Сергей Максимов
«БЕРЕСТЯНАЯ КНИГА»

"БЕРЕСТЯНАЯ КНИГА"

Береста, собственно верхний светлый слой, наружная оболочка березовой коры, имеет, как известно, огромное приложение к практической жизни простого русского человека. Он представляет легкий, подручный и удивительно пригодный материал под названием скалы для растолок печей, теплин на пастбищах, овинов по осеням, на исподнюю покрышку кровель вместо леса, под тес на обертку комлей столбов для охраны от гнилья и проч. Береста, с другой стороны, служит дешевым и удобным материалом для разных поделок, необходимых в домашнем быту. Если следовать строго систематическому порядку постепенности в описании всех практических применений этого продукта, имя которого стоит в заголовке этой статьи, то как на первообраз этого применения можно указать на те самоделки-ковшички, которых так много плавает во всех придорожных ключах для услуги утомленного летним зноем путника, не всегда запасливого, хотя подчас и сметливого. Второй вид применения бересты, естественно, тот сосуд, который так пригоден и в дальних странствиях на богомолья, и в ближних на страды и годовые праздники и в котором пригодно держится в деревнях и сотовый мед, и густая, вкусная брага, в котором, наконец, привозятся в столицу национальные лакомства, будет ли это уральская икра, или лучший вятский (сарапульский) мед, или даже каргопольские соленые рыжики и ярославские грузди. Сосуд этот зовется бураком в средней и южной части России и туезом по всему северу и по всему сибирскому краю. Ступанцы - те же лапти; только не липовые (не лыковые) и не веревочные шептуны, служащие простому народу вместо туфель,- всегда целыми рядами видны в любой крестьянской избе под печными приступками подле голбца, плетены всегда из лент бересты. Ступанцы эти как туфли надевает и баба, идущая из избы загонять в загороды коровушек и овечек, и мужик, которому надо проведать коней, наколоть дров, накачать воды из визгливого колодца. Берестяные же плетушки-саватейки, содержащие внутри себя всю необходимую подручную лопать (одежду и белье), торчат сзади, на спинах всех тех странников - калек перехожих, которых можно видеть значительными толпами и по Троицкой дороге за Москвой, и в уродливых лодьях на Белом море между Архангельском и Соловками. Они же торчат и за плечами бродяг, толпами идущих из Сибири в Россию, с каторжной неволи на лесное и степное приволье. Из той же бересты сшивают тунгусы конскими волосами свои летние юрты - урусы. По Ветлуге (в Костромской губернии) береста породила новую и довольно значительную отрасль промышленности: там из бересты гнут круглые табакерки-тавлинки, которые, с фольгою по бокам и ремешком на крышке, обошли всю Россию, удовлетворяя неприхотливому вкусу небогатых нюхальщиков. Один из умерших уже в настоящее время мастеров своего дела в первых годах настоящего столетия в одном из дальних и глухих мест нашей России делал для себя и по просьбе коротких знакомых целые картины и портреты, вырезая и оттискивая их рельефом на той же бересте (Автор этой статьи видел два портрета его работы, замечательные по чистоте, оригинальности отделки и по разительному сходству; портреты фельдмаршалов Кутузова-Голенищева-Смоленского и Барклая-де-Толли, вырезанные художником в 1820 г. (Примеч. С. В. Максимова.)). На этом, по-видимому, и должна остановиться всякая иная попытка к усовершенствованию и дальнейшему приложению такого грубого, но прочного материала, какова береста. Но мне удалось в мезенских тундрах найти новую редкость, указывающую на то, что береста может служить материалом для составления целых книг, и если не вовсе может заменить бумагу, то, во всяком случае, и легко, и удобно служит заменою ее в крайних случаях при ощутительном недостатке.

Живущие в тундре (в оленях, говоря местным выражением) по целым годам удалены бывают от людей и всякого с ними сообщения за непроходимыми болотами летом, глубокими и непроезжими снегами - зимою. Скитаясь, по воле и капризам оленей, с одного места на другое, живущие в тундрах (даже и русские) привыкают к однообразной жизни и разнообразят ее только охотой с ружьем, с неводами, с капканами и проч. Но бывает и так, что судьба и обстоятельства загоняют в тундру и тех из русских, которые привозят с собою грамотность, так значительно развитую в тамошнем краю, забывая часто бумагу. Изредка (в год - в два раз) наезжающие из Городка (Пустозерска) по пути на пинежскую Никольскую ярмарку привозят с собой только чай, кофе и сахар; предметам письменности тут нет места. Между тем темные осенние и зимние ночи с коротеньким просветом способны нагонять и на привычного человека тоску и скуку, которые были бы безвыходны, если бы и здесь не явились на помощь грамотность и уменье писать.

Из пережженной березовой корки делается клейкая сажа, которая, будучи разведена на воде, дает довольно сносные чернила, по крайней мере, такие, которые способны оставить очень приметный след по себе, если и обтираются по верхнему слою. Орлы и дикие гуси, которых много по тундре и которым трудно улететь от меткого выстрела привычных охотников, дают хорошие перья. А вот и подручная, всегда удобно обдирающаяся по слоям береста, которую можно и перегнуть в страницы и на которой можно писать и скоро и, пожалуй, четко.

Беру отрывок из путевых заметок, и именно то место, где вписались подробности приобретения этой редкости.

...Едва только аргиш (Аргиш - поезд в 5-10 санок оленьих. Чунка - санки с высокими копыльями и оленьей веревочной упряжью. (Примеч. С. В. Максимова.)) наш успел остановиться, олени повернулись в левую сторону и стали, как вкопанные. На крыльце высокого, по обыкновению, двухэтажного дома показался человек, окладистая седая борода которого, резко отличаясь от серого воротника оленьей малицы, бросилась в глаза прежде всего и необлыжно свидетельствовала о том, что борода эта принадлежала самому хозяину. По обыкновению высокий и широкоплечий, старик этот не представлял, по-видимому, ничего особенного: та же приветливая полунасмешливая улыбка, свидетельствующая о том, что старик рад нежданному гостю, та же суетливость и предупредительность в услугах, с какими поспешил он отряхнуть прежде всего снег с совика и с какою он, наконец, отворил дверь в свою чистую гостиную комнату, приговаривая:

- Просим покорно, просим покорно! Не ждал, не чаял - не обидься на нашей скудости. Милости просим, богоданный гость!

Все, одним словом, по обыкновению предвещало и впереди тот же неподкупно-радушный прием, с каким встречает русский человек всякое новое лицо - нежданного, потому, стало быть, еще более дорогого гостя.

Старик и в комнате продолжал суетиться: помогал стаскивать совик, советовал поскорее сбросить с ног пимы и липты (Пимы - сапоги, а липты - чулки из оленьего меха, преимущественно из камусины или шкуры, снятой с оленьих ног. (Примеч. С. В. Максимова.)), тащил за рукава малицу, вытребовал снизу старшего сына, такого же рослого и плечистого богатыря, и велел ему весь этот тяжелый, неудобный, но зато страшно теплый самоедский наряд снести на печь и высушить.

- Чай, не свычно же твоей милости экую лопать-то на себе носить, тяжело, поди!

- Ничего, старичок, попривык!

- Тепла ведь, больно тепла, что баня! Озябли эдак руки-то - спустил рукава да и прячь их куда хочешь, под мехом-то им и не зябко. Затем и рукава под мышками мешком, пошире делают. Мы вон малицу эту и по летам, почесть, не скидаем - все в ней.

- Надевать-то уж очень трудно, видишь, с полы надо, как стихарь. Распашные лучше по мне, а то чуть не задыхаешься!

- Да уж надевать, знамо, привычку надо: мы так вон, просунем голову - и был таков! У вас ведь там, в Расее-то все, слышишь, распашные.

- Все распашные: тулупы, полушубки, шубы, шинели, пальто.

- В наших местах они не годятся - не устоят! У вас тянут ину пору такие холода, что нали руду * носом гонит, а дышим так все под ту же малицу, весь в нее прячешься, и с носом, и с глазами - такие страшные холода стоят! А вот ведь без оленьего-то меху что ты поделаешь?

- Теплый мех, старичок, очень теплый и мягкий такой, а, пожалуй, и не слишком тяжелый.

- Одно, вишь, в нем нехорошо: мокра не терпит - промочил ты его в коем месте, так и норови скорее высушить, а то подопреет мездра и всю шерсть выпустит: не клеит, стало, не держит! Ну и дух дает тоже... Шевелись же, ребятки, шевелись, давай самовар поскорее!- прикрикнул он на своих сыновей, из которых трое были налицо и тоже пришли посмотреть и поклониться новому, незнакомому человеку.

Явился самовар, против обыкновения, довольно чистый и, по обыкновению, большой - ведра в полтора. Старик, предоставив старшему сыну распоряжаться чаем, сам скрылся и пришел уже в синей суконной сибирке, по-праздничному, и с бутылкою вина в руках.

- С холодку-то, ваше благородье, ромцу не хочешь ли? Способит. Из Норвеги возят наши поморы. Хорошее вино, не хваставшись молвить, из Слободы в редкую чиновники наезжают - хвалят.

Два сына явились, между тем, с тарелками, на которых насыпаны были общие поморскому краю угощения: на одной медовые пряники, на другой кедровые орехи, на третьей баранки.

Начались потчеванья, раза по два, по три, почти через каждые пять минут.

- Спасибо, будет, взял уж, будет с меня!

- Бери, ваше благородье, не скупись: добра экого у нас много: у чердынцев, почесть, возами покупаем на целый год. Орешки-то вон, эти на бездельи очень забавны. Дела-то ину пору нет, скламши-то руки сидеть несвычно - возьмешь вон этих орешков - щелкаешь их помаленьку, ан, словно и дело делаешь, а время и идет тебе не в примету. Прекрасная забава!

Началось угощение чаем, густым, как пиво, но старик не с того начал:

- Садись, ваше благородье, вон под образа-то, сделай милость!

- Спасибо, старик, все ведь равно, мне ловко и здесь!

- Нет уж, сделай милость, садись в передний угол, не обидь!

- Не хлопочи, старик, и здесь также хорошо: стакан есть куда поставить...

- Нет, да уж ты не обессудь нашу глупость, садись в большое место - гость ведь... У нас, твоя милость, таков уж извеков обычай - коли и поп туда засел, да нежданный гость пришел на ту пору - мы и попа выдвинем. Нежданный гость - почестей гость! Да что это я твою милость не спрошу, как тебя величать-то? Благородный ты или высокоблагородный?

- Все равно, старик, как хочешь.

- Нет уж, коли есть разнота эта, почто не по-нашему?

- Имя ведь есть у меня, а то зачем нам чиниться: в гостях ведь-я у тебя, не следственные допросы отбираю?

- Да ведь как кому? Новой (иной) вон и обижается, коли не чином его взвеличаешь - оговаривают. Так уж и зовем всех высокоблагородными - и не обижаются. Как же имячко-то твое святое?

- Сергей, старичок!- Слышь, Мишутка, поищи-ко там у меня в акафистах акафист Сергию Радонежскому да положь там к божнице!- обратился он к одному из сыновей и потом ко мне:

- Ужо на молитву к ночи встану, прочитаю. Его, стало, святыми молитвами мне бог ноне гостя послал, он вымолил... Когда имянинник-то бываешь, по лету али по осени? Родился-то на этот день али пораньше? Тропарь... постой, тропарь-то ему как? Да, "Иже добродетелей подвижник, яко истинный воин Христа-бога", знаю. Да, великий был постник, великий подвижник и воин по Бозе: еще был в чреве матерне - три раза проглаголал в церкви, по рождении в пятки и среды не вкушал матерняго молока в знак великого своего постничества, от мира бегал и в пустыне водворихся, чаях бога спасающего от малодушия и бури житейския,- продолжал как бы про себя рассуждать старик, подтверждая то мнение, которое составилось о нем и в ближних и дальних местах печорского края. Говорили, что старик читает много и знает много, что такого книжника не найти нигде во всем архангельском краю, что он самый сведущий из той семьи стариков, почти вымершей в настоящее время, которая, состоя при Соловецком монастыре в обязанности штатных служителей, знала церковный устав лучше монахов, образовывала клиросный хор. К опытности этого старика обращался первый архимандрит, составивший певческий хор из монашествующей братии, до того не участвовавшей на клиросе. Но главное, что особенно могло влечь к беседе со стариком, это именно то, что он знал много о старине архангельского края, тщательно собирал и берег, как зеницу ока, старину эту и в памятниках письменности - в старинных грамотах, сказаниях, книгах, и был обладателем единственной библиографической диковинки; о которой, ходили какие-то смутные слухи. Старик показывал ее только коротким и близким землякам, но прятал от всякого незнакомого, чужого глаза. Все предвозвестия были, вообще, неблагоприятны. Личный опыт был тоже не на стороне успеха в настоящем деле: архангельский люд уже осмотренной западной части губернии доказал на деле какую-то замкнутость и поразительную скрытность в сообщении пустейших даже сведений о своем житье-бытье. На все вопросы у всех был один ответ: "Страна наша самая украйная, у край-моря сидим; люди мы темные, дураки, грамоте и маракует кто, так и то через пень в колоду; рыбку вон сетями разными промышляем; тоже опять суденушки строим, а то мы люди темные, какие уж мы люди - самые заброшенные, никакого начальства большого не видим, рыбку вот ловим, суденушки строим..."

Со стариками-кремнями было еще труднее водить дело: спросить о старине и прямо начать говорить о деле - испортить дело навсегда: он окончательно запрется и станет на одном, что он "человек темный и вести дело с большим начальством иесвычиый, старины придерживается по привычке только, а не со злого какого умысла".

Повсеместный ли раскол, частые ли разыскания беглых из Сибири в местах беломорских со всеми неблагоприятными, запугивающими острастками со стороны неопытных следователей причиною всей этой скрытности - решить трудно. Можно положительно и наверное сказать одно только, что и будущему собирателю всяческих сведений предстоит такая же неутешительная и обидная трудность, с какою боролся и пишущий эти строки. Одна надежда, единственная возможность услышать кое-что, найти что-нибудь - случайность и крайнее уменье, приноровка к делу. Легче объехать всю почти непроходимую Архангельскую губернию в полгода и в летнюю пору, чем собирать все народные редкости, которыми давно и справедливо славится этот дальний, сплошь почти и без исключения грамотный и толковый край.

С этими же неблагоприятными и неутешительными мыслями и предположениями сидел и я в избе мезенского старика, удивленный и его начитанностью и редким патриархальным порядком, который ввел он в семье своей, напоминавшей всецело добрую, но уже отжившую свои века старинную допетровскую жизнь нашего обновляющегося отечества. Особенно поражало непривычный глаз отсутствие женского пола, чего нигде нельзя встретить, хоть бы привелось объехать всю Россию из конца в конец, заглядывая даже в дальние, глухие закоулки ее.

- Разве вы, старик, живете без женщин?

Старик спохватился, как будто испугался чего-то:

- Нет, мы не такие, как нам можно без женщин? Живем мы по христианскому закону. Ты так и пиши. А то почто без женщин, как можно без женщин?

- Да куда же я буду писать-то, старик?

- Ну да кто тебя знает куда? Известно, уж туда, куда тебе надо. Затем ведь ты, чай, и ко мне?..

- Ты меня, кажется, старик, не за того принял?

- Нешто ты не из земских? Может, из молодых. А каков-таков ты есть - мы и не видывали, да и не чутко, чтобы там на Слободе-то новые были какие. Дали бы знать, коли бы были, есть такие благодетели... Ты не обессудь чаш глупый мужичий разум, сказываем то, что на ум идет, по простоте ведь. Каков же таков ты-то, ваше сиятельство, не в обиду тебе вопрос этот?

Я сказал. Старик придакнул, ребята, сыновья его, насторожили уши.

- Так почто же это тебя послали-то сюда, сказываешь?

- Смотреть вот, как вы живете здесь, чем промышляете...

- Как живем? Да вот по боге живем-то, христианских душ не губим, ты в наших местах и не услышишь этого, хоть все объезжай. Каков вот свет-от божий стоит, не токмо убивства, воровства-то, ваше сиятельство, не слыхать, да и не услышишь. В бога веруем. Троицу святую почитаем и в Сыне и в Духе, в трех ипостасях - все по христианскому закону, как глаголали святые отцы и пророки. А промышляем-то? Да все рыбку промышляем-то, потому - море близко. Хлебушка у нас не дает бог, ячмень - вот туда пониже сеют, да и тот больно плох - одно, выходит, звание. Лес тоже у нас опять жидок, ни на какую поделку не способен; карбасишки шьем, пожалуй...

- Вот за тем-то я и приехал, чтобы посмотреть, как вы и рыбу ловите и карбаса шьете.

- Так! Рыбу-то, вишь, мы ловим сетями такими, неводами зовутся... Семгу, навагу, сельдь вредную попадает тоже. В озерах - по тундре-то нашей много же озер этих живет - щук ловим, окуней, лещей опять... А карбаса вичью шьем - это такое коренье бывает, вичье.

Старик видимо уклонялся от разговоров и дальше во весь день твердил только одно, что сторона их украйная, места бедные, еле концы с концами сводят, что все зависит от моря, даст бог рыбу, даст бог и хлеб - истины, давно уже известные в мельчайших своих подробностях. Ими, и почти слово в слово, начинались все мои прежние беседы с поморами, со стариком не ушли мы и на пядень дальше. Даже известие, что снаряжают также артели за морским зверем на Новую Землю, было для меня вовсе не новостью. От главного, необходимого предмета разговора мы ушли далеко. Старик как будто смекнул уже о цели настоящего моего посещения и как будто старался забить разговор, вводя подчас совсем постороннее и неидущее к делу. Раз я попробовал:

- Слыхал я, старик, что ты человек толковый, грамотный, разные старинные бумаги собираешь?

Старик отвечал на это решительно:

- Почто же это ты взвеличал-то меня, не ведаючи?

- Многие сказывали и все в одно слово.

- Ну, пущай их сказывают: зла я отродясь никому не делывал, все по божьему закону, не изобижал никого. Я не лучше же других, коли не всех еще хуже. Что я? Персть есмь, а не человек, поношение человеков и унижение людей...

- Вот ведь ты и самолюбив же еще старик, хвастаешься.

- Почто хвастаюсь? Не хвастаюсь. Ты вот похвалил на первых порах, а теперь и обзывать. А что этих бумаг старинных - так их у меня и в заводе не было. Нету таких, совсем нету!..

- А про акафисты-то сказывал.

- Ну да вот еще псалтырь новопечатная есть. Принесите-тко, ребятки, показать его сиятельству. Начальник наезжал позапрошлый год - видел и ничего не молвил. Держи, говорит, эту можно. А то какие такие старинные бумаги - нету таких...

- Ты, старик, не думай худа какого!

- Почто думать? Христианская, чай, в тебе душа-то, да вон и сказываешь еще, что не земской. А каких таких тебе старинных, досельных бумаг надо - не знаю; да и нету их у меня. Нету ведь, ребятишки, чего его милость спрашивает?

Сыновья подтвердили, молча кивнув головами.

- Ведь я, старик, не отнимать приехал: есть да покажешь - спасибо, а нет - так ведь не драться же стану.

- Да это точно, что не драться же станешь. Да ведь чего нет, так и не покажешь. Так ли?

- Худа ведь по мне в том нет, старик, что ты держишь старинные грамоты в свитках, сказания, лечебники... По мне это тебе еще делает честь, как человеку толковому и любознательному.

- Вот, ты опять начал! Знамо, худа тут нету, да и добра большого не вижу.

- Добро же в том, что ты знаешь больше другого.

- Да, это точно, что я, мол, как будто бы де и книжник какой! Это точно. А все же ума, поди, не прибудет, коли не дал бог при рождении...

- Ведь правишь же ты семьей, сыновей вырастил...

- Детей-то народить не хитрая штука: и набитые дураки, слышь, умеют!

- А в почтении их к себе держишь?

- Да это ведь батюшки еще покойничка наука, не сам же ведь я придумывал - по готовому ведь! И как же сыну теперича кровному почтение отцу не оказывать? На то я их поил-кормил. Жисти своей, может, половину в них положил, заботился об них. Да отец родной сына убить за непослушание может, и суд не тронет...

- Они ведь тебя и слушают, повинуются, чай!

- Этим что гневить бога: все - в послушании и любви, мирно живем, по всей, выходит, правде божией.

Старик, видимо, попал на живую струну, говорил долго и много. Рассказал он всю биографию и отцовскую, и свою собственную, и каждого сына порознь.

- Ну да ладно, постой-ко ужо! Слышь-ко, ребятки, тащи-ко сундук-от, что с книгами, правой-от.

Такое выгодное для меня, хотя и далеко непредвиденное заключение произошло, по всему вероятию, от внутреннего довольства старика, успокоившегося в своей семье, ступающей каждый шаг по его приказу и указанию.

В сундуке оказалось много старых печатных книг: брюсов календарь, несколько других позднейших, до десятка печатных монографий - житий святых московского издания, так называемых "петушков", письмовников Курганова и т. п., занесенных и сюда, вероятно, владимирскими ходебщиками - офенями. Но все это было не то, чего мне хотелось. Благодарность и осторожность требовали с моей стороны еще большей и едва ли не самой нужной в настоящую минуту скромности.

Сундук был отнесен нетронутым - обстоятельство, видимо, расположившее старика окончательно в мою пользу. Он велел принести другой сундук с старопечатными, но и отсюда выбрать было положительно нечего: то были старопечатные требники, псалтыри, минеи- вообще книги, более или менее известные. И этот сундук унесен таким, как был. Старик окончательно повеселел и ожил.

- Ну постой же,- говорил он,- коли ты такой до старины падкий, покажу я тебе книжку, какой ты, чай, и не видывал. Принесите-ко, ребятки, берестяночку-то голубушку. Пусть полюбуется: эдакие ведь, все сказывают, на редкость и в наших местах.

Ее-то мне и было надо - книгу, писанную полууставом на бересте, так тонко и удачно содранной и собранной, сшитой по четверкам, что принесенная редкость смотрела решительной книгой. Разница только та, что листы берестяные склеивались между собою, но отдирались один от другого и легко и без всякого ущерба. Писанное разбиралось так же удобно, как и писанное на бумаге, буквы не растекались, а стояли ровно, одна подле другой: иная бумага хуже выделяет буквы, и только один недостаток - береста разодралась от частого употребления в мозолистых руках поморских чтецов по тем местам, где находились в бересте прожилки. Книжка была кое-как, доморощенным способом, переплетена в простые, берестяные же доски и даже болталась подле веревочная петелька вместо закрепки, а на одной доске торчал деревянный гвоздичек для той же цели. Старик весело улыбнулся на мой восторг и впился в меня взором.

- Батюшко еще покойничек выдумал,- говорил он,- жития разные вписывал и другое-прочее, что полюбится да придет ему по нраву, и я от себя писал. Таково-то легко: почесть, что не хуже бумаги. Перо только помягче надо...

- Сколько же, по твоему счету, времени этой книге?

- Да вот мне восьмой десяток на выходе, а я, что ни живу, помню ее, да все такую же. Батюшко-то, надо быть, до рожденья моего писать ее начал. Уж такой был старик книжный да любопытный!.. Царство ему небесное! Такой грамотей, что тебе архиерей иной! Псалтырь всю да евангелия, глаза зажмурив, на память валял! А там эти великопостные службы - нипочем. Смеялись даже, бывало: тебе, говорят, что царю Василию, хоть сам Шемяка глаза-то выколи - любого попа загоняешь, и глаз-де не надо. Во какой был!

- Хороша твоя книжка, старик, очень хороша.

- Любопытна?

- Да так любопытна, что я у тебя и купил бы ее охотно, денег бы не пожалел.

- Книжка-то, вишь, не продажная: отцово наследие. А деньги почто не жалеть? Деньги нужное дело, без них нельзя. Тебе ведь, поди, много еще ездить надо...

- Да уж не пожалел бы!

- По-нашему: береги денежки смолоду - на старости слюбятся, как во вкус войдешь. А ведь тратить их тоже не учиться нам стать - с крылышками ведь они. Я вон и ребятам своим то же кажиной день твержу.

- Уступи, старик, по гроб обяжешь.

- Нет уж, я тебе лучше рыбинки какой ни на есть на дорогу дам, поважнее будет: вишь, у нас места какие, кроме снегу, ста на три верст ничего не найдешь - снежные Палестины!

- Я тебе за рыбу-то деньги заплачу и за книжку тоже...

- Опять-таки, зачем мне твои деньги? Береги их, а у меня свои есть, своих много денег. Чай, и на Слободе об этом говоруны-то тамошние сказывали, что у старика денег много, да скуп, мол, старик: задатков не дает, да и промысла-де старик перестал обряжать, все по одной скупости. На чужой ведь роток не накинешь платок. По мне, мели Емеля - твоя неделя, а меня не убудет, мое при мне и останется. А твоих мне денег и даром не надо - твои деньги не даровые, чай, тоже...

- Я не стою об них, не пожалею.

- Мне с тебя, с заезжего человека, брать деньги - грех, на том свете покоя за это не дадут. Скажут: стяжатель, мытарь и фарисей, кощей семижильный, вот что скажут. Рыбку бог дает даром, бери, сколько сможешь, даром я и делиться ей должон с тем, у кого нет. А почто я с гостя-то стану брать? Гость - посланец божий, милость его за какое твое доброе дело...

- Да ведь рыбу-то ловишь же, хлопочешь, трудишься!

- Чего трудишься-то? Рыбка сама идет... Рыбка для гостей непродажная, ты ведь съешь ее, продавать в чужие руки не станешь. На доброе здоровье она тебе пойдет, и меня добрым словом помянешь. Нет, рыба моя тебе непродажная и книжка тоже непродажная - наследие!.. И на что она тебе?

- Покажу таким, которые в этом толк знают, пользу найдут. У тебя так же заглохнет, и никто ничего не увидит и не узнает. Тебе-то тут пользы уж положительно нет никакой.

- Мне какая польза? Это точно. Да что в ней и смотреть-то будут? Ничего такого в ней запретного нет.

- Да и не надо.

- Так почто просишь ты ее?

- Показать, как доказательство, что захочет русский человек писать - и без бумаги найдет средство, если уж крепко шевелится в нем это желание.

- Так вот вишь, книга-то непродажная. Еще, чего доброго, ты за мной же пришлешь после да в тюрьму либо в какое другое место и посадишь...

- За твое-то одолжение, за твое доброе дело?

- Оно, правда твоя, что не за что. Да вишь, ведь вы, чиновники, народ такой - не в обиду тебе молвить. Это начнешь-то сперва, как бы и ладно мягко расписываешь, а как выжилишь все, так и начнешь гнуть, и жестко покажется... Ты меня извини на глупом моем слове. Люди мы простые, пряники едим неписаные, да и свету-то, почитай, только в свое окошко и видим. Книжка опять-таки, стало быть, выходит непродажная. Ты и не проси по-пустому, не замай меня - лучше мы с тобой по знати, так - миром да согласием... Возьми, сколько желаешь, отступного, а меня ты не засуди, ребята тоже, жена, детки: есть кому старика пожалеть. Взвоют ведь, больно взвоют, ух, как взвоют!..

Старик крутил головой, сыновья вышли из горницы. Мне становилось тяжело и безысходно, слезы подступали к сердцу и... прекращаю, впрочем, описание дальнейшего и скажу в коротких словах, что старик согласился, наконец, уступить мне книгу уже на третий день по моем приезде. Старик уносил книгу с собой, никак не решаясь оставить при мне. Видимо, бывал недоволен, когда я принимался ее рассматривать, брал из рук и сам ее оглядывал. Всякий раз надо было усиленно просить его, чтобы он опять ее принес снизу. Согласился же он отдать после долгих и многих хлопот, и то уже достаточно подстрекнутый сыновьями, из которых одному почему-то особенно хотелось угодить мне.

- Отдай, батюшка, вишь ведь ему больно хочется, что мучишь-то?

- Отдай... отдай!- рассуждал старик.- Ну отдай ты сам! Что меня учишь? Не знаю, что ли?

- Да я бы, брат, давно отдал, кабы моя была! Вишь, он затем и приехал!..

- Почто затем приехал? В гости ко мне приехал. Не надо говорить так, обижать не надо... Отдай!.. Ну отдай сам. Так ин, вишь, у тебя-то нет, нет у тебя-то, а я, отдай! Что мне отдавать-то?..

- Деньги возьми, старик! Не даром же ведь. Я даром ни за что не возьму!

- Деньги возьми!- ворчал старик.- Сколько же ты дашь?

- Я не оценщик, спроси, сколько тебе самому лучшим покажется. Я торговаться не стану, если только не превысит моих наличных.

- Сколько же у тебя наличных?

- А это мое дело!

- Знаю, что твое дело. Книжке-то, вишь, цены нет, дорога книжка!.. Что с тебя взять?..

Старик долго еще продолжал толковать все в том же роде и высказывался почти теми же словами. Часто накидывался и ворчал на сына, как будто досадуя на его вмешательство, и, наконец, мы с ним порешили.

Четверня оленей, запряженных в те же высокие чунки, давно уже ожидала меня у крыльца. Скуластый, истый монгол, самоед-работник стоял уже наготове с длинным шестом-хореем. Еще несколько других чунок с шестами и оленьими шкурами для походной палатки-чума на безлюдной и неоглядной снежной степи также были готовы. Оставалось садиться и ехать с прежним гиком, похожим, впрочем, более на откашливанья и заменяющим бойкие ямщицкие выкрики дальней России. Ехали прямо, без дороги, через пни и кочки, по звездам и подчас по ветру, заметающему свой след на снежных сугробах. С моей стороны требовалось того только, чтоб крепче держаться за ременные петельки, прикрепленные к чунке, и смотреть, чтобы опять не потянуло совик и малицу к коленям и выше; тогда до чума пришлось бы не согреться и без причины сердиться и на самоедский наряд, без которого нельзя обойтись в тех местах, и на неудобную чунку, на которую нельзя положить ног и расположиться так, как в благодатной кибитке, и, наконец, на полярный холод, и даже, пожалуй, на себя самого.

Сергей Максимов - БЕРЕСТЯНАЯ КНИГА, читать текст

См. также Максимов Сергей Васильевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :