Григорий Данилевский
«Княжна Тараканова - 02»

"Княжна Тараканова - 02"

19

Свежий воздух подмосковных окрестностей иногда туманился. Набегали тучки, сверкала молния, погромыхивала гроза. При дворе были свои невзгоды.

Немало заботы Екатерине причинило разбирательство дела Пугачева. Он перед казнью всех изумлял твердой надеждой, что его помилуют и не казнят.

"Негодяй не отличается большим смыслом... он надеется! - писала государыня по прочтении последних допросов самозванца. - Природа человеческая неисповедима".

Пугачева четвертовали в январе.

В половине мая Екатерине донесли о прибытии в Кронштадт эскадры Грейга с княжной Таракановой. Переписку с Орловым о самозванке императрица послала петербургскому главнокомандующему, князю Голицыну, и отдала ему приказ:

"Сняв тайно с кораблей доставленных вояжиров, учините им строгий допрос".

Князь Александр Михайлович Голицын, разбитый некогда Фридрихом Великим и впоследствии, за войну с турками, произведенный в фельдмаршалы, был важный с виду, но добродушный, скромный, правдивый и чуждый дворских происков человек. Его все искренне любили и уважали.

Двадцать четвертого мая он призвал Преображенского офицера Толстого, взял с него клятву молчания и приказал ему отправиться в Кронштадт, принять там арестантку, которую ему укажут, и бережно сдать ее обер-коменданту Петропавловской крепости Андрею Гавриловичу Чернышеву.

Толстой исполнил поручение; ночью на двадцать пятое мая в особо оснащенной яхте он проехал в Неву, тихо подплыл к крепости и сдал пленницу. Ее сперва поместили наскоро в комнаты под комендантскою квартирою, потом в Алексеевский равелин. Секретарь Голицына Ушаков уже приготовил о ней подробные выдержки из бумаг, присланных государыней.

Ушаков был проворный, вертлявый пузан, вечно пыхтевший и с улыбкой лукавых, зорких глаз повторявший:

- Ах, голубчики, столько дела, столько! из чести одной служу князю...

давно пора в абшид, измучился...

Князь Голицын обдумывал выдержки, составленные Ушаковым, приготовил по ним ряд точных вопросов и доказательных статей и с напускною, важною осанкою, так не шедшею к его добродушным чертам, явился в каземат пленницы. Его смущали вести, что на пути, в Англии, арестантка чуть не убежала, что в Плимуте она вдруг бросилась за борт корабля в какую-то, очевидно, ожидавшую ее шлюпку, и что ее едва удалось снова, среди ее воплей и стонов, водворить на корабль. Князь боялся, как бы и здесь кто-либо не вздумал ее освобождать.

Испуганная, смущенная нежданною, грозною обстановкою, пленница не отвергала, что ее звали и даже считали всероссийскою великою княжною, мало того, ею прямо и сразу было заявлено, что она действительно и сама, соображая свое детство и прошлое, силою вещей привыкла себя считать тем лицом, о котором говорили найденные у нее будто бы завещание императора Петра I в пользу бывшей императрицы Елисаветы и завещание Елисаветы в пользу ее дочери.

В Москву был послан список с этого допроса. Екатерину возмутила дерзость пленницы, особенно приложенное к допросу письмо на имя государыни, скрепленное подписью "Elisabeth".

- Voila une fief fee canaille! (Вот отъявленная негодяйка! (фр.)) -

вскричала Екатерина, прочтя и скомкав это письмо.

В кабинете императрицы в то время находился Потемкин.

- О ком изволите говорить? - спросил он.

- Все о той же, батюшка, об итальянской побродяжке.

Потемкин, искренне жалевший Тараканову по двум причинам: как женщину и как добычу ненавистного ему Орлова, - начал было ее защищать. Екатерина молча подала ему пачку новых французских и немецких газет, сказав, пусть он лучше посмотрит, что о ней самой плетут по поводу схваченной самозванки, и тот, сопя носом, с досадой уставил свои близорукие глаза.

- Ну, что? - спросила Екатерина, кончив разбор и просмотр бумаг.

- Непостижимо... сколько сплетней! Трудно сказать окончательное мнение.

- А мне все ясно, - сказала Екатерина, - лгунья - тот же подставленный нам во втором издании маркиз Пугачев. Согласись, князь, как бы мы ни жалели этой жертвы, быть может, чужих интриг, нельзя к ней относиться снисходительно.

Голицыну в Петербург были посланы новые наставления. Ему было велено

"убавить тону этой авантюрьере", тем более что "по извещению английского посла, арестантка, по всей видимости, была не принцесса, а дочь одного трактирщика из Праги".

Пленнице передали это сообщение посла. Она вышла из терпения:

- Если бы я знала, кто меня так поносит, - вскрикнула она, с дрожью и бранью, - я тому выцарапала бы глаза!

"Боже! да что же это? - с ужасом спрашивала она себя, под натиском страшных, грозно ложившихся на нее стеснений. - Я прежде так слепо, так горячо верила в себя, в свое происхождение и назначение. Неужели они правы? Неужели придется под давлением этих безобразных, откапываемых ими улик отказаться от своих убеждений, надежд? Нет, этого не будет! Я все превозмогу, устою!"

С целью "поубавить тона", с арестованною стали поступать значительно строже: лишили ее на время услуг ее горничной и других удобств. Стали ей давать более скромную, даже скудную пищу. Это не помогло. Ни просьбы, ни угрозы лишить ее собственной одежды, света и одеть в острожное платье не вынудили у пленницы раскаяния, а тем более желаемого сознания, что она обманщица, а не княжна.

- Я не самозванка, слышите ли? - с бешеным негодованием твердила она Голицыну. - Вы - князь, а я - слабая женщина... именем милосердного бога умоляю, не мучьте, сжальтесь надо мною.

Князь забыл свое поручение, начал ее утешать.

- Я беременна, - проговорила, плача, арестантка, - погибну не одна...

Отошлите меня, куда знаете, к самоедам, опять в сибирские льды, в монастырь... но, клянусь, я ни в чем не повинна...

Голицын собрался с мыслями.

- Кто отец ожидаемого вами дитяти? - спросил он.

- Граф Алексей Орлов.

- Новая неправда, - сказал Голицын, - и к чему она? Не стыдно ли так отвечать доверенному липу государыни, старику? - Я говорю правду, как перед богом! - ответила, рыдая, пленница. - Свидетели тому адмирал, офицеры, весь флот...

Изумленный Голицын прекратил расспрос, и о новом сознании арестантки донес в тот же день в Москву.

- Негодная, дерзкая тварь! - вскрикнула Екатерина, прочтя это сообщение Потемкину. - Чем изворачивается новое издание выставленного нам поляками Пугачева!.. Нагло клевещет на других!

- Но если тут не без истины? - произнес Потемкин. - Слабую, доверчивую женщину так легко увлечь, обмануть.

- О, быть не может! - возразила Екатерина. - Впрочем, граф Алексей Григорьевич скоро будет сюда, - он объяснит нам подробнее об этой, им арестованной лже-Елисавете... А вы, князь, в рыцарской защите женщин, не забывайте главного - спокойствия государства. Мало мы с вами пережили в недавний бунт.

Потемкин замолчал.

Орлова ждали со дня на день. Он спешил из Италии, к торжеству празднования турецкого мира. Голицыну тем временем было послано приказание: отнять у арестантки излишнее, не положенное в тюрьме платье и, удалив ее горничную, приставить к ней, для бессменного надзора, двух надежных часовых.

20

Упорство пленницы было Екатерине непонятно и выводило ее из себя.

- Как! - рассуждала она. - Сломлена Турция. Пугачев пойман, сознался и всенародно казнен... а эта хворая, еле дышащая женщина, эта искательница приключений... ни в чем не сознается и грозит мне, из глухого подземелья, из норы?

Потемкин, узнав от Христенека подробности ареста княжны, мрачно дулся и молчал. Екатерина относила это в припадку его обычной хандры.

Вскоре и другие из ближних императрицы узнали, каким образом Орлов заманил и предал указанное ему лицо, и сообщили об этом государыне через ее камер-юнгферу Перекусихину. Екатерина сперва не поверила этим слухам и даже резко выговорила это своей камеристке. Секретный рапорт прямого, неподкупного Голицына о положении и признании арестантки вполне подтвердил сообщение придворных. Женское сердце Екатерины возмутилось.

- Не Радзивилл! - сказала она при этом. - Тому грозила конфискация громадных имений, а он не выдал преданной женщины!

"Предатель по природе! - шевельнулось в уме Екатерины при мыслях об услуге Орлова. - На все готов и не стесняется ничем... не задумается, если будет в его видах, и на другое!"

Вспомнились Екатерине при этом давние строки: "Матушка царица, прости, не думали, не гадали..."

- Недаром его зовут палачом! - презрительно прошептала Екатерина. -

Пересолил, скажет, из усердия... Впрочем, приедет - надо поправить дело...

Эта потерянная - без роду и племени - игрушка в руках злонамеренных, у него она будет бессильна... А ей, продававшей в Праге пиво, чем не пара русский сановник и граф?

Сельские тихие виды Царицына и Коломенского стали тяготить Екатерину.

Леса, пруды, ласточки и мотыльки не давали ей прежнего покоя и отрадных снов.

Императрица неожиданно и запросто поехала в Москву.

Там, в Китай-городе, она посетила архив коллегии иностранных дел, куда перед тем, по ее приказанию, были присланы на просмотр некоторые важные бумаги. Начальником архива в то время состоял знаменитый автор "Опыта новой истории России" и "Описания Сибирского царства", бывший издатель академических "Ежемесячных сочинений", путешественник и русский историограф, академик Миллер. Ему тогда было за семьдесят лет.

Императрица, сама усердно занимаясь историей, знала его и не раз с ним беседовала о его работах и истории вообще. Она его застала на квартире, при архиве, над грудой старинных московских свитков.

Миллер был большой любитель цветов и птиц. Невысокие, светлые комнаты его казенной квартиры были увешаны клетками дроздов, снегирей и прочей пернатой братии, оглушившей Екатерину разнообразными свистами и чиликаньями. Стеклянная дверь из кабинета хозяина вела в особую, уставленную кустами в кадках светелку, где, при раскрытых окнах, завешанных сетью, часть птиц летала на свободе. Запах роз и гелиотропов наполнял чистые укромные горенки. Вощеные полы блестели, как зеркало.

Миллер работал у стола, перед стеклянною дверью в птичник. Государыня вошла незаметно, остановив засуетившуюся прислугу.

- Я к вам, Герард Федорович, с просьбой, - сказала, войдя, Екатерина.

Миллер вскочил, извиняясь за домашний наряд.

- Приказывайте, ваше величество, - произнес он, застегиваясь и отыскивая глазами куда-то, как ему казалось, упавшие очки.

Императрица села, попросила сесть и его. Разговорились.

- Правда ли, - начала она, после нескольких любезностей и расспросов о здоровье хозяина и его семьи, - правда ли... говорят, вы имеете данные и вполне убеждены, что на московском престоле царствовал не самозванец Гришка Отрепьев, а настоящий царевич Димитрий? Вы говорили о том...

английскому путешественнику Коксу.

Добродушный, с виду несколько рассеянный и постоянно углубленный в свои изыскания, Миллер был крайне озадачен этим вопросом государыни.

"Откуда она это узнала? - мыслил он. - Ужели проговорился Кокс?"

- Объяснимся, я облегчу нашу беседу, - продолжала Екатерина. - Вы обладаете изумительною памятью, притом вы так прозорливы в чтении и сличении летописей; скажите откровенно и смело ваше мнение... Мы одни -

вас никто не слышит... Правда ли, что доводы к обвинению самозванца вообще слабы, даже будто бы ничтожны?

Миллер задумался. Его взъерошенные на висках седые волосы странно торчали. Добрые, умные губы, перед приездом государыни сосавшие полупогасший янтарный чубук, бессознательно шевелились.

- Правда, - несмело ответил он, - но это, простите, мое личное мнение, не более...

- Если так, то почему же не огласить вам столь важного суждения?

- Извините, ваше величество, - проговорил Миллер, растерянно оглядываясь и подбирая на себя упорно сползавшие складки камзола, - я прочел розыск Василия Шуйского в Угличе. Он производил следствие по поручению Годунова и имел расчет угодить Борису, привезя ему показания лишь тех, кто утверждал сказки об убиении истинного царевича; другие, неприятные для Годунова, следы он, очевидно, скрыл.

- Какие? - спросила Екатерина.

- Что погиб другой, а мнимоубитый скрылся. Вспомните, ведь этот следователь, Шуйский, потом сам же всенародно признал царевичем возвратившегося Димитрия.

- Довод остроумный, - сказала Екатерина, - недаром генерал Потемкин, большой любитель истории, советует все это напечатать, если вы в том убеждены.

- Помните, ваше величество, - проговорил Миллер, - воля монархини -

важный указатель; но есть другая, более высшая власть - Россия... Я лютеранин, а тело признанного Димитрия покоится в Кремлевском соборе...

Что сталось бы с моими изысканиями, что сталось бы и со мной среди вашего народа, если бы я дерзнул доказывать, что на московском престоле был не Гришка Отрепьев, а настоящий царевич Димитрий?

21

Слова Миллера смутили Екатерину.

"Откровенно, - подумала она, - так и подобает философу".

- Хорошо, - произнесла императрица, - не будем тревожить мертвых;

поговорим о живых. Генерал Потемкин, надеюсь, вам доставил список с допроса и показаний наглой претендентки, о поимке которой вы, вероятно, уже слышали...

- Доставил, - ответил Миллер, вспомнив наконец, что очки, которые он продолжал искать глазами, были у него на лбу, и удивляясь, как он об этом забыл.

- Что вы скажете об этой достойной сестре маркиза Пугачева? - спросила Екатерина.

Миллер увидел в это мгновение за стеклянною дверью, как вечно ссорившаяся с другими птицами канарейка влетела в чужое гнездо, и хозяева последнего, с тревогой и писком летая вокруг нее, старались ее оттуда выпроводить. Занимал его также больной, с забинтованной ногою, дрозд.

- Принцесса, если она русская, - произнес Миллер, краснея за свою робость и рассеянность, - очевидно, плохо училась русской истории; вот главное, что я могу сказать, прочтя ее бумаги... впрочем, в этом более виноваты ее учителя...

- Так вы полагаете, что в ее сказке есть доля истины? - спросила Екатерина. - Допускаете, что у императрицы Елисаветы могла быть дочь, подобная этой и скрытая от всех?

Миллер хотел сказать: "О да, разумеется, что же тут невероятного?" Но он вспомнил о таинственном юноше, Алексее Шкурине, который в то время путешествовал в чужих краях, и, смутясь, неподвижно уставился глазами в дверь птичника.

- Что же вы не отвечаете? - улыбнулась Екатерина. - Тут уже ваше лютеранство ни при чем...

- Все возможно, ваше величество, - произнес Миллер, качая седою, курчавою головой, - рассказывают разное, есть, без сомнения, и достоверное.

- Но послушайте... Не странно ли? - произнесла Екатерина. - Покойный Разумовский был добрый человек, притом, хотя тайно, состоял в законном браке с Елисаветой... Из-за чего же такое забвение природы, бессердечный отказ от родной дочери?

- То был один век, теперь другой, - сказал Миллер. - Нравы изменяются;

и если новые Шуйские-Шуваловы столько лет подряд могли держать в одиночном заключении, взаперти, вредного им принца Иоанна, объявленного в детстве императором, - что же удивительного, если, из той же жажды влияния и власти, они на краю света, на всякий случай, припрятали и другого младенца, эту несчастную княжну?

- Но вы, Герард Федорович, забываете главное - мать! Как могла это снести императрица? У нее, нельзя этого отрицать, было доброе сердце...

Притом здесь дело шло не о чуждом дитяти, как Иванушка, а о родной, забытой дочери.

- Дело простое, - ответил Миллер, - ни Елисавета, ни Разумовский тут, если хотите, ни при чем: интрига действовала на государыню, не на мать...

Ей, без сомнения, были представлены важные резоны, и она согласилась.

Тайную дочь спрятали, услали на юг, потом за Урал. В бумагах княжны говорится о яде, о бегстве из Сибири в Персию, потом в Германию и Францию... Шуйские наших дней повторили старую трагедию; охраняя будто бы государыню, они готовили, между тем, появление, на всякий случай, нового, ими же спасенного выходца с того света.

Екатерине вспомнился в одном из писем Орлова намек о русском вояжире, а именно об Иване Шувалове, который в то время еще находился в чужих краях.

- С вами не наговоришься, - сказала, вставая, Екатерина, - ваша память тот же неоцененный архив; а русская история, не правда ли, как и сама Россия, любопытная и непочатая страна. Хороши наши нивы, беда только от множества сорных трав. Кстати... я все любуюсь вашими цветами и птицами.

Приезжайте в Царицыно. Гримм мне прислал семью прехорошеньких какаду. Один все кричит: "Oui est verite?" (Где правда? (фр.))

Отменно милостиво поблагодарив Миллера, императрица возвратилась в Царицыно. Вскоре туда явился победитель при Чесме, Орлов.

Алексей Григорьевич не узнал двора. С новыми лицами были новые порядки.

Граф не сразу удостоился видеть государыню. Ему сказали, что ее величество слегка недомогает.

Орлов смутился. Опытный в дворских нравах человек, он почуял немилость, беду. Надо было поправить дело. Алексей Григорьевич не без робости обратился к некоторым из приближенных и решился искать аудиенции у нового светила, Потемкина. Их свидание было вежливо, но не радушно. Далеко было до прежней дружеской близости и простоты. Проговорили за полночь, но гость чувствовал, что ему было сказано немного.

- Нынче все без меры, через край! - произнес, по поводу чего-то и мимоходом, Потемкин.

Задумался об этих словах Орлов: "Через край! Ведь и он хватил не в меру".

Наутро он был приглашен к государыне, которую застал за купаньем собачек. Мистер Том Андерсон уже был вынут из ванночки, вытерт и грелся, в чепчике, под одеялом. Миссис Мими, его супруга, еще находилась в ванне.

Екатерина сидела, держа наготове другой чепчик и одеяло. Перекусихина, в переднике, с засученными за локти рукавами, усердно терла собачку губкой с мылом. Намоченная и вся белая от пены, Мими, завидя огромного, глазастого, не знакомого ей гостя, неистово разлаялась из-под руки камер-юнгферы.

- С воды и к воде, - шутливо произнесла Екатерина, - добро пожаловать.

Сейчас будем готовы.

Одев в чепчик и уложив в постель Мими, государыня вытерла руки и произнесла:

- Как видите, о друзьях первая забота! - села и, указав Орлову стул, начала его расспрашивать о вояже, об Италии и о турецких делах.

- А вы, батюшка Алексей Григорьевич, пересолили, - сказала она, достав табакерку и медленно нюхая из нее.

- В чем, ваше величество?

- А в препорученном, - улыбнулась, шутливо грозя, Екатерина.

Орлов видел улыбку, но в самой шутке государыни приметил недобрую, знакомую ему черту: круглый и плотный подбородок Екатерины слегка вздрагивал.

- Что же, матушка государыня, чем я прогневил? - спросил он, заикаясь.

- Да как же, сударь... уж право, чересчур, - продолжала Екатерина, нюхая из полураскрытой табакерки.

Орлов ребячески растерялся. Его глаза трусливо забегали.

- Ведь пленница-то наша, - произнесла государыня, - слышали ли вы?

Скоро сам-друг...

Богатырь и силач Орлов не знал, куда деться от замешательства.

"Пропал, окончательно погиб! - думал он, мысленно уже видя свое падение и позор. - Помяни, господи, царя Давида..."

- Дело, впрочем, можно еще поправить, - проговорила Екатерина, - вам бы ехать в Питер да свидеться с пленницей, к торжеству мира возвратились бы женихом.

Орлов, сморщившись, опустился на колено, поцеловал протянутую ему руку и молча вышел. За порогом он оправился.

- Ну, что, как государыня? Что изволила говорить? - спрашивали его ближние из придворных.

- Удостоен особого приглашения на торжество мира, - ответил граф, - еду пока в Петербург, устроить дела брата.

Алексей Григорьевич старался смотреть самоуверенно и гордо...

Орлов понял, что ему нечего было медлить, государыня, очевидно, не шутила.

Под предлогом свидания с удаленным братом, он собрался и вскоре выехал в Петербург.

22

Изнуренная долгим морским путем и заключением, пленница влачила в крепости тяжелые дни. Острый, с кровохарканьем и лихорадкой кашель перешел в быстротечную чахотку.

Частые появления и допросы фельдмаршала Голицына приводили княжну в неописанный гнев.

- Какое право имеют так поступать со мной? - повелительно спрашивала она. - Какой повод я подала к такому обращению?

- Предписание свыше, монарший приказ! - отвечал, пыхтя и перевирая французские слова, секретарь Ушаков.

В качестве письмоводителя наряженной комиссии, он заведовал особыми суммами, назначенными для этой цели, и потому, жалуясь на утомление, кучу дела и даже на боль в пояснице, с умыслом тянул справки, плодил новые доказательные статьи и переписку о ней и вообще водил за нос добряка Голицына, - собираясь на сбережения от содержания арестантки прикупить новый домик к бывшему у него на Гороховой собственному двору.

Таракановой, между прочим, были предъявлены найденные в ее бумагах подложные завещания.

- Что вы скажете о них? - спросил ее Голицын.

- Клянусь всемогущим богом и вечною мукой, - отвечала арестантка, - не я составляла эти несчастные бумаги, мне их сообщили.

- Но вы их собственноручно списали?

- Может быть, это меня занимало.

- Так вы не хотите признаваться, объявить истины?

- Мне не в чем признаваться. Я жила на свободе, никому не вредила: меня предали, схватили обманом.

Голицын терял терпение. "Вот бесом наделили) - мыслил он. - Открывай тайны с таким камнем!"

Князь вздыхал и почесывал себе переносицу.

- Да вы, ваше сиятельство, упомнили, - шепнул однажды при допросе услужливый Ушаков, - вам руки развязаны - последний-то указ... в нем говорится о высшей строгости, о розыске с пристрастием.

- Айв самом деле! - смекнул растерявшийся князь, вообще не охотник до крутых и жестоких мер. - Попробовать разве? Хуже не будет!

- Именем ее величества, - строго объявил фельдмаршал коменданту в присутствии пленницы, - ввиду ее запирательства - отобрать у нее все, кроме необходимой одежды и постели, слышите ли, все... книги, прочие там вещи, - а если и тут не одумается - держать ее на пище прочих арестантов.

Распоряжение князя было исполнено. Привыкшей к неге и роскоши, избалованной, хворой женщине стали носить черный хлеб, солдатские кашу и щи. Она, голодная, по часам просиживала над деревянною миской, не притрагиваясь к ней и обливаясь слезами. На пути в Россию, у берегов Голландии, где эскадра запасалась провизией, арестантка случайно узнала из попавшего к ней в каюту газетного листка все прошлое Орлова и с содроганием, с бешенством кляла себя за то, как могла она довериться такому человеку. Но явилось еще худшее горе. В комнатку арестантки, сменяясь по очереди, с некоторого времени день и ночь становились двое часовых. Это приводило арестантку в неистовство.

- Покайтесь, - убеждал, навещая ее, Голицын, - мне жаль вас, иначе вам не ждать помилования.

- Всякие мучения, самое смерть, господин фельдмаршал, все я приму, -

ответила пленница, - но вы ошибаетесь... ничто не принудит меня отречься от моих показаний.

- Подумайте...

- Бог свидетель, мои страдания падут на головы мучителей.

- Одумается, ваше сиятельство! - шептал, роясь при этом в бумагах, Ушаков. - Еще опыт, и изволите увидеть...

Опыт был произведен. Он состоял в грубой сермяге, сменившей на плечах княжны ее ночной, венецианский шелковый пеньюар.

- Великий боже! Ты свидетель моих помыслов! - молилась арестантка. -

Что мне делать, как быть? Я прежде слепо верила в свое прошлое; оно мне казалось таким обычным, я привыкла к нему, к мыслям о нем. Ни измена того изверга, ни арест не изменили моих убеждений. Их не поколеблет и эта страшная, железная, добивающая меня тюрьма. Смерть близится. Матерь божия, младенец Иисус! Кто подкрепит, вразумит и спасет меня... от этого ужаса, от этой тюрьмы?

В конце июня, в холодный и дождливый вечер, в Петропавловскую крепость подъехала наемная карета с опущенными занавесками. Из нее, у комендантского крыльца, вышел граф Алексей Григорьевич Орлов. Через полчаса он и обер-комендант крепости Андрей Гаврилович Чернышев направились в Алексеевский равелин.

- Плоха, - сказал по пути обер-комендант, - уж так-то плоха; особенно с этою сыростью; вчера, ваше сиятельство, молила дать ей собственную одежду и книги - уважили...

Часовых из комнаты княжны вызвали. Туда, без провожатых, вошел Орлов.

Чернышев остался за дверью.

В вечернем полумраке граф с трудом разглядел невысокую, с двумя в углублении окнами, комнату. В рамах были темные железные решетки. У простенка, между двумя окнами, стояли два стула и небольшой стол, на столе лежали книги, кое-какие вещи и прикрытая полотенцем миска с нетронутою едой. Вправо была расположена ширма, за ширмою стояли столик с графином воды, стаканом и чашкой и под ситцевым пологом железная кровать.

На кровати, в белом капоте и белом чепце, лежала, прикрытая голубою, поношенного бархата, шубкой, бледная, казалось, мертвая женщина.

Орлов был поражен страшною худобой этой, еще недавно пышной, обворожительной красавицы. Ему вспомнились Италия, нежные письма, страстные ухаживания, поездка в Ливорно, пир на корабле и переодетые в старенькие церковные ризы Рибас и Христенек.

"И зачем я тогда разыграл эту комедию с венцом? - думал он. - Она ведь уже была на корабле, в моих руках!"

В его мыслях живо изобразился устроенный им арест княжны. Он вспомнил ее крики на палубе и через день посылку к ней через Концова письма на немецком языке с жалобою на свое собственное мнимое горе и с клятвами в преданности до гроба и любви.

"Ах, в каком мы несчастье, - писал он ей тогда, подбирая льстивые слова. - Оба мы арестованы, в цепях; но всемогущий бог не оставит нас.

Вверимся ему. Как только получу свободу, буду вас искать по всему свету и найду, чтобы вас охранять и вам вечно служить..."

"И я ее нашел, вот она!" - мыслил в невольном содрогании Орлов, стоя у порога. Он тихо ступил к ширме.

Пленница на шорох открыла глаза, вгляделась в вошедшего и приподнялась.

Прядь светло-русых, некогда пышных волос выбилась из-под чепца, полузакрыв искаженное болезнью и гневом лицо.

- Вы?.. вы?.. в этой комнате... у меня! - вскрикнула княжна, узнав вошедшего и простирая перед собой руки, точно отгоняя страшный, безобразный призрак.

Орлов стоял неподвижно.

23

Слова рвались с языка пленницы и бессильно замирали.

Отшатнувшись на кровати к стене, она сверкающими глазами пожирала Орлова, с испугом глядевшего на нее.

- Мы обвенчаны, не правда ли? ха-ха! ведь мы жена и муж? - заговорила она, страшным кашлем поборов презрительное негодование. - Где же вы были столько времени? Вы клялись, я вас ждала.

- Послушайте, - тихо сказал Орлов, - не будем вспоминать прошлого, продолжать комедию. Вы давно, без сомнения, поняли, что я верный раб моей государыни и что я только исполнял ее повеления.

- Злодейство, обман! - вскрикнула арестантка. - Никогда не поверю...

Слышите ли, никогда могучая русская императрица не прибегнет к такому вероломству.

- Клянусь, это был ее приказ...

- Не верю, предатель! - бешено кричала пленница, потрясая кулаками. -

Екатерина могла предписать все, требовать выдачи, сжечь город, где меня укрывали, арестовать силой... но не это... ты, наконец, мог меня поразить кинжалом, отравить... яды тебе известны... но что сделал ты? что?

- Минуту терпения, умоляю, - произнес, оглядываясь, Орлов, - ответьте мне одно слово, только одно... и вы будете, клянусь, немедленно освобождены.

- Что еще придумал, изверг, говори? - произнесла княжна, одолевая себя и с дрожью кутаясь в голубую, знакомую графу, бархатную мантилью.

- Вас спрашивали столько времени и с таким настоянием, - начал Орлов, подыскивая в своем голосе нежные, убедительные звуки, - скажите, мы теперь наедине... нас видит и слышит один бог.

- Gran Dio! - рванулась и опять села на кровати арестантка. - _Он_

призывает имя божье! - прибавила она, подняв глаза на образ спаса, висевший на стене, у ее изголовья. - Он! да ты, наверное, утроил и все эти мучения, всю медленную казнь! А у вас еще хвалились, что отменена пытка.

Царица этого, наверное, не знает, ты и тут ее провел.

- Успокойтесь... скажите, кто вы? - продолжал Орлов. - Откройте мне. Я умолю государыню; она окажет мне и вам милость, вас освободит...

- Diavolo! (дьявол! (ит.)) Он спрашивает, кто я? - проговорила, задыхаясь от прилива нового бешенства, княжна. - Да разве ты не видишь, что я кончила со светом, умираю? Зачем это тебе?

Она неистово закашлялась, упала головой к стене и смолкла.

"Вот умрет, не выговорит", - думал, стоя близ нее, Орлов.

- В богатстве и счастье, - произнесла, придя в себя, пленница, - в унижении и в тюрьме, я твержу одно... и ты это знаешь... Я - дочь твоей былой царицы! - гордо сказала она, поднимаясь. - Слышишь ли, ничтожный, подлый раб, я прирожденная ваша великая княжна...

Смелая мысль вдруг осенила Орлова. "Эх, беда ли? - подумал он. -

Проживет недолго, разом угожу обеим".

Он опустился на одно колено, схватил исхудалую, бледную руку пленницы и горячо припал к ней губами.

- Ваше высочество! - проговорил он. - Элиз! простите, клянусь, я глубоко виноват... так было велено... я сам находился под арестом, теперь только освобожден...

Пленница молча глядела на него большими, удивленными глазами, прижимая ко рту окровавленный кашлем платок.

- Умоляю, нас, по истине, торжественно обвенчают, - продолжал Орлов, -

станьте моею женой... Все тогда, ваше высочество, дорогая моя... Элиз!..

знатность, мое богатство, преданность и вечные услуги...

- Вон, изверг, вон! - крикнула, вскакивая, арестантка. - Этой руки искали принцы, короли... не тебе ее касаться, - заклейменный предатель, палач!

"Не стесняется, однако! - подумал обер-комендант Чернышев, слышавший из-за двери крупную французскую брань и проклятия арестантки. - Уйти поздорову; граф еще сообразит, что были свидетели, вломится в амбицию, отомстит!"

Комендант ушел.

Тюремщик, стоявший с ключами в коридоре и также слышавший непонятные ему гневные крики, топанье ногами и даже, как ему показалось, швырянье в гостя какими-то вещами, тоже отошел и прижался в угол, рассуждая:

"Мамзюлька, видно, просит лучших харчей, да, должно, не по артикулу, -

серчает на генерала... ох-хо! куда ей, сухопарой... все щи да щи, вчера только дали молока..."

Бешеные крики не прерывались. Зазвенело брошенное об пол что-то стеклянное.

Дверь каземата быстро распахнулась. Из нее вышел Орлов, робко пригибаясь под несоразмерной с его ростом перекладиной. Лицо его было красно-багровое. Он на минуту замедлился в коридоре, оглядываясь и как бы собираясь с мыслями.

Нащупав под мышкой треугол, граф дрожащей рукой оправил прическу и фалды кафтана, бодро и лихо выпрямился, молча вышел, сел под проливным дождем в карету и крикнул кучеру:

- К генерал-прокурору!

По мере удаления от крепости, Орлов более обдумывал только что происшедшее свидание.

- Змея, однако, сущая змея! - шептал он, поглядывая из кареты по улицам. - Как жалила!

Он сдержанно и с полным самообладанием вошел к князю Александру Алексеевичу Вяземскому. Был уже вечер; горели свечи. Орлов чувствовал некоторую дрожь в теле и потирал руки.

- Прошу садиться, - сказал генерал-прокурор, - что? озябли?

- Да, князь, холодновато.

Вяземский приказал подать ликеру. Принесли красивый графин и корзинку с имбирными бисквитами.

- Откушайте, граф... Ну, что наша самозванка? - произнес генерал-прокурор, оставляя бумаги, в которых рылся.

- Дерзка до невероятия, упорствует, - ответил граф Алексей Григорьевич, наливая рюмку густой душистой влаги и поднося ее к носу, потом к губам.

- Еще бы! - проговорил князь. - Дешево не хочет уступать своих мнимых титулов и прав.

- Много уже с нею возятся; нужны бы иные меры, - сказал Орлов.

- Какие же, батенька, меры? Она при последних днях... не придушить же ее.

- А почему бы и нет? - как бы про себя произнес Орлов, опуская бисквит в новую рюмку ликера. - Жалеть таких!

Генерал-прокурор из-за зеленого абажура, прикрывавшего свечи, искоса взглянул на гостя.

- И ты, Алексей Григорьевич, это не шутя... посоветовал бы? - спросил он.

- Для блага отечества и как истый патриот... не только посоветовал бы, очень бы одобрил! - ответил Орлов, прохаживаясь и пожевывая сладкий, таявший во рту бисквит.

"Mais c'est un assassin dans l'ame! - подумал с виду суровый, обыкновенно насупленный верховный судья, с ужасом прислушиваясь к мягкому шарканью Орлова по ковру. - C'est en lui comme une mauvaise habitude!" (Но это же убийца в душе! У него это стало скверной привычкой! (фр.))

Орлов, вынув лорнет и покусывая новый ломоть имбирного бисквита, рассматривал на стене изображение Психеи с Амуром.

- Откуда эта картина? - спросил он.

- Государыня пожаловала... Вы же, граф, когда изволите обратно в Москву?

- Завтра рано, и не замедлю передать о новом запирательстве наглой лгуньи.

Вяземский пошевелил кустоватыми бровями.

- А вам известно показание арестантки на ваш счет? - пробурчал он, роясь в бумагах.

У Орлова из рук выпал недоеденный бисквит.

- Да, представьте, ведь это из рук вон! - ответил граф. - Преданность, верность и честь, ничто не пощажено... И что поразительно, князь...

втюрилась в меня бес-баба да, взведя такую небылицу, от меня же еще нынче, проходимка, упорно требовала признания брака с ней.

- Не могу не удивиться, - произнес Вяземский, - эти переодеванья с ризами, извините... и для чего это напрасное кощунство? Ох, отдадите, батюшка граф, ответ богу... мне бы весь век это снилось...

Орлов хотел отшутиться, попытался еще что-то сказать, но молчание хмурого, медведеобразного генерал-прокурора ему показывало, что дворский кредит был давно на исходе и что сам он, несмотря на прошлые услуги, как уже никому не нужный, старый хлам, мог желать одного - оставления его на полном покое.

"Летопись заканчивается! Очевидно, скоро буду на самом дне реки! -

подумал Орлов, оставляя Вяземского. - В люк куда-нибудь спустят, в Москву или еще куда подалее. Состарились мы, вышли из моды; надо новым дать путь".

Он так был смущен приемом генерал-прокурора, что утром следующего дня отслужил молебен в церкви Всех-скорбящих-радости, а перед отъездом в Москву даже гадал у какой-то армянки на Литейной.

24

Мир с Турцией был торжественно отпразднован в Москве тринадцатого июля.

При этом вспомнили Голицына и прислали ему в Петербург за очищение Молдавии от турок брильянтовую шпагу. Орлов получил похвальную грамоту, столовый богатый сервиз, императорскую дачу близ Петербурга и прозвание Чесменского.

"Сдан в архив, окончательно сдан!" - мыслил при этом Алексей Григорьевич. В Петербург, вслед за двором, его уже, действительно, не пустили. С тех пор ему было указано местожительство в Москве, в числе других поселившихся там первых пособников императрицы.

Отрадно и безмятежно, казалось, потекли с этого времени дни Чесменского на вольном московском покое. Домочадцы графа, между тем, подмечали, что порой на него находили припадки нешуточной острой хандры, что он нередко совершенно невзначай служил то панихиды, то молебны с акафистами, прибегал к гадальщикам-цыганам и втихомолку брюзжал, как бы жалуясь на изменницу, некогда так его баловавшую судьбу.

Ехал ли граф Алехан в морозный ясный вечер по улице, из-под осыпанной инеем шапки вглядываясь в прохожих и в мерный бег своего легконогого рысака, его мысли уносились к иным теплым небесам, к голубым прибрежьям Морей и Адриатики, к мраморным венецианским и римским дворцам.

Моросил ли мелкий осенний дождь и была чудная охота по чернотропу, граф, в окрестностях Отрады или Нескучного, подняв в березовом срубе матерого беляка и спуская на него любимых борзых, бешено скакал за ним на кабардинце, но мгновенно останавливался. Дождь продолжал шелестеть в мокром березняке, конь шлепал по лужам и глине, а граф думал о другом, о далекой той же Италии, о Риме, Ливорно и сманенной, погубленной им Таракановой.

"Где она и что сталось с нею? - рассуждал он. - Жива ли она после родов, там ли еще, или ее куда вновь упрятали?"

С падением фавора брата, князя Григория, граф Алексей Чесменский так быстро отдалился от двора, что не только положительно не знал, но и не смел допытываться о дальнейшей судьбе соблазненной им и похищенной красавицы.

Осенью того же года в Москве кем-то был пущен слух, будто из Петербурга в Новоспасский женский монастырь привезли некую таинственную особу, что ее здесь постригли и, дав ей имя Досифеи, поместили в особой, никому не доступной келье. Москвичи тихомолком шушукались, что инокиня Досифея -

незаконная дочь покойной царицы Елисаветы и ее мужа в тайном браке, Разумовского.

Что перечувствовал при этих толках граф Алексей, о том знали только его собственные помыслы. "Она, она! - говорил он себе, в волнении, не зная, что жертва, княжна Тараканова, по-прежнему безнадежно томится в той же крепости. - Некому быть, как не ей; отреклась от всего, покорилась, приняла постриг..."

Мысли о новоприбывшей пленнице не покидали графа. Они так его смущали, что он даже стал избегать езды по улице, где был Новоспасский монастырь, а когда не мог его миновать и ехал возле, то отворачивался от его окон.

"Предатель, убийца!" - раздавалось в его ушах при воспоминании о последней встрече с княжной в крепости. И он мучительно перебирал в уме это свидание, когда она осыпала его проклятиями, топая на него, плюя ему в лицо и бешено швыряя в него чем попало.

Чесменский вздумал было однажды разговориться о ней с московским главнокомандующим, князем Волконским, заехавшим к нему запросто -

полюбоваться его конюшнями и лошадьми. Они возвратились с прогулки на конский двор и сидели за вечерним чаем. Граф-хозяин начал издалека - о заграничных и родных вестях и толках и, будто мимоходом, осведомился, что за особа, которую, по слухам, привезли в Новоспасский монастырь.

- Да вы, граф, куда это клоните? - вдруг перебил его князь Михаил Никитич.

- А что? - спросил озадаченный Чесменский.

- Ничего, - ответил Волконский, отвернувшись и как бы рассеянно глядя в окно, - вспомнилась, видите ли, одна прошлогодняя питерская оказия о дворе...

- Какая оказия? Удостойте, батюшка князь?! - с улыбкой и поклоном произнес граф. - Ведь я недавний ваш гость и многого не знаю из новых, столь любопытных и ныне нам не доступных, дворских палестин.

- Извольте, - начал Волконский, покашливая и по-прежнему глядя в окно,

- дело, если хотите, не важное, и скорее забавное... Генерал-майоршу Кожину знаете?.. Марья Дмитриевна... бойкая такая, красивая и говорунья?

- Как не знать! Часто ее видел до отъезда в чужие края.

- Ну-с, сболтнула она, говорят, где-то будто бы такие-то, положим, Аболешевы там, или не помню кто, решили покровительствовать новому счастливцу, Петру Мордвинову... тоже, верно, знаете?

Орлов молча кивнул головой.

- Покровительствовать... Ну, понимаете, чтоб подставить ногу...

- Кому? - спросил Орлов.

- Да будто самому, батюшка, Григорию Александровичу Потемкину.

- И что же?

- А вот что, - проговорил главнокомандующий, - в собственные покои немедленно был позван Степан Иванович Шешковский и ему сказано: "Езжай, батюшка, сию минуту в маскарад и найди там генеральшу Кожину; а найдя, возьми ее в тайную экспедицию, слегка там на память телесно отстегай и потом, туда же, в маскарад, оную барыньку с благопристойностью и доставь обратно".

- И Шешковский? - спросил Орлов.

- Взял барыньку, исправно посек и опять, как велено, доставил в маскарад; а она, чтобы не заметили бывшего с нею случая, промолчала и преисправно кончила все танцы, на кои была звана, все до одного - и менуэт, и монимаску, и котильон.

Орлов понял горечь намека и с тех пор о Досифее более не расспрашивал.

Не радовали графа и беседы с его управляющим Терентьичем Кабановым, наезжавшим в Нескучное из Хренового. Терентьич был из грамотных крепостных и являлся одетый по моде, в "перленевый" кафтан и камзол, в

"просметальные" башмаки с оловянными пряжками, в манжеты и с черным шелковым кошельком на пучке пудреной косы.

Граф наливал ему чарку заморского, дорогого вина, говоря:

- Попробуй, братец, не вино... я тебе человечьего веку рюмочку налил...

Терентьич отказывался.

- Полно, милый! - угощал граф. - Ужли забыл поговорку: день мой - век мой? Веселись, в том только и счастье... да, увы, не для всех.

- Верно, батюшка граф! - говорил Кабанов, выпивая предлагаемую чарку. -

Мы что? рабы... Но вам ли воздыхать, не жить в сладости-холе, в собственных, распрекрасных вотчинах? Места в них сухие и веселые, поля скатистые, хлебородные, воды ключевые, лесов и рощ тьма, крестьяне все хлебопашцы, не бобыли, благодаря вашей милости. Вы же, сударь, что-то как бы скучны, а слыхом слыхать, иногда даже сумнительны.

- Сумнительств и подозрениев, братец, на веку не обраться! - отвечал граф. - Вот ты прошлую осень писал за море, хвалил всходы и каков был рост всякого злака; а что вышло? Сказано: не по рости, а по зерни.

- Верно говорить изволите, - отвечал, вздыхая, Терентьич.

- Вот хоть бы и о прочих делах, - продолжал граф. - Много у меня всякого разъезду и ко мне приезду; а веришь ли, ничего, как прежде, не знаю. Был Филя в силе, все в други к нему валили... а теперь...

Граф смолкал и задумывался.

"Ишь ты, - мыслил, глядя на него, Кабанов, - при этакой силе и богатстве - обходят".

- Да, братец, - говорил Орлов. - Тяжкие пришли времена, разом попал промеж двух жерновов; служба кончена, более в ней не нуждаются, а дома...

скука...

- Золото, граф, огнем искушается, - отвечал Терентьич, - человек -

напастями. И не вспыхнуть дровам без подтопки... а я вам подтопочку могу подыскать...

- Какую?

- Женитесь, ваше сиятельство.

- Ну, это ты, Кабанов, ври другим, а не мне, - отвечал Чесменский, вспоминая недавний совет о том же предмете Концова.

25

Судьба Таракановой, между тем, не улучшилась, Московские празднества в честь мира с Турцией заставили о ней на некоторое время позабыть. После их окончания ей предложили новые обвинительные статьи и новые вопросные пункты. Был призван и напущен на нее сам Шешковский. Допросы усилились.

Добиваемая болезнью и нравственными муками, в тяжелой, непривычной обстановке и в присутствии бессменных часовых, она с каждым днем чахла и таяла. Были часы, когда ждали ее немедленной кончины.

После одного из таких дней арестантка схватила перо и набросала письмо императрице.

"Исторгаясь из объятий смерти, - писала она, - молю у Ваших ног.

Спрашивают, кто я? Но разве факт рождения может для кого-либо считаться преступлением? Днем и ночью в моей комнате мужчины. Мои страдания таковы, что вся природа во мне содрогается Отказав в Вашем милосердии, Вы откажете не мне одной..."

Императрица досадовала, что еще не могла оставить Москвы и лично видеть пленницу, которая вызывала к себе то сильный ее гнев, то искреннее, невольное, тайное сожаление.

В августе фельдмаршал Голицын опять посетил пленницу.

- Вы выдавали себя персианкой, потом родом из Аравии, черкешенкой, наконец, нашею княжной, - сказал он ей, - уверяли, что знаете восточные языки; мы давали ваши письмена сведущим людям - они в них ничего не поняли. Неужели, простите, и это обман?

- Как это все глупо! - с презрительной усмешкой и сильно закашливаясь, ответила Тараканова. - Разве персы или арабы учат своих женщин грамоте? Я в детстве кое-чему выучилась там сама. И почему должно верить не мне, а вашим чтецам?

Голицыну стало жаль долее, по пунктам, составленным Ушаковым, расспрашивать эту бедную, еле дышавшую женщину.

- Послушайте, - сказал он, смигивая слезы и как бы вспомнив нечто более важное и настоятельное, - не до споров теперь... ваши силы падают... Мне не разрешено, - но я велю вас перевести в другое, более просторное помещение, давать вам пищу с комендантской кухни... Не желаете ли духовника, чтобы... понимаете... все мы во власти божьей... чтобы приготовиться...

- К смерти, не правда ли? - перебила, качнув головой, пленница.

- Да, - ответил Голицын.

- Пришлите... вижу сама, пора...

- Кого желаете? - спросил, нагнувшись к ней, князь, - католика, протестанта или нашей греко-российской веры?

- Я русская, - проговорила арестантка, - пришлите русского, православного.

"Итак, кончено! - мыслила она в следующую, как и прежние, бессонную ночь. - Мрак без рассвета, ужас без конца. Смерть... вот она близится, скоро... быть может, завтра... а они не утомились, допрашивают..."

Пленница привстала, облокотилась об изголовье кровати.

"Но кто же я наконец? - спросила она себя, устремляя глаза на образ спаса. - Ужели трудно дать себе отчет даже в эти, последние, быть может, минуты? Ужели, если я не та, за какую себя считала, я не сознаюсь в том?

из-за чего? из чувства ли омерзения к ним, или из-за непомерного гнева и мести опозоренной ими, раздавленной женщины?"

И она старалась усиленно припомнить свое прошлое, допытываясь в нем мельчайших подробностей.

Ей представилась ее недавняя, веселая, роскошная жизнь, ряд успехов, выезды, приемы, вечера. Придворные, дипломаты, графы, владетельные князья.

"Сколько было поклонников! - мыслила она. - Из-за чего-нибудь они ухаживали за мною, предлагали мне свое сердце и достояние, искали моей руки... За красоту, за уменье нравиться, за ум? Но есть много красивых и умных, более меня ловких женщин; почему же князь Лимбургский не безумствовал с ними, не отдавал им, как мне, своих земель и замков, не водворял их в подаренных владениях! Почему именно ко мне льнули все эти Радзивиллы и Потоцкие, почему искал со мною встречи могучий фаворит бывшего русского двора Шувалов? Из-за чего меня окружали высоким, почти благоговейным почтением, жадно расспрашивали о прошлом? Да, я отмечена промыслом, избрана к чему-то особому, мне самой непонятному".

- Детство! в нем одном разгадка! - шептала пленница, хватаясь за отдаленнейшие, первые свои воспоминания. - В нем одном доказательство.

Но это детство было смутно и не понятно ей самой. Ей припоминалась глухая деревушка где-то на юге, в пустыне, большие тенистые деревья над невысоким жильем, огород, за ним - зеленые, безбрежные поля. Добрая, ласковая старуха ее кормила, одевала. Далее - переезд на мягко колыхавшейся, набитой душистым сеном подводе, долгий веселый путь через новые неоглядные поля, реки, горы и леса.

- Да кто же я, кто? - в отчаянии вскрикивала арестантка, рыдая и колотя себя в обезумевшую, отупелую голову. - Им нужны доказательства!.. Но где они? И что я могу прибавить к сказанному? Как могу отделить правду от навеянного жизнью вымысла? Может ли, наконец, заброшенное, слабое, беспомощное дитя знать о том, что от него со временем грозно потребуют ответа даже о самом его рождении? Суд надо мною насильный, неправый. И не мне помогать в разубеждении моих притеснителей. Пусть позорят, путают, ловят, добивают меня. Не я виновна в моем имени, в моем рождении... Я единственный, живой свидетель своего прошлого; других свидетелей у них нет. Что же они злобствуют? У господа немало чудес. Ужели он в возмездие слабой угнетаемой не явит чуда, не распахнет двери этого гроба-мешка, этой каменной, злодейской тюрьмы!..

26

Миновали теплые осенние дни. Настал дождливый суровый ноябрь.

Отец Петр Андреев, старший священник Казанского собора, был образованный, начитанный и еще не старый человек. Он осенью 1775 года ожидал из Чернигова дочь брата, свою крестницу Варю. Варя выехала в Петербург с другою, ей знакомою девушкой, имевшей надежду лично подать просьбу государыне по какому-то важному делу.

Домишко отца Петра, с антресолями и с крыльцом на улицу, стоял в мещанской слободке, сзади Казанского собора и боком ко двору гетмана Разумовского. Дубы и липы обширного гетманского сада укрывали его черепичную крышу, простирая густые, теперь безлистные ветви и над крошечным поповским двором.

Овдовев несколько лет назад, бездетный отец Петр жил настоящим отшельником. Его ворота были постоянно на запоре. Огромный цепной пес, Полкан, на малейшую тревогу за калиткой поднимал нескончаемый, громкий лай. Редкие посетители, вне церковных треб имевшие дело к священнику, входили к нему с уличного крыльца, бывшего также все время назаперти.

Письмо племянницы обрадовало отца Петра. В нем он прочитал и нечто необычайное. Варя писала, что соседняя с их хутором барышня, незадолго перед тем, получила из-за границы, от неизвестного лица при письме на ее имя, пачку исписанных листков, найденную где-то в выброшенной морем, засмоленной бутыли.

"Милый крестный и дорогой дядюшка, простите глупому уму, - писала дяде Варя, - прочли мы с этою барышней те бумаги и решили ехать, и едем; а к кому было, как не к вам, направить сироту? Год назад она схоронила родителя, а в присланных листках описано про персону такой важности, что и сказать о том - надо подумать. Сперва барышня полагала отправить ту присылку в Москву, прямо ее величеству, да порешили мы спроста иначе, вы, крестный дяденька, знаете про всякие дела, всюду вхожи и везде вам внимание и почет; как присоветуете, тому и быть. А имя барышни Ирина Львовна, а прозвищем дочка бригадира Ракитина".

"Ветрогонки, вертухи! - заботливо качая головой, мыслил священник по прочтении письма. - Эк, сороки, обладили какое дело... затеяли из Чернигова в Питер, со мною советоваться... нашли с кем!.."

Каждый вечер, в сумерки, отец Петр, не зажигая свечи, любил запросто, в домашнем подряснике, прохаживаться по гладкому, холщовому половику, простланному вдоль комнат, от передней в приемную, до спальни, и обратно.

Он в это время подходил к горшкам гераний и других цветов, стоявших по окнам, ощипывал на них сухие листья и сорную травку, перекладывал книги на столах, посматривал на клетку со спящим скворцом, на киот с образами и на теплившуюся лампадку и все думал-думал: когда, наконец, оживятся его горницы? когда явятся вертуньи?

Гости подъехали.

Дом священника ожил и посветлел. Веселая и разбитная крестница Варюша засыпала дядю вестями о родине, о знакомых и о путевых приключениях.

Слушая ее, отец Петр думал:

"Давно ли ее привозили сюда, невзрачною, курносою, молчаливою и дикою девочкой? А теперь - как она жива, мила и умна! Да и ее спутница... вот уж писаная красавица! Что за густые, черные косы, что за глаза! И в другом роде, чем Варя, - задумчива, сдержанна, строга и горда!"

После первых радостных расспросов и возгласов дядя ушел на очередь ко всенощной, а гостьи наскоро устроились на вышке, собрали узелки, сходили с кухаркой в баню и, возвратясь, расположились у растопленного камелька.

Отец Петр застал их красными, в виде вареных раков, с повязанными головами и за чаем. Разговорились и просидели далеко за полночь.

- А где же, государыни мои, привезенное вами? - спросил, отходя ко сну, отец Петр. - Дело любопытное и для меня... в чем суть?

Девушки порылись в укладках и узелках, достали и подали ему сверток с надписью: "Дневник лейтенанта Концова".

27

Отец Петр спустился в спальню, задернул оконные занавески, поставил свечу у изголовья, прилег, не раздеваясь, на постель, развернул смятую тетрадь синей, заграничной почтовой бумаги, с золотым обрезом, и начал читать.

Он не спал до утра.

История княжны Таракановой, принцессы Владимирской, известная отцу Петру по немногим, сбивчивым слухам, раскрылась перед ним с неожиданными подробностями.

"Так вот что это, вот о ком здесь речь! - думал он, с первых строк, о загадочной княжне, то отрываясь от чтения и лежа с закрытыми глазами, то опять принимаясь за рукопись. - И где теперь эта бедная, так коварно похищенная женщина? - спрашивал он себя, дойдя до ливорнской истории. -

Где она влачит дни? И спасся ли, жив ли сам писавший эти строки?"

Сгорела одна свеча, догорала и другая. Отец Петр дочитал тетрадь, погасил щипцами мигавший огарок, прошел в другие комнаты и стал бродить из угла в угол по половику. Начинал чуть брезжить рассвет.

- Ах, события! ах, горестное сплетение дел! - шептал священник. -

Страдалица! помоги ей господь!

Проснулся в клетке скворец и, видя столь необычное хождение хозяина, странно, пугливо чокнул.

"Еще всех разбудишь!" - решил отец Петр. Он на цыпочках возвратился в спальню, прилег и снова начал обсуждать прочтенное. Его мысли перенеслись в прошлое царствование, в море тайных и явных ему, как и другим, известных событий. Священник заснул. Его разбудил благовест к заутрени. Сквозь занавески светило бледное туманное утро. Отец Петр запер в стол рукопись, пошел в церковь, отправил службу и возвратился черным ходом через кухню.

Завидя крестницу с утюгом, у лесенки на вышку, он ее остановил знаком.

- А скажи, Варя, - произнес он вполголоса, - этот-то, писавший дневник... Концов, что ли... видно, ей жених?..

Варя послюнила палец, тронула им об утюг, тот зашипел.

- Сватался, - ответила она, помахивая утюгом.

- Ну и что же?

- Ирина Львовна ничего... отец отказал.

- Стало, разошлось дело?

- Вестимо.

- А теперь?

- Что на это сказать? Сирота она, и рада бы, может... на своей ведь теперь воле... да где он?

- Корабль, видно, потонул? - произнес отец Петр.

- Где про то дознаться в нашей глуши! Вам бы, дяденька, проведать у моряков; не одни люди, погибли и графские богатства... Где-нибудь да есть же след...

- Кто твоей товарке выслал эти листки?

- Бог его ведает. С почты привезли повестку Ариша и получила. На посылке была надпись - Ракитиной, там-то, а в записке на французском языке сказано, что рукопись найдена рыбаками в бутыли, где-то на морском берегу.

В Ракитном Ирина нынче одна из всей родни осталась, как перст, ей и доставили посылку...

Священник, не подавая о том вида ни крестнице, ни гостье, пустился в усердные разведки. Его старания были неуспешны.

В морской коллегии оказалась только справка, что фрегат "Северный орел", на котором везли из Италии больных и отсталых флотской команды и собственные вещи графа Орлова, действительно был унесен бурей в Атлантический океан, что его видели некоторое время за Гибралтаром, у африканских берегов, невдали от Танжера, и что, очевидно, он разбился и утонул где-либо у Азорских или Канарских островов. О судьбе же лейтенанта Концова и даже о том, ехал ли он именно на этом корабле и спасся ли при этом он или кто другой, не могло быть и справки, так как, по-видимому, весь экипаж утонул. Бывший же начальник эскадры Орлов и ее ближайший командир Грейг в то время находились в Москве, а еще спрашивать было некого. В иностранных газетах проскользнула только кем-то пущенная весть, будто какие-то моряки видели в океане разбитый корабль, без команды, несшийся далее на запад, к Мадере и Азорским островам. Подойти к нему и его осмотреть не допустил сильный шторм.

"Жаль барыньку, - мыслил священник, глядя на Ракитину, - экая умница, да степенная! Богата, молода... Вот бы парочка тому-то, претерпевшему, спаси его господь!.. Нет, видно, и он погиб с другими, был бы жив, отозвался бы на родину, товарищам по службе или родным..."

Он улучил однажды свободный час и разговорился с Ириной.

- Скажите, барышня, - произнес священник, - я слышал от племянницы о вашей печали, вас, очевидно, с расчетом развели враги, подставили вам другого жениха. Как это случилось? Почему пренебрегли Концовым?

- Сама не понимаю, - ответила Ирина, - мой покойный отец был расположен к Павлу Евстафьевичу, ласкал его, принимал, как доброго соседа, почти как родного. А уж я-то его любила, мыслью о нем только и жила.

- И что же? Как разошлось?

- Не спрашивайте, - произнесла Ирина, склонив голову на руки, - это такое горе, такое... Мы видались, переписывались, были встречи... я ему клялась искренно, мы только ждали минуты все сказать, открыть отцу...

Ракитина смолкла.

- Ужасно вспомнить, - продолжала она. - Отец, надо полагать, получил какое-нибудь указание, Концова могли ему чем-нибудь опорочить - могли на него наклеветать... Вдруг - это было вечером - вижу запрягают лошадей.

"Куда?" - спрашиваю. Отец молчит; выносят вещи, поклажу. У нас гостил родственник из Петербурга; мы втроем сели в карету. "Куда мы?" - спрашиваю отца. "Да вот, недалеко прокатимся", - пошутил он. А шутка вышла такая, что мы без остановки на почтовых проехали в другое имение за тысячу верст.

Ни писать, ни иначе дать весть Концову мне долгое время не удавалось, за мной следили. И уже когда отец тяжело заболел в том имении, я отцу все высказала, молила его не губить меня, позволить известить Концова. Он горько заплакал и сказал: "Прости, Ариша, тебя и меня, вижу, жестоко обошли". - "Да кто? кто? - спрашиваю, - ужли тот родной искал моей руки?"

- "Не руки - денег искал, да боялся, что Концов, оберегая нас, помешает ему. Он наскочил на его письмо к тебе, наговорил на Концова и склонил меня, старого, увезти тебя. Прости, Аринушка, прости; бог покарал и его, недоброго; взял он у меня взаймы, но в Москве проигрался в карты и застрелился, - оставил письмо... вот оно, читай; на днях его переслали мне". Отец недолго потом жил. Я возвратилась в Ракитное; Концова уже не застала там; умерла и его бабка. Я писала в Петербург, куда он выехал, писала и в чужие края, на флот; но тогда была война, письма к нему, очевидно, не доходили. Потом его плен в Турции... потом... вот моя судьба.

- Молитесь, добрая моя, молитесь, - произнес священник. - Горька ваша доля... Тут одно спасение и защита - господь.

Прошло еще несколько дней. Ракитина без устали собирала справки, хлопотала, но все безуспешно.

- Что же, Ирина Львовна, - сказал однажды отец Петр своей гостье, -

ездите вы, вижу, все напрасно - то в одно, то в другое место, справляетесь, тревожитесь... Государыня, слышно, будет еще не скоро.

Написали бы к начальству Павла Евстафьевича в Москву... не знает ли чего хоть бы граф Орлов?

- Покорно благодарствую, батюшка! - ответила, с поклоном, Ракитина. -

Помолитесь, не узнаем ли чего о том корабле без команды? Не прибило ли его куда-нибудь, и не спасся ли на нем хоть кто-нибудь, в том числе и Концов... Вчера вот граф Панин обещал разведать через иностранную коллегию, в Испании и на Мадере; Фонвизин, писатель, тоже вызвался... не будет ли вести, обожду еще, а то пора бы и домой, - да как ехать, без успеха... Этот корабль, этот призрак все у меня перед глазами...

28

Вечером первого декабря 1775 года была особенно ненастная и дождливая погода. Снег, выпавший с утра, растаял. Везде стояли лужи. Экипажи и редкие пешеходы уныло шлепали по воде. Была буря. Она ревела над домом священника, стуча ставнями и раскачивая у забора огромные деревья в смежном, гетманском саду. Нева вздулась. Все ждали наводнения. С крепости изредка раздавались глухие пушечные выстрелы.

Отец Петр сидел сумрачный на вышке у барышень. Разговор под вой и рев ветра не клеился и часто смолкал. Варя гадала на картах; Ирина, с строгим и недовольным лицом, рассказывала, какие алчные пиявки все эти секретари в иностранной коллегии, переводчики и даже писцы; несмотря на приказ и личное внимание графа Панина, они все еще не снеслись с кем надо в Испании и на островах, составляли проекты бумаг, переписывали их, переводили и вновь переписывали, лишь бы тянуть.

- Да вы бы смазочку... через прислугу, или как, - сказал священник.

- Давали и прямо в руки, - ответила Варя за подругу.

Та с укоризной на нее взглянула.

- Ох, уж эти волостели-радетели! - произнес отец Петр. - Пора бы из Москвы обратно государыне; плохо без нее.

Дождь наискось хлестал в окна, как град. Измокший и озябший сторожевой пес забрался в конуру, свернулся калачом и молчал, как бы сознавая, что при такой буре и пушечных выстрелах всем, разумеется, не до него.

Вдруг после одного из выстрелов с крепости пес отрывисто и особенно злобно залаял. Сквозь гул ветра послышался стук в калитку. Девушки вздрогнули.

- Аксинья спит, - сказал отец Петр о кухарке. - Кому-то, видно, нужно... с крыльца не дозвонились.

- Я, дяденька, отворю, - сказала Варя.

- Ну, уж по твоей храбрости, лучше сиди.

Священник, опустясь со свечой в сени, отпер уличную дверь. Вошел несколько смокший на крыльце, в треуголке и при шпаге, невысокий, толстый человек, с красным лицом.

- Секретарь главнокомандующего, Ушаков! - сказал он, встряхиваясь. -

Имею к вашему высокопреподобию секретное дело.

Священник струхнул. Ему вспомнились бумаги, привезенные Ракитиной. Он запер дверь, пригласил незнакомца в кабинет, зажег другую свечу и, указав гостю стул, сел, готовясь слушать.

- Проповеди-с Массильона? - произнес Ушаков, отирая окоченелые руки и присматриваясь к книге знаменитых "Sermons" ("Проповеди" (фр.)), лежащих у отца Петра на столе. - Изволите хорошо знать по-французски?

- Маракую, - ответил священник, мысля: "Что ему в самом деле до меня и в такой поздний час?"

- Вероятно, батюшка, изволите знать и по-немецки? - спросил Ушаков. - А кстати, может быть, и по-итальянски?

- По-немецки тоже обучался; итальянский же близок к латинскому.

- Следовательно, - продолжал гость, - хоть несколько и говорите на этих языках?

"Вот явился прецептор, экзаменовать!" - подумал священник.

- Могу-с, - ответил он.

- Странны, не правда ли, отец Петр, такие вопросы, особенно ночью? -

произнес гость. - Ведь согласитесь, странны?

- Да, таки, поздненько, - ответил, зевнув и смотря на него, священник.

Ушаков переложил ногу на ногу, вскинул глаза на стену, увидел в рамке за стеклом портрет опального архиерея, Арсения Мацеевича, и подумал: "Вот что! Сочувственник этому вралю... надо быть настойчивее, резче!"

- Ну, не буду длить, вот что-с, - объявил он. - Его сиятельству, господину главнокомандующему, благоугодно, чтобы ваше высокопреподобие, взяв нужные святости, тотчас и без всякого отлагательства потрудились отправиться со мной в одно место... Там иностранка-с... греко-российской веры...

- В чем же дело?

- Нужно совершение двух таинств.

- Каких именно?

- А вам, извините, зачем знать? разве нужно заранее? - возразил Ушаков.

- Тут не должно быть колебаний, повеление свыше.

- Необходимо приготовиться, - сказал священник, - что именно ранее?

- Сперва крещение, потом исповедь с причастием, - ответил Ушаков.

- И теперь же, ночью?

- Так точно-с, карета готова.

- Позволите взять причетника?

- Белено, слышите ли, без свидетелей.

- Куда же это, смею спросить?

- Ответить не могу. Изволите увидеть после, а теперь одно -

беспродлительно и в полном секрете! - заключил Ушаков, кланяясь как-то кверху, хотя, в знак просьбы, обеими руками прижимая к груди обрызганный дождем треугол.

- Могу объявить домашним, успокоить их?

Ушаков, зажмурясь, отрицательно замахал головой.

Священник взял крест и книги, крикнул на вышку: "Варенька, запри дверь!" - и когда племянница спустилась в сени, карета, гремя, уже катилась по улице. Подъехав к церковной ограде, отец Петр разбудил привратника, вошел в церковь и взял дароносицу.

29

Путники остановились у дома главнокомандующего Голицына. Князю доложили о прибытии священника. Тот его пригласил в спальню, где уже был в халате.

- Извините, батюшка, - сказал, наскоро одеваясь, главнокомандующий. -

Дело важное, воля высшего начальства... Я сперва должен взять с вас клятвенное обещание, что вы вечно будете молчать о слышанном и виденном в предстоящем деле. Клянетесь ли?

- Как приносящий бескровную жертву, - отвечал отец Петр, - я буду верен монархине и без клятвенных слов.

Голицын было замялся, но не настаивал. Он сообщил священнику сведения, добытые о пленнице.

- Знали ль вы о ней что-нибудь прежде? - спросил князь.

- Кое-что дошло по молве...

- Известно ли вам, что она теперь в Петербурге?

- Впервые слышу.

Голицын сообщил о тревоге государыни, об иностранных враждебных партиях, о поддельных завещаниях.

- Доктор более не ручается за ее жизнь, - прибавил фельдмаршал, - не только дни, часы ее сочтены.

Отец Петр перекрестился.

- Она желает приготовиться, - продолжал князь, подбирая слова, - не мне вас учить. Вы, как добрый пастырь, доведете ее, вероятно, до полного раскаяния и сознания, кто она, и если обманно звалась принятым именем, то узнаете, кто ее тому научил... исполните ли?

Священник медлил ответом.

- Даете ли слово помочь правосудию?

- Долг пастыря и свои обязанности знаю, - покашливая, сухо ответил отец Петр.

- Можете ехать, - сказал, кланяясь, князь, - вас проводят, куда нужно;

а меня простите за тревогу в такое время.

Карета с священником и Ушаковым направилась к крепости. У дома обер-коменданта они приметили другой экипаж. Духовника ввели в особую комнату. Там его встретил генерал-прокурор, князь Вяземский. Рядом стояли рослый, бравый и румянолицый обер-комендант крепости Чернышев и разряженная, еще моложавая жена последнего.

- Готовы ли все? - спросил Вяземский, оглядываясь.

- Готово, - ответила, несмело приседая, в шуршащих фижменах, обер-комендантша.

- Милости просим, - обратился князь Вяземский к священнику.

Все вошли в соседнюю комнату. Там уже горели в высоких поставцах свечи;

между ними стояла купель, и какая-то, в мещанской шубейке, женщина держала что-то завернутое в белое.

- Приступайте, батюшка, - сказал Вяземский, указывая на купель и на то, что держала женщина.

Отец Петр надел ризу, взял поданное Чернышевым кадило, раскрыл книгу и начал крещение. Восприемниками были разряженная, метавшая жеманные взгляды обер-комендантша и сам генерал-прокурор. Имя новорожденному дали Александр. Обряд был кончен. Обер-комендантша все металась с ребенком на руках, глазами и плечами усиливаясь обратить внимание князя на себя и на свое шуршавшее платье.

- Чье дитя? - спросил вполголоса священник, почтительно склоняя крест к подошедшему восприемному отцу. - Как записать в книгу? - спросил отец Петр. - Кто родители?

- Да разве это непременно нужно? - недовольно спросил генерал-прокурор.

- Как повелите... По долгу обряда... мало ли что в будущем... мы должны.

- Запишите, - сказал князь Вяземский. - Александр Алексеев, сын Чесменский.

Священник молча, вздрагивавшей рукой, занес это имя в книгу крещаемых.

- А теперь другая треба... вот ваш вожатый! - сказал со вздохом князь Вяземский, указывая духовнику на вытянувшегося во фронт обер-коменданта. -

Надеюсь, все исполнится, как повелено.

С этими словами он вышел и уехал.

Отец Петр, с дароносицей у груди, пошел за Чернышевым. Его сердце сильно забилось, когда они через внутренний мостик вступили в особый, со всех сторон огражденный двор; он понял, что это был роковой Алексеевский равелин...

Чернышев и его спутник взошли на невысокое крыльцо с длинным полуосвещенным коридором, приблизились к небольшой двери.

"Она здесь", - шепнуло сердце священнику. За дверью оказалась невысокая опрятная комната. Часовых уже там не было. Свеча у кровати слабо озаряла из-за особой тафтяной заставки остальную часть комнаты. Воздух был спертый, с легкой примесью запаха лекарств и как бы ладана. Священник огляделся и молча ступил за ширму.

Больная неподвижно лежала на кровати, но была в памяти.

Она, медленно вглядываясь в вошедшего, узнала, по его одежде, священника и, тихо вздохнув, протянула ему руку.

- Очень, очень рада, святой отец! - проговорила она по-французски. -

Понимаете меня? Может быть, вам доступнее немецкий язык?

- Oui, oui, comme il vous platt! (Да, да, как вам угодно! (фр.)) -

неумело выговаривая, ответил отец Петр, вздрогнув от этого грудного, разбитого голоса.

- Я готова, спрашивайте, - проговорила арестантка. - Помолитесь за меня...

30

Священник бережно положил на стол дароносицу, присел на стул у кровати, оправил густую гриву своих волос и, разглядев образок у изголовья больной, тихо нагнулся к ней.

- Ваше имя? - спросил он.

- Princesse Elisabeth... (княгиня Елисавета (фр.))

- Заклинаю вас, говорите правду, - продолжал отец Петр, подбирая французские слова. - Кто ваши родители и где вы родились?

- Клянусь всем, святым богом клянусь, не знаю! - ответила, глухо кашляя, пленница. - Что передавала другим, в том была сама убеждена.

На новые вопросы, чуть слышно, упавшим голосом, она еще кое-что добавила о своем детстве, коснулась юга России, деревушки, где жила, Сибири, бегства в Персию и пребывания в Европе.

- Вы христианка? - спросил священник.

- Я крещена по греко-российскому обряду и потому считаю себя православною, хотя доныне, вследствие многих причин, была лишена счастья исповеди и святого причастия... Я много грешила; искавши выхода из своего тяжелого положения, сближалась с людьми, которые меня только обманывали...

О, как я вам благодарна за посещение!

- У вас найдены списки с духовных завещаний... от кого вы их получили и кем, откройте мне и господу, составлен ваш манифест к русской эскадре?

- Все это, уже готовое, мне прислано от неизвестного лица, -

проговорила больная. - Тайные друзья меня жалели... старались возвратить мои утерянные права.

"Что же это? - раздумывал, слушая ее, изумленный духовник. - Все тот же обман или правда? и если обман, то в такое мгновение!"

- Вы на краю могилы, - произнес он дрогнувшим голосом, - тлен и вечность... покайтесь... между нами один свидетель - господь.

Исповедница боролась с собой. Ее грудь тяжело дышала. Рука судорожно стискивала у рта платок.

- В ожидании божьего праведного суда и близкой кончины, - сказала она, обратя угасший взгляд на стену к образку, - уверяю и клянусь, все, что я сообщила вам и другим, - истина... Более не знаю ничего...

- Но ведь это невозможно, - возразил с чувством отец Петр, - то, что вы передаете, так мало вероятно.

Больная, как бы от невыносимого страдания, закрыла глаза. Слезы покатились по ее бледным, страшно исхудалым щекам.

- Кто были ваши соучастники? - спросил, помедлив, священник.

- О, никаких! Пощадите... и если я, слабая, гонимая, без средств...

Княжна не договорила. Снова страшно закашлявшись, она вдруг приподнялась, ухватилась за грудь, за кровать и в беспамятстве упала.

Обморок длился несколько минут. Отец Петр, думая, что она умирает, набожно шептал молитву.

Больная очнулась.

- Успокойтесь, придите в себя, - сказал священник, видя, что ей лучше.

- Не могу более, оставьте, уйдите! - проговорила больная. - В другой раз... дайте отдохнуть...

- Вашего сына сейчас окрестили, - объявил, желая ее ободрить, священник, - поздравляю. Господь милосерден, еще будете жить... для него.

Чуть заметная улыбка скользнула по сжатым, запекшимся губам арестантки.

Глаза смутно глядели в сторону, вверх, куда-то мимо этой комнаты, крепости, мимо всего окружавшего, далеко...

Отец Петр осенил больную крестом, еще постоял над нею, взял дароносицу и, отложив таинство причастия, вышел.

- Ну, что? - спросил его в коридоре обер-комендант. - Исповедали, приобщили?

Священник, склонив голову, молча, поклонился обер-коменданту, сел в карету и уехал из равелина.

Утром второго декабря его опять пригласили со святыми дарами в крепость. Арестантке стало хуже.

- Одумайтесь, дочь моя, облегчите душу покаянием, - увещевал священник.

- Заклинаю вас богом, будущей жизнью!

- Я грешна, - ответила, уже не кашляя и как-то странно успокоясь, умирающая, - с юных лет я гневила бога и считаю себя великою, нераскаянною грешницей.

- Разрешаю твои прегрешения, дочь моя, - произнес, искренне молясь и крестя ее, священник, - но твое самозванство, вина перед государыней, сообщники?

- Я русская великая княжна! Я дочь покойной императрицы! - с усилием прошептала коснеющими устами пленница.

Священник нагнулся к ней, думая приступить к причастию. Арестованная была неподвижна, как бы бездыханна.

31

Отец Петр в сильном смущении возвратился домой.

"Да уж и впрямь самозванка ли она? - мыслил он. - Все может утверждать человек из личных выгод; но умирающий... при последнем вздохе... и после таких лишений, почти пытки!.. Что, если она неповинна, не обманщица?

Помнит детство, твердит одно... Ведь она здесь и, в самом деле, пока единственный свой свидетель. Ее ли вина, если ее доказательства шатки, даже ничтожны".

Священник вошел к себе в кабинет. Девушек, как он узнал, не было дома;

он растопил печь, запер дверь, вынул дневник Концова, снова посмотрел рукопись, вложил ее в чистый лист бумаги, перевязал его шнурком и запечатал, надписав на оболочке: "Вскрыть после моей смерти". Этот сверток он положил на дно сундука, где хранились его другие сокровенные бумаги и рукописи, и, едва замкнул сундук, в дверь постучались.

- Кто там?

- Свои.

Вошла племянница, за нею стояла Ракитина.

- Что это, дяденька, с вами? - спросила, вглядываясь в священника, Варя. - Вы встревожены, другой день куда-то ездите... где были?..

Ирина смотрела также вопросительно. "Уж не получены ли какие вести для меня?" - мыслила она.

- Дело постороннее, не по вашей части! И вы меня, Ирина Львовна, великодушно простите, - обратился священник к Ракитиной, - времена смутные... привезенную вами рукопись опасно держать в доме... вы собираетесь уехать, но и в деревне не безопасно... уж извините старику...

Ирина побледнела.

- Разные ходят слухи, не учинили бы розыска, - продолжал отец Петр, -

пеняйте, сударыня, на меня, только я ваши листки...

- Где тетрадь? Неужели сожгли? - вскрикнула Ракитина, взглядывая в растопленную печь.

Отец Петр молча поклонился.

Ирина всплеснула руками.

- Боже, - проговорила она, не сдержав хлынувших слез, - было последнее утешение, последняя память, - и та погибла. С чем уеду?

Варя с укором взглянула на дядю.

- После, дорогая барышня, со временем все узнаете, теперь лучше молчать, - сказал решительно отец Петр. - Пути божий неисповедимы, враг же сеет незнаемое... молитесь, памятуя господа. Он воздаст.

Священника не оставили в покое. В тот же день его снова пригласили к главнокомандующему.

- Дознались ли вы чего-нибудь от арестованной? - спросил Голицын.

- Простите, ваше сиятельство, - ответил отец Петр, - тайна исповеди...

не могу...

Голицын смешался. "Какие поручения! - подумал он, краснея. - И все эти советники... Орлову не сидится; плетет, видно, мутьян в Москве, а ты спрашивай..."

- Но, батюшка, на это воля свыше, - сказал Голицын.

- Не могу, ваше сиятельство, против совести.

Голицын шевелил губами, не находя выхода из затруднения.

- Да кто же наконец она? - произнес он, стараясь придать себе грозное, решительное выражение. - Ведь это, батюшка, государственное, глубокой важности дело... Согласитесь, я должен же донести, взыщется... ведь ответчик за спокойствие и за все - я... я один...

- Одно могу доложить вашему княжескому сиятельству, - проговорил священник, - пока жив, сдержу клятвенное слово, потребованное вами.

Фельдмаршал насторожил уши.

- Никому не пророню узнанного на духу, - продолжал отец Петр, - вы сами взяли с меня обет молчания, но я могу сообщить вам, князь, лишь мою собственную догадку. Много об арестованной выдумано, приплетено... А что, если...

- Говорите, говорите, - сказал фельдмаршал.

- Что, если арестованная не повинна ни в чем! - произнес священник. -

Ведь тогда, за что же она все это терпит?

Если бы гром в это мгновение разразился над фельдмаршалом - он менее озадачил бы его.

- Вы хотите сказать, что она не имела сообщников, не злоумышляла? -

проговорил он. - Да ведь, если, сударь, так, то она и не самозванка, понимаете ли, а прирожденная, настоящая наша княжна... Неужели возможно это, хотя на миг, допустить?

Отец Петр, склонясь головой на рясу, молчал.

- Вы ошибаетесь! Сон и бред! - вскричал фельдмаршал, хватаясь за звонок. - Лошадей! - сказал он вошедшему ординарцу. - Сам попытаюсь, еще не утеряно время! погляжу.

32

"Ох, и я грешник в указаниях о ней! - мыслил Голицын, едучи в крепость,

- поддавался в выводах другим, торопился без толку, льстил догадкам и соображениям других!"

Нева, поверх льда, была еще затоплена остатками бывшего накануне наводнения. Карета Голицына с трудом пробиралась между незамерзших луж.

Обер-коменданта он не застал дома. Тот с ночи находился в равелине. У крыльца вертелся с бумагами Ушаков. Он подошел к князю и начал было:

- Так как вашему сиятельству небезызвестно, расходы на оную персону...

- Ведите меня к арестантке, - сказал князь дежурному по караулу, обернув спину к Ушакову. - Чем занимаются! Что больная? В памяти еще?

- Кончается, - ответил дежурный.

Голицын перекрестился. У входа в равелин его встретил обер-комендант Чернышев.

Князь не узнал его. Бравый, молодцеватый фронтовик-служака, Чернышев, не смущавшийся на своей должности ничем, был взволнован и сильно бледен.

- Бедная, - прошептал фельдмаршал, идя с Чернышевым, - ужели умрет?..

Был доктор?

- Неотлучно при ней, с вечера, - ответил Чернышев, - недавно началась агония... бредит...

- О чем бред? Говорите! - опять всполошился князь, склоняя голову к Чернышеву. - Были вы у нее, слышали? Бред о чем?

- Заходил несколько раз, - ответил обер-комендант. - Твердит непонятные слова - слышатся между ними: Орлов... принцесса... mio caro, gran Dio...

(мой дорогой... великий боже... (ит.))

- Ребенок? - спросил, смигивая слезы, князь.

- Жив, ваше сиятельство, - на руках кормилки... супруга... жена-с хорошую нашла.

- Заботьтесь, сударь, чтоб все было, понимаете, чтоб все, - внушительно и строго проговорил фельдмаршал, подыскивая в голосе веские, начальнические звуки, - по-христиански, слышите ли, вполне... И на случай, здесь же... в тайности, понимаете ли, и без огласки... ведь человек тоже, страдалица.

Князь еще хотел что-то сказать и всхлипнул. Горло ему схватили слезы.

Он качнул головой, оправился и, по возможности бодрясь, твердо вышел на крыльцо. Здесь он взглянул на хмурое серое небо, заволоченное обрывками облаков.

Над равелином, в вихре падавшего снега, беспорядочно вились галки.

Полусорванные смолкшею двухдневною бурей, железные листы уныло скрипели на ветхой крыше. Фельдмаршал, кутаясь в соболий воротник, сел в карету и крикнул:

- Домой!

"В прежние наводнения, - рассуждал он, - не раз заливало казематы;

теперь господь помиловал ее, бедную.

Да, по всей видимости, - мысленно прибавил он себе, - несчастная -

игралище чужих, темных страстей. Самозванка ли, трудно решить. Так ее величеству и отпишу... ее смерть падет не на наши головы..."

Карета быстро неслась по свежему, падавшему снегу, обгоняя обозы с дровами и сеном, щегольские экипажи и одиноких пешеходов, озабоченно шагавших сквозь снежную завируху.

Мелькали те же дома, церкви, те же мосты и вывески, к которым старый князь, с хлопотливою, деловою озабоченностью начальника северной резиденции, приглядывался столько лет. Вот и дом полиции, у Зеленого моста, на Невском, и собственная квартира фельдмаршала. Тяжело было на его душе.

"А что, если она и впрямь не самозванка?" - вдруг подумал фельдмаршал, завидев у моста на Мойке место бывшего Елисаветина Зимнего дворца и далее, по Невскому, Аничковы палаты Разумовского.

Голицыну вспомнилось прошлое царствование, тогдашние сильные люди, связи, его собственные молодые годы и все, что унеслось с теми невозвратными годами и людьми.

Вечером, четвертого декабря 1775 года, княжна Тараканова, dame d'Azov, Али Эмете и принцесса Владимирская - скончалась. Ее последних минут не видел никто. К ней вошли, - она лежала тихо, будто заснула. Неприкрытые тусклые зрачки были устремлены к образку спаса.

На следующий день сторожившие ее гарнизонные инвалиды Петропавловской крепости вырубили, при помощи ломов и кирок, на внутреннем, обсаженном липками дворике Алексеевского равелина глубокую яму и тайно от всех зарыли в ней тело умершей, закидав ее мерзлою землей. Инвалидный вахтер Антипыч сам от себя посадил над этой могилой березку... Прислугу арестантки, горничную Мешеде и шляхтича Чарномского, по довольном опросе и взятии с них клятвы о вечном молчании, отпустили в чужие края.

Отец Петр проведал о кончине арестантки по слезам и некоторым намекам кумы, обер-комендантши. Он сказал себе: "Узницы тьмы, долгою нощию связаны, успокоил вы господь!" - и без огласки отслужил у себя в церкви панихиду по усопшей рабе божией Елисавете, причем на проскомидии, в помин ее души, вынул частичку из просфоры.

- По ком это, крестный, вы служили панихиду? - спросила священника Варя, увидев у него на столе эту просфору.

- Не известная тебе особа, многострадальная!

- Да кто она?

- _Аз раб и сын рабыни твоея_, - ответил загадочно отец Петр, - все мы под властью божьей, мудрые и простые, рабы и цари... _сокровенная притчей изыещет и в гадании притчей поживет_!..

Фельдмаршал Голицын долго обдумывал, как сообщить императрице о кончине Таракановой. Он взял перо, написал несколько строк, перечеркнул их и опять стал соображать.

"Э, была не была! - сказал он себе. - С мертвой не взыщется, а всем будет оправдание..."

Князь выбрал новый чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и, тщательно выводя слова неясного, старческого почерка, написал:

"Всклепавшая на себя известное вашему величеству неподходящее имя и природу, сего четвертого декабря, умерла нераскаянной грешницей, ни в чем не созналась и не выдала никого".

"А кто из высших проведает о ней и станет лишнее болтать, - мысленно добавил Голицын, кончив это письмо, - можно пустить слух, что ее залило наводнением... Кстати же, так стреляли с крепости и разгулялась было Нева..."

Так и сложилась легенда о потоплении Таракановой.

Пробившись без успеха еще некоторое время по присутственным местам, Ирина Львовна Ракитина убедилась в безнадежности своего дела и уехала с Варей обратно на родину. В Москве она пыталась лично подать прошение императрице. Это было в том же декабре 1775 года, накануне возвращения Екатерины в Петербург. Прошение Ирины было благосклонно принято, но в суете придворных сборов, очевидно, где-нибудь затерялось, и потом о нем забыли. По нем не последовало никакого решения и ответа. Хотела Ирина в Москве навестить графа Орлова - ей это отсоветовали.

Возвратясь в Петербург, императрица подробнее расспросила Голицына о кончине узницы и, как старик ни старался смягчить свой рассказ, поняла, какая драма постигла ослепленную жертву чужих видов.

- Пересолили, князь, и мы с тобой! - сказала Екатерина. - Отчего ты не был откровеннее со мной?

"Я кругом виновата, - решила Ирина, после мучительных сомнений и раздумья; - через меня Концов бросил родину, через меня впал в отчаянье, пытался помочь той несчастной и погиб. Мне искупить его судьбу, мне вымолить у бога прощение всем греховным в этом деле. Я одинока, нечего более в мире ждать".

Ракитина в 1776 году оставила свое поместье на руки старого отцовского слуги. В сопровождении Вари, помолвленной в том году за учителя московской семинарии, она уехала в небольшой женский монастырь, бывший невдали от Киева, и поступила туда послушницей, в надежде скоро принять окончательно постриг. Сколько Варя ни разубеждала ее, со слезами и заклинаниями, Ирина, надев рясу и клобук, твердила одно:

- Я виновата, мне молиться за него и вечно страдать...

33

Мольбы, однако, не шли на мысли Ирины.

Прошло пять лет. В мае 1780 года Ракитина снова посетила Петербург. Ее приятельница Варя была замужем в Москве. Дядя Вари, отец Петр, состоял по-прежнему священником Казанской церкви. Ирина его навестила. Он ей очень обрадовался, стал ее расспрашивать.

- Неужели все еще ждете, надеетесь, что ваш жених жив? - спросил он. -

Столько лет напрасно тревожитесь; был бы жив, неужели не отозвался бы как-нибудь, не говорю вам - знакомым, родным?

- Не говорите, батюшка, - возразила Ирина, отирая слезы, - все отдам, всем пожертвую.

- Но это, сударыня моя, даже грешно... испытываете провидение, язычески гадаете.

- Что же мне делать? - произнесла Ирина. - Вижу тяжелые, точно пророческие сны... Один, особенно, - ах, сон!.. недавно снилось, да подряд несколько ночей...

Ирина смолкла.

- Что снилось? Говорите, откройтесь.

- Снилось, будто он подошел к моему изголовью такой же, как я его видела у нас в деревне, в последний раз, - статный, красивый, добрый, и говорит: "Я жив, Аринушка, я там, где шумит вечное море... смотрю на тебя утро и вечер с берега, жду, авось меня найдешь, освободившись..." Ах, научите, где искать, кого просить? Государыню снова просить не решаюсь...

- Думал я о вас, - сказал отец Петр, - здесь некому, кроме одного лица... А это лицо - государь цесаревич Павел Петрович... Он, гроссмейстер, покровитель ордена мальтийских рыцарей; один может. Лучшего пособника, коли он только снизойдет к вам, в вашем деле не найти... Тут все: и ум, направленный к благому и таинственному, и связи с могучими и знатными филантропами. А доброта? А рыцарская честность? Это не Тиверий, как о нем говорят враги, а будущий благодетельный Тит...

- Да, я слышала, - ответила Ирина.

- Слышали? так поезжайте же к нему на мызу, ищите аудиенции.

Священник снабдил Ирину нужными наставлениями и советами, дал ей письмо к своей крестнице, кастелянше дворца цесаревича. Ракитина наняла кибитку и через Царское Село отправилась на собственную мызу великого князя -

"Паульслуст", впоследствии Павловск.

Кастелянша приняла Ракитину весьма радушно. Она, приютив ее у себя, показала ей диковинки великокняжеского сада и парка, домики Крик и Крах, хижину Пустынника, гроты, пруды и перекидные мосты.

Было условлено, что Ирина сперва все изложит ближней фрейлине цесаревны, недавней смолянке, Катерине Ивановне Нелидовой.

- Когда же к Катерине Ивановне? - спрашивала Ирина, ожидая обещанного ей свидания.

- Занята она, надо подождать, на клавикордах все любимую пьесу цесаревича, какой-то гимн изучает для концерта.

Ирина шла однажды с своей хозяйкой по парку. Вдруг из-за деревьев им навстречу показалась белокурая дама, в голубом, без фижменов, шелковом платье.

- Кто это? - спросила Ирина.

- Цесаревна, - ответила - чуть слышно, низко кланяясь, кастелянша.

Ракитина обмерла. Двадцатидвухлетняя, стройная, несколько склонная к полноте красавица, великая княгиня Мария Федоровна прошла мимо Ирины, близорукими, несколько смущенными глазами с удивлением оглядев ее монашеский наряд. За цесаревной, со свертком нот и скрипкой под мышкой, шел худой и высокий рябоватый мужчина, в темном кафтане и треуголе.

- А это кто? - спросила Ракитина, когда они прошли.

- Паэзиелло, - ответила кастелянша, - учитель музыки ее высочества.

Ирина с восхищением разглядела редкую красоту цесаревны, нежный румянец ее лица и какие-то алые и синие цветы в ее роскошных белокурых волосах, вправленные для сохранения свежести в особые, крохотные стеклянные бутылочки с водой.

Поодаль за цесаревной следовали две фрейлины. Одна из них, невысокая, худенькая и подвижная брюнетка, поразила Ирину блеском черных, сыпавших искры живых глаз. Она весело болтала с сопутницей. То была Нелидова. Мило прищурясь сделавшей ей книксен толстой кастелянше, она ей сказала с ласковой улыбкой:

- Все некогда было, Анна Романовна, - все гимн... завтра утром.

"Итак, завтра", - подумала Ирина, восторженным взором провожая чудных, нарядных фей, так нежданно мелькнувших перед нею в парке.

В назначенный час Анна Романовна провела Ирину во фрейлинский флигель, бывший рядом с гауптвахтой, и усадила ее в небольшой приемной.

- Катерина Ивановна, видно, еще во дворце, у великой княгини, - сказала она, - подождем, голубушка, здесь; скиньте ваш клобучок... жарко.

- Ничего, побуду и так...

Комната была украшена вазами, блюдами на этажерках и медальонами, вправленными в стены.

- Это все работа великой княгини, - произнесла кастелянша. - Взгляните, матушка, что за мастерица, как рисует по фарфору... А вон в черном шкапчике работа из кости; сама режет на камнях, тушует по золоту ландшафты, точит на станке. А как любит Катерину Ивановну, все ей дарит.

Это вот ею вышитая подушка. Смотрите, какая роза, а это мирт, что за тонкость узора, красок. Точно нарисовано.

Ирина не отзывалась.

- Что молчите, милая? О чем думаете?

- Роза и мирт, - произнесла, вздохнув, Ирина, - жизнь и смерть. Чем-то кончатся мои поиски и надежды?

Из комнат Нелидовой в это время донеслись звуки клавесина. Нежный, звонкий, отлично выработанный голос пел под эти звуки торжественный и грустный гимн из оперы Глюка "Ифигения в Тавриде".

- Ну, Арина Львовна, уйдем, - сказала кастелянша, - видно, опоздали;

Катерина Ивановна за музыкой, а в это время никто ее не беспокоит. Того и гляди, у нее теперь и великая княгиня.

Ирина, дав знак спутнице, чтоб та несколько обождала, с замиранием сердца дослушала знакомый ей, молящий гимн Ифигении. Она сама когда-то в деревне пела его Концову.

"О, если бы я так могла их просить! Но когда это будет? У них свои заботы, им некогда!" - подумала она, чувствуя, как ее душили слезы.

- Идем, идем, - торопила Анна Романовна.

Гостьи тихо вышли в сени, на крыльцо, обогнули фрейлинский флигель и направились в сад. Калитка хлопнула.

- Куда же вы это? - раздался над их головами веселый оклик.

Они подняли глаза. Из растворенного окна на них глядела радушно улыбающаяся, черноглазая Нелидова.

- Зайдите, я совершенно свободна, - сказала она, - пела в ожидании вас, зайдите.

Гостьи возвратились.

Кастелянша представила Ракитину. Нелидова приветливо усадила ее рядом с собой.

- Так молоды и уже в печальном уборе! - произнесла она. - Говорите, не стесняясь, слушаю.

Ирина, начав о Концове, перешла к рассказу о плене и заточении Таракановой. С каждым ее словом, с каждою подробностью печального события оживленное и обыкновенно веселое лицо Нелидовой становилось пасмурней и строже.

"Боже, какие тайны, какая драма! - мыслила она, содрогаясь. - И все это произошло в наши дни! Точно мрачные, средневековые времена, и никто этого не знает".

- Благодарю вас, мамзель Ирен, - сказала Катерина Ивановна, выслушав Ракитину, - очень вам признательна за рассказ. Если позволите, я все сообщу их высочествам... И я убеждена, что государь-цесаревич, этот правдивый, этот рыцарь, ангел доброты и чести... все для вас сделает. Но кого он должен просить?

- Как кого? - удивилась Ирина.

- Видите ли, как бы вам сказать? - произнесла Нелидова. -

Государь-наследник не мешается в дела правления; он может только ходатайствовать, просить... от кого зависит ваше дело?

- Князь Потемкин мог бы, - ответила Ирина, вспомнив наставления отца Петра, - этому сановнику легко предписать послам и консулам. Лейтенант Концов, быть может, снова где-нибудь в плену у мавров, негров, на островах атлантических дикарей.

- Вы долго здесь пробудете? - спросила Нелидова.

- Мать-игуменья обители, где я живу, давно отзывает, ждет. Мои поиски все осуждают, именуют грехом.

- Как же и куда вам дать знать?

Ирина назвала обитель и задумалась, взглянув на подушку, вышитую великой княгинею.

- Я так исстрадалась и столько ждала, - проговорила она, подавляя слезы, - не пишите мне ничего, ни слова! а вот что... вложите в пакет...

если удача - розу, неудача - миртовый листок.

Нелидова обняла Ирину.

- Все сделаю, все, - ласково сказала она. - Попрошу великую княгиню, государя-цесаревича. Вам нечего здесь ждать. Поезжайте, милая, хорошая.

Что узнаю, вам сообщу.

34

Вестей не приходило. Наступил 1781 год.

С удалением князя Григория Орлова и с падением влияния воспитателя цесаревича, Панина, новые советники императрицы Екатерины, с целью устранить от нее влияние сына, Павла Петровича, подали ей мысль отправить цесаревича и его супругу, для ознакомления с чужими странами, в долгий заграничный вояж. Ирина с трепетом узнала об этом в монастыре из писем Вари.

Их высочества оставили окрестности Петербурга 19 сентября 1781 года. В половине октября, под именем графа и графини Северных, они в украинском городке Василькове проехали русскую границу с Польшей. Здесь фрейлину Нелидову ожидала подъехавшая накануне по киевскому тракту некая молодая, в черной монашеской рясе, особа. Она была введена в помещение Катерины Ивановны. Туда же через сад, как бы невзначай, пока перепрягали лошадей, вошел граф и графиня Северные. Они здесь оставались несколько минут и вышли - граф сильно бледный, графиня в слезах.

- Бедная Пенелопа, - сказал Павел Нелидовой, садясь в экипаж и глядя на видневшуюся сквозь деревья темную фигуру Ирины.

Беседа Катерины Ивановны с незнакомкой по отъезде высоких путников длилась так долго, что фрейлинский экипаж по маршруту запоздал и должен был догонять великокняжеский поезд вскачь.

- Роза, роза!.. Не мирт... - загадочно для всех крикнула незнакомке Нелидова по-французски, маша ей, как бы в одобрение, из кареты платком.

"Действительно, плачущая Пенелопа!" - подумала Катерина Ивановна, уезжая и видя издали на пригорке неподвижную темную фигуру Ирины.

Заграничный годовой вояж графа и графини Северных был очень разнообразен. Они объехали Германию и встретили новый, 1783 год в Венеции.

Восьмого января 1783 года великий князь Павел Петрович в живописном итальянском плаще "табарро", а великая княгиня в нарядной венецианской мантилье и в "цендаде" посетили утром картинную галерею и замок дожей, а вечером - театр "Пророка Самуила", где для высоких гостей давали их любимую оперу "Ифигения в Тавриде". Сам знаменитый маэстро-композитор Глюк управлял оркестром.

После оперы публика повалила на площадь святого Марка. Там в честь высоких путешественников был устроен импровизированный народный маскарад.

Площадь кипела разнообразною, оживленною толпой. Все заметили, что граф Северный, проводив супругу из театра в приготовленный для них палаццо, гулял по площади в маске, в стороне от других, беседуя с каким-то высоким, тоже в маске, иностранцем, который ему был представлен в тот вечер Глюком в театральной ложе.

Светил яркий полный месяц, горели разноцветные огни. Шум и говор пестрой толпы не развлекал собеседников.

- Кто это? - спросила одна дама своего мужа, указывая, как внимательно слушал граф Северный шедшего рядом с ним незнакомца.

- Да разве ты не узнаешь? Друг Глюка, наш знаменитый маг и вызыватель духов...

Павел был взволнован и не в духе. Он хотел подшутить над незнакомцем, но вспомнил одно обстоятельство и невольно смутился.

- Вы - чародей, живущий, по вашим словам, несчетное число лет, -

произнес он любезно, хотя с нескрываемою усмешкой в голосе. - Вы, как уверяют, имеете общение не только со всеми живущими, но и с загробной жизнью. Это, без сомнения, шутка с вашей стороны, и я, разумеется, этому не верю! - прибавил он, стараясь быть любезным. - Смешно верить сказкам...

Но есть сказки и сказки, поймите меня... Хотелось бы вас спросить об одном явлении.

- Приказывайте, слушаю, - ответил незнакомец.

- Например... и это опять только без сомнения, разговор кстати, -

продолжал граф Северный, - меня всегда занимали вопросы высшей жизни, непонятные вмешательства в нашу духовную область сверхъестественных сил.

Мне бы хотелось... я бы вас просил - раз мы встретились так нежданно, -

объясните мне одну загадочную вещь, странную встречу...

- К вашим услугам, - ответил, вежливо кланяясь, незнакомец.

Его собеседник молча прошел несколько шагов.

Павел боролся с собой, стараясь в чем-то поймать кудесника и в то же время заглушая в себе нечто тяжелое и томительное, что, очевидно, составляло одно из его тайных мучений. Приподняв маску, он отер лоб.

- Я видел духа, - проговорил он нерешительно, всилу сдерживая волнение,

- видел тень, для меня священную...

Незнакомец опять слегка поклонился, идя рядом с Павлом, который своротил с площади к полуосвещенной набережной.

- Однажды, это было в Петербурге... - начал граф Северный.

И он передал собеседнику известный, незадолго перед тем кем-то уже оглашенный в чужих краях рассказ о виденной им тени предка: как он в лунную ночь шел с адъютантом по улице и как вдруг почувствовал, что слева между ними и стеной дома молча двигалась какая-то рослая, в плаще и старомодном треуголе, фигура, - как он ощущал эту фигуру по ледяному холоду, охватившему его левый бок, и с каким страхом следил за шагами призрака, стучавшими о плиты тротуара, подобно камню, стучащему о камень.

Не зримый адъютанту, призрак обратил к Павлу грустный и укорительный голос: "Павел, бедный Павел, бедный князь! Не особенно привязывайся к миру: ты недолго будешь в нем. Бойся укоров совести, живи по законам правды... Ты в жизни..."

- Тень не договорила, - заключил граф Северный, - я не понимал, кто это, но поднял глаза и обмер: передо мной, ярко освещенный лунным блеском, стоял во весь рост мой прадед Петр Великий. Я сразу узнал его ласковый, дышавший любовью ко мне взгляд; хотел его спросить... он исчез, а я стоял, прислонясь к пустой, холодной стене...

Проговорив это, Павел снова снял маску и отер платком лицо; оно было смущенно и бледно. Перед его глазами как бы еще стоял дорогой, печальный призрак.

35

- Как думаете, синьор? - спросил, помолчав, граф Северный. - Была ли это греза, или я действительно видел в то время тень моего прадеда?

- Это был он, - ответил собеседник.

- Что же значили его слова? И почему он их не договорил?

- Вы хотите это знать?

- Да.

- Ему помешали.

- Кто? - спросил Павел, продолжая идти по опустелой набережной.

- Призрак исчез при моем приближении, - ответил собеседник. - Я в то время шел от вашего банкира Сатерланда; вы меня не заметили, но я видел вас обоих и невольно спугнул великую тень.

Граф Северный остановился. Ему было смешно и досадно явное шарлатанство мага и вместе хотелось еще нечто от него узнать.

- Вы шутите, - произнес он, - разве вы посещали Петербург? Что-то об этом не слышал.

- Имел удовольствие... но на короткое время... меня тогда приняли недружелюбно. Как иностранец и любознательный человек, я ожидал внимания;

но ваш первый министр обидел меня, предложив мне удалиться. Я взял от банкира свои деньги и в ту же ночь выехал.

"Шут, скоморох! - презрительно усмехнувшись, подумал граф Северный. -

Какие басни плетет!"

- Приношу извинения за грубость нашего министра, - с изысканной вежливостью сказал он, чуть касаясь рукой шляпы. - Но что, объясните, значат недосказанные слова тени?

- Лучше о них не спрашивайте, - ответил незнакомец. - Есть вещи...

лучше не допытывать о них немой судьбы...

В это время с большого канала донеслись звуки лютни. Кто-то на гондоле пел. Павел прислушался: то был его любимый гимн. Он вспомнил мызу Паульслуст, музыкальные утра Нелидовой и ее предстательство за Ракитину.

- Хорошо, - сказал он, - пусть так; правду скажет будущее. Но у меня к вам еще просьба... Особа, которой я хотел бы искренно, во что бы то ни стало, услужить, желает знать одну вещь.

- Очень рад, - произнес собеседник. - Чем могу еще служить вашему высочеству?

- Одна особа, - продолжал граф Северный, - просила меня разведать здесь, в Италии, в Испании, вообще у моряков, жив ли один флотский? Он был на корабле, который пять лет назад погиб без следа.

- Русский корабль?

- Да.

- Был унесен и разбит бурей в океане, невдали от Африки?

- Да.

- "Северный орел"?

- Он самый... вы почем знаете?

- На то меня зовут чародеем.

- Говорите же скорее, спасся ли, жив ли этот моряк? - нетерпеливо произнес граф Северный.

Собеседники стояли у края набережной. Волны, серебрясь, тихо плескались о каменные ступени. Вдали, окутанный сумерками, колыхался темный, с подвязанными парусами, очерк корабля.

- Завтра на этой шкуне, - сказал собеседник Павла, - я покидаю Венецию.

Но прежде, чем уйти в море и ответить на новый ваш вопрос, мне бы хотелось, простите, знать... будет ли граф Северный, взойдя на престол, более ко мне снисходителен, чем министры его родительницы? Позволит ли он мне в то время снова навестить его страну, каков бы ни был ответ мой о моряке?

Нервное волнение, охватившее Павла при рассказе о встрече с тенью прадеда, несколько улеглось. Он начинал более собою владеть. Вопрос собеседника привел его в негодование. "Наглец и дерзкий пролаз! - подумал он с приливом подозрительности и гнева. - Каково нахальство и какой дал оборот разговору! Базарный акробат, шарлатан!.."

Павел едва сдерживал себя, комкая в руках снятую перчатку.

- За будущее трудно ручаться, по вашим же словам, - сказал он, несколько одумавшись, - впрочем, я убежден, что в новый приезд вы в России во всяком случае найдете более вежливый и достойный чужестранца прием.

Собеседник отвесил низкий поклон.

- Итак, вам хочется знать о судьбе моряка? - произнес он.

- Да, - ответил Павел, готовясь опять услышать что-либо фиглярское, иносказательное, пустое.

- Пошлите особе, ожидающей вашего известия, - проговорил итальянец, -

миртовую ветвь...

- Как? Что вы сказали? Повторите! - вскрикнул Павел. - Мирт, мирт? Так он погиб?

- Моряк спасся на обломке корабля у острова Тенериф и некоторое время жил среди бедных прибрежных монахов.

- А теперь? Говорите же, молю вас...

- Год спустя его убили пираты, грабившие прибрежные села и монастырь, где он жил.

- Откуда вы все это знаете?

- Я также в то время жил на Тенерифе, - ответил собеседник, - списывал в монастырском архиве одну, нужную мне, древнюю латинскую рукопись.

"Да что же это наконец? Фокусник он или действительно всесильный маг? -

в мучительном сомнении раздумывал Павел. - По виду - ловкий отгадчик, смелый шарлатан, не более... Но откуда все это сокровенное - берега Африки, имя погибшего корабля... и эта условленная, роковая, миртовая ветвь? Неужели выдала Катерина Ивановна? Но он ее не видел, она нездорова, все время не выходит из комнат, никого не принимает и нигде не была..."

Павел еще хотел что-то сказать и не находил слов. Над взморьем, где виднелась шкуна, уже начинался рассвет.

- Я провожу ваше высочество до палаццо, - сказал, искательно и как-то низменно-мещански изгибаясь, собеседник, - дозволите ли?

Павел чуть взглянул на мишурно-балаганный, ставший жалким в лучах рассвета, бархатный с блестками наряд мага и, сняв маску, не говоря более ни слова, угрюмо и величаво, пошел назад по опустелой набережной.

"Бедная, плачущая Пенелопа! Бедная красавица Ирен! - мыслил он. - Не разъяснили ей мучительной загадки министры, рыцари и послы; пошлем ей миртовую ветвь итальянского скомороха и вызывателя духов"

36

Прошло еще пятнадцать лет... 1796 год приближался к концу.

Были первые месяцы царствования императора Павла.

В Петербурге радостно толковали об освобождении из крепости знаменитого Новикова и о возврате из Сибири Радищева.

Император с августейшею супругой и некоторыми лицами свиты посетил собор Петропавловской крепости. Полицеймейстер Архаров предложил государю взглянуть на главное здание Алексеевского равелина, где в то время кончались неотложные исправления. Один из казематов привлек особое внимание высоких посетителей.

- Здесь содержался кто-нибудь из итальянцев? - спросил государь коменданта.

- Никак нет-с, ваше величество, раскольники.

- Но как же, смотрите, - указал государь на окно, - вот надпись на стекле алмазом - o Dio mio! (О, бог мой! (ит.))

Архаров и комендант озабоченно склонились к оконной раме. Комендант, впрочем, был новый, не успел еще ознакомится с преданиями о прошлом крепости.

- Любопытно было бы узнать, - произнесла государыня Мария Федоровна. -

Почерк женский. Бедная! Кто бы это был?

- Не Тараканова ли? - сказала бывшая здесь Нелидова. - Помните ли, ваше величество, несчастье с моряком Концовым и ту девушку из Малороссии?

- Тараканова в то время утонула, - сказал кто-то, - ее здесь залило наводнением.

Все на это замечание промолчали. Одна императрица Мария Федоровна, взглянув на Нелидову и указав ей в окно на одиноко разросшуюся среди глухого сада равелина белую березу, шепнула:

- Вот ее могила! Помните? Но где записки о ней?

Государь, очевидно, слышал это замечание. Садясь в коляску, он сказал Архарову:

- Надо, во что бы то ни стало, это разузнать, здесь совершено прискорбное дело... Были смутные времена: покушение Мировича, бунт Пугачева, потом эта... эта... несчастная... Я видел слезы матушки... она до своей кончины не могла себе простить, что допустила допрашивать арестованную в свое отсутствие из Петербурга.

Полиция начала розыски. Где-то в богадельне нашли престарелого слепого инвалида Антипыча, двадцать лет назад служившего сторожем в крепости...

Инвалид указал на какого-то огородника, а этот на дьячка Казанской церкви, видевшего когда-то при переборке церковных дел у покойного протоиерея отца Петра сундук с бумагами и в нем некий важный, особо хранившийся пакет.

Бросились искать семью отца Петра. Прямого потомства у него не оказалось. Нашли его внучку, дочь его племянницы Варвары, жену сенатского писца. Ее навестил сам Архаров, но также ничего не добился. Куда делся сундук с бумагами отца Петра и был ли он, с другою рухлядью, по его смерти отослан племяннице в Москву, или иному кому, никто этого не знал.

Дело объяснилось впоследствии, в глубине Украины, в уединенном и бедном монастыре, где некогда поселилась Ирина и где она, приняв окончательный постриг, тихо скончалась в престарелых годах, горячо молясь за погибшего в море жениха, раба божьего Павла.

В числе немногих вещей покойной нашли пачку бумаг с надписью: "От отца Петра" - и между ними засохшую миртовую ветвь, при письме одной важной особы. Бумаги у игуменьи выпросил на время и зачитал любитель старины сосед, кончивший впоследствии жизнь в чужих краях.

...Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский женился в год путешествия в чужие края графа и графини Северных. Его побочный сын от таинственной княжны Таракановой, Александр Чесменский, умер в чине бригадира в конце прошлого века.

Пережив императрицу Екатерину и императора Павла, граф Алексей Григорьевич оставил после себя единственную, умершую безбрачною, дочь, известную графиню Анну Алексеевну, и скончался в Москве в царствование императора Александра I, накануне рождества, в 1807 году.

Преследовали ли его при кончине угрызения совести за его поступок с Таракановой, или в крепкую душу графа Алехана до конца жизни не западало укоров совести - неизвестно.

Сохранилось, впрочем, достоверное предание, что предсмертные муки графа Алексея Григорьевича были особенно невыносимы. Чтоб не было на улице слышно ужасных стонов и криков умирающего "исполина времен" - было признано нужным заставить его домашний оркестр, разучивавший в соседнем флигеле какую-то сонату, играть как можно громче.

1882

Григорий Данилевский - Княжна Тараканова - 02, читать текст

См. также Данилевский Григорий Петрович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :