Василий Боткин
«Письма об Испании - 08 Кадис, Август.»

"Письма об Испании - 08 Кадис, Август."

Ранним утром, когда верх арабской колокольни севильского собора был еще пурпуровым от первых лучей солнца, взошел я на пароход, который по Гвадалквивиру отправлялся в Кадис. Несколько молодых женщин, завернувшись в свои мантильи от утренней прохлады, сидели на скамье набережной; вышли ли они подышать свежестию утреннего воздуха или посмотреть на отплытие парохода - не знаю, но замечательно то, что с ними не было ни одного молодого человека. Вероятно, следуя севильским нравам, каждая из них провела ночь в разговорах у окна с своим любезным; но сохрани бог, если бы этот novio проводил ее, например, на прогулку: это считается крайним неприличием и безнравственностию. Можете посудить, сколько страстей и огня сосредоточивает для благодатной ночи это дневное отдаление, сколько эта стыдливая скромность дня говорит за непринужденность ночи и сколько, например, английская фамильярность между молодыми людьми и девушками способствует к развитию в них бесстрастности и холодности. Английские матери вернее поняли человеческую природу...

И вот поплыли мы по Гвадалквивиру, мутно-рыжей реке, обставленной самыми скучными берегами. Около Севильи небольшие селения, лежащие на самом берегу и окруженные апельсинными и оливковыми рощами, еще веселят изредка глаза; но далее всякий признак обитаемости исчезает. Пустыня, аравийская пустыня - вот существенный пейзаж Испании. Характер живописной, умеренной красоты, который лежит на пейзажах европейских стран, здесь совершенно неизвестен. Южная Андалузия так же пустынна, как и каменистые долины старой Кастильи. Здесь красота не живописная, а величавая: прибавьте к этому редкость человека и следов его присутствия. Нигде здесь природа не имеет спокойного, ласкающего характера. Иногда в расселине скалы, около горного ручья, вдруг поразит вас невыразимая роскошь пламенной почвы, и потом надолго голые, зардевшиеся на солнце скалы или дико-пустынное поле. Не от этого ли и основу испанского характера, как мне кажется, составляет какая-то страстная грусть, переходящая иногда в страстную же веселость. Это всего более чувствуется здесь в музыке: в ее выражении грусти нет ни малейшего сходства с кроткою, мечтательною меланхолиею жителей севера; вместе с тем она отличается и от итальянской грации. В мелодиях испанских нет того, что называют классическим стилем: это или монотонная, ноющая жалоба, или страстный, удалой порыв.

При впадении своем в океан Гвадалквивир расширяется; в продолжение двух, трех часов пароход наш шел по океану. Вдали лежал белый, как снег, Кадис. Чем ближе подъезжаешь к нему, тем вид его становится величавее. Город расположен на мысе, выдавшемся в море: узкой полосы земли, связывающей его с материком, не видать, и Кадис с своими ослепительно белыми зданиями, украшенными башенками, издали походит на громадный, лежащий в океане замок. Вид с высоких берегов города на ярко-голубое море очарователен. Невозможно представить себе этой мягкой, яркой прозрачности воздуха, в котором мачты самых дальних судов обозначаются с ясною определенностию. Но гавань Кадиса вовсе не оживлена. Кроме совершенного упадка торговли с отделившимися американскими владениями, Кадису сильно вредит соседство Гибралтара, сделавшегося центральным местом контрабанды, а следовательно, и внешней торговли Испании. И торговля Кадиса не подымется, пока не изменится теперешний испанский тариф. В последнее время раз уже сделано было кортесам предложение объявить гавань Кадиса свободною (puerto franco), но против этого депутаты фабричной Каталонии подняли такую грозную оппозицию, что предложение осталось без всякого действия.

Кадис отличается от всех городов Испании: красивые здания, светлые улицы, удивительная чистота домов, их ослепительно белый цвет, повсюду необыкновенная опрятность, наконец, совершенное отсутствие в архитектуре феодального и мавританского характера - все это делает Кадис решительно непохожим на прочие испанские города. Здесь жители особенно стараются о внешнем украшении своих домов (чего нет нигде в Испании): ежегодно белят их; балконы и плоские крыши домов, обнесенные перилами, уставлены цветами; на всякой крыше башенка (mirador), чтоб любоваться оттуда морем. На улицах во всякое время дня множество народа (а в остальной Испании выходят только вечером), всюду характер праздничный, оживленный; словом, все свидетельствует здесь, что город этот создан не средневековою, феодально-рыцарскою Испаниею, а интересами нового времени, не воинственно земледельческими нравами, а элементом, столь чуждым остальной Испании, - торговлею. Кадис - город торгового сословия. Его прямые, мрамором вымощенные улицы, красивые площади, мраморные дома, огромные магазины напоминают еще о том недавнем времени, когда Кадис был богатейшим торговым городом мира. События низвергли его, и вместо прежнего знаменитого торгового города теперь это одна из неприступных крепостей Европы. Стены трех- и четырехэтажных домов так же массивны, как стены укреплений: строившие их, очевидно, рассчитывали на бомбардирование неприятеля; лестницы домов большею частию из белого мрамора, полы в домах выложены разноцветным; яркая белизна домов, особенно сверкающая при темно-голубом небе, необыкновенная чистота улиц, окрашенные зеленою краскою перила крыш и балконов, уставленных цветами, - все это так нежно, пестро и мило, что больше походит на игрушку, чем на город. Землетрясения несколько раз разрушали Кадис; а в 1596 году англичане большую часть его сожгли; вот отчего из города, может быть, самого древнейшего на Пиренейском полуострове, Кадис стал самым новейшим городом. Необыкновенная оживленность улиц, примыкающих к гавани, и этот праздничный, изящно-опрятный вид заставляют сначала подумать, что это все еще прежний цветущий, торговый Кадис; но стоит только выйти из улиц, примыкающих к гавани, - и между мраморными плитами мостовой растет высокая трава, длинные улицы пусты, всюду признаки падения и запустения. Главные торговые дома Кадиса имеют теперь немецкие и английские фирмы.

Здесь чувствуется, что европейская цивилизация глубоко проникла в умы и нравы жителей; на всем лежит общеевропейский колорит. Конечно, художник, дорожащий внешнею оригинальностию нравов и обычаев, не останется долго в Кадисе; но кому лежат к сердцу успехи цивилизации, кто смотрит на историю и общественность не с одной только артистической стороны, тот порадуется за Кадис, несмотря на то что он всего менее может дать понятие об остальной феодально-мавританской Испании, - порадуется, что Кадис смотрит не в федеративную муниципальность прошедшего, а вперед. Не от этого ли происходит, что здесь редко встречаешь мужчин в национальном андалузском платье, а везде видишь только европейские сюртуки и пальто; житель Кадиса (gaditano) одевается по-андалузски только тогда, когда едет внутрь Испании или живет за городом. Правда, простой народ держится еще своей андалузской одежды, но он оставил уже пестрые арабески своей куртки, ее фантастические украшения и вместо коротких, с множеством металлических пуговиц, панталон надел европейские панталоны. Отчизной настоящей андалузской одежды остаются теперь Севилья и Гранада.

Вероятно, к английским нововведениям принадлежит здесь и страсть к бою петухов: каждое воскресенье бывает сражение в особо для того устроенном амфитеатре. При мне публика состояла человек из полутораста. Каждый из участвовавших держал своего петуха у себя под местом. Перед началом боя петухов свесили, и только петухи равного весу допускались к битве. По окончании предварительных приготовлений начались заклады, которые во все продолжение боя беспрестанно предлагались и принимались. Некоторые из петухов отличились уже в прежних боях: их знали охотники по виду и держали за них самые большие заклады. Постепенно пущены были шесть пар петухов. Один убил своего противника с первого же удара шпорами. Иной, чувствуя превосходство своего противника, бежал от него прочь, продолжая бегать вокруг небольшой арены; противник за ним и, описывая меньший круг, уже настигал его, как вдруг преследуемый оборачивался, быстро нападал на своего преследователя и после короткого боя повергал его на землю... и надобно видеть энтузиазм публики к победителю. Иногда петух ослепляет другого или бегущая из раненой головы кровь мешает ему смотреть; в таком случае хозяин раненого петуха может взойти на арену и, держа за хвост своего петуха, направлять его движения. И как скоро слепой петух замечал близость врага - тотчас же с рьяностию нападал на него, и до тех пор не отстают они друг от друга, пока один из них не падет замертво: такая уж храбрая натура петуха! Но убивают они друг друга редко. По окончании боя выносят обе враждущие стороны, пускают им кровь и кладут в холодную воду. Большею частию они поправляются, и хорошие петухи берегутся к следующим битвам.

При этом бое, равно как и при бое с быками, особенно интересны живость и самостоятельность народного характера. В Испании более, нежели в какой-либо стране Европы, каждая провинция подсмеивается над другой, и о каждой ходит в народе особенная поговорка. Жители северных провинций обыкновенно подсмеиваются над андалузцами, называя их хвастунами, храбрецами на словах и трусами на деле. Может быть, и действительно у жителей северных провинций больше твердости, настойчивости и энергии (о бискайцах говорят, например, намекая на их настойчивый характер, что они колотят в стену гвоздь не острием, а шляпкой); но зато андалузцы - самые отважные бойцы с быками, и все лучшие матадоры - из южной Андалузии; кроме того, андалузцы самые смелые контрабандисты, и у них беспрестанно кровавые сшибки с таможенного стражей. Но вообще натура андалузца изнеженная и мягкая; он больше всего любит покой и свои привычки. Будучи в душе прогрессистом, андалузец прежде всего сибарит. Прогрессист он потому, что его торговые интересы требуют прежде всего неприкосновенности личности и собственности, и во время восстания дона Карлоса вся Андалузия была на стороне королевы. Торговый класс в Андалузии многочисленнее, нежели в других провинциях; но андалузец хотя и самый искренний прогрессист, в то же время слишком изнежен, чтоб для общественной пользы ставить свой лоб под пули. Таков в Испании средний класс вообще, в Андалузии - от изнеженности и богатства, в северных провинциях - от малочисленности и разъединенности. Одни каталонцы составляют исключение, но там это имеет прямую причину в промышленных интересах. Что же касается до простолюдина андалузца, если есть у него женщина, апельсины, гитара и солнце, то выше этого блаженства и не мечтает его воображение. На днях в кофейной, где я пью после обеда кофе, один житель Кадиса, разговаривая со мной, отвечал мне на мое замечание о неусыпной деятельности и богатстве англичан: "У англичан много денег, это правда; да я не возьму всего их золота, чтоб вести их жизнь. Мы, испанцы, счастливы, когда есть у нас несколько сигар и хорошенькая девушка (muchacha); мы наслаждаемся тем, что нам бог посылает. Англичанин никогда не доволен. Я сам занимался торговлей в Гибралтаре, знал много почтенных англичан, но никак не мог ужиться там от скуки: нет там ни corridas, ни андалузских песен, ни болеро, - нет таких женщин, как у нас, в Кадисе!". Конечно, андалузец был совершенно прав; но, не знаю почему, мне тут же пришел на память ответ одного испанца, который на совет приняться за работу, чтоб избавиться угрожающей нищеты, заметил глубокомысленно: senor caballero, человек сотворен на земле для того, чтоб ничего не делать.

Но этого нельзя применить к бискайцу, каталонцу или жителю Арагонии. Закал северного испанца далеко отличается от южного; к тому же, у андалузца мало нужд, да и те с излишком удовлетворены. Если случится у него беспокойный позыв к славе, к приключениям, конечно, он не пойдет их искать на поле сражения, а сделается caballista, то есть добудет себе лошадь и станет бандитом, чтоб в деревне его рассказывали о нем, как рассказывают о знаменитом бандите Хозё Мариа. Андалузец - контрабандист по сердечной склонности и большой любитель "рыцарства больших дорог". Но и тут наполовину входит страсть к приключениям. Во всяком случае, он готов скорее сделаться вором, нежели солдатом, потому что ничто так не противно душе его, как военная дисциплина; и в этом отношении арабские привычки его сохранились еще во всей силе.

Ни в каком другом городе Испании и уж, конечно, ни в каком городе Европы иностранец не найдет себе такого радушного приема, такой приветливой вежливости, как в Кадисе. Несколько обыкновенных рекомендательных строк или разговор за table d'hote, (табльдотом (общий обеденный стол в гостинице) (франц.).) из которого сосед ваш узнает, что вы иностранец и незнакомый с городом, - этого совершенно достаточно здесь, чтобы вы тотчас же введены были в порядочный дом и потом через него познакомились и с лучшими домами города. В этом отношении Кадис самый любезный город в Европе. Здесь нет тонкой чопорности французских салонов, нет и серьезной вежливости Мадридских кружков. Кадис сжат в такое тесное пространство, что все жители его знакомы между собою; конечно, в этом есть своя, и очень дурная, сторона, но она уже принадлежит всем небольшим городам. Нравы Кадиса более всех других городов Испании отличаются тонкою аристократическою вежливостию, соединенною с самою простодушною, непринужденную доверчивостью, которая, кажется, принадлежит здесь равно всем сословиям, но в особенности женщинам. Домашние общества имеют здесь такой же характер, как и в Севилье. Андалузцы не приносят в них с собой этих пустых и важных лиц, которые, бог знает почему, считаются в европейских салонах за хороший тон. Часа на два, на три сходятся здесь поболтать, посмеяться; самая откровенная веселость составляет существенную черту андалузского характера. Угощение состоит из холодной воды с azucarillo (очищенная и отвердевшая пена сахара), иногда из лимонада. О непринужденности, с какою женщины обращаются с мужчинами, вы не можете составить даже приблизительного понятия, и в какое бы благородное негодование пришли наши дамы, если бы видели, что за свободный тон царствует здесь в разговорах. Здесь молодые девушки часто говорят о предметах, о которых наши дамы не позволили бы себе даже намека; а дамы здесь, разумеется, откровеннее. От этого элемент двусмысленностей и тонких намеков, которые придают особенную прелесть французскому разговору, здесь почти не существует. Замечательно, что в южных странах об этого рода приличиях имеют совершенно другие понятия, нежели в северных; и чувство тела вообще присутствует с большею искренностию в сознании южного человека, нежели в сознании северного. Разрыв между духом и телом, против которого теперь начинают восставать естествоиспытатели, далеко не так силен в сознании южного человека.1 Природа и тело, несмотря ни на какие эксцентрические учения, не получили в глазах его того клейма отвержения, какое поставили на них северные народы. В этом легче было убедить северного человека, окруженного угрюмою, суровою природою, и которого холодная кровь не расположена была протестовать против этой опалы. На юге, где древнее созерцание глубоко сохранилось в горячей крови народов, где природа так дружественна и так очаровательно хороша, опала на тело, воздвигнутая средневековым воззрением, несмотря ни на какие учреждения, осталась без успеха.

А как прекрасны здесь женщины! Эти города южной Андалузии - совсем особенный мир. Нет других развлечений, кроме любви, нет других занятий, кроме волокитства (дурное слово, которое не знаю, чем заменить). Днем (но это не идет к Кадису: в нем нет андалузской исключительности) делают siesta (отдых), затворяются от жару по домам, - вечер и ночь посвящены интригам и любви. Женщины приветливы и любезны. Это какая-то наивная любезность, вьющаяся около вас как плющ и располагающая чувства к самым задушевным ощущениям. И это тем удивительнее, что женщины здесь обязаны всем одной только природе; цивилизация едва научила их (да и то изредка) читать и писать. Разговор их не блестит ни образованностью, ни сведениями, не вертится около современных явлений литературы или политики - ничего этого нет, и со всем тем при этом милом лепете, при этой "музыке речей" забудешь о самых идеальных и назидательных дамах. В Андалузии нет любви открытой, покоящейся на лаврах своих, принявшей вид супружества, как, например, во Франции: здесь она не прогуливается рука об руку по улицам, не ходит в кофейные и театры: она любит здесь ночь, уединение, таинственность. Ночь, эта южная, влажная, теплая ночь, - богиня андалузок. А никто бы в мире, кажется, не должен так любить солнца, как южная испанка, чтоб во всей яркости видна была красота ее, соединяющая в своих смелых, энергических и нежно-томных линиях Микельанджело с Мурильо. А эти большие, влажно-бархатные, оттененные длинными ресницами глаза! Этот впивающийся, сверкающий взор! Даже в темноте сверкают глаза южной испанки. Между севильянками и женщинами Кадиса есть некоторая разница: здесь они не так смуглы, как севильянки; их лица цвета белого полированного мрамора, при котором особенно выступают их тонкие изящные черты; кроме того, они несколько полнее и выше севильянок. Говорят, что в свободе нравов Кадис далеко превосходит Севилью; не знаю, насколько это справедливо, по крайней мере я здесь также по ночам беспрестанно встречаешь novios (женихов), разговаривающих у окон с своими любезными; иной стоит с гитарой; когда подходишь, разговор прерывается и раздаются аккорды гитары; отойдешь несколько шагов, аккорды умолкают и беседа начинается снова. Я еще в письме моем из Севильи говорил, что в южной Андалузии проводить девушке ночи у окна в разговорах с молодым человеком считается самым обыкновенным делом, на которое здесь вовсе не обращают внимания, и обычай этот существует равно в низшем, как и в высшем классе, где тоже девушке дозволяется иметь своего ночного novio и даже менять его сколько ее душе угодно.

Здешний коммерческий клуб получает множество газет; тут я видел газеты Америки, Мексики, Бразилии; журнальная комната особенно отличается комфортом, совершенно необыкновенным в испанских нравах, которых доходящая почти до лишений умеренность во всем, что касается до образа жизни, истинно удивительна. Во всей Испании, исключая Кадиса, вы не найдете комнат, оклеенных обоями; мебель в самых порядочных домах простая, крашеная, всегда полинявшая и такой странной уродливой формы, что, конечно, она пережила уже несколько поколений. В Кадисе, по крайней мере в тех домах, где мне случалось быть, заметно сильное влияние общеевропейской уборки комнат и уродливая полинялая мебель не встречается. Но меня особенно удивила образованность жителей Кадиса, их здравые понятия о положении Испании и особенно отсутствие в них исключительной национальности. Минувшая слава и могущество Испании здесь не первое слово, как, например, у кастильца: здравый практический смысл торгового города оставил в покое прошедшее, он устремлен в настоящее и будущее. Кроме того, самый характер жителей Кадиса как-то резко отличается от характера жителей других городов Испании. Может быть, это происходит от особенного положения его: здесь всегда живет множество иностранцев, здесь постоянное сообщение с разными национальностями; может быть, и особенно действует еще и величавый вид океана, со всех сторон облегающего город. Неподвижность в образе жизни и нравственная сидячесть составляют отличительную черту остальной Испании, особенно средней, а в Кадисе съездить в Гавану считается прогулкою, и здесь, кажется, всякой побывал там; отсюда ходит пароход в испанские колонии, наконец, гавань Кадиса служит станциею для пароходов между Англиею, Гибралтаром и Египтом; словом, здесь беспрестанно представляется случай ехать во все части света. Может быть, вследствие всего этого в Кадисе менее национальных элементов, чем в прочих городах Андалузии, или, вернее сказать, в нем менее национальной исключительности и предрассудков, потому что жители Кадиса не раз доказывали, что они дорожат честью и достоинством Испании2 и что любовь к отечеству состоит не в относительной любви к национальной одежде, старым преданиям и обычаям.3 На обычаях здесь лежит сильный европейский колорит, и андалузский блестящий костюм - большая редкость. Этого жаль! национальные особенности одежды, обычаев, словом, жизни, имеют часто такую прелесть, а цивилизация в своем начальном действии пробуждает в обществе так много пустого обезьянства, такую безличность и бесхарактерность и такой прозаический уровень, что сколько раз здесь, смотри на какого-нибудь франта средней руки, карикатурно подражающего парижским модам, и видя возле него андалузца в своем изящном национальном платье, невольно спрашиваешь себя: неужели национальное так противоположно общечеловеческому, что первое стремление цивилизации всегда - стереть национальную одежду, обычаи, - словом, то, что больше всего лежит к сердцу народа. Конечно, национальный характер, освободясь от предрассудков исключительности и опираясь на науку и терпимость, поднимается свободнее, могущественнее, чище; но все-таки, смотря на первоначальные действия цивилизации, я не могу удержаться от сожаления, что, истребляя плевелы, она часто вырывает вместе с ними и прекрасные цветы. Только женщины здесь в этом отношении составляют исключение: они сохранили свою грациозную мантилью, не обменяли ее на безобразную шляпку. Во всем остальном жители Кадиса - истинные андалузцы: они веселы, в высшей степени общительны; кофейные и гулянья здесь всегда полны народу. Даже, я думаю, нигде столько не гуляют, как в Кадисе, особенно женщины, которые, я и забыл вам сказать, слывут самыми грациозными во всей Испании, los cuerpos mas salerosos de Espana. Нигде лучше их не умеют носить мантильи, владеть веером. Утром гуляют здесь за Puerta de tierra, единственные ворота, которыми сообщается город с твердою землею; в половине дня - под аркадами plaza de San Antonio; no закате солнца и до поздней ночи - на очаровательной Alameda, на берегу моря. В обществах здесь самая любезная, свободная простота, и иностранец тотчас становится как бы членом семейства. Поговорив немного с хозяйкою, гость, если хочет, может выбрать себе место возле какой-нибудь дамы или девушки, где-нибудь в углу, и просидеть с ней целый вечер: это никому не бросится в глаза.

Мне случалось слушать о нравственности Кадиса- не очень лестные отзывы; правда, что я слыхал их здесь только от людей пожилых или угрюмых. Не знаю, до какой Степени отзывы эти справедливы. Но мне кажется, тот очень ошибается, кто так называемую безнравственность Кадиса примет за бездушную легкость нравов, которая так обыкновенна в Париже. В этом отношении между парижскими женщинами и андалузскими такая же разница, какая между комическою оперою Обера и лирическою Россини или Беллини, между вдохновением и капризом, энтузиазмом и простым ощущением. Послушайте, что говорит Байрон о женщинах Кадиса, и называйте их после этого безнравственными, если можете:

"О, не говорите мне больше о климатах севера и английских дамах! Вам не суждено было, как мне, видеть милую (lovely) девушку Кадиса. Нет у ней голубых глаз и белокурых английских локонов; но как превосходит ее выразительный взор - лазурь томных очей!

"Как Прометей, она похитила у неба огонь, темным блеском сверкающий сквозь длинные шелковистые ресницы ее глаз, которые не могут удержать своих молний. Смотря, как на белую грудь ее падают волнующиеся пряди ее черных волос, вы сказали бы, что каждый их локон одарен чувством и, змеясь по этой груди, ласкает ее.

"Прелести наших молодых англичанок обольстительны на вид, но уста их очень медленны на признание в любви. Рожденная под более пламенным солнцем, испанка создана для любви, и если вас полюбила она, - кто восхитит вас так, как девушка Кадиса!

"Молодая испанка не кокетлива; она не наслаждается трепетом своего любезного: в любви ли, в ненависти ли - она не знает притворства. Ее сердце не может быть ни куплено, ни продано: если оно бьется, оно бьется искренно, и хотя его нельзя купить золотом, - оно будет вас любить долго и нежно.

"Молодая испанка, которая принимает вашу любовь, не огорчит вас никогда притворными отказами, потому что каждая мысль ее устремлена к тому, чтоб доказать вам всю свою страсть в час испытания (in the hour of trial). Если чужеземные солдаты угрожают Испании, она бросается в бой, разделяет опасности, и когда любезный ее падает, она схватывает копье и мстит за него.

"Когда, при вечерней звезде,, она вмешивается в веселое болеро или поет под звонкую гитару о христианском рыцаре и мавританском воине или когда, при мерцающих лучах Геспера, перебирает она прекрасною ручкою свои четки или присоединяет голос свой к набожному хору, поющему сладостные, священные гимны вечерни...

"Словом, что бы она ни делала, невозможно видеть ее без сердечного волнения. Пусть же женщины, менее её прекрасные, не порицают ее за то, что грудь ее не наполнена холодом! Я бродил под разными климатами, видел много милых, чарующих женщин, но нигде в другой земле (и очень мало в моей родине) не встречал подобную черноокой девушке Кадиса". ("Child Harold's pilgrimage" "Паломничество Чайльд-Гарольда"; песнь 1-я в примечании. Эти стансы Байрон заменил впоследствии стихами к Инесе.) 4

-

Не знаю сколько тому лет, положено было с каждого пиастра, приходившего сюда из Южной Америки, сбирать по реалу (25 коп. асс.) на постройку в Кадисе собора. В 1772 году начата постройка его, и с год тому как собор окончен внутри.5 Это одно из лучших произведений новой архитектуры. Вся внутренность (в позднейшем стиле Возрождения) 6 из превосходного белого мрамора; со всех сторон вьются арки, поддерживаемые коринфскими колоннами: я не знаю ни одного храма, который бы имел столько веселой, воздушной грации. Грация древних была строга и величава; грация храмов средних веков обнаруживалась только в украшениях и подробностях, подчиненная созерцательно-мистическому характеру целого. А нашему времени где взять чувства и идей для создания храмового стиля! Теперь нужен огромный талант даже для того только, чтоб выйти из общей рутины храмового стиля, - все равно - итальянского, византийского или готического. Теперь художники придумывают для храма такой или другой религиозный характер,соображаясь с привычками и характером народа, среди которого они живут. Но живой симпатический союз между художником и народом разорван. Искусство не терпит всего того, что не истекает из внутреннего стремления и свободной фантазии; оно не терпит придуманности и расчета и с жалостию смотрит на труды нашего века по части храмового стиля. Архитектор собора в Кадисе, кажется, решился выстроить просто прекрасное здание - и успел в этом вполне: сердце бьется безотчетною радостью под этими светлыми, играющими арками. Как весело раскинулись эти своды! Как игриво сгруппировались колонны! Словом, собор Кадиса есть лучший новейший собор, какой только я знаю.

Сверкающая синева здешнего неба и удивительная прозрачность атмосферы, можно сказать, ослепляют глаза и придают природе и всему окружающему такой восхитительный, праздничный вид, какого я не встречал даже в Сицилии, где тоны воздуха и природы гораздо гуще, влажнее и оттого мягче для глаз. От одного этого мои северные органы ощущают здесь какое-то нервическое наслаждение. Для жителей Севера путешествовать по этим странам - все равно что пить самое раздражающее, огненное вино. Но эта же родственность с Африкой, которая придает здешнему небу и природе такую обаятельную красоту для северных глаз, делает Кадис иногда невыносимым. Я говорю о ветре, поднимающемся со стороны Африки, называемом здесь el viento de Levante: (ветер с Востока(исп.).) это симун, ветер пустыни. Он захватывает дыхание, мертвит природу; самый океан теряет при нем свой лазурный блеск и при совершенно ясном небе принимает цвет свинцовый; волны встают горами. Этот ветер приносит с собой знойную температуру Африки, даже пыль пустынь ее; окрестность скрывается за серою пылью, цвета и тоны воздуха исчезают, солнце тускло, воздух тяжел; кровавый цвет заката сменяется серою ночью, беспрестанно освещаемой молниею без грома. Ко всему этому нервы находятся в страшном раздражении: три дня я страдал от этого ветра. Мне говорили, что здесь большая часть убийств совершается в те дни, когда дует раздражающий viento de Levante.

В Кадисе, где контрабандная торговля, по самому положению города, вокруг замкнутого стеною, связана с большими трудностями, теперешняя система таможенная возбуждает против себя больше противоречий, чем в других приморских городах Испании, где контрабанде не так трудно отыскивать себе дорогу. В Андалузии, да и во всей Испании, почти нет фабрик; одна Каталония, и преимущественно Барселона, производит мануфактурные изделия для всех остальных провинций. Отсюда богатство Каталонии, ее предприимчивый, деятельный, решительный характер, и отсюда же политическая важность ее. Но, без всякого сомнения, Барселона не может удовлетворить мануфактурным потребностям всей Испании, тем более что товары ее, отправляемые вьюком на мулах вовнутрь и на север Испании, при высоких ценах провоза, обходятся там очень дорого. Несмотря на это, иностранные изделия обложены здесь огромною пошлиной и для обогащения одного города вся остальная Испания должна платить за его изделия втридорога. Но политическая важность Барселоны такова, что трудно уменьшить привозный тариф. Отсюда понятна ненависть андалузцев к каталонцам, понятно, почему андалузец смотрит на контрабанду как на самое праведное дело и почему, наконец, она так процветает в Испании.

Сколько я мог заметить, Кадис, как вообще все приморские города, расположен к безусловно свободной торговле или, по крайней мере, к такому понижению пошлин, которое сделало бы контрабанду невозможною. Но жители Кадиса знают, что теперь эти надежды несбыточны, и потому просят уменьшения привозной пошлины только на 25 процентов с фабричной цены иностранных изделий; а они теперь большею частию обложены такою пошлиною, что контрабандисты берутся провозить товары, обеспечивая их в случае потери, и получают за это от 60 до 80 процентов с ценности товара. Вот еще оригинальная черта испанского тарифа: здесь таможня берет пошлину не с рубля фабричной цены товара, а с рубля той цены, по какой продается он в испанских лавках; и выходит, что пошлина берется вместе и с цены провоза, комиссии и самой пошлины. Это одна из политико-экономических особенностей Испании, которые здесь поражают на каждом шагу. Метр казимира, например, который английский фабрикант продает за 15 реалов (3 руб. 75 к. асс.), должен бы заплатить, по испанскому тарифу, прямой пошлины 2 1/2 реала, рассчитывая ее с фабричной цены, как это делается во всех странах; но испанская таможня, по своим расчетам, берет с него 7 реалов (1 р. 75 к. асс.). Метр английского сукна в 60 реалов приходится испанскому купцу по этой системе вместо 80 - 97 реалов; а на другие товары пошлина далеко превышает самую ценность товара.

Ничто не служит таким верным барометром степени просвещения, на какой находится общество,7 как его политико-экономическое устройство н его политико-экономические понятия, меры и распоряжения, и самое верное изображение цивилизации какой-либо страны было бы описание ее экономических отношений и учреждений. Политическая экономия, на которую романтики и люди феодальные смотрели как на науку слишком материяльную, лавочную, как на науку торгашей, в наше время стала наука государственного управления, и Англия доказала высокую степень своей цивилизации особенно тем, что поставила законы политико-экономические в основу своего государственного управления. Каких, например, результатов может ожидать государствNo от такой таможенной системы, как испанская! Она поведет за собой сильное развитие контрабанды и вследствие этого ущерб государственных доходов, потому что через таможни повезут только безделицу; главные же массы товаров войдут контрабандой, которая при таком тарифе, несмотря ни на какие законы, никогда не будет считаться в общем мнении предосудительною торговлею, а в конечном результате всего этого -стоячесть национальных фабрик, которые, пользуясь огромным охранительным тарифом, мало будут стараться об улучшении и дешевизне своих произведений. Ко всему этому в Испании самая простая таможенная операция влечет за собою множество формальностей, причиняющих торговле большие затруднения и потери, между тем как от этого нет ни малейшей выгоды ни государству, ни национальной промышленности. И надобно заметить, что это множество формальностей нисколько не мешает обманам и плутням. Здесь отправление дел до того запутано и затруднено, что даже есть особый род таможенных агентов, которые при таможне заступают лица купцов, как адвокаты - лица подсудимых перед судом. Да и агенты сами, несмотря на давнее знакомство свое с этими делами, часто должны употреблять по нескольку дней на очищение пошлины самого обыкновенного товара. Один французский путешествующий торговец часами, живущий в одной гостинице со мною, не желая платить денег агенту, должен был употребить целую неделю на выручку своей партии часов из таможни, несмотря на то что дело его было совершенно чисто и он ходил в таможню каждый день.

Но я бы долго не кончил, если бы стал рассказывать все, что, слышал здесь об испанском таможенном управлении.

Впрочем, эта страна феодальных привычек, рыцарства и войны с давних пор с пренебрежением смотрела на промышленность и торговлю. Тотчас же после окончательного покорения мавров в испанском народонаселении образовались два класса - hidalgos и pecheros, (Pechero, - по словарю Мадридской Академии, - el que esta obligado a pagar el pecho о tributo, - Тот, кто обязан платить налог, - А налогами обложены были только ремесла и торговля,) дворян и податных. Рассматривая Испанию, не должно забывать, что она в продолжение многих веков занята была войною с маврами. Отсюда произошло, что в этой стране один военный человек имел значение политическое и нравственное; на народонаселение, которое, будучи перемешано с маврами, занималось только ремеслами, смотрели как на недостойное, как на самое жалкое народонаселение. Кто мешал ему, взявшись за оружие, облагородить свое положение? Если мужик храбро бился, если гражданин отличился сколько-нибудь на сражении, тот и другой легко делались идальгами и вступали в ряды дворянства. Отсюда гордый вид мужика перед знатным и их взаимное уважение; отсюда значение в Испании маленького землевладельца - земледельца-солдата, и отсюда же совершенное ничтожество в общем мнении человека только ремесленного или купца. Я говорю о старой Испании, но ведь настоящее можно только объяснить из прошедшего. Для возвышения своего нравственного достоинства честолюбивые идальги старались вступить в услужение в дома грандов и дворян: это считалось почетнее какого-нибудь ремесла. В северной и средней Испании, где преимущественно господствовал воинственный дух, мужик и гражданин суть большею частию идальги; они жили бедно, но благородно. Те, которые для пропитания себя занимались ручною работою, в глазах старых испанцев принадлежали к тем, которые никогда не брались за оружие на освобождение своего отечества. Это был низкий класс. Просить милостыни в Испании нисколько не было стыдно (как и теперь): просили не излишнего, а необходимого. Работник и мужик предпочитали просить милостыню в монастырях, нежели заниматься малоприбыльною работою на этих бесплодных горах или в городах своих, лежащих среди пустынных полей. Кроме того, по праздности и безделью, они также некоторым образом становились идальгами. Самое ремесло разбойника, контрабандиста, как связанное с битвами и опасностями, имело в общем мнении что-то благородное; во всяком случае в общем мнении оно было благороднее ремесла купца или ремесленника.

Итак все, что не было благородным, было pechero. Законы особенно покровительствовали идальго: нельзя было за долги взять ни дома его, ни лошади, ни оружия, а тем менее посадить его в тюрьму. Идальго освобожден был от платежа налогов. Pechero (простолюдин) обработывал землю, занимался ремеслом, торговлею, фабриками (особенно в Андалузии, где долгое житье между промышленными маврами приучило испанское народонаселение к промышленности) и нес на себе общественные налоги. В этой классической стране феодальной чести скоро вся промышленность заклеймена была некоторого рода отвержением. Унизительно было работать и торговать, подобно тем низким людям. В общем мнении особенно были в презрении ремесла, вероятно потому, что ремеслами большею частию занимались арабы; и занявшийся ремеслом навсегда бесчестил себя во мнении старых испанцев. Дворяне, жившие работой, теряли свои благородные привилегии, потому что чрез это они примыкали к сословию податному, и дети их не могли уже получить никакой государственной должности. Ни один город не согласился бы иметь своим начальником (corregidor) человека, некогда занимавшегося ремеслом; кортесы - пишет Mariana - не потерпели бы между собой депутата, разбогатевшего промышленностью.8 В таком же положении были и купцы. Честь торговца хрупче чести девической (el honor de un comerciante es mas delicado que no el de una doncella), говорит до сих пор испанская пословица.9 Средства, употребляемые торгового изворотливостию, были противны кастильянской чести: торгующий дворянин лишался прав дворянства. Вследствие этого разорившиеся дворяне предпочитали вступать в услужение. Лоне де Вега говорит в одном месте: "В Испании все такого хорошего рода, что одна только нужда идти в услужение отличает бедного от богатого".10 Вот что рассказывает де Лаборд в своем "Itineraire descriptif de l'Espagne": ("Описание путешествия по Испании" (франц.).) "Граф Фроберг, с которым я путешествовал, искал себе нанять слугу; к нему явился какой-то родом из гор, около Сантандера. Граф, условившись с ним в цене, велел ему принести к себе одобрения тех, у кого он жил прежде. Человек этот, не поняв, чего требовал от него граф, принес ему самые достоверные свидетельства своего старинного дворянского рода".11 А автор "Relation de voyage en Espagne fait en 1679" ("Отчет о путешествии в Испанию в 1679 году" (франц.).) говорит, что он был свидетелем, как один повар, которому хозяин его погрозил, отвечал ему: "Я не могу сносить побой, я старый христианин, такой же идальго, как король".12

Презрение к торговле имело ту же причину, как и презрение к промышленности. Потомки старых христиан - словом, идальги - презирали обычаи жидов и мавров. В конце XVI века торговля была уже во всеобщем презрении. Простолюдины оставляли трудолюбивые привычки своих отцов; обедневшие старались вступать в монастыри, где, кроме всеобщего почтения, наслаждались они еще и довольством и праздностию; другие шли в военную службу, чтоб величаться званием "кавалеров и благородных солдат короля" (caballeros у nobles soldados del Rey). Богатые купцы учреждали майораты для старших сыновей, чтобы чрез то возвысить их в звание идальгов. Младшие братья, лишенные чрез это всего наследства, стыдились, однако ж, заниматься ремеслом отца и вступали в ряды тех кавалеров-нищих, которых тип так превосходно вывел на сцену Кальдерон в лице дона Мендо ("El alcalde de Zalamea" ("Саламейский алькальд" (исп.).)).13 Мадрид, Севилья, Гранада, Вильядолид были набиты этими кавалерами в лохмотьях. Испания и до сих пор, может быть, единственная страна в Европе, где бедный не тяготится своею бедностию и с гордостью говорит: "Богатство не делает богатым, а только занятым" не делает господином, а управителем" (las riquezas no hacen rico, mas ocupado, no hacen senor, - mas mayordomo). В конце XVII века было в Испании 625 тысяч дворян, и самая большая часть, конечно, походила на дона Мендо. В XVII веке иностранные купцы жили в Мадриде около своих посланников - "для охранения себя от тысячи оскорблений", - писал посланник Людовика XIV.14 При Карле II (в конце же XVII века) объявлен был в Мадриде купцам приказ переселиться в одну улицу (calle de Atocha), и все те, которые в течение месяца не переселятся туда, подвергались конфискации. Посланники жаловались, протестовали, но без всякого успеха. Правительство Карла II отводило купцам особенный квартал, словно прикосновение их имело в себе что-то нечистое. На них смотрели, как Европа на жидов в средние века: под самым пустым предлогом их обирали, оскорбляли всячески и выгоняли.

Можете себе представить, каково было, при таких общественных понятиях, положение промышленности и торговли в Испании. В этом отношении история ее похожа на летопись безумства, читая которую, едва веришь собственным глазам. Особенно вскружило головы испанцам открытие Америки и ее золотые прииски. Думая, что только в золоте состоит богатство, Филипп II строго запретил вывоз его за границу и в слитках, и. в деле. Следствием этого было накопление драгоценных металлов в Испании и понижение их ценности. Это понижение должно было возвысить рабочую плату и вместе с нею ценность промышленных произведений. Сильный привоз золота из Америки сделал то, что в течение XVI века драгоценные металлы потеряли четыре пятых их прежней ценности; и следовательно, цена промышленных произведений должна была подняться в такой же пропорции. Кроме того, беспрестанные переселения в американские колонии и потом изгнание из Испании мавров, народа самого промышленного, уменьшив число рабочих рук, еще более возвысили заработную плату и вместе цену произведений. Фабрики Испании не в состоянии были удовлетворять требованиям колоний, потому что работников было мало, да и недоставало первых материялов. Севильские купцы, торговавшие с Америкой, должны были иногда покупать за шесть лет вперед произведения национальных фабрик по беспрестанно возвышавшимся ценам. Но, несмотря на это, монополия торговли с колониями Америки одна могла бы поддержать национальную промышленность: колонии давали так много золота, что фабрикантам можно было продолжать работать, несмотря на дороговизну рабочей платы. Но - дело невероятное! - обмен произведений национальной промышленности на золото Америки казался испанцам величайшим бедствием: этому-то обмену приписывали они возраставшую дороговизну фабричных и земледельческих произведений. Общее мнение восстало против вывоза их из Испании, и кортесы получили прошения столь странные, что трудно было бы теперь поверить этому, если бы современные историки не приводили их в подлиннике. Вот для примера одно такое прошение, поданное кортесам в конце XVI века:

"Беспрестанно возвышается цена жизненных припасов, сукон, шелковых и других материй, выходящих из фабрик королевства и в которых необходимо нуждаются жители. Известно, что дороговизна происходит от вывоза этих товаров в Америку... Ныне это зло сделалось столь великим, что жители не в состоянии долее бороться с возрастающею дороговизною жизненных припасов и других необходимых предметов... Между тем тоже известно, что Америка в изобилии производит шерсть - лучше испанской; почему же жители ее сами не делают из нее сукон? Многие провинции Америки производят шелк; почему же сами они не делают бархата, атласа и прочих материй? Разве Америка не в изобилии производит кожи?.. Мы умоляем короля и кортесов запретить вывоз всех этих произведений в Америку...".15

Такие прошения, главное, выходили от дворянства и духовенства. Правительство и кортесы, состоя под прямым их влиянием, удовлетворяли их требованию. Сначала запрещено было торговать с Америкою всем другим городам, исключая одной Севильи; потом ограничили число кораблей, ежегодно снабжавших Мексику и Перу произведениями Испании. Вместе с тем, в надежде уменьшить высокие цены товаров, правительство издавало повеления, благоприятствовавшие покупщику насчет продавца; потом запрещено было, под опасением конфискации, вывозить из Испании хлеб и скот; затем запрещено было вывозить сукна и вообще шерстяные изделия, и шерстяные фабрики начали постепенно падать. Заводы кожевенные и сафьянные, столь цветущие при маврах, рассылавшие свои произведения по всей Европе, тотчас же уменьшились, как скоро запрещено было фабрикантам, под смертною казнию, продавать за границу свои произведения. Потом правительство само установило цену на кожи и тем окончательно разорило все кожевенное производство. В половине XVI века испанцы посылали свои шелковые товары в Турцию, Флоренцию, даже в Тунис; в конце его запрещено уже было вывозить шелк, сырец и фабрикованный: шелковые фабрики закрывались постепенно. Кортесы особенно надзирали за исполнением запретительных законов. Несколько раз жаловались они, что мулы и ослы стали дороже прежнего, и требовали, чтоб увеличены были наказания за вывоз их за границу. С тем вместе просили они о дозволении ввоза иностранных шелковых материй, чтоб заставить этим своих фабрикантов сбавить цену на шелковые товары; но цена от этого не убавлялась, а фабрики закрывались. Напрасно правительство употребляло усилия на восстановление прежней дешевизны необходимых предметов потребления, напрасно издавало приказания, обязывавшие фабрикантов продавать свои товары по установленным правительством ценам: все эти распоряжения только разоряли фабрикантов, не восстановляя прежней дешевизны. При Карле II (в конце XVII века) увеличены были наказания за вывоз за границу шелковых материй; кроме этого, запрещен был вывоз железа, стали, шерсти. Потом, чтобы удобнее было надзирать за фабрикантами, издан был закон, по которому шелковые фабриканты не должны были продавать товары свои нигде, кроме Гранады, Малаги и Альмерии. Алькальды должны были их весить, печатать и наблюдать до дня, назначенного для продажи. В Гранаде велено было ввозить их в одни только ворота. При продаже нужны были двое свидетелей: если купец не хотел продать своего товара по цене, установленной законом, то покупателю предоставлялось право взять товар, заплатить за него только десятую часть той цены, какую он давал, и проч., и проч. Надобно заметить, что при Карле II все народонаселение Испании состояло из 5 700000, и в этом числе 650 тысяч дворян, 180 тысяч духовных, и столько было праздничных дней, что во многих епископствах третья часть года состояла из праздников, в которые никто не работал.

Что же удивительного после всего этого, что некогда населенная, промышленная Испания стала такою пустынною страною и что в одной только Кастилии находится 194 местечка и деревень, совершенно опустелых и оставленных!

Правда, что с восшествием Бурбонов на испанский престол притеснения против торговли и промышленности ослабли; но, как новая и чуждая нации династия, Бурбоны не могли прямо идти против национальных предрассудков; реформы их ограничивались полумерами. Для Испании нужен был монарх, который, подобно Петру Великому, своротил бы ее со старой дороги на новую. Такого монарха в Испании, к несчастию ее, не было. Все нынешние смуты ее суть не что иное, как борьба старых элементов Испании с новою, возникшею в ней гражданственностию.

-

В виду Кадиса (на пароходе час езды) лежит залив и город Puerto Santa Maria, и от него полтора часа езды до Хереса. Влекомый желанием попробовать знаменитое вино в самом его источнике и имея с собой рекомендательное письмо к г. Гордону,16 одному из главных торговцев винами в Хересе, отправился я одним ясным утром в Puerto S. Maria. Я не знаю, впрочем, бывают ли в Испании сумрачные дни: вот уже пятый месяц эта постоянная ясность неба меня неумолимо преследует. Все холмы и пригорки около Хереса усажены виноградом. О силе здешней растительности можно заключить уже по алоэ, которое беспрестанно попадается здесь вышиною сажени в 2 1/2, а иногда в 3. Так как в Хересе нет ничего интереснее винных погребов, да и мне хотелось воротиться к вечеру в Кадис, то я счел за лучшее прямо отправиться в погреб г. Гордона. Но собственно это совсем не погреб, а огромный корпус со множеством окон наверху, открытых на той стороне, где была тень. Тут лежали одна на другой бочки хересу, пахарете и амонтильядо, иные совсем полные, другие только наполовину; у иных отверстие было слегка прикрыто, у иных вовсе открыто. Посреди этой громадной залы стоял стол с несколькими стульями; здесь приглашен я был сесть и отведать лучшие вина, начиная с легкого сухого амонтильядо, сладковатого пахарете до 60-летнего хереса, сделавшего два раза путешествие около света, отчего это вино, как известно, становится крепче и лучше.17 Но - увы! - херес и на месте так же мало был по моему вкусу, как и херес из погребов Депре и Рауля.18 Херес, подобно всем южным винам, без примеси водки не может выносить перевоза: чистый херес можно пить только вскоре после сбора винограда.19 Впрочем, южноиспанские вина и без того содержат в себе очень много алкоголя; от этого они требуют с собой особенного обращения: действие воздуха, например, для них очень выгодно, и потому место, где лежит это вино, должно быть открытым, да и бочки оставляются полузакрытыми. Жесткие и алкогольные частицы вина чрез это улетучиваются, и вино становится приятнее. Бочка в 600 бутылок хорошего хересу стоит здесь 50 фунтов стерлингов, лучшего качества 70 и 80 фунтов, а самый высокий 100 фунтов.

Херес лежит среди широкого холмистого поля. Здесь-то была Испания одною только битвою завоевана у готфов арабами (711 год). Тут сама победа и ее следствие необъяснимы, тем более что битва при Хересе не имела других историков, кроме арабских, которых смутные известия о ней собраны покойным Конде в его "Истории арабов в Испании".20 Два года спустя, не оставалось уже на всем полуострове, исключая самого верхнего уголка его, гор Астурии, ни одного клочка земли, который принадлежал готфам; а с небольшим через сто лет потом самый парод утратил и свою национальную особенность, одежду, нравы, даже свои национальные воспоминания, так что в IX веке из 100 христиан едва ли один мог молиться по-латыни. Такие странные события заставляют предполагать, что готфы, после своего 300-летнего владычества в Испании, сделались до такой степени хилыми и ничтожными, что арабам почти не стоило никаких усилий разогнать их: на поле Хереса сделаны были похороны готфскому племени в Испании. Впрочем, то же самое совершилось и со всеми другими народами, нахлынувшими на Римскую империю и образовавшими из ее обломков новые государства. Эти государства до того лишены были всякой внутренней, народной силы, что все до одного разрушились при первом порыве ветра. В Африке, например, эти, некогда железные, вандалы после трех поколений так выродились, что даже изнеженные греки, под предводительством Велисария, в два года совершенно уничтожили их.21 В Италии остро-готфы исчезли перед лангобардами, а потом и само Лангобардское государство разрушилось при первом напоре карловингов.22 Саксонская Англия досталась в, добычу ватаге датских морских разбойников, и потом, после одной только битвы, - норманнам.23 А какое жалкое существование влачит Франция в продолжение целых столетий! Арабы владеют ее нынешним Провансом, норманны завоевывают ее лучшие северные провинции...24 Все эти народы, недавно еще так могущественно разгромившие всемирное владычество римлян, словно отравлены были согнившею цивилизациею побежденных. Приняв ее в свою варварскую, девственную народность, они вдруг ослабли, разложились. Племя, происшедшее от совокупления их с римлянами, не в состоянии было поддержать дела своих отцов; ему недоставало чувства патриотизма, национального сознания. Так и жители Пиренейского полуострова в VIII веке не были уже римлянами; вместе с тем они перестали быть и готфами, а кастильцами еще не сделались. Только после долгой работы веков из римских и германских племен сложились новые национальности, и только тогда вступила крепкая жизнь в их организм. Арабское владычество в Испании пало не оттого, что пренебрегло горстью готфских беглецов, засевших в Астурийских горах, а потому, что эти астурийцы образовали зерно будущей кастильской нации. Завоевание Испании у арабов совершилось медленно потому, что оно шло вместе с образованием новой кастильской национальности.

Нападение арабов на Испанию связано в старых испанских романсах с событием, исполненным большого драматизма. Готфский король Родриг влюбился в Каву, дочь графа Хулиана (Julian), одного из своих вельмож, владевшего в Тарифе (прямо против берегов Африки). Напрасно уклонялась Кава...

Родриг, овладев ею, возненавидел ее и бросил. Граф Хулиан в жажде отмщения Родригу призвал арабов на Испанию.

"Я выбрал бы, - восклицает старый граф, - богу то известно, я выбрал бы, если бы я мог выбирать, другое мщение, не столь ужасное и кровавое; но никакое другое мщение мне невозможно. Пусть же либиец (африканец) вторгнется чрез Тарифу, пусть опустошит все и умерщвляет даже в моей области и землях моих; жребий брошен: что мне до того - гибелен он мне или нет! Кость катится по столу - никто не помешает катиться ей.

"И вот уже в Сеуте дон Хулиан, в Сеуте, доброназванной; хочет он в те стороны отправить послание; старый мавр писал его, граф диктовал, и когда кончил мавр писать, граф убил его. То послание горя, горя для всей Испании: то письмо к маврскому царю, в котором граф заклинал его, что если даст он ему все, что нужно, - Хулиан дает ему за это Испанию ... Испания, Испания, горе тебе! Так в мире величаемая, лучшая из стран, лучшая и самая любезная, где родится тонкое золото...", и проч.

В шестнадцати романсах рассказывается это бедствие, постигшее Испанию. Старый romancero то сочувствует горю Хулиана, то делает ему горькие упреки! "О, изменник, граф Хулиан! Чем же оскорбило тебя твое отечество?". То, обращаясь к королю Родригу, говорит: "Обратите очи свой, Родриг, обратите их на свою Испанию: посмотрите, как опустошает ее ваша любовь к Каве. Посмотрите на кровь, проливаемую вашими воинами в битве, - то месть невинной крови, пролитой вами...", и проч. Наконец, описывает роковую битву, поражение Родрига, скорбит о нем, забывает его вину при виде столь великого несчастия; нет у него для него других слов, кроме слов самого нежного сострадания и участия. Особенно замечателен последний романс о смерти Родрига. Разбитый при Хересе, он бежит раненый в горы и, скитаясь там, находит хижину отшельника. Раскаиваясь о грехах своих, просит он отшельника указать ему путь ко спасению души его. Отшельник, помолясь, говорит, что должен Родриг лечь со змеей в яму, и если змея ужалит его, то будет знаком помилования божия. Три дня лежит в яме дон Родриг, а змея не жалит; усерднее молится отшельник; наконец на четвертый день приходит он посмотреть на Родрига. "Господь помиловал меня, - говорит ему Родриг, - змея ужалила меня, ужалила...", (*) и прочее.25

(* La culebra me comia;

Comeme por la parte

Que todo lo merecia

Змея меня укусила за орган, который полностью заслужил это (исп.).)

Василий Боткин - Письма об Испании - 08 Кадис, Август., читать текст

См. также Боткин Василий - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :