ним по целым часам. Это было замечено профессором, и вот однажды, поймав жену на месте преступления, он выгнал вон любовника. Известие это так ошеломило отца Ивана, что он окончательно растерялся и не знал, что ему делать. Спасибо, Жданов надоумил его, посоветовав нанять для Асклипиодота квартиру. Так отец Иван и сделал. У какой-то старой дьячихи он снял одну комнату и поместил в ней Асклипиодота.

- Ну, брат, - ворчал отец Иван, собираясь домой: - не сносить тебе своей головы!

А Асклипиодот тем временем обнимал отца и говорил ему:

- Ну, простите, не сердитесь, батюшка!.. Будьте снисходительны! вспомните свою молодость; доживу до ваших лет, тоже смирным сделаюсь...

Отец Иван промолчал, словно не слышал слов этих, а дорогой действительно припомнил свою молодость и вздохнул о ней с сожалением.

XXVIII

На ярмарку отец Иван приехал в самый разгар. Вся площадь была уставлена лошадьми; на той же площади стал и отец Иван с своими жеребцами. Народу съехалось на ярмарку видимо-невидимо. Тут были и помещики, и купцы, и попы, а уж крестьян набралось столько, что некуда было яблоку упасть. В числе приезжих издалека было два московских барышника. Барышники эти бродили по "конной" и нет-нет подходили к телеге отца Ивана, к которой были привязаны жеребцы. Подойдут и начнут смотреть на коней, а отец Иван сидит себе на телеге, грызет семечки и даже не смотрит на них. Два дня бродили таким образом барышники, наконец на третий заговорили с отцом Иваном:

- Эй ты, отец святой! Ты что это, семечки, что ли, на ярмарку-то приехал грызть аль лошадей продавать?

- Одно другому не мешает! - ответил отец Иван: - и семечки не покупные, и лошади свои...

- Своего завода?

- Известно.

- А дороги?

- Как кому! По мне дешевле пареной репы.

- Однако ты балагур, я вижу, за словом в карман не полезешь!

- Слова-то, поди, не семечки, не в кармане лежат!

- Это точно!.. Так дороги?

- Восемь!

- Чего восемь-то?

- Известно, "катеринок"!

Барышники, только головами покачали и пошли прочь, а отец Иван даже ухом не повел.

Помещики и купцы то и дело подходили к отцу Ивану,

- От казенного? - спрашивали они.

- От казенного.

- От которого?

- От Визапура.

- А мать?

- А мать хреновская, Лебедка четвертая, от Варвары и Услады.

- А другой?

- Другой тоже от Визапура и Казарки.

- А Казарка-то хреновская тоже?

- У меня все матки хреновские, у Голохвастова куплены были, когда завод распродавался.

- Так. От кого же Казарка-то?

- От Важного и Рынды.

- Аттестаты есть?

- Известно. Ныне на слово-то плохо верят.

Немного погодя из-за этих лошадей даже аукцион пошел. Какой-то помещик надавал семьсот рублей, но отец Иван и не слушал ничего! Сидит себе на возу и все семечки грызет! Вечером повел отец Иван лошадей на квартиру, поставил их в конюшне, убрал как следует, корму задал и принялся за чай. Смотрят, входят барышники московские.

- Ну, отец, надумали мы! бери семьсот с полусоткой...

- Не возьму.

- Смотри, не прогадай! Не пришлось бы домой тащить.

- Небось! и сами дойдут.

- Ну, как знаешь...

И действительно, утром отец Иван довел своих коней не на площадь, а домой в село Рычи, но не отъехал он и двух верст, как барышники нагнали его.

- Стой!- крикнули они;- будь по-твоему! бери восемь сотенных, отвязывай лошадей.

Но отец Иван даже не остановился, а только крикнул:

- Теперь цена иная! Теперь меньше тысячи не помирюсь...

Барышники обругали его и вернулись назад.

Однако не прошло и недели, как барышники - к отцу Ивану в Рычи.

- Ну уж и "жох" ты только! - проговорили они.

Выпили водочки, закусили, сели чай пить, а за чаем и дельце покончили. Выложили отцу Ивану десять радужных и взяли с собой лошадей.

Съездил отец Иван в уездный город, положил эту тысячу в общественный банк и вернулся домой. А дома опять ожидало его письмо от Жданова, в котором последний извещал, что Асклипиодот за оскорбление, нанесенное профессору, исключен из семинарии.

Отец Иван только лошадей покормил и тотчас же поехал к Асклипиодоту. "Погубили-таки, погубили!" - раздумывал он и полагал встретить Асклипиодота сконфуженным и убитым. Но на деле вышло совершенно иначе. Сын встретил отца с лицом веселым и счастливым и объявил, что он поступил уже на службу конторщиком на одну из пригородных станций железной дороги, что ему назначили двадцать пять рублей в месяц жалованья и что в скором времени он надеется получить должность помощника начальника станции. Отцу Ивану не понравилось, что сын остался недоучкой, но Асклипиодот вскоре успокоил отца. "Я и сам знаю,- говорил он вечером, сидя с отцом за самоваром: - что я, так сказать, неуч, но я утешаю себя только мыслью, что если бы я даже и кончил курс, то все-таки не мог бы быть ученым, по той простой причине, что в семинарии ничему не научишься. Ведь вот вы, например, - прибавил он: - ведь вы кончили курс, а что из этого вышло. Все-таки вы не ученый, и все-таки семинария, кроме широких рукавов, вам ничего не дала, и не будь у вас умной головы на плечах, а будь глупая, так она только бы более поглупела от всего того мусора, которым ее нашинковали в семинарии. Противна она мне, тошнит меня от нее, и я очень рад, что избавился от этой тошноты!" А отец Иван сидел и думал: "Что же это значит такое? Со всеми умел справляться, с архиереями, секретарями консисторскими, с исправниками, торгашами, всех, так сказать, в руках держал, делал из них, что хотел, а вот с сыном, с мальчишкой, справиться не сумел!" Однако делать было нечего, и отцу Ивану только и оставалось, что покориться обстоятельствам. Он сшил Асклипиодоту хорошенькую пару, купил белья, ваточное пальто с меховым воротником, дал ему рублей двадцать денег и, расплатившись за квартиру с старухой дьячихой, отправился домой. Мечты отца Ивана видеть Асклипиодота священником села Рычей не сбылись, но старик утешал себя тем, что Асклипиодот, не имея призвания к священству, пожалуй, поступил даже честно, избрав себе иную дорогу. Месяца через два Асклипиодот уведомил отца, что он утвержден в должности помощника начальника станции, что жалованья получает теперь не двадцать пять, а сорок рублей, прислал ему свою фотографическую карточку, в мундире и форменной фуражке, и просил навестить его. Отец Иван был в восторге от первого успеха своего сына, читал его письмо чуть ли не каждому встречному, поставил портрет на свой письменный стол и немедленно же отправился к сыну. Поездка эта утешила его как нельзя больше, ибо он вполне убедился, что сыну его жилось хорошо: у него была уютная, чистенькая квартира, с чистенькой казенною мебелью, с занавесочками на окнах и с олеографическими картинками на стенах, и квартирка настолько поместительная, что Асклипиодот отвел отцу даже особую комнату, выходившую окнами на платформу станции. Отец Иван справился в конторе и убедился, что Асклипиодот действительно получает по сорока рублей в месяц и, сверх того, имеет даровое отопление и освещение. В то время, когда отец Иван гостил у сына, начальник станции хворал, и потому исправление должности его было поручено Асклипиодоту. Не без гордости смотрел отец на распоряжения сына и внутренне утешался, что распоряжения его были аккуратны, разумны и быстры. В то время на станции происходило особенно усиленное отправление грузов. Грузили на Ревель рожь, пшеницу и ячмень, и Асклипиодоту приходилось работать даже по ночам. Приходилось прицеплять и отцеплять вагоны, составлять поезда, принимать деньги, выдавать квитанции, и все это производилось под личным наблюдением Асклипиодота. Отец Иван долго вникал в дело и, наконец, убедился, что дело это весьма сложное, хлопотливое и требующее большой аккуратности, и он утешался в душе, что дело такое было доверено его сыну и что сын справляется с ним как нельзя лучше. Когда же отец Иван навестил больного начальника и узнал от него, что он весьма доволен Асклипиодотом, то отец Иван даже прослезился и подарил сыну серебряные свои часы. Недели две прогостил отец Иван у сына и возвратился домой совершенно уже успокоенным.

XXIX

Однако месяца через четыре он получил от сына письмо, в котором тот извещал его, что службу на железной дороге он оставил и что теперь, в качестве учителя, живет в доме князя Баталина и занимается приготовлением сына его к четвертому классу гимназии. В письме этом Асклипиодот подробно описывает отцу имение князя, дом, парк, роскошную обстановку, свое новое житье-бытье в том доме, общество, в котором вращается, семейство князя, гувернеров и гувернанток, приставленных к детям, и кончает письмо тем, что князь назначил ему семьсот рублей в год, а когда сын будет принят в гимназию, то выдаст ему столько же, в виде награды. Отец Иван навел справки и из справок этих узнал, что князь Баталин - в полном смысле аристократ, женат на графине Хамской, имеет двух дочерей и сына, богат и с большими связями как в Петербурге, так и в Москве. Сведения эти даже в восторг привели отца Ивана. Ему только не понравилось, что в письме своем Асклипиодот особенно много говорит о какой-то гувернантке, немке, девушке лет двадцати, которая вызвалась сама обучать его немецкому языку. "Набедокурит он с этой немкой, - думал отец Иван: - голова-то горячая", и тотчас написал сыну, чтобы он держал ухо востро, чтобы дорожил местом, угождал бы князю, прилежнее бы занимался с своим учеником, ибо, если ученик этот выдержит с успехом экзамен, то князь может многое сделать для него. "Я узнал, - прибавил он: - что князь человек сильный, влиятельный и вместе с тем добрый, а такие люди для молодых людей, только что начинающих жить, более чем необходимы. Пусть он тебя полюбит, и тогда ты смело можешь рассчитывать на его высокое покровительство!" В конце же концов он советует ему уроки немецкого языка прекратить, ибо, зная его пылкую голову, он опасается, как бы уроки эти не пришлись ему слишком дорого и как бы, вместо уроков, он чего бы не "набедокурил"! Прошло лето, и отец Иван опять получил письмо от сына. Асклипиодот пишет ему, что дело его увенчалось полнейшим успехом, что его ученик блистательно сдал экзамены, поступил в четвертый класс Второй московской гимназии и что счастливый князь упросил его остаться у него быть репетитором сына, а за то, что сын так блистательно был подготовлен, назначил ему вместо семисот рублей тысячу. "Но вы не думайте, что всем этим я обязан вашей семинарии, - прибавил он: - нет, семинария тут ни при чем... Я много читаю, много работаю. У князя великолепная библиотека, и вот что именно послужило мне школой!" Письмо это было прочитано отцом Иваном чуть ли не всему уезду, по крайней мере, встретившись с кем бы то ни было, отец Иван вынимал из кармана письмо, развертывал его и, подавая встретившемуся, говорил: "Вот прочтите-ка, что пишет мне сын!.. А? каково?.. А из семинарии его исключили!.. Вот вы судите теперь!.."

Но радость отца Ивана продолжалась недолго, в конце октября он получил иное известие, и на этот раз опасения отца Ивана относительно немки оправдались! Асклипиодот "набедокурил"! и набедокурил так неудачно, что вывернуться из беды не представлялось уже никакой возможности. Оказалось, что Асклипиодот перешел дорогу старому князю и, насколько хлопоты князя были безуспешны, настолько успевал мало хлопотавший репетитор. Открыв истину, старый князь упал в обморок, а на другой день выгнал из дома и немку и Асклипиодота; новые Фауст и Маргарита остались без всяких средств (взбешенный князь не выдал им даже заслуженного жалованья), а потому весьма естественно, что квартиру они наняли себе где-то на чердаке, а существовали на деньги, вырученные от продажи платья. Так протянули они месяца три. Наконец средства истощились и существовать было нечем, а между тем у них родился ребенок. Ходил было Асклипиодот к князю, думая разжалобить его картиною всех переносимых им мук и лишений, но князь его не принял; писал Асклипиодот ему письма, но и письма остались без ответа. Всех этих подробностей отец Иван, однако, не знал, и только весной он получил от Асклипиодота письмо, в котором тот просил его о высылке ему трехсот рублей. "У меня есть долги, - писал он, - с которыми необходимо расплатиться, а по получении денег немедленно приеду к вам в Рычи. Я слышал, что в нашей земской управе скоро освободится место секретаря. Ты знаком с председателем управы, кажется он даже крестил меня, так попроси, чтобы он не отказал мне в этой должности. Пожалуйста, похлопочи об этом... хочется опять в провинцию... там и люди добрее и живется легче, да и к тебе я буду поближе... Пожалуйста, похлопочи и поспеши высылкою трехсот рублей. После, при свидании, я все расскажу тебе".

Трехсот рублей, однако, отец Иван сыну не послал, а послал всего пятьдесят и в том же письме сообщил, что в город он ездил, говорил о нем с председателем управы, и председатель дал ему слово, что место секретаря, которое действительно скоро освободится, будет принадлежать Асклипиодоту.

Недели через две приехал и Асклипиодот одновременно с Мелитиной Петровной. На этот раз он приехал уже совсем взрослым молодым человеком. Он отпустил себе бородку, носил пенсне, роскошные кудрявые волосы закидывал назад и говорил каким-то звучным, певучим баритоном. Отец Иван встретил своего "блудного сына" на крыльце, обнял его и проговорил, обратясь к Веденевне:

- "Принеси лучшую одежду и одень его, и дай перстень на руку его и обувь на ноги. Приведи откормленного теленка и заколи, станем есть и веселиться. Ибо сей сын мой был мертв - и ожил, пропадал - и нашелся!" Ну, здорово, брат, здорово!

А старушка Веденевна, не обращая внимания на отца Ивана, глаз не сводила с своего любимца, плакала от радости свиданья с ним и причитывала:

- Красавчик ты мой... Ласковый... Какой же ты большой вырос да молодец какой...

И, отстранив рукой отца Ивана, повисла на шее Асклипиодота.

XXX

Пока отец Иван был в Москве, Мелитина Петровна чуть не каждый день навещала Асклипиодота. Она проходила прямо в его комнату и просиживала иногда до поздней ночи. Раза два она обедала у Асклипиодота, и старуха Веденевна немало удивлялась развязности манер и разговоров грачевской барышни. Старушка славно смущалась, глядя на нее, и только покачивала головой. Раз как-то нянька не вытерпела и, когда Мелитина Петровна закурила во время обеда папиросу, заметила, что в старину "тахта" не делалось и что во время обеда не курить надо, а молитвы читать. Выслушав замечание старушки, Мелитина Петровна весело расхохоталась и объявила, что все это было в старину, и то в монастырях только, что если обедающий будет читать молитвы, то останется голодным, а затем прибавила, что чем обед проходит веселее, тем легче совершается пищеварение, в виду чего французы даже допускают за обедом пение веселых куплетов.

Нянька выслушала все это недоверчиво, а когда Мелитина Петровна ушла, посоветовала Асклипиодоту не очень доверять барышне.

- Ну ее!- говорила она: - брось ты это знакомство... не по душе она мне что-то!..

И как Асклипиодот ни старался уверить Веденевну, что Мелитина Петровна, наоборот, заслуживает полного уважения, что она женщина вполне добрая, развитая и с прекрасным, любящим сердцем, старушка осталась все-таки при своем мнении и каждый раз, когда Мелитина Петровна приходила к Асклипиодоту, избегала встречи с нею.

Целые дни проводили они вместе, и так как погода стояла все время прекрасная, то много гуляли. Они ходили по лугам и полям, собирали в лесу грибы... побывали на двух соседних сельских ярмарках, и Мелитина Петровна не на шутку заинтересовалась ими. Она заходила почти во все лавки, знакомилась с торгашами, узнавала, откуда они получают товар, где он производится, хорош ли сбыт, богат ли народ деньгами. Выводы из всего слышанного она иногда заносила в свою книжечку. Не пропускала она и ярмарочных балаганов, и там, сидя среди этой сельской публики, Мелитина Петровна от души смеялась наивности странствующих фокусников и акробатов. Но раз она пришла в ужас, когда один из акробатов, запустив себе в нос двухтесный гвоздь, вытащил его оттуда окровавленным. Показывая его публике, фокусник приятно улыбался, но Мелитина Петровна схватила Асклипиодота за руку и поспешила оставить балаган. Другой раз она была поражена следующей сценой. Какой-то пьяный старик, лысый, тщедушный, стоя возле воза с горшками, разбивал эти горшки о свой голый череп. Толпа народа окружала этого старика, и всякий раз, как горшок разлетался вдребезги, ударяясь об окровавленный череп, толпа эта принималась хохотать. Оказалось, что старик колотил горшки из-за денег. Купит кто-нибудь горшок, передает его старику, и тот за семик проделывал эту штуку. Воз был раскуплен быстро, а старик, с окровавленным черепом и с карманом, наполненным семиками, отправился в кабак. "Что за гадость!" - проговорила Мелитина Петровна, и долго, под влиянием этого тяжелого впечатления, ходила, сердито сдвинув брови и ничего не говоря с Асклипиодотом. Не нравился ей этот разгул пьяного народа, разгул грубый, невежественный, не имеющий ничего общего с достоинством человека. Она прислушивалась к песням, распеваемым этим пьяным народом, и невольно дивилась, что прежних песен, полных поэзии и тоски, народ не поет уже, а поет какие-то глупые, и, видимо, новейшего произведения. Слышалось много военных, занесенных солдатами, много грязных, сальных, и ни одной хватающей за сердце. Зато песни слепых нищих поразили ее своею духовною поэзиею. Сидя на земле с чашечками в руках для сбора подаяний, с оловянными, вытаращенными глазами, устремленными на солнце, певцы эти, в такт покачиваясь, монотонно распевали свои рифмованные сказания и глубоко действовали на впечатлительную душу Мелитины Петровны. Однако в общем ярмарки эти Мелитине Петровне не понравились. Она опять увидала там торжество кулака, торгаша и кабатчика и ту апатичность народа, которая возмущала ее более всего.

Однажды, придя к Асклипиодоту, Мелитина Петровна проговорила:

- Я за тобой... Пойдем-ка навестим одного больного... его лачуга отсюда недалеко, рукой подать... Уж такой-то бедненький!.. семья большущая, а работник он один... Теперь трава у него так и стоит нескошенная...

- Уж не хочешь ли ты меня косить заставить?..

- Думала, да, пожалуй, только дело испортишь!.. Нет, я мужика наняла, и завтра он примется за покос. Не хочешь ли завтра в луга идти?

- Пойдем.

Немного погодя они подходили уже к покосившейся избушке, в которой лежал больной. Лежал он без памяти, в переднем углу, под образами. Маленькие ребятишки его играли на дворе, а сморщенная, хилая жена стирала белье в корыте.

- Ну что, как? - спросила ее Мелитина Петровна.

- Все в одном положении... Вечор причастила его...

- А фельдшер был?

- Нет, не приходил.

Мелитина Петровна посмотрела на больного, пощупала его голову, пульс и, снова обратясь к женщине, проговорила:

- Насчет покоса ты, Агафья, не беспокойся; я наняла косца, и завтра он явится на работу.

Агафья как стояла, так и упала в ноги Мелитине Петровне.

- Кормилица ты наша... - заголосила Агафья, но Мелитина Петровна не дала докончить. Она быстро подняла женщину на ноги и, объявив ей, что не выносит подобных поклонов, внушила, что кланяться в ноги не следует никогда, ибо таковые поклоны унижают и оскорбляют человеческое достоинство. Тем временем Асклипиодот глаз не сводил с больного, и мороз пробегал по его жилам. И действительно, было от чего содрогнуться. Больной имел вид мертвеца, как будто начинавшего разлагаться. Впалые, закрытые глаза его были окаймлены какими-то черными кругами, посиневшие губы потресканы, стиснутые зубы словно замерли... И ни единого движения, ни единого стона или вздоха... а кругом грязь, вонь, духота, мухи, нужда непреодолимая.

- Да он умрет! - чуть не вскрикнул Асклипиодот, выходя в сопровождении Мелитины Петровны из избы.

- Да, минут через двадцать, - ответила та: - а знаешь ли, чем он болен?

- Чем?

- Тифом.

- И ты не боялась ходить к нему!..

На следующий день Мелитина Петровна опять зашла к Асклипиодоту. Она объявила ему, что крестьянин, у которого они были вчера, умер и что сейчас она была на его выносе, и затем пригласила его в луга, посмотреть, хорошо ли косит траву нанятый ею косец. Идя под руку с Асклипиодотом, она уверяла его, что если бы имела состояние, то по меньшей мере половину разделила бы между бедными. При этом она не без желчи отнеслась к нашей благотворительности вообще и к дамской в особенности. Она рассказала, как в одном большом приволжском городе существует дамский попечительный комитет, который прошлой зимой устроил бал в пользу бедных. Как дамы нашили себе роскошных платьев, причем платье одной, выписанное из Парижа, стоило девятьсот рублей, и как от бала этого в пользу бедных очистилось только шесть рублей! Всех этих дам-патронесс она обругала пустыми, никуда не годными сороками и выразила свое удивление, что общество до сих пор не потеряло веру в столь глупую форму благотворительности.

- А знаешь ли, что на днях Латухин сотворил?

- Какой Латухин?

- Который был управляющим у знаменитого богача Лапина. Описали скот у крестьян за неплатеж податей, а у Латухина было собственных денег тысяч пять, нажитых трудами. Приехали продавать скот, приехал и Латухин, да всю скотину и купил, а на другой день взял да и роздал ее опять крестьянам. Вот это так благотворитель! Не чета вашим князьям да графам, снимающим кабаки у крестьян.

Когда пришли они на луг, Мелитина Петровна осмотрела произведенную косцом работу и, найдя ее крайне небрежною, вышла из себя.

- Помилуй, - рассердилась она: - да разве так косят, посмотри, что у тебя за отава!.. Ведь ты только половину травы скашиваешь; разве так высоко можно косить...

И она решилась не уходить с покоса и лично наблюсти за нанятым косцом. И действительно, вплоть до вечера она пробыла там и добилась-таки хорошей работы.

- Ведь ты не для барина, не для купца косишь, а для своего же брата крестьянина, для сирот его,- говорила она. - Впрочем, - прибавила она: - вы до того все испились и оскотинились, что даже и для себя-то работаете скверно.

И Мелитина Петровна принялась разбирать крестьянское хозяйство и крестьянские порядки данной местности. Асклипиодот слушал и удивлялся, откуда и когда только успела она почерпнуть все эти сведения. Она знала все. Знала крестьянские посевы, количество скота, как крупного, так и мелкого, знала по именам всех бобылей и кулаков, сколько за крестьянами недоимок, как государственных, так земских и общественных, изучила порядки волостного правления, волостных сходов и волостного суда и, изучив все это, удивлялась более всего неразвитости крестьян.

- Ведь вот какие простофили, - проговорила она. - С кабака князя Изюмского общество села Рычей получает в год тысячу двести рублей, а за трактир триста, за базар и лавочки двести пятьдесят рублей, за склад графа Петухова четыреста рублей, итого две тысячи сто пятьдесят рублей; а когда спросила я, куда деваются эти деньги? - никто из них не мог отдать мне отчета. Оказывается, что доход этот они делят между собой поровну, по мелочи и незаметно несут его туда же, откуда он пришел!.. Хороши тоже и эти князья и эти графы, - прибавила она, всплеснув руками, - драпирующиеся в княжеские и графские мантии и скрывающие под ними штофы и косушки! Хороши слуги отечества!.. И чем же лучше они Колупаевых и Деруновых!

XXXI

Раза два Асклипиодот заходил и к Анфисе Ивановне, и оба раза старушка была с ним ласкова, каждый раз оставляла его обедать, а потом, после обеда, угощая сластями, расхваливала Мелитину Петровну.

- Уж такая-то прелестная бабенка, такая-то милая! - говорила она и потом, понизив голос, спрашивала: - Про тришкинский-то процесс слышал?

- Слышал, маменька...

- А! Каково обделала-то! Каково! Ведь со мной обморок сделался, когда мне доложили, что в острог-то меня сажать собирались!.. Часа два без памяти лежала!.. А она, ни слова не говоря, марш к судье и... и все перевернула по-своему!.. Уж такая-то милая!.. А? какова! все по-своему!.. а?.. Я очень рада, что ты подружился с нею...

И потом, пригнувшись к уху Асклипиодота, она прошептала: - Мужу-то ее на войне и руки и ноги оторвало, сам писал... Наверное умрет!.. вот ты и женись... Славная!..

И ласково, с улыбочкой посмотрев на Асклипиодота, - она прибавила:

- Чего улыбаешься... Я не шутя говорю... хочешь, свахой буду... Ты ведь тоже славный... ветрогон только... да ведь это с летами пройдет... Я ведь смолоду тоже немало куролесила, и вот прошло время, и кончено... тю-тю!

- Как же он писал-то, мамашенька, коли ему обе руки оторвало?

- Ах, господи боже мой! Ну, другого попросил! А уж ему не жить... как можно!..

Возвращаясь однажды от Анфисы Ивановны поздно вечером и проходя по базарной площади села Рычей, Асклипиодот заметил небольшую толпу крестьян, сидевших на завалинке кабака.

- Старички, здравствуйте! - крикнул им Асклипиодот, подходя к ним.

- Здорово...

- Что, аль думушку думаете какую?.. головы что-то повесили!

- Повесишь...

- Что, с похмелья чердаки трещат?..

- Трещат, да не с похмелья! - проговорили мужики.

- С чего же это?

- А с того, что вот подушных негде взять... Становой надысь приезжал, всю скотину описал... а вот скоро опять приедет... распродаст все...

- Хорошенько вас, олухов...

- Ну?

- Пробрать вас надо, шкуру бы дудкой спустить...

- За что же это? - загалдели мужики.

- А за то, что ослы вы...

- Что-то ты больно чудно говоришь, Склипион Иваныч! - заметил один из мужиков.

- Не Склипион я, а Асклипиодот! - подхватил последний. - Такой святой был... празднуется он третьего июля, и в этот же знаменитый день умер Иван Скоропадский, гетман малороссийский!.. Вот что, голова с мозгом...

- Тяжелые времена, что и говорить! Спасибо еще, что в нынешнем году хлебец-то радует, а то хоть душиться, так впору,- заметил один из крестьян.

- И все-таки не поправимся! - подхватил другой. - Уж очень задолжали сильно. В прошлом году за землю не оправдались, за нынешний тоже... Скотинушку размотали!.. Начнут подати взыскивать, опосля за землю теребить, ни шиша и не останется...

- А ты не плати! - вскрикнул Асклипиодот.

- Подати-то? - спросили крестьяне.

- И подати не плати...

- Ну уж, брат, от податей-то не отделаешься...

- Еще бы!

- Знамо! Вон летом Свинорыльские тоже заартачились было, так солдат на них выслали целых, две роты... палили в мужиков-то!.. да, спасибо, ружья-то одним порохом заряжены были... Сколько бы народу положили!..

- А за землю-то и подавно платить надоть! - заметил другой: - не будешь платить, так и земли не дадут...

- Еще бы! - проворчал Асклипиодот: - с кашей есть будут!..

- Не с кашей, а сами, значит, распахивать зачнут, собственные свои посевы увеличить...

- Известное дело! Господа перчатки наденут, купцы брюха подберут, заложут сохи и марш на загоны!.. А вы все в господа да в генералы пойдете, ни солдат не будет - пушечного-то мяса, значит, - ни податей некому платить! Что тогда становым-то делать!

Мужики захохотали даже.

- И впрямь нечего!

Асклипиодот еще раз обругал их дураками и пошел по направлению к дому.

- Чудак! - проговорили мужики вслед ему.

Но в это время дверь кабака скрипнула, и на пороге показался сиделец.

- Господа старички! - проговорил он: - я кабак запирать собираюсь, завтра пожалуйте, а теперь домой ступайте, здесь сидеть нельзя...

Мужички, кряхтя, поднялись и, попрощавшись с сидельцем, разошлись по домам.

На другое утро Веденевна вошла в комнату Асклипиодота, когда тот лежал, еще в постели.

- А я к тебе!..- прошептала она таинственно.

- Что случилось? - спросил Асклипиодот.

- Брось ты барышню эту... Не знайся ты с ней... Сейчас Иван Максимович был у меня... Неладно говорит про нее.

- А ты слушай больше...

- Смотри! - проворчала старуха и погрозила пальцем.

- Чего смотреть-то?..

- А то, что один по льду ходит, только лед трещит, а под иным проламывается...

Асклипиодот повернулся даже.

- Что такое ты городишь! - вскрикнул он.

- Не нагороди сам-то!

- Не понимаю я тебя...

- Напрасно...

И, подсев к Асклипиодоту на постель, она пригнулась к его уху и принялась что-то шептать.

- Так-то, родимый! - проговорила она вслух, покончив свое таинственное сообщение, и вышла из комнаты. Минут десять пролежал Асклипиодот в раздумье, наконец вскочил, наскоро умылся, оделся, схватил шляпу и чуть не побежал по направлению к деревне Грачевке.

XXXII

Приехал в тот же день и отец Иван.

Около двух недель пробыл он в Москве. Возвратился домой вечером, неожиданно, и застал Асклипиодота сидящим на крылечке. Тот и обрадовался и испугался.

- Батюшка! - вскрикнул он:- насилу-то! Здоровы ли?..

И он бросился было к отцу, чтобы обнять его и расцеловать, но, увидав сердитое и недовольное лицо, остановился как вкопанный...

Между тем отец Иван, сопя и кряхтя, выгрузился из тележки (он приехал с железной дороги на ямской паре), как-то искоса посмотрел на сына, снял шляпу и, поклонившись ему чуть не до земли, проговорил:

- Слава богу, здоров-с! Вашими святыми молитвами съездил благополучно-с!.. Привел господь святыням московским поклониться!..

У Асклипиодота даже сердце защемило.

- Батюшка! - чуть не вскрикнул он: - ведь это жестоко! вы мне сердце разрываете!.. пожалейте же наконец...

Но отец Иван молча отвернулся от сына и молча же направился в дом. Асклипиодот последовал за ним. Войдя в залу, отец Иван даже на образа не помолился (славно и на них рассердился!), пододвинул к окну кресло, сел на него и принялся смотреть на церковь. Асклипиодот стоял поодаль, спустя голову, и слова не смел промолвить.

Вошла Веденевна, радостная, веселая, переваливаясь с боку на бок, и, увидав отца Ивана, вскрикнула:

- Насилу-то приехал, сударик! а уж мы заждались тебя!

И, сложив набожно руки, подошла под благословение.

Но отец Иван словно не видал и не слыхал ее и продолжал упорно смотреть на церковь.

- Да ты что это, сударик! - чуть не вскрикнула, наконец, Веденевна: - аль в Москве-то благословлять разучился!

Отец Иван благословил старуху.

- Ну, вот так-то лучше будет! - проговорила она, приняв благословение и поцеловав руку отца Ивана, а затем, присев рядом с ним, прибавила:

- А теперь рассказывай, хорошо ли съездил, здоров ли?

- Здоров! - проворчал отец Иван: -только вот спину разогнуть не могу.

- Еще бы! в твои-то лета да такую путину обломать! Ну, да спина - плевое дело!.. Сходи в баньку, попарься, перцовкой натрись - и все как рукой снимет!..

Отца Ивана словно кольнул кто.

- Нет уж, покорно благодарю-с! - проговорил он: - самим не угодно ли! а меня и в Москве достаточно и напарили и натерли-с.

- Ну и слава тебе господи, коли московской баньки попробовал!

- Попробовал-с.

- А у Сергия-то преподобного, был что ли?

- Нет-с.

- Что так?

- Денег не хватило-с.

- Ах ты, батюшка, царь небесный! Куда ж это ты размотал-то их!.. уж не в карты ли продул?.. Ведь я видела, как,ты бумажник-то в карман совал... толстый, растолстый был, насилу втискал в штаны-то!..

Отца Ивана передернуло даже. Быстро отворотил он фалду полукафтанья, вынул тощий сафьянный бумажник и, похлопав по нем рукой, чуть не вскрикнул:

- А теперь он вот какой-с!

- Владычица пресвятая! - ахнула старуха, всплеснув руками: - тощей блина поминального... Неужто все в карты продул?

- Мои денежки! собственным потом и кровью нажиты... вот этими самым" руками выработаны... так, значит, куда хочу, туда и деваю...

- В Москве-то по крайности поклонился ли мощам-то святым?

- Поклонился.

- Петру, Ионе и Филиппу... ведь, почитай, кажинный день поминаем их... У матушки у Иверской был ли?

- Везде побывал.

- Ну, слава тебе господи, - проговорила старушка, набожно крестясь. - Спасибо, хоть этих-то вспомнил.

И, помолчав немного, она спросила:

- Ну, чем же прикажешь просить тебя с дорожки-то: чайком аль водочкой, что ли?

- Что, аль самой выпить захотелось?

Старуха плюнула даже.

- Господь с тобой, батюшка... когда же это я сроду водку-то твою пила! опомнись...

- Ну, так чаю давай! - словно огрызнулся отец Иван и снова принялся смотреть на церковь, не обращая внимания на Асклипиодота, все еще стоявшего с поникшей головой.

- Батюшка! - проговорил, наконец, Асклипиодот, когда Веденевна вышла из комнаты: - что же вы мне-то ничего не скажете!..

- Извольте, скажу!.. - крикнул отец Иван и, подумав немного, проговорил: - Вам господин Скворцов кланяться приказал.

- Знаю я, что вы к нему ездили, слышал от людей намеками, но мне хотелось бы от вас слышать теперь... покончилось ли это дело, или нет?

- Бесстыжие глаза твои! вот что! - крикнул отец Иван и, вдруг вскочив с кресла, принялся ходить по комнате.

Как ни была гневно брошена последняя фраза, а все же Асклипиодот уловил в ней добрую, любящую нотку. Одно то уже, что во фразе этой отец Иван произнес ты, словно ободрило молодого человека.

- Батюшка! - проговорил он уже более звучным голосом:- я и без вас знаю, что поступок мой скверен... Но выслушайте же меня. Лицевая сторона дела этого вам известна, она гаже гадкого!.. Но позвольте же показать вам изнанку. Вам известно, что я встретился с девушкою, которую полюбил и которая родила от меня ребенка. По моей вине эта девушка была выгнана из дома, в котором жила. Пока были у нас деньги, мы имели еще теплый угол, имели кусок хлеба и даже изредка позволяли себе маленькие развлечения и удовольствия. Но деньги подходили, к концу, и из теплого угла пришлось переселиться в сырой и холодный подвал. В этом-то подвале девушка родила ребенка, ребенок захворал. Требовалось лекарство и доктор, а денег даже на хлеб не хватало!.. В эту-то критическую минуту я просил вас о высылке мне денег. Я понимаю, батюшка, очень хорошо, что письмо это могло раздражить вас, что вы были вправе отказать мне, но тем не менее деньги были необходимы! И денег требовалось не десять, не пятнадцать рублей, а гораздо больше. В это самое время у Скворцова была пирушка: мы изрядно подпили. В чаду этого-то хмеля я увидал в ящике письменного стола толстую пачку денег, и в ту же минуту мне пришла мысль воспользоваться случаем. Так я и сделал. Когда все вышли из комнаты, я взял пачку и вынул из нее две, только две радужных, хотя их было там гораздо больше, и передал по назначению. Я думал тогда, что я возвращу ему взятое, что я выпрошу у вас денег, но вышло не так. Схоронив ребенка и отправив на родину мать, я приехал сюда и каждый день собирался открыть вам все случившееся со мною... Но язык не поворачивался... Я откладывал со дня на день... Наконец я решился и открыл все, но только опять-таки не вам, а Скворцову. Я написал ему длинное письмо и в письме этом сознался, что деньги были взяты мною; ведь он даже и не подозревал меня! и затем просил подождать некоторое время возвращения этих денег. Остальное вам известно. Теперь как хотите, так и судите меня, но прошу вас, не мучьте только и скажите мне, как покончили вы с Скворцовым?

- Очень просто! - крикнул отец Иван, продолжая шагать из угла в угол: - очень просто! Вместо двухсот отдал ему шестьсот и взял от него заявление, что деньги нашлись и что обвинение он берет назад.

- Неужели шестьсот?

- Кроме неоднократных обедов и угощений!.. И все-таки дело не кончилось!

- Как же это? -

- Говорят, что обвинение должно быть разобрано... Завтра к становому поеду, с ним посоветуюсь...

- А вы-то, батюшка, простите, что ли, меня! - чуть не вскрикнул Асклипиодот.

Но отец Ивам ничего не ответил, да и не мог, ибо в это самое время в комнату вошла Веденевна с подносом, на котором стояло два стакана чаю и граненый графинчик с ямайским ромом.

- На-ка, покушай-ка, может и отойдет немного хворь-то твоя, как чайку-то с ромком выпьешь! - проговорила старуха.

Отец Иван выпил несколько стаканов, и если хворь его не прошла от чаю, то расположение его духа значительно изменилось. Он сделался видимо добрее, разговорчивее и даже рассказал старухе, как осматривал он царь-пушку и как лазил на Ивана Великого. А когда, напившись чаю и осмотрев все свое хозяйство, своих лошадей, пригнанных овец и коров, и найдя все в надлежащем порядке, возвратился снова домой, то отец Иван и подавно повеселел. Асклипиодот воспользовался этой минутой и, подсев к отцу, проговорил:

- А у нас здесь новость, батюшка!

- Какая это?

- Общество составилось...

- Уже не трезвости ли? - спросил отец Иван.

- Нет-с. "Общество ревнителей к пополнению естественной истории вообще и к поимке грачевского крокодила в особенности".

- Ты-то чем же в этом обществе?

- Я - ничем.

- Напрасно. Кто же устроил это общество?

- Знаменский. Все бреднями по реке бродят. Сегодня я посылал к ним за рыбой; целое ведро окуней принесли. Не прикажете ли уху сварить?

Отец Иван рассмеялся даже.

- А крокодила-то поймали? - спросил он.

- Теперь уже два оказывается.

- Как два?

- Двух видели, самца и самку, в саду Анфисы Ивановны. Все эти дни яйца искали; всю малину и всю смородину поломали.

Отец Иван рассмеялся снова.

После ужина, за которым была подана между прочим и уха из окуней, присланных "Обществом ревнителей", отец Иван повеселел окончательно. Прощаясь с сыном, он поцеловал его в голову и перекрестил, а немного погодя, утомленный дорогой, заснул богатырским сном.

Однако часов в семь утра он был уже на ногах и, снова обойдя, все свое хозяйство, приказал работнику заложить тележку, с тем, чтобы после чаю ехать к становому. Так он и сделал, и часов в девять утра отец Иван катил уже на своей лихой парочке по дороге, ведущей к становому.

XXXIII

Становой Дуботолков принял отца Ивана чуть не с распростертыми объятиями. Он был в самом веселом расположении духа. Угрюмое и нахмуренное лицо его сияло довольством, толстые губы весело улыбались, а вечно сердитые глаза блестели каким-то самым добродушным блеском. Завидев отца Ивана, он даже выбежал на крыльцо и заранее растопырил руки для объятий.

- Говори: слава богу! - крикнул он.

Отец Иван вылез из тележки, и в ту же минуту почувствовал себя в могучих объятиях станового.

- Говори: слава богу.

- Да что такое?

- Говори...

- Ты объясни прежде.

- Не отстану! - говори...

- Говори, говори! - передразнил его отец Иван, однако тут же исполнил желание станового.

- А теперь пойдем в кабинет, и я тебе все расскажу...

И, схватив отца Ивана за руку, он потащил его в дом. Когда они очутились в кабинете, становой усадил своего бывшего коллегу в кресло, уселся рядом с ним и, пригнувшись к уху, прошептал едва слышно:

- Наклевываются!

- Кто? - спросил отец Иван.

- Они.

- Да кто они-то?

- За кого награды-то выдают!

И, вдруг вскочив со стула, он ринулся к письменному столу, торопливо отпер ящик и, вынув какую-то брошюрку, торжественно поднял ее кверху.

- Вот она! вот она! - шептал он, захлебываясь: - вот она, матушка! вот она, родимая!..

И, поднеся брошюрку чуть не под нос отцу Ивану, прибавил:

- Прочти-ка!

Отец Иван прищурил глаза, прочитал заглавие и остолбенел.

- Каково!

- Откуда же это? - спросил отец Иван.

- Бог послал!

- Ты шутишь все...

- Нет, не шучу, брат!

И, снова понизив голос, прибавил:

- А коли проявились у нас эти книжонки, значит, проявились и они. Теперь у меня сыщики по всему стану рассыпаны! Кишат как муравьи в муравейнике, как гончие собаки по лесу, как пчелы в улье... по деревням, по селам, по хуторам, по базарам, по трактирам, по церквам даже - всюду рассыпались!

А отец Иван сидел задумавшись, опустя голову, и словно не слушал расходившегося станового.

- Вот это так дело!- восклицал между тем становой, потирая руки.

- Однако ты все-таки не сообщил мне: откуда же именно добыл ты эту книжонку? - спросил, наконец, отец Иван.

- В Путилове, братец, в селе Путилове, на базаре.

- Как! продавали? - чуть не вскрикнул батюшка. А становой подскочил к нему и, закрыв ему рот ладонью, прошептал:

- Что ты, с ума спятил! Тише!

- Да ведь здесь же нет никого.

- А окна, а двери, а ты, а я! Теперь я самого себя боюсь. Ложусь спать, так все двери запираю, все окна закупориваю - чтобы во сне не сбрехнуть!.. Запирай и ты.

- На кого же подозрение-то падает?

- Пока ни на кого еще!.. Брошюрка, братец ты мой, была подброшена во время базара на площадь и поднята одним мужиком. Мужик был неграмотный, встретился ему писарь волостной, он и показал ему книжонку, а писарь как прочитал, так в ту же секунду ко мне. Теперь оба они, и мужик и писарь, под арестом сидят, под строжайшим караулом!

- Их-то за что же?

- А чтобы не разболтали!

И, переменив тон, прибавил:

- Позавтракаю, я тотчас в Путилово...

- Зачем?

- Причуивать, разнюхивать... Уж я донес и прокурору, и исправнику, и жандармскому...

- Да, грустно, - заметил отец Иван. - Ведь Путилово-то всего в пяти верстах от Рычей... Однако, - прибавил он, немного помолчав и поднимая опущенную голову: - у всякого свои заботы! У тебя свои, а у меня свои! Ведь я по делу к тебе приехал...

- Ах, да! - вскрикнул становой, ударив себя по лбу.- Про тебя-то я забыл совсем! Ну что, съездил в Москву-то?

- Съездил!

- Что же, удачно?

- В том-то и дело, что не совсем...

- Почему же?

- Не знаю. Скворцов взял с меня деньги, подписал составленное тобою заявление к мировому, а мировой не принимает его в резон...

- Как так! ведь в заявлении сказано же, что деньги нашлись, что подозрение, падавшее на твоего сына, не имеет основания, и что Скворцов, наконец, просит о прекращении дела.

- Да, все это сказано!.. Скворцов даже лично к мировому ездил, а мировой говорит, что все-таки дело без разбора нельзя покончить, что заявление необходимо проверить на суде, ибо дело это не гражданское, а уголовное.

Становой задумался, прошелся раза два по комнате и затем, остановившись, проговорил:

- А ведь пожалуй что и так! Как же быть-то?

- Иными путями хочу! - проговорил отец Иван.

- А именно?.

- Оказывается, что судья родной брат нашему прокурору.

- Ну?

- Хочу его просить, чтобы он замолвил за меня словечко.

- А ты знаком с ним?

- С ним-то я незнаком, но ведь он друг и приятель предводителя... Так вот я и хочу ехать к Анфисе Ивановне и попросить ее переговорить с предводителем, кстати теперь он у себя в имении живет. Предводитель, конечно, уважит старуху и не откажется повлиять на прокурора, а прокурор на брата. Вот я и приехал с тобой посоветоваться! Одобришь ли ты мой план?

Становой хотел было ответить что-то, но, услыхав в соседней комнате стук ножей и тарелок и звон стеклянной посуды, подхватил отца Ивана под руку и проговорил:

- Чу! завтрак подали! Пойдем-ка выпьем да закусим!.. Авось за завтраком-то лучше придумаем, как быть и что делать.

И оба они оставили кабинет и перешли в залу. Завтрак был действительно подан. Становой "долбанул" квасной стакан водки, отец Иван две рюмки, и приятели принялись за еду.

- Эй, ты, рыло свиное! - крикнул вдруг становой, обращаясь к двери. Дверь мгновенно распахнулась, и в ней показался рассыльный. Словно кукушка на часах, выскочил он и стал как вкопанный. - Лошадей закладывают?

- Так точно, вашескородие.

- Хорек едет?

- Так точно, вашескородие.

- Скажи, чтобы поскорей запрягали.

- Слушаю, вашескородие.

- А теперь исчезни!..

Рассыльный исчез опять-таки как исчезает кукушка, а отец Иван и становой принялись за еду и за обсуждение Асклипиодотовского дела. К концу завтрака они порешили, что так как ни в одном серьезном деле невозможно обойтись без барыни, то и в данном случае следует ехать к Анфисе Ивановне и просить ее содействия. В это самое время у крыльца послышался стук подъехавшего экипажа, звон колокольчиков, громыхание бубенцов, и становой, заглянув в окно, вскрикнул:

- А! вот и лошади поданы!

И, быстро вскочив с места, бросился в кабинет.

- А знаешь ли, что я придумал! - проговорил он, возвращаясь в залу с портфелем подмышкой, в шинели и в кепи на голове. - Ведь в Рычи-то тебе через Путилов ехать... Поедем-ка со мной. До Путилова поболтаем дорогой, а в Путилове ты можешь пересесть на своих лошадей и следовать дальше!.. Там уже недалеко... Ну, говори, едешь, что ли?

- А как мои лошади за ямскими-то не поспеют! - возразил отец Иван.

- Ох, уж рассказывай!.. Будет тебе сиротой-то прикидываться!.. Точно я лошадей твоих не знаю!

- Да ведь и я знаю, какова тройка у Хорька!

- Ну, нечего зубы-то заговаривать! Едем!

- Пожалуй!- проговорил отец Иван нехотя и взял свою шляпу.

Когда они вышли на крыльцо, экипажи были уже поданы. Впереди стоял тарантас станового, а сзади тележка отца Ивана.

- А! приятель, здорово! - крикнул отец Иван Хорьку, кивнув головой и бросив взгляд на тройку.

- Здравствуйте, батюшка! - проговорил тот.

- Что? Все лопоухий в корню-то бегает?

- Все он, батюшка.

- Добрый конь, выносливый...

- Нет, у вас вот так лошадки! Невелички, а с огоньком.

- Чего там! Одры, так они одры и есть! - проговорил отец Иван, польщенный похвалою Хорька, садясь в тарантас рядом с становым.

- Трогай!

XXXIV

Хорек подобрал вожжи, осторожно выехал со двора, чтобы не зацепить за верея колесами, поворотил направо, свистнул сквозь зубы и легонькой рысцой покатил по улице села. Отец Иван, перекидываясь то направо, то налево, глаз не сводил с лихой тройки и, любуясь ею, даже облизывался как-то, словно и невесть какую сласть во рту держал.

Выехав из села, они спустились в лощинку, переехали мостик и только было вылетели на гору, как увидали впереди какую-то жирно раскормленную тройку, едва тащившую ноги по гладкой полевой дороге. Отец Иван первый увидал ее.

- Ну, - проговорил он: - кто-то нам навстречу едет!

- Уж не ко мне ли! - вскрикнул становой. - Беда, как задержат!..- Обратясь к Хорьку, спросил: - не знаешь, кто это?

- Не разгляжу что-то, Аркадий Федорович; далеко еще...

Но отец Иван перебил Хорька.

- А я так разглядел! - проговорил он: - лошади знакомые...

- Чьи?

- Анфисы Ивановны.

- Быть не может!

- Ее.

- Неужто она сама едет?

- Кто едет - не разгляжу еще, а лошади ее, вон и Абакум на козлах.

- Господи! Неужели она!- засуетился становой. - Уж не ко мне ли насчет моста. Чур меня, чур меня! - бормотал становой, крестясь и отплевываясь. - Я спрячусь, ей-ей спрячусь...

И, быстро сбросив с себя шинель, он укрылся ею с головой. Но опасения станового оказались напрасными, ибо, только что он успел спрятаться, как отец Иван, продолжавший пристально всматриваться в тройку, вдруг вскрикнул:

- Успокойся! не она это, а Мелитина Петровна.

Услыхав, что ехавшая им навстречу была не Анфиса Ивановна, а ее племянница, становой быстро выскочил из-под шинели и принялся хохотать во все могучее свое горло.

- Вот так штука!- кричал он. - Сама полиция струсила!..

И он продолжал хохотать даже в то время, когда обе тройки остановились, поровнявшись между собой.

- Что это вы хохочете? - крикнула Мелитина Петровна, не сходя с дрог: - уж не над моим ли экипажем?

Становой взглянул на экипаж и, увидав высокие и длинные дроги, на которых Мелитина Петровна имела вид воробья, сидевшего на крыше, и кучера Абакума, преспокойно набивавшего себе нос табаком, захохотал еще пуще.

- Чего он хохочет? - спросила Мелитина Петровна отца Ивана.

- С радости, сударыня, с радости.

- С какой это?

- Думал, что Анфиса Ивановна едет, и испугался, а когда увидел, что это вы, то обрадовался.

- Послушайте-ка вы, веселый человек! - проговорила Мелитина Петровна, подбегая к тарантасу и толкая станового за плечо: - будет вам хохотать! Я к вам...

- Ко мне? - вскрикнул становой: - виноват, некогда...

- По очень важному делу! - перебила его Мелитина Петровна.

- Что такое? - спросил становой. И вдруг словно окаменел и насторожил уши.

- Ходатаем являюсь...

- За кого?

- За рычевских крестьян. Вы у них весь скот описали, дали две недели сроку... Завтра срок этот истекает, следовательно, завтра вы являетесь в Рычи и распродаете скот.

- Распродаю.

- Послушайте, голубчик, не делайте этого.

- А подати?! Нет, этого невозможно!..

- Вы выслушайте.

- Не могу-с! Я глохну, когда дело касается податей; я слепну, немею... и перестаю быть человеком.

- Да вы не горячитесь. Через неделю они получат арендную плату с кабака князя Изюмского, со склада графа Петухова, с лавочника, с трактирщика и деньги вам внесут, но только не завтра, а через неделю.

- Что же они молчали, подлецы! - крикнул становой, мгновенно, как порох, вспыхнув от гнева.

- Фи! как вы ругаетесь! - перебила Мелитина Петровна, и даже слегка ударила его зонтиком.

- Как же не ругаться-то! За что же они, скоты, целый-то день промучили меня. Ведь я охрип с ними! Ах, подлецы! ах, мерзавцы!

- Видно, что старого леса кочерга! - подшутила Мелитина Петровна.

- Старого, сударыня, старого! Скажи они мне тогда же, что у них предвидится аренда, я бы наложил на нее арест, и шабаш! А ведь они, скоты, целый день заставили меня орать!..

- Так это возможно?

- Конечно, возможно!

- Спасибо вам. Так я, значит, поеду и успокою их...

Становой даже руками всплеснул.

- Господи! Что за наивность! - вскрикнул он. - Ох, уж эти мне сентиментальные барышни! Слышите: успокою! ха, ха, ха!

И, переменив тон, он спросил с досадой:

- Так неужели же вы думаете, что они, подлецы эти, беспокоятся о чем-либо!..

- Конечно...

- О, идиллия! О, поэзия...

- Если бы не беспокоились, не поймали бы меня среди улицы...

- Ох, уж эти мне барышни.

- Не стали бы просить меня...

- Не стали бы, конечно! А уж этому рычевскому старшине, вы меня извините, я морду попорчу...

Но, вдруг что-то вспомнив, становой засуетился, накинул на плечо шинель и заговорил торопливо:

- Однако я с вами заболтался!.. Извините, но... мне ехать надо; извините, до свиданья...

- Вы куда теперь?

- В Путилове, дело важное, не терпящее отлагательств.

- Небось подати опять?

- Нет-с, поважнее...

- Ну, мертвое тело...

- Нет-с, это не мертвое.

И вдруг, пригнувшись к уху Мелитины Петровны, он принялся ей что-то шептать.

- Вот как! - протянула та.

- Н-да-с, вот-с мы как-с! на европейский манер!..

И он даже подмигнул глазом.

- Что же вы намерены делать?

- Пронюхивать, а потом хапать!

- А вы куда, отец Иван? - спросила вдруг Мелитина Петровна, обращаясь к священнику.

- Ко дворам, сударыня...

- Это ваши лошади, сзади?

- Мои-с.

- Знаете что! - проговорила она как-то особенно быстро. - Лошади Анфисы Ивановны так дряхлы, что я никогда не доеду на них... а у меня тоже "спешное дело есть, не требующее отлагательств", - передразнила она станового. - Поэтому позвольте мне сесть в вашу тележку... ведь вам мимо Грачевки-то ехать!..

- В таком случае со мной садитесь! - перебил ее становой.- Я довезу вас до Путилова, а в Путилове пересядете к отцу Ивану.

- Мне все равно... Только где же я сяду?..

- Рядом со мной, а "батяй" на своих поедет!

Немного погодя Мелитина Петровна сидела уже рядом с становым, а отец Иван - в своей тележке. Абакуму было приказано ехать домой.

- Ну, Хорек! - говорил становой, когда поезд тронулся: - прокатишь, что ли?

- Извольте, Аркадий Федорович...

- Так, чтобы дух замирал...

- Можно-с! Только надо подождать, когда на степь выедем!..

Хорек подобрал вожжи, качнулся направо, качнулся налево, свистнул сквозь зубы и пустил тройку крупной рысью. Хотя отца Ивана и обдавало пылью из-под тарантаса станового, но он все-таки не отставал. Так проехали они с версту. Наконец поля окончились, и началась степь. Словно скатертью раскидывалась она на далекое пространство, ровная, гладкая, беспредельная... Трава была уже скошена, и сметали в стога. Молодая отава изумрудным бархатом покрывала степь... в воздухе кружились ястреба, а солнце между тем так и проливало свои лучи на все окружающее. Выехали наши путешественники на стерь и словно духом воспряли! Хорек свистнул, повел вожжами, и тройка понеслась марш-маршем. Она мчалась, вздымая облака пыли, но не дремал и отец Иван... кровь закипела в нем, он выхватил вожжи из рук батрака, стал стоймя в тележке, ахнул, гикнул, и не прошло пяти минут, как вылетел из-за, тарантаса и, поровнявшись с ним, полетел рядом. Он стоял, немного запрокинувшись назад, выставив вперед правую ногу, вытянув обе руки... волосы и борода развевались по ветру, фалды полукафтанья тоже, а лошади летели все шибче и шибче, закусив удила, разметав гривы, приложив уши...

- У волости подожду, - крикнул он Мелитине Петровне. И вдруг, опустив вожжи, разом обогнал тройку Хорька и, вылетев вперед, понесся быстрее ветра вольного!..

Как ни мчался Хорек, как ни метался на козлах, как ни рвался вперед, а все-таки остался позади. А Мелитина Петровна сидела, сдвинув брови, погруженная в думу, и словно не замечала всей этой страстной борьбы!..

XXXV

В тот же день, вечером, отец Иван позвал к себе рычевскую просвирню, Авдотью Гавриловну.

- Как бы ты мне просфору испекла, - говорил он:- только не такую, какие пекутся у нас, а большущую...

- Как у Сергий преподобного! -перебила его просвирня.

- Вот, вот!

- Что же, это ничего, можно, батюшка.

- Только ты займись этим делом сегодня же, потому что завтра просфора эта мне в обедню спонадобится...

- Слушаю-с.

- И нельзя ли испечь ее из самой лучшей муки.

- У меня немножко картофельной муки осталось, так я из нее и испеку; как раз под лаврскую подойдет.

- Вот это-то мне и требуется!

- Слушаю-с, испеку...

Просвирня вышла, а отец Иван, пройдясь раза два по комнате, развел руками и проговорил: "Что же делать! хотя и не настоящая лаврская просфора будет, а все-таки скажу, что из лавры привез, что заздравная, о здравии ее вынимать подавал... Старухе будет это приятно, а просфора - все просфора, где бы испечена ни была!"

На следующий день отец Иван встал ранешенько, отслужил заутреню и обедню, за проскомидией вынул из большущей просфоры частицу за здравие рабы божьей Анфисы, просфору эту тщательно завернул в бумажку и пошел домой пить чай. Асклипиодот все еще спал. Напившись чаю, отец Иван позвал Веденевну и вместе с нею отправился в погребицу и в кладовую. Из погребицы он собственными своими руками вытащил маленькую липовую кадочку с превосходным сотовым медом, а из кладовой - красивую коробочку пастилы, которую, во время поездки своей в Москву, он купил на станции Коломна. Все это отец Иван порешил отвезти в дар Анфисе Ивановне. Внеся кадушечку в комнату, он тщательно пересмотрел соты, полюбовался гнездившимся в них медом, выкинул мертвых пчел, затем, аппетитно облизав пальцы, прикрыл соты громадными листьями лопуха и увязал кадочку чистым полотенцем. Кадушечка с медом, коломенская пастила и лаврская просфора поселили в отце Иване уверенность, что при виде всего этого Анфиса Ивановна всенепременно придет в умиление и уж никоим образом не откажется от поездки к предводителю. Таковая уверенность настолько благотворно подействовала на отца Ивана, что поступок сына казался ему уже не столь позорным, каковым казался прежде. "И в самом деле, - рассуждал он: - чем же особенно позорен данный поступок? Деньги взял он не для себя, а для несчастной женщины, сам открыл это Скворцову, дал слово при первой же возможности возвратить взятое... где же тут кража?! Не правильнее ли проступок этот назвать просто-напросто легкомыслием юноши, у которого в голове не перестал еще крутить ветер. Вот, например, разграбление банков, лихоимство, это дело десятое! Это действительно позор!"

Вспомнив историю банка, а одновременно с тем и обанкротившегося купца, отец Иван окончательно уже примирился с поступком сына, и когда тот вошел в комнату, то даже с какою-то ласкою встретил его.

- Что рано вскочил? - спросил он его.

- Не спится что-то!

- Беспокоишься?

- Еще бы!

- А бог-то на что! - проговорил отец Иван: - он, брат, все видит и о всех печется!..

- До бога-то далеко, говорят! - заметил Асклипиодот. - Нет, уж лучше к Анфисе Ивановне, это поближе будет...

Отец Иван плюнул даже.

- Что ты это! - вскрикнул он:. - возможно ли говорить таким образом! Никто, как бог. Бог мир создал. Он один и правит им! Без бога ни Анфиса Ивановна, ни прокурор, ни предводитель ничего не сделают. Добрый ты, братец, малый, а иногда такую штуку ляпнешь, что даже волос дыбом становится.

- Спасибо, что хоть добрым-то назвали...

- А что же! Разве у тебя не доброе сердце?.. Нет, сердце у тебя доброе, только ветер в голове! Ну, да бог даст, всё это со временем пройдет! Поступишь на службу, авось остепенишься! Однако вот что, - проговорил он, взглянув на часы: - время и к Анфисе Ивановне отправляться... прикажи-ка мне лошадей запречь. Ведь с Анфисой Ивановной только и можно по утрам разговаривать, а потом она как-то разумом тускнеть начинает.

- Так вот почему вы с нею только по вечерам в карты-то и играете! - вскрикнул Асклипиодот.

- Дурак! - проворчал отец Иван, но "дурак" этот был произнесен так добродушно, что Асклипиодот невольно принялся обнимать отца.

Немного погодя отец Иван ехал уже в деревню Грачевку. Из-за пазухи торчала у него коробка с коломенской пастилой, в ногах помещалась кадушечка с медом, а в руках держал он просфору, завернутую в бумагу.

Увидав в окно подъехавшего отца Ивана, Анфиса Ивановна даже ахнула от удовольствия.

- Ну что, благополучно ли съездил? - спросила старушка, встречая его в дверях залы.

- Покорнейше вас благодарю, - ответил батюшка, помолясь на иконы и благословляя Анфису Ивановну. - Съездил благополучно, господь привел святыням поклониться...

И, подавая ей просфору, прибавил:

- А вот это вам, сударыня кумушка, просфора от преподобного Сергия Радонежского, за ваше здравие вынута...

- Спасибо, спасибо! - проговорила Анфиса Ивановна, крестясь и целуя просфору, - а это что у тебя из-за пазухи торчит?

- Это пастила коломенская...

- Ну-ка, дай-ка попробовать...

- Зачем же пробовать, кумушка? Кушайте на здоровье... это тоже для вас куплено, в Коломне, на месте преступления...

- Там у тебя в тележке еще кадушечка стояла какая-то! - перебила его Анфиса Ивановна, взяв коробку с пастилой.

- Стояла.

- С чем она?

- С медом сотовым...

- Это мне тоже?

- Вам, кумушка, конечно вам, кому же еще...

Но Анфиса Ивановна уже не слушала священника и, отворив дверь в переднюю, крикнула Потапычу:

- Там, у батюшки в тележке, кадушечка с медом стоит, принеси сюда...

И потом, обратясь к отцу Ивану, спросила:

- А мед из Москвы тоже?

- Нет-с! Мед собственный, свои пчелки натаскали. Те два предмета из Москвы, а этот - домашний...

- А калачиков и саечек не привез?

- Не догадался, кумушка, простите великодушно... из ума вышло!..

- Ну, что же делать! Оно, конечно, жалко, что не привез, а все-таки теперь не воротишь... жалей, не жалей!.. А хорошо было бы чайку напиться с калачиком с московским...

- Чего бы лучше! - подхватил батюшка: - ну да вот подите же. Словно ветром из головы выдуло!..

- Жалко, жалко... - повторила Анфиса Ивановна, и как будто немножко рассердилась.

Мед, однако, поправил все дело. При виде кадушечки, доверху наполненной белыми, душистыми сотами, Анфиса Ивановна от удовольствия улыбнулась и даже руками всплеснула.

- Ну, вот за это спасибо! - проговорила она. - Это не чета твоей пастиле дурацкой!.. Спасибо, спасибо!.. Вот мы с тобою пообедаем, а после обеда и поедим медку со свежими огурчиками. Чудесная, брат, штука мед с огурцами!.. Да! - прибавила она, как будто что-то вспомнив:- ты водочки тяпнуть не хочешь ли?..

- Не рано ли будет?

- А ты уж не притворяйся, по глазам вижу, что хочешь!..

И, обратясь к Потапычу, проговорила:

- Ну-ка, Потапыч! принеси-ка сюда водочки, а на закуску грибков опеночек, ветчинки и еще чего-нибудь... а потом на стол накрывай, что-то в животе урчать начинает, обедать пора. Мелитина-то Петровна дома, что ли?

- Никак нет-с.

- А, нет, так после пообедает, ждать ее не стану! Вот еще!

И, как-то особенно приятно улыбнувшись, прибавила:

- По правде сказать, обедать-то и раненько, да уж очень медку захотелось!.. А это я соврала, - прибавила она, - что в животе-то урчит! Соврала, чтобы Потапыч не ворчал!.. есть не хочется, рано...

XXXVI

Однако, несмотря на то, что Анфисе Ивановне есть не хотелось, она все-таки не пропустила ни одного блюда. Она преисправно скушала целую тарелку зеленых щей с поджаренными яйцами и ватрушками, скушала кусок поросенка под хреном, целого цыпленка с малосольными огурцами и моченой брусникой, глубокую тарелку малины с густыми, желтыми сливками. После обеда она пригласила отца Ивана на балкон, где уже их ожидал стол, накрытый белой как снег скатертью, а на столе несколько бутылок наливок, запеканок, глубокая тарелка с сотовым медом и целое блюдо свежих, зеленых огурцов.

- Это для тебя наливка-то! - проговорила Анфиса Ивановна, садясь за стол: - а меду я не дам тебе, - у тебя своего много... коли захочешь, так дома можешь поесть... Кушай-ка; наливку-то, кушай-ка... Не церемонься...

И Анфиса Ивановна принялась угощать кума.

Но отцу Ивану было не до угощенья. Выпив рюмку вишневки, он откашлялся, погладил бороду, высморкался и решился, наконец,, приступить к цели своего приезда в Грачевку. Пока Анфиса Ивановна кушала мед с огурцами, отец Иван рассказывал ей, что делал он в Москве, как обошел все храмы и соборы, как служил молебен в Иверской часовне, а затем принялся полегоньку и за изложение асклипиодотовского дела. Так как упоминать о немке отец Иван почему-то счел неудобным, то он решился несколько изменить подробности романа и вместо немки, вывел совершенно нового героя, а именно, бедного студента, не имевшего никаких средств к продолжению дальнейшего своего образования, и решившегося поэтому на самоубийство. Героя этого Асклипиодот застает на москворецком мосту готовым броситься в воду, удерживает его сильною рукою, читает ему приличную нотацию, упрекает в недоверии к божескому милосердию и в конце концов обещает ему добыть денег.

- Что было делать ему? - вскрикнул отец Иван, откинувшись на спинку кресла и бросив на Анфису Ивановну вопросительный взгляд. - Обещал денег, а денег не было!..

- Обещать не надо бы! - отозвалась Анфиса Ивановна, облизывая пальцы и отмахивая мух от меда. - Кш! проклятые! - прибавила она, накинувшись на мух. - Кш! Вот жадные-то!

- А он обещал, дал слово! Ко мне писать... меня просить о высылке денег?.. Нельзя!.. Когда-то письмо дойдет!.. когда-то ответ получится, - врал отец Иван, - а ждать некогда, потому что деньги требовались завтра же, непременно...

- Ну как же он вывернулся? - спросила Анфиса Ивановна, продолжая кушать: - занял, что ли?

- Гм! занял! - перебил ее отец Иван, вздохнув. - Кто же даст ему! Разве ныне те времена, чтобы взаймы давали! Помилуйте! Теперь это вывелось уже... Кажется, всякий скорее удушится, а уж руку помощи не протянет... Сердца ныне черствые стали, а уши перестали внимать воплям нужды.

И отец Иван рассказал Анфисе Ивановне, как именно "вывернулся" Асклипиодот.

Старушка даже ахнула, даже выронила из рук половинку огурца, намазанную медом, но когда отец Иван растолковал ей, что дело в сущности выеденного яйца не стоит, так как в основании его лежит добрая и даже, можно сказать, святая цель, то волнение старушки не замедлило утихнуть.

- Сами подумайте, кумушка дорогая! -говорил отец Иван: - ведь, может быть, он человека спас через это самое. Конечно, мы с вами не решились бы на такую штуку... Но ведь там молодость! Молодость увлекающаяся, пылкая, безрассудная часто!.. Ведь кровь-то молодая, ключом кипит, удержу не знает...

- Правда, правда! - перебила его Анфиса Ивановна:- сама, молода была... по себе знаю...

- б я-то разве забыл свою молодость!.. Для молодежи нет препятствий! Она не рассуждает, она не обдумывает так, как мы теперь все обдумываем... Помню я свою-то молодость очень хорошо!.. Такое выкинешь иной раз колено, что даже теперь стыдно вспомнить.

- Верно, верно! - перебила его опять Анфиса Ивановна. - Я такая же была!.. Ух, какая я была, огонь!..

И вдруг, как будто что-то вспомнив, она оживилась, бросила огурец с медом, круто повернулась к отцу Ивану и заговорила волнующимся волосом:

- Ты послушай-ка, что раз со мною было!.. Послушай-ка! Уж так и быть, расскажу... На духу никогда не каялась тебе в грехе этом, а теперь, к случаю пришлось, не утаю. Молодою вдовушкою была я в то время. Из себя была красивая, кровь с молоком, и за мной приударил капитан один... Была у меня подруга (я тогда еще в городе жила), приятельница задушевная, а у той приятельницы браслет имелся расчудесный. Такой браслет, что я на него хладнокровно глядеть не могла! Как увижу, бывало, так и затрясусь. Хорошо! Назначается бал в собранье... Подруга моя больная лежит, на бал ехать доктор запретил. Вот я и говорю ей: "Экуте, ма шер! (это значит: послушай!) Экуте, ма шер, говорю, ты больна, на бал ехать тебе запрещено, а я поеду, так позволь, говорю, мне твой браслет надеть!" Куда тебе! и слышать не хочет! "Как это возможно, говорит, на тебе все увидят браслет, а когда я надену его сама, то подумают, что я в твоем браслете! Ни за что!" Отказала наотрез. Пригорюнилась я, не поверишь ли, ночей не сплю, тоска взяла! А знаю я, что капитан мой беспременно на бале будет! Наконец подходит день бала. Еду я к подруге, авось, думаю, не выпрошу ли... Приезжаю, а она, братец, без памяти! разметалась на кровати, в жару вся, словно огненная, лежит, и даже меня не узнала. Я так я ахнула! пропало, думаю себе, мое дело!.. Не будет на мне браслета!.. Глядь! а ключи-то на столе от шифоньерки лежат. Я даже задрожала вся! выгнала из комнаты горничную, схватила ключи, отперла шифоньерку, да браслет-то и стибрила... Как тебе это понравится, а? Ведь украла, понимаешь ли, украла!

Отец Иван только головой кивнул: Понимаю, мол!

- Так вот она, молодость-то что значит!.. Конечно, браслет я возвратила на другой же день, а все-таки как ни верти, а украла...

- Только, кумушка, народ был тогда попроще, - заметил отец Иван: - ведь, поди, под суд-то вас не отдали за это!

- Ну вот еще! с какой это стати! - обиделась Анфиса Ивановна. - Я думаю, подруга-то, приятельница мне была.

- Да ведь и Скворцов приятель Асклипиодоту... вместе в семинарии учились, вместе проказничали...

Анфиса Ивановна принялась что-то соображать, задумалась, думала долго, как будто силясь припомнить что-то, и вдруг вскрикнула:

- Да, да, вспомнила! Ведь тогда судов-то не было еще! Ведь суды-то после пошли!.. А если б были, так сгноили бы в остроге... как по Трашкинскому процессу, - слыхал, поди!

- Слыхал-с...

- Кабы не племянница, так ведь тю-тю!.. Так, так, не было судов, не было... Помню я, у нас в городе вольнодумец жил один... Крикун, ругатель был такой, что все даже боялись его. Всех, бывало, ругал: и бога, и царя, и губернатора, и законы разные... только раз его изловили!.. Так тоже не судили, а просто - тайным образом посекли!.. Говорят, кресло такое с пружинами было... Как сядешь на него, так ноги кверху, и высекут. Это тогда "чичи-фачи", бывало, называлось! "Чичи-фачи"!

- Это точно-с, - заметил отец Иван: - прежде много проще было!..

И Анфиса Ивановна принялась опять за мед с огурцами; священник воспользовался этой минутой и стал просить старушку заступиться за "крестника" и съездить к предводителю.

- Предводитель-то приятель прокурору! - проговорил он.

- А прокурор, это что за птица? - спросила Анфиса Ивановна.

- Чиновник тоже...

- Дворянами выбирается?

- Нет-с, не дворянами.

Анфиса Ивановна презрительно сложила губки и махнула рукой.

- Какая же его обязанность?

- Вроде прежних стряпчих, кумушка, только повозвышеннее! - проговорил отец Иван, и принялся затем объяснять старушке, в чем именно должно состоять ее заступничество и чего именно должна она добиться.

Так как Анфиса Ивановна давно уже, кроме Рычей, никуда не выезжала, то предстоявшая поездка до того напугала ее, что от ужаса она словно остолбенела. Видно было по всему, что на уме у нее вертелась даже мысль отделаться от этой поездки и отречься от крестника; но когда отец Иван сообщил ей, что предводитель находится в настоящее время не в городе, а у себя в имении, верстах в десяти от Грачевки, то Анфиса Ивановна не замедлила успокоиться и даже некоторым образом почувствовала себя польщенною, что именно к ней, а ни к кому другому, обратились с просьбою оказать столь важную протекцию. Она даже прослезилась, сообразив ту беду, которая обрушилась на голову Асклипиодота, с участием справилась, не тоскует ли он? не приходит ли в отчаяние? - и когда отец Иван передал, что бедный мальчик не спит по ночам и даже лишился аппетита, Анфиса Ивановна расплакалась еще пуще. В ту же минуту она дала слово, что завтра же поедет к предводителю, и даже уверила, что просьба ее будет исполнена на том простом основании, что как бы люди ни были злы, а что все-таки истина должна одолеть злобу.

- Только вот что, друг любезный! - проговорила она: - память у меня плохая, да и не умею я называть всех этих новых крючкотворов... уж ты потрудись, напиши на бумаге, о чем я просить должна и что говорить надо, а то - как бы не перепутать... Только пиши крупнее, глаза что-то плохо видеть стали, а очки брать не хочется... как можно крупнее, и по-церковному.

Отец Иван исполнил просьбу старушки, написал славянскими буквами все что требовалось, и, еще раз попросив ее заступиться за крестника, поехал домой.

Как только священник ушел, Анфиса Ивановна в ту же минуту позаботилась предупредить кучера Абакума, что завтра утром она едет к предводителю, чтобы поэтому он заранее натер себе табаку и приготовил бы карету. Абакум, успевший уже пронюхать, что тут дело пахнет не табаком, а поездкой к предводителю, у которого производится всегда отличное угощение всем приезжающим с гостями кучерам, принялся немедленно за приготовления. Затем Анфиса Ивановна сделала распоряжения о своем туалете и вынула из комода дюжину тонких носков, которые она связала было для судьи за Тришкинский процесс, и, завернув их аккуратно в розовую бумажку, порешила носки эти презентовать предводителю.

- Он теперь нужнее,- рассуждала она: - а Тришкинский процесс-то кончился.

- Говорят, вы к предводителю завтра? - спросила Мелитина Петровна, входя в комнату тетки.

- Да, мой друг, - отвечала Анфиса Ивановна. - Ты меня, пожалуйста, извини, что я не беру тебя с собою.

- Что вы, что вы!- перебила ее племянница. - К чему эти извинения, мне даже и некогда, потому что сегодня придется много работать.

- Ну и прекрасно. А мне надо говорить с предводителем о важных делах...

- Что такое случилось?

- Ничего особенного... там, в Москве... Отец Иван просил...

- Ах, это верно о деньгах... я думала, что-нибудь другое! Да, кстати, - прибавила Мелитина Петровна, - смотрите, хорошенько расфрантитесь... вы встретите у предводителя большое общество... Я слышала, что завтра должны прибыть туда исправник, прокурор и другие служащие лица.

- Ты почему знаешь это?

- Иногда самые важные тайны познаются через ничтожных людей. Так случилось и теперь.

Мелитина Петровна всю ночь писала письма, и всю ночь Карп видел огонь в ее комнате.

XXXVII

На следующий день, часов в девять утра, перед крыльцом грачевского дома происходило нечто весьма необыкновенное. У крыльца толпилась не только вся дворня Анфисы Ивановны, но даже замечалось несколько баб и мужиков, а в особенности ребятишек, прибежавших из деревни. Дело в том, что у крыльца стояла запряженная в шесть лошадей желтая карета, на стоячих рессорах и на огромнейших колесах. Карета эта, напоминавшая царя Гороха, походила скорее на огромную тыкву, болтавшуюся на каких-то крюках, прикрепленных к осям. На козлах этой тыквы, в зеленом армяке и в рыжей шляпе с павлиньим пером, восседал Абакум и держал в руках целую кучу вожжей, а впереди - форейтором, на плюгавой пегой лошаденке, садовник Брагин. Для Брагина Абакум тоже разыскал было зеленый кафтан, но старый драгун напрямик отказался нарядиться в этот балахон, а надел свой мундир с несколькими медалями на груди. Костюм этот хотя и не походил на форейторский, но, ввиду торжественности поезда, не только не портил общей картины, но даже некоторым образом дорисовывал ее. На крыльце стоял Потапыч. На нем была гороховая ливрея с несколькими коротенькими капюшонами, красный воротник которой доходил до ушей, а на голове огромная треугольная шляпа. Он свысока посматривал на окружающую толпу, как будто сожалея, что люди эти так мало видели, что даже простая карета удивляет их, тогда как для него все это штука обыкновенная. Наконец показалась и Анфиса Ивановна. На ней была турецкая шаль одного цвета с каретой, роскошная шляпа и барежевое платье таких огромных размеров, что старуха едва помещалась на крыльце. В руках она держала розовый сверток с носками. Как только Анфиса Ивановна показалась, так Потапыч в ту же секунду ловко подскочил к карете, отворил дверку, откинул десятка два подножек и, посадив барыню, снова защелкал подножками, махнул дверкой и хотел было крикнуть "пошел!", но не крикнул, потому что сшиб с себя дверкой шляпу, которая, к общему удовольствию публики, и очутилась под каретой. "Скверная примета!" - подумала про себя Анфиса Ивановна, вспомнив рассказ Брагина про Наполеона, с которого под Москвой тоже слетела шляпа. Шляпа, однако, вскоре была надета; Потапыч взобрался на запятки и, уцепившись обеими руками за болтавшиеся ремни, крикнул: "пошел!" - и поезд тронулся. В воротах, однако, он должен был остановиться, потому что Абакум, не имевший глаз в затылке, по обыкновению зацепил задним колесом за столб, и так как столб был врыт прочно и не подался, то и пришлось относить зад кареты. Сбежался народ, и общими усилиями экипаж был поставлен на тракт.

Выехав из ворот, лошади затрусили рысцой, и карета покатилась по гладкой дороге в село Хованщину, имение предводителя. День был жаркий, красное солнце пекло немилосердно, пыль поднималась облаками и следовала за каретой. Брагин, отвыкший ехать верхом, отчаянно махал и локтями и ногами и как будто раскаивался, что сел на коня. Однако ехать было необходимо, и карета, дребезжа и колыхаясь, катилась себе по дороге. Вдруг сзади кареты раздался голос, кричавший что было мочи: "стой! стой!" Карета остановилась. Оказалось, что от сильной тряски у Потапыча опять свалилась шляпа, а покуда он бегал поднимать ее, перепутались лошади, и пришлось их распутывать. Распутав лошадей, поезд тронулся, но начали отвинчиваться разные гайки, и пришлось опять несколько раз останавливаться и завинчивать таковые. Абакум слезал с козел, и так как в карманах кареты ключа не было, то приходилось завинчивать гайки руками и зубами, что и заняло довольно много времени. Анфиса Ивановна, сидя в карете и выглядывая из нее, словно воробей из скворечни, сердилась и ворчала. Но на ворчанье это решительно никто не обращал внимания.

- Скоро, что ли? - спрашивала она.

- Чего?

- Да Хованщина-то!

- Вот это отлично! - вскрикивал Абакум. - Только, благослови господи, отъехали от дому, а уже вы про Хованщину заговорили!

Гайки, однако, были подвинчены, и карета поехала. Анфиса Ивановна успокоилась и, прислонившись к спинке, даже задремала, но дремота эта вскоре была нарушена раздавшимся, опять-таки сзади, неистовым криком Потапыча. Оказалось, что запятки отвалились прочь, и Потапыч, запутавший было ремни за руки, тащился за каретой, едва не лишившись совершенно рук. Кое-как распутали отекшие руки Потапыча; но так как запяток уже не существовало, а козлы отличались лишь вышиной, а не шириной, то и пришлось посадить Потапыча в карету рядом с Анфисой Ивановной, что в сущности вышло весьма эффектно, принимая в соображение треугольную шляпу, надетую поперек, и ливрею с красным воротником. Карета заколыхалась, попадавшиеся мужики принялись кланяться, и Анфиса Ивановна, думая, что поклоны эти адресуются ей, тогда как в сущности они посылались Потапычу, видимо была довольна и, снова углубившись в карету, принялась мечтать о предстоявшем свидании с предводителем и о важности возложенного на нее поручения; но мечты эти поминутно прерывались шляпой Потапыча, которою он долбил Анфису Ивановну прямо в висок.

- Скинь ты свою дурацкую шляпу! - рассердилась, наконец, Анфиса Ивановна. - Ты мне все виски продолбил!

- Куда ж мне теперь девать ее! - вскрикнул Потапыч, справедливо обиженный тем, что шляпу назвали дурацкою.

- Сними и держи на коленях.

Потапыч снял шляпу и положил на колени.

Дорога пошла под горку, и карета покатилась шибче. Мимо окон мелькали поля, засеянные хлебом, среди которых кое-где правильными квадратами белела покрытая цветами греча. Анфиса Ивановна всем этим любовалась и забыла даже про дурную примету, которую видела она в свалившейся с Потапыча шляпе.

Но бедному Потапычу было не до шляпы и не до картин, мелькавших мимо окон кареты. Не привыкший ездить в закрытых экипажах, он начинал чувствовать тошноту и с тошнотой не знал как и справиться. Бедный старик поминутно вскакивал на ноги, высовывал голову в окно, жадно глотал в себя воздух, но пыльный воздух плохо помогал беде и даже наоборот, производя в горле щекотание, еще более усиливал тошноту. Несколько раз он собирался просить даже, чтобы на минутку остановились, но, боясь раздражить и до того уже раздраженную Анфису Ивановну, терпел, перенося поистине адские муки. На его счастье, однако, вскоре лопнула постромка, карета остановилась, и Потапыч стремглав выскочил из нее.

- Что там еще?! - крикнула Анфиса Ивановна.

Но, не получив ответа, снова повторила вопрос:

- Что случилось?

- Известно что!.. Постромка лопнула! - прокричал Абакум.

Анфиса Ивановна взглянула на лицо кучера и ахнула. И действительно, было отчего ахнуть, ибо лицо Абакума представляло из себя нечто весьма необыкновенное! Оно все было перепачкано кровью и грязью и положительно не имело образа человеческого. Оказывается, что Абакум, завинчивая зубами гайки, ободрал себе губы, нос и десны и сверх того выпачкал все лицо пылью и дегтем. Принялись связывать постромку, а Анфиса Ивановна снова начала волноваться.

- Это ни на что не похоже! - ворчала она: - этак мы никогда не доедем!..

- Не доедем и есть! - ворчал Абакум, тоже в свою очередь начинавший волноваться. - Помещица, а хорошей сбруи купить не может!

- Далеко еще?

- Известно, далеко.

- Да поскорее копайся! - крикнула уже Анфиса Ивановна и даже ногой притопнула.

Минут через десять постромка была кое-как связана, и лошади тронулись. Дорога опять пошла под гору, карета покатилась довольно шибко, и лошади, почувствовав, что экипаж накатывается сам по себе, весело затрусили, помахивая головами.

- Вытягивай, вытягивай, Брагин!- крикнул Абакум, помахивая кнутом и посвистывая: - вытягивай!..

Брагин молотил кнутом направо и налево и тоже весело покрикивал и посвистывал. Анфиса Ивановна тоже повеселела и на этот раз уже не углубилась в карету, а, напротив, поднялась на ноги и, высунувшись в окошко и смотрела вдаль, желая поскорее увидать село Хованщину. То же самое делал и Потапыч, но только совершенно с другою целью. От шибкой езды и качки он снова почувствовал припадок тошноты и снова начинал страдать. Видно было по всему, что старик изнемогал! И действительно, голова его кружилась, сердце усиленно билось, и лицо приняло совершенно зеленый цвет.

Наконец показалась и Хованщина.

- Вот она! - крикнул Абакум.

- Где, где? - спрашивала Анфиса Ивановна и, завозившись, снова вскочила и высунулась в окно.

- Вон за бугорком, ветлы-то!.. Это Хованщина и есть... Вытягивай, вытягивай, Брагин, вытягивай!..

Анфиса Ивановна даже перекрестилась, увидав Хованщину.

Подошла лощинка, внизу которой виднелся мостик, и Абакум еще шибче припустил лошадей... Вдруг на мосту карету как-то шибнуло! Сначала она вспрыгнула кверху, потом как-то опустилась, послышался какой-то треск, и вдруг Анфиса Ивановна и Потапыч, стоявший на ногах, почувствовали, что пол под ними словно проваливается. Мгновенно схватились они за окна кареты и повисли на них.

- Стой! - кричал Потапыч.

- Вытягивай, Брагин, вытягивай! - кричал Абакум.

- Стой! - кричала Анфиса Ивановна.

Но Абакум ничего не слыхал. Обрадованный, что увидал Хованщину, он продолжал себе весело покрикивать, посвистывать и похлестывать лошадей.

- Стой! стой! дьявол!..

- Вытягивай, вытягивай! - кричал Абакум.

- Стой!

Наконец Абакум остановился, слез с козел и ахнул от удивленья.

- Ну, теперь уж совсем развалилась! - проговорил он.

- Это все ты виноват! - кричала Анфиса Ивановна на Потапыча.

- Вот те здравствуй! как это?

- Известно как!.. вскакивал все, вот, и продавил..,

- А вы-то не вскакивали!..

- Как же быть-то теперь?

- Да уж теперь не иначе как пешком! - проговорил Абакум и, вынув тавлинку, с каким-то особенным наслаждением втянул в свой нос огромную щепоть табаку.

Так и сделали. Анфиса Ивановна подобрала платье и в сопровождении Потапыча, не замедлившего надеть шляпу, пошла полегоньку по дороге к селу.

XXXVIII

Мелитина Петровна не ошиблась: действительно, у предводителя были уже прокурор, исправник, жандармский офицер, мировой судья и непременный член по крестьянским делам присутствия. Все это общество вместе с предводителем и женой его сидело на большой крытой террасе, уставленной разными оранжерейными растениями. На одном конце террасы стоял стол с закуской и винами, к которому иногда и подходило общество подкрепиться и закусить. На небольшом столике, несколько поодаль, лежали сигары и папиросы. Общество расположилось группами и беседовало.

Товарищ прокурора был мужчина среднего роста, с продолговатым сухим лицом, оловянными презрительными глазами и тонкими, поджатыми губами - тип петербургского чиновника из правоведов. Он носил бакенбарды, какими обыкновенно украшают себя прокуроры, а следовательно, и товарищи их; усы брил и одевался, как вообще одеваются прокуроры. Он сидел, развалясь на кресле и покачивая ногой. В уезде звали его "Я полагал бы", потому что, оканчивая на суде свои заключения, он говорил всегда: "в силу сего вышеприведенного я полагал бы...", причем всегда как-то особенно напирал на слог гал. Когда "Я полагал бы" говорил на суде, то он говорил так, как будто против всего сказанного им никаких возражений быть не может, причем хлопал себя по колену ладонью, вертел в руках карандаш и когда приостанавливался, то ставил карандашом на лежавшем листе бумаги точку и точку эту довольно долго развертывал. Походку "Я полагал бы" имел уверенную, твердую, и когда говорил не на суде, а в обществе, то говорил не разговорным языком, а отборными фразами, очень громко и с некоторою прокурорской интонацией; но, не имея в руках карандаша, видимо смущался и в таких случаях прибегал к ногтям; на которые постоянно и смотрел очень близко, поднося их к глазам.

Исправник, тоненький рыженький мужчина, сидевший постоянно как-то перевив одну ногу за другую, был в синих панталонах, белом жилете с форменными пуговицами, со Станиславом на шее, носил усы и бакенбарды по-военному. Говорил очень скоро, причем очень часто мигал и делал руками такие жесты, которыми хотел как будто еще более убедить, что все сказанное им есть сущая правда. Он имел привычку шмурыгать цепочку и закручивать усы, хотя в сущности в его наружности ничего военного не было. Исправник всегда имел при себе кабинетный портрет губернатора, который всем показывал, говоря: "Вчера губернатор прислал мне свой портрет, посмотрите, какая прекрасная фотография... Красивый мужчина!"

Жандармский офицер был человек средних лет, но молодившийся и довольно красивой наружности, вследствие чего дамы называли его "Опасным Васильком". Он был большой руки франт. Воротник его вицмундира был вышиною не более как в палец, что давало возможность значительно выставлять на вид как снег белые воротнички рубашки, всегда торчавшие безукоризненно, почему мировой судья уверял, что жандармский офицер носит воротнички бумажные и меняет их раз пять в день. Как и большая часть его сослуживцев, он старался казаться человеком в высшей степени деликатным, предупредительным и обладающим самыми изящными манерами. На красивых руках он носил множество дорогих перстней; когда вынимал из своего щегольского серебряного портсигара папиросу, он спрашивал даже курящих - не беспокоит ли дымом?- и когда закуривал папиросу, всегда как-то особенно живописно оттопыривал мизинцем, кончавшийся длинным-предлинным и заостренным ногтем. Сапог он не употреблял, а носил лаковые штиблеты с пуговочками; вицмундир его был из самого тонкого сукна, и вообще весь костюм самого безукоризненного качества.

Мировой судья был человек тоже средних лет, брюнет с весьма симпатичным лицом, носил бороду, в которой кое-где пробивалась седина, и ходил с палкой. Судья говорил тихо, баритоном, серьезно, без улыбки и всегда что-нибудь сочинял. На нем были: шелковый летний пиджак цвета бер-фре, такие же панталоны, башмаки и соломенная шляпа от Лемерсье с большими полями. Вообще смотрел барином. Так как мировой судья слегка поражен был параличом, то ходил он тихо, прихрамывая на левую "ногу и выделывая какие-то судорожные движения пальцами левой руки. Он постоянно придумывал разные анекдоты, а так как передавал их весьма серьезно, то многие верили в справедливость слышанного и в свою очередь передавали другим за истину.

Непременный член или, как он сам себя называл, - article indispensable (Необходимый (неизбежный, неминуемый) член (франц.).) был сухой высокий мужчина с длинной седой бородой, остриженный под гребешок, видный, с выразительным, умным лицом, живой, разговорчивый и весьма любезный. На нем был простенький серый пиджак, одинаковый с панталонами, и белая драгунская фуражка. Он смотрел кавалеристом, манеры у него приятные. Ему было нипочем проскакать целую неделю на тележке и сряду несколько ночей переночевать по избам.

Вся компания помещалась на крытой террасе предводительского дома и, разделившись на группы, вела беседу. Исправник шмурыгал цепочкою и, завинтив одну ногу за другую, говорил с прокурором, делал руками жесты, между тем как товарищ прокурора смотрел на свои ногти и, отрывисто кивая головою, размахивал ногой. Жандармский офицер, приняв, грациозную позу, говорил с хозяйкой дома. Предводитель ходил по балкону, подходил то к одной, то к другой группе.

Как, однако, ни был обыкновенен происходивший на террасе разговор, но тем не менее во всем обществе проглядывало что-то не совсем обычное. В разговорах часто упоминалось о каких-то подметных письмах и каких-то брошюрках. При этом исправник рассказал в довольно забавной форме, что не дальше как сегодня он, надевая в Рычевской станции пальто, лежавшее все время на террасе, нашел в кармане брошюрку политического содержания с надписью: сия книга принадлежит господину исправнику Ардалиону Васильичу Каблукову.

Затем к исправнику и к жандармскому офицеру приходили какие-то люди; вызывали их в переднюю и что-то сообщали по секрету. Переговорив с этими людьми, исправник и офицер возвращались на террасу и с удовольствием передавали компании, что все идет как по маслу, отлично, превосходно, и выражали уверенность, что все их хлопоты увенчаются самым блестящим успехом. Приводили к ним каких-то мужиков, которых жандармский офицер о чем-то допрашивал и все показанное ими записывал хорошеньким карандашиком в хорошенькую памятную книжечку. Иногда в этих разговорах упоминалось что-то о крокодилах, о г. Знаменском, Асклипиодоте, Анфисе Ивановне, Мелитине Петровне, Нирьюте и других. Приезжал зачем-то становой Дуботолков, сообщил что-то исправнику, пришел на несколько минут на террасу, как-то на ходу и торопливо выпил стакан водки и, закусив наскоро селедкой, опять уехал, не отерев даже губы, по которым текла горчичная подливка.

Словом, в доме предводителя происходило что-то такое, выходившее из ряда обыкновенного. Все, видимо, находились в возбужденном состоянии, и только один мировой судья да член присутствия как-то подшучивали, глядя на исправника, прокурора и "Опасного Василька", и предлагали пари, что все предпринятое ими кончится ничем. Сначала на шутки эта отвечали шутками же, но когда мировой судья принялся уверять, что все они, подобно Пошлепкиной, "сами себя высекут", жандармский офицер не на шутку рассердился и даже вступил в спор с мировым судьею. Неизвестно, чем бы весь этот спор покончился, если бы в этот самый момент не показалась на террасе утомленная и измученная Анфиса Ивановна.

Все даже ахнули от удивления.

- Анфиса Ивановна, милая, дорогая! - заговорила жена предводителя: - какими судьбами... как я рада...

Но Анфисе Ивановне было не до разговоров.

- Постой, постой! - бормотала она: - дай опомниться, отдохнуть!..

- Да что случилось-то?! - вскрикнули все, только теперь заметив волнение и испуг старушки.

- Ох, уж и не спрашивайте...

- Да что такое?..

- Карета развалилась... и я от самого от овражка пешком... Ох, дай воды кто-нибудь...

- Вы не хотите ли, дорогая, ко мне в спальню?- спросила предводительша, подавая Анфисе Ивановне стакан воды: - Полежали бы, отдохнули бы.

- Спасибо тебе, спасибо...

- Право, пойдемте-ка!

- Ну что же, пойдем, пойдем...

- Там и чаю покушаете...

- Да я бы теперь выпила чашечку, а то и две, пожалуй... в горле пересохло... Только постой, дай поздороваться с хозяином...

И затем, взглянув на подбежавшего предводителя, прибавила:

- Все толстеешь, батюшка!

- Толстею, Анфиса Ивановна! - проговорил предводитель, целуя протянутую ему руку.

- Ешь много да спишь все... вот и толстеешь...

И потом, увидав исправника, проговорила:

- А! и ты здесь!..

- Здесь, Анфиса Ивановна, здесь...

И тоже приложился; к ручке.

- Да, кстати! Ты с чего это, батюшка, выдумал барынь мосты заставлять чинить... а?

- Это жне я, Анфиса Ивановна, а становой.

- Ну так ты вот и скажи своему становому, что он дурак! На это мужики есть, а не барыни.

И, снова обратясь к предводительше, она прибавила: - Не поверишь ли, голубушка, одолели просто! пристали, чтобы я мост починила... Сама посуди!.. ну, как я починю его!.. а то вдруг какого-то косматого чиновника прислали, какие-то там повинности взыскать с меня... Я говорю: денег у меня нет теперь, а он знать ничего не хочет! вынь да положь!.. "Ах, батюшка, говорю, да неужто у вас там ни гроша денег нет, что ты пристаешь так!.. Вот продам яблоки, получу деньги, тогда и милости проси!.." Однако ничего, после обошелся, добрый сделался и даже очки мне свои отдал! Уж так-то они мне пришлись по глазам, что просто прелесть!.. Долго не отдавал, но я так к нему пристала, что, наконец, не выдержал и отдал...

И затем, посмотрев на жандармского офицера, она спросила шепотом:

- А этот офицерик-то кто такой?..

- Жандармский.

- Ишь франт какой!.. Недурен! - прошептала она и потом прибавила громко: - Однако с остальными я после познакомлюсь, а теперь веди меня к себе, я полежу немножечко... устала... И чайку вели туда подать... Да булочек нет ли?

Хозяйка подхватила ее с одной стороны, хозяин с другой, и оба повели старушку в спальню.

- Ну, вот что, обжора!.. - проговорила Анфиса Ивановна, усаживаясь в мягкое кресло и обращаясь с улыбкою к предводителю: - Я к тебе по делу приехала, ты мне устрой...

- Приказывайте, Анфиса Ивановна, приказывайте, дорогая...

- Приказывать, мой милый, не хочу, а просить буду слезно... Вот, первым делом дарю тебе дюжину носков собственного моего вязанья, - проговорила она, подавая предводителю носки: - носи на доброе здоровье... шелковые, хорошие... ведь я знаю, что сухая ложка рот дерет!.. а вторым делом - на-ка тебе вот эту грамотку и внимательно прочти ее...

И она подала записку, писанную ей "для памяти" отцом Иваном.

- Почитай-ка, почитай-ка... и потом скажи, можно ли дело это обделать?.. Только помни, что отказов я не люблю. Это ты намотай себе на ус... да, намотай!..

А пока предводитель читал записку, Анфиса Ивановна говорила предводительше:

- Ты ему много есть не давай, а заставляй ходить больше... теперь летнее время, ходить хорошо... И потом вот еще что: каждый месяц по ложке касторки... Непременно... Ты посмотри-ка, как у него на шее жилы-то напрыжились! Долго ли до греха, сохрани господи!..

- Ведь не послушается, пожалуй! - перебила ее предводительша.

- Пустяки! послушается! Всякий мужчина под башмаком у женщины... или у жены, или у любовницы.

И, пригнув к себе предводительшу, она спросила ее на ухо:

- У твоего-то есть "мерзавка" какая-нибудь?

- Не знаю...

- Наверно есть!.. где-нибудь в прачечной или на птичном, а уж есть непременно!.. Сама была замужем... Хорошо знаю! Уж я какая была... кровь с молоком... а все-таки помимо меня еще две "мерзавки" в доме жили.

И заметив, что предводитель покончил чтение, обратилась к нему:

- Ну что, дочитал?

- Дочитал.

- Можно?

- Конечно, можно... Кстати и прокурор у меня теперь...

- Ну, вот и отлично. Так ты ступай и поговори с ним, а потом приди сказать мне... Только вот что: ты не говори ему, что я тебе носки подарила... Пожалуй, обидится, почему не ему... а я ему после... Слышишь, после... Ну ступай же, ступай... да чайку-то мне пришли, да булочек.

Предводитель вышел, а Анфиса Ивановна пустилась в беседу с его женой.

XXXIX

Приезд старухи Столбиковой породил в обществе целый ряд догадок и предположений. Всех занимал вопрос; зачем приехала Анфиса Ивановна, так как всем было известно, что Анфиса Ивановна давным-давно никуда не выезжала. Попытали было узнать что-нибудь от Потапыча, но Потапыч, успевший уже выпить и закусить, на все вопросы отвечал только: "не могу знать", и больше ничего не говорил. Кучер Абакум тоже ничего не знал.

Более же всех Анфиса Ивановна смутила жандармского офицера и исправника. Они не шутя ломали головы, стараясь отгадать причину приезда, но как они ни старались открыть тайну, а пришлось ограничиться лишь одними догадками, да и догадки эти были крайне сбивчивы, ибо один говорил, что, вероятно, Анфиса Ивановна приехала похлопотать насчет поимки крокодилов, а другой - об отсрочке земских платежей. Только один мировой судья уверял, что Анфиса Ивановна приехала с единственной целью познакомиться с "Опасным Васильком", прослышав про его красоту и изящные манеры, и даже посоветовал жандармскому офицеру приударить за вдовушкой и принять в соображение, что у нее превосходное имение и что жить ей, по всей вероятности, остается очень недолго.

Немного погодя предводитель положил конец всем догадкам, объявив цель приезда Анфисы Ивановны.

За обедом Анфиса Ивановна была особенно весела, во-первых, потому, что она достаточно отдохнула, а во-вторых, и потому, что товарищ прокурора дал ей слово немедленно же просить брата о прекращении асклипиодотовского дела и, сверх того, заранее поручился, что просьба его всенепременно будет исполнена в точности. Таковая любезность прокурора окончательно пленила Анфису Ивановну, и она придумать не могла, чем и как именно отблагодарить его за это.

После обеда все общество опять перешло на балкон.

- А что, как Мелитина Петровна поживает, - спросил исправник, подсаживаясь к Анфисе Ивановне.

- Ничего, живет.

- Дома она?

- Нет, ушла куда-то... сегодня и не видала ее...

- Да, но все-таки она в Грачевке? не уехала?

- Куда же ей уехать! Ведь муж ее на сражениях...

- Получает она от него письма?

- А позволь тебя спросить, чем он писать-то будет? - спросила Анфиса Ивановна.

- Как чем? рукой! - вскрикнул исправник.

- То-то и дело, что ему на сражениях и руки и ноги оторвало, поэтому и не пишет...

- А она мне очень понравилась! - проговорил мировой судья, подходя к Анфисе Ивановне. - Я имел удовольствие видеть ее у себя в камере...

- Ах, боже мой! - почти вскрикнула Анфиса Ивановна, всплеснув руками. - Вот память-то! Ведь я и забыла, батюшка, поблагодарить тебя за Тришкинский процесс. Прости ради бога, совсем из ума вышло...

Судья сконфузился.

- За что же! - бормотал он... - Уж если благодарить, так надо благодарить не меня, а Мелитину Петровну...

- Так это она была вашим защитником? - спросил непременный член.

- Она, она...

- Молодец барыня, молодец! Очень сожалею, что незнаком с нею, а то непременно ручку поцеловал бы у нее... Прелесть просто!.. Вы, пожалуйста, передайте это Мелитине Петровне.

- Хорошо, передам...

- А ты было Анфису Ивановну в острог приговорил? - спросил непременный член, быстро обернувшись к судье и уставив на него большущие глаза свои.

- Нет, не в острог, а к аресту на четыре дня.

- Молодец, нечего сказать!

- Да помнишь ли, - оправдывался судья:- за самоуправство по сто сорок второй статье...

- Да черт бы тебя подрал совсем с твоими статьями! - горячился непременный член: - ну как же Анфису Ивановну в арестантскую-то сажать!..

- Куда же?

- Никуда нельзя...

- Это невозможно...

- Врешь, возможно! Ее можно посадить на диван, на кресло, а уж никак не в арестантскую!.. Шут ты гороховый!.. Смешное, право, дело! Вообразил себе, что если его выбрали в судьи, так уж он может всех сажать...

- Успокойся! - перебил его судья:-дело кончилось миром...

- А если бы не кончилось!.. Если бы этот, черт бы его подрал, Тришка, Гришка, Мартышка заупрямился!..

- Тогда, конечно, пришлось бы отсидеть...

- Отсидеть! - перебил его непременный член и, обратясь затем к Анфисе Ивановне, прибавил:

- Пожалуйста, прошу вас, не забудьте... передайте Мелитине Петровне, что я от нее в восторге и что целую у нее и ручки и ножки...

- Непременно...

- А она, кстати, очень хорошенькая! - заметил судья.

- Отличная бабенка - и говорить нечего!

После чая Анфиса Ивановна собралась было домой, но и хозяин и хозяйка упросили ее остаться у них переночевать и хорошенько отдохнуть. Приглашение было так радушно, что старушка согласилась, однако с условием, чтобы ее извинили, если она пораньше других уйдет спать.

- Слава богу! - проговорил исправник на ухо прокурору: - я очень рад, что она остается.

- Да, это вышло очень кстати...

Когда совсем стемнело, к крыльцу предводительского дома было подано два тарантаса. Прокурор, исправник и жандармский офицер взялись за шапки и, распрощавшись со всеми, вышли на крыльцо.

- А что, - спросил исправник: - не подвязать ли колокольчики?..

- Конечно, конечно! - подхватил жандармский.

Колокольчики были подвязаны, бубенчики сняты, и чиновники покатили в село Рычи.

- Куда их в такую темноть-то понесло? - спросила Анфиса Ивановна, прислушиваясь к шуму отъехавших экипажей: - вот переломают себе шеи, тогда и будут знать, как по ночам-то ездить...

- А нехай их! - проговорил непременный член и, подойдя к окну, как-то особенно нервно забарабанил пальцами по стеклу.

XL

В тот же день "общество ревнителей" имело свое заседание и, согласно состоявшегося журнального постановления, порешило с наступлением сумерек открыть действия общества, приступить к ловле крокодилов. Так как описываемый день был воскресный, то почти все члены были налицо, и собрание вышло самое оживленное. Речей было произнесено несколько, дебаты велись шумно, но только без очереди, а одновременно, так как ораторы, не будучи в силах сдерживать себя и, сверх того, опасаясь позабыть озарявшие их мысли, торопились их высказывать, справедливо требуя притом о скорейшем занесении таковых в журнал, в том соображении, что "написано пером, не вырубишь топором", тогда как "слово не воробей, и за хвост его не поймаешь". Как ни хлопотал г. Знаменский водворить порядок, как ни старался внушить обществу, что для ведения дебатов необходимо соблюдать очередь, как ни звонил председатель Нирьют в колокольчик, призывая собрание к порядку, но ни внушения г. Знаменского, ни перезвон Нирьюта не могли достигнуть желаемых результатов. Г. Знаменский выходил из себя, пот катился с него ручьями, он метался по комнате, подбегая то к одному, то к другому члену, и в отчаянии хотел было бежать даже из собрания; но, припомнив, что то же самое происходит даже и на собраниях земских, решил терпеть до конца. Секретарь собрания, дьякон Космолинский, поместившийся за особым столиком, разложил перед собою несколько листов бумаги, написал на одном из них весьма красивым почерком "Журнал заседания" и принялся было записывать дебаты, но так как рука его никаким образом не могла поспеть за течением произносившихся мыслей, то он сразу же спутался, а чтобы не быть праздным зрителем, кончил тем, что начал писать все, что только приходило ему в голову. Поэтому к концу заседания на трех исписанных им листах были изложены все молитвы, которые он знал только наизусть. Но так как журнал по случаю всеобщего утомления никем прочитан не был, то дело кончилось тем, что грамотные его подписали, а неграмотные скрепили, начертив на нем несколько крестов.

В этом заседании были осмотрены все снасти, предназначавшиеся для ловли крокодилов. Снастей таковых было несколько, и все они оказались наилучшей доброты. Всего больше шумели и спорили, когда рассматривался вопрос о приспособлении этих снастей к делу и вообще какой именно тактики держаться при ловле крокодилов. Одни предлагали опустить на дно и потом вдруг вытащить их, а другие, наоборот, доказывали, что опускать на дно нельзя, ибо крокодилы могут оказаться внизу сетей, а что всего лучше применить систему забродов. Спор этот продолжался более часа. Наконец г. Знаменский, добившийся кое-как слова, предложил одною сетью перегородить реку повыше того места, где чаще всего появлялся крокодил, другую же сеть опустить в воду, пониже сказанного места, и тянуть по направлению к первой сети. Но так как крокодилы могут выскакивать из воды в камыши и обратно, то Знаменский предложил расставить в камышах верховых, вооружив их железными вилами и топорами. Соглашаясь с главными основаниями предложения, некоторые из членов предлагали, однако, вооружить верховых не вилами и топорами, а ружьями и трещотками, а если трещоток не окажется, то дать им арапники, и чтобы арапниками этими они хлопали, как хлопают обыкновенно охотники, выпугивая из кустов зайцев. Предложение это было принято почти единогласно. Затем г. Знаменский доложил собранию, что им было вычитано у доктора Эдуарда Фогеля, что крокодилы имеют большую склонность к музыке; что были примеры на берегах озера Малагарази, что к пастухам, игравшим на каком-нибудь музыкальном инструменте, подползали крокодилы, слушали с увлечением музыку, и когда пастухи, увидав их, переставали играть, то крокодилы их пожирали. В виду этого г. Знаменский считал бы весьма полезным - попросить Нирьюта захватить с собою гитару, сесть в камыши и сыграть что-либо. Предложение это вызвало общий хохот и, как это случается даже и на более серьезных собраниях, несколько умиротворило расходившиеся страсти, и программа действий была немедленно утверждена.

Затем собрание принялось за распределение каждому члену его обязанностей с целию избежать толкотни и суеты: чтобы члены не совались туда, куда их не спрашивают; чтобы верховые не лезли в воду тянуть сеть, а пешие не становились на места, назначенные верховым. Распределение это возбудило много шума и споров. Никому не хотелось лезть в воду, а другие, напротив, не желали быть в цепи, где, стоя на довольно далеком расстоянии, они рисковали, во-первых, ничего не видеть, а во-вторых, быть забытыми при раздаче водочной порции. Много спорили, много шумели, но, наконец, и это дело уладилось; и каждому члену было назначено, что именно он должен был делать. Г. Знаменский, говоривший и хлопотавший более всех, был в совершенном изнеможении, а так как и остальные члены тоже поизмучились, то общество и порешило послать за водкой и подкрепить свои силы. С появлением водки собрание вздохнуло свободнее.

В это самое время дверь с шумом распахнулась, и в комнату вошел какой-то неизвестный мужчина мрачного вида, с косыми глазами, бритым подбородком и черными усами вроде двух громадных запятых, поднятых кверху. На вошедшем был нанковый пиджак, такие же брюки, заправленные за голенища длинных сапог, и летняя белая фуражка военного покроя. Висевший за спиной мешок и длинная палка в руках указывали, что то был какой-то пешеход. Войдя в комнату и сняв фуражку, "мрачный незнакомец" помолился на образа и поклонился обществу.

- Мир честной компании! - проговорил он, подняв кверху правую руку наподобие Любима Торцова. - Возвращаюсь с богомолья из Киева, из Воронежа, но, услыхав, что у вас здесь неладно, что завелась какая-то нечисть, которую вы собираетесь изловить, задумал переночевать и предложить вам свои услуги. Из военных я, прапорщик в отставке, но бывал во многих сражениях и баталиях и за отечество немало крови пролил... Не будь на свете водки, давным бы давно в полковничьем чине состоял. Походы ломал я дальние, на краю света был и даже в тех самых местах, где эта самая нечисть зародилась и размножилась... Коли хотите принять в компанию, пособить могу... А прежде всего стаканчик водки, а то устал очень, да и в глотке так пересохло, что словно мне суконкой вытерли.

Собрание было весьма удивлено появлением "мрачного незнакомца", тем не менее, однако, поспешило угостить его водкой и колбасой с белым хлебом. Так как о принятии его в число членов требовалось обсуждение собрания, то г. Знаменский пригласил его в особую комнату, предложил чаю, а сам снова вернулся в залу заседания. Там уже опять шли оживленные прения, и предметом этих прений был "мрачный незнакомец". Некоторые из членов были против "незнакомца", а некоторые, наоборот, - за него. В числе противников был и Александр Васильевич Соколов, уверявший собрание, что "незнакомец" все врет, что он вовсе не офицер, а просто переодетый жандарм, которого он видел как будто на какой-то станции железной дороги, член же Чурносов опровергал это сообщение и заверял, что незнакомца этого он встречал в полицейском управлении в числе занимавшихся там писцов. Вспомнили пророчество Ивана Максимовича насчет шейного и затылочного и порешили "незнакомца" не принимать. Г. Знаменский выходил из себя и начал доказывать, что собранию нет никакой надобности входить в рассмотрение послужного списка "мрачного незнакомца", что "незнакомец" этот мог быть и жандармом и писарем, а прежде участвовать в баталиях, ломать походы и проливать кровь за отечество. Что им нужны люди, отличающиеся храбростью, и что собрание, не имея под рукою данных, опровергающих храбрость,"незнакомца", не имеет права не доверять ей! Целых полчаса продолжались споры, наконец справедливые и вполне основательные доводы г. Знаменского одержали верх, и "мрачный незнакомец" был торжественно введен в комнату заседания и поздравлен с выбором в члены общества. По поводу этого выпили еще по стаканчику, а затем "мрачный незнакомец" попросил г. Знаменского рассказать, как именно будет производиться ловля крокодилов. Г. Знаменский подробно рассказал ему программу, и программой этой "мрачный незнакомец", остался доволен. Он только выразил сожаление, что забыли сад Анфисы Ивановны, на который, однако, следовало бы обратить внимание, так как в саду, и именно в кустах акации, крокодилы однажды появились и были усмотрены садовником Брагиным и ночным сторожем Карпом. Собрание спохватилось, что действительно столь важный пункт был совершенно забыт, и поспешило пополнить этот пробел, "Мрачный незнакомец" объявил, что пункт этот займет он. Собрание поблагодарило и предложило ему двухствольное ружье, но он отказался и, вынув из жилетного кармана свисток, объявил, что для него совершенно достаточно этого, так как известно, что крокодилы боятся свистков. Г. Знаменский был этим очень удивлен, но когда незнакомец объяснил, что открытие это принадлежит новейшему времени, то г. Знаменский почувствовал к прибывшему еще более уважения. Затем "мрачный незнакомец" предложил расставить по камышам несколько волчьих капканов, а ловлю начать с наступлением сумерек. Член общества Александр Васильевич Соколов, как человек практический, сверх возложенной на него собранием обязанности в числе прочих быть у сети, преграждающей реку, решился в то же время воспользоваться случаем и сделать коммерческую операцию. Убедившись из прежних попыток общества, что во время ловли крокодилов попадалось в сети огромное количество лещей и судаков, и, сверх того, имея в виду, что под влиянием страха никому из владельцев реки не придет в голову запретить ловлю, за которую до этого обыкновенно взималась плата, - Александр Васильевич немедленно распорядился заготовлением кадушек и соли. Все это он приказал перевезти на берег к тому месту, где будет производиться ловля, чтобы, буде крокодилов не окажется, то иметь под руками все необходимое для солки леща и судака, которых он не без основания рассчитывал сбыть выгодно ввиду имеющего наступить успенского поста. Александр Васильевич отлично знал, когда в ходу гвоздь, стручок, фотонафтиль, карамель, подкова, осетр, и потому ничего нет удивительного, что он и в данную минуту сейчас смекнул, что тут убытка не будет, и потому строго приказал своей супруге яи сыну быть на месте, нанять двух-трех баб и не дремать при солке. Он рассчитывал заготовить одного малосолу, во-первых, потому, что до успенского поста времени остается несколько и лещу некогда будет пустить дух, а во-вторых, и по той причине, что об эту пору публика более как-то уважает малосол, чем крепкую соль. Александр Васильевич с таким усердием занялся этим делом, что часам к пяти вечера четыре большие кадушки и мешок соли были уже уложены в телегу и телега в сопровождении супруги Соколова, сына его и трех баб, которым за труды было обещано дать мелкой рыбешки на уху, отправилась по направлению к деревне Грачевке.

Немного погодя к лавке Соколова стали подваливать и члены общества, а часам к семи все были в сборе, и пешие, и верховые, и телега для перевозки снастей... Так как все снасти и другие орудия сохранялись в лавке Соколова, то каждому и было роздано то, что выпало ему на долю. Затем, перекрестившись, толпа эта, человек в тридцать, к которой присоединилось еще человек сорок мужиков, вдвинулась к Грачевке.

XLI

Почти одновременно с этим отец Иван, усевшись у растворенного окна, принялся было за чай. Но только что успел он выпить один стакан, как к крыльцу его домика подкатили известные нам тарантасы. Сначала он было обрадовался гостям и поспешил к ним навстречу, но, увидав в числе приехавших жандармский мундир, смутился, оробел и стал как вкопанный.

- Что, не ожидали, не ожидали! - весело и как-то шутя кричал исправник, сбрасывая с себя шинель и дружески хлопая отца Ивана по руке: - не ожидали!

- Действительно, не ожидал!.. - пробормотал отец Иван.

- A мы вот взяли, да и нагрянули!.. Думаем себе: дай-ка навестим батюшку рычевского. давно не видались...

- Милости просим...

Приехавшие вошли в залу, и исправник принялся суетливо знакомить отца Ивана с товарищем прокурора и "Опасным Васильком".

- Всё люди хорошие, - говорил он: - приятели, друзья!..

Отец Иван пригласил их в гостиную, усадил на диван и предложил чаю.

- Некогда бы! Ну, да по стакану выпьем!- проговорил исправник.

Подали чай.

- Ну, что, как поживаешь?

- Понемножку-с,

- Лошадки как?

- Слава богу-с...

- Рысачки есть?

- Есть один.

- Как-нибудь заеду, посмотрю, - проговорил исправник и затем, обратясь к прокурору и Васильку, прибавил: - Вот, господа, посмотрели бы, лошадки-то какие! Прелесть! Большой охотник!.. И не поверите ли, все сам действует... и подковывает и наездничает...

- Нет, уж стар становлюсь! - перебил его отец Иван - лениться стал...

- Рассказывайте!... Знаем мы это!.. А вы, говорят, в Москве недавно были?

- Да, бог привел... посмотрел на старости лет древнюю столицу, нашу православную старушку... кормилицу...

- Именно, именно что кормилица... Сколько миллионов русских вынянчила да на ноги поставила!.. Сочтите-ка!

И исправник даже умилился немножко...

- А что, сынок как? - спросил он немного погодя.

- Ничего, здоров.

- Говорят, в управу секретарем определить хотите?

- Да, обещал председатель.,.

- Доброе дело, доброе дело! Пусть послужит, человек молодой, развитый, энергичный, а нам таких и нужно!..

И, пригнувшись к уху отца Ивана, он прибавил шепотом:

- Правду сказать: старичье-то надоело уж!.. Чего от них дожидаться?.. Ничего! Только небо коптят!

И потом он спросил громко;

- А что, дома он?

- Кто?

- Асклипиодот Иванович?

- Нет-с.

- Где же он?

- Да в Грачевку послал я его, к Анфисе Ивановне.

- Ах, боже мой! да ее дома нет! - вскрикнул исправник. - Она у предводителя, сейчас вместе обедали, и даже ночевать будет там...

И исправник принялся рассказывать отцу Ивану, как у Анфисы Ивановны сломалась дорогой карета, как пришлось идти ей "по образу пешего хождения", как обругала его за мост и за требование повинностей, и даже рассказал, как она отняла очки у письмоводителя.

И все это передал он весело, шутя и с таким юмором, что у отца Ивана как-то невольно от души отлегло.

- Ведь она по вашему же делу поехала к предводителю! - прибавил он.

- То есть по делу сына, - поправил его отец Иван.

- Ну да.

- А вам неизвестно, - спросил отец Иван вкрадчиво и как-то искоса поглядывая на товарища прокурора: - просьба Анфисы Ивановны была уважена?

- Известно...

- Что же?

- Все улажено, все устроено...

- Да, -перебил товарищ прокурора, - я дал слово Анфисе Ивановне похлопотать за вашего сына и заранее уверен, что дело его будет прекращено... Я обещал Анфисе Ивановне... обещал...

Весть, что дело сына улажено, еще более ободрила отца Ивана. Он принялся благодарить товарища прокурора, а затем на радостях предложил гостям выпить водочки и закусить чем бог послал. Но гости от водки и от закуски отказались.

- Мы ведь отчасти по делу, - проговорил исправник опять-таки шутя и весело:- только вы, пожалуйста, не пугайтесь, не волнуйтесь, а главное, не обращайте на нас никакого внимания...

- Что такое? - спросил отец Иван.

- Ну вот, так и знал, - вскрикнул исправник, всплеснув руками и глядя на отца Ивана. - И побледнел, и перепугался, и трясется весь... точно школьник какой!.. Говорят вам, что все вздор и пустяки... Нечего волноваться... Сидите себе на диване, пейте свой чай преспокойно...

- Объясните, ради бога...

- Хочется! хочется непременно, а? хочется?!.

- Конечно...

- Ну извольте...

И исправник, игриво и шутя передав цель приезда, опять-таки принялся тараторить и упрашивать отца Ивана не беспокоиться, не волноваться и пить себе чай на доброе здоровье.

- Мы произведем обыск, составим акт, и конец.

И, проговорив это, он попросил только "на минуточку побеспокоиться и указать им комнату Асклипиодота". Отец Иван указал комнату. Все вошли в нее.

- A! - проговорил исправник, оглядывая мебель: комод, стол, шкаф... И вдруг повернувшись к отцу Ивану, спросил:

- А ключиков у вас нет?

- Нет, ключи у него...

- Жаль, очень жаль, ломать придется... Как же быть-то! Топорик бы, что ли...

- Надо понятых пригласить, - заметил товарищ прокурора.

- Непременно, непременно! - подхватил исправник.

Вошли понятые с громом и шумом, а исправник подбежал к отцу Ивану, взял его за плечо, повернул назад и, подведя к двери, заговорил:

- А теперь ступайте себе; не волнуйтесь, не пугайтесь и забудьте об нас совсем, как будто нас и нет!..

Отец Иван вышел в залу и почувствовал, что в голове у него какой-то туман, какой-то хаос... в глазах позеленело, а в ушах происходила какая-то трескотня, какой-то шум, как будто дом обрушился на него и придавил его своею тяжестью! Машинально подошел он к окну, машинально отворил его дрожавшими и похолодевшими руками... взглянул в сумрак ночи... а там, в сумраке этом, у крыльца дома, у ворот, у палисадника двигаются какие-то тени, и в одной из этих, теней он узнает станового Дуботолкова. Отец Иван отшатнулся даже, закрыл глаза рукою, а ноги между тем отказывались служить! "Не тревожьтесь,, не пугайтесь, не волнуйтесь!" - трещало в его ушах, но вдруг как будто кто-то ударил его по голове, все закружилось, завертелось, и он немощно опустился в кресло...

Что было дальше, он не помнил, и только утром очнулся он. Он был уже в кровати, на голове лежали холодные компрессы, возле него сидела Веденевна... Он хотел ее спросить о чем-то, но язык не двигался, он только промычал что-то...

А Веденевна, как-то улыбаясь и лаская костлявой рукой своей руку отца Ивана, шептала ему на ухо:

- Ничевохонько не нашли, ничевохонько... с чем приехали, с тем и уехали... А ты, сердечный, усни теперь...

Отец Иван хотел было перекреститься, но рука не поднялась...

XLII

Покончив в доме отца Ивана, тарантасы покатили в усадьбу Анфисы Ивановны, которая тоже была окружена какими-то таинственными людьми и во главе которых опять-таки находился становой Дуботолков. В доме Анфисы Ивановны произошло то же самое, что и в доме отца Ивана, с тою только разницей, что Потапыч, Домна и Дарья Федоровна с наступлением сумерек, боясь нападения крокодилов, заперли все двери и окна и ни за что не хотели впустить в дом приехавших. "Барыни нет дома, - отвечали они на раздававшийся снаружи стук в дверь, - а потому и вам здесь нечего делать!" - "Отоприте, именем закона!" - горячился, жандармский офицер, но так как старикам закон был не писан, то закон был заменен хитростью, и действительно, когда исправник объявил старикам, что приехал он не в гости, а ловить крокодилов и что об этом просила его сама Анфиса Ивановна, старики уступили и отперли дверь. Мелитины Петровны дома не было, и никто из прислуги не мог объяснить, куда и когда она ушла.

В комнате Мелитины Петровны тоже ничего подозрительного не оказалось; в комоде и шкафу, кроме одного старого платья, в котором она приехала в Грачевку, да худых, никуда не годных ботинок, нечего не нашлось, и только в углу, под кроватью, была усмотрена большая куча пепла от сожженных бумаг.

- Я говорил, я говорил, что так делать нельзя! - горячился товарищ прокурора: - Надо было внезапно, вдруг... молнией упасть...

- И упадем!.. не уйдут! - возражал исправник.

- Дожидайтесь!.. Правду говорил судья, что мы, как Пошлепкина, сами себя высечем.

- Не беспокойтесь, не уйдут-с...

- А я говорю - уйдут...

- Посмотрим!

Но исправник уже не слушал прокурора. Он выскочил в переднюю и позвал станового.

- Все устроено? - спросил он его.

- Все как следует...

- Живодеров там?

- Там.

- Изволили слышать? - вскрикнул исправник, обратясь - к прокурору.

- Слышал... ну что же?

- А то, что где Живодеров, там и смерть!..

Прокурор захохотал даже.

Затем и здесь был составлен акт, скреплен подписом, и прибывшие расположились в доме Анфисы Ивановны ожидать дальнейших результатов принятого дела, а чтобы ожидание не оказалось особенно томительным, исправник скомандовал самовар, скомандовал закуску, которые и не замедлили явиться к услугам нагрянувшей компании.

XLIII

Между тем ночь давно наступила. Это была одна из тех ночей, когда и небо и земля сливаются в одно нераздельное и когда всякий идущий ступает осторожно из боязни слететь куда-нибудь в овраг и протягивает вперед руки из той же боязни на что-нибудь наткнуться. Словом, одна из тех ночей, когда легче слышать, нежели видеть землю. Тучи заволокли все небо и даже на западе не оставили той светлой полоски, глядя на которую можно было бы определить, где кончается земля и где начинается небо.

Но зато среди этой темной ночи берега реки Грачевки, и именно в том месте, где "общество ревнителей" производило ловлю крокодилов, представляли великолепную картину, достойную кисти художника. По случаю темноты, обществу пришлось зажечь несколько костров, так как действительно без этих костров нельзя было бы ни снастей разобрать, ни рассмотреть местности. Костры эти, состоявшие из сухого валежника и сухого камыша, багровым заревом освещали и окрестность и толпившийся вокруг них народ и в какой-то кровавый поток обращали доселе сонную и тихую реку Грачевку. Успели уже оцепить местность на далекое пространство кольцом верховых, на обязанности которых лежало стеречь окрестности и, в случае побега крокодилов, дать сигнал и преследовать их. Все эти верховые были снабжены железными вилами, походившими на трезубец Нептуна. Расставили капканы, а г. Знаменский, несмотря на то, что насилу передвигал от усталости ноги, все-таки поспевает туда и сюда, поощряя и ободряя участвовавших. Сеть, долженствовавшая перегородить реку пониже того места, где купалась Мелитина Петровна, была уже в воде, и к каждому крылу этой сети было приставлено по пяти человек. На обязанности их лежало тащить сеть на берег, как только почувствуют они возню запутавшихся крокодилов, а для более быстрого и верного исполнения этого у каждого берега было приставлено по одному члену в лодках. Члены эти обязаны были с быстротою молнии, в случае успеха, завезти сеть и при этом сильно ботать ботами, чтобы помешать крокодилам выпутаться из сети и броситься назад. Пункт этот считался самым важным стратегическим пунктом, так как именно здесь, по общему убеждению, должна была разыграться настоящая драма.

На этом-то самом месте расположился Соколов с своими кадушками и солью. Он был в самом возбужденном состоянии. Он то подбегал к берегу, то к кадушкам, то расставлял столы, на которых должна была производиться чистка рыбы; то заставлял сына своего, который по молодости лет собирался было задать лезгача к толпившимся неподалеку бабам и девкам, натачивать хорошенько ножи; словом, член Соколов ни минуты не был спокоен и все упрашивал г. Знаменского приказать поскорее начать. Между нами, член этот побаивался и того, как бы владельцы реки не вздумали прибыть на место и отобрать рыбу.

Тем временем фельдшер Нирьют распоряжался погружением в воду той сети, которую должны были тянуть по реке, к тому месту, где преграждалась река уже погруженною сетью. Чтобы захватить, большее пространство воды, Нирьют опустил сеть гораздо выше того места, где купалась Мелитина Петровна, и, надо отдать справедливость, поручение это исполнил блистательно. Во все время, пока опускалась сеть, тишина соблюдалась страшная! Все распоряжения отдавались шепотом, и только плеск воды изредка нарушал эту тишину. Сеть была опущена, и к каждому ее крылу было приставлено по семи человек, на которых была возложена обязанность тянуть сеть.

Итак, то место реки, где чаще всего появлялся крокодил, было охвачено сетями, но крокодил показывался тоже и в камышах, густо покрывавших на далекое пространство берег и затем примыкавших к лесу, отделяющему деревню Грачевку от села Рычей. Надо было заставить крокодилов, буде они скрываются в камышах, нырнуть в воду. Для этого весь противоположный край камышей, начиная от самого леса, был обставлен цепью загонщиков. Загонщики эти, держа друг друга за руки, по данному сигналу должны были идти камышами по направлению к реке. Так как людям этим более всего грозила опасность и так как при малейшем нападении крокодилов цепь могла дрогнуть и обратиться в бегство, то для предупреждения этого необходимо было выбрать командирами цепи людей наиболее храбрых и обладающих железною волей. Люди эти не замедлили явиться в силу того непреложного закона, что война родит героев. Начальство приняли на себя: член г. Знаменский и "мрачный незнакомец".

Затем оставалось укрепить левый берег реки, на котором хотя и была расположена деревня Грачевка, но все-таки крокодилы могли пробраться и бежать, преследование же их, по случаю расположенных по берегу огородов, обнесенных плетнями, делалось почти невозможным. Для предупреждения этого весь левый берег был тоже уставлен цепью, но так как членов не хватило, то для составления этой цепи были приглашены мужики и бабы, которые за два ведра водки охотно согласились принять на себя эту обязанность. Командование этою цепью г. Знаменский поручил Кузьме Васильевичу Чурносову. Итак, все пути для бегства крокодилов были отрезаны. Осталось подать сигнал, чтобы вся эта машина пришла в действие. Нирьют, обойдя все посты и убедившись, что все готово и отличается примерным порядком и что дух людей превосходен, возвратился к той сети, которую должны были тянуть по реке, взял ружье и, сделав выстрел на воздух, подал тем сигнал к открытию действий. Толпа как будто дрогнула, но не прошло и минуты, как все снова стихло тою зловещею тишиной, которая охватывает невольным трепетом, пророча о наступающей грозе... Все замерло!.. ни одного возгласа!.. ни одного громко сказанного слова... слышался только отдаленный треск камышей, - это подвигалась цепь загонщиков. Слышался тихий плеск воды - это подвигалась громадная сеть... Все покорилось этой воцарившейся тишине; даже затих член Соколов, забыв про свои кадушки!.. Тихо и торжественно, впереди, двигавшейся сети, плыл на челноке дьякон Космолинский... Он плыл стоя, заправив под шляпу свои длинные волосы и мягко огребаясь веслом... Слышно было даже, как капли с весла падали в воду... Вдруг в темноте, и именно в цепи загонщиков! раздался отчаянный крик. Кто-то крикнул, что крокодил схватил его за ногу и грызет ее...

- Сомкнись! - ревел где-то во мраке "мрачный незнакомец".

Цепь загонщиков дрогнула, намереваясь бежать, но "незнакомец" не допустил. Он был впереди и, выбросив вон схваченного крокодилом, заставил цепь снова сомкнуться... Стоявшие на берегу насторожились...

Опять раздался новый крик, и опять голос "незнакомца" кричал:

- Сомкнись!..

Но тут вдруг произошло нечто совершенно неожиданное. Цепь загонщиков застонала, и из камышей раздались десятки голосов, моливших о помощи и кричавших, что ноги их грызут крокодилы.

- Сомкнись! - командовал "незнакомец".

Но на этот раз никто уже не слушал его. Цепь дрогнула, и те, что остались еще не схваченными, обратились в бегство... "Незнакомец" разразился бранью, со сжатыми кулаками бросился было останавливать бежавших, но никто ему не повиновался. Рассерженный, разъяренный, он вместе с Знаменским выбежал на реку за подкреплением, но едва достиг берега, как вдруг из-под ног его, словно из земли, выросла какая-то фигура.

- Крокодил! - закричал было Знаменский, но, вдруг услыхав хохот, замер на месте.

То был Асклипиодот Психологов!.. Все ахнули, и только один "незнакомец" сохранил полное хладнокровие и, подойдя к Асклипиодоту, проговорил, раскланявшись:

- Честь имею представиться, сыщик Живодеров.

И, предложив Асклипиодоту руку, вместе с ним пошел по направлению к усадьбе Анфисы Ивановны.

В камышах между тем продолжали раздаваться стоны и крики о помощи. "Спасите!- раздавалось с разных сторон. -Крокодилы грызут нас!" Все бросились в камыши, но каково же было изумление толпы, когда на ногах раненых, принесенных из камышей, оказались не крокодилы, а просто расставленные волчьи капканы.

XLIV

Только на третий день после описанного Анфиса Ивановна возвратилась домой. Все случившееся ей уже было известно, так как исправник, прокурор и Опасный Василек, после ловли крокодилов, приезжали к предводителю и все подробно ей передали. Старушка все-таки ничего не могла понять из рассказанного и все удивлялась, зачем им понадобилась Мелитина Петровна и Асклипиодот Психологов и как это так случилось, что вместо крокодилов поймали Асклипиодота; стало быть, крокодилы все-таки остались! Не понимала также Анфиса Ивановна, куда уехала Мелитина Петровна и отчего она не подождала ее и не простилась с нею. Но более всего удивляло ее, зачем арестовали Асклипиодота, тогда как она уладила его дело и прокурор его простил. Прокурор даже сам говорил ей об этом, а теперь вон что вышло! Приехав домой, она все слышанное передала Домне, Дарье Федоровне и Потапычу, но и те тоже не поняли ничего. Когда же Анфиса Ивановна отворила комод, чтобы спрятать серьги и брошку, которые надевала к предводителю, и когда с ужасом заметила она, что шкатулка, в которой сохранялись ее бриллианты, сломана и что бриллиантов нет, Анфиса Ивановна вдруг прозрела.

- Ведь бриллиантов-то нет! - вскрикнула она,

- Где ж они? - подхватили Потапыч, Домна и Дарья Федоровна.

- И шкатулка сломана. Ведь это племянница украла!

Старики переглянулись.

- Она и есть! - вскрикнул Потапыч.

И он рассказал, что действительно, во время отсутствия Анфисы Ивановны Мелитина Петровна входила в ее спальню, выгнала оттуда Домну и заперлась на ключ, а когда вышла, то заперлась опять в своей комнате, и в это время им послышался запах дыма; они было перепугались, но Мелитина Петровна вошла к ним в залу и объявила, что дым от того, что она жгла бумаги; и после этого они уже Мелитину Петровну не видали. В тот же самый день Анфиса Ивановна получила с почты письмо следующего содержания:

"Милостивая государыня Анфиса Ивановна. По встретившимся обстоятельствам, я нашлась вынужденною тайно покинуть ваш дом и прошу вас извинить меня, что по некоторым соображениям мне пришлось вас обмануть. Но цель оправдывает средства. Теперь, когда недалеко уже от вашего гостеприимного крова, мне становится возможным открыть вам, что я вовсе не ваша племянница, вовсе не Мелитина Петровна, и о вашем существовании случайно узнала от Асклипиодота, в вагоне Рязанской дороги. Из его же разговоров я узнала, что у вас есть племянница Мелитина Петровна, которую вы видели еще грудным ребенком, и мне пришло в голову приехать к вам под именем племянницы. Я ехала совершенно не к вам, совершенно не в вашу губернию, но решилась, изменить маршрут и приехать к вам для достижения известных мне целей. Но расчеты мои оказались неверными, и я принуждена была перенести свою деятельность на почву более благодарную. Так как мне нужны были деньги, а таковых, по тщательному розыску, у вас не оказалось, то мне и пришлось распорядиться вашими бриллиантами, продав которые, я выручила лишь пятьдесят семь рублей сорок две копейки, каковые деньги и употреблены мною на издержки по проезду. Не трудитесь меня разыскивать. Утешаю себя мыслию, что, прочитав это письмо, вы не будете сожалеть о своих бриллиантах, так как взамен их вы получаете спокойствие, вытекающее из убеждения, что крокодилов в имении вашем более нет".

- Слава тебе господи! - проговорила Анфиса Ивановна, набожно крестясь и складывая письмо.

- Что такое? - спросили Потапыч, Домна и Дарья Федоровна.

- Крокодилов у нас нет.

- Ну и слава тебе господи! - проговорили старики, тоже крестясь. - Да кто же это пишет-то вам?

- Я и сама не знаю, кто, - ответила Анфиса Ивановна и тут же забыла про все происшедшее в эти дни.

Недели через две после этого в камере мирового судьи разбиралось дело по обвинению приставом 4-го стана личного почетного гражданина Знаменского в распространении ложных слухов о появлении будто бы в реке Грачевке крокодилов, то есть слухов, хотя и не имеющих политической цели, но возбуждающих беспокойство в умах. Камера была битком набита публикой, тут были: непременный член, Соколов, Чурносов, Гусев, Голубев, Иван Максимович, Нирьют и все члены "общества ревнителей". Несчастный Знаменский, распростудившийся и расхворавшийся, стоял, весь окутанный шарфами, в теплом ваточном пальто, щелкая зубами от бившей его лихорадки. Лицо его позеленело еще более, глаза выкатились и точно хотели выскочить из предназначенного им помещения. Судья писал приговор; все было тихо, и только скрип судейского пера да брякание судейского знака нарушали эту мертвую тишину. Наконец, судья пригласил всех встать и объявил, что, признавая г. Знаменского виновным в распространении ложных слухов о появившихся крокодилах, чем и возбудил беспокойство в умах многих окрестных жителей, он приговорил: на основании ст. 119 Устава Угол. Суд. и ст. 37 Устава о Нак. нал. мировыми судьями, личного почетного гражданина Знаменского подвергнуть аресту на пятнадцать дней.

Все, выслушав приговор, вышли из камеры.

- Что? - рассуждал Иван Максимович. - Я говорил, что будет насчет затылочного и шейного... Вот так с волком двадцать.

Между тем, по окончании разбора, непременный член зaвернул к мировому судье.

- А ты, любезный друг, - горячился непременный член, - кажется, помешался на арестах?!

- А что? - хладнокровно спросил судья.

- Да как же! И Анфису Ивановну хотел под арест, и Знаменского туда же...

- Нельзя же...

- А ты не видишь разве, что человек с ума спятил... Ну, жалко, что я не знал о разборе этого дела... Я бы явился в твою камеру защитником Знаменского.

- И все то же бы вышло.

- Нет, постой, любезный друг... Я ведь читал статьи про морских чудовищ! Ты мне вот и скажи теперь... Отчего же всех этих миссионеров, Гансов Егедов, епископов Понтопидатов, всех этих ученых и этих разных капитанов Древаров, которые, черт их знает, чего только ни писали в газетах про морских чудовищ... этих под арест не сажают, а Знаменского посадили.

- Те писали правду, - заметил судья.

- Нет, врешь! Смит доказал, понимаешь ли, доказал, что все это вздор и что все эти морские чудовища не что иное, как водяные поросли громадных размеров... Вот ты бы им и послал повестку да их бы в арестантскую и засадил.

- Они не в моем участке, - проговорил серьезно мировой судья и этим невозмутимым хладнокровием еще более рассердил непременного члена.

- А если б они были в твоем участке?

- Тогда и их бы засадил.

Непременный член рассердился окончательно.

XLV

Насколько дело г. Знаменского по поводу крокодилов покончилось быстро и решительно, настолько дело Асклипиодота Психологова тянулось вяло и долго. Тянулось оно около года, и хотя по суду Асклипиодот и оказался ни в чем не повинным, тем не менее, однако, подозрение в его неблагонадежности продолжало тяготеть над ним. Его знакомство с женщиной, именовавшей себя Мелитиной Петровной Скрябиной, уличавшейся во многих преступных деяниях, сильно поддерживало это подозрение. Было доказано, что Асклипиодот не только водил с нею знакомство, но даже состоял с нею в любовной связи; что имел с нею тайные свидания в камышах и в саду Анфисы Ивановны и что свидания эти почему-то тщательно скрывал. Г. Знаменский, допрошенный в качестве свидетеля, хотя и не подозревал настоящей причины этих свиданий, однако таинственность их вполне подтвердил, рассказав, как однажды ночью он встретил Асклипиодота бежавшим сломя голову из грачевоксго сада и как Асклипиодот, не желая встретиться с ехавшим в то время становым, спрятался под мост, затащив туда же и его, Знаменского. Принимая все это в соображение, Асклипиодоту приписывали даже мысль организации кружка под наименованием "общества ревнителей", с тою именно целью, чтобы в среде этого общества распространять известные идеи. Хотя на этот раз г. Знаменский выступил уже в защиту Асклипиодота и чуть не с пеною у рта, отстаивая свои учредительские права, доказывал, что "общество" было организовано не Асклипиодотом, а им, по примеру иенских съездов естествоиспытателей и антропологов, и что если он, Знаменский, отчасти впал в заблуждение, так это не велика еще беда, имея в виду, что в сфере науки, где приходится иногда идти шаг за шагом, заблуждения свойственны; но показанию этому почему-то давали мало веры. Все хотелось докопаться: не заключалось ли в выдумке о крокодиле какой-либо преступной аллегории? и не имелось ли в виду аллегорией этой сначала пошатнуть веру в личную безопасность обывателя и потом уже направить его на ложный путь спасения? Асклипиодот долго отмалчивался, но когда сообразил, что его подозревают в чем-то таком, чего у него не было даже и в голове, и, сверх того, убедившись, что скрыть свои любовные похождения являлось уже делом невозможным, он чистосердечно повинился, что хотя мысль о крокодиле принадлежит не ему собственно, а г. Знаменскому, пустившемуся в розыски каких-то чудовищ, но что он все-таки воспользовался этими чудовищами и, желая избавиться от людей, мешавших его свиданиям, выдумал историю встречи с крокодилом. При этом он сознался также и в том, что для большей правдоподобности присутствия в Грачевке крокодила он опрокинул и челнок рыбака Данилы Седова, незаметно поднырнув под него, и напугал криком и щелканьем зубов купавшихся грачевских девиц, а затем выхватил из реки и пономаря за косичку. Не совсем доверяя искренности этих показаний, следователи принялись допрашивать Асклипиодота, не известно ли ему имя и звание женщины, именовавшей себя женою Скрябина, Мелитиною Петровною? а равно и о том, куда именно женщина эта скрылась? но в данном случае Асклипиодот знал столько же, сколько и сами следователи, то есть ровно ничего. Он только передал им, что, возвращаясь из Москвы, случайно встретился в вагоне с какою-то неизвестною ему женщиной, с которой не замедлил разговориться. Сообщив, куда именно он едет, почему-то завел речь про Анфису Ивановну, про образ ее жизни, а заговорив про это, невольно сообщил, что Анфиса Ивановна живет совершенно одна, ни детей, ни родных не имеет, кроме какой-то племянницы Мелитины Петровны Скрябиной, которую старушка видела только грудным ребенком. Рассказ этот, видимо, заинтересовал незнакомку, она расспрашивала о всех малейших подробностях, а когда он, Асклипиодот, рассказав ей все, что только знал, выразил свое удивление, что она могла так заинтересоваться столь ничтожною в сущности историею, спутница весело расхохоталась и объявила, что для нее, напротив, вся (Здесь очевиден пропуск. Рукопись "Грачевского крокодила" неизвестна, а в печатных изданиях этот пропуск сохраняется и не оговаривается. Из контекста ясно, что пропущены следующие слова: "эта история очень интересна, так как она и есть та...) самая Мелитина Петровна, о которой зашла речь. Навели справки и действительно разыскали настоящую Мелитину Петровну. Оказалось, что настоящая живет безвыездно в Петербурге, где-то на Песках, чуть не в подвале, в крайней бедности, но ничего общего с хорошенькой героиней рассказа не имела. Приезжали допрашивать Анфису Ивановну, не может ли хоть она указать что-либо по поводу гостившей у нее мнимой племянницы?.. Старушка сперва испугалась, думая, что против нее возбуждается какой-то новый "процесс", но узнав, в чем дело, так напустилась на следователя, что тот даже растерялся, - "коли ты сыщик, так сам и ищи, а я не горничная твоя, чтобы бегать по твоему приказу. Я столбовая! и проваливай куда знаешь, а коли будешь шуметь, так ведь я и на тебя начальство найду и тебе такого зададут чичи-фачи, что долго не забудешь!" Следователь сначала оскорбился, хотел было составить протокол, но потом почему-то раздумал и так ни с чем и уехал. В качестве свидетелей были допрошены и все члены "общества ревнителей", начиная с председателя, фельдшера Нирьюта, и кончая Иваном Максимычем, хотя последний опасаясь, как нам известно, насчет шейного и затылочного, к "обществу" не принадлежал. Допросами этими следователям опять-таки хотелось выяснить, кому именно принадлежала инициатива организации "общества", в чем именно заключалась его деятельность, не было ли во время заседаний каких-либо посторонних, не касающихся дела, суждений и действительно ли общество было убеждено в существовании крокодилов? Но, как следователи ни напрягались, а все-таки ничего желательного не открыли. Все члены в один голос показали, что учредителем "общества" был г. Знаменский, что во время заседаний пили водку, напивались до потери сознания и что в таковом положении готовы были верить не только в появление крокодилов, но даже в собственное исчезновение с лица земли; что же касается до Ивана Максимовича, то он прямо показал, что крокодил был с овцу, с волком двадцать, сорок пятнадцать, один без хвоста. Несмотря, однако, на такое единогласное показание свидетелей, следователи все-таки плохо доверяли им и, пригласив кого следует, порешили произвести внезапный обыск в квартирах председателя Нирьюта и учредителя г. Знаменского. У Нирьюта не нашли ничего подозрительного, что же касается до обыска в квартире г. Знаменского, то последствием его было то, что следователи забрали с собою все газеты, в которых писалось про морских чудовищ, а в том числе и известный нам "журнал заседания", составленный секретарем, дьяконом Космолинским. Так как журнал этот, заключавший в себе несколько молитв и ничего не упоминавший о крокодилах, фактически опровергал показания членов, будто они никаких, рассуждений, кроме как о крокодилах, во время заседаний не имели, был приобщен к делу. Притянули дьякона и, предъявив ему журнал, спросили: состоял ли он действительно секретарем общества, составлял ли предъявленный ему журнал, и почему журнал этот, умалчивая о крокодилах, наполнен одними молитвами, скрепленными подписом председателя и членов собрания. Молитвы подали повод приписать собранию какую-то религиозную корпорацию, может быть противозаконную, и потому дьякон был допрошен с особенною внимательностью. Но из показаний дьякона выяснилось только то, что он действительно секретарем собрания состоял, журнал действительно вел, но что о крокодилах не упомянул в журнале потому только, что, не поспевая заносить происходивших на собрании прений и вместе с тем не желая сидеть сложа руки, он перенес на бумагу все задолбленные им молитвы. Что же касается до придаваемого собранию значения религиозности, то дьякон показал, что следователи заблуждаются, ибо, имея в виду количество выпитой водки и затем употреблявшееся весьма часто сквернословие, собрание то религиозным отнюдь назвать нельзя. Вспомнили дело Асклипиодота с Скворцовым, и явилось подозрение, что, похитив деньги, Асклипиодот употребил их на противозаконные цели, но Скворцов, получивши от отца Ивана шестьсот рублей и боясь, как бы у него их не отняли, на все расспросы показал, что никогда никто у него денег не воровал, что обвинение им Асклипиодота было неосновательно, почему он в то же время и обратился к судье с просьбою о прекращении дела. Не обошлись без опроса и князь Баталин, в доме которого Асклипиодот жил в качестве учителя, начальство семинарии и даже художник Жданов. Князь Баталин, тщательно выбритый и элегантно одетый, но бледный и с судорожно пожимавшимися тонкими губами, показал, что относительно политической благонадежности проживавшего у него в доме учителя Асклипиодота Психологова он уверен вполне, ибо в противном случае он, князь Баталин, принадлежа к роду неоднократно доказавших свою преданность престолу и отечеству несколькими славными подвигами предков, не допустил бы его в свой княжеский дом, что же касается до убеждений религиозных того же Психологова, то, к сожалению, он таковых одобрить не смеет. И в доказательство привел историю немки. Во время показания этого Асклипиодот не выдержал и, метнув на князя взгляд разъяренного тигра, вскрикнул: "Князь! вы бы мне заслуженные-то деньги отдали!" Но князь даже не оглянулся на Асклипиодота, как будто его и не было здесь. Начальство семинарии, чего-то струсив, отозвалось об Асклипиодоте "по-духовному", то есть уклончиво, а Жданов; питавший на Асклипиодота злобу из-за наследства, заговорил о нем как о богохульнике и в доказательство рассказал каким-то подленьким и дрожавшим голосом, как Асклипиодот испортил ему однажды иконы, надев на Андрея Первозванного шапку, а великомученице Екатерине подрисовав усы. "Он даже восстановил отца против дочери, а моей жены, - писал он, - поверг нас в нищету!.." И кончил тем, что просил заступиться... Наконец следователи стали просить Асклипиодота разъяснить им, почему именно в тот вечер, когда он был арестован, он находился не дома, а в камышах, и не находилась ли в тот вечер в тех же камышах и мнимая Мелитина Петровна,- на что Асклипиодот ответил, что Мелитины Петровны он в тот день уже не видал, сам же попал в камыши потому, что желал, во-первых, подышать чистым воздухом, а во-вторых, посмотреть, как сыщик Живодеров будет ловить крокодила. На этот раз, однако, Асклипиодот соврал, ибо, посланный отцом в Грачевку, он попал в камыши невольно, будучи окружен со всех сторон цепью загонщиков; относительно же мнимой Мелитины Петровны показал правду, так как, с утра куда-то исчезнув, она не могла быть в то же время в камышах.

Одновременно с этим, с отцом Иваном случилось и другое горе. Банк, в который он так усердно и настойчиво вкладывал все Свои сбережения, был разграблен директорами, и старик потерял при этом более шести тысяч рублей. Работать и трудиться попрежнему он был не в силах, ибо паралич, случившийся с ним во время производства в его доме обыска, значительно ослабил его здоровье. Отец Иван совершенно поседел, волочил левой ногой, плохо владел правой рукой, как-то сгорбился, потряхивал головой, а немного перекосившиеся губы мешали ему отчетливо выговаривать слова. Он словно заикался, словно картавил и как-то особенно странно ворочал языком, словно во рту у него был горячий картофель, который он перекладывал с одной стороны на другую. При таком состоянии здоровья нечего было и помышлять также и о выездке рысаков. С болью в сердце он распродал своих маток, жеребцов, жеребят и даже беговые дрожки, на которых летал, бывало, по выгону, и вырученные деньги положил не в банк, а просто, по-старинному, как делали наши деды, запрятал в кубышку и где-то на огороде глубоко закопал в землю. Благочиние свое он давно оставил; ему даже хотели запретить совершение литургии по тому случаю, что он и ходил не твердо, и правой рукой владел плохо, и картавил, но отец Иван съездил к архиерею и, упав ему в ноги, молил "не добивать и без того убитого!" Архиерей долго смотрел на отца Ивана, обливавшегося слезами, подивился происшедшей с ним перемене, его сединам, полюбопытствовал об участи сына, которого назвал "злодеем", но совершать литургию все-таки разрешил. "Это только снисходя к твоим прежним заслугам, - проговорил владыка пастырским, поучительным тоном: - хотя поступок сына твоего и повелевал бы перенести кару и на тебя тоже, повелевал бы изъять и тебя из вертограда, как древо, принесшее недобрый плод, но... мне жаль тебя, вижу, что достаточно наказан! Гряди с миром!" Зато теперь отец Иван служил обедни не так, как прежде. Он служил их чуть ли не каждый день, не гнал как на почтовых, а, наоборот, служил чинно, благоговейно, каким-то упавшим, истомленным голосом и с глазами, полными слез. Прежде, бывало, дьячки не поспевали за ним, а теперь сплошь да рядом случалось так, что дьячкам приходилось по нескольку минут ждать его возгласов. "Что он там?" - спрашивали дьячки шепотом у выходившего из алтаря сторожа, и сторож тоже шепотом отвечал им: "Погодите, плачет!"

XLVI

Но вряд ли причиною этих тайных слез, проливаемых на алтаре, был банк и потеря хранившихся в нем денег. В другое время, конечно, это поразило бы его пуще грома небесного, но теперь было не то. По крайней мере о деньгах отец Иван никогда и не упоминал даже, как будто их и не было там! Ему как-то больно смотреть было на участь Асклипиодота. И больно и обидно!.. "Ни одного-то счастливого дня не было у него в жизни", - думал отец Иван, и ему становилось так жаль сына, что даже сердце его сжималось от тоски... Нечего говорить, что место секретаря управы, обещанное Асклипиодоту, ему не далось, ибо в то самое время, когда оно освободилось, Асклипиодот содержался в тюремном замке, а когда он возвратился домой совершенно оправданным, то место, было занято другим. Сунулся было Асклипиодот в управление железной дороги с просьбою принять его снова на службу, ему дали слово, но потом почему-то отказали, хотя в это самое время была свободная вакансия именно на той станции, на которой когда-то служил Асклипиодот. Одновременно с этим при съезде мировых судей освободилось место судебного пристава. Отец Иван поехал в город, и так как для поступления на эту должность требовался залог в размере пятисот рублей, то он захватил с собою и требуемые деньги. Председатель съезда даже обрадовался, выслушав просьбу отца Ивана, приказал было немедленно же зачислить Асклипиодота, но потом вдруг, что-то вспомнив, переконфузился, покраснел и, возвращая отцу Ивану взятый было залог, принялся извиняться, объявив, что у него совершенно вышло из головы, что место это давно уже обещано им другому. Месяц спустя Асклипиодот получил известие, что при губернской земской управе открывается статистическое бюро и что поэтому требуются люди, способные заняться этим делом. Отец Иван поехал в город. Статистики действительно требовались, но должности этой опять-таки Асклипиодоту не дали. "Мы, земцы, конечно, не стеснились бы дать место вашему сыну, тем более что он совершенно оправдан,- говорил председатель управы растерявшемуся отцу Ивану: - но для того, чтобы нашим статистикам ездить по волостным правлениям и просматривать книги, необходимо заручиться открытым листом от начальства... Тут-то и встретится препятствие... Мы, земцы, конечно, смотрим на это либерально... Но согласитесь..." Так отец Иван и возвратился опять ни с чем. Целые дни Асклипиодот проводил ничего не делая, и ему было до того скучно, что он не знал, куда деваться от этой томящей скуки. Пробовал было он удить рыбу, ходить с ружьем, но все это вскоре надоело. Наконец ему пришла мысль собрать нескольких мальчиков и заняться их обучением. За дело это Асклипиодот принялся не только горячо, но даже с любовью. Маленькая школа его состояла из восьми мальчиков, которые приходили к Асклипиодоту часов в восемь утра и расходились часа в четыре пополудни. Месяца через два мальчики стали уже довольно порядочно читать и писать и так приохотились к делу, что не только не бегали его, а, наоборот, заинтересовались им. Отец Иван занялся с ними законом божиим и толкованием молитв. Асклипиодот, припоминая все то, что в семинарии отбивало у него охоту заниматься, тщательно избегал этого. Уроков на дом он не задавал, а все уроки растолковывал им в классе, разъяснял и затем заставлял повторить разъясненное. Если он замечал, что мальчики недостаточно усвоили себе этот урок, он дальше не шел и на другой день снова принимался за старое. Более слабых мальчиков он не запугивал слабыми отметками, а старался по возможности больше с ними заниматься. Приохотился к этому делу и отец Иван и кроме закона божьего стал приучать мальчиков к церковному пению. Так шло дело, как вдруг однажды вечером приехал к нему становой Дуботолков. Выждав, когда Асклипиодот вышел из комнаты, он обратился к отцу Ивану:

- А твой сынок, говорят, "школку" открыл?

- Не школу, а просто мальчиков обучает... И я тоже с ним вместе тружусь...

- - Ты, братец, брось это дело...

- Почему?

- Брось. Я от исправника частное письмо получил... Это не нравится ему...

- Почему же?

- Как почему?.. Сын твой был замешан!.. И в самом деле неловко... Дойдет до губернатора...

- Да разве есть какое-нибудь официальное распоряжение...

- Ну, вот еще, что выдумал! - перебил его становой. - Ничего этого нет и быть не может... а так просто, неловко... Ну, как тебе сказать... Неловко - и все.

И потом вдруг, переменив тон, он прибавил:

- Однако, братец, ты того... из брюнета-то белым сделался!.. а что рука?

- Плохо!

- И с языком-то что-то того?..

- Да, того.

- И ходишь-то тоже... словно развинченный. А водочку-то пьешь?

- Нет.

- Неужто совсем бросил?

- Бросил.

- А мы было так привязались к этому делу, - проговорил отец Иван немного погодя: - так полюбили его... да и мальчики-то привыкли к нам.

- Да ты что, плату, что ли, берешь с них?

- Нет, даром...

- Так о чем же тужить-то!.. Вона - была нужда!.. Я думал - за деньги, а это он даром!.. Однако мне: недосуг, - прибавил он, вставая: - ехать надо в Путилово, подати выколачивать... Ну, прощай, будь здоров... а школу, пожалуйста, того... слышишь... пожалуйста... для меня.

На другой день утром Асклипиодот, увидав в окно подходивших учеников своих с книгами и тетрадками, поспешил к ним навстречу.

- Ну, ребятишки, - проговорил он, выбежав на крыльцо:- я вас больше учить не буду... Надоели вы мне... Ступайте-ка туда, откуда пришли.

И, проговорив это, он почему-то поспешил скрыться от них в комнату, не без злости хлопнув за собою дверью.

Мальчишки постояли, постояли, удивленно переглянулись и побежали себе домой.

XLVII

Немало раздражала отца Ивана и чета Ждановых. Не проходило недели, чтобы не получал он от дочери или же от ее мужа скорбного письма с жалобою на дороговизну съестных припасов, на малочисленность заказов, да увеличивающееся количество живописцев и на упадок художественного вкуса "в публике". "Право, - писал Жданов отцу Ивану: - достойно удивления, до чего нынешние художники начали пренебрегать искусством. Я не говорю уже о пейзажистах и жанристах (те уже совершенно отпетый народ), но даже и наш брат иконописец словно с ума сошел. Таких рисуют святых, каких, вероятно, никогда и не бывало, и этим небывалым святым такие приделывают лики, что можно подумать, что перед вами не святой, не апостол, а просто самый обыкновенный человек стоит! Ничего божественного, ничего святого! даже стали избегать сияний. Публике нравится эта реальность, и потому нас, прежних, стали избегать". Все эти письма сводились к тому, что работы стало мало, а что с уменьшением работы уменьшился и доход. Серафима же писала отцу: "Вы не поверите, батюшка, как все вздорожало. Прежде, бывало, за капусту платили по два рубля за сотню вилков (и вилок был тугой, белый, не уколупнешь), а теперь не угодно ли пять рубликов отдать. Огурцы самые лучшие, на выбор, десять копеек мера от силы, а теперь и за двадцать не купишь даже плохого сорта, то есть "кривача и желтяка". А уж про "убоину" и говорить нечего. Эти мясники подлые совсем избаловались. Самая постная говядина, которую не грех и великим постом есть, десять, одиннадцать копеек фунт. Студень бычий за рубль не укупишь, телятина - пятнадцать копеек, баранина - десять, двенадцать, а уж про птицу нечего и говорить, мы ее даже и по праздникам не видим, потому нет приступу. А квартиры подешевели. Комнатка на антресолях, в которой братец жил, прежде за три рубля в месяц ходила, а теперь только за два. И то насилу постояльца нашли из театра, контрабаса, от которого хоть вон из дому беги. Что же это за порядки? Провизия дорожает, а квартиры ни почем!" И опять-таки письма эти сводились к тому, что не худо бы отцу родному вспомнить о дочери и внучатах. Сначала отец Иван отвечал на эти письма, посылал понемногу денег, но потом письма эти ему надоели, и он оставлял их без ответа.

Но молчание отца Ивана не особенно смутило художника, и вот как-то семья эта в полном своем составе нагрянула в село Рычи. Отец Иван при виде их поморщился, однако все-таки честь-честью принял дорогих гостей. Дня три прошло благополучно. И Жданов и Серафима кроме самых ласковых, теплых и родственных отношений не выказывали ничего ни отцу Ивану, ни Асклипиодоту. Серафима даже поплакала о братнином "несчастии", порадовалась, что все обошлось "благополучно", а Жданов, обозвавший его на суде богохульником, даже щегольнул либерализмом и слегка лягнул людей, не умеющих отличить черного от белого.

Серафима в особенности нежничала.

- Насилу-то, насилу-то, насилу-то господь привел в родное гнездышко заглянуть. Ах, гнездышко, гнездышко милое.- И в первый же день она обегала все хозяйство, все хлевы, клетушки, амбарчики, кладовые и растаяла еще больше.

- Ах, и хорошо только в родимом гнездышке, - говорила она: - ах, и тепло только, мягко... А что Пестравка, подохла, вишь? - спросила она.

- Да.

- А уж какая, родимая, молочная-то была! Доподлинно - кормилица!.. А Буренушка телится?..

- И теперь стельна.

- Каким теленочком?

- Седьмым, кажется.

- А овечки есть?

- Слава богу.

- И курочек видела я, и индеечек, и уточек... Индеечки-то "гаснут", вишь?

- Да, колеют что-то...

- Такая же болезнь, как тогда, при мне, была помните? Сделается словно шальная, головка посинеет, затрепехчет крылышками, согнет шейку и "погаснет"! А все-таки, слава богу, всего много у вас... Веденевна ухаживает?

- Да, она.

- Стара уж стала, словно как из ума выживать начала? Или ничего еще?

- Нет, ничего, хлопочет.

- Ну, и слава богу. Какая ни на есть, а все радельница, все верный человек, а верных-то людей ноне тоже днем с огнем поискать!

И потом, переменив тон, она заметила:

- Значит, все по-старому!.. Лошадок только перевели!

- Да, лошадей продал...

И, окидывая радостным взглядом комнаты, она принималась ахать:

- Ах ты, мое гнездышко! ах вы, мои горенки милые... Тепло, мягко. Словно в пуху сидишь, словно под крылышком у наседочки... Ах, гнездышко милое гнездышко!

Но на четвертый день Серафима заговорила о капусте, Жданов - об испорченности вкуса "публики", и разговор этот кончился тем, что и муж и жена потребовали от отца Ивана денег. "Так делать нельзя, батюшка, - говорила Серафима, видимо горячась: - я вам тоже ведь не чужая, а дочь родная. Вы вон сколько на братца деньжищев потратили, а мне хоть бы малость какую... А ведь я вам больше заслужила! Вспомните-ка! После мамашиной смерти ведь я всем вашим домом заправляла вплоть до самого своего замужества. Помогала вам и в кухне и везде, - а братец-то пожалел ли вас, позвольте-ка спросить? Вот и теперь без дела шатается, без службы, как бы, кажется, за хозяйством не присмотреть. Так ведь нет!.. Надо бы на гумно сходить и по домашности заняться, а он день-деньской, задравши ноги, книги читает... Нет, уж вы нас наделите!.." - "Конечно, - перебил ее Жданов, - отделить всего благороднее и греха поменьше!" - "Я вам слуга была, - подхватила Серафима, вся раскрасневшись и размахивая руками, - все делала: и на речку, и вокруг печки заведовала, и коров доила, все это надо оценить... Когда вы были здоровы, мы не беспокоили вас, переколачивались с копейки на копейку (иной раз недоедим, иной раз недопьем, бывало!), а теперь здоровье ваше хилое стало, и руку с трудом поднимаете, и ногой волочите, и косноязычны стали, сохрани бог, что случится, ведь мы нищими должны остаться..." - "А уж тогда,- перебивал ее Жданов: - от Асклипиодота Иваныча ничего не выцарапаешь. Сами знаете, какого он нрава, что называется, гроша медного не даст, на -помин души не бросит!.."

- Да что это вы, хоронить, что ли, приехали меня,- вскрикнул, наконец, отец Иван, схвативши себя за голову...- А? Хоронить, что ли, приехали? Так вот знайте же, что не умру я, не умру... И пока жив, не дам вам ни алтына. Мое добро, сам его наживал, кому хочу, тому и отдам.

- Конечно, - перебила его Серафима: - мы в ваше добро не вступаемся, только надо и совесть знать. Живите, бог с вами, никто вас не хоронит, только я говорю, что здоровье ваше плохо, и вряд ли справитесь вы теперь с добром своим. Вы не замечаете, а ведь мы-то видим, что и разум-то у вас не тот уж!.. Будь-ко у вас прежний-то светлый разум, разве вы допустили бы, чтобы у вас шесть тысяч денег в банке пропало!..

- Молчать! - крикнул отец Иван, топнув ногой: - Господи Иисусе Христе, да что же это такое... Уж и впрямь не спятил ли я с ума, что дозволяю родной дочери кричать на отца и дураком обзывать его!

- Никто вас дураком не обзывает, - кричала Серафима, совсем уже разъярившись и поправляя съехавший на затылок чепчик: - а разумеется, всякому своего добра жалко!..

Но отец Иван уже не слушая дочери, он заткнул уши и, загребая ногой, поспешил уйти в свой кабинет.

XLVIII

Когда Серафима успокоилась и когда все в доме заснуло, Асклипиодот, слышавший из своей комнаты крик Серафимы и Жданова, осторожно вошел к отцу. Тот еще не спал и, крепко стиснув руками голову, лежал, вытянувшись на диване.

- Батюшка! - проговорил Асклипиодот шепотом: - ты не спишь?

- Нет.

- Растревожили они тебя! - продолжал он, осторожно присаживаясь у ног отца.

- Да. Они грубы, как кучера, и безжалостны, как мясники...

- Позволь сказать слово!

- Говори.

- Чтобы вперед не слышать подобных гадостей, не лучше ли покончить разом. Отдай им деньги. Все то, что говорили тебе сестра и этот "богомаз" несчастный, все это, конечно, и пошло и гадко... Но ведь они иначе выражаться не могут, по той простой причине, что в лексиконе у них нет хороших слов. А все-таки по всему видно, что им пришлось туго. Видал ли ты когда-нибудь, как зимой к проруби мелкая рыба сплывается... Сплывается она и жадно глотает воздух. Мужики говорят: "вода сперлась, душно рыбе!" Точно то же происходит и с ними. Жданов уверяет, что искусство упало, что "вкус публики испортился", а сестра - что студень вздорожал. Все это означает, что в их житейской речонке "вода сперлась" и что "им душно". Отдай им деньги... Ведь они есть у тебя... сам же ты говорил, что по распродаже лошадей у тебя скопилось тысячи три... на что они тебе, а им они необходимы...

Но отец Иван ни слова не ответил ему. Он только притянул его к себе, поцеловал в лоб и жестом руки попросил выйти.

- Ну, ладно, хорошо, уйду! - проговорил Асклипиодот и, простившись с отцом, вышел из комнаты.

Долго не мог заснуть отец Иван, обдумывая все высказанное Асклипиодотом, и только часам к трем ночи сон овладел им. Несмотря, однако, на это, проснулся он и бодрым (насколько мог быть таковым) и даже веселым. Напившись чаю, он тотчас же пришел в комнату дочери. Маленькая комната была наполнена детьми. Двое из них еще спали на разостланных на полу постельках, один натягивал чулки на босые ножонки, один умывался над медным тазом, поставленным на стул, один, стоя перед образницей, усердно клал земные поклоны, самый же старший сидел у окна и пил молоко из большой глиняной кружки. Серафима, еще не одетая и растрепанная, с одною обнаженною грудью, сидя на стуле и положив левую ногу на скамейку, кормила грудного ребенка кашей. Ребенок плакал и, отталкивая руку матери, тянулся к груди. Сам Жданов стоял перед небольшим зеркальцем и повязывал галстук. Повсюду были разбросаны подушки, детские одеяльца, детская обувь и какие-то тряпки. Специфический запах наполнял комнату. Отец Иван взглянул на все это и даже расхохотался.

- А ведь и в самом деле "вода-то сперлась"! - вскрикнул он. -

- Только что поднимаемся! - проговорил Жданов, все еще дувшийся на отца Ивана: - прибраться еще не успели.

- Да будет тебе орать-то! - кричала Серафима на ребенка, не перестававшего отталкивать палец Серафимы с комком каши на конце.

- А ты дай ему груди, вот он перестанет, - советовал Жданов.

- Да что я, корова, что ли, прости господи! - огрызнулась Серафима: - и так уже всю высосали.

- Ну, хватит еще! - проворчал Жданов: - вишь ведь вымя-то какое!

А отец Иван сидел и глаз не сводил с этой семейной картины. Наконец Жданов кое-как убрал комнату, дети приоделись, грудной ребенок затих, зачмокав губами, и сама Серафима словно успокоилась.

- И наказанье только! - ворчала она.

- Да, - подхватил отец Иван. - Вижу я, что цыплят у тебя не меньше, чем у самой глупейшей наседки, выводящей детенышей не только из собственных своих яиц, но даже из чужих, хотя бы то были галчиные, и, что ты нисколько не похожа на ветреную кукушку, кладущую, как говорят, свои яйца в чужие гнезда...

- Одной каши сколько выходит,- заметила Серафима.

- Верно, ибо сам вижу, что каши для прокормления всей этой мелюзги потребуется тебе несравненно более, чем потребовалось бы таковой на прокормление одного громаднейшего слона. И вот, сообразив все это и тщательно обдумав и свое и ваше положение, я возымел намерение прийти к вам на помощь.

Не только Серафима и Жданов, но даже и дети словно изумились, услыхав эту речь, и все глаза в ту же минуту обратились невольно на отца Ивана и, словно стрелы, вонзились в него. Но отец Иван ничего не заметил. Он как-то торжественно и величаво поднялся с своего места, обратился к Жданову и, поманив его пальцем, проговорил, вздохнув:

- Ну, богомаз! бери заступ и пойдем клады копать!

И он медленно вышел из комнаты в сопровождении ничего не понимавшего Жданова и Серафимы, успевшей уложить в постельку уснувшего ребенка.

Прошло с час времени, и на огороде отца Ивана происходило следующее: Жданов, успевший уже выкопать довольно глубокую яму на месте, указанном отцом Иваном, и стоя в этой яме, торопливо выкидывал из нее землю. Лицо его горело, пот крупными каплями падал на землю, развеянные ветром волосы беспорядочными прядями упадали на лоб и на глаза. Он поминутно откидывал их и словно сердился, что они замедляют работу. Отец Иван и Серафима стояли на краю ямы. Первый стоял вытянувшись, прямо, словно статуя, а вторая - нагнувшись, с каким-то лихорадочным нетерпением следя за каждым движением заступа, как бы желала взором проникнуть вглубь земли.

- Да скоро ли! - вскрикнул, наконец, Жданов, сбрасывая с себя жилет.

- Яма довольно глубока, и надо полагать, что скоро! - говорил отец Иван, видимо потешаясь над Ждановым и Серафимой. - Копай, деньги достаются не легко. Не жалей ни силы, ни рук, ни мышц.

- Хоть бы ты помогла! - вскрикнул Жданов, обращаясь к жене.

- И рада бы, да не под силу...

- Ага! видно, это не икону писать!

- Но главное дело - копаю-то я зря, кажется! - говорил Жданов. - Земля грунтовая, не копаная... какие же тут могут быть деньги!

- Копай.

- Уж не ошиблись ли вы, батюшка? - спрашивала Серафима, с ужасом смотря на бесплодность работы: - не забыли ли?

- Нет, не забыл! Видишь этот высокий кол в плетне? Закапывая деньги, я отмерил от него десять шагов и выкопал яму. Так мы и сделали.

- Не покопать ли рядом?.. - спрашивала Серафима.- Смотрите: ведь он почти с головой в яму ушел, а денег все нет.

- Нет! - вскрикнул Жданов, бросая заступ. - Тут не может быть денег! Я докопался до сплошных каменных плит!..

- Я сам, наживая деньги, камни выворачивал! - проговорил отец Иван и, указывая на стоявшую поодаль баню, прибавил: - видишь эту баню? Она из дикого камня... и твоя жена подтвердит тебе, что весь этот камень и выкопан и перевезен сюда не кем другим, как мною самим.

- Да ведь я вижу, что работа моя бесплодна! - вскрикнул Жданов: - Посмотрите сами.

- Постой-ка, дай взглянуть!

И, нагнувшись над ямой, отец Иван начал всматриваться в ее глубь.

- Да, - проговорил он: - сплошная плита и, как видно, ничья еще рука не касалась до нее. Неужели я ошибся?

И отец Иван, разогнувшись, принялся осматривать плетень огорода.

- Припомните, батюшка, ради господа, - молила Серафима.

- Постой, припомню, не мешай только!

А Жданов, между тем успевший выбраться из ямы, шептал жене:

- Что-то он странный какой-то! Уж не потешался ли он над нами!

- Неужто забыл! - продолжала Серафима, не слушая мужа и не спуская глаз с отца.

Но в это самое время отец Иван хлопнул себя рукою по голове.

- Вспомнили? - спросила Серафима, подбежав к нему.

- А ведь ты прав, приятель! - вскрикнул отец Иван. - Я ошибся! Ведь десять-то шагов надо было отмерить не от этого кола, а вот от того... Так, так, верно!.. Иди-ка, отмерь десять шагов и принимайся снова за работу.

- Слава тебе господи! - шептала Серафима.

Жданов удивленно посмотрел на тестя, но все-таки последовал за ним и от указанного кола отмерил десять шагов. Однако, взглянув на землю, очутившуюся под его ногой, он заметил:

- Здесь опять ничего не будет!

- А разве глаза твои настолько зорки, что проникают вглубь земли?

- Да тут и проникать нечего... И без того видно, что земля здесь не копаная, цельная!..

- А ты уж копай поскорее! - суетилась Серафима: - коли тятенька говорит, стало быть, знает.

- Копай, тебе говорят...

- Копать-то я, пожалуй, буду... только какой из этого толк выйдет...

- Уж заленился!.. Забыл нищету-то свою!

Прошло часа четыре. Жданов успел уже выкопать по указанию отца Ивана ям шесть, а деньги все не находились. Наконец живописец изнемог и упал на землю.

- Я больше не могу! - проговорил он: - пусть лучше останусь нищим...

- Копай! - кричал отец Иван.

- Да чего же копать-то зря!

- Так бы и сказали, - вступилась Серафима, с глазами, полными слез. - Не дам, мол, вам денег. К чему же человека-то мучить... Коли такое дело, так гораздо благороднее просто-напросто прогнать нас... Чего же потешаться над бедностью, над нищетою!.. Шутка ли, с которых пор копаем... Ведь он из сил выбился!.. Надо и жалость иметь!..

А отец Иван, поглядывая на кучи выкопанной земли, говорил, посмеиваясь:

- Однако, друг любезный, ты трудолюбив!.. И замечаю я, что тебе больше по душе тяжелая работа, чем легкая. Самый наиусерднейший крот не набросал бы столько куч, сколько ты набросал их. И я уверен, будь у тебя в руках не кисть, а заступ, ты был бы способен перекопать весь шар земной и непременно бы наткнулся когда-нибудь на клад. Ты владеешь заступом отлично. Когда - умру, приезжай копать мне могилу. Ты сделаешь это и быстро и хорошо, и, конечно, я не успею опомниться, как буду уже отделен и от тебя, и от людей толстым и плотным слоем земли!.. А теперь, - прибавил он, переменив тон и приняв величаво-торжественный вид: - следуй за мною, и я укажу тебе то место, где действительно хранятся мои деньги. Не сердись на меня, что я заставил тебя попотеть. Старые люди словно малые дети. Их все потешает! А меня именно потешали сегодня твои глаза и твоя любовь к труду. Испарина же вреда не принесет. Ну, идем же! Я надеюсь, что теперь мы нападем на настоящее место и что клад дастся тебе в руки. Предупреждаю однако, что заключается он не в золоте, не в серебре и не в камнях драгоценных, а в простых бумажных кредитках, так же, как и мы, подверженных гниению. Конечно, все это бумага, но если из-за этого, повидимому, ничего не стоящего материала люди и режутся и режут, то надо думать, что материал этот не хуже золота и алмазов! Как бы ни был умен человек, а поверь мне, что в любом мудреце найдется столько глупости, сколько нужно таковой, чтобы верить в ценность хотя бы бумажных кредиток. Это большое счастье!.. Только вот что: возьмешь деньги, заруби себе на носу, что эти деньги не твои, а мои, потому что нажил их я, а не ты. Ты копал землю всего три, четыре часа, а я возился с нею всю жизнь. Ну, пойдем же! солнце приближается к обеду, а я проголодался. Будь спокоен, на этот раз я не обману тебя...

И, снова взяв Жданова за руку, он привел его в баню. Войдя в предбанник, он приказал Жданову разобрать дощатый пол и, когда доски были разобраны, проговорил:

- Нагнись! Под этой перекладиной ты увидишь небольшой булыжник, снимай его и на этом месте копай.

И, проговорив это, он медленным шагом пошел домой.

- Ну, - проговорил он встретившему его на крыльце Асклипиодоту:- я послушал тебя и отдал им деньги.

А немного погодя вбежали в комнату Жданов с Серафимой и, увидав отца Ивана задумчиво сидевшим на диване, упали к его ногам.

Дня через три после описанного по дороге, ведущей из села Рычей в губернский город, можно было видеть три подводы. На передней, запряженной парой, сидела женщина, окруженная несколькими детьми, а на остальных двух был навален разный домашний скарб. Тут были и корыта, и кадушки, две-три перины, большущий медный самовар, сундук, окованный жестью, несколько чугунов и ухватов, а поверх всего этого возвышались объемистые плетушки, наполненные курами, гусями и утками. Позади последней подводы шел мужчина в панталонах и жилете и слегка понукал привязанную к телеге корову. Нечего говорить, что то возвращалась в город семья Ждановых, щедро наделенная отцом Иваном.

XLIX

Значительно изменилась за это время и жизнь в грачевской усадьбе, в этом уютном, утонувшем в зелени сада домике Анфисы Ивановны. И в нем тоже, как и в домике отца Ивана, забегала и зашумела целая семья малых детей; с тою только разницей, что к отцу Ивану семья приезжала на несколько дней, а сюда, в Грачевку к Анфисе Ивановне, как видно навсегда, ибо Анфиса Ивановна не замечала ничего такого, что могло бы не только говорить, но даже предвещать скорый отъезд наехавших к ней незваных гостей. Семья эта принадлежала ее племяннице, Мелитине Петровне, на этот раз уже не вымышленной, а настоящей, проживавшей, как нам известно, в Петербурге, где-то на Песках. Семья эта прибыла в Грачевку благодаря опять-таки тому же следствию, которое столь тщательно производилось над Асклипиодотом. Не будь этого следствия, не разыщи следователь пребывания настоящей Мелитины Петровны, она извековала бы себе на Песках, в своем подвале, терпя и голод и холод, и даже не помышляла бы никогда о возможности перекочевать в теткину усадьбу. Но заданные ей вопросные пункты словно ярким лучом осветили мрак окружавшей ее жизни. Мелитина Петровна словно воскресла, словно переродилась! Теперь ей было известно, что Анфиса Ивановна не только жива и здорова, но что принадлежит к разряду самых нежных и любящих женщин, гостеприимно и радушно готовых принять даже мало известных родственников и родственниц. Мнимая Мелитина Петровна, пользовавшаяся расположением старушки и прогостившая у нее довольно продолжительное время, представляла тому ясное и неопровержимое доказательство. Поэтому нет ничего удивительного, что как только Мелитина Петровна додумалась до этого, так в ту же минуту распродала все свое скудное имущество до последнего утюга, с грехом рассчиталась за квартиру и с кухаркой и, собрав всех своих детей, которых было пять человек, распростилась с Северной Пальмирой и, горя нетерпением поскорее обнять Анфису Ивановну, полетела в сельцо Грачевку.

Мелитина Петровна, успевшая, года два тому назад, овдоветь, была женщина лет тридцати, но, забитая нуждой и перебивавшаяся кое-как со дня на день скудными заработками, сплошь да рядом недоедавшая и недопивавшая, казалась на вид совершенной старухой. Бледная, худая, со впалыми, постоянно заплаканными глазами, с костлявыми руками, острыми приподнятыми плечами и впалой грудью, она несравненно более походила на мумию, чем на живого человека, Она даже и говорила как-то не по-людски, не как живой человек, а каким-то замогильным голосом, и раздражавшим вас и в то же время наводящим тоску.

Мелитина Петровна приехала в Грачёвку утром и, боясь стуком колес напугать может быть спавшую еще Анфису Ивановну, приказала ямщику остановиться не у крыльца, а немного поодаль. Затем, осторожно спустившись с телеги и сняв по очереди всех детей, она направилась вместе с ними в дом. Не встретив никого в передней, Мелитина Петровна присела на стул и принялась слегка покашливать, желая кашлем этим вызвать кого-либо в прихожую, но, просидев в ней с полчаса и все-таки никого не дождавшись, она решилась, наконец, привстать со стула и приотворить дверь, ведущую, повидимому, в залу. Погрозив на детей, чтобы они сидели смирно и не шумели, она на цыпочках подошла к двери, полуотворила ее и как раз лицом к лицу встретилась с подходившею к той же двери Анфисою Ивановною.

- Вам кого угодно? - спросила ее. старушка, попятившись назад, и изумленно вытаращила глаза на стоявшую в дверях женщину.

- Мне, мне... Анфису Ивановну!.. - робко отвечала та.

- Я Анфиса Ивановна, что вам угодно?

- Я... я... Вы меня не знаете, конечно...

- Не узнаю, извините...

- Оно и не мудрено забыть... Это было так давно... Я была еще грудным ребенком, говорят!.. Я и сама даже ничего не помню... и говорю только по слухам... как мне самой рассказывали... Я ваша племянница, Мелитина Петровна, дочь вашего покойного брата, Петра Иваныча...

Услыхав это, Анфиса Ивановна до того растерялась, что даже не нашлась, что ответить, и только жестом руки пригласила ее войти в залу.

- Позвольте уж и детей! - пролепетала Мелитина Петровна, тоже смутившаяся.

- Пожалуйста...

Мелитина Петровна собрала детей и, вводя в залу, заставила их поочередно прикладываться к ручке Анфисы Ивановны.

- Это... тоже, братнины дети? - спросила Анфиса Ивановна.

- Нет, матушка, это мои собственные.

- Так вы были замужем?

- Да, была, тетушка, за Скрябиным...

Анфиса Ивановна вспомнила что-то и даже обрадовалась.

- Ну что, как? - спросила она: - поправился ли он?

- Нет, тетушка, муж скончался... И вот оставил меня одну, с детьми, без средств...

Анфиса Ивановна перекрестилась, хотя и чувствовала очень хорошо, что в голове у нее происходит что-то такое, чего она сама не могла себе, разъяснить.

- Не вылечился, стало быть? - спросила она.

- Нет.

- Еще бы, разве это возможно, поправиться! И руки и ноги оторвало...

На этот раз смутилась уже и Мелитина Петровна и, испуганно смотря прямо в глаза старушке, проговорила:

- Помилуйте, тетушка, ему никто не отрывал ни рук, ни ног...

- Как?

- Так, очень просто, тетушка...

- Да ведь ему на сражении оторвало...

- Помилуйте... Мой муж даже никогда военным не был...

- Да ведь вы сами же говорили мне! - вскрикнула Анфиса Ивановна.

Но, вдруг что-то вспомнив, она мгновенно замолчала, поднесла руку ко лбу и, как будто силясь собрать какие-то мысли, сдвинула брови.

- Да, да, постойте! - проговорила она.

И, пристально взглянув на Мелитину Петровну, спросила:

- Так вы кто же такая?

- Я - Мелитина Петровна.

- Так, так, так... Теперь все вспомнила... Ведь та была не настоящая... А вы... вы настоящая?

- Я настоящая...

- Ну! очень рада, очень рада.

И, поспешно обняв Мелитину Петровну, она расцеловала сначала ее, а потом всех детей и даже обрадовалась при виде приехавших.

- Вы меня, пожалуйста, извините, - говорила она торопливо: - но все это так неожиданно случилось, так внезапно, что я даже не имела времени сообразить. Старуха уж я, память-то у меня ослабла.., но теперь... теперь я все и сообразила и припомнила... теперь я все знаю... Очень, очень рада... Пойдемте, пойдемте...

И, введя всех в гостиную, она радушно рассадила их по местам и затем позвала Домну. Та не замедлила явиться на зов.

- Домна! - обратилась она с приказанием к вошедшей: - поскорее чаю Мелитине Петровне и детям.

И тут же, заметив испуг Домны, прибавила, смеясь:

- Успокойся, успокойся, это настоящая.

Мелитине Петровне отвели ту же самую комнату, в которой жила "не настоящая", детей разместили в соседней, и, повидимому, жизнь в Грачевке потекла прежним порядком, то есть все в обычный час пробуждалось, в обычный час обедало и ужинало, ложилось спать и засыпало; но все это только было повидимому, не в сущности; от прежней невозмутимой и тихой жизни не осталось и следа. Брагин жаловался, что дети и яблоки и ягоды обрывают, Потапыч - что на них посуды не напасешься, Дарья Федоровна - что все варенье поели, кучер Абакум - что всех лошадей загоняли! Сама Мелитина Петровна были и тиха, и смирно-воздержанна, и не только не требовательна, но даже крайне снисходительна. Она отлично слышала не скрываемое, впрочем, от нее ворчание и Домны, и Дарьи Федоровны, и Потапыча, и Абакума, и Брагина, но делала вид, что ничего этого не слышит, и скорее заискивала, чем оскорблялась. Она всех называла миленькими голубчиками, рассказывала им со всеми подробностями горькую свою долю, жаловалась на судьбу и при всякой малейшей возможности старалась угодить каждому чем бы то ни было. Брагину она подарила какую-то орденскую ленточку, случайно оставшуюся после мужа, Абакуму - мужнину табакерку, Дарье Федоровне - какой-то старый чепец, с уверением, что чепец этот самой последней моды; но все это мало удовлетворяло прислугу. Прислуге этой досаждало в доме присутствие Мелитины Петровны, а в особенности ее детей. Дети действительно озорники были страшные. Там, в Питере, в подвале, на Песках, с голода, что ли, или по тесноте, но только они были иными - и тихими, и скромными, и послушными, а здесь, на просторе, отъевшись, почуяв свободу, пустились во все тяжкие. Сама Мелитина Петровна не узнавала их и не могла с ними сладить. То они окно разобьют, то плетень повалят... а однажды, играя спичками, чуть было весь дом не сожгли. Потапыч бросил не только пыль стирать, но даже перестал комнаты мести. "Ничто, на них наметешься!" - ворчал он и при всяком удобном случае норовил или ущипнуть, или оттрепать которого-нибудь из сорванцов. Несчастная Мелитина Петровна мыкалась, хлопотала, извинялась, просила не взыскать с глупеньких, но, чувствуя, что и она сама и дети ее стоят у всех поперек горла, плакала и молилась богу. "Господи, - взывала она, падая перед иконами: - неужто опять на Пески, опять в подвал!.." И, быстро вскочив, принималась теребить детей за волосы, а вслед за тем бежала к Домне, к Потапычу, Дарье Федоровне и снова начинала перед ними изливать все свое горе и всю свою тоску.

Раз как-то приехал к Анфисе Ивановне отец Иван. Только что успел он войти в залу, как на него наскочила целая толпа детей и чуть было не сшибла его с ног.

- Откуда это у вас, кумушка? - спросил он Анфису Ивановну, поспешившую навстречу к своему приятелю...

- Ох, уж не говори! - проворчала она и затем, обратясь к детям, крикнула: - Убирайтесь вы отсюда, чертенята!..

Дети быстро выбежали вон.

- Откуда бог послал?

- Да все этой... племянницы-то моей.

- Мелитины Петровны?

- Да.

- Достаточно, однако.

- Наказанье просто... хоть из дому вон беги... Ну что ты, как?

- Понемножку, кумушка.

- Нога-то лучше, что ли?

- Брожу...

- Говорят, у тебя тоже гости были?

- Были-с, - проговорил отец Иван, почесывая в затылке: - вчера проводил.

- Ну и слава богу...

И, перейдя в гостиную, они принялись беседовать. Беседа тянулась долго, но уж это было не то, что прежде. Батюшка ничего не пил, ничего не ел и наотрез отказался от всех угощений, предложенных было Анфисой Ивановной.

- Будет, кумушка дорогая, и попито и поедено достаточно...

- Ничего разве не пьешь?

- Запретили...

- Это живодеры-то?

- Да, они.

- Была нужда слушать, а мой совет вот какой: брось ты всех этих живодеров, не слушай их, пей и ешь сколько влезет, а ногу и руку два раза в день муравьиным спиртом натирай, а всего лучше разыщи муравьиную кучу, да в нее и положи свои больные члены. Я этак раз одного капитана вылечила...

- У капитана-то, может, ревматизм был?.. - спросил отец Иван.

- А у тебя что?,

- А у меня паралич...

- Это все равно, никакой разницы нет. Кровь застыла!.. Уж ты не боишься ли, что муравьи тебе ногу отгрызут?

- Нет, не боюсь...

- А коли не боишься, так и попробуй. Слава богу, у нас чего другого, а этих муравьиных куч сколько хочешь по лесу... Кажется, только в одних муравьях и осталась еще охота к честному труду... всё мошенники пошли... Да, - прибавила она, переменив тон, - ты счастливее меня...

- Чем это?

- Твои-то вот гости погостили да уехали, а мои-то - при мне все...

- А долго Мелитина Петровна погостит у вас?

- А господь ее знает!

И, пригнувшись к отцу Ивану, прибавила шепотом:

- Надоела хуже горькой редьки.

- А я думал, наоборот, развлекает вас.

- Так разве она такая, как прежняя...

- Что же, хуже?

- Та умница была, веселая, разбитная... А эта хнычет, хнычет, даже тоску наводит... Поди ж ты вот, разыскала ведь! А все это твои крокодилы виноваты!

- Как мои? - удивился отец Иван.

- Чьи же? Ведь все ты выдумал про них...

- Что вы, что вы, напротив!.. - защищался отец Иван.

- Ну вот еще... Я думаю, я помню...

- Я даже доказывал, что нет их, что быть их не может.

- А молитву-то кто читал от них... Кто на реку-то ходил... Что, небось... прикусил язык-то... А вот кабы ты этой-то истории не выдумывал, так и настоящей Мелитины Петровны у меня бы не было... и не знала бы она даже о моем существовании. А вот теперь и возись с нею. Прогнать как-то жалко... есть нечего будет! и видеть-то ее тошнехонько... а с другой стороны, тоже не чужая ведь, одна кровь-то. А уж так надоела, так надоела...

- Нет, кумушка, - перебил ее отец Иван: - тут крокодилы ни при чем, а тут другая причина кроется...

- Ну-ка, выдумай-ка еще чего-нибудь.

- Тут просто "вода сперлась"!

- Так и знала, что чепуху какую-нибудь сгородишь. И дивлюсь я, глядя на тебя... Уж не тебя ли господь наказал, и язык-то тебе повредил, и ногу, и руку, а ты все не исправляешься, все чепуху городишь!

- Нет, не чепуха.

И, вспомнив слова Асклипиодота, прибавил:

- Случалось ли вам видеть, как зимой к проруби рыба сплывается и жадно хватает воздух. Мужики говорят: "вода сперлась, душно рыбе!" Так-то и Мелитине Петровне душно стало! Вот она к вам, как к проруби, и приплыла со всеми своими птенцами...

- Не слушала бы тебя! Совсем заврался!- проговорила Анфиса Ивановна, махнув рукой. - Никакой, видно, паралич тебя не исправит. Болтуном ты родился, болтуном и помрешь.

И вдруг, переменив тон, спросила:

- А что, Асклипиодот получил место?

- Получил-с.

- Где?

- На пчельник я его определил-с... Там, на пчельнике, в землянке и живет. Место, конечно, невидное, в лесу... однако ничего... приохотился, полюбил дело... читает много... Ничего!

Анфиса Ивановна хотела что-то сказать, но в это самое время в саду, под окнами, послышался какой-то топот, словно табун жеребят пронесся или вихорь пролетел; затем - крик Мелитины Петровны, потом - какое-то шлепанье, какой-то визг, крики: ай, ай, ай! ай, ай, ай! и, наконец, все это покрылось голосом Мелитины Петровны.

- Я тебе дам, разбойник! - кричала она: - я тебе дам яблоки воровать! Вот тебе, вот тебе, вот тебе!.. Господи, что же это за наказание! хоть бы мать-то пожалели, хоть бы об ней-то подумали... Чего же вы хотите, разбойники, чтобы выгнали нас, чтобы Христовым именем побираться!.. Ах вы, разбойники... Вот тебе, вот тебе...

- Вот оно какое житье-то мое! - прошептала Анфиса Ивановна.

- Да-с! Жизнь пережить - не мутовку облизать.. - и отец Иван вздохнул.

Илья Салов - Грачевский крокодил - 02, читать текст

См. также Салов Илья Александрович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :