Николай Златовратский
«Крестьяне-присяжные - 01»

"Крестьяне-присяжные - 01"

Повесть

Глава первая

ПО ПУТИ В ОКРУГУ

I

Напутствие

К началу ноября пришла очередь выставить присяжных в "округу" - так у нас называют окружной суд и вместе губернский город,- за подгородными волостями уездного городка П., лежащего в Палестине, омываемой водами Оки и ее притоков. В их числе была и Пеньковская, от которой на этот раз "в череду" значились: Лука Трофимов - мужик обстоятельный, уже раз бывший присяжным, значит, в таком деле советчик первый, Петр Спиридонов да Савва Прокопов, Еремей Петров да Еремей Горшков - народ все хозяйственный и в летах умеренных; из стариков только один и попал Фомушка, да и то занесли его в очередные списки в последний раз, по нужде, за сына: избу сыну нужно править, лес возить, погорели они несчастным делом. Потом значились: Дорофей Бычков, мужик базарный, ловкий и Петр Недоуздок, крестьянин "правильный", богобоязненный и даже состоявший в недавнее время сотским.

Приказали на Михайлов день собираться. Порешил мир на сходе: считать по три пятака на брата в день. На подводы не полагается, потому до своего города можно пешком дойти, а там по шоссе - как ни то со Христом, а где и с обозами, при случае. А лошади дома нужны лес возить, да и содержание их в городе дорого стоит.

В Михайлов день очередные собрались в волостное правление, совсем снарядившись в путь: мешки за спины подвязали, в них бабы по обменке положили, по рубахе да по портам, и потискали ржаных кокурок на сметане; к мешкам пристегнули лапти и сапоги, по паре.

- Ну, братцы, пора уж... Неравно поторапливайтесь. Беда, слышь, запоздать. Штрафы берут, такие штрафы, что и казны всей нашей не хватит. Вот что! - говорил старшина.- Вы не смотрите на шабринских: они на подводах едут. Вишь, их Гарькины везут всех гуртом на фабричных конях!

- За что ж бы это они их ублажают, Парфен Силыч?- любопытствовал Недоуздок.

- Ну, уж это кто их знает. Не наше это, почтенные, дело... Да и вам мой приказ: коли что ежели и прознаете, так молчок. Наше, мол, дело сторона.

- Знамо, сторона... Мы по себе.

- Наше дело молчок. Так-то-сь! А то там, в округе, народ до всего дошлый... Обчество, братцы, берегите, чтоб за вас ответу не было.

- Как можно обчество!.. Ежели что - нас же накажете.

- Это так, к слову... Да еще присмотр за собой ежечасно имейте, оглядку вокруг себя... Ты, Лука, знаешь... Потому будете там у всех начеку, а народ там тонкий, во всем будет от вас ответа ждать. И чтоб нам, почтенные, ни против людей, ниже против господа дураками себя не оказать.

- Зачем дураками оказываться!

- Да еще, господи сохрани, не прохарчитесь как ни то на винище на подлое... Сдерживайтесь как можно. Деньги у нас, братцы, не очень вольные.

- Зачем баловаться!

- А то как бы нам с вами, судьями, после не поссориться. Да и еще приказ: коли ежели где в трактире али в харчевне будете, всего наипаче старайтесь молчать и ни с кем, а более с приказными да ходоками, зубы не точить.

- Слушаем, Парфен Силыч.

- Ну, и господи благослови!-сказал старшина и, встав, перекрестился.

- Благослови царь небесный,- ответили пеньковцы и тоже покрестились.

- Ну, вы, судьи, получай свои-то паспорты! - крикнул писарь и роздал повестки.

- А чем не судьи, Хрисанф Потапыч?

- Лапотники первый сорт! Лыком шиты!

- Годи мало: сапоги сошьем, не ты один в сапогах ходить будешь.

- Того и жди. С нас снимете да себе наденете. Кто у вас артельный?

- Лука артельный у нас. Он ходил в череду, знает порядки.

- На вот, получай; ты принимаешь - на тебе и спрос будет.

Лука Трофимыч принял харчевые деньги, собрал повестки и вместе на груди в кошель завязал.

- С богом! А ты, Лука, посматривай за Недоуздком-то!- крикнул им вслед старшина.- Попужайте его там, братцы, судьбищем-то... А коли что, так мы его после и лозой - судью-то!

Что же это за "юридические лица" были все эти Луки, Петры, Еремеи, которых еще можно лозой вспрыскивать? Все они были, прежде всего, трудолюбивые землепашцы, принадлежали к тому великорусскому типу, который отличается крупными чертами лица, ростом более среднего, шагистою и несколько развалистою походкой, серыми или бледно-голубыми глазами и белесовато-рыжими (двушерстными) бородами. Все они большие любители говорить и слушать разные сентенции, вроде того, например, что "мужику баловаться нельзя; мужика за баловство знаешь, как надо... Мужик - что бык...". Все они более легковерные художники, чем строгие мыслители, и хотя, прежде чем на что-нибудь решиться или решить какое-нибудь дело, долго носятся с ним, думают, исследуют со всех сторон, но вдруг, утомившись, бросают все свои длинные подготовительные изыскания и произносят решение, иногда совершенно противоположное всем добытым предварительными изысканиями результатам, но зато согласное с их душевным настроением. Они впечатлительны; в них заметна склонность решать дела "по душе", а не по хитросплетенным измышлениям. Все это кладет на их характер печать добродушия. Эти общие свойства прилагались к нашим пеньковцам в разнообразных степенях: в одном преобладает долга", упорная вдумчивость - "семь раз примерь"; другим, напротив, овладевает всецело вдохновение, и он живет "наитием минуты". Первый, по понятиям пеньковцев, будет считаться "мужиком основательным, правильным", второй - "неосновательным". Лука Трофимыч известен всем за самого основательного или, иначе, "обстоятельного" мужика. На печь он никогда не завалится, не увлечется ни делом, ни бездельем; все у него идет ровно: есть дело - он делает его не торопясь, основательно, толково, нет дела - он ходит с топором вокруг избы, в огороде - там стукнет, тут потешет, в другом месте скрепит. И везде у него крепко, плотно. Посторонним влияниям поддается он туго, осторожен, даже недоверчив; ходит в высокой шляпе грешневиком. Но при всем том с этим же Лукой Трофимычем случилось раз такое дело: облюбовал он сруб избяной; долго всматривался в него, долго уговаривался с владельцем; казалось, взвесил все, обдумал - и дело приходило к концу. Но тут кто-то, по дороге в город, заехал к нему в гости и, между прочим, заметил, что он бы, пожалуй, продал "хорошему человеку" и лошадь, и упряжь, и телегу. "А что? Пожалуй бы, я и купил,- сказал Лука Трофимыч.- Хоша мне и не очень нужно, да конь приглянулся, и человек-то ты хороший". Через десять минут Лука Трофимыч выложил половину денег, назначенных на сруб, а о нем и не вспомнил. Потом сам же добродушно подсмеивался и над собой, и над владельцем сруба: "Да вот поди ж ты, братец... кто знал? Вот мы полгода, почитай, с тобой сговаривались, а дело-то как вышло"... Но это нисколько не мешало Луке Трофимычу считаться мужиком основательным. Недоуздок - другое дело. Мужик он из наших пеньковских очередных самый младший: ему лет тридцать с небольшим. Мужики говорили, что и самое "обличив" показывало в нем "необстоятельного" мужика: у него русая, кудрявая, окладистая бородка, широкий, открытый и вечно улыбающийся рот, постоянно показывающий белые здоровые зубы; маленькие смеющиеся серые глаза; на русых, кудрявившихся, под скобку, волосах носит он картуз, который лежит на них, как на форме. Идет "обстоятельный" мужик, задумчивый, сердитый, повеся длинную бороду, посмотрит на Недоуздка и не утерпит, чтоб не сорвать: "Ну, чего оскаляешься? Чего любо?" И Недоуздок тут и разольется над ним самым добродушным хохотом, хотя он прежде и не думал смеяться. Репутацию "необстоятельного" получил Недоуздок за свою впечатлительную и порывистую натуру и действительную "необстоятельность" своего характера. Как-то уж совсем он жил "под наитием". Парнем он был самый веселый, самый разбитной малый: ни один вечер, хоровод, посидки, свадьба не обходились без него; его всегда приглашали в дружки, так как никто не умел заразить всех таким добродушным весельем. "И рожа-то у него, что у скомороха",- говорили обстоятельные мужики. А скоморох, когда ему минул девятнадцатый год, встретился с одним купцом. Купец этот был полуидиот, полуаскет, постоянно ходил в церковь, ставил свечи, крепко стукал лбом в кирпичный пол; на суставах пальцев на руках и на коленях образовались у него большие мозолистые наросты от поклонов. Это поразило Недоуздка, он сошелся с ним - и скоро нельзя было узнать парня; бросил пирушки, девок, хороводы, даже свою возлюбленную, которая с отчаяния скоро сошлась с другим, и стал "церковником": читал псалтирь, звонил в колокола, целовал у попа руку и раздувал кадило; стал поститься, много молиться. Купец собирался идти в монастырь, и Недоуздок собирался "посвятить себя богу". Купец действительно ушел в монастырь, а Недоуздок сейчас же после этого вернулся к пирушкам, к хороводам и как ни в чем не бывало потребовал своих прав: и от свадеб, и от сверстников, и даже от своей возлюбленной, которую принудил выйти за себя замуж, отчего и устроил не очень красивую семейную жизнь. Он не мог себе представить, почему она его могла разлюбить. У них поначалу шли с женой такие разговоры: "Ориша,- скажет Петр,- подь сюды... Сядь... Ну, ведь ты врешь, что ты меня разлюбила? А? Врешь ведь?" - "Мне что-ка!- запевает Ориша.- Все одно: ты мне муж".- "У, дура! Поди прочь!" Он стал мечтать, как бы ему жениться на другой, а эту жену отдать своему сопернику, допрашивался, нет ли таких подходящих законов, но их не оказалось. "Умрет, тогда женись,- говорили ему,- вот тебе и все законы,- располагайся". Но Петр не хотел смерти жены. Впрочем, мало ли что могло случиться "под наитием" и что могла наделать поселившаяся в голове мысль. Он мечтал уйти куда-нибудь, взять у старосты свидетельство, что жена умерла, и жениться на другой и пр. Но тут дела повернулись неожиданно: кто-то сказал ему, что житье на фабриках веселое и привольное. Он, не долго думая, бросил хозяйство, жену и ушел. Мотался по фабрикам года два; шлялся по кабакам, играл на балалайке, пил, плясал трепака. Он забыл о жене, та - о нем. Она оказалась ловкою бабой: забрала хозяйство в руки, взяла батрака и вместе с ним "подымала" землю. Но вдруг пришел Петр и потребовал признания всех своих на время отчужденных прав,- "к закону вернулся",- как говорили мужики, сделался степенным, рассудительным, хозяйственным мужиком. Только свои и знали, как он заставлял и жену "вернуться к закону".

Лука Трофимыч и Недоуздок шли впереди. За ними следовали прочие "хозяйственные и правильные мужики". Только Фомушка (по списку Фома Фомин), это воплощенное смирение, плелся сзади всех.

Шли присяжные бойким и частым шагом, молча. Верст за пять от волости сиверком понесло с полей. Дорогу стало заметать, словно мучною пылью, мелким снегом. За полушубки, за воротники пробивала стужа к телу. Пройдя верст семь, путники остановились.

- Ишь ты как, братцы, заметает. Того и жди, что разыграется...

- Вьюжит... Кафтанишка-то, парни, у меня не очень чтоб хорошо приспособлен. Дырявит!- печалился Фомушка.

- Когда б засветло в слободу поспеть.

- Где поспеть? Сугробно.

- На печь бы, братцы, важно теперь али бы на полати забраться,- мечтал Недоуздок.- А то, глянь, какая подымается мятлица. Неровно закоченеешь. Валенки-то, вишь они, поистерлись. Хорошие-то жене покинул. Жалко стало,- истаскаю, думаю.

- Все мы тоже не очень чтоб в какие заморские меха-то разодеты. Эк ведь господь наслал за грехи наши. Хоть бы пообождать денек-другой.

- Нельзя. У судей все по строкам.

- И то. Не застаивайся, братцы. Нехорошо в экую божью волю.

Присяжные обернули головы платками и опять бойко двинулись вперед.

Снега наносило все больше и больше. Хотя времени было еще немного, но становилось заметно темнее. Лес вдали зачернел. По ветру волчий вой донесся. Влево стали показываться едва заметные придорожные елки.

- Вон путина-то. Способней теперь будет идти-то. Тракт многоезжий,- заметил кто-то.

По большой почтовой дороге идти стало легче; но и она была пустынна: никто не обгонял их. Вот кто-то где-то свистнул. На свисток еще ответили. Присяжные пошли уже не гусем, а кучей.

- Это он балуется. Любит он экую пору,- заметил один Еремей.

- Нет, это не он. Это овражники,- сказал Лука Трофимыч.

- Много, слышь, их здесь.

- Много, фабрики все кругом. Народ баловень... Народ отябель кругом их селится. Днем-то их не видать, а вот по ночам так знатно закучивают. По слободе у них как ночь, так и пойдет гульба. Позапрошлым годом такого молодца мы судили. Рассказал всего. Много, говорит, нас. Другой раз, говорит, на фабрике-то месяца по два расчета не дают, а то без муки сидим. Ну, и собираемся в слободу. А там есть коноводы такие: сейчас это тебе водки дадут на голодное-то брюхо. И денег предложат, только, говорят, по ночам на дорогу выходи. И идем, говорит,- кто в сигнальщики, кто в досмотрщики, кто в передатчики...

В это время кто-то промчался верхом, обогнал их, круто осадил лошадь, оглянул молча, свистнул и, обернувшись назад, скрылся в кустарник.

- Это, должно, из них,- досмотрщик.

- Они нас не тронут,- заметил Недоуздок.

- Что так?

- Не тронут. Мы судьи.

- А почем им знать?

- Как не знать! Кто в эту пору из пешеходов гурьбой ходит, кроме нас! Богомолы по зимам не ходят; на заработки тоже не ходят, а коли ходят, так в экую пору по своей воле не пойдут - не срочные.

- Это так. А что ж бы им нас и не тронуть? Разве они нас боятся?

- Судей бояться им нечего. Нет, они судей не боятся, потому - что им судьи? Они станового боятся. Ну, а все же судью ублажить им чем ни то нужно. С судьей ему, гляди, прилучится встретиться. Нехорошо, по совести, судью обижать.

- Нет, они нашего брата не обидят,- подтвердил Лука Трофимыч.- Рассказывал тот парень: нам, говорит, понапрасну людей обижать непочто, мы сами по горькой нужде идем. А там, говорит, как пустят фабрику в ход, заработки, харчи выдадут,- мы и опять работать... Плачет паренек-то, говорит: я было в покаянье пришел,- очень уж, вишь ты, душа-то стала тосковать от такого беспутства,- а они ж меня, дурака, и выдали.

- Дурака! А их не поймают, выходит, умников-то?

- На то он и умник... Умник-то в лисьей шубе ходит.

- Ну, и что ж, Лука, вы этого парня?..

- Оправдали... О господи, господи!- вздохнул Лука и помолчал.- А гляньте-ка, ребята,- огни! Это в слободе!

- Это волки!

- Где волки! Вишь вон, и колокольня мерещится будто...

- Поддай, братцы, ходу,- крикнул Недоуздок,- печка близко! Здорово знобит!

Присяжные прибавили шагу. Слобода была близко.

II

Присяжные на ночлеге

Наступила ночь. В слободе уездного города П. кое-где мелькали сквозь занесенные снегом окна мутные огни. Где-то выла собака. С одного постоялого двора по снегу бегали через улицу из-под подворотни длинные тени и лучи: кто-то ходил по двору с фонарем. Слышно фырканье лошадей.

- Осторожней с огнем-то... вы!- кричали из глубины двора.

- Мы осторожны... не впервой.

- То-то. Полуношники. Сожжете,- с вас взыски-то какие!

- Ну, не очень важны хоромы-то... Може, выплатим старыми лаптями...

- О, гужееды-зубоскалы! Сами бы нажили... Век изжили в одних портках, так не знаете, каково она, нажива-то, дается.

Присяжные, все занесенные снегом, подошли через сугроб к воротам и стукнули железным кольцом.

- Кого там еще в экую ночь носит?

- Ночевать бы,- откликнулись присяжные.

- Эко ночевальщики какие проявились!-огрызался голос со двора.- Куда это ветер гонит?

- В округу.

- Пешие, чай?

- Пешковые мы.

- Проходите дальше... Проходите... Местов у нас нет... Какие такие с вас барыши?.. Проходите в харчевню.

- Полно-се, ты, старый! Уймись! Загрызла тебя корысть-то!-крикнул женский голос из избы.- Куда их гонишь в экую погодь? Где они будут харчевню искать теперь?

- Ну, умны стали,- проворчал кто-то и стукнул дверью.

- Много ли вас?- спрашивал тот же женский голос за калиткой.

- Восьмеро.

- Много. Тесно будет... Экое дело!.. Возчики еще у нас стали, порожняки... Разве потеснятся.

- Мы потеснимся. Не важно привыкли спать! - откликнулись голоса со двора.-Пущай!

- Ступайте, родимые, ступайте... Да снег-то отряхните на воле. Намочите,- говорила женщина, отворяя калитку.

Присяжные вошли в избу, в которой по лавкам укладывались возчики; они, видно, только что поужинали. Работница собирала со стола посуду.

- Раздевайтесь, родные,-говорила, входя, хозяйка,- посушитесь, а вы, возчики, потеснились бы.

- А кто будете?- спросили возчики.

- Чередные будем.

- Присяжные?

- Они самые.

- Ну, ну, грейтесь... Места будет... Всем хватит. С печи послышалось ворчанье:

- Эка напустили побиральцев... Гольтяпы - какая орава.

- Полно, уймись...

- Спи, старичок, со христом; мы не обидим.

- Паужинать что будете?- спросила хозяйка, полная, с грудью-козырем, расторопная баба.

- Нету. У нас деревенское есть. Кокурками бабьими побалуемся. Тоже бабы наделили как быть,- любят.

- А то поели бы. Щи вот остались. Я ничего не возьму. Знамо, люди из повинности. В городе тоже, поди, четырнадцать дён прожить придется. Изъянно.

- Харчевито.

- Харчевито - что говорить! Похлебайте.

- Приживальщики!- ворчал голос с печи.

- Вот оно у меня, дитятко-то,- заметила баба.- Правду говорят, что малый, что старый - все одно.

- Мы, коли что, поплатимся за щи-то. Наливай. Знатно оно, с морозу-то. Зябко было.

- Как не зябко! Погрейтесь. Работница поставила щи на стол.

- Где у нас гроза-то! Ай унялась?- спрашивали вошедшие со двора с фонарем возчики.

- На печке гроза-то. Оттуда гремит,- отвечала хозяйка.

- Ну, ну! Гремит еще? Грозен.

- Хозяин будет?- обратились присяжные к хозяйке, кивая на печку и залезая за стол.

- Нету. Отец. Блажной - не приведи господи...

- Нехорош стал отец - в гроб пора. Нажил добра - теперь довольно!- ворчал старик.

- Вот он на вас, на судей, больно сердит.

- Ой? Что так?

- Да вот года три тому назад штрафовали его. Тоже вот в череду был: повесткой вызывали. "Куды, говорит, еще в город ехать?.. Какой такой суд с мужиками - что за мода? Брось, вишь, хозяйство да судить ступай. Мало там их, приказных-то? Модники! Какой, говорит, я такой судья-мужик? Народу только баловство. Воры-то на смех подымут..." Ну, и не ходил; двадцатипятирублевкой штрафовали. С того и сердит... А хозяин мой тоже в череду. С вами, мотри, будет. Уехал позавчера.

- Мотри, с нами будет.

- Так думать нужно. Что поделаешь? Ваше дело подневольное. Убыточно оно, точно... да, толкуют, для души хорошо. Вы как?

- Это об чем?

- А вот говорят: для бога очень хорошо, для души. Из вас кто был ли в череду-то?

- Были,- откликнулся Лука Трофимыч.

- О! Так скажи-ка ты мне об этом. Уж я и буду спокойна.

- Это об душе-то тебе сказывать?

- Да, да... Об ней-то ты мне сказывай. Хозяин, признаться, тоже не хотел ехать, да поп уговорил. На этом и согласился. А то говорит: "Боюсь я,- говорит,- баба, этого самого суда". Да чего, мол, тут, Спиридон Иваныч, бояться? Не ты один. "Так-то так,- говорит, - а все же как это подумаешь, так тебя будто в зноб бросит... Перцовки,- говорит,- коли неравно что, перед судьбищем-то выпью".

- Это так, так,- заметил один из возчиков,- по себе знаю, помогает чудесно. Я ее, перцовку-то, во как уважаю. Однова настудился я. В зажору, братцы, попал совсем, и с возом. Так думал: "Ну, больше, мол, Петруха, не жилец ты..." А еще оженился недавно только. Жалко было бабу... Да перцовки, братцы, выпил это с фершалом штоф, ну, и опять хоть снова; в зажору полезай.

- Да ты это к чему сказывал о перцовке-то?- переспросила хозяйка.

- Это я к себе...

- А кто тебя просил? Ты слышь, я рассказываю: на хозяина, мол, страх напал. Говорит: "Мотри, кабы после-то совесть не заклевала". Я вот к чему... А он об зажорах.

- Всякому свое мило,- заметил возчик и улегся на лавке, подостлав тулуп

- Так я вот об этом-то... Как ты скажешь... Бывалый ведь ты?- обратилась хозяйка к Луке Трофимычу.

- Ну, об этом как тебе говорить.- Лука Трофимыч затруднялся и продолжал смущенно:- Дело точно будет, так сказывать надобно, доброе... Да во всем нужно с рассудком... А пожалуй, и так скажем, что как ежели по человеку...

- Да, да... Без рассудка долго ли до греха. А все ж за благодушного-то судью бога помолят.

- Помолят. Это будь спокойна, хозяйка,- заговорил один из возчиков, подходя к столу.- Да вот как помолят-то, я вам скажу... Ты, что ли, в судьях-то был?

- Я был.

- Ну, так вот... Я, может, тебя за твое-то благодушие во как бы отблагодарил, кабы в силу было... Так вы меня племяшом уважили, что я за кашу не сяду, за вас не помолившись.

- Что ж у тебя племяша-то судили?

- Судили. Так, дело совсем непутящее было. Зашел, вишь ты, братец, он в городе с ребятами в кабак, да и забаловались там за полуштофом. А тут, на грех, и случилась в кабаке-то драка, да кто-то и умри непутевым часом. Всех и забрали. И нашего-то. Год сидел в тюрьме. Совсем мы со старухой, с маткой-то его (сестра мне будет), порешили, что уж пропадать ему за чужое дело... Паренек был исправный, кормилец, один после отца надел справлял...

- Ну, и оправили его, судьи-то?

- Об чем же я-то сказываю? Совсем уважили. Да вот как, братец: сестра-то это моя, старушка, ходочка какого-то упросила в округе, чтоб он ей всех судей-то на записку выписал, поименно. Вот как. Да с этою бумагой-то летось в Соловки сходила, перед угодниками по свечке за здравие судей затеплила старушка божья!

- Зачтется это твоей старушке от господа.

- А я об чем же?.. Она вот теперь говорит сыну-то: "Я, бат, вам уж больше, по старости моей, не работница, отпусти ты меня, бат, на гору Афон,- еще помолюсь за новых судей-то..." Так вот я и сказываю: за благодушного-то судью молитва в народе не пропадет...

- Нет, нет.

- Так ты за хозяина-то будь спокойна.

- Я спокойна...

- Ну, и ладно. А присяжных всегда уважь.

- Мы уважаем. Этого у нас греха нет.

- Ты бы им вот кваску нацедила, и я бы, может, хлебнул кстати.

- Федосья! Нацеди-кось.

- Благодарствуем, хозяйка,- сказали присяжные, вылезая из-за стола.

- Не на чем, родные. Може, наш кусок не пропадет. Ложитесь-ко. Чать, завтра рано тронетесь?

- Порану. К вечеру нам быть бы нужно.

- Слышь, к нам сюда будет суд-то ездить... Хорошо было бы для нас, неизъянно.

- Для нас все одно...

- Все ж ходьбы-то поменьше.

- Это правда... Сапогам облегченье.

Утром поднялись присяжные рано, отдыхали они немного; еще свет не занимался, как они начали справляться. Возчики еще спали. Хозяйка поднялась за перегородкой, зевнула, вышла, почесывая обеими руками под повойником, и зажгла свечу.

- Ну, дай бог счастливо,- заговорила она, позевывая и крестя рот.- Увидите моего-то хозяина, известите, что, мол, мы благополучны.

- Ладно, скажем.

- Щи, мол, у твоей хозяйки хлебали... А останавливались, мол, у нее возчики, скажите.

- Ладно.

- Да известите (вот только что в просоньях-то вспомнила): Палагея, мол, родила... Уж там знаете в кумовья его думали, да уж заочно помянут. Родила, мол, родила... Девочку, мол.

- Скажем. И про Палагею известим. Будь покойна.

Один из возчиков повернулся на лавке, высунул голову из-под полушубка и, вытаращив осовелые глаза, долго смотрел на присяжных, потом спросил:

- Вьюжно?

- Метет!

- То-то зябко.

И, закутавши голову в полушубок, повернулся к стене.

- Почтенные,- сказал Лука Трофимыч,- вы бы присмотрели... Чтоб после греха не было.

- Ступайте, ступайте со Христом!- кто-то крикнул с полатей.- Мы вас не опасаемся.

- Все же...

- Нету, нету... Зачем грешить на вас! Маетно вам будет идти-то?- спросил голос.

- Сугробно, думать нужно.

- Может, коли порожнем нагоним, подвезем.

- Спасибо.

Присяжные подвязывали мешки.

- Отчего не подвезти? Подвезем,- отозвался кто-то еще.- 0-ох, господи!.. А у тебя, хозяйка, тараканов довольно.

- Ну, что они тебе, тараканы-то, помешали?

- Я так... к слову... Мне что? Пущай живут. Вдруг кто-то забредил: "Суди-суди... у кобылы... кобылы... хвост украл... Ло-ви его, братцы!" - закричал впросонках возчик и проснулся.

- Ах, чтоб те... где кобыла-то?- спросил он, бестолково водя глазами.

- Лови ее!.. Увели!

- Домовик, чтоб его... Придушил совсем. А навалист он у тебя, хозяйка.

- Прощай, хозяйка... Прощай, дед! Не обессудь за беспокойство. Ай спишь?

- Ну-ну, уж ступайте... Судейщики! С этою вашею модой-то, того гляди, всех перережут да переграбят. Такой разбой кругом пошел,- когда было видано?.. Поблажники!

- Ах, грозен у нас на печи судья проявился! - заметили возчики.

- Федосья, запри за ними калитку-то!- крикнула хозяйка, опять укладываясь за перегородкой.

- Не ходи, незачем... Сам запру,- заворчал старик, спрыгивая с печи прямо в валеные сапоги.- Ноне только за всем своим глазом присмотри - то и цело.

Присяжные выходили один за другим. За калиткой они снова перекрестились и пошли вдоль слободы. Еще не рассветало. По улицам сугробы намело. Ноги вязнут. Где-то вдали светится огонь. У домишка стоят несколько саней; лошади дремлют и вздрагивают. Откуда-то слышатся взвизгивания песни и гармоники.

- Души-и!- вылетает из глубины двора подавленный выклик.

- Стой-ой!.. Ой!.. Вот все здесь - получай!..

- Вина-а!- неистово раздается ответный крик.

- Крра-а-а-ул! Косу вырвал... Па-ад-лец!- выбегает из калитки растрепанная женщина.

- Вот они где... Грехи-то!.. Сохрани господи! - боязливо промолвил Фомушка.

Присяжные удрученно молчали.

III

Деревенский статистик

Опять раскинулась пред нашими пешеходами "трактовая путина" - теперь почти безбрежная, совсем слившаяся под общим снеговым пологом, которым укутала вьюга за ночь и дорогу, и луга, и поля и до которого еще не коснулся ни лапоть, ни вяленый сапог, ни копыто, ни санный полоз. Ровною и живописно однообразною скатертью раскинулась она впереди. Изредка только попадались путникам спасительные, уныло согнувшиеся в одну сторону, заиндевевшие и покрытые белою бахромой елки, вокруг которых наметала вьюга целые валы снега. Все же путина эта была не пустынная, и в другое время весело на ней путнику. То усадьба покажется в стороне за рощей с своими старыми службами, с красными тесовыми крышами, длинным барским домом, с не тронутыми еще новым владельцем или арендатором-купцом "балясами" и колоннами. То выселок выбежит на крутой берег плещущейся в овраге речки тремя-четырьмя новыми большими избами, мельницей, пасекой - это владения поселившихся на "своих" пустошах братьев-собственников, мирно живущих, пока ходок-аблакат не занесет к ним страшного слова "раздел" и не "натравит" их на бесконечную тяжбу, в которой каждый будет доказывать права свои "по стариковой памяти" и пока в этой "травле" не погибнет выселок, выпустив на вольный свет безземельных голяков и обогатив "за труды и юридические познания" ходока-аблаката и стакнувшегося с ним "большака-брата". То монастырь блеснет белыми стенами и золотыми главами среди необозримой поймы и заповедных лугов. То вдруг за лесом, на спуске к полной реке, усеянной правильными площадками бесчисленных плотов, где, бывало, разбиты были английские скверы и парки и с утра до поздней ночи слышались звуки охотничьих рогов, вдруг выдвинется чудище, длинное и высокое, шумящее и гудящее тысячами веретен, смотрящее сотнями мигающих в сумерки глаз...

Деревенька высыпала пред присяжными по обе стороны "трактовой путины" десятками двумя-тремя убогих изб. После вьюги еще печальнее смотрят они: какая-то пустота, заброшенность царит вокруг них. Овины, клети и риги развалились, клочками торчит на одних растрепанная ночною вьюгой солома, другие наполовину растасканы на дрова; "крестьянский двор" сглаживается, пустеет и оголяет сиротливо стоящие без хозяйственных служб избы.

Прошли ее наши путники в конец - никого не видали, ни у дворов, ни из изб голосов не слышно, только старуха глухая у одних ворот стояла. На конце уже деревни старика заметили: он колол на дрова старую, изгрызанную и прогнившую колоду. Старик был высокий, сгорбленный, сухой, с длинными, высохшими и цепкими руками; из-за большой седой бороды и подстриженных усов показывался беззубый рот; лысая голова изборождена была ямами и шишками; сморщившаяся кожа старческими глубокими складками, словно шрамами, покрывала щеки и лоб; из-под длинных клочковатых седых бровей смотрели слезящиеся, но умные и зоркие глаза. Дырявый полушубок едва держался на его костлявых плечах; из-под него виднелась впалая, волосатая, тяжело, точно кузнечные мехи, подымавшаяся и ниспадавшая грудь.

- Видно, у вас, дедушка, без поселенцев деревня-то стоит?- спросили его присяжные.- Ты в досмотрщики, что ль, к пустым избам приставлен?

- Почитай что так,- неторопливо отвечал старик, вздохнув всею грудью, погладив ладонью лысину и надевая шапку.- Только нам, старым да грудным, и осталось... Ноне у нас вон где поселенье-то развеселое. Невесело в своих-то отцовских избах!- показал старик по направлению к фабрике.

- Где весело!.. Вишь, она, деревенька-то родная, как замухрилась...

- Замухряешь! Ноне мы за собой не смотрим... Ноне мы на купцов работники... А вы чьи будете?

- Мы пеньковские. В округу чередными пробираемся...

- Ну-у! Наших, поди, судить будете?

- Разве от вас кто есть?

- Еще как есть-то!.. Много от нас к суду идет.

- Что так?

- Народ от закона отбился... в тумане ходит. Мужья жен не знают, жены мужей покидали. Сватовства уже и не слыхано: сватов ровно из веков в заводе не было. Девки рожают без стыда, что бабы. Робят перемешали: не разберут, кой законный, кой нет. Недавно вот тут, на ильинки, баба родила, а муж-то и не признал. "Не мой,- говорит,- это машинный (фабричный, значит), из-под машины рожден..." - да в беспамятстве и об угол младенца!- отчетливо и не торопясь излагал старик пред присяжными народную уголовную летопись.

- Экие дела скорбные!- заметил Фомушка.

- Кои в прорубь таскают: из года в год как пить дают по утопленнику... Жена мужа летось, в троицу, яичницей с мышьяком накормила - это в селе Семенках. В Болтушках мужик, на покров, бабу зашиб,- вишь, с приказчиком заприметил. На капельника дядя Петр на вожжах повесился из-за невестки... Вот какое место греха народного насчитал я вам, старый!

- И ты все это, дед, помнишь?- удивлялся Недоуздок точности, с которою высчитывал старик "несчастные случаи".

- Наказал господь памятью на такое дело! Сижу вот другой раз да и считаю: сколько за лето, сколько за зиму, сколько за тот год, сколько за другой господь за грехи несчастных дел на наши Палестины напущает... Все помню, как на ладони все это предо мной видится... Во младенчестве, должно, согрешил пред господом, что наказал он меня такою памятью... За всю мою жизнь все злое, недоброе, непутное, что только на кару господь за грехи нам, мужикам, посылает,- все вижу год в год, день в день...

- А как тебя звать, сверстничек? Чтобы неравно нам на судьбище, вспоминаючи тебя, страх божий не забыть!- спросил благочестиво Фомушка.

- Архип Сук. Суком, друг, меня прозывают... Плохо, братцы, дело в нашей Палестине! Судите строго-праведно, други мои! Может, и поослабнет грех-то...

- Всех бог рассудит!- оветили присяжные.- Спаси тебя господь...

- Вас спаси господи.

Старик покряхтел, посмотрел им вслед и снова начал раскалывать дубовую колоду.

- То-то здесь горе над людьми лютует!- далеко уже отойдя от деревеньки, заметил Лука Трофимыч.

- То ли уж народ глуп, то ли привык он на мамону чужую работать!- недоумевал как будто про себя Недоуздок.

- Поддержки народу нет,- порешил Фомушка,- что малый ребенок он... Как ты его осудишь?

Толковали присяжные, казалось, хладнокровно, а между тем личность Архипа Сука, этого безвестного статистика народного "греха и несчастия", подействовала сильно на них. С каждым шагом к округе, с каждою встречей все сильнее начинали они ощущать, хотя смутно, свою близость к этому народному "греху и несчастию", свою нравственную обязанность к нему. Так называемые "культурные" люди не могут иметь даже смутного ощущения этой близости. Для них народный "грех, несчастие" есть не более как "абстрактная идея" права (выражаясь их словами); для народа - это "боль человека с плотью и кровью". Фомушка, вспоминая Архипа, думал, что ежели осудить человека "греха и несчастия", то как бы не перевысить меру господня наказания и как бы тому человеку больнее не стало, чем по совести следует. В то время как по понятиям одних "грех" начинается с момента преступного акта и требует наказания,- для крестьянина он уже сам по себе есть часть "кары и несчастия", начало взыскания карающего бога за одному ему ведомые, когда-то совершенные поступки.

IV

"Божий помещик"

Чем дальше подвигались присяжные по многоезжему торговому тракту, чем чаще попадались им на пути различные селения, тем чаще приходилось снимать шапки, раскланиваться с встречными и отвечать на одни и те же вопросы всегда любознательного относительно своего брата селянина.

- Чьи будете?- спрашивает селянин.

- Чередовые,- откликаются, проходя, присяжные.

И спрашивающий еще долго смотрит, засунув одну руку в карман полушубка, а другую за пазуху, вслед уходящим. Другие, не желая упустить случая чем-нибудь разогнать зимнюю скуку, подшучивали над присяжными.

- Эй, пешковые!- окликнули присяжных водном селе, и вслед за этим, заложив руки в карманы, стали, не торопясь, подвигаться к ним три-четыре селянина. По их походке, по оклику присяжные хорошо знали, что почтенным селянам желательно "поточить зубы";

- Доброго здоровья!- приветствовали поселяне" слегка приподнимая высокие, в форме шампанских пробок, шапки, которые любят носить ямщики, а за ними и все прочие обитатели почтовых трактов.

- Спасибо.

- Присяжные, что ли, будете?

- Они будем.

- Ну, братцы, палками бы нужно вам у нас запастись.

- Что так?

- Для вас тут у нас засада есть.

- Нас не обидят.

- Вас-то и обидят.

- Чего с нас взять... Разве шалят у вас?

- Шалит-то, братцы, у нас все один - Аника-воин. Помещик будет... Вот с самой "воли" как он всем нам войну объявил, даром что мы казенные были.

- С чего ж это он у вас?

- А вот как положенье вышло... Барин он был хороший, легкий барин; мужики у него на оброке были. Машины все землепашные покупал; привезут, он соберет соседей, мужиков, начнет им показывать разные действа с машинами-то. И против воли не был: "Я,- говорит,- против мужицкой воли не стою, только всем зараз волю никак дать не можно: будет, пишут, буйство, грабеж". А тут прослышал, что всем воля, и сполуумствовал... Усадьбу свою - вам по дороге будет - принялся тыном обносить, ворот наделал, застав настроил и объезды стал делать. Ребятишек нарочно нанял, старых лакеев, да верхами, с оружием, что твои казаки, и рыщут вокруг усадьбы... Наряд себе такой приспособил: кафтанчик опушенный, с красными кармашками, шапку-черкеску, через плечо ружье, саблю, пистолетик... Чудесно.

- Для чего же нам палки-то брать?

- Чего, братцы, шутит-шутит, да инно, как очень разгорится, и до беды доведет... Скотину около рощи настигнут - загонят; баб али девок с грибами, с ягодами заприметят- всех по амбарам позапирают; на мужиков, где около своего тына наедут,- сейчас обыск; трубки найдут, спички, топоры, ножи - все отберут, а потом все это и посылает к мировому целым этапом, при бумаге, как бы с поличным: спички - это у него поджог, грибы - это захват. Только ни мировой, ни исправник ему не верят. Уговаривали было да так и бросили: умрет-де скоро...

- Ну, а мы-то что же в вашей войне, при чем?

- А это, почтенные, вот какое дело. Сын у него, барчонок, в городе обучался, только, должно, скучно стало. Приехал и говорит: "Я,- говорит,- тятенька, не хочу учиться, довольно учен - все понимаю; я в аблакаты пойду..." - "Это помещик-то!- крикнул отец,- с купцами якшаться?.. Нет тебе ни моего благословения, ни денег! Ступай!" Ну, сынок сейчас себе шапку с красным околышем купил да и пошел по торговым селам с купцами чертить... Вскорости фальшивых бумаг на купцов наделал... Тут его под присяжный суд - да в Сибирь... Инда взревел отец-то: "Это,- говорит,- моего-то сына мои же мужики судили!" Так вот с тех пор вам с ним и опасно встречаться... Мы еще туда-сюда с ним, ну, а вы...

- Ничего. Нам этот воин не страшен,- сказали пеньковцы, расставаясь с поселянами.

Едва прошли путники две версты, как стала показываться вблизи дороги усадьба, с огороженными полями, с тыном из заостренных здоровых кольев около двора, с разными шлагбаумами, вереями, мачтами. На крыше дома подымался гигантский флюгер в образе русского петуха с выщипанными перьями; петух этот лениво повертывался на шпице и визжал самым жалобным образом. За тыном слышалась тревога; раздавались голоса. Кто-то суетился неимоверно и выкрикивал всеми легкими: "Палашка, замыкай! По местам! Заставы за-апри-и!.. Сергей!.. На пункты!.. Флоров!.. Отпусти!.. Есаул Клоп!.. Снаряжай!.."

- Папа, папа!- прерывал торопливую команду свежий, звучный, подхватываемый ветром женский голос.- Да куда вы?.. Где вы волков видите?

- Вижу, матушка, вижу... Отлично вижу...

- Да что вы видите?.. И нет никаких вовсе...

- Вижу, Раичка, вижу... ступай в комнату, душенька,- настудишься. За мной!- скомандовал вдруг кто-то.

- Ах, боже мой! Папа! Оставьте!

Ворота растворились. На рыжей высокой английской кляче выехал, бодрясь, седенький помещик, в черкесском костюме; за ним два старика в полушубках с прорванною шкурой и дырявых валеных сапогах - тоже верхами. Один держал на своре пару страшно худых собак. Два мальчонка, путаясь в глубоком снеге, бежали "на пункты".

- Стой в седле! Подсматривай!- скомандовал седенький старичок в черкеске и сам, гарцуя, поскакал за путниками и стал описывать около них круги, увязая в сугробах и геройски выскакивая из них. Чистокровная английская кляча пыхтела, фыркала и начинала пускать пар под усердным седоком. Пеньковцы продолжали идти молча. Пропустив их несколько за усадьбу, помещик круто повернул к своему шлагбауму.

- Вон он! Вон, батюшка, серый!- крикнул один из рыцарей в валеных сапогах, с длинною седою бородой.- Доезжайте его, сударь!

- Воззрись!- закричал седенький помещик.- Спускай в мою голову! Атту его-го-го-о-о!

И за этим раздался выстрел на воздух.

Собаки бросились за волком, которого они не видали; пробежав несколько сажен, они сочли за благо остановиться и подняли вой. Пеньковцы испуганно обернулись и невдалеке от себя увидели седого Дон Кихота, схватившегося обеими руками за живот.

- Ха-ха-ха!- надрывался он от добродушного хохота, кашляя и захлебываясь и обратив к ним свое раскрасневшееся маленькое лицо, по которому текли из помутившихся глаз непослушные слезы.- Оша-але-е-ели, милые!.. Я ва-ас!.. Ха-ха-ха!- ребячески восторженно выкрикивал он, грозясь своим маленьким кулачком.

- Божьим помещиком стал барин-то!- посмеивались присяжные, ступая по сугробистой дороге и вслушиваясь в долетавший за ними по ветру неудержимый старческий смех.

V

Проходимцы

Между тем погода начинала снова разыгрываться; вьюга, ослабевшая немного, поднялась с удвоенною силой; сбоку надвигался сумрак; снег повалил хлопьями. То сзади, то с боков вдруг налетит облако снега, оболочет кругом, и дальше нельзя ступить шагу; захватывает дух, ноги заплетаются и тонут.

- Ну, братцы, божья воля, а нужно куда ни то укрыться. Только понапрасну изморимся,- говорили путники.

- Где укроешься!

- А вон, вишь, будто темнеет что в стороне... И собаки, слышно, лают.

Ветер рванул, порывисто пронесся с снежным облаком в сторону и вдруг стих. Путники могли разобрать в стороне дороги строения. Они повернули к ним уже прямиком, через сугробы, ощупью стали пробираться к воротам; ветер и снег заволокли снова все. Присяжные стукнули в калитку. Неистовый лай и вой здоровых псов ответил им, но никто не выходил. Они стукнули сильнее,- сильнее заливались собаки. Долго пришлось слушать присяжным этот лай и вой, сопровождаемый свистом и вызвизгом ветра; около них образовался сугроб; ноги коченели.

Наконец раздался за воротами здоровый горластый женский оклик, относимый ветром то в одну, то в другую сторону.

- Вы, что ли, это, Парамон Петрович?- спрашивал голос, силясь перекричать и собак, и вьюгу.- И не ходите лучше! Запили, батюшка, у нас... Говорит: лучше мне этот аблакат в экий час на глаза не показывайся,- за себя не отвечаю.

- Мы бы укрыться, хозяйка, укрыться-я!- насколько возможно подняв голоса, в пятый раз крикнули присяжные.

- Кто такие еще?

- Прохожие, милая... В округу пробираемся.

- Нету, нету... Проходите. Здесь ноне не пущают. Купцы живут. Купцы поселились.

- Переобуться бы только нам.

- Да кто такие?

- Чередные мы. Присяжные будем.

- Ахти, батюшки! Да мы сами от судов в этих пустынях отсиживаемся. Сами с этими присяжными в беду попали. Из города нарочно в тишину укрылись... Что?

- Ваше дело, родная, ваше дело.

- Нету, нету. Проходите. У нас этих заведеньев нет. Мы келейно живем... купцы мы. А вот тут недалечко помещики живут, подальше. Аблакаты, по вашей части будут...

Присяжные молча стали выбираться опять на дорогу, а горластый голос, словно разрываемый ветром, еще невнятно, клочками доносился до них вместе с неперестававшим собачьим лаем.

Скоро показалось и еще строение. На самом юру торчал новенький пятиоконный домик, без всякого признака хозяйственных служб, как будто он исключительно построен для наблюдений над открытыми для него со всех сторон окрестностями. Ветер угрожающе то насыпал вокруг него груды снега, то вновь разбрасывал их и ходуном охаживал его со всех сторон.

На стук присяжных полуотворилась калитка, и показалась седая, развеваемая ветром борода, прикрывавшая открытую, впалую, медно-красную грудь.

- Ах, болезные,- проговорил старик,- эк неволя-то вас гонит в экую пору. По делам, что ли, к нашему-то? Переждали бы хоть метелицу-то!

- Нету, дедушка. Укрыться бы нам. Путники мы. В округу пробираемся.

- О? Экое дело! Уж и не знаю. Входите, може, пустит наш-то. Временем он ничего...

Присяжные несмело вошли за стариком в холодную переднюю и остановились в дверях, переминаясь на одном месте. Скоро через сени, с другой половины, вошел средних лет мужчина с растрепанными, с проседью, баками, кудрявившимися на красных вздувшихся щеках, как будто он постоянно держал за ними по куску пирога; маленькие глазки, с загноившимися ресницами и подпухшими веками, хотя и слезились, но старались метать серьезные взгляды. Он был в потасканном татарском халате, подпоясанном старою подтяжкой, с трубкой в руках.

- По какому делу?- спросил он.- Ведь я объявил по волостным правлениям, что по понедельникам ходатайств не принимаю.

- Мы, ваше бл-дие, нездешние.

- Все равно... Я всем готов служить своим...- хозяин задумался, затянулся и выпустил вместе с дымом:- юридическим образованием.

- Мы, батюшка, как по-христиански... Укрыться просились... Так вот старичок-то позволил. Думаем, идти в экую божью волю - как бы греха не случилось...

- Ну, это другое дело. Грейтесь, грейтесь. Я не прячусь ото всех, как вон эта шельма-купчина. Бочонок! Сорокоуша! Засел за псами и сидит, никого не пускает. Не пустил ведь?

- Не пущает, батюшка...

- Ну, я знаю... Подлец! Дать доверенность - и вдруг: "Не принимаю". Рюмки водки шельме жалко... адвокату своему! Чьи будете?

Присяжные сказали.

- Присяжные? Каково!- удивился помещик и быстро ушел на другую половину, однако ж скоро вернулся, но уже закусывая что-то соленым огурцом. Присяжные все еще боялись расположиться как нужно.

- Переобуться позвольте, ваше бл-дие.

- Переобуться? Можно, можно!- говорил он равнодушно, прожевывая огурец.- А повестки есть?

- При нас.

- Покажи.

Он протянул руку. Лука Трофимыч засуетился, полез за пазуху и, отвернувшись в сторону, вытащил из кожаного мешка повестки.

- Хорошо, хорошо... Вижу, что в порядке.

Помещик стоял посреди комнаты, попыхивал в трубку и хладнокровно обводил их глазами. Присяжные стали разуваться. Помещик растопырил ноги и поместился против них.

- Гм... оборы!- говорил помещик, попыхивая из трубки.

Мужики снимали лапти и сапоги.

- Гм... лапти!- продолжал он.

Мужики развертывали тряпки.

- Гм... онучи.

Мужикам становилось неловко. Но помещик вдруг повернулся и снова скрылся за сенцы.

- А он, нужно так полагать, прожженный! Он в лаптях-то наших теперь, может, хлеб себе усматривает.

- Чего дивить! И в лаптях, братцы, они, эти ходоки-то, корм себе провидят.

Присяжные, распоясавшись, сидели, забившись в угол, и, поворотившись к стене, закусывали.

Вошел старик, отворявший им калитку, седой, в больших валеных белых сапогах и рваном полушубке; кряхтя и сгорбившись, уселся он около двери, на краешек скамьи, держась за нее старческими трясущимися руками.

- Чьи, старичок, будете с хозяином-то?- спросили присяжные.

- Проходимцы,- сердито отвечал старик.

- Звание хорошее,- заметил Недоуздок.- Прыток он очень!

- Кто ноне не прыток! Нас, дураков, много. Насулят всего и званиев разных пожалуют, только горбы подставляй... Горбы-то у нас здоровые. Прыгай да прыгай, осаживайся, как тебе будет лучше... Мы готовы завсегда - повезем...

- А как он у вас прозывается?

- Парамошкой прозывают... По шерсти и кличка.

- Ничего, ласково прозван.

- Он не обидчив. Вот купца-соседа (благоприятель нашему-то) и хуже прозвали, да ничего. Даже доволен.

- За что ж это их?

- А за хорошие дела. Мало им стало у мужиков хлеб на корню скупать, так они кабачков настроили, а около больших волостей да фабрик притончики веселые завели... Восемьдесят лет прожил, а в таких притонах в нашей стороне никто не нуждался.

Речь старика прервал пришедший гость.

- Пути сообщения... нну! "Пожалуйте в гласные..." Да как же тут, когда ежели на мосту зимой провалился?.. Одна лошаденка - и та ногу повредила!- говорил в волнении, скидая с себя овчинную шубу, отряхаясь, отплевываясь, отфыркиваясь, снимая с бороды сосульки, низенький, толстенький, пузатенький человек, в длинном кафтане, подпоясанном широким поясом, и в шапке с длинными ушами.- Парамон Петрович у себя?

- Обедает.

- Ну, ладно... А ты что ж, братец, сидишь?.. Л еще старик, умирать собираешься! Нет чтобы пойти да посмотреть: как, мол, он приехал, где у него лошадь-то? Нет, в вас этого послушания не ищи... На-ка, поди прикрой ее кошмой...

Старик ворча вышел, а приезжий не переставал суетиться; ходил он по комнате скоро, вприпрыжку, бегал глазами с предмета на предмет, морщился, гримасничал и то и дело что-нибудь переворачивал, перекладывал, рылся за пазухой.

- Умирать пора, в гроб смотрит, а об церкви не подумает. Заржавела душа-то... 0-ох, господи! Не бойсь, это не купцы!.. Чего? А вы кто будете? Чьи? - спрашивал он присяжных как будто мимоходом, всецело занятый тем, что у него в длинных больших карманах и за пазухой.

- Присяжные мы.

- Что ж не кланяетесь? Отвалятся головы-то?.. Забывать стали? Гордыня обуяла?..

- Да ведь мы... признаться... как узнаешь?- сказали, подымаясь, присяжные.

- По одеждам видно, что не мужик... Костюм на что-нибудь дан! Много в вас этой своеобычности... Вы бы вот с господ купцов примеры-то брали: как они - с уважением, благочестием, доброхотством... Даром, что капиталы имеют... Зато и награждены... А вы что? Лапотники, а смирения ни на грош!.. Чего?

- Просим, мол, извинить,- проговорил Недоуздок.- Не всмотрелись сразу...

- То-то! Присяжные! А что такое присяга? А? А ежели церковнослужитель навозу на поле повозить попросит, так двери на запор, оглобли воротить? Чего? А как восьмая заповедь читается?

- Мы, батюшка, по пальцам-то не происходили... Учил это нас, признаться, писарь, да думали, чего, мол, тут по пальцам-то высчитывать!

- Все вы такие... У вас учителя-то без сапог ходят, сами навоз возят... Чего? А где об церкви радение? К духовному сану почтение? Сначала бы вот об этом... Были ли на духу-то? Вот бы что заставлять нужно... "Увещавайте! На то вы и учители!" Легко говорить! А где поддержка?

- А! Это вы, Кузьма Демьяныч Бессребренник! - прожевывая остаток обеда, приветствовал приезжего помещик.- Должно быть, дело не хвали... А?.. Ежели в эдакое время не позадумались навестить...

- Душа-с скорбит, Парамон Петрович! Вот все с ихнею братией... Житья нет нынче... Просто звери стали!

- Они нынче судьи... Ну, что? Идете?- обратился Парамоша к присяжным.- Пора, пора... Отдохнули, обогрелись у меня...

- Много благодарствуем... Отошли будто немного...

- То-то... Добрых людей не забывайте... Помещик Парамон Петрович Перчиков - всякий знает! Дел не будет ли? О разделах, о побитии...

- Будем помнить.

- У односельцев не будет ли? Посылайте... Вот, мол, по дороге в округу... На самом, мол, пути адвокат живет, Перчиков... К нему, мол, толкнитесь...

- Уважительный барин!- прибавил Бессребренник, доставая из мешка за ногу замороженного поросенка.

- Душа, мол, человек... И недорого берет, как по крестьянству сподручнее... Даже под расписку... Берет зерном, крупой...

- Слушаем-с,- отвечал степенно и "обстоятельно" Лука Трофимыч.

- Яйца, кур, гусей...

- Слушаем-с.

- Поросят... Все, мол, берет... Потому - хозяйством заводится...

- А каков поросенок-то, Парамон Петрович! Словно малый овен,- крикнул Бессребренник, тютюшкая и подкидывая на руках поросенка.- Где тетенька-с?.. Деревенский гостинчик...

Присяжные вышли из усадьбы помещика Парамоши и стали пробираться через глубокие сугробы к трактовой путине.

VI

Лесная сила

Лес показался; сначала по обе стороны шла порубь, едва теперь заметная по выскочившим кое-где из-под общего снегового покрова пням да сосновым, редко разбросанным подросткам, уныло согнувшимся под напором разгульного ветра. В лесу погода стихла. Вековые сосны непроглядною и мощно-угрюмою стеной стали на пути вьюги, и она, бессильно злясь и негодуя, только изредка ворвется в просеку, просвистит с одного конца до другого, тряхнет побелевшую лесную шапку и снова стихнет. Мирно стоят гиганты-деревья, опустив вниз свои отяжелевшие от снега ветви. И какая несметная рать стоит здесь этих гигантов и угрюмо ждет, когда придет какая-то сила, повалит их и уложит в стройные ряды поленниц. А уж эта сила пришла: то с одной, то с другой стороны мелькают широкие подсеки, или усеянные выкорчеванными громадными корнями, или уставленные правильными кубами напиленных дров, бревен, досок... На небольших луговинах, защищенных гигантскою стеной от злой непогоды, молодая поросль и подростки прячутся от лютых морозов под толстою, мягкою шубой снега и рассыпаются кучками белоснежных пирамидок. Тихо. В лесу всякий звук слышится чутче; птица шарахнулась о сучок, осыпала с него снег, крикнула и, взмахнув крыльями, пронеслась вверху; зверь где-то захрустел по бурелому; вбок от дороги, к поруби, прошел волчий след.

- Стой, братцы!- сказал, приостановившись, Недоуздок.

Присяжные разом остановились.

- Чего пугаешь? И так жутко.

- Слышь: голосит!

- Это леший.

- Какой тут леший? И вся баба заливается.

Присяжные сбились в кучу.

- Ай то, братцы... Уйдем от греха,- продолжал Бычков.- Далеко где-то. Место совсем пустое!

Ветер явственно донес плач.

- Где далеко? Совсем близко. Нам бы грех, братцы, на такое дело идучи, от горя бежать,- заметил Фомушка.

- Где ты его, это горе-то, здесь по лесу отыщешь? Вишь вон, то здесь оно огласит себя, то с другого боку... Как ты его по такому месту настигнешь? - сомневался Лука.

Но вдруг вопль раздался сзади них; все обернулись. Из лесу выходил высокий, в нагольном тулупе, опоясанном широким ремнем, в больших валеных сапогах, в мохнатой шапке лесник, у которого видны были только большие замерзлые усы да сросшиеся длинноволосые, выступавшие из-под шапки брови. Он держал в одной руке дубину, другою вел под уздцы лошаденку, запряженную в дровни. За дровнями шла баба, неся в руках топор, и навзрыд причитывала. В дровнях лежал связанный кушаком мужик.

- Что за люди? Чего нужно в экую пору в лесу? - окликнул присяжных полесовщик таким окриком, что и сам лес будто дрогнул вместе с присяжными.

- Мы, почтенный, своею дорогой.

- А куда путь?- спросил он, останавливаясь против них и вытирая замерзлые усы.- Экая погодка!..

- В округу... в черед. - О!

Леснник прислонил к лошади дубину, скинул рукавицы и стал набивать трубку, вытащив из-за пазухи кисет.

- Вишь ты, тетка, какое твоему-то счастье!- обратился он к бабе.- Не успел украсть, а уж на судей напал. Другие по годам экое счастье в острогах ждут... Моли бога.

- Зверь ты, Федос, зверь стал!- завыла баба.

В дровнях застонал мужик; собачонка лесника, присевшая у края дороги, подняв озябшую лапу, подвыла им обоим.

- Должно, впервой?- спросили присяжные.

- Впервой. Не бывал еще в переделах-то. Что заяц косой - сам на ружье лезет... Должно, холодно им с бабой стало, погреться захотели... Так что ж, чередные! Судите, что ли, нас с ним... Ха-ха-ха! Судейщики!- предлагал лесник, раскуривая трубку.

- А мы, дядя Федос, пожалуй бы, и рассудили,- сказал Недоуздок.

- Вишь ты! Ну-ко как?.. Суди, суди!..

- Да оправить бы мужика надо... Вон она, зима-то, какая... В кулак-то не надышишься... А ты ему ребра-то, должно, знатно пощупал.

- Ничего. На медведя ходил.

- Приметно... Так уж, кажись бы, и довольно.

- Ха-ха! Вишь ты... И в самом деле судейщики!.. А ты думаешь, вам за это спасибо скажут... а? Поблажникам-то?

- За спасибом-то не угоняешься... А ты вот что подумай,- заговорил Фомушка,- добро-то тебе здесь, по лесной жизни, не часто, чай, делать приводится? А нам на старости наших лет с тобой, в гроб-то смотрючи, добро-то бы не след упускать... И так от него, от лесу-то, душа черствеет, так не дело бы тебе еще на себя зверское-то обличив напущать...

- Поблажники и есть... Свой брат!

- Ну, скажи-ка ты нам, судьям, как - мы его осудим, обличие-то твое вспоминаючи, строгий воин?.. Нну?- наступал на него Фомушка.

- Мы в это не входим.

- Ежели ты не входишь, так ты хошь образ-то зверский сокрой. Да сходи ты в божью церковь,- все грознее говорил Фомушка,- да возьми ты к себе в хижину-то ребячью душу, каких много по нашим мостам сиротливыми бродит. Она, душа-то ребячья, сведет с тебя узоры-то зверские, что мягкий воск растает сердце твое от нее... Верь, по себе знаю! Был и я лесником. Обнял это меня лес, охватил, не вынесла Душа, руки хотел на себя наложить... И случись тут старуха странняя; говорит, возьми, Фома, младенца на воскормленье,- лес над тобою силу потеряет, тоска

40 Н. Златовратский у тебя с души сойдет, от ребячьего глаза рукой твою тугу снимет... Сиротинка у нас на селе был,- взял...

- Погоди, старик!- прервал Фомушку лесник.- Есть и у меня, есть... Твое слово в руку: взял я ноне Федорку свою на колени, а она, глупая, мне: "Тятька,- говорит,- ты страшный... Боюсь я тебя... У тебя борода колючая отросла, а брови ровно осока торчат..." - "Ах ты, глупыш,- говорю, - да ведь у тебя тятька-то кто? Солдат тятька-то?.. Так разве можно ему другому быть?.. Ведь его двадцать пять лет в этом звании производили! А? Видал ли нашивки-то?.. Двадцать пять лет к этому-то обличию приспособляли! Зато он и лесник! Вишь, ему какую махину на охрану вверили! Глупыш ты,- говорю,- неразумный..." - "Нет,- говорит,- ты ровно лесовик стал... Молчишь нынче все: мало говоришь, сказки говорить разучился... Боязно мне с тобой! В деревню убегу!" - "Ах ты,- говорю,- порченый! Вишь, что сказал: лесовик!.. Тятька-то? Вот я тебя лозой!" Дал ей шлепка, думаю: бабы наболтали девчонке! А вот и ты, старый, не умнее Федорки моей сказываешь!

- Верь, милый человек, верь! Может, у тебя и сойдет с лица узор-то звериный... И улыбнется на тебя младенец...

- Али больно уж я на зверя-то смахиваю?- спросил старый солдат, дрогнув левым усом и бровями и силясь улыбнуться.

- Недолго, друг, оно,- продолжал убеждать Фомушка, заприметив, что по лицу солдата прошла какая-то дрожь.- Лес-то - он ведь сила, он человеком скорее обладает, чем ты им. По себе знаю. Большая в нем сила! И стоит она, эта нечисть, и досматривает, как бы душу христианскую от доброго дела отвести...

Фомушка так и впился своими слезящимися маленькими глазками в "обличив" лесника. Лесник снял шапку и рукавицу и стал чесать затылок.

- Х-ха-ха!- разразился он на весь лес, который с разных сторон отозвался грохотом на его хохот.- Зверское обличив, слышь, у человека стало! Полгода не прошло! Ай да Федорка! Надаю я тебе шелепов вдоволь, порченая! Сними-ка с своего кушак-то!- обратился он к бабе.

Баба опять зарыдала и, припав к лежавшему мужику, стала развязывать дрожащими руками кушак.

- Ну, ступайте своею дорогой!- сурово прикрикнул лесник присяжным.- Судите там, кто пойман. А уж этого рассудили...

- Это, милый, не наш суд,- твоя душа судила! - ответил Фомушка.

VII

Блаженненький

Верстах в трех за лесом раскинулось наконец пред присяжными длинное, вытянувшееся по обе стороны трактовой путины село Проскино с двумя церквами, одною каменной, другою деревянной,- последний переход, последняя станция до города, до "округи". Фомушка еще раньше говорил, что его знобит и что нужно бы в Проскине зайти в кабак и выпить. Выпить захотелось и всем по шкалику. Думали и рассуждали об этом долго; наконец порешили купить полуштоф. Кабак был рядом с почтовою станцией, около которой возились ямщики за кибиткой. На крыльце станционной избы стоял в лисьей шубе молодой краснощекий купец и грыз, держа в пригоршне, орехи. Проскинские мужики от нечего делать терлись у крыльца и смотрели то на ямщиков, то на купца. Некоторые из них подходили полюбезничать с лошадьми.

- Тпрру... Ну... Тпрру, милая... Ну, что, что? Хо-хо-хо! - разговаривал с одною лошадью мужик, дергая ее за холку и поглаживая ей морду, которой она старалась ткнуть ему в бороду.

В кабаке было тесно: присяжные, один по одному, выпивали, а закусывать выходили на волю; проскинские мужики заводили с ними разговоры неизбежным вопросом: "Чьи будете?"

Из станционной избы вышла молодая купчиха, полная, с лицом-пышкой, укутанная в ковровую шаль и куний салоп.

- Ты что?- спросил купец.

- Взопрела... Задохнулась совсем.

- Садись здесь.

Купчиха села на скамью, а купец достал ей в пригоршню из кармана орехов. Ямщики о чем-то переругивались. Откуда-то вдруг раздался страшный выкрик.

Мужики стали осматриваться.

- А-ах, чтоб его! Антипка-кокун из-под караула у старухи убег!

- Иго-го-го! Ко-окку-у!- выкрикивал хохлатый, нечесаный, низенький мужичок, трусцой подбегая к станции.

Он был в одной рубахе и портах, грудь открыта, ноги босые. Через шею, словно регалии, висели на веревке лапти.

- Антипка-шут,- пристали к нему мужики,- представь вот его степенству... Сыграй!

- Енарала представь, Антипушка!

- Как тебя судили? Ну-кось! Вот и судья здесь... Сам присяжный... Гли,- говорили ямщики.

Антипка безумно водил глазами, потом начал что-то бормотать и вертеться на месте.

- Дурак будет?- спросил купец.

- Блаженненький,- ответили мужики.

- Вы бы, ваше степенство, подоброхотствовали,- заговорили умильно мужики.

- Чего еще?

- Пожаловали бы на прокормление. Ноне такое положение.

- Какое положение?

- А подавать-то им,- показали мужики на Ан-типа.

- Не знаю. Кому?

- Он, ваше степенство, с суда такой... Помешавшись... Судили его: он там на суде и повихнулся. Испужался очень.

- Робкий всегда был крестьянин,- подтвердили ямщики.

- Соблаговолите, ваше степенство! Он вам комедь сыграет. Тогда ему присяжные в округе рублев десять собрали,- сладкими голосами убеждали мужики купца, некоторые даже шапки сняли.

- Дать, что ли?- спросил купец жену.

- Много их! Этот юродивый не из настоящих - представляется.

- Говорят, присяжные дают. Нам нельзя.

- Дай семитку.

- Прими,- сказал купец, протягивая монету, снял шапку, перекрестился и поправил волосы.

- Антипка, примай! Вишь, его степенство жалует... У-у, глупый, не разумеет!- говорили мужики, передавая ему семитку.

- За что судили?- спросил купец.

- За что? Да как бы сказать? Точно что будто как мы тут греха на душу маненько взяли,- замялись мужики.- Он, вот видишь, работал запрежде у купца; купец этот за его подати вносил, избу справил ему, и позадолжал ему Антипка. Ну, купец думает: пущай работает. А Антипка-то и убеги от него: оченно уж он над ним, купец-то, издевку большую стал позволять. "Ему,- говорил Антипка,- что больше служишь, то больше должаешь!" Убег, а купец к нам в обчество жаловаться.

- Ну?

- Мы, признаться, постегали Антипку тогда и приговорили, чтоб ему опять идти к купцу в услуженье. Говорил тогда Антипка: "Братцы,- говорит,- что вы делаете? Он мне душу по гроб контрактом опутает, что петлей; с каждым годом он меня туже да туже окручивает! В город он меня вести хочет, чтоб там я в суде за печатью за ним навек приписался. Лучше ж я ему хоть вдвое на стороне отработаю, а в контракт, что в хомут, голову класть не стану". Ну, мы и еще постегали малость за упрямство.

Подошли и наши присяжные к крыльцу и стали вслушиваться.

- Ну, а он у купца-то лошадь и угони, в городе и продай, штоб только откупиться от него чем. Там и взяли. А на суде-то, глупый, и помешался: думал, что его в крепость хотят к купцу приписать... Робкий!..

- Ну и что ж, оправдали?- спросил купец.

- Чего его оправдывать? Его бог оправдал.

"Бог оправдал!- повторил про себя Фомушка.- Им одним еще и правда на земле крепка!" - думал он, вспоминая Архипа Сука.

- А вот эти тоже с вами, мужички-то пешеходные!- показали ямщики купцу на присяжных.- Только им, должно, за вашим степенством не угнаться. Вы все торопите: проворней да проворней, а то штраф возьмут... А вот они пешком... Неужели ж скорей нас приедут на липовой-то машине?

- Да кто это?

- Чередные... Присяжные... Вместе судить будете.

- Мы купеческого звания.

- Ноне все одно, что пеший, что на троечке,- все на одной скамеечке сидят!

- Нет, мы в отдельности должны. Слышишь,- обратился купец к жене,- мы полагали сами по себе, своим разумом судить, а нас с лапотниками сажают. Это все неправда, я так полагаю.

Антипка опять запел кукушкой.

- Ну, Антипка, потешь!- начали приставать мужики.- Може, его степенство еще пожалует. Сыграй нам суд, как тебя в крепостные хотели опять обернуть. Вишь, вот здесь все судьи собрались.

- Спроси, может, пророчествует?- посоветовала купчиха мужу.

В это время подбежала к станции маленькая, сморщенная и горбатенькая старушка в черном с белыми горошинками платье, в накинутом на плече зипуне; грозно сверкнула она глазами на мужиков, причем сухие губы ее беззвучно шевелились и подергивались, а острый подбородок трепетал; молча схватила Антипку за руку и, таща за собой, почти бегом пустилась с ним вдоль улицы на противоположный конец села. Антипка загоготал во все горло.

- Это кто будет?- осведомился купец.

- Сестра... Тоже будто маленько и с ней поприттчилось... Ведьма ведьмой стала, никому голосу не подает, ни с кем с того раза слова не говорит.

- Так все и молчит?

- Все и молчит. У нас часто бывают эдакие молчальники из стариков: молчат год-два, смотря как по обещанью, потом опять заговорят.

- С чего ж они... С обиды?

- Богу служат!

- Двое их только... Семьи-то у кукушки?

- Двое. Так и живут теперь в келийке безгрешно на конце... Любит его старуха-то сестра: в праздник вымоет, вычешет, рубаху красную наденет, шаровары плисовые (целую зиму нитки сучила - на то и купила; работящая старушка,- у нее всегда все в довольстве), в церковь сводит, по знакомым которым вместе ходят... Только беда, ежели увидит, что над ним потешаются.

- Чем же они живут? Сбирают у вас?

- Нет; кое-что, сказываем, робит старуха-то, а то и сбирают. Только от нас никак не принимает. По стороне ходит.

Присяжные послушали и пошли снова в путь. Проходили мимо последней избы, "келийки". Вдруг из нее выбежала та же старушка в платке горошком, поддерживая что-то в переднике, и молча стала оделять присяжных ржаными лепешками.

- Да за что это, кормилка? Не надо нам... Господь с тобой! Самой пригодятся,- сказали присяжные.

Старушка замотала головой и повалилась им в ноги.

- Ну, ну... Не гневайся, милая. Мы твоим добром не гнушаемся. Спаси тебя, господи, скорбную!

Все присяжные сняли шапки, перекрестились и вышли из села.

- Ко-окку-у! Ко-окку-у! Иго-го!- раздавались им вслед из келийки безумные выкрики Антипки.

Они уныло вслушивались в них, удаляясь все дальше и дальше от села, пока ветер перестал доносить до них эти дикие, прерывистые звуки и пока, наконец, они замерли совсем.

- Дело наше, милые, ответное пред богом и людьми! Как восковая свеча пред образом - вот оно какое!- проговорил Фомушка после долгого молчания и еще раз перекрестился.

Ему не отвечали - то ли от усталости, то ли от чего другого. Но только в эту минуту, может быть, более чем когда-нибудь, все присяжные чувствовали свою близость к "народному греху и несчастию", сознавали нравственную обязанность пред ним и думали одною думой с Фомушкой.

Глава вторая

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С НОВЫМИ ПРАВАМИ

I

Пеньковцы приспособляются

Поздно к вечеру присяжные входили в губернский город.

Долго шли они по длинной Московской улице, освещенной изредка мигавшими фонарями, отбиваясь от бросавшихся под ноги собак; наконец подошли к площади с собором и присутственными местами.

- Это она, что ли, Лука, округа-то?- спросили присяжные и, сняв шапки, стали креститься на собор.

- Она самая. Вот тут, братцы, горя-то нам кажут... Тут их насмотритесь.

- Насмотримся... Вишь, в какие хоромы засадят!

- На старое место нас, что ли, поведешь?

- Знамо. Все ж по знакомству безопасней. Присяжные прошли на другой конец города и остановились среди Ямской слободы у постоялого двора.

- Сюда, молодцы, сюда пожалуйте!- зазывал их с крыльца постоялого двора мужик с фонарем.- Господа присяжные? Ну... сюда... здесь стояли... Это уж всем известно - наш двор для господ присяжных.

- Будто как не тот хозяин-то,- сомневался Лука.

- Как не тот? Что ты, голубчик! Господь с тобой! Что со мной поделалось! Ты вот завтра посмотри-ко, посветлее будет,- он самый...

- Завертывать, что ли, ребята?

- Мотри, не налететь бы... Четырнадцать ден ведь жить-то...- опасались путники.

- Завертывай, завертывай без сумленья! Тут обману нет! Эх, почтенные, на стуже-то стоять! А тут теплынь, покой - парься!- соблазнял дворник.- У нас все для вас как есть и приспособлено: нары, полати... Мы, кроме господ присяжных, редко пущаем... На той половине у нас трактирчик,- господа абвакаты пристают...

- А как пища?

- Что пища? Пищей мы господ присяжных не обижаем: хлебово, крупяник... ну, картофель можно... Квас тоже, чай, пить будете... Мы для вас, господа, скидку даже делаем... Пожалуйте!

Присяжные не решались. Лука всматривался вдоль улицы, не признает ли где прежнего места, но было темно.

- Эй, господа присяжные!.. Куда же вы?

- Нам бы вот хотелось своих тут поискать... Шабринских...

- Да помилуйте... Что ж вы не сказали? Шабринские? Здесь они-с... у нас... Где же им больше быть! По городу и местов больше для господ присяжных нет. Пожалуйте.

- Ну, завертывай, Лука... К месту скорей бы... Изустал и так - беда!- порешил Фомушка.

- И то. Не покажется - переменим. Ведь не на цепь прикуют.

Дворник с фонарем повел их в избу. Они вошли в длинную, просторную комнату, по стенам которой действительно тянулись нары. Дворник, вынув из фонаря огарок, воткнул его в бутылку и полуосветил черные стены, кое-где обклеенные старыми газетами. Два человека спали, закутавшись, по углам нар; кто-то возился на полатях. В заднем углу стояла широкая изразцовая печь; на изразцах глазурью были наведены невозможные китайцы в широкополых шляпах. Вообще в комнате было пусто, сыро и прохладно. Но присяжным показалось хорошо.

- Ужинать, может, будете?- спросил дворник.

- Нету. Рады, что до места добрались.

- Так, так. У нас покойно. Вздохнете. Издалеча?

- Дальние. Из-под Горок.

- Да, да. Не близко. Может, пить захотите?

- Оно бы хорошо, кабы кваску хлебнуть,- мы бы с лепешкой прихлебнули. В горлах пересохло!

- Пересохнет. Разбирайтесь... Места у нас вдоволь.

Присяжные огляделись: просторно, как будто тепло. Им еще не верится, что не дует ветер и не саднит лицо, не вязнут более и не скользят застывшие ноги.

- Ах, важно,- подхватил Недоуздок.- Шибко натрудили себя. Теперь дубинкой меня не разбудишь.

Ему весело подкрякивали и подкашливали прочие.

- А что-то шабринских не видать.

- Може, на полатях.

- Где на полатях! Они бы сказались.

Вошел хозяин с большим деревянным поставцом квасу.

- А где ж наши-то, говорил ты, почтенный?

- А они вот рядом... Помилуйте! У нас без обмана... Вот рядом... Спят, поди! Завтра свидитесь чудесно. Будьте покойны.

- Так, так... А печку-то, хозяин, должно, выдуло. А нам посушиться требуется,- осторожно поглаживая широкою ладонью по изразцам с китайцами, заметил Недоуздок.

- Печка-то? Ах, братец... Это городская, потому и остывает. А ты - сушить! Сушить если - на кухню приходите. Туда приносите.

- Так, так. Ну мы и на кухню, коли так...

- Выдуло! Это уж печка такая,- объяснил хозяин,- купецкая... Печка легкая. Она тебя исподволь греет... А не то что - лег, да и бок спалил.

- Бывает, почтенный,- подтверждал Недоуздок,- бывает у нас по деревням и это... Наработавшись, часто палят у нас бока-то. Умаявшись, на нашу печку ложись с опаской... Ожжет!

Присяжные даже расшутились. Снеся свои мокрые одеяния на кухню, они скоро улеглись по нарам и полатям.

Наутро, по обыкновению, пеньковцы поднялись рано; все они, по указаниям Луки Трофимыча, умылись, переодели рубахи, причесались, густо намазав коровьим маслом волосы, расчесали бороды и затем стали вынимать "обменки": вынули - у кого были синие, у кого серые зимние суконные, а у кого летние тиковые поддевки и кафтаны, которые надеваются ими в деревнях только два-три раза в год в высоковажных случаях: на свадьбах, в приходский праздник, на рождество и пасху. Привели в порядок обувь: пятеро надели кожаные сапоги, слегка их смазав сальною свечкой; прочие валенки. Лука Трофимыч одевался и прибирался вперед всех, другие делали то же, что делал и он. Надев "парадную" одежду, подпоясались все новыми кушаками; на горло туго повязали большие пестрые и красные платки. Богаче всех, "купцом", оделся Бычков: в сине-суконную чуйку, опоясанную красным кушаком с широкими концами с кистями, в кувшинные сапоги, собранные "в кольца", на шее был даже шелковый платок. Те, у кого хорошая "обменка" была летняя, накинули еще на плечи серые зимние разлетаи; только опять один Бычков, хотя и был в теплой чуйке, надел поверх широкий синий кафтан.

Все были степенно довольны и даже несколько трусили. Один Фомушка глядел уныло и кряхтел и одет был беднее всех; ему нездоровилось.

- А ведь нас, братцы, дворник-то объехал,- сказал Недоуздок.- Искал я шабринских - нигде рядом не нашел... Тут и стройки-то нет.

- Вчера изустали очень: рады месту. Где тут его поверять!

Вошел хозяин.

- Как же, брат, наших-то не видать?

- Ваших-то? Да на что вам они? В суде увидите... Разве у нас плохо? У нас чудесно, лучше не надо: простор, чистота, теплынь. А ваши, я говорил, рядом будут... Вот пройдешь три избы - тут тебе и будут.

- А говорили - здесь. Мы было с тем и шли. А то опаска есть насчет одежонки, тоже... по незнакомству-то.

- Здесь? Да это все одно: у дяди они у моего остановились. Дядя тоже двор держит... Что ж, мы родные, близкие... А насчет опаски будьте покойны: у нас этого баловства нету. У меня за всем свой глаз. Пожалуй, хоть заприте - вот в конничек. Прекрасно будет. Я и замок приспособлю.

Успокоившись на этот счет, присяжные надели шляпы, картузы и шапки и, перекрестившись, пошли в город.

Было еще рано. Звонили к ранним обедням. Попадавшиеся пеньковцам горожане, спешившие на рынок, останавливались, видя разодетых по-праздничному мужиков, говорили: "Присяжные!" - и смотрели им вслед, словно на диво какое. "В новинку им мужики-то ряженые",- замечал Недоуздок. Проходя площадь, зашли присяжные в собор, постояли на паперти, в дверях, помолились; издали поглядели на украшения, на купол, на большое паникадило; на паперти обратил их внимание Лука Трофимыч на большую картину страшного суда, написанную на стене, с полинявшими и облупившимися грешниками и бесами. "Вот она, полоса-то божьей грозы!- заметил Еремей Горшок.- Экие страсти!.. А это, братцы, гляди: судию неправедного поджаривают... вон этот черномазый-то. И весы, вишь. Один богомаз мне сказывал: судей, говорит, мы всегда с весами рисуем. Одна-то чашка, видишь, правда, другая - кривда... Ну, кривда правду у него перетянула - вот и поджаривают... Вот оно каково легко судьей-то быть!" - прибавил он боязливо и почти с ужасом посмотрел на соборного сторожа, который равнодушно, как с давнишними знакомыми, обращался с бесами без всякого страха: к одному лестницу поставит, к другому щетку пихнет, а третьему на самый нос,- куда, вероятно, им же был вбит здоровый гвоздь,- повесил скуфейку и ключи. Прошел важно протодьякон, расчесывая большою гребенкой кудрявую бороду; вид он имел осанистый, рост высокий, живот большой, волосы заплетенные в мелкие косички; присяжные полагали, что это сам благочинный по меньшей мере, и пожелали пред судом принять благословение, но протодьякон сердито махнул рукой и поспешно ушел в алтарь, загудев что-то сплошным басом на весь собор. "Не удостоил",- с грустью прошептал Фомушка.

Из собора присяжные пошли к окружному суду. У крыльца мерзла какая-то крестьянка с котомкой за плечами и часто сморкалась в угол головного платка; она низко поклонилась им и, пропустив, вошла уже вместе в переднюю под сводом лестницы.

Усатый, высокий, с большими солидными баками и серьезным лицом, в полушубке и чисто вычищенных сапогах, швейцар ходил со щеткой между деревянными вешалками и выметал сор.

- Раненько, почтенные, раненько!- проговорил он, увидя присяжных.- Долго вам придется ждать. Присяжные?

- Они. Да ведь где у нас время-то знать! Поранее-то оно без опаски. А то вы, слышь, строги.

- Мы строги. У нас все строки. Как что мало-мальски упущенье, хоша полчаса,- сейчас строк... Ну, и штрафуют.

- Вишь, оно как, спуску не дают. Так тут, по нашим капиталам, и с ночи заберешься.

- Пожалуй, что заберешься. Посидите пока,- пригласил их швейцар.-А ты что, старуха, все ходишь?

- Я, ваша милость, по делу... Сынок у меня тут судился...

- То-то, судился... Так что ж теперь дожидаешь, каждый день ходишь?

- Говорят, потребуют еще... Да я богу молюсь... Вот к заутрени схожу, а оттуда и сюда.

- Привыкла, должно, к суду-то!

- А что ж, милая, али осудили сынка-то?- спросили присяжные.

- Осудили, родные!

Крестьянка заплакала.

- А за что?

- За поджог.

- Как же это он?

- По глупости.

Крестьянка замолчала, подумала, потом начала кланяться им.

- По глупости, родные... Всего шестнадцатый годочек минул, что малый ребенок еще... Будьте милостивы! Все купцы да приказные судили: они наших делов не знают... Може, вы помилуете. Вам наши порядки известны.

- Теперь уж не воротишь.

- Все может... Слышь, опять приведут еще... Я вот и в церковь каждый день хожу: надежды на заступницу не теряю...

- Не воротишь, бабка, не воротишь,- уверял швейцар.- У нас на все порядок.

Швейцар стал "прибираться по-форменному". Присяжные смотрели, как он фабрил усы, "височки", чесал баки и приглаживал волосы на голове, как надевал ливрею с позументами.

- Вот оно, дело-то: как видел его в полушубке, так теперь и не боязно,- заметил Недоуздок,- а глянь-ка сразу - того и смотри, что сробеешь.

- Форма! Нельзя! У нас все форма. Потому у нас дело с таким народом, чтоб страх был...

Наконец стали пробегать мимо присяжных молодые чиновники с портфелями и без портфелей, в очках и без очков, и непременно суетливо. Прежде в чиновниках никогда такой хлопотливости и серьезной "вдумчивости" в "приказное дело" не замечалось.

- А, присяжные!- удивлялись они и, шагая по лестнице через три ступени в четвертую, уносились вверх в достолюбезное лоно Фемиды.

- Вы теперь наверх ступайте,- посылал присяжных швейцар,- там уж ждите.

- А что ж, почтенный, хламиды-то у вас, что ли, сберегутся?

- У нас.

- То-то, посмотрите, хоть и мужицкие... Суд судом, а всякому свое дорого,- внушал швейцару Бычков, трусивший за свою "купецкую" одежду.

II

"На судейском положении"

Присяжные поднялись вверх по лестнице, а за ними и старуха-крестьянка. В приемной комнате, перед залой заседаний, скоро стали собираться разнообразные личности: свидетели, адвокаты, ходатаи, поверенные, купцы, помещики. Пришли и прочие присяжные: в числе их было большинство крестьян, тут же и шабринские; чиновник из уездного города П., два купца оттуда же; учитель духовного училища с белыми пуговицами на вицмундире и медалью за крымскую войну в петлице и один купеческий сын, одетый "по-статскому", лет пятидесяти, высокий, плотный и ширококостый, с проседью. Он был очень оживлен, ко всем приставал, всех расспрашивал, рассказывал анекдоты, смеялся, вообще чувствовал себя как дома, очень свободно. Пришел и молодой купец с женой, наряженной теперь в невозможных размеров шиньон и шляпку, готовую ежеминутно слететь с затылка.

Купеческий сын повел носом и нюхнул воздуху: пронесли в буфет горячие пирожки. Зазвучали ружья, загремели цепи - ввели осужденных "для выслушивания решения в окончательной форме". Осужденные смотрели мрачно. Старуха-крестьянка подходила к каждому из них, всматривалась в лицо и отирала платком катившиеся слезы.

Кто-то прошел в шитом золотом мундире. Крестьяне-присяжные, пришедшие в первый раз, поднялись.

Кто-то, взглянув на них, обратился к сторожу:

- Присяжные?

- Точно так-с.

- Скажите, чтоб не вскакивали... пред всяким.

Лука Трофимыч, услыхав замечание, обратился к своим:

- Чего прыгаете? Упрыгаетесь: здесь много ходят. Мы сами теперь судьи...

Купеческий сын уговаривал учителя духовного училища зайти в буфет.

- А то не успеем, ей-богу, не успеем... Проморят часов до шести, тогда раскаетесь, да поздно будет.

- Да не хочется. Рано.

Купеческий сын шепнул ему что-то на ухо.

- Ну? Разве можно?

- Говорят... Ей-богу, я слышал: в ведре... за дверью, будто бы, дескать, вода... Рюмкой нельзя, а стаканчиком можно... Так и подадут вместо воды... Как же адвокаты-то? Неужто же терпеть будут?

Купеческий сын и учитель стали пробираться в буфет.

Между тем сторож обходил стоявших и сидевших кучками присяжных.

- Присяжные?- спрашивал он шепотом.

- Так точно-с,- отвечали некоторые, порываясь встать.

- А вы сидите, не вставайте. Не приказано. Потому вы сами судьи. Вы вперед не кланяйтесь, пусть вам сначала поклонятся. А то нехорошо. Вот сейчас член заметил, говорит: "Нехорошо".

- Слушаем.

- Чести-то, парень, не оберешься!- удивлялся Недоуздок.

А в это время почти рядом с ним шел разговор между молодым мундирным господином и "знаменитым" приезжим адвокатом, искусно вскидывающим на нос пенсне, во фраке, в безукоризненно белой сорочке с золотыми запонками, в белом галстуке и жилете, с прекрасною бородой и тщательно расчесанным на затылке английским пробором; в шляпе держал он свод кассационных решений.

- Помилуйте, что же это, наконец, будет? Ведь совсем нельзя защищать! Так неравномерно составлять списки! Борода на бороде, бородой погоняет!- говорит знаменитый адвокат.

- Гм, гм... Серо, серо,- морщась, ворчит другой, "не знаменитый" адвокат.

- Нынче вся сессия серая... Радуйтесь! Ха-ха-ха!- ядовито замечает мундирный молодой человек.- Цветы вашего красноречия можете и не тратить понапрасну. Поберегите до благоприятного времени! Да и дам что-то мало собирается. Серенькая сессия-с, серенькая...

- Это невозможно... Я отведу... всех серых отведу. Мое дело такое... деликатное...

- А у вас что? Растрата сумм?

- Да... "недоразумение"!

- Так "серые" не годятся; нужно "разумеющих"? Это не то что какого-нибудь сиволапого защищать, который то "по глупости" ребра поломает, то "по непреднамеренности", после полуштофа водки, жену удавит, то на закуску стащит стяг севрюги у соседа "со взломом"!

- Как бы то ни было, а мне нужен теперь состав деликатный.

- Э, батюшка! Будто бы не знаете, что с этими серяками ваш брат всякие штуки может проделывать! С ними еще лучше. Говорят, раздать вот каждому, хотя теперь, по записке и написать на ней: "Нет, не виновен..." Пусть и помнят, и заучивают... Право попробуйте!

- Смейтесь! Я посмотрю, посмотрю да и велю своему клиенту сердцебиением захворать, вот мы другой сессии и дождемся... Ох, уж заедешь в эту вашу трущобу!..

- Столичная вы птица! Погодите, вот скоро у нас двоеженца будут судить... Вот бы вам!.. Что, не возьметесь? Из образованных...

- Слышал! Голяк...

- Ради красноречия... Можно бы цветы рассыпать: все наши сливки соберутся, все дамы - в самых лучших нарядах... Дело романтическое: он -молодой, умный, образованный, она-милая, грациозная, певица... Жалко, жалко, что вы упускаете случай блеснуть своею красотой и образованностью...

- При этих "серых"-то? Покорно благодарю!

- Недолюбливает нас, серяков, баринок-то!- заметил Недоуздок Фомушке.

- Дело господское.

Вдоль приемной степенно прохаживались, оглядывая присяжных, батюшка в шелковой рясе, с наперсным крестом, красным лицом и широкою лысиной, расчесывая жидкие вьющиеся волосы, и солидный толстый господин с широким лицом и большим носом, в форменном фраке не судебного ведомства; он держал в руках шелковый фуляр и вертел табакерку; на толстой шее болтался у него орденок.

- Вот посмотрите, каких присылают,- говорил толстяк, показывая на Фомушку.- Они думают, что если у них там выжившие из ума "старики" первые судьи во всем, так и в округе за первый сорт сойдут... Я полагаю, что закон в этом случае недосмотрел: шестьдесят лет - большой срок. Вы не поверите, как скоро эти господа глупеют! У меня крепостные, бывало, до тридцати лет - дурак набитый, ничего не понимает, только и знает: "как старики"; с тридцати лет начинает как будто в ум входить; не успел еще хорошенько войти в него, как лет с пятидесяти уже начинает "забываться" и опять глупеть. По-моему, пятьдесят лет - вот срок для них... Ведь это не мы!.. Если их "правоспособность" ограничить периодом десяти лет, было бы много лучше. Списки составлялись бы равномернее, процент "серого элемента" был бы меньше, контроль был бы возможнее... А он необходим, потому что тут ведь один инстинкт...

- От непросвещения-с,- заметил батюшка, изгибаясь всем корпусом, чтобы достать со дна кармана платок из сиреневого цвета полукафтанья. Они остановились пред Фомушкой.

- Э-эх, старик, старик,- с сожалением сказал толстяк с орденом, слегка обмахивая нос шелковым фуляром,- сидел бы ты на печи дома да грелся... Присяжный ведь, поди?

- Удостоен на старости лет, сударь... Привел господь и мне на конце жизни хотя раз великому делу причаститься...

- То-то, "великому делу"... Ты думаешь, здесь то же, что у вас по волостям: сойдутся старики, покряхтят, сказку расскажут - и конец... Вот вы своего-то батюшку спросили ли, каково "велико" это дело-то?.. Он бы вам сказал. Кабы ты понимал, так лучше сидел бы на печи, да грелся, да богу молился, чтоб господь отвел с глупым-то разумом от мудреного дела.

- Неужто, батюшко, не годимся? Думается, что, мол, какие ни есть, сударь, тоже люди... Знамо, мужичий разум - что вода темная, только ведь мы с молитвой на это дело идем.

- То-то и есть, "вода темная"... А из-за тебя, глядишь, хороший человек в Сибирь угодит, а мошенник гулять пойдет.

Фомушка посмотрел во все" глаза на большой нос толстяка, на его пухлые щеки, толстую шею с орденом. Что-то его словно резнуло по сердцу, задело за живое.

- Чать, у меня, милой, крест-то тоже есть на шее, хотя и не такой, что у тебя. Ума, может, с твое не хватит, а душа христианская.

Толстяк побагровел; батюшка закашлял, поспешил принять озабоченный вид и отойти. Кругом начали прислушиваться другие присяжные.

- У вас все "душа",- процедил, поворачиваясь, толстяк.- Вы и глупы "по душе", и мошенники "по душе"!

- О чем вы?- любопытствовали присяжные.

- Огорчаются нами,- промолвил Фомушка. Вошел торопливо судебный пристав с белою цепочкой на шее, с записочкой и карандашом в руках.

- Господа присяжные,- сказал он громко и внушительно,- потрудитесь все отойти - вот сюда.

Присяжные поднялись, задвигались и собрались в кучку - крестьяне в один угол, прочие в стороне.

- Купеческий сын Петр Иванович Сабиков!- начал перекликать пристав.

- Здесь. Налицо-с.

- Отойдите к этой стороне.

- Крестьянин Лука Трофимов!

- Здесь,- отвечал Лука.

- Отойдите. Крестьянин Петр Недоуздок!

- Здесь!- выкрикнул Недоуздок и перешел в другой угол.

- Крестьянин Филипп Иванов Савелов!

- Здесь... Сами-с,- тихо проговорил седой низенький и юркий старик, отходя к стене и прячась за спины присяжных.

Недоуздок, раскрыв, по обыкновению, "восторженно" рот, с удивлением смотрел на шабринского соседа. Пристав продолжал перекличку. К нему подошли с вопросами: "Ну, что? Все? А?"

- Нет, двадцать восемь только, а нужно тридцать шесть,- пожимая плечами, отвечал он.

- Ну-ну, не допущу,- сказал адвокат с пенсне,- отложат... И прекрасно.

- А ты с коих это пор, Пармен Петрович, в Филиппы-то Ивановы записался?- подошел и спросил Недоуздок Савелова.

- Ай ты забыл?.. С чего это ты, брат?- проговорил смешавшийся Савелов.

- То-то я тебя Парменом знавал, а теперь в судьи попал - Филиппом стал... Разве перекрестился?

Но тут подошли к ним Лука Трофимыч и шабринские.

- Чего ты пристаешь?- приступили шабринские к Недоуздку.- Свою волость знай, а в чужую не суйся. Что за пристав?

Савелов мигал своим, боясь скандала.

- Отойди, Петра! Вспомни, что старшина наказывал,- сказал рассудительный Лука Трофимыч, видя, что их соседи косо смотрят на них.

- Мне-ка что!- говорил Недоуздок, передергивая плечами.- Пущай хоть Маланьей зовись. Они народ богатый... може, им позволительно...

- Да ты, может, ошибся? Запамятовал?

- Ну, вот! Чай, у него зятя так-то зовут: я и дружкой у его-то зятя был. У них на фабрике работал полгода. Это вы не знаете, а я знаю. Да и по фамилии-то они Гарькины будут.

- Все ж тебе не след соваться: ты не один. Спаси, господи, всех нас под свидетельство подведешь.

- Да ведь мне плевать на них! Пущай! Я ведь ничего!

- Ну, и молчи. И хорошо, что с нами на постоялом не встали. Вишь, им не по нраву.

Скоро ввели присяжных в залу заседаний. Прежде всего шли они по ней гуськом, боязливо передвигая ноги; затем Недоуздок испугался больше всего священника и налоя с евангелием и крестом: они произвели на него сильное впечатление. Присяжные старались не смотреть по сторонам и глядели прямо против себя, в упор, на поместившегося против них прокурора и "знаменитого" адвоката, который, рисуясь, метал на них из-под пенсне сердитые взгляды. "Чего этот баринок, подумаешь, взъелся на нас!" - размышлял Недоуздок и никак не мог понять. Раздались известные слова: "Прошу встать: суд идет!" Присяжные-крестьяне вздрогнули, испугались, смешались и, вставши, долго еще не решались сесть, ожидая, не скажет ли чего-нибудь еще пристав, но тот начал им молча махать руками. Началась известная процедура, но скоро встал адвокат и развязно, как не особенно важное, что-то сказал. Крестьяне-присяжные никак не могли разобрать, даже Недоуздок, которому очень хотелось знать, что "баринок" про них говорил, но как он внимательно ни вслушивался, ничего не понял. Затем председатель молча качнулся корпусом к прокурору, тот тоже, едва привстав, что-то ответил, а что именно - крестьяне ничего не поняли. Судьи стали шептаться и наконец объявили, что сегодня, по неполному комплекту присяжных, заседание не состоится. Стали толковать о причине неявки присяжных; большую часть штрафовали. Недоуздок удивился величине штрафов. "Полсотни... слышь?- толкал он под бок Фомушку.- Купецкий шраф... Нам бы это ни к чему - и взять не с чего".

Наконец их отпустили, сказав, чтоб приходили завтра.

Общее впечатление формальной стороны суда на крестьян-присяжных было очень смутное, неясное; все они словно в тумане ходили и не могли ничего понять. Им все казалось, что их куда-то ведут, где-то сажают, поднимают, перекликают и все приказывают: "Встаньте, сядьте, подойдите, отойдите..." Поэтому первые дела всегда трудно даются присяжным. Наши были счастливее: им было время приноровиться, одуматься, присмотреться после разнообразных "внушительностей".

III

Общинники и собственники

Присяжные вышли из суда гурьбой; постояли на крыльце; потом стали спускаться с лестницы, шаг за шагом. Разбились на кучки; слышались возгласы: "Вот оно как ноне: не захотел судиться - до завтра оставят. Не притесняют, без прижимки".

- А все же, брат, завтра али послезавтра, а в свое место уйдет, куда судьба тащит.

- Уйдет! Суд свое возьмет.

- Ах, чтоб те! День-то даром пропал... Баловство, гульба!- ворчал какой-то мещанин, перегоняя пеньковцев.

- Знамо, гуляй. Мы судьи!- трунил Недоуздок.

- Тебе хорошо на общинные-то деньги,- говорил мещанин.- А вот тут - проежа! Кто тебе заплатит?

- Неужто у тебя меньше нашего денег?

- Всяк себе свой счет знает. Вот вы бы одни и судили с приказными, коли любо. Вам это в привычку. А нам ни к чему: у нас судов нет и не было. Нам баловаться некогда - у нас каждый день копейку выжми, копейку произведи. А тут пятнадцать ден - заведенье! Только продержка, баловство, по трактирам обчистка, сиротской копейки прижимка.

- А ты, сиротская копейка, не балуйся, не ходи в трактир.

Шабринские шли в стороне и что-то горячо рассуждали со стариком Гарькиным (Савелов тож). Наконец один отделился от них и подошел к пеньковцам.

- Вы, соседи, теперь куда?- спросил он их.

- Ко дворам, обедать думаем.

- Рано. Лучше пойдем в трактир - чаю попьем. Благо денек выдался - погулять хоть. В другой раз, сказывают, и рад бы, да не выпустят.

- Капиталы-то у нас не очень припасены на чаи-то. Это вы уж гуляйте,- отвечал угрюмо Лука Тро-фимыч.

- И у нас тоже немного. Да коли угощают, так чего отказываться. У них денег много. От добра отказываться грех.

- Коли угощают, так и ступай.

- Вы подите. Вас зовут. Соседи ведь будем... По соседству.

- Что ж, соседи?- заговорил, подходя и приподнимая шляпу, старик Гарькин (Савелов тож).- Не обижайте, не откажите принять наше угощенье... Здесь, на чужой стороне, что за счеты! А мы тоже с вами не далекие, кабысь совсем свои. Недаром шабрами (Шабер, шабры - сосед, соседи. (Прим. автора.)) из веков звались. Уважьте. Нам это будет не в разор, а в одолженье... Друг об дружке, а бог обо всех.

- Да ведь какие у нас с вами такие знакомства? Вы люди богатые, собственники... (Крестьяне, в описываемой нами местности, называют собственниками только тех, которые владеют недвижимым имуществом, приобретенным помимо общего надела и выкупа, и то в значительном количестве. (Прим. автора.)) Ваше дело купеческое, фабричное,- говорил Лука Трофимыч.

- Полно, отец, что ты! Мы ежели и собственники, так всегда к обчеству близки. Купцы! Что за купцы, коли в крестьянском звании находимся? А что насчет знакомства, так вот Недоуздок ваш нам большой благоприятель даже... Чать, помнишь, Петра, как дружкой-то пировал? А тебя помнят: прибаутчик был ты завзятый.

- Как не помнить! Я с тех пор и имя-то твое крещеное помню...

- Ну, это, други, оставим. По крестьянству порой на это не очень смотрят. Как кто ни зовись, был бы человек хороший, с душой. Для дела в этом разницы нет. Может, еще другой-то человек с душой и лучше для дела-то. Так ли я говорю?

- Так что жив самом деле, братцы?- спросил Недоуздок.- Коли человек хороший, отчего не уважить?.. А? А оно пополоскать тепленьким животы важно было бы с дороги!

В это время присяжные подошли к трактиру; шабринские стали подниматься по лестнице; пеньковцы подумали, подумали и тоже пристали к ним. Только Фомушка не пошел,- он совсем разнемогся и поплелся на квартиру. Тут пеньковцы заметили, что старушка-крестьянка, которую встретили они в суде, не отставала от них и теперь поплелась вместе с Фомушкой.

Войдя в трактир, все отправились было, по привычке, мимо буфета на "черную половину", заметив в ней серые полушубки.

- Сюда-с, направо пожалуйте. Господа присяжные!- крикнул, выбегая из-за стойки, толстобрюхий, на коротеньких ножках хозяин, улыбаясь, расшаркиваясь и неимоверно быстро действуя локтями.- Помилуйте, господа присяжные, что вы-с! Вот сюда-с! Разве это можно-с?.. С черным народом? Что вы-с?.. Это для нашего города даже большой стыд, ежели... Даже для самого государства-с, я так полагаю... Как же можно-с? Мы обязаны со всяким уважением принять... Располагайтесь!.. Федька, салфетку поверни!.. Располагайтесь свободней, вот на диванчик...

- Почету-то сколько за нонешний день набрался, за пазухой домой не унесешь!- удивлялся Недоуздок.

- Как же-с! Помилуйте... Мы, горожане, вас обязаны даже с хлебом-солью принимать... Потому, господа, через вас сельское обчество с городским обчеством в один интерес входят,- говорил политик-трактирщик.- А то на черную половину! Нельзя-с... Городу обидно... Мы городские представители-с, гласные, так скажем, а вы наши гости... Вот отсюда все на виду-с... Вот и господа там кушают... Чайку-с? Сколько парочек? На всех прикажете?

- Да, на всех... Чайку... Да там пропустить, что ли, с огурчиком,- заказывал Гарькин.

- Водочки-с?.. Сию минуту... Федька! "Поповки" господам присяжным!- распоряжался хозяин, так ловко повертывая большим животом, что вызвал даже Недоуздка на удивление: "Вишь ты, как брюхо-то поворачивает! Не даром копейку выжимает!"

Однако хозяин-политик все же посадил "господ присяжных" наших на средней половине, а не на "чистой", где сидели купцы и чиновники, хотя она и отделялась всего четырьмя колонками. Но и такой мизерный и призрачный "почет", которым сегодня с самого утра награждала "округа" мало избалованных крестьян-присяжных, доставлял им детское удовольствие.

- Важно быть присяжным! Со всяким ты равен! Изредка побаловать нашего брата можно... Ничего... Хорошо! Будто веселей неумытым-то рылом взглянешь!- высказывал вслух свои тайные ощущения Недоуздок.

Вообще он был, казалось, всех довольнее своим "судейским положением". Глубоко впечатлительный, он отзывался на все "по душе"; все его интересовало, все он любопытствовал и все принимал за чистую монету, но зато больше и грубее всех ему приходилось и разочаровываться и затем глубоко страдать или удивляться своему же разочарованию. Шутить с такими натурами опасно: что уже им дано, то они хотят пить полною чашей, не удовольствуясь полумерой, одним "прихлебыванием". Им все или ничего. Такие натуры - прекрасный пробный камень для "благих намерений" и "прекрасных слов".

- Те-те-те! Постойте!- вдруг заговорил купеческий сын Сабиков, заметив шабринских, и подошел к ним, всматриваясь в Гарькина.- Ну, так и есть! Вот ведь, насилу узнал... Смотрю на суде, что лицо знакомое будто!.. Чье, мол, думаю? Да опять фамилия не такая! Думаю, забыл... Ведь Гарькины будете?

- Нет-с, мы Савеловы,- несколько смутившись, проговорил Гарькин.

- Опять Савеловы! И в суде Савеловы! Вот подите же! А у меня вот так на уме и вертится, что вы Гарькины.

- Нет-с, Савеловы. Это бывает часто: будто затмение...

- Да, это случается. Но все же я так ясно помню: ведь у вас фабрика полотняная в Шабрах?

- Имеем-с.

- Ну, вот... Ведь вы были в *** в прошлом году на ярмонке? Еще я у вас полотно покупал... Припомните-ка: еще я тогда забраковал у вас, руками разорвал чуть не полкуска.

- Не припомню-с. Это вот, может, зять мой. Так тот точно что и по фамилии Гарькин. Да я ему и все дела по фабрике сдал, потому, по старости, не занимаюсь.

- Странно, странно... А у меня где-нибудь дома даже и записано... Ну, батюшка, нажгли вы было меня с полотном-то! А я еще хотел тогда жене поручить... Вот уж именно пословица-то: на то щука в море, чтоб карась не дремал... А быть бы мне карасем. Вообще, видно, вы народ оборотливый...

- Не знаю-с. У меня так не бывало. Впрочем, за зятя не ответчик. Он, точно, человек оборотистый. Может быть, и было что... По купечеству... Хе-хе-хе! Дело коммерческое.

- Нда. Что, если бы нашего брата не на две недели только, а каждый день в году заставлять присягу принимать? А? Пред каждою сделкой? Ведь коммерция рушилась бы, совсем бы рушилась.

- Не знаю... Нельзя полагать. Я так думаю, что, ежели тебе есть резон обмануть, так ты и с присягой и без присяги обманешь... А не обманешь - не продашь!- прибавил Гарькин и весело засмеялся. Он совсем овладел собой, смущение даже заменилось игривостью.

- Верно, верно...

- При этом-с, кроме того, и присяга ведь розная,- продолжал Гарькин, ловко поправляя рукава и принимаясь развязно споласкивать чашки.- Примерно хоть присяжный: дает он присягу в том, чтоб судить по чести, по совести... И будет судить, и от присяги не отступится. Ну, только это дело от всех других его дел опять-таки сторона. Тут он слободен делать, как ему нужно. Судить дал он присягу по убеждению совести, нелицеприятно, и судит так... А спроси ты его в это время: как тебя зовут? Акулиной,- скажет он. И ничуть это противу присяги его не будет, коли ежели в этом его интерес есть: может, вся жизнь, дети, семья, состояние... Так ли я говорю-с?

- Оно, конечно... Только ведь каково дело, каков предлог?

- Знамо, коммерческое-с... В этом деле сам господь снисходительствует.

- Именно, снисходительствует... Пожалуй, что и правда... Ха-ха-ха!.. Ведь вот теперь хоть бы мое дело: ей-богу, с радостью бы сообщил, если б только поверили, что у меня жена умирает... Сейчас бы в суд прошение - и марш домой. Теперь, поверите ли, ведь совсем в две-то недели все дела станут. Ярмонка - и послать некого... Жена на сносях, седьмым, господь с ней... Просто хоть плачь. А тут опять расходы: ведь здесь рублем в день не обернешься, соблазны, притом ежеминутно! В суде опять: глядишь, пирожок - гривенник, котлетка - четвертак... Кушает господин прокурор, ну и тебе как-то обидно отстать. На серяках не взыщут, хоть каравай за пазухой притащи, а нам нельзя. Вот, рассказывают: коммерсант один вдруг получил телеграмму на самом заседании, что у него отец умирает. Прочитал, даже побледнел, затрясся весь. Посмотрели: сейчас же отпустили, даже слова не сказали. А все вздор: отец-то здоровехонек был; вот ведь как представился! Побледнел! Знает, что справляться никто не поскачет. Нда-с... А у меня даже и случай есть: жена родит. Право, хочу уведомить, чтоб она телеграммишку сюда черкнула: "Приезжай, милый супруг! Совсем, мол, у меня дух вон!" Недоуздок не утерпел, чтоб не заметить, что купцам, видно, и уставы не писаны никакие.

- Ну, а вы что?- накинулся на него купеческий сын.- Святее, что ли, нас? Поди, нет у вас "нетчиков", али не запаивают мир, чтоб в очередь не заносили? Думаешь, вы одни святые?

- Да нам к чему в нетчики-то идти? Мы общинники. Нам ни к чему. Мы еще даже, пожалуй, в охоту по зиме-то сходим; проветришься лучше, чем на печи-то преть - отвечал Лука Трофимыч.- Вот собственники - дело другое... Али вон летом и нам...

- Хорошо вам общинные-то деньги проедать!

- Хороша проежа!- крикнул Недоуздок.- Ах, купец! Мирскому пятиалтынному - и тому ты позавидовал...

- Все же хоть пятиалтынный есть с кого взять... А мы с кого взыщем?

- И у вас обчество есть.

- Наше-то, брат, общество скажет: у тебя денег много у самого, на то ты и купец.

- Так об чем же, почтенный, горюешь? Денег много, а он горюет! Это как будто не дело, как будто выходит: и не надо, а все-таки урвать.

Лука Трофимыч и прочие присяжные сосредоточенно и недовольно молчали, даже шабринских коробило от излишней "игривости" старика Гарькина, увлекшегося слишком своими "коммерческими принципами" в разговоре с купеческим сыном, и сидевший рядом с ним шабер не раз ткнул его исподтишка под бок. Луке Трофимычу начинали не нравиться трактирные разговоры: ему постоянно вспоминался старшина и его "напутствие", в основательность которого Он не мог не верить по предшествовавшему опыту.

Между тем посетители собирались в трактире все отборнее и отборнее. Недоуздок обратился весь в слух и наблюдение.

- Ничего! Кажись нам теперь округа во всем обличий... Здесь на свободе... Посмотрим мы тебя, как ты об нас, серяках, теперь полагаешь...

Однако пеньковцы, наскоро напившись чаю, боялись долго оставаться в трактире и ушли. Только Недоуздок остался: он не мог не удовлетворить своего любопытства вконец.

IV

Мужики

Вернувшись на постоялый двор, пеньковцы удивились, найдя комнату, в которой они помещались, пустою и отпертою; но тут скоро заметили, что в одном углу, на нарах, ютилась старуха крестьянка. Она, казалось, совсем облюбовала этот угол и расположилась в нем "по-хозяйному"; вверху на гвоздочки развесила плетенки из суконной покромки, какие-то мешочки, бурачки и приладила образок. Сама она, обернувшись сгорбленною спиной к двери, копалась в мешке с холстинными постромками, подшитом сверху телячьей потертой шкурой с изношенного солдатского ранца. Старуха была теперь в крашенинном синем сарафане и в составленном из разных лоскуточков повойнике на голове; из-под серой грубой рубахи смотрела ее впалая грудь темно-коричневого цвета. Сморщенное маленькое лицо ее носило по изборожденным шрамами и морщинами щекам следы бесконечно пролитых слез, оставивших в них после себя темные дорожки примоченной грязи.

- А ты что, старушка, здесь делаешь?- спросил Бычков, заметив ее.

Старушка встала и низко поклонилась пеньковцам.

- А я вот, почтенные, со старичком вашим! - отвечала она.

- Сдружились?

- Спокою его... Слаб он у вас, старичок. Претерпел от вьюги. Зорок мой глаз на это: сейчас заприметит. Тем и по селеньям нашим известна. Тем и век свой проживаю, что болящего спокою...

- Лекарка будешь?

- Нету. Я молитвой. Жальливая я... Из-за наших грехов старичку напасть пришла... Из-за грехов наших потрудился.

- Из каких из наших?

- Так, из наших. И я для него должна потрудиться ради господа моего. "Бабочка,- говорит мне старичок,- тоска,- говорит,- мне на сердце большая. Шел я на великое дело, на ответное - за неразумный грех человеческий у царя и закона постоять, да не принимает, должно, господь моего заступления, попустил он, батюшко, вьюге сломить старые кости, а людской обиде сломить и смутить до конца дух мой". Помолимся, говорю я, грешные.

- А где же ты нашего старичка сокрыла? А? - спрашивал Бычков.- Смотри, бабка, не смути его у нас... Где у тебя он?

- Нишкните, милые; чуточку забылся. На полатях он. Сном господь исцеленье всякой душевной истоме приносит.

- Так помолились, старушка? Дело доброе... Вот мы после суда-то и поженим вас, пожалуй. Ишь вы у нас как слюбились!- шутили присяжные, распоясываясь и снимая свои "парадные одеяния".

- Встали мы пред иконою,- неторопливо продолжала старуха,- и помолились: за сродников, за родителев, за царя-батюшку, за судию благодушного, за скорбящего, несчастного, за законом обличенного...

- Умеешь ты, бабка, хорошо молиться!- восхищались присяжные.

- Потому у меня душа чиста, что стекло прозрачное. Я давно так научилась молиться.

- За что ж это тебя господь сподобил?

- За смиренное терпение... Я не ропщу.

- А сын, старушка?

- Ежели господу угодно, он надежду мою поддержит. Не угодно - смирюсь.

- Истинно ты, бабушка, богу угодишь этим.

- Господь награждает меня. Благодарю его всечастно. Святыми целеньями я от него завсегда награждена на людскую нужду.

Крестьянка вынула из висевшего на поясе кармана, из разноцветного ситца, пузыречки и показала пеньковцам.

- Вот маслице от споручницы... Вот от Миколы-угодника из самой мощи... Вот от живоносного источника... Спрыснула я старичка святою водой от живоносного источника, обвязала ему голову ледяною примочкой. Успокоился старец божий, просветлел, что младенец. А болен у вас он, болен! Натрудился шибко.

- Что сделаешь, бабка!.. За наши грехи бог, должно, наслал экую метелицу... Может, нарочно нас отстранил, потому, надо полагать, что недостойны... Вишь-де лапотники, пешкара эдкая, лошаденок жалеем, пешком идем, а туда же судьи... Недаром здесь нами гнушаются... Знамо, больно уж ловки стали, в судьи захотели... С барями да богатеями судить!.. Вот господь за гордость-то мужичью... и того,- философствовал Еремей Горшок,- и карает...

- Ври больше!- сердито сказал Лука Трофимыч.

- Да, право, тоска! Ты смотри, сколько на нас из-за этого самого обижаются... Пущай бы их одни судили, коли не по нраву с нами...

- Знал бы, не пошел,- сказал другой Еремей.- Лучше откупиться! Всякую напраслину на тебя гнут...

- Смирись,- поучал Лука Трофимыч.

- Мы, кажись, смирны... Уж так смирны, что малый ребенок и тот тебе в бороду плюнет!

- Обедать бы, братцы, лучше... А во всем прочем буди воля божия!- заметил Бычков, засунув широкие ладони за пояс.

- Обедать так обедать. Заказывай,- отозвались пеньковцы.- Недоуздка нам ждать нечего. Это уж мужик такой: по три дня скорее не евши пробудет, чем дело не выследит.

Сели обедать. Все стали добродушнее. Завели разговоры.

- Бабка, похлебай с нами. Недорого возьмем. А то за нашего старичка и так покормим,- предложили присяжные.

- Спасибо. Я этим себя не питаю.

- Что ж так?

- Я - что птаха малая... У меня и тела нет!

- Оттого и тела нет, что ешь мало...

- Нет, не от этого. А тела нет, оно и не требует... Сухонького пожую - и довольно... Пять лет уж я так-то...

- Из тебя, мотри, моща выйдет.

- Выйдет, думать нужно. Я и теперь моща, только живая.

- А ты чья, бабка?

- Я-то? Я беглая.

- Беглая? От кого?

- От хозяина.

- За что так?

- Пятый год я беглая. Жили мы большою семьей: два брата. Большак-то вдовый, трое малых ребятишек у него. Такой он тихой в характере, за ребятишками своими что баба ходил, нянчился. Зимой истопит печку, перемоет всех, вычешет. Дивно на него смотреть было, да и смешно. Мой был мужик рассудительный; он все подсмеивался над большаком, "женкой" его прозвал и считал себя не в пример умнее. Мой не скажет: "Люблю, мол, тебя, Паранька!" - нет, он все эдак норовит по уму сказать: "Мы с вами примерно, Прасковья Титовна, от самого господа бога и с благословения родительского любиться должны... Так ты по сторонам не разувай глаза-то". Не нравилось ему, что большак другой раз с базару платок мне привезет, сластей каких. Сынишку нашего тоже баловал. Пришло так, уехал мой-то в Нижний, а большак к знахарке ходил, питья мне какого-то в квас влил. Может, этим больше и обошел меня. Тем делу конец бы, потому я скоро свой грех пред господом сознала, стала в церковь ходить, покаянье на себя наложила. И все внутри меня что-то говорило: "Не видать тебе, раба Прасковья, до конца твоей жизни счастия! Весь дом твой несчастием порешится. А будет твоей душе спокой, ежели скитаться будешь по земле и помогать болящим... И даю я тебе провиденье - всякую болезнь в человеке признавать, и ты, болезнь ту провидевши, должна за тем человеком следовать... Вот тебе мой приказ".

- Как же хозяин-то?

- Пришел и признал. Сейчас с братом в раздел. Стали делиться, а большак все себе и отсудил. Тут мой уж стал бить меня. Я молчу и только к сынку привязалась, десятый годок ему шел. Он и его у меня отнял в ученье. А сам все бьет; два года бил: грудки отшиб. Стала я сохнуть. Тут я надумала: "Божье повеленье исполнить требуется". И ушла в бега: в Соловки ходила, в Новом Ерусалиме была, по всем обителям странствовала. Вернулась тихонько домой - сынку четырнадцатый годок шел; и стал он щепка Щепкой, и как будто рассудком тронувшись. "Петя,- говорю,- это я, матка твоя".- "Вижу",- говорит. "Не рад ты мне?" - "Нет,- говорит,- ступай опять в бега... Узнает отец - убьет и тебя, и меня!" Горько мне было, заплакала я - ушла опять к Киеву. Год ходила. Вернулась сюда, в город, слышу, говорит мне один мужичок из наших: "Твоего сына судить будут..." - "За что?" - спрашиваю. "Отец, слышь, его из-за тебя избил; привязал к телеге - да вожжами... Зверь стал - насилу оттащили. А после того Петьку-то поймали у задворок со спичками. Избу хотел поджечь. А отец-то пьяный спал. Хорошо, что усмотрели. Спалил бы и деревню!"

- А сколько тебе, бабка, лет?- прервал ее Бычков.

- Третий десяток в исходе.

Пеньковцы посмотрели на нее.

- Ну, истинно твое слово: недаром твое покаянье... В половину тебе господь годов прибавил - веку укоротил.

В эту минуту за дверью послышался разговор. Пеньковцы стали вслушиваться.

- Не нас ли кто ищет?- сказал Лука Трофимыч, приподнимаясь, чтоб справиться.

Дверь отворилась, и в ней показался хозяин, за ним солдат, длинный и прямой, как веха, с корявым, усеянным прыщами лицом; в руках у него была книга.

- Господа присяжные? Вот здесь-с. Они самые. Получайте!- говорил хозяин, пропуская вперед солдата и показывая на пеньковцев.

Пеньковцы все поднялись, только крестьянка как сидела, так и осталась невозмутимою.

Солдат, не снимая кепи, молча подошел к окну и стал рыться в книге. Наконец он вынул лоскут бумаги.

- Фома Фомич кто из вас?- спросил он.

- Есть. Старичок будет. Вот на полатях он!

- Можно, чай, слезать с полатей-то. Не велик барин!

- Болеет он у нас, кавалер,- жалобно заговорил Лука,- уж просим прощенья... Потрогать жалеем... Забылся только что.

- Ну, мне все равно. Вот повестка. В семь часов приказано явиться. Вы с ним одной волости?

- Одной.

- Все?

- Мы все пеньковские. Других нет...

- И женка?- спросил солдат, кивнув на крестьянку и едва изобразив на корявом лице какое-то подобие улыбки.- От скуки, что ли, прихватили с собой... Али, может, и женка в присяжных тоже?

- Нет-с... Зачем же?..- умильно улыбаясь, объяснял Лука Трофимыч.- Так, бабочка... Набеглая... Присталая, выходит...

- Ну, и ее тащи к нам,- шутил солдат.

- Непочто, господин служивый, непочто... Мы вам не слуги... Мужики вам слуги, а мы, благодарение отцу милостиву, не слуги еще вам... Мы, бабы, не вам - богу служим!- заявила храбро "беглая бабка".

- Вот так женка - заноза! - продолжал шутить солдат и потом, быстро обернувшись опять к пеньковцам, сурово прибавил:- Так всем вам, пеньковцам, явиться к семи часам.

Пеньковцы перепугались и молчали.

- А не известны вы будете, господин кавалер, к чему это нас?- проговорил дрожащим голосом Лука Трофимыч.

- Там объявят... За хорошим делом к нам звать не станут.

Солдат оставил повестку и ушел.

- Что за грех?- спрашивал тихо Лука Трофимыч, всматриваясь в боязливо недоумевавших пеньковцев.- Ч-чу-де-са-а!.. Сохрани, господи-батюшко, Миколай-угодник! Что за притча? Не Петра ли что?

- Фомушку, слышишь, зовут. К чему тут Петра? - заметил Бычков.

- Ну-ко, Дорофей, прочитай поскладней, нет ли там чего еще? Не прописано ли?- обратился к нему Лука, подавая повестку.

Бычков стал читать по складам, но, кроме приказания крестьянину Пеньковской волости Фоме Фомину явиться в семь часов пополудни сего ноября, дня, такого-то года, не нашел ничего, хотя посмотрел и на Другую сторону и даже долго и тщетно старался разобрать хитрый росчерк у подписи письмоводителя.

- Помилуй нас, грешных!- глубоко вздохнули пеньковцы.

- Смотри, братцы, часы-то бы как не проворонить. Вишь, здесь какие строгости - все строки,- внушал обстоятельный мужик.-Ты, Еремей, карауль смотри. Почаще к хозяину-то понаведывайся. Да не задрыхни, спаси господи, как ни то грехом; не ложись на лавку-то, а у стола присядь... Да вот, вот бабка-то, может, приглядит за тобой. А мы отдохнем пока.

- Ну, братцы, чудеса здесь! - продолжал он, собираясь ложиться.- И ума теперь совсем решишься... Не соображусь...

- Да прежде-то разве не бывало?- спросили другие.

- Как не бывало!.. Всяко бывало... То-то вот и пужаешься... Думается теперь, как-никак, а бесприменно по трактирным делам... Вишь, что горожане чудят над нами.

- Тьфу ты, господи!- рассердился наконец всегда смирный и покорный Еремей Горшок.- Дались тебе, Лука, эти трактиры. На всякое дело у него одно решенье - трактир! Да неужто, кроме трактира, так уж над нами и чудить некому? Не клином, чать, округа-то сошлась... И опять, разве Фомушка был хоша раз в трактире?

- Так, так... Совсем оглупел, братцы! Простите,- признался благодушно Лука Трофимыч, зевая и крестя рот.

Смерклось. Зазвонили к вечерням. Дежурный Еремей Горшок, все время дремавший за столом и то и дело просыпавшийся и бегавший на хозяйскую половину справляться о времени, перебудил пеньковцев.

Встал и Фомушка. Спросили его товарищи, не знает ли он, зачем его вызывают.

- Господь знает, милые,- отвечал он.- Какой бы уж грех от старика мог быть? Только что разве вот в округе с барином одним говорил - с крестом был тот барин... Так он же меня обидел. А больше греха за собой не припомню.

Повздыхали присяжные и стали понемногу сбираться "на приглашение".

Собрался кое-как и Фомушка, окутав, по настоянию "беглой бабочки", все лицо, голову и шею, которые у нею горели, платком.

- Не след бы старичку ходить... Ох, не след бы! - толковала она.- Трудно будет старичку перенести!

Когда пеньковцы выходили на Московскую улицу, заметили они сквозь сумерки чью-то подвигавшуюся к ним темную фигуру в картузе, шедшую неровным, торопливым шагом, постоянно сбиваясь с протоптанной по снегу дорожки в лежавшие по бокам сугробы; темная фигура изредка размахивала руками и, вероятно, вела таинственные разговоры сама с собой; вообще она сильно смахивала на подпившего человека.

Фигура в картузе прошла было, не замечая пеньковцев, мимо, но они, всмотревшись, окрикнули:

- Петра!.. Ты это?

Фигура в картузе остановилась и в недоумении, как впросонках, не понимая ничего, смотрела на них.

- Чего ты опешил? Воротись: идти нам нужно всем. Объявиться приказ вышел.

- Куда? - спросил Недоуздок, быстро подходя к ним: это был действительно он.

- В контору приказано. Вот Фомушку требовают и нас всех с ним.

- А-а! Па-анимаю...- заговорил Недоуздок про себя.- Учить, значит...

- С шабринскими, что ли, угостился? - спросил недовольно наблюдавший за ним Лука Трофимыч.- Не след бы... И без угощеньев ихних беда на тебя из-за каждого угла налетает.

Недоуздок счел ненужным отвечать и доказывать неосновательность павшего на него подозрения: он знал, что был почти пьян, ho только не от вина. Он присоединился к товарищам и снова погрузился в разрешение каких-то таинственных вопросов.

В канцелярии полувоенного ведомства долго сидели пеньковцы по скамьям передней, вздыхали и смотрели, как солдаты курили махорку и играли у ночника в три листика.

Часа через полтора пришел высокий, толстый, бакастый господин, в полуформенной одежде. Сверкнув глазами на пеньковцев из-под фуражки, он, не снимая ее и бросив с плеч на руки подскочившим солдатам шинель, прошел быстро в дальние комнаты.

Минут через десять раздался по комнатам повелительный и несколько охриплый окрик:

- Фома Фомин! Здесь?

- Здесь! Фома Фомин, который?- засуетились солдаты.

- Сюда!- крикнул опять голос.

Солдат повел Фомушку через неосвещенные комнаты на голос. Фомушку била лихорадка, но не от боязни, а от развившейся болезни.

Дверь за ним затворилась, и все смолкло.

- Пеньковцев! Сюда!- раздался опять голос.

Тот же солдат ввел пеньковцев в комнату, где сидел перед столом, покрытым клеенкой, разбросанными бумагами, шнуровыми книгами, с медною лампой с тусклым абажуром, полуформенный господин, погрузившись внимательно в чтение каких-то листов. В стороне стоял Фомушка. Пеньковцы боязливо и бегло взглянули на него: лицо его было красно и лихорадочно пылало, губы дрожали.

- Вы кто?- сверкнул на них взглядом, на секунду подняв от бумаги голову, полуформенный господин.

- Крестьяне, ваше бл-дие.

- То-то. Мужики?

- Так точно-с.

- Я вас спрашиваю: мужики?

- Они самые будем-с,- упавшим голосом ответил Лука.

- И больше ничего? Мужики молчали.

- Ничего больше? - тоном выше переспросил полуформенный господин.

- Так точно-с... То ись...

- Без всяких "то ись"! Помолчали.

- И вы это звание свое помните хорошо?

- Довольно хорошо, ваше бл-дие.

- Плохо, я говорю.

- То ись... Ежели... Ваше бл-дие.

- Без "то ись"! (Тоны повышаются crescendo.) Плохо, говорю я.

Пеньковцы замолчали.

- Если вы забудете, кто вы и что вы (взор полуформенного господина молнией проносится по пеньковцам), тогда... Это что значит?- - вдруг прерывает он себя, обращаясь к Недоуздку.- Что это значит? Я тебя спрашиваю! (Указательный палец допрашивающего начинает внушительно тыкать по направлению ко рту Недоуздка, у которого в углах губ начинается какая-то игра.)

- Не могу знать,- отвечал Недоуздок и стыдливо утер широкою ладонью усы и бороду.

- Ты не утирай, не торопись, братец... Что это у тебя выражает?.. А? Он всегда так смеется? - спросил быстро пеньковцев бакастый господин.

Пеньковцы посмотрели на Недоуздка.

- Не примечали, ваше бл-дие.

- Скажите, какой смешливый!.. А?.. Сма-атри, братец!.. Сма-атри!.. Как прозываешься? (Допрашивающий берет карандаш.)

- Недоуздок.

- Узду пора!.. Слышишь?

Полуформенный господин что-то бегло начал писать.

- Если вы забудете, кто вы и что вы,- проговорил он после небольшого молчания, растягивая слова,- так вот он вам скажет,- он показал на Фомушку.- Ты передай им,- прибавил он ему.- Ступайте!

Пеньковцы вышли. Молча и медленно подвигались они к квартире. К Фомушке, однако, не навязывались с расспросами, оттого ли, что щадили болевшего товарища, или оттого, что очень хорошо знали, в чем состояли бы его ответы.

- Петра,- проговорил Фомушка,- ослаб я. Подведи меня.

Недоуздок взял его под руку.

- Ты не бойся, Фомушка... Ничего!- успокаивал он его.

- Чего мне бояться? Господь с ними! Пущай учат, коли любо.

- Что за грех такой, Фомушка?.. И за что это нам остраску задали? Ась?- осторожно спросил Лука Трофимыч.

- Тот... с крестом-то... толстый...

Губы Фомушки задрожали, застучали зубы; лихорадка опять забила и не дала договорить.

В квартире Фомушку приняла "беглая бабочка".

- Э-эх, старичка как ушибло!- ворчала она.- Ушибло старичка совсем. Не нужно бы ходить, говорила я. Сбегайте-ка, родные, за водкой, натрем мы его!- говорила она, укладывая Фомушку на нары.

- Братцы, тяжело мне!- простонал старик.

- Что, Фомушка, велено тебе сказать-то нам? - спросил опять Лука Трофимыч, как будто боясь, чтобы он не испустил дух.

- Пустите! Зачем кушак? И зачем вы кушаком меня окручиваете? Только что сняли - и опять кушак...

Фомушка забредил. Лука Трофимыч боязливо отошел и перекрестился.

Долго и угрюмо сидели присяжные в этот зимний вечер в округе.

Николай Златовратский - Крестьяне-присяжные - 01, читать текст

См. также Златовратский Николай Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Крестьяне-присяжные - 02
V Оправили Фомушке становилось хуже; идти ему в суд - нечего было и ду...

Мечтатели
Рассказ I Когда кто-нибудь спрашивал Липатыча или Дему, всякий тотчас ...