Николай Златовратский
«Триумф художника»

"Триумф художника"

Современный случай

I

Небольшая и бедная студия художника N находилась на одной из линий Васильевского острова, в Петербурге, в четвертом этаже нового громадного дома. В осенний вечер 18... года студия была слабо освещена стенной керосиновой лампой. Сам художник N, только что вернувшийся с выставки, на которую он недавно выставил свою картину,- нервно ходил из угла в угол, то той, то другой рукой пощипывая бороду. Он был человек уже полысевший, лет 35 - 38, с крупными, но симпатичными чертами лица, на котором резко выступал тот особый отпечаток, который кладет вечная смесь докучающих житейских забот с напряженной работой и редкими минутами высокого вдохновения. Глубокие складки какой-то сердитой и хмурой, но мягкой, робкой серьезности бороздили его лоб, а тот же сердито-робкий взгляд серых глаз выдавал все бессилие человека перед удручающими парадоксами жизни. Очевидно, они были ему хорошо знакомы. Он продолжал ходить из угла в угол, а сидевшая в углу его жена - худая и бледная молодая женщина - с пугливым состраданием следила за ним. Она, видимо, несколько раз порывалась что-то сказать мужу, но взглядывала на него - и не решалась. Наконец слова эти сорвались с ее губ.

- Ты не обижайся, друг мой,- проговорила она робко и запинаясь,- я опять повторю тебе... ты слишком высоко поставил цену... У нас, теперь, когда вкусы публики такие странные...

- Лида! Лида! - вскрикнул муж, останавливаясь перед ней и покачивая сокрушенно головой.

- Ах, боже мой! - с грустью и торопливо перебила его жена.- Неужели до сих пор ты не можешь понять, что я не хочу тебя обидеть?.. Ведь я понимаю, знаю все... чего тебе это стоило... Но я истерзалась, глядя на тебя!.. Вот уже полгода, как картина на выставке, и... у нас уже все заложено, кредиторы не дают покоя тебе... Дети... Ведь ты не можешь забыться, ты сам мучаешься...

- Лида! - заговорил муж.- Ты безжалостна... Три тысячи, только три тысячи - за три года упорного труда, страстного напряжения... Ты знаешь, я в нее положил всего себя... Мне уж скоро стукнет сорок. Надо же когда-нибудь было сделать что-либо капитальное... Бог весть,- сделаю ли я что-нибудь еще лучшее!.. Три года! Ты знаешь, мы перебивались кое-как, и ты, и дети - всем жертвовали... У нас долги, у нас все прожито... И за все это - три тысячи! Только три тысячи - и ты говоришь: много!.. Да пойми ты, радость моя, если мы получим эти три тысячи, то послезавтра... послезавтра у нас уже не будет сотни рублей, а мы успеем покрыть едва половину долгов!.. О, Лида, если б я взял за нее даже пять тысяч с них,- у меня не дрогнула бы рука!.. Притом, Лида, мне как-то все еще жалко с ней расставаться,- с особой нежностью заговорил художник, садясь рядом с женой и пожимая ей руку, словно умоляя о чем-то,- на выставке - она еще моя, ее видят еще все. Я каждый день бегаю смотреть... Мне так дорога каждая деталь... Ведь на каждую эту деталь потрачено столько муки, восторга, чувства и мысли... И все это продать, продать свое дитя, чтобы уже никогда не видать его больше!..

Жена тихо и молча, вместо ответа, пожала, в свою очередь, мужу руку и, вздохнув, вышла в соседнюю комнату на плач проснувшегося ребенка. Художник долго сидел молча, в том же положении, и смотрел в передний угол, на пустой мольберт, на котором некогда так долго стояла его любимая картина. И вот деталь за деталью вставали в его воображении: и лик Христа, строгий и величественный, но вместе полный неизъяснимой нежности к собравшейся вокруг него группе матерей с детьми; целый цветник детских головок, разработанных в самом тщательном, строгом и высоком стиле, был разбросан по полотну. О, какая прелесть были эти головки, кудрявые, розовые, нежные, с ангельски-наивными и доверчивыми личиками. И эти же матери - как они строго выдержаны, как полны воплощением здоровой, нормальной жизни под ярким небом Палестины. Казалось, чувствуешь их чувствами, мыслишь их мыслями, ощущаешь всю полноту внутреннего материнского чувства гордости и довольства, которыми были они охвачены. Эта идея- соединить в одном моменте полноту здоровой реальной жизни с высочайшим идеализмом - особенно занимала художника... И ему казалось, что он овладел ею... Хотя масса зрителей как будто плохо понимала ее внутренний смысл, не приходила от нее в восторг, но строгие судьи оценили по достоинству ее выдержанный классический стиль,- и художник верил, что таких судей будет все больше и больше, что, наконец, все поймут и по достоинству оценят его добросовестность, глубину мысли и чувства, вложенных в картину. Он уже увлекся мечтой, что его картина красуется среди произведений великих мастеров, в громадной национальной галерее, равно доступной всем, и он сам не раз-другой забегает взглянуть на свое детище и улыбнуться тихой, нежной улыбкой отца, в душе которого проснулись все пережитые впечатления... Он рад, он в восторге, он чувствует, как из этих тысячных масс, проходящих ежегодно через галереи,- то в той, то в другой восприимчивой душе его картина вызовет чувство высокого эстетического наслаждения.

Он мечтал уже целый час, при сумрачном свете лампы, весь охваченный тем тихим сладким чувством удовлетворенного мастера, которое иногда, но в очень-очень редкие минуты, посылает судьба исстрадавшемуся в сомнениях художнику.

Раздался звонок.

- Можно видеть господина художника? - спросил кто-то в передней.

- Можно. Входите.

И в студию вошли два господина: один пожилой, солидный, но чувствующий себя как бы не в своем месте; другой - помоложе, изящный и вертлявый, очевидно, состоящий при первом в качестве атташе. Оба со сладкими и располагающими улыбками протянули руки к художнику, расшаркиваясь и сыпля комплиментами.

- Ваша картина... Изумительная техника... Единодушный отзыв всех просвещенных ценителей... Притом заметны... глубина и строгость стиля... Вот-с Петр Иванович,- говорил младший, показывая на старшего,- известный коммерсант из Р., обратился ко мне... Они отделывают себе дом и желали бы придать возможное изящество... Развитие вкуса уже сказывается везде... даже в глухих углах отечества... Поощрение истинных талантов... Я, конечно, счел своим долгом указать...

- Главное дело... сюжет... Одобряю... вполне... Хорошо, очень хорошо!.. Может быть, не откажете уступить... Вполне бы украсило ваше произведение мою... избу-с!.. Могу сказать, вполне... сделали бы честь... Помещение будет хорошее-с, ручаюсь... Вполне, думаю, достойное,- говорил старший.

- Я согласен,- сурово ответил художник, пощипывая бороду.

- Не уступите - с тысчонку?

- Не могу.

- Ну, может статься, рубликов 500 скинете? Я бы рамку посоответственнее на свой счет приобрел...

- Хорошо,- резко и неожиданно ответил художник и в волнении раза два прошелся по комнате.

- Позвольте просить... пожаловать к нам,- приглашал старший,- вы уж сами сопроводите картинку... Мы все честь честью... примем вас, как подобает... Будьте в надежде... Ценить умеем... Вы уж сами все установите... Посмотрите, как вам будет удобнее... Пожалуйста... Будет для нас как бы торжество... А вот и задаточек, и на дорогу.

Коммерсант положил деньги на стол, и, рассыпаясь в комплиментах, посетители вышли.

- Лида! Конец восторгам и сомнениям, мечтам и терзаньям! - крикнул художник.- Вот все, что требовалось доказать,- прибавил он, подавая ей пачку ассигнаций.- А теперь будем натягивать новое полотно.

- Зачем же так мрачно смотреть, друг мой,- заметила жена,- твое создание ты продал не на сожжение... Оно будет жить в чувствах тех, которые будут им наслаждаться... А притом, посмотри, еще какой тебя ожидает триумф в Р.!

- Что ж, возьмем хотя эту небольшую долю радости! - воскликнул художник.- Лида, пошлем за бутылкой вина и повеселимся хоть один час! Мы и дети по крайней мере сейчас будем сыты... Неужели что-нибудь отравит нам даже эту ничтожную радость?

II

Большая картина, в сопровождении самого мастера, прибыла с вечерним поездом в город Р. Роскошное, недавно оконченное палаццо провинциального коммерсанта уже готовилось встретить давно ожидавшегося гостя. Осенние, пронизывающие и сырые сумерки едва успели спуститься на город, а дом коммерсанта сиял уже, весь залитый огнями, как и стоявшее с ним рядом громадное здание фабрики, неистово и сердито как-то гудевшее на весь город. Скромный художник добрался наконец до богатого подъезда со своим дорогим детищем. Четыре гайдука быстро подхватили последнее и бережно понесли вверх по бронзированной лестнице. Встреченный у самого входа гостеприимным и радушным хозяином, художник, несколько ободренный, вступил в роскошное палаццо вслед за своим творением. Он в душе детски порадовался, что его детищу судьба готовила такую обстановку. На верхней площадке лестницы картина была распакована из ящика и торжественно пронесена через ряд роскошно меблированных покоев, при единодушных и торжественных овациях целой толпы гостей, в большую залу, где было уже приготовлено для нее место. Двери за картиной затворились,- и в святилище остались пока только гайдуки, хозяин и сам художник. Прошел час, пока наконец картина была повешена настоящим образом, при надлежащем освещении, и утомленный художник проведен хозяином в назначенную для него комнату, чтобы приготовиться к обеду. Большая гостиная уже была полна городской знатью, когда вошел художник, встреченный рукоплесканиями. Наконец, по знаку хозяина растворились двери в залу, и нетерпеливая разряженная толпа двинулась в нее - и вдруг в изумлении остановилась, как будто замерла на минуту, и затем медленно стала подвигаться к картине... Нет, это не была даже картина - это была группа живых женщин и детей, как будто перенесенных из жаркой Палестины в глухой провинциальный русский городишко. Яркий восточный колорит так и выпирал из золотой рамки и, казалось, совсем поглотил собой пеструю роскошь провинциального палаццо. Зноем полуденного солнца, казалось, жгло всю залу, пальмы как будто распространяли благоухание; дети - настоящие херувимчики,- казалось, вот сейчас выскользнут из рук матерей и бросятся бегать по блестящему, навощенному полу залы... Купчихи умилялись, не зная, можно ли им креститься или нет, купеческие дочки ахали и восторгались, купцы сановито поглаживали бороды и улыбались от удовольствия, и даже сам исправник не нашел, в чем бы можно было упрекнуть картину. Изумление и восторг были полные. И когда раздалось приглашение к столу, единодушные овации посыпались на художника. И земцы, и юристы, и учителя, и представители духовного ведомства - все сливались в единодушном выражении одобрения художнику и благодарности хозяину за доставленное им удовольствие. Обед был только еще более шумным продолжением триумфа. Тостам не было конца. Когда же раздалось хлопанье шампанского,- все встали и громкий крик "ура!" загудел по всему дому... Хозяин до того был польщен таким успехом своей покупки, что, отведя в сторону художника, попросил позволения расцеловать его и тут же вручил ему всю сумму сполна, даже не кладя в счет задаток...

Взволнованный и утомленный, художник, машинально сжимая в руке ассигнации, вышел в соседнюю пустую комнату. Здесь он прислонился к косяку и стал смотреть в окно. Черная, сумрачная, осенняя мгла висела там, за окном,- и только какие-то странные огоньки мигали, двигались, потухали на одном определенном пространстве вдали. Словно блуждающие огни на кладбище, перебегали они с места на место, фантастические, причудливые,- а за ними, так же фантастически, то вырастая до гигантских размеров, то сокращаясь и совсем исчезая, двигались какие-то тени.

Долго и пристально всматривался художник в эту странную картину и не мог оторваться от нее.

Обеспокоенный его отсутствием, к нему подошел хозяин.

- А! Вы здесь...

- Скажите, что это такое? Я никак не могу догадаться!.. У вас там заколдованное место,- сказал художник,- это не кладбище?

- Это-с? Это мои огороды, там, за фабрикой. - Что же это за огни?

- А это-с ребячья смена...

- Что это значит?

- Ребячья смена... Ребятишки на фабрике сменились... На отдых, значит,- смену кончили... Чем бы вот отдыхать идти, спать,- а они, вон плуты, на огороды забираются... Это уж каждую осень... Как снимем огурцы, капусту, картофель выроешь, репу,- так вот они после того целый месяц еще в грядах копаются: кочерыжки едят, картофель откапывают, репу... Много находят... Ну, да я допущаю... Пускай... Пойдемте же, пойдемте, батюшка, к нам туда... Вы уж нам расскажите,- желаем послушать,- откуда вы это для своей-то картины все взяли, чтобы так, то есть натурально, все изобразить?

- Позвольте мне выйти на четверть часа... У меня голова идет кругом,- сказал художник,- я пройдусь на свежий воздух...

- Хорошо-с, хорошо-с!..

Художник прошел через шумную залу, где весело раздавались смех, говор и клики подкутивших гостей. Вино не переставало литься в бокалы; музыканты разыгрывали туш; кто-то продолжал кричать "ура!" и "браво!" Кто-то произносил спич... И долго этот гул еще слышался художником, хотя он уже давно завернул за угол дома. Он прислонился к углу и смотрел опять в ту сторону, где мелькали огни... Он сначала долго стоял и всматривался в них,- и вдруг крупным шагом пошел по направлению к ним. Спотыкаясь во тьме, попадая в канавы и ямы, почти ощупью, шел он по замерзавшей земле, увлекаемый какой-то непобедимой силой... Он видел, как огоньки становились все реже и реже, как они пропадали один за другим... Вот их осталось не больше пяти, мигавших вдали один от другого, в разных направлениях. Один такой огонек шел прямо на него и, чуть не столкнувшись с ним, вдруг быстро и в испуге побежал в сторону. Он мог только заметить, что это был фабричный мальчик - рабочий, с деревянным фонарем в одной руке и с шапкой с набранным картофелем - в другой... Художник шел дальше на один огонек, горевший все время неподвижно, на одном месте.

Вот он наконец подошел к нему. Еще издали ветер донес до него острый свежий запах дыма. То была разложена в борозде теплина, в которой виднелась кучка уже обуглившегося картофеля. Теплинка медленно потухала, потому что два мальчика, бывшие около нее, спали прямо на земле; один был в стареньком рваном полушубке, другой в шугайчике. Мальчик в полушубке лежал прямо на груди, а мальчик в куцавейке заснул, облокотившись на его спину. Измятый, свалившийся с чьей-то головы, с изорванным козырьком картуз валялся тут же... Мальчик в казакине, должно быть, услыхав шелест шагов, проснулся было, взглянул через полуоткрытые веки на теплину и, уронив голову на грудь, заснул опять... Холодный осенний ветер рвал его беловатые волосы, срывал шляпу с головы художника, пробирался холодной струей под пальто и раздувал потрескивавшую теплинку. Вдали виднелись черный столб высокой фабричной трубы с красным снопом пламени, как-то зловеще-ярко горевшим во тьме, освещенные ряды фабричных окон и весело лившийся свет из окон хозяйского дома.

С тех пор художника уже не видали ни в Р., ни в доме, где была его картина, которую на другой же день купец завесил покрывалом. Через год после того рассказывали в Петербурге, в кружках художников, о странном случае внезапного падения таланта, подававшего большие надежды, и приводили в пример художника N, который, после удачного дебюта, уже не мог написать и докончить ни одной картины. Он перебивался с семьей тем, что успевал зарабатывать рисованием дешевых портретов да иллюминовкой фотографических карточек. Через три года он стал совсем стариком, осунулся, сделался нелюдим, избегал своих товарищей, не имел связей ни с каким обществом и знал одну свою семью. Только часто целыми днями и вечерами он долго бродил по фабричным окрестностям или в глуши соседних деревень, каким-то странным, блуждающим взглядом озирая проходившую перед ним трудовую жизнь. Встречавшиеся с ним в это время говорили, что он, несомненно, накануне роковой психической болезни, другие предполагали, что в его художнической душе совершается глубокий мучительный перелом, из которого он не находит выхода. В среде его близких были уверены, что он так мучительно искал нового творческого воплощения Христа... Христа для "малых сих", и когда он найдет это,- он снова воскреснет для жизни и искусства.

Николай Златовратский - Триумф художника, читать текст

См. также Златовратский Николай Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :

Старые тени
Я уже говорил, что в минуты тяжких душевных смут особенно любил навеща...

Сироты 305-й версты
Наступала весна: конец нашим зимним скитаниям по скверным столичным кв...