Борис Степанович Житков
«ВИКТОР ВАВИЧ - 01»

"ВИКТОР ВАВИЧ - 01"

Роман

КНИГА ПЕРВАЯ

Прикладка

СОЛНЕЧНЫЙ день валил через город. В полдень разомлели пустые улицы.

У Вавичей во дворе шевельнет ветер солому и бросит - лень поднять.

Щенок положил морду в лапы и скулит от скуки. Дрыгнет ногой, поднимет пыль.

Лень ей лететь, лень садиться, и висит она в воздухе сонным золотом, жмурится на солнце.

И так тихо было у Вавичей, что слышно было в доме, как жуют в конюшне лошади - как машина: "храм-храм".

И вдруг, поскрипывая крыльцом и сапогами, молодцевато сошел во двор молодой Вавич. Вольнопер второго разряда. С маленькими усиками, с мягонькими, черненькими. Затянулся ремешком: для кого, в пустом дворе?

Ботфорты начищены, не казенные - свои, и не франтовские - умеренные.

Вкрадчивые ботфорты. Не казенные, а цукнуть нельзя. Он легко, как тросточку, держал наперевес винтовку. Образцово вычищена. Утки всполошились, заковыляли в угол, с досады крякали. А Виктор Вавич от палисадника к забору с левой ноги стал печатать учебным шагом:

- Ать-два!

Когда он печатал, лицо у него делалось лихим и преданным. Как будто начальство смотрело, а он нравился.

- Двадцать девять, тридцать!

Виктор стал перед забором. Тут он достал из кармана аккуратно сложенную бумажку. Мишень. Офицерскую мишень - с кругами и черным центром.

Растянул кнопками на заборе и повернулся кругом. Ловко шлепнул голенище о голенище. Отчетливо:

- Хляп! - Постоял, прислушивался и снова: - Хляп! Старик кашлянул в окне. Виктору стало неловко. Спит же он всегда в это время.

Виктор подтянул голенище и ворчливо сказал:

- Хлопают, прямо стыдно, - и вольным шагом пошел к палисаднику.

Старик Вавич стоял в окне в расстегнутой старой землемерской тужурке поверх ночной рубахи. Он толстыми пальцами сворачивал толстую папиросу, как будто лишний палец вертел в руках, посматривал на сына, подглядывая из-под бровей.

Виктор остановился и снова дернул голенище - зло, как щенка за ухо.

- А, черт, удружил тоже... сапожник и есть.

Мазнул глазом по окну. Отец уже повернулся спиной и зашаркал туфлями в столовую. Закурил, задымил и вместе с дымом пыхнул из усов:

- Голенищами!

- Нищие? - обрадовалась Таинька. - Музыканты пришли? Таинька захрустела крахмальным ситцем и высунула в дверь беленькую головку, с веснушками, с вострым носиком.

- Голенищами! Голенищами аплодирует лоботряс-то наш. Не мешай, -

сказал старик, когда дочь сунулась к окну, - пусть его!

А самому где-то внутри, как будто в желудке, тепло стало от того, что все же хоть дурак сын, а красивый. Красивый, упругий.

Но старик вслух корил себя за эти чувства:

- Мы в это время в землемерном читали... этого... как его? Еще поется про него. - И мотив вспомнил: - "Выпьем мы за того". Да и пили. Идейно пили. А не: "ать-два". Дурак!

Виктор с опаской исподлобья глянул на окна. Никого. Потоптался, поправил фуражку. Вдруг нахмурился, сказал:

- А черт с вами! - И снова отсчитал тридцать шагов - от мишени к дому.

Он стоял, держа винтовку к ноге. Раз! - и Виктор ловко отставил левую ногу и взял наизготовку.

- Отставить! - шепнул себе Виктор. И броском, коротко и мягко, взял "к ноге". Хлопнули голенища. Хотел оглянуться. - А плевать! Я дело делаю.

Каждый свое дело делает. Ать! - И винтовка сама метко влетела под мышку и замерла. Виктор взял на прицел. Он видел себя со стороны. Эх, вольнопер!

Картина! Чувствовал, как лихо сидит на нем бескозырка, прильнул к винтовке.

Он пока еще не видел мишени, не глядел на мушку, глядел на молодчину-вольнопера.

Что-то заскребло за забором, и одна за другой показались две стриженых головы: мальчишки впились в Вавича и так и замерли, не дожевали скороспелку, - полон рот набит кислой грушей.

"Кэ-эк пальнет", - думали оба.

Но Вавич не пальнул. Он прикладывался, щелкая курком, резким кивком поднимал голову от приклада и брал наизготовку. Теперь он прикладывался, целился аккуратно, затаив дыхание, и твердил в уме: "как стакан воды".

Бережно подводил мушку под мишень. Он замирал. Затаивали дух и мальчишки.

Цок! - щелкал курок, и все трое вздыхали.

Вольноопределяющиеся допущены к офицерской стрельбе. Вавич всех обстреляет. Шпаков-перворазрядников.

"Гимназеи!" - подумал он про перворазрядников. И еще тверже вдавил в плечо приклад.

Потом - значок за отличную стрельбу. Он даже чувствовал, как он твердо топорщится у него на груди. Бронзовый. Мишень такая же и две винтовки накрест.

Обстрелял офицеров. Офицерам неловко. Они жмут ему руку и конфузятся от злости и зависти. А он - как будто ничего. Навытяжку, каблуки прижаты.

"Молодчага! - Рррад стараться!"

Герой, а стоит как в строю. От этого всем еще злее станет.

Картина!

Обиды

ВИКТОР Вавич не любил лета. Летом он всегда в обиде. Летом приезжают студенты. Особенно - путейцы в белых кителях: китель офицерский и горчичники на плечах. С вензелями: подумаешь, свиты его величества стрекулисты. (Технологи - те повахлачистей.) А уж эти со штрипочками! И барышни нарочно с ними громко разговаривают и по сторонам глазами обмахивают, - приятно, что смотрят. И нарочно громко про артистов или о профессорах:

- Да, я знаю! Кузьмин-Караваев. Я читала. Бесподобно!

А студент бочком, бочком и ножками шаркает по панели.

Ну эти бы, черт с ними. Но вот те барышни, которые зимой танцевали с Виктором, - и какие они записочки по летучей почте посылали (Виктор все записочки прятал в жестяной коробочке и перечитывал), - эти самые зимние барышни теперь ходили с юнкерами и наспех, испуганно, кивали Виктору, когда он им козырял. Юнкера принимали честь каждый со своим вывертом, особенно кавалеристы. Вавич каждый раз давал себе зарок:

"Выйду в офицеры, без пропуска буду цукать канальев. Этаким вот козлом козырнет мне, а я: "Гэ-асподин юнкер, пожалуйте сюда". И этак пальчиком поманю. Вредненько так".

И Виктор делал пальчиком. "Так вот будет, что барышня стоит, в сторону отворачивается, а я его, а я его: "Что это вы этим жестом изобразить хотели? Курбет-кавалер!" Он краснеет, а я: "Паатрудитесь локоть выше!"

Правда, студенты и юнкера болтались не больше месяца, но Вавич уж знал: взбаламутили девчонок до самого Рождества.

Виктор злился и, чтоб скрыть досаду, всегда принимал деловой вид, когда приезжал из лагерей в город. Как будто завтра в поход, а у него последние сборы и важные поручения.

"Вы тут прыгайте, а у меня дело", - и озабоченно шагал по главной улице.

Шагал Вавич к тюрьме и, чем ближе подходил, тем больше наддавал ходу, вольней шевелил плечами, его раззуживало, и все тело улыбалось. Улыбалось неудержимо, и он широко прыгал через маленькие камешки.

У калитки смотрителева сада он наспех сбивал платочком пыль с ботфортов.

Смотритель Сорокин был вдов и жил с двадцатилетней дочерью Груней.

Смотритель

ПЕТР Саввич Сорокин был плотный человек с круглой, как шар, стриженой головой. Издали глянуть - сивые моржовые усы и черные брови. Глаз не видно, далеко ушли и смотрят как из-под крыши. Форменный сюртук лежал на нем плотно, как будто надет на голое тело, как на военных памятниках. Он никогда не снимал шашки; обедал с шашкой; он носил ее, не замечая, как носят часы или браслет.

Вавич никогда не хотел показать, что бегает он каждый отпуск к Сорокиным для Груни. Поэтому, когда он застал одного Петра Саввича в столовой, он не спросил ни слова про Груню. Шаркнул и поклонился одной головой - по-военному. Сели. Старик молчал и гладил ладонью скатерть.

Сначала возле себя, а потом шире и дальше. Вавич не знал, что сказать, и спросил наконец:

- Разрешите курить?

Петр Саввич остановил руку и примерился глазами на Вавича: это, чтоб узнать, - шутит или дело говорит. И не тотчас ответил:

- Ну да, курите.

И он снова пошел рукавом по скатерти.

Смотритель Сорокин знал только два разговора: серьезный и смешной.

Когда разговор он считал серьезным, то смотрел внимательно и с опаской: как бы не забыть, если что важное, а больше испытывал, нет ли подвоха.

Недоверчивый взгляд. С непривычки иной арестант пойдет нести, и правду даже говорит, а глянет Сорокину в глаза - и вдруг на полуслове заплелся и растаял. А Сорокин молчит и жмет глазами - оттуда, из-под стрехи бровей.

Арестант корежится, стоять не может и уйти не смеет. Тут Сорокин твердо знал: на службе разговор серьезный всегда. За столом он не знал, какой разговор, и не сразу решал, к смешному дело или по-серьезному. Но уже когда вполне уверится, что по-смешному, то сразу весь морщился в улыбку и неожиданно из хмурой физиономии выглядывал веселый дурак. Он тогда уж безраздельно верил, что все смешно, и хохотал кишками и всем нутром, до слез, до поту. И когда уж опять шло серьезное, он все хохотал.

Ему толковали:

- Тифом! Тифом брюшным. А он отмахивается:

- Брюшным... Ой, не могу! Вот сказал... Брюшным!

И хлопал себя по животу. Его снова бил смех, как будто хотелось нахохотаться за весь строгий месяц.

А теперь он сидел за столом и недоверчиво и строго тыкал Вавича глазами. Вавич долго закуривал, чтоб растянуть время. Старик оглянулся, а Вавич пружинисто вскочил и бросился за пепельницей. Сел аккуратненько.

Думал: "что б сказать?" - и не мог придумать. Вдруг старик откинулся на спинку стула, и Вавич дернулся, - показалось, что смотритель хочет что-то сказать. Виктор предупредительно наклонился. Смотритель ткнул глазами.

- Нет, нет. Я ничего. Курите, - помолчал, вздохнул и прибавил: -

молодой человек.

Груня не шла, и Вавич подумал: "А что, как ее дома нет?" Надо начинать. И начал:

- Ну как у вас, Петр Саввич, все спокойно?

- У нас? - переспросил старик и недоверчиво глянул - к чему это он спрашивает. - Нет, у нас никаких происшествий не случалось, - и стал перебирать бахромку скатерти, глядя в колени. - Бежать вот только затеяли двое, - глухо вздохнул смотритель.

- Кто же такие? - с оживлением спросил Виктор, как взорвался.

Уставился почтительно на Петра Саввича.

- Дураки, - сказал смотритель. Оперся виском на шашку и стал глядеть в окно.

- Подкоп? - попробовал Виктор.

- Нет, пролом. Ломали образцово, могу сказать. И все же засыпались.

- Теперь взыскание?

Смотритель глянул на Вавича. Вавич опустил глаза. Стал старательно стряхивать пепел. И вдруг старик рявкнул громко, как сорвавшись:

- Надавали по мордам - и в карцер. А что судить их? Я дуракам не злодей.

В это время на заднем крыльце стукнули шаги. Виктор узнал их: "дома, дома!" Старался всячески запрятать радость. Но покраснел. Он слышал, как за ним легко стукали Грунины туфли, и Виктор спиной видел, как движется Груня.

Вот она брякает умывальником. Теперь, должно быть, руки утирает. Вот она идет к двери. И только когда она шагнула за порог, Виктор встал.

Груня

ГРУНЯ была большая, крупная и казалась еще толще от широкого открытого капота. Она несла с собой свою погоду, как будто вокруг нее на сажень шла какая-то парная теплота, и теплота эта сейчас же укутала Вавича. Груня улыбалась широко и довольно, как будто она только что поела вкусного и спешила всем рассказать.

- Удрали? - смеялась Груня, протягивая полную руку. Рука была свежая, чуть сырая.

- Ей-богу, в отпуск.

- Без билета! Вот честное слово! Врете? - И она глянула так весело Виктору в глаза, что ему захотелось соврать и сказать, что без отпуска.

- Собирай, собирай на стол, Аграфена, - буркнул старик. Груня повернулась к двери.

- Разрешите вам помочь? - И Вавич щелкнул каблуками. Он не мог остаться, он боялся выйти из этой теплой атмосферы, что была вокруг Груни, как бывает страшно вылезти из-под одеяла на холодный пол. В кухне Груня нагрузила его тарелками.

Она считала: Раз! - и смеялась Вавичу: Два! - и опять смеялась.

Перед обедом смотритель встал и шагнул к образу. Поправил портупею. Он стоял перед образом, как перед начальством, и громким шепотом читал молитву, слегка перевирая.

- Очи всех натя, Господи, уповают, - читал смотритель, - а ты даеши им пищу, - и за этим послышалось: "А я делаю свое дело. Потому что нужно".

Груня и Виктор стояли у своих стульев. Груня смотрела, как дымят щи, а Виктор почтительно крестился вслед за смотрителем.

Когда смотритель обедал, он садился спиной к окнам, спиной к тюрьме, чтоб эти полчаса не смотреть на кирпичный корпус с решетками. Он всегда смотрел: смотрел на окно, на тюремный двор. И говорил про себя: "Смотритель

- и должен, значит, смотреть. Вот и смотрю".

Только за обедом он отворачивался от окон, но чувствовал (он всегда это чувствовал), как там за спиной распирает арестантская тоска тюремные стенки, жмет на кирпич, как вода на плотину. И ему казалось, что он сейчас за обедом, пока что, спиной подпирает тюремные стены.

Груня подала первую тарелку отцу.

Смотритель налил из расписного графинчика себе и Вавичу.

Виктор каждый раз не знал: пить или нет?

"Выпьешь - подумает: если с этих пор рюмками, так потом бутылками". Не пить - боялся бабой показаться.

Смотритель каждый раз удивленно спрашивал:

- Не уважаете? - И опрокидывал свою рюмку. Вавич торопливо хватал свою и впопыхах забывал закусывать.

Смотритель ел наспех, как на вокзале, и толстыми ломтями уминал хлеб, низко наклоняясь к тарелке.

Груня ела весело, как будто она только того и ждала целый день - этой тарелки щей. Улыбалась щам и, как радостный подарок, стряхивала всем сметаны столовой ложкой.

- Ой, люблю сметану, - говорила Груня и говорила, как про подругу.

И Вавич думал, улыбаясь: "А хорошо любить сметану!" И любил сметану душевно. Вавич чувствовал поблизости, здесь, на столе, Грунин открытый локоть, и его обдавало жаркой жизнью, что разлита была во всем широком Грунином теле. И он щурился как на солнце, с истомой потягивал плечами под белой гимнастеркой.

После второй рюмки Петр Саввич скомандовал Груне:

- Убери!

Смотритель боялся водки, и Груня каждый раз опускала глаза, когда прятала графин в буфет.

Палец

ЧАЙ пил Петр Саввич уже сидя на диване, лицом к окнам. За чаем он еще позволял себе не смотреть, а только посматривать. И ему хотелось продлить обеденный отдых и навести разговор на смешное. Он громко потянул чай с блюдечка, обсосал усы и весело обернулся к Вавичу:

- Скоро в генералы?

Вавич обиделся. Замутилось внутри. "Что это? смеется?" Виктор покраснел и буркнул:

- Да я не собираюсь... даже... по военной. Но Петр Саввич уж пошел по-смешному:

- По духовной? Аль прямо в монахи?

И смотритель сморщился, приготовился хохотать, натужился животом.

Груня фыркнула.

Вавич не выдержал. Встал. Потом сел. И снова встал, вытянулся. Старик, застыв, ждал и дивился: "Что такое? Почему не вышло?"

Но Виктор до поту покраснел:

- Господин... Петр Саввич... - сказал Виктор. Сорвался, глотнул и снова начал: - Господин...

Груня заботливо смотрела на него, разинув глаза. Вавич обдернул гимнастерку.

- При чем тут... смеяться?

- Сядьте, сядьте, - шептала Груня. Но у Виктора были уже слезы на глазах.

- Если я не стремлюсь по военной, так это не значит... не вовсе значит, что я... шалопай!

У смотрителя сразу ушли глаза под крышку, опять нависли усы и брови.

- Извините, - сказал глухо, животом, смотритель. - Я не обидеть. А напротив даже... Почему? - почтенно. Я ведь слышал, - изволили говорить: в юнкерское. А если так, я даже рад. Ей-богу, ей-богу!

- Сядьте, - сказала Груня громко. Вавич стоял.

- На стул! - сказала Груня и дернула Виктора за рукав. Он оглянулся на Груню. Томительным жаром пахнуло на Виктора. Он сел. Ему хотелось плакать.

Он смотрел в скатерть, напрягся, не дышал, чтоб не всхлипнуть.

Петр Саввич пересел на диван ближе к Виктору и начал глухим шепотом:

- Я, простите, сомневался. Какая же это дорога? Верно ведь? Три года в юнкерском. - Смотритель загнул большой палец. Толстый, солдатский. - А потом под-пра-пор-щиком, в солдатской шинели, на восемнадцать рублей, года этак три? А?

Груня подсела, налегла пухлой грудью на стол и смотрела испуганно то на отца, то на Вавича.

И Вавич сразу понял всем нутром, что все, все кончено. Кончено с погонами, с офицерской кокардой. Потому что старик обрадовался, что по штатской. И Виктор обвис. Как будто внутри повисло и хлябает что-то холодное, мокрое.

- Если вы таких мнений, молодой человек, господин Вавич, - и смотритель положил руку Виктору на рукав (он так и не разгибал большой палец, как будто дело еще не кончено и рано разгибать), - если вы уж таких мнений, то я готов даже содействовать... по полицейской, например.

Вавич, весь красный, смотрел вниз и коротко и часто дышал, как кролик.

- Вот потолкуем, - говорил глухим баском смотритель. И вдруг вскочил:

- Куда! Куда! - заорал он, глядя в окно. Вскочил, обтянул портупею, толкнул форточку и загремел на весь двор: - Куда, канальи, мусор валите? А, дьяволы! - Он схватил фуражку и выбежал на двор.

Виктор поднялся.

- Я пойду, - хотел сказать Виктор. Не вышло. Но Груня поняла.

- Зачем? Зачем? - Груня смотрела на него испуганными глазами.

- Пора, время, - и Вавич взглянул на часы. Хотел сказать, который час.

Но смотрел и не мог понять, что показывают стрелки.

- А чай? - И Груня опустила ему руку на плечо. Первый раз. Вавич сел.

Отхлебнул с краешка глоток чаю, и ему вдруг так обидно стало именно от чаю, как будто его, маленького, отпаивают сахарной водой. Горько стало, и слезы начали нажимать снизу. Вавич взялся за шапку и машинально несколько раз пожал Грунину ручку. По дороге к калитке он внезапно еще два раза попрощался.

Он вышел от смотрителя почти бегом, он бил землю ногами. Задними улицами пробрался на лагерную дорогу. Шел, глядел в землю и все видел широкий, мужицкий палец смотрителя: как он его пригнул. Пригнул!

На другой день Вавич заявил ротному, что в офицерской призовой стрельбе он участвовать не будет.

А себе Вавич дал зарок: не ходить к Сорокиным.

Он был один в палатке.

- Не буду! Не буду! Не буду! - сказал Вавич и каждый раз топал ногой в землю. Вколачивал, чтоб не ходить.

Флейта

ЛЕГ красный луч на старинную колокольню - и как заснул, прислонился. И стоит легким духом над городом летний вечер, заждался.

Таинька у окна сидела и на руках подрубливала носовые платочки. Ждала, чтоб перестал петь мороженщик, а то не слышно флейты. Это через два дома играет флейта. Переливается, как вода; трелями, руладами. Забежит на верхи и там бьется тонким крылом, трепещет. У Таиньки дух закатывается и становится иголка в пальцах. Сбежала флейта вниз... "Ах!" - переведет дух Таинька. Она не знала, не видела этого флейтиста. Ждала иной раз у окна, не пройдет ли кто с длинной штукой под мышкой. Он ведь в театр играть ходит.

Таинька не знала, что флейта разбирается по кускам, и этот черный еврейчик с коротким футлярчиком и есть флейтист, что заливается на всю улицу из открытых окон. Футлярчик маленький. Таинька думала, что это готовальня. У папы такая, с циркулями.

Таинька думала, что он высокий, с задумчивыми глазами, с длинными волосами. Наверно, он ее заметил и знает, и хочет, может быть, познакомиться, но случая нет. А он скромный. А теперь нарочно для нее играет, чтоб она поняла. Почему он не переоденется уличным музыкантом и не придет к ним во двор? Стал бы перед окнами и заиграл. Таинька сейчас бы его узнала.

Флейта круто замурлыкала на низких нотах, побежала вверх, не добежала и тихими, томительными вздохами стала подступать к концу. Капнула, капнула светлой каплей. И вот зажурчала трель. Шире понеслась вниз серебряной россыпью. Таинька наклонила головку. Отец стоял среди комнаты и вместе с флейтой бережно выдыхал дым.

- Даст же Господь жидам... тем - евреям - талант! А флейта уж расходилась, не унять, как сорвалась, все жарче, все быстрей.

- А он... еврей? - спросила Таинька как могла проще.

- Ну да! Разве не видала - маленький, черненький? Израильсон или Израилевич, черт его знает.

Всеволод Иванович вдруг увидел, что криво болтается карнизик на этажерке. Стал прилаживать. Прижал ладонью. Карнизик повис и качнулся. А Всеволод Иванович снова, еще, еще, чтоб как-нибудь пристал. Фу ты! Опять повис.

- Надо же, черт возьми, собраться! - заворчал и зашлепал вон.

"Это ничего, что еврейчик, - подумала Таинька. - Бедный еврей, черные печальные глаза. И что маленький - ничего. Только лучше пусть Израильсон, а не Израилевич. - И ей вспомнился Закон Божий и батюшка, и как проходили про Израиля. - Он, кажется, весь волосатый был? Нет, это Исав!" И Таинька очень обрадовалась, что Исав.

Флейта замолкла. Таинька все ждала. В голове грустным кружевом висел последний мотив. Таинька собрала платочки, перешла шить в столовую, к окну.

Шила, все поглядывала напротив на забор, на черемухи. Должен ведь пройти.

Вошел отец с молоточком в стариковской руке.

- Глаза проглядишь, - сказал Всеволод Иваныч. Таинька покраснела:

"Откуда он знает?"

- Не шей, говорю, впотьмах, - ворчал Всеволод Иваныч. Он обвел стены глазами.

- Ни одного гвоздя в этом доме. Сто раз ведь говорил. - И он пошлепал дальше. Таинька слышала, как он упустил молоток и захлопал на воробьев.

Зашипел в палисаднике:

- Киш-шу-шу! Анафемы.

Потух закат, и стал на улице свет без теней. Таиньке казалось - сейчас этот свет ветром выдует из улицы, и ничего не будет видно. И как пройдет -

тоже. Шаги застукали по мосткам. "По нашей стороне!" - и Таинька нагнулась к иголке. Мороженщик, вихляя тазом, нес на голове свою кадушку. Опустила глазки. А когда шаги поровнялись, глянула.

Таинька сморщилась. Недовольно глянула на мужика. А в это время торопливые шаги, неровные, сбивчивые, затопали вдоль забора. Таинька не успела стереть с лица гримасу, а "маленький, черненький" прошагал мимо.

Как-то все забирал вперед одной ногой. Таинька заметила котелок, который вздрагивал на упругих курчавых волосах.

"Как у нас в диване", - подумала Таинька про волосы. Но сейчас же решила, что это очень хорошо: ни у кого таких нет, только у него. Она хорошо приметила и крутой нос и черные короткие усы, торчком, как зубная щетка.

"Израиль!" - мысленно провожала Таинька флейтиста и все хотела связать переливы флейты с черным Израилем.

"А может быть, не он? Не этот?" - подумала Таинька и обрадовалась.

Но сейчас же схватилась и вдвое крепче полюбила Израиля за то, что усомнилась, что будто обрадовалась.

Король треф

БЫЛА уже ночь, когда, наконец, перестала стонать старуха. Забылась, глядя полуоткрытыми глазами на зеленый глазок лампадки. Грустно смотрел Спаситель из киота и руку поднял, как будто не благословляет, а дает знак: тише! Таинька выкралась из спальни. Осторожно тикали часы в столовой, - как на цыпочках, шло время. Лампа пригорюнилась кривым колпаком, и тускло шевелилось мутное пятно в самоваре.

Таинька села и глянула в черное окно, в ночной двор. Куда-то катит ночь за окном, - и вздохнула всей грудью. Наконец одна. Она пощупала в складках юбки. Оглянулась и осторожно достала из кармана колоду карт.

На дворе было так темно и тихо, что казалось - не открыто окно, а занавешено темнотой.

Кто же он? Треф, конечно, треф. Таинька смотрела на простоватого старика в короне, и хоть он вовсе не был похож на колючего черного Израиля, но Таинька знала: это он. Она глядела на него, как на дорогой портрет.

Хотелось поцеловать. Таинька еще раз оглянулась вокруг, заботливо смахнула крошки и бережно положила короля на скатерть. Он лежал таинственно и неприступно и смотрел не на нее - вбок. Таинька стасовала, путались пальцы, корявились старые карты. В лопатках повело дрожью, когда Таинька снимала левой рукой, к себе. Дама червей легла слева. Спокойная, грудастая. Таинька первый раз глянула на нее как на живую. Лицо карты смотрело насмешливо, и, казалось, чуть дышит грудь в узком корсаже. Прошли все девятки, шестерки.

Дама треф легла в ногах. Нахальная, довольная. Кто ж это такая? Таинька вглядывалась пристально, хотела узнать.

Короли, валеты.

Они обступили Израиля в короне, и король бубен уверенно и весело глядел в профиль. Власть неумолимая, власть ихняя, карточная, сковала Израиля. И Таинька заметалась глазами, искала друзей, кто бы глянул на нее из этого карточного двора, такой, кого можно умолить. Валет треф напряженно держал топор и ждал. Серьезный. И справедливый. На него одного и надеялась Таинька. Карты дышали и жили, густые десятки переливались в глазах у Таиньки.

Собака зачесалась под окном, зазвенела цепью. Таинька вздрогнула. И следом за тем, как светлая нить, протянулся звук. Чистый, ясный. Флейта медленно, вкрадчиво, ступень за ступенью, поднимала куда-то по лестнице. По хрустальной лестнице. И все стало вдруг как прозрачным, как нарисованным на стекле тихими красками. Они идут куда-то с Израилем. Таинька - принцесса.

Израиль ведет по хрустальной лестнице - и таинственно, и сладко. Таинька дышала вместе с флейтой, ей хотелось прильнуть к звуку, вжаться щекой и закрыть глаза. А флейта вела все выше; вот поворот, Израиль мягко ведет ее за руку, с уважением и грацией, как королеву. И она переступает в такт по хрустальным ступеням. От счастья она делается такая хорошая: наивная, красивая и самоотверженная. Она никогда не знала, что может умереть так желанно, так торжественно, и пусть алая, блестящая кровь капает по хрустальным ступеням под музыку, до конца, пока не замрет звук.

Таинька подошла к окну, шагнула на стул, на подоконник. Легко босой ногой ступила на террасу. Она шла в такт, в темноте, по деревянной знакомой лесенке и глубоко дышала. Она не слышала, как брякнула задвижкой и вышла на улицу. Чуть шелестели черемухи напротив. Флейтист стоял в своем мезонине, в темноте, и, зажмурив глаза, дышал в свою флейту. От тепла ночи разомлело в груди, и он сам не знал, что играл. Бродил по звукам и все искал. Искал, чтоб закатилась совсем душа, - и пусть выйдет дух с последним вздохом. Он не мог бросить флейты, и уж опять ему казалось, что сама флейта играет, а он только думает. А может быть, и не играет флейта, а это он только дышит, и ходят звуки, как во сне.

Таинька оперлась о забор, как раз о калитку, звякнула скобка, и за забором испуганно и оголтело залился щенок. Мотив оборвался. Флейтист высунулся в окно и сверху крикнул:

- Цыть на тебе! Там есть кто? Слушайте! Что вы хотели? Таинька во всю прыть зашлепала прочь босыми ногами.

- Нет! В самом деле! - крикнул флейтист.

Наденька

ПО НАГРЕТОМУ каменному тротуару, в другом, в каменном городе, мимо жарких домов, шел со службы Андрей Степанович Тиктин. Потел в серой крылатке, липли толстые пальцы к кожаному портфелю, а вокруг - как будто и сверху - сверлил, дробил воздух дребезг дрожек по гранитной мостовой. Будто жаркий мелкий щебень суматохой гремел в воздухе и не давал думать, собрать, стянуть в узел главную мысль.

Андрей Степанович даже забыл: какую это именно мысль? Он остановился около витрины, чтобы вспомнить мысль, и увидал в пыльном стекле свое красное лицо, белую бороду.

Насупил брови - лицо стало умным, но дребезг и душный гомон взвились над головой, и он забыл, зачем стал у колбасной.

"Дома, дома вспомню!" И Андрей Степанович понес насупленные брови домой - старался удержать мысль. И сразу в прохладной лестнице все в голове стало по местам.

Андрей Степанович остановился на минуту.

- Так, совершенно верно, - сказал он вслух. - Надя! - И стал подниматься, и все казалось, что мысль слагается, за ступенькой ступенька, и что, когда поднимется он к дверям, все решится. Решится и спокойно выяснится, что надо сказать Наде - относительно курсов.

"Привести доводы и вместе спокойно взвесить", - и как только подумал это Тиктин, так вдруг почувствовал всю дочку у себя на коленях, Надюшку, -

вот уже замлело колено, и не хочется тревожить, - так мило переворачивает пальчиками страницы; на столе под лампой - "Жизнь европейских народов", и так греет своим тельцем, и с таким толком, в двенадцать лет, рассказывает и задает вопросы. И уж Анна Григорьевна зовет спать, а Наденька искоса глянет, чтоб он сказал матери, и Тиктин говорит:

- Attendez, je vous en prie!*

-

* Подождите, пожалуйста! (фр.)

И так хочется расцеловать эти ручки, маленькие - как живые игрушки.

Сейчас ей двадцать два. И только вчера, первый раз, Наденька ничего не ответила отцу, только глянула пришурясь - каким-то чужим лицом - и молча стала есть суп. А он говорил просто о причинах... чего это причинах? - да, голода в России. Тиктин дошел, вставил в узкую щелку плоский ключ и хотел, чтоб пройти незамеченным в кабинет, - в кабинете ждет мать... Надо прямо и, главное, просто взглянуть, то есть так-таки в глаза ей взглянуть, - потому что если не будет ясности, то, значит, закрепить вчерашнее. Просто - этого Тиктин сейчас не мог еще, а принять вчерашнее - сразу навсегда спрыгивала с колен та теплая девочка, и он боялся, что сейчас, скоро отлетит насиженная теплота.

Андрей Степанович, не торопясь, переодевался и думал: "Дурак я, надо было просто, сейчас же и спросить без всяких, - это что за мина? Просто, как девчонку, - и он смело вышел к обеду, - говорить просто, а если что -

прямо тут же остановиться и сказать..." Но Наденькин стул стоял пустой.

Не было и сына Саньки. Андрей Степанович через стол поглядел на жену.

- Эти где? - и кивнул по сторонам на пустые приборы.

- Откуда ж мне знать? - вздохнула Анна Григорьевна. Тиктин глянул еще раз, и вдруг показалось, что жена знает про Надю и даже как будто в заговоре: бабьи тайны. Молча доел тарелку супа и спросил раздраженно:

- Роман? - И сам знал, что именно романа-то никакого не было, не бывало это с Наденькой до сих пор. И знал, что этим тревожится Анна Григорьевна. - Роман, что ли?

Анна Григорьевна возмущенно взглянула, Тиктин досадливо сдвинул брови.

- Чай пришлешь в кабинет! - и кинул на стул салфетку.

"Кажется, глупо вышло", - досадовал Тиктин в кабинете. Полистал

"Вопросы философии и психологии", новый номер. Но глаза не поддевали букв, и строчки не поднимались со страниц живым смыслом. Андрей Степанович кусал кончик деревянного ножа и не разрезывал книги.

Юноша степенный

"НУ А ЕСЛИ роман, так почему же делать брезгливые физиономии?" -

думала Анна Григорьевна. Это она думала обиженными словами, почти вслух...

А сама знала, что Андрей Степаныч умилился бы и потек, если б узнал, что Наденька действительно выходит замуж. И даже знала Анна Григорьевна, каким бы праздником ходил Андрей Степаныч и как бы подбирал тяжелые ученые остроты и боялся бы быть сентиментальным. Только жених должен быть хоть бы приват-доцент, пенсне, шкаф с книжками, труды, умная улыбка, высокий лоб.

Андрей Степаныч беседовал бы и примерял на нем свою образованность.

"Если б, если б то роман..." - и Анна Григорьевна снова задумалась о Наденьке.

Она теперь неустанно о ней думала. Она сама не знала, что все время занята ею. Она перебирала свои думы, как монах четки, и замыкала круг.

"Нет, какая-то не такая", - думала Анна Григорьевна. Не такая - это значило: не такая, как она была, Анна Григорьевна. У ней как-то все само выходило. Все - от чего был смех.

Призывный смех. Анна Григорьевна вспомнила, как она сама раз услышала свой смех. И тогда подумала: "Какой у меня смех сегодня!" Потом одна в комнате попробовала, опять вышло - какой-то внутренний, зовущий смех, как сигнал радостный, как у молодой лошади в поле. Это выходило само, без ее воли, и от этого трепетали мужчины, старались острить, показать себя лицом.

А когда срывались, то конфузились перед ней... И ей, Анне Григорьевне, это ничего не стоило. Что-то звонкое билось в ней тогда, и она знала, что всякому хочется задеть, чтоб именно от него зазвучало это звонкое, веселое.

Она вспомнила санки, Каменноостровский, студента-технолога. Как было сладко и жутко, и она знала тогда, что это от нее так жутко, так захватывает дух. Она сама не понимала, как это делается, что вот они оба не знают, куда приедут на этой вейке за "рисать копек". Анна Григорьевна что-то обещала, какую-то даль и подвиг, и верила - вздыхала от веры, - что будет подвиг. Обещала недомолвленными словами, улыбалась в себя, и все это делалось само, несло ее куда-то, ей только надо было отдаться этому лёту.

Фонари, бойкий бег, потряхивают бубенцы - все было для нее: и пьяный вейка, и обмерзшие сторожа, - это чтоб смешно с ними перекликался и спрашивал спичек студент. А на Елагином тихо, бело, мягко и неизвестно. С неба снег кто-то сыплет и торжественно украшает искрами широкий мех на Аничкином воротнике. А внутри билось что-то теплое, дорогое и главное. И студент жмется и держится за Анну Григорьевну и бережет, как жизнь, это дорогое и главное. Аничка взглядывает студенту в глаза, молча и пристально

- само так взглядывается. Студент плотней и теплей жмется к Аничкиной шубке.

А разве только это? Разве не говорили об умном? Анна Григорьевна вспомнила, как тот же студент на вечеринке у подруги заспорил, разошелся, говорил, что Гегель - дурак. Анна Григорьевна заступилась, а он крикнул:

- Значит, и вам та же цена!

И все рассмеялись. И студент, и Анна Григорьевна. А потом Анну Григорьевну долго называли Гегелем. Было весело, все двигалось, неслось куда-то, в этом потоке неслась Анна Григорьевна. И все делалось само и так, как хорошо и как надо.

А Наденька... Наденька как будто под берегом, как будто зацепилась за кусты да кокоры, и Анне Григорьевне до слез больно было за дочь, хотелось отцепить ее и толкнуть туда, на середину, на стрежу, где все весело поется и вертится. Или уж жизнь стала другая?

Ей хотелось подойти и объяснить Наденьке, как надо. Сесть рядом и толком рассказать. Она раз даже встала и пошла к Наденьке в комнату. Но подошла, глянула на Наденьку с книжкой и спросила упавшим голосом:

- Ты все свои платки собрала? Ведь завтра стирка.

И вышло так горько, что Наденька даже удивленно вскинулась от книжки.

"Нет, - думала Анна Григорьевна, - ничем, ничем не вылечишь". Ей казалось, как будто калекой родилась дочь, и теперь только жалеть - одно ее материнское дело. И эти книги, что подбирал ей порой Андрей Степаныч, горько повернулись в душе у старухи. Вон они ровными стопками стоят на столе. Никогда их не смотрела Анна Григорьевна. С мокрыми глазами прошла она в свою спальню. Некому ей было рассказать свое горе.

Чревато

И ВОТ с того самого обеда, когда Наденька прищурилась на отца и ничего не ответила, Андрей Степаныч горько обиделся. Но Анна Григорьевна встревожилась, всполохнулась. Пугливая радость забегала в Анне Григорьевне.

"Да неужели, неужели, - втихомолку от самой себя думала старуха, - ведь не та Наденька, не та стала. Тайна какая-то. Неужели, неужели победила? И ходит, как с короной. Кто, кто оценил ее Наденьку? Кто влюблен? Только почему все по-злому как-то? Гордо, да не весело. Ну да ведь и заждалась же!"

И Анна Григорьевна не спрашивала, дышать боялась на Наденьку, чтоб не сдуло как-нибудь этого, как ей показалось, победного. Ожила старуха, важней стала садиться, чай разливать и с Андреем Степанычем совсем стала малословна, как будто у ней с Наденькой своя женская, серьезная и важная тайна завелась.

Спросит Андрей Степаныч за чаем:

- Не знаешь, Анна Григорьевна, не приносили июньское "Русское богатство"?

Анна Григорьевна отмахивается головой.

- Ах, не знаю, право, не знаю. Может быть, и приносили. - А потом обернется к Наденьке и скажет другим голосом: - Ты видала, Надя, там приходили мерить, у тебя там на диване оставили?

Андрей Степаныч вычитывал новость из газеты: политическую, грузную, замысловатую новость. Вслух прочитывал нарочитым, напористым голосом.

Прочтет и многозначительно глянет на дочь, на жену: что, мол, скажете, каково?

Наденька только тряхнет головой в его сторону и завертит ложечкой в стакане.

Наденька знает, что надо только улыбаться на эти тревоги: Клейгельс или Трепов? Такие вот, как отец, сидят, как раки под кокорой, и мастито усами поводят. "Покраснеют только, когда их сварят в котле революции".

Наденька запомнила: это один студент говорил.

Анна Григорьевна молча взглянет на мужа и подумает: "Никогда он ничего не понимал и такой же нечуткий, как и все мужчины. И Наденькин, наверно, такой".

Андрей Степаныч сделал паузу, ждал реплик. Анна Григорьевна глянула на него упорно, даже вызывающе, отвернулась и покрыла чайник накидкой в виде петушка.

Андрей Степаныч недоумевающе глянул, даже снял пенсне. Потом снова приладил его на нос и вполголоса пробасил в газету:

- Нет, а мне кажется это очень и очень того... значительным и даже...

сказал бы: чреватым!.. очень даже.

Потом совсем обиделся и уперся в газету, читал "Письма из Парижа" и важно хмурился. Письма - глупые белендрясы одни, никогда их не читал Тиктин, теперь назло стал читать. Ничего не понимал, все думал: "Почему вдруг такая обструкция?" Но до расспросов не унизился. Хоть и больно было.

Валя

НАДЕНЬКА, не раздеваясь, прошла к себе в комнату. Прошла, не глядя по сторонам, но никого не встретила. Она повернула ключ, положила на пол твердый пакет в газете и сморщилась, замахала в воздухе ручкой, - больно нарезала пальцы веревка.

Наденька жадно и благоговейно присела над пакетом - вся покраснела, запыхалась.

Первый раз сегодня ее называли прямо "товарищ Валя", первый раз ей дали "дело". Сохранить у себя эти листки. Журнал на тонкой заграничной бумаге, И он говорил - имени его она не знала - глухо, вполголоса:

- Товарищи рисковали... перевезли через границу... теперь это здесь.

Не провалите.

Наденька трепала узелок тугой бечевки и мысленно совалась во все углы квартиры. И куда ни сунь - ей казалось, как будто эта тонкая серая бумага будет светить через комод, через стенки шкафа, сквозь подушки дивана. Она оглядывала комнату и в нижнюю часть трюмо увидела себя на корточках на полу

- из красного лица смотрели широкие синие глаза. Трюмо было старое, бабушкино, в старомодной ореховой раме. Такие же испуганные глаза вспомнила Наденька - свои же, когда она, лежа на диване против зеркала, представляла себя умершей.

И все встало в голове. Вмиг, ясно и тайно, как оно было.

Наденьке двенадцать лет. Все ушли из дому. Наденька обошла квартиру: не остался ли кто? Днем не страшно одной: наоборот, хорошо. Никто не видит.

Можно делать самое тайное. Наденька выгнала кота из комнаты - не надо, чтоб и кот видел, - заперла дверь. Посмотрела в трюмо. Трюмо старое, бабушкино.

Оно темное, пыльное. Пыль как-то изнутри - не стирается.

Наденька спешила, чтоб кто-нибудь не помешал, не спугнул. Руки дрожали и дыхание срывалось, когда она укладывала белую подушку на диван. Потом кружевную накидку. Рвала ленточку в тощей косичке, чтоб скорей распустить волосы. Она расстегнула воротничок и загнула треугольным декольте. Легла на диван, примерилась. Расправила на подушке волосы, чтоб они легли умилительными локонами. Закрыла глаза и, прищурясь, глянула в зеркало.

"Такая прелестная, и умерла - так скажут, - думала Наденька. - Войдут в комнату на цыпочках и благоговейно станут над диваном".

"Не шумите!.. Как мы раньше не замечали, что она..."

Наденька сделала самое трогательное, самое милое лицо. Но тут она вскочила, вспомнила про розу в столовой в вазочке. Она засунула мокрый, колючий корешок за декольте - мертвым ведь не больно. Посмотрела в зеркало.

Ей захотелось поставить рядом пальму. Она присела, обхватила тоненькими руками тяжелый горшок, прижала к груди - роза больно колола. Это поддавало ей силы. Она спешила и вздрагивала, как человек, который первый раз крадет.

Она поставила пальму в головах дивана и легла с помятой розой.

Теперь было совсем хорошо. Наденька повернулась чуть в профиль - так красивее - и замерла.

"Тише! Она как спит".

Уже будто целая толпа в комнате. Все смотрят. И Катя, подруга, тут.

Катька завидует, что все любуются на Наденьку. Наденька гордо вздохнула.

Теперь она закаменела, не шевелилась. Совсем закрыла глаза. Она чувствовала на себе сотни глаз. Взгляды щекотали щеки. Она подставляла свое лицо, как под солнце. Прерывисто вздыхала. Разгорелась, раскраснелась. Она вытянулась, сколько могла, на диване.

"Наденька, голубушка! Милая! - это уже говорит мама. - Красавица моя!"

Наденьке и гордо, и жалостно. Слезы мочат ресницы. Наденька не раскрывает глаз. Застыла. Теперь уже она не знает, что такое говорят.

Говорят такое хорошее, что нельзя уже словами выдумать, и так много, что она не поспевает думать. Вся комната этим наполняется. Еще больше, больше!

У Наденьки спирает дыхание. Еще, еще!

Звонок.

Наденька испуганно вскакивает.

Подушка, роза, пальма! Конечно, сперва пальму. Ничего, что криво.

Только на третий звонок Наденька спросила через дверь:

- Кто там? Матрена!

- Конечно, боязно, барышня, открывать. Подумать: одни в квартире. Даже вон раскраснелись как!

В этом зеркале, как раз за подзеркальным столиком - он чуть отошел, -

была щель между стеклами - узкая, туда по одному, как в щелку почтового ящика, можно перебросать эти листики; один за другим. Наденька встала и осмотрела дырку.

Апельсины

АНДРЕЙ Степаныч помнил в своей жизни случай: глупый случай. Даже не случай, а так - разговор. Он еще студентом, на домашней вечеринке, взял с тарелки апельсин и очень удачно шаркнул ногой и на трех пальцах преподнес апельсин высокой курсистке. И вдруг, как только курсистка с улыбкой потянулась к апельсину, какой-то гость - лохматый, в грязной рубахе под пиджаком, - залаял из спутанной бороды:

- Да! Да! Как вы... как мы смеем здесь апельсины есть, когда там, там,

- и затряс сухим пальцем в окно, - там народ умирает с голоду... С го-ло-ду! - крикнул, как глухому, в самое ухо Андрею Степанычу. И блестящие глаза. И кривые очки прыгают на носу.

На минуту все вокруг смолкли. Андрей Степаныч повернулся к очкастому, все так же наклонясь и с апельсином на трех пальцах, и сказал:

- Возьмите этот апельсин и накормите, пожалуйста, Уфимскую губернию.

Очкастый не взял апельсина, но и курсистка не взяла, и Андрей Степаныч положил апельсин обратно в тарелку. С тех пор Тиктин заставлял себя есть апельсины: он чувствовал, что избегал их. И всегда именно при виде апельсинов Тиктин отмахивался от этой мысли.

Он твердил себе:

- Лечение социальных зол личным аскетизмом - толстовство и равно умыванию рук. Пилатова добродетель.

Этот апельсин никогда не выходил из головы Тиктина, и время от времени он подновлял аргументы. И вечером, в постели, после умных гостей, Андрей Степаныч налаживал мысли. Многое, многое шумно и умно говорило против апельсина, но где-то из-под полу скребли голодные ногти. И все мысли против апельсина всплывали и становились на смотр.

Вечером в постели Андрей Степаныч опускал на пол газету, закладывал под голову руки и смотрел в карниз потолка. Теперь он председательствовал и формулировал мысли, что получил за день. Мысли были с углами, иногда витиеватые, и не приходились друг к другу. Андрей Степаныч вдумывался, формулировал заново и притирал мысли одна к другой. Он ворочал ими, прикладывал, как большие каменные плиты, пока, наконец, мысли не складывались в плотный паркет.

Андрей Степаныч еще раз проверял, нет ли прорех - строго, пристально,

- тогда он решительно тушил свет и поворачивался боком. Он подкладывал по-детски свою толстую ладошку под щеку, и голова, как вырвавшийся школьник, несла Андрея Степаныча к веселым глупостям. Он представлял, что он едет в уютной лодочке. Внутри все обито бархатом, и лодочка сама идет -

такая уж там машинка какая-нибудь. Идет лодочка по тихой реке, и едет Андрей Степаныч к чему-то счастливому. А сам он - хорошенький мальчик. И все ему рады, и он сам себе рад. Андрей Степаныч никогда не доезжал до счастливого места, засыпал по дороге, подвернув под щеку густую седоватую бороду.

Наденька услышала голоса из кабинета - много густых мужских голосов и один ненавистный, медлительный, носовой, требующий внимания. Она прошла в столовою, чтоб лучше слышать, и долго выбирала стакан в буфете - и ненавистный голос цедил слова:

- Да, с крестьянской точки зрения, мы все бездельники, тунеядцы. А я, как судья, даже вовсе вредный человек - от меня исходят арестантские роты...

И бас Андрея Степаныча:

- Но мы-то, мы за все это ведь отвечаем? Или не отвечаем? Вот вы ответьте-ка мне.

Наденька перестала бренчать стаканами.

- Перед чем? - не спеша, в нос произнес судья. - Перед культурой или перед народом?

- Перед самим собой! - рявкнул Андрей Степаныч, и слышно было, как зло хлопнул ладонью по столу.

Секунду было тихо, и Наденька притаилась со стаканом в руке.

- Что ж это - самообложение? - насмешливо прогнусавил голос.

И вдруг роем, густо, быстро забубнили голоса, Надя слышала, как отодвинулось кресло, как шагнул отец, и стала наливать из графина воду. До нее долетели лишь обрывки фраз:

- Римляне, значит? Укрепление рабства?

- Результат? результат? результат? - старался перекричать голоса бас отца, настойчивый, встревоженный. И во всех голосах звенела труба тревоги.

- Что же? Кто же? - слышала Надя хриплый больной голос. - Сидеть, сложа руки, ждать?

У Нади билось сердце: "теперь, теперь резануть правдой и этому судье в лицо", и дыхание спиралось в груди; там, в кабинете, все те люди, те большие, взрослые - гости, приятели отца - их уважать и бояться привыкла Наденька - и она откладывала минуту. Она осторожно вошла в кабинет. Лампа под низким абажуром освещала дымный низ комнаты - ковер, брюки, ножки кресел. Наденька присела на подлокотник дивана - ее лица, она знала, не видно было в темноте.

Надя мысленно, наспех, внутренним голосом, репетировала, что она скажет, - скажет три или пять слов, короткую фразу, сбреет, срежет небрежным тоном, но в точку, с уничтожающим смыслом, повернется и уйдет, а они, пораженные, недоумевающие, останутся с открытыми ртами. И она слушала гул голосов, искала минуты, задыхаясь от волнения.

- Когда, вы говорите, поздно будет? Когда? - крикнул Андрей Степаныч.

Все на секунду смолкли. Не видно было, к кому обращался Андрей Степаныч. И вот из угла ровный, небрежный, ненавистный Наденьке голос методически начал:

- Я так понял, что тут боятся, что будет поздно, когда народ пойдет прямо на бездельников, то есть на культуру, насколько я понимаю.

- Да, - сказал в тишину Андрей Степаныч,- тогда - пугачевщина!

Мутная тишина заклубилась в гостиной.

- Вы боитесь пугачевщины, то есть попросту народа...

Наденька сама испугалась своего голоса: не ее голос, но твердый.

Андрей Степаныч вскинулся в ее сторону, в тревоге, в испуге. Все головы повернулись и замерли: Наденька не видела, но знала, что на нее смотрят. На мгновение Наденька подумала: "Так и кончить и не идти дальше". Страшно стало. Но голос сам заговорил:

- ...Народа, масс, пролетариата, которому нечего терять и не за что бояться. Против него направлены штыки и пули...

Наденька уж видела, что не выходит иронически, - другой голос говорит, не так, как думала.

- ...А народ идет к вооруженному восстанию, рабочие организуются в свою рабочую партию, и кто ее боится, тот связан с буржуазией, и царским бюрократизмом, и нагайками.

Наденька почувствовала, что голос кончился и осталось одно частое, прерывистое дыхание, и в тишине это дыхание слышно, и вот теперь она может заплакать, а не гордо повернуться. Она чувствовала, как стучит кровь в лице. Наденька разжала руки, прихватила юбку, будто боялась зацепиться, и крутым поворотом рванулась к двери. Она шла по столовой, опустив голову, со слезами на глазах.

- Наденька, что случилось? - остановила ее Анна Григорьевна в коридоре. Но Наденька быстрыми шагами прошла в свою комнату, в темноту, и ткнулась в подушку.

Анна Григорьевна засеменила в кабинет - разведать, что случилось, кто обидел Наденьку.

После Наденькиной речи в кабинете стало на минуту как будто пусто. На минуту каждый почувствовал, что он один в комнате.

Кто-то щелкнул портсигаром, раскупорил тишину. Постучал бойко папироской о крышку.

- Та-ак-с... - протянул Андрей Степаныч и наклонил свою большую голову, развел бороду на грудь.

- Так-таки-так, - сказал медик и зашагал по ковру, пружиня колени.

Анна Григорьевна тихо стояла в дверях и ничего не могла понять, на всякий случай она улыбалась.

- Заводской митинг, - произнес судья и шумно пустил дым. Андрей Степаныч думал, как резюмировать, но как-то не выходило.

- Идемте чай пить, - сказала ласково с порога Анна Григорьевна.

Все сразу поднялись. Гости жмурились на яркую скатерть, на блестящий самовар.

- А здорово ваша дочь нас сейчас отчитала, - сказал судья Анне Григорьевне и льстиво улыбнулся.

А Наденька все слышала в ушах свой голос и не знала, что вышло. Но что-то вышло, и вышло такое, что нет возврата. Куда возврата? Наденька не знала, где она прежде была. Ей было теперь все равно.

Ветер

ВИКТОР боялся первую неделю ходить в город, - чтоб не потянуло к Сорокиным. Валялся на койке, шатался меж палаток. В субботу пять раз чистил и подмазывал сапоги. К вечеру еще раз побрился. Трудно давалось время.

Мечтал: "Хорошо бы заболеть. Лежал бы в госпитале. Уж там, как в тюрьме.

Или вот проштрафился - и без отпуска. Возьму - испорчу ротное учение, загоню свой взвод так, что... что прямо под арест... Из-за нее".

Вавичу понравилось: под арест из-за нее! И пусть она не узнает никогда... То есть пусть узнает, только чтоб не он сказал. А он еще будет ругаться, что выдали.

Утром Виктор подумал:

"Могу же я навестить больную мать? У человека мать больна".

- Смешно, ей-богу, - сказал Вавич вслух.

Еще раз обшаркал щеткой ботфорты, проверил ладонью подбородок - чисто ли побрит, - и зашагал к дежурному за увольнительной запиской.

Дорогой Вавич то вдруг поддавал ходу, то вдруг спохватывался и шел размеренной походкой, в уме прибавлял: "честного пехотинца".

Честным пехотинцем он шагал торжественно и грустно - это пехота идет умирать: "надо уметь умирать" - это Вавич читал где-то. Честным пехотинцем он дошагал до Московской заставы и тут наддал. Он насильно свернул к себе на Авраамовскую, на углу скомандовал в уме: "напра-во!" и повернул, как на ученье. Он шел струдом, как против ветра. Ветер дул туда - к тюрьме. И Виктор шел, наклонясь вперед, твердо ставя каждую ногу на панель.

На крыльце его встретила Таинька.

- Спит, спит, только вот заснула, - сказала Таинька шепотком.

- Ну, я не войду, не войду, - ответил скороговоркой Виктор, - ничего, ничего, я после, - как будто Таинька не пускала его в дом.

Виктор повернул и теперь пошел по ветру, упираясь ногами, чтоб не бежать.

Было рано, еще не отошла в церквах обедня, и Вавич знал, что смотритель теперь в тюремной церкви стоит впереди серой арестантской толпы и аккуратно крестится на иконостас. А Груня дома.

"Нет, не пойду, слово дал".

И опять размеренно зашагал честным пехотинцем. Виктор ввел себя в городской сад, повернул себя в ворота, как рулем поворачивают пароход.

Няньки с ребятами сидели в ряд на скамейке, лущили подсолнухи. Сзади шарами вздувались разноцветные юбки "сборами". Дети разбрелись по дорожкам.

Няньки на минуту бросили подсолнухи и, щурясь на солнце, проводили глазами бравого солдата. Ай и солдат! И сейчас же решили: из господ.

Вавич прошел в самый конец сада и сел на скамью. Встал через минуту и решил походить. Но ноги несли к выходу. Виктор снова усадил себя на скамейку.

Он решил: "Можно ведь сидеть и думать. Бывает же, что сидят и думают, думают до вечера. А вечером поздно уж идти туда. И тогда пойдешь домой".

Виктор наморщил лоб, чтоб думать. Но ничего не думалось.

"Не знаю, о чем, вот беда", - пожалел Виктор.

И вдруг он увидел на дорожке новобранца своего взвода. Солдат осторожно пробирался туда, где горели на солнце цветные юбки.

Виктор вскочил.

- Гарпенко! - крикнул Вавич.

Солдат вздрогнул, оглянулся. А Виктор уж манил его вредным манером.

- Поди, поди сюда, молодец.

Солдат подошел и взял под козырек.

Простым солдатам запрещалось ходить в городской сад.

- Ты как сюда попал? - спросил Виктор. - Стань как следует. Стоять не умеешь.

Солдат вспотел, покраснел и, видно, готовился ко всякому.

- Виноват, господин взводный, - сказал шепотом Гарпенко.

А Виктор смотрел и думал, что теперь сделать?

И вдруг Виктор сунулся в карман, достал оттуда сложенную мишень, оборвал четвертушку. Быстро написал на скамейке несколько слов огрызком карандаша.

- Вот, слушай. Отправляйся с этой запиской в тюрьму.

- Простите, господин барин, за что? - зашептал новобранец. Он готов был заплакать.

Няньки поднялись со скамьи, стали на дорожке и смотрели, что делает барин с солдатом.

Строгость.

- Опусти руку, - сказал Вавич. - Взводный тебе приказывает. Поди, дурак, в тюрьму и передай эту записку дочке смотрителевой...

Солдат передохнул.

- И никого не спрашивай. Я тебе гривенник дам.

- Слушаю, господин барин, - гаркнул солдат и хотел повернуть.

- Стой! - И Виктор подробно рассказал Гарпенко, как пройти к Груне. -

Живо!

Солдат рванул из сада. А Вавич ушел в другую аллею от нянек.

Он теперь загадал: "Если встречу первого офицера штабс-капитана, значит, Гарпенко передаст записку... А вдруг он прямо ее, записку-то, самому смотрителю? Дурак - новобранец. Непременно и сунет Петру Саввичу.

Вот скандал!"

И Вавич хотел бежать вдогонку солдату. На извозчика! И сейчас же успокаивал себя:

"Все равно: я решил не ходить. Пусть будет что угодно". И стал шепотом молиться:

"Дай, Бог, дай, Бог, дай, Господи, дай ты, Господи, Иисусе Христе.

Миленький Господи, дай, чтоб вышло".

Бабочка

ГРУНЯ прилаживала чистое полотенце на образ. Отошла глянуть, не криво ли.

И вдруг в окно увидала, как солдат идет от калитки. Солдат держит левую руку вперед, и между пальцами бьется записка, будто солдат поймал бабочку и несет Груне. Груня побежала навстречу. И Гарпенко и Груня через силу дышали, и оба улыбались.

Пока Груня читала корявый почерк, Гарпенко уж брякнул калиткой. Тогда Груня схватилась:

- Солдатик! Солдат! Сюда, вернись. В городском?

Солдат кивнул головой.

Груня высыпала ему все медяки, всю сдачу базарную. Всунула ему в кулак и зажала. Солдат брать боялся.

Потом Груня еще раз перечла записку:

"В тишине в саду думаю о вас.

Ваш Виктор".

Груня только и поняла "в саду" и "Виктор". У солдата узнала, в каком саду. Но одно она чувствовала, что надо идти - и сейчас же. Груня вышвыривала бережно сложенные чулки из комода, наспех проглядывала беленькую блузку - не порвано ль где. Груня знала, что он страдает и что скорей, скорей надо. Она быстро оделась, схватила свой розовый зонтик. Она неровно дышала, раскрыв рот с сухими губами.

По дороге разбудила извозчика и, не рядясь, поехала к саду. Извозчик еле тряс по городским булыжникам, помахивал веревочным кнутом, задумчиво приговаривал:

- Рублик стоит. Вот те Христос, рублик стоит.

- Гони, гони! - толкала Груня извозчика. У сада Груня соскочила, сунула два двугривенных в шершавую руку, не глядя.

- Эх, мать честная, - покачал головой извозчик. И крикнул вслед: -

Подождать прикажете?

Только вступив в сад, Груня вспомнила - открыла зонтик.

Розовым звонким шаром вспыхнул зонтик на солнце.

Вавич сразу увидал через кусты розовый свет, поправился, поддернулся и не знал, идти ли навстречу, боялся, что побежит. От напряжения он закаменел и стоял с кривой улыбкой.

Груня шла, работая локтями, как будто разгребала воздух, и в такт работал в воздухе розовый гриб. Был полдень. Звонили колокола, и Вавич смотрел, как ныряла Груня из солнца в тень. Она спешила, как на помощь, как будто Вавич ушибся и стонет на дорожке.

Виктор ничего не мог сказать, когда здоровался: совсем задеревенел.

Груне хотелось закрыть его зонтиком и увести совсем куда-нибудь далеко, посадить к себе на колени, взять на руки.

- Вот хорошо-то, - говорила, запыхавшись, Груня, - вот я как поспела-то.

Виктор молчал, все слова, что он выдумал, пока ждал, перегорели, засохли и не выходили из горла.

Груня ждала, знала, что отойдет, сейчас отойдет, отмокнет, и вела его дальше в глубь сада.

- А солдатик-то записочку, как бабочку за крылышки, - говорила Груня.

В дороге

ГРУНЯ усадила Вавича на скамейку. Дорожка здесь расширялась, и кусты пыльной сирени отгораживали комнату. Сзади за кустами, за решеткой сада, мальчишки стукали пуговками, спорили и ругались. Но ни Вавич, ни Груня их не слыхали. Груня сидела рядом с Виктором, незаметно прикрыв его сзади зонтиком. Она чувствовала, как он отходил, оттаивал.

- Я ведь обед так и бросила! - сказала Груня, глядя в землю. - Сгорит, другой сварим.

У Виктора дрогнуло внутри: понял, что это они сварят - он и Груня.

Обожгло, и чуточку страшно.

Груня замолчала. Они сидели совсем близко, и оба слышали, как шумит какой-то поток в голове. Не мысли, а шум. Как будто они едут, катят по дороге. И дороги их сходятся все ближе и ближе. Они не могли прервать это течение, и теперь оно поднесло их так близко, что Вавичу казалось, будто он уж слышит, как у Груни шумит. Уж теперь не рядом едут, а вместе. Тут Груня глубоко, облегченно вздохнула. Глянула Виктору в напряженные глаза. А он смотрел, как смотрят на дорогу, когда несет вниз с горы. Груня отвела взгляд и спросила:

- Хорошо? - и вдруг испугалась, покраснела и прибавила: - Летом?

У Вавича вдруг глаза стали с мокрым блеском, он замигал и сказал тихо:

- Особенно... особенно... Аграфена Петровна, - и жаром ему залило грудь. - Вовсе никогда не думал...

Он смотрел на Груню во все глаза. Под зонтиком Груня розовая, и кофточка на ней розовая, как лепесток, и золотая тонкая цепочка на шее, и убегает в треугольный вырез на груди. Ухватиться захотелось Виктору, врасти

- вот станет хорошо и крепко житься! Вот так тянул он из березы мальчишкой весенний сок: припадет губами - не оторвать.

- А я думала... - сказала Груня и оборвалась, улыбнулась тягуче. Вавич понял: думала, что уж не любит. В это время вышла из-за кустов девочка, красная, напруженная. Она неровно ковыляла голыми ножками в носочках. Сзади на веревке боком ехал по песку ватный зайчик.

Груня вдруг встала, зонтик полетел назад... Груня присела к ребенку, обхватила его полными горячими руками, прижала и принялась целовать, без памяти, до слез. Она запыхалась, душила ребенка и не замечала, что он плачет.

Виктор смотрел широкими глазами, слезы вдруг навернулись, он поднял руку и со всей силы стукнул кулаком по скамейке Груня оглянулась, глянула мутными глазами на Вавича. Нянька вразвалку побежала к ребенку, с детскими граблями в руках, с куклой под мышкой.

Вавич встал, подал Груне зонтик. Рука чуть дрожала.

На главной аллее Вавич радостно и метко стал во фронт отставному интенданту. Не надо было - подарил старика.

Раскат

БЫЛ жаркий, душный вечер. Казалось, что черный воздух налит густой теплотой У смотрителя Сорокина за столом сидел Вавич в чистой белой рубахе, в новеньких погонах. С тонким шнурком по краям. Груня обшивала. Смотритель сидел на хозяйском месте. Он откинулся назад, поставив меж колен шашку, и ревностно слушал, как говорил пристав.

Пристав был высокий, с длинной красной шеей. Пристав был из гвардейских офицеров, и смотритель уважал: Санкт-Петербургской столичной полиции - это Сорокин видел, как будто на казенном бланке строгими буквами.

Вавич знал, что пристав ушел из полка со скандалом, и привык думать про него: из битых поручиков. Но теперь Вавич смотрел, как осанисто вытирал пристав салфеткой крашеные усы и потом форсисто кидал салфетку на колени, -

смотрел с робостью.

- Позвольте, позвольте, дорогой мой Виктор Викентьич, - если не ошибаюсь.

- Всеволодыч, - поправила Груня.

Смотритель ткнул Груню глазом. Груня потупилась и налила приставу из графинчика.

- Позвольте, дорогой мой, - говорил пристав, - вот вы военный. Я, знаете ли, сам был военным. Вы говорите - родину защищать...

Виктор ничего еще не говорил, но растерянно кивнул пристану.

- Так извините, - пристав опрокинул рюмку и ткнул вилкой в грибки, -

извините. А полиция, что делает полиция? Что, по-вашему, делает полиция? -

Пристав бросил салфетку, уперся в колени.

Виктор мигал, глядя в глаза приставу.

- Полиция всегда на посту! Полиция всегда в деле. Полиция беспрерывно в бою. Извольте - я! - Пристав встал, указывая рукой на грудь. - Вот сию минуту. Крик на улице, - и я там. - И он округло показал в окно. - Не рассуждая, не спрашивая. А когда вы воевали последний раз? - Пристав сощурился и повернул ухо к Вавичу.

Вавич беззвучно шевелил губами.

- Четверть века тому назад-с! - Пристав снова сел, громыхнул стулом.

Груня долила рюмку.

Пристав пил и краснел, краснел лицом и затылком. Крутой бритый подбородок блестел от пота, как лакированный.

- Спокойно ночью спите, бай-бай? Почему? Спустили шторы и баста? А вот не видно вам за окном, - он покивал большим пальцем себе за плечо, - там, на мостовой! в трескучий морроз, да-с! - стоит там городовой. Да, да, которого вы фараоном дразните, - пристав зло ковырнул Вавича глазами, -

стоит всю ночь, борода к башлыку примерзла! А зашел этот городовой и тяпнул рюмку у стойки, - все орут - взятка. А ну, тронь вас кто в темной улице -

так уж орете благим матом: городовой! Яблоко на базаре стянут - городовой!

Лошадь упала - городовой! Чего ж это вы не кричите: фараон! - позвольте спросить?

Пристав уставился на Вавича, насупил брови. Вавич краснел.

- Я вас спрашиваю, почему ж вы не кричите?

Смотритель тоже глядел на Виктора, запрокинув голову. Твердо смотрел, как на подсудимого. Груня поспела с графином на выручку, тайком глянула на Виктора.

- Да, конечно, есть, что не сознают... - заговорил нетвердо Виктор и зажег дымившуюся папиросу.

- Не сознают? А орут - взятка, взятка! - Пристав встал. - Кто кричит-то? - Пристав так сощурился, что Виктору стало жутко. - Студенты? А вышел в инженеры ваш студент и рванул с подрядчика, что небу жарко.

Разоряли подрядчиков вдрызг, - орал пристав. - А землемеры? Что? Так, по ошибке, целины прирезывали, да? Бросьте! А в Государственном совете? -

хрипло тужился пристав. Смотритель дернулся на стуле. - Да, да! - кричал пристав уж на смотрителя. - При проведении дорог: города, го-ро-да целые обходили! Губернии! А если городовой замерз на посту... Это хорошо рассуждать в теплых креслах. Получается: свинья под дубом, да. Вот вы снимите-ка на один день полицию. Что день: на час. И посмотрите-ка, что выйдет... Взвоете-с!

Все молча смотрели в пол. Пристав сел.

- По-моему, - сказала вдруг Груня, - кто не любит полиции...

- Воры, воры, - смею вас уверить, воры больше всего не любят, -

перебил пристав. Груня пододвинула икру.

- Ведь, извольте видеть, - весело заговорил пристав, намазывая икру, -

ведь чем общество образованней, я сказал бы выше, тем оно больше уважает блюстителя законного порядка. В Англии возьмите: полисмен - первый человек.

А тамошний околоточный, квартальный обыкновенный - в лучшем обществе. И оклад, конечно, приличный: фунтами.

- Фунтами? - удивился Сорокин.

Пристав вспотел, волосы бобриком теперь слиплись и острыми рожками стояли на темени. За окнами задыхалась ночь. Копилась гроза. Все чуяли, как за спиной стоит черная тишина.

Груня молча собирала расстроенные, расковыренные закуски. Смотритель утирал лоб платком с синей каемкой.

Вавич все еще с опаской взглядывал на пристава.

Груня принесла из кухни длинное блюдо с заливным судаком.

- Кушайте, - шепотом сказал смотритель и кивнул на судака. Но все недвижно сидели, рассеянно думали.

И вдруг дальний раскат бойко прокатил по небу.

Все встрепенулись - будто подкатил к воротам, кого ждали, веселый и радостный.

- Спаси и помилуй, - перекрестился смотритель, но перекрестился весело.

- Ну-с, за преданную порядку молодежь, - сказал пристав и, переняв графин из Груниных рук, сам налил Вавичу. - Приветный подарок.

Вавич улыбался. Груня счастливо глядела на Виктора.

- Приступаем, приступаем, - командовал смотритель и махал пятерней в воздухе.

Вальс

САНЬКА Тиктин любил балы. Санька был танцор и на балы приходил франтом. Сюртук он шил у лучшего портного и "на все деньги". Воротник был не синий, как у всех студентов, а голубой, и сюртук весь чуть длинноватый.

Санька танцевал без устали, с упоением, но танцевал в такт, строго. Он не замечал, что делал ногами, как не замечает оратор своих жестов. И в танце Санька невольно проявлял и порыв, и почтительность, интимную веселость и брезгливую сдержанность.

Каждый раз, когда Санька собирался на бал, он собирался трепетно.

Казалось, что должно что-то случиться, радостное и решительное, и он волновался, когда распихивал по карманам чистые носовые платки.

Балы начинались всегда концертным отделением с длинными антрактами -

ждали артистов. Они надували, опаздывали. Санька взволнованно томился в коридорах, на лестнице и не переставая курил. А из залы глухо слышно было, как бережно, не спеша, подавал баритон последние ноты.

Хлопают. Кажется, на бис собирается.

И вдруг задвигались стулья, и распахнулся зал радостным, трепетным шумом. И Санька слышал в этом шуме и девичьем щебете то самое ожидание, что бросалось ему в грудь и заставляло широко дышать.

Служители в долгополых мундирах с галунами выпихивали из зала стулья и покрикивали через рокот толпы: "Поберегитесь, по-берегитесь!"

Барышни в бальных платьях выбегали из уборной и наспех, тайком оглядывались, не просыпалась ли на грудь пудра. Пробегали, изящно семеня ножками, в зал, искали мамаш. Все готовились - сейчас начнется то настоящее, для чего съехались, к чему готовились, как к смотру, как к турниру.

Кавалеры натягивали белые перчатки. Солдаты струбами деловито усаживались на хорах.

Санька вошел в зал. Огромный четырехугольник паркета шевелился по берегам розовой, белой, голубой кисеей.

Высокий потолок весь утыкан электрическими лампами в квадратах дубовых полированных балок. Еще чист был воздух, прозрачно и ярко виднелись вверху лампы. Это было утро бала.

Санька был в числе распорядителей. Розетка на груди давала ему право, не представляясь, приглашать любую даму. Он обводил взглядом далекие берега паркета.

Студент-дирижер махнул белой рукой в воздухе, и в зал, как дуновением в открытое окно, поплыла музыка. Вкрадчиво замурлыкали трубы, и вальс ровными волнами стал качаться в зале. И Саньке казалось, что под змеистый мотив закачался весь зал, все заполнил вальс, что этим мотивом все думают, псе живут.

Бальная барышня Варя - из тех, что ездят на балы без мамаш, улыбалась ему издалека. Санька шел к ней, ступая тонкими подошвами по скользкому полу. Ему казалось, что весь кисейный берег шатается в такт вальсу.

Покачивается и знакомая барышня. Но Санька не дошел до бальной барышни. Он заметил, что дирижер уж открыл бал и скользил с короткой полной дамой, почтительно над ней согнувшись. Вот еще пошли три пары, и Санька знал, что сейчас встрепенется весь зал и пойдет толчея, давка. А Саньке хотелось хоть один тур проплыть по свободному чистому кругу.

Барышня, почти девочка, белокурая, сидит, смотрит в туфли. Санька остановился и шаркнул барышне. Она встала, все еще не поднимая глаз, и положила Саньке на плечо руку. Осторожно белую перчатку на зеленый сюртук.

Санька взял темп, и барышня легко пошла.

Чуть сбивчиво она ходила вокруг своего кавалера. Это не была пара: это двое танцевали рядом. Санька плотнее обхватил зыбкую талию, привлек ближе.

Он сильно и верно поворачивал свою даму, и они оба больше и больше входили в мотив, вертясь, теряли пространство, как будто в путь, в долгий и сладостный путь понес свою барышню Санька. Он чувствовал, как доверчивей опирается на плечо рука в белой перчатке, как будто он переводил ее через опасный брод. Талия мягче и вол ьней легла на его руку, - она доверялась после первого знакомства.

Музыканты играли второе колено, и вальс энергично, ударами грянул: трубами, звоном. Санька круче, с порывом стал поворачивать свою даму, а она, слегка закинув голову, отдалась порыву.

Полуоткрытыми глазами, туманными, пьяными, глянула она на Саньку.

Теперь они были одни в зале - Санька не видел взволнованных берегов, не видел, как уж весь зал поднялся и закружился. Санька наклонился к своей даме, волосы слегка щекотали его щеку. Он не видел, а чувствовал, как налетали соседние пары, и ловко уворачивал от толчков свою даму, подставляя спину. Она теперь была его - он ближе ее прижал, и она покорно отдалась.

Они шли уже второй тур. Она теперь совсем открыла глаза, и Санька заметил, что она внимательно на него взглянула, как будто сейчас только увидала его, какой он. Они ровно, не замечая своих движений, работали ногами, как будто ехали на четвероногом экипаже, близко обнявшись. Они привыкли друг к другу - спокойно и верно, как будто прожито полжизни.

Попробовал снова привлечь ее, он ускорил движение, и она поддалась, - как поддаются привычке, воспоминанию. Санька поглядел вокруг - далеко ли ее место, где она рядом с мамашей оставила веер на стуле.

Надо было кончать весь этот роман в два тура, и он мерил глазами расстояние. Теперь было все равно, пусть даже заговорит, и, чтоб скоротать время, неловкое, скучное время (как с толстой дамой на извозчике), Санька спросил:

- Почему вы серег не носите? Вам бы так шло.

При первом звуке его голоса она насторожилась, но, выслушав вопрос, отвернулась в сторону, ища свое место.

- Merci! - сказала она и, слегка пошатываясь от кружения, села на свой стул. На Санькин поклон закивала мамаша тройным подбородком: переливались жирные складки.

"Не то, - думал Санька, лавируя к дверям. - То должно пронзить: пронзить сладко и смертельно".

Алешка

САНЬКА хотел еще затянуться два раза и бросить папиросу. В это время на площадку лестницы вышел молодой человек в штатском сюртуке, с рукой на черной перевязи, с прыщавым лицом.

- А, Тиктин! Пляшете на радость самарским голодающим? - Он сощурил глазки и скривил толстые губы.

Санька злобно глянул, швырнул в угол папиросу, шагнул к двери.

- Нет, почему же? - продолжал молодой человек и сделал сразу серьезное и умное лицо. - Просто приятно. Я смотрел: с барышнями... И они плечиками так вот. - И он показал, как поворачивают плечиками, и снова сощурил глазки.

- Ну и ладно, - сказал Санька, - какого вы черта, Башкин...

Санька хотел придумать что-нибудь едкое. Не находил и злился. А Башкин заговорил нарочито громко, обиженным бабьим голосом:

- Я сам танцую: отчего же? Это даже гигиенично! Ей-богу! У меня вот только рука, - и он мотнул рукой вперед.

Санька видел, что Башкину очень хочется, чтобы его спросили про руку, и нарочито не спрашивал.

В это время вальс замедлился и оборвался. Стала слышней толпа.

Захлопали двери. На лестницу стали выходить кавалеры, красные, потные, обмахиваясь платками, закуривали.

Башкин оперся о балюстраду, неестественно, неуклюже: все вы тут франты, а я вот какой, нарочито такой, и вот с рукой. К нему подходили, он здоровался левой рукой.

- Что это с вами?

И Санька слышал, как Башкин рассказывал случай: бойко, литературно.

Случай состоял в том, что Башкин вовсе не ухаживал за дамой за одной... Ну, и муж чего-то приревновал. Муж толстый, выписывает "Ниву" и играет в шахматы... Почему ж не играть в шахматы? Башкин совсем не против того. Все люди, которые выписывают "Ниву", непременно играют в шашки или в шахматы...

Его не дослушивали, и подходили другие. Санька слышал, как случай разрастался. За дамой ухаживал не Башкин, а другой, такого же роста и тоже рука на перевязи... То есть у этого господина теперь тоже рука на перевязи.

Только не правая, а левая. И перевязь коричневая. Даже скорей желтоватая.

Он оглянулся на Саньку и наскоро сделал хитрое лицо, даже чуть подмигнул.

В это время оркестр из зала грянул pas de quatre, и толпа стала тискаться к двери.

- Это я нарочно. Ей-богу, интересно, как кто реагирует. Я потом записываю. У меня уже целая статистика. Заходите как-нибудь... Нет, на самом деле! - И он опять сделал умное лицо. - Идите, идите вперед, мне с рукой нельзя. Вот спасибо, вы меня защищаете! Какой вы хороший! Нет, приходите, мы все это обсудим! - пел Башкин над Санькиным ухом.

В это время кто-то сильно потянул Саньку за рукав. Он оглянулся.

Подгорный Алешка, естественник, на полголовы выше толпы, тискался к нему и кивал:

- Есть к тебе два слова.

Алешка Подгорный был сыном уездного исправника, и Санька знал его за удалого парня. В химической лаборатории Алешка делал фейерверки, с треском, с взрывом, смешил товарищей и пугал служителя. И Санька ждал: какую шалость затеял на балу Подгорный.

В широком коридоре Подгорный взял Саньку под руку.

- Дело такое, Тиктин, что я вот здесь, а у меня дома архангелы. Чего ты? Ей-богу, обыск. Я уже чуял, а мне сюда передали. Сидят там теперь, ждут.

- Ну? - спросил Санька с тревогой.

- Так вот, нельзя к тебе на ночь? Нырнуть? Отсюда не проследят, когда кучей народ повалит. А? Ты как?

Башкин озабоченно пронесся мимо них по коридору. Он левой рукой придерживал правую. На ходу он обернулся, закивал приятельски:

- Так мы с вами потолкуем. - Он совался в двери и опять летел дальше.

- А если нельзя, - говорил Подгорный, - так ни черта, я до утра прошляюсь где-нибудь.

- Ерунда, валяй к нам, - сказал Санька.

- Ну, так я буду в буфете.

Алешка двинул вперед. Санька смотрел сзади на его широкую спину, на толстый загривок и походку. Твердая, молодцеватая, - так хозяева по своей земле ходят.

Санька машинально выделывал па и думал о Подгорном. Папа - исправник, а у сына - обыск...

По морде

САНЬКА два раза бегал вниз, в буфет. Алешка сидел за столиком и пил из стакана красное вино. Две пустые бутылки стояли возле него.

Бал подходил к концу. Саньке пришлось уже два раза спроваживать пьяных вниз. В буфете студенты-грузины в черкесках плясали лезгинку. Они легко и мелко семенили на месте кавказскими ноговицами. Визжала зурна.

- Судороги нижних конечностей, - пьяно орал студент-медик.

Но дамы стояли кольцом вокруг танцующих, хлопали в такт перчатками, полуоткрыв жаркие рты. А когда грузин вынул кинжал, все громко ахнули.

Грузин броском вонзил кинжал в пол. Кинжал стал, трясясь, а танцор вихлял ногами возле самого лезвия.

- Ай, ай, - вскрикивали дамы. И сильней колотил бубен. Алешка протиснулся к Саньке.

- Идем, черт с ними, пора. - От него пахло вином.

В вестибюле в давке метались руки с номерками на веревках, все орали наперебой. Кавалеры геройски протискивали охапки ротонд и пальто своим дамам. Кому-то обменили калоши, и он орал обиженно:

- Безобразие, господа!

- Самая что ни на есть пора, - сказал Алешка. И врезался в толпу к вешалкам. Он разгребал толпу руками, как будто лез в густой кустарник.

На улице было прохладно и сыро. Санька шел в расстегнутой шинели и глубоко дышал ночным воздухом. Потный сюртук лип к спине.

- Выйдем, где потише, - шепнул Подгорный. - Видней будет, если шпик уцепился.

Они перешли улицу, свернули в переулок. Шаги, сзади шаги. Торопливые, юркие.

- Станем, пусть пройдет, - сказал Алешка. Человек нагонял.

- Нет, не шпик, - шепнул Подгорный.

Но Санька уже узнал. Башкин хлябал враскидку широкими шагами. Повязки не было, и пальто было надето в рукава, руки в карманах.

- Я хотел с вами пройтись. Я люблю ходить ночью. Вообще, мы, русские, любим ходить ночью. Правда ведь? Что же вы меня не знакомите?

- Здравствуйте! - И Алешка протянул руку. Он задержал руку Башкина в своей и внимательно его разглядывал в темноте.

- Башкин Семен, - заговорил бабьим голосом Башкин, - клиент компании

"Зингер": купил жене машинку в рассрочку.

- Ну, пошли, - недовольно сказал Санька.

- Вы замечаете, как я теперь свободно действую этой рукой? - говорил Башкин на весь переулок, как перед толпой. И он стал нелепо махать и выворачивать руку в воздухе. И вдруг обернулся к Подгорному: - Скажите, вы в детстве не любили тайком перелистывать акушерские книги?

- Давай закурим, - сказал Алешка и остановился. Башкин прошел вперед и ждал в трех шагах. Чиркая спички, Алешка говорил хриплым голосом:

- Слушай, я ему по морде дам. Можно?

- Брось, - шептал Санька, - он, ей-богу, ничего. Я скажу, он уйдет.

- Ну ладно, - сказал Алешка громко.

- Я слышал, что вы сказали, - сказал Башкин, когда они поровнялись.

Голос у него был серьезный, с дружеской ноткой и совсем другой: искренний голос. - Я слышал, вы мне хотели по морде дать. Правда ведь? Правда, я слышал.

- Да, хотел, - сказал Алешка и взглянул на Башкина. Башкин пристально, проникновенно глядел ему в глаза.

- Ну, от вас пахнет вином. Но вы же не пьяны? Нисколько?

- Нисколечко, - сказал Алешка и улыбнулся. Он гулко шагал по тротуару.

Башкин не в лад тараторил калошами рядом.

- Мне даже кажется, что вы добрый человек. Нет, нет, это совсем не комплимент. Меня всегда интересует, как могут люди - для меня это совершенно непостижимо - ну вот, как глотать стекло, - непонятно, как можно ударить человека по физиономии. Скажите, вы бы действительно ударили меня по щеке? - И он сам приложил к лицу свой кулак в перчатке. - Нет, меня серьезно это очень интересует. Я вот раз смотрел, как городовой бил пьяного по лицу, усаживая на извозчика. Так он это так, как подушку, когда не влезает в чемодан. А у вас как?

Башкин шел, слегка повернувшись боком к Алешке, и все внимательно смотрел ему в глаза.

- Ведь вы хотели ударить не с тем же, чтобы потом раскаиваться?

Конечно, конечно, нет. Значит, чувствовали за собой право.

- Вы хотите сказать: какое я имею...

- Нет, я не это. А вот я на самом деле завидую людям, которые имеют право судить и карать. Как будто он пророк и знает истину. Ведь вы даже нисколько не сомневались, что хорошо сделаете, когда дадите мне по морде.

Нет, серьезно. И я вот себя утешаю, что это у таких людей не от высшего, а от...

- Ограниченности, - подсказал Алешка задумчиво.

- Ну да, ну да, - заспешил Башкин.

- Нам направо, - сказал Санька.

- Слушайте, - сказал Башкин и протянул руку Подгорному, - нам непременно надо увидаться. Мне очень это важно. - Он пожимал и тряс Алешкину руку. - Прощай, брат, - вдруг на ты обратился он к Саньке и, не подав ему руки, свернул за угол.

Выпить бы

- СЛУШАЙ, что это за... черт его знает, - спросил Алешка и остановился.

- А вот, видал? Ну, и всегда, и каждый раз так. И кто он, тоже черт его знает. Пришел на бал, руку завязал. Чтоб все спрашивали. Завтра хромать, наверно, начнет. И древнееврейский язык выучил тоже, по-моему, для того же.

- Он же русский, - удивился Алешка.

- Ну да... И вот руки не подал.

- Это он за морду на тебе сорвал.

- А черт его знает. Бросим. - И Санька отшвырнул папиросу и застегнулся.

Они устало плелись по мокрому тротуару. Молчали. Вдруг Алешка спросил:

- А у тебя как с дворником? Еще не впустит, гляди.

- У меня ключ от парадной. Ты знаешь, я вот все думаю, что это каждый раз так... ждешь, ждешь, все больше, больше... я про бал говорю... вот, вот что-то должно быть, самое, самое. И кажется даже - все ближе, все растет. И вдруг - марш. Конец. Так, ни с чем... Готово.

- А ты чего же хотел? - Алешка весело обернулся.

- Понимаешь, я все думаю, что и жизнь так. Черт его знает -

задыхаешься, ловишь и, главное, ждешь, что за жизнь твою что-то будет.

Небеса, одним словом, разверзнутся. И вот-вот даже будет казаться: сейчас, еще полвершка. И ты в суете, все раздуваешь, чтоб огонь держать. И вдруг -

марш. Так с открытым ртом и помрешь. Обман какой-то. У тебя такого не бывает?

- Не-ет, - протянул задумчиво Алешка, - я другого жду, случая, что ли.

Как сказать?..

- Встречи? - спросил Санька и сразу наддал ходу.

- Нет-нет! Как бы его, к дьяволу, просто объяснить. Ну, представь себе, что у тебя револьвер в кармане. И там один патрон - на всю жизнь. И выстрелить ты можешь, когда хочешь. И это уж раз - и наповал.

- Ну так что?

- А вот и все. И тогда уж весь сгоришь. Чтоб вся кровь полохнула - и за самое главное, за дорогое. И тогда должно все ярким пламенем озариться, и все узнается... само... И только знать бы - когда и не пропустить, и чтоб дотерпеть.

- Гм. Все-таки ты ждешь, значит? - сказал Санька не сразу.

- Идем, брат, идем, - сказал Алешка и быстро зашагал. - Выпить бы сейчас, эх...

- Выпить бы, это верно; здорово.

Они подходили к дому, и Санька шарил по карманам ключ. Алешка оглядывал по сторонам: чисто - никого.

Паучки

У САНЬКИ в комнате Алешка сейчас же подошел к окну.

- Во двор? В чужой? И, конечно, замазано. Жаль.

- А что? - спросил Санька и сейчас же понял. - Можно открыть.

Алешка повернул шпингалет, уперся в подоконник коленом и потянул.

Свежая замазка жирными червяками закапала, зашлепала на подоконник.

Рама дрогнула стеклами и отошла.

Алешка спокойно, методично открыл вторую, заботливо сгреб с подоконника сор и далеко зашвырнул на чужой двор.

- Второй этаж, - говорил Алешка. - Это здорово. На карниз, на карнизе повисну, тут и шума не будет. - Он осмотрел двор и затворил окно.

Саньке нравились эти приготовления: не игрушечные, не зря.

- Я думаю, не придут сюда, - сказал Санька.

- Да, навряд, - сказал весело Алешка. - А все же на случай. - Он снял шинель, положил на кровать, расстегнул сюртук. Из-за пояса брюк торчала плоская револьверная ручка.

Саньку интересовало, почему это Алешка с револьвером и что за обыск, но он не спрашивал. Казалось, что выйдет, будто мальчик спрашивает у взрослого, у дяденьки. А потом и неловко: приютил и будто требует за это признания.

Санька на цыпочках выкрался из комнаты, где-то грохнул в темноте стулом. Алешка сидел за письменным столом и задумчиво стукал карандашом по кляксам на зеленом сукне.

Санька вернулся с бутылкой мадеры, со стаканами. Они налили и молча чокнулись.

Алешка все глядел в пол, напряженно приподняв брови. Саньке казалось, что он слышит, как Алешка громко думает, но он не мог разобрать - что.

- Прямо не могу, - наконец сказал Алешка, будто про себя, и помотал головой.

Санька молчал, боялся спугнуть и прихлебывал крепкое вино из стакана.

- Сволочи... - сказал Алешка. - Потому что человек ничего сделать не может... Каблуком в рожу... в зубы...

- Кому? - тихо спросил Санька, как будто боялся разбудить.

- Да кому хочешь! - Алешка откинулся назад, хлебнул полстакана. - Хоть нас с тобой, коли понадобится. Да. И все сидят и ждут очереди. Пока не его

- молчит, а как попадет - кричит.

Алешка с сердцем допил стакан. Санька осторожно подлил. Подгорный хмелел.

- Понимаешь, - говорил он, глядя Саньке в самые зрачки пристально, как будто держался за него взглядом, чтобы не качнуться, не соскользнуть с мысли. - Понимаешь, ты любишь женщину, женился, просто от счастья женился, и вот дети. Твои, от твоего счастья, - доливай, все равно, - и дети эти на фабрике, на табачной, в семь, в восемь лет. Я сам таких видел. Они белые совсем, глаза большие, разъедены, красные, и ручками тоненькими, как паучки, работают. И они у тебя на глазах сдохнут, как щенята, и ты вот башку себе о кирпич разбей... Ты бы что делал? А? - спросил Алешка.

Спросил так, будто сейчас надо делать, и сию вот минуту нужен ответ.

Он ждал, остановил недопитый стакан в руке.

Санька не знал, что сказать, смотрел в глаза Алешке. Трудно было смотреть, но потому отвести глаза считал Санька позором.

- Всех бы в клочья разорвал, - сказал Алешка. Нахмурил брови. Санька в ответ тоже насупился и теперь отвел глаза и сердито глядел в пол.

- А теперь в участке сапогами рожу в котлету, и будут за руки держать и бить по морде чем попало. В раж войдут, сволочи, - им морды судорогой от удовольствия сводит. Всласть.

Саньке показалось, будто укорил его в чем-то Подгорный. И неприятно было, что не сказал сразу, что бы он сделал. Санька вспомнил все умные разговоры в кабинете у Андрея Степаныча и попробовал сказать.

- Не сразу это... Рост общественности... Организация, пропаганда среди... - почувствовал, что не то говорит, и осекся.

- Да нет, - громко, почти криком, перебил Алешка, - да ты вот представь, что тебя вот только за эти ворота заведут, - и он тыкал, как долбил в воздух, пальцем, - и там будут тебя корежить, - ты что? Да брось!

Ты будешь думать: чего они, сволочи, те, что на воле, смотрят, ждут, не выручают. Ты нас всех клясть будешь, как мразь, как трусов, как рвань последнюю. И будешь думать: "Ух, когда б я на воле был, я б глаза вытаращил, зверем бы кинулся...". А все вот, как твой Башкин, смотрят и про подушку думают... или... второго пришествия ждут. Я б его туда кинул, городовым в лапы...

Алешка перевел дух и вдруг конфузливо улыбнулся. Схватился и опрокинул пустой стакан в рот.

Санька смотрел на него и думал: "А отец исправник".

Алешка поймал Санькин взгляд и понял.

- Отец тоже сволочь хорошая, все равно... Ну, черт со всем, давай спать. Я раздеваться не буду.

Ручка

АЛЕШКА спал на диване навзничь, свесив руку на пол. Санька подставил стул и бережно уложил грузную руку.

- Очень, очень может быть, - пробормотал во сне Алешка. И улыбнулся со вкусом. Подгорный спал, отдавшись, доверившись сну, как спят в полдень в тени под деревом косари.

"С толком спит", - подумал Санька.

Где-то далеко звучала еще в голове бальная музыка, ударяла настойчивым темпом, топала. Алешка, Башкин. Главное, Башкин. Башкин не выходил из головы, и все представлялось, как там, в переулке, он нелепо выворачивал, вертел рукой, как будто старался вывихнуть, и тут же где-то поссорились дети с большими красными глазами - голые, как в бане, и на деревянной лавке. Дети тоже выворачивали тонкими белыми ручонками и шевелили пальчиками. И все смотрели снизу вверх удивленными глазами. А отец разбивает голову о кирпич тут же рядом и все разбить не может. А дети не видят и неустанно шевелят пальчиками.

Санька дернулся на стуле, стряхнул сон. В столовой спокойным басом часы пробили шесть. Санька закурил, глянул на Алешку: на белой рубахе резким квадратом чернела револьверная ручка. Санька представил, как Алешка крепко в руке сожмет эту ручку и будет тыкать, тыкать пулями, как он давеча тыкал пальцем в воздух остервенелой рукой. Вот наступают, толпой наваливают черные шинели, а он... И Санька представлял себе, как Алешка один стоит, и спирало дух, дышал часто. Вот схватят, топчут каблуками... У Саньки руки дергались, расширялись глаза, сжимались зубы. Потом отходило. Теперь он уже видел, что не Алешку, а его, Саньку, обступили, и уже морды у городовых сводит судорогой, сейчас в зубы... держат за руки... Санька поводил плечами, отмахивался головой. И прошипел вслух:

- Сволочи!

Санька встал. Ему хотелось вытянуть у Алешки из-за пояса браунинг и хоть подержать, зажать в руке черную рукоятку. Он сдавил в руке холодное стеклянное пресс-папье, сдавил так, что полосы остались на руке.

Далеко в кухне осторожно щелкнула дверь: Марфа с базара. Санька перевел забившийся дух и зашагал по ковру.

Зубы

БАШКИН шлепал по лужам без разбора, спешил скорей отойти от приятелей.

Ему нравилось, как он здорово кончил, и теперь боялся, чтоб не крикнули чего вдогонку. Он завернул за первый же угол.

Люди с правами его злили - за собой он не чувствовал этих прав. Он сбавил ход и сказал вслух:

- Обыкновенное туполюбие. Раздутая в чванство бездарность.

Без-дар-ность, - крикнул Башкин громко, на всю улицу. - Цельная натура, -

злился Башкин, - баран с крепким лбом, который долбит встречных, заборы, фонарные столбы, - для таких все удивительно ясно!

Башкин думал словами, как будто он произносил речь перед толпой и хотел доказать этой толпе, что цельные натуры - это идиоты, в том числе этот здоровый дылда, что собирался ему дать по морде. И пусть, пожалуйста, не хвастает своей цельностью. Цельней осла все равно не будут.

- Идиоты, форменные идиоты, - говорил Башкин вслух. Он старался говорить спокойно и веско. Примерил баском и завернул кругло "о".

- Идиоты! о-оты!

Через минуту Башкин уже думал, что этот студент не посмел бы и думать дать в морду, если бы он, Башкин, был бы атлет. Мускулы шарами, как арбузы, в рукавах перекатываются. Надо заниматься гимнастикой.

Башкин остановился и выкинул руки в стороны, как делал это на гимнастике в училище.

- Раз-два. Вперед, в стороны... Завтра куплю гири и начну. , Он снова пошел, размеренно и широко шагая. Он чувствовал, что устал от бессонной ночи. "Нет, не надо гирь, - думал Башкин, - просто: говорить всем, что он занимается гимнастикой и выжимает два пуда".

У ворот он нащупал в кармане гривенник и коротко ткнул в звонок.

Пришлось ткнуть еще и еще.

"Обозлится дворник, обозлится, - думал Башкин. - Но мог же я в самом деле быть занят ночью важным делом. Мог дежурить у больного: до дворников ли? Тоже, скажите". И вслух сказал:

- Скажите, пожалуйста.

Башкин поднял голову и выпятил грудь. Во дворе резко хлопнула дверь и зашаркали тяжелые сапоги.

Башкин видел сквозь глазок в ворота, как шел дворник в белье, накинув на голову рваный тулуп.

Башкин ткнул гривенник в ладонь дворнику.

- Скажите, правда у вас болят зубы?

- Эк ты, черт проклятый, - ворчал дворник, тужился повернуть ключ.

- Мне почему-то кажется, что у вас болят зубы, - говорил Башкин, удаляясь от дворника. - Это ужасно мучительно, - говорил Башкин и вступил в черную дыру лестницы.

Сзади шаркали тяжелые сапоги по камням.

Альбом

БАШКИН жил у вдовы-чиновницы, у пыльной старухи. Старуха никогда не раскрывала окон, вечно толклась в своей комнате и перекладывала старые платья из сундука в комод, из комода встарый дорожный баул, шуршала бумагой. Пыль мутным туманом расползалась по душной квартире. Махоркой, нафталином и грустным запахом старых вещей тянуло из сырого коридора.

Казалось, старуха каждый день готовилась к отъезду. К вечеру уставала, и, когда Башкин спрашивал самовар, с трудом переводила дух и всегда отвечала:

- Да повремените... нельзя же все бросить, - и снова пихала слежалое старье в сундук.

Три замка было в дверях у старухи и три хитрых ключа было у Башкина.

У себя, в узкой грязненькой комнате, Башкин зажег свет и присел к письменному столу. Он осторожно вытянул ящик стола, пощупал внутри рукой и вынул конверт. На конверте крупным почерком было написано:

"Отобрано у Коли, 27/II.

Башкин спустил штору, оглянулся на дверь и бережно достал из конверта открытку. Это была фотография голой женщины: на ней были только кавалерийские ботфорты с шпорами и задорное кепи поверх прически. Она улыбалась, длинная папироска торчала во рту.

Башкин взял со стола большую лупу и стал разглядывать открытку, отодвигая и приближая.

Он приоткрыл толстые губы и прерывисто, мелко дышал.

Он рассматривал фотографии одну за другой; лупа подрагивала в руке.

Эти открытки он выписал по объявлению: "Альбом красавиц - парижский жанр", выписал "до востребования", на чужое имя. На конверте он написал, что отобрано у Коли.

"А вдруг попаду в больницу и будет здесь кто-нибудь рыться? Или обыск?"

Коля был ученик Башкина. Да мало ли их, Коль всяких, Башкин знал, что ему говорить в случае чего.

Что-то стукнуло за стеной, заворочалась старуха. Башкин быстро сгреб открытки и смахнул в ящик. Прислушался. Сердце беспокойно билось.

"Да что такое? - думал Башкин. - Чего я в самом деле? Наверно, у этих, у маститых, у старика Тиктина, например, порыться - и не такие еще картинки найдешь. Ходят "воплощенной укоризной", светлые личности, а сами, наверно, тишком, по ночам, не то еще... Скажи, каким пророком смотрит".

Башкин вызывающе, нагло глянул на портрет, что на двух кнопках висел над кроватью.

"Для лакеев нет великих людей, - шептал Башкин, - потому... потому что только они-то одни их и знают по-настоящему. И великим людям это очень досадно. Чрез-вы-чай-но".

Башкин порывисто полез в стол и вытащил оттуда тетрадь. Сюда он записывал мысли. Он написал:

"Великим людям досадно, что лакеи их отлично знают".

"Досадно" подчеркнул два раза.

Башкин собрал открытки и стал аккуратно всовывать в конверт. Он их часто пересматривал и теперь только заметил, что одна из красавиц была похожа на знакомую учительницу рукоделия. Башкину стало неловко, что она голая. Он теперь думал об учительнице: что она стареет, что отжила свой бабий век, что она пудрится дешевой пудрой и сама делает воротнички. Ему представилось, как она по утрам торгуется с зеркалом, как ей больно, что ничем не вернешь красоты, а на эти остатки никто не позарится. Разве из жалости. Он знал, как она пытается утешить себя, что она зато труженица. И ему так захотелось, чтобы учительнице было хорошо, а не горько, что слезы показались у Башкина на глазах. Он почувствовал, как теплая капля покатилась по щеке. И сейчас же отвернулся к зеркалу, стараясь удержать выражение лица. Выражение было грустное, доброе.

"Нет, я все-таки хороший человек", - подумал Башкин и стал раздеваться.

На дворе уж светало. Мутно светало, через силу.

Стружка

ФИЛИПП Васильев был токарь по металлу. Неплохой токарь - три с полтиной зря не дадут. Мастер говорил про него:

- Даром, что молодой, а большой интерес к работе имеет.

Васильев знал, что мастер его хвалит, и хотелось, непременно хотелось, чтоб самому услышать, чтоб мастер в глаза признал его, Васильева, лучшим токарем в заводе.

Мастер был усатый, мрачный, тяжелый, многосемейный человек. На слова был скуп. Ходил по мастерской, жевал губами, руки за спину, и все поглядывал. Спиной мастеровые его взгляды чуяли, не оглядывались, а только ниже наклонялись к работе.

Сдает мастеровой работу, Игнатыч обведет глазом, как будто рукой обгладит, а на мастеро-вого и не глядит, пожует губами и буркнет: "Ладно".

Мастеровой дух переведет. А уж если глянет на мастерового, то так, что только б на ногах устоять, - как будто крикнет на весь завод: "дурак ты и скотина", - уж мастеровой хватает вещь, уволочь бы куда и самому бы с глаз.

Вот этого-то Игнатыча и хотел Васильев разорить на похвалу.

Все знали, что Игнатыч - любитель церковного пения и сам поет в хоре в Петропавловской церкви. А после обедни иногда заходит. И больше в ресторан

"Слон". Васильев всю неделю старался. Все точил своими резцами, которые берег и прятал. Точил как на выставку. И везло. Везло потому, что у Васильева был "талант в руке", всем естеством чувствовал размер. Он быстро, грубой стружкой, обдирал работу, не подходил, а подбегал к размеру вплотную.

Шлепали ремни в мастерской, по соседству в монтаже звонко тявкали молотки. Филипп ничего не слыхал. Звуки были привычные, и он был над своим станком в тишине и один. Равномерно журчали слева шестерни перебора.

Оставались доли миллиметра, оставалась последняя стружка и начисто пройти с мыльной водой. Васильев, не глядя, толкнул над головой деревянный рычаг, перевел ремень на холостой шкив. Замолчали шестерни, и для Филиппа настала глухая тишина. Он вытянул свой ящик, черный от черного масла, как от черного пота, и достал оттуда заветный резец. Он, прищурясь, осмотрел лезвие, блестящее, заправленное, и стал устанавливать его, нахмурясь, напряженно.

Он устанавливал резец, почти не дыша, шепотом поругиваясь. Вот, вот оно! Он затаивал дыхание, как стрелок перед спуском. Готово! Васильев, уж больше не глядя, затянул ключом гайки, накрепко, насмерть. Теперь пойдет тонкая, как бумажная лента, стальная стружка и под ней блестящая поверхность, глянцевитая, как шлифованная, и это должен быть размер. Но если перебрал? Тогда весь блеск и торжество позором навалятся на Филиппа, и ему... нет, уж ему-то не простят! Больно уж он хлесткий. Затюкают и год поминать будут.

Васильев ткнул рычаг над головой, и осторожно зашептал перебор.

Стружка широкой упругой лентой пошла от резца, завернулась в блестящую трубку и поползла со станка. Васильев пристально глядел, глаз не спускал с работы, как будто нужно было присматривать за стружкой, - теперь все шло уж без его воли, как бильярдный шар после удара.

Васильев волновался, потому что он всегда работал с риском, он ходил у самых пределов.

Васильев не видел, как проходили мимо товарищи, как подмигивали, глядя на напряженное лицо Васильева, - ишь, старается! - на грузную фигуру Игнатыча с руками за спину; Филипп издали учуял, учуял боком глаза, -

Игнатыч глянул искоса и буркнул:

- Что, уж второй?

И Васильеву было лестно, а он только кивнул головой, будто ему это впривычку, сейчас, видишь, занят, валит дальше.

"То-то огонь-парень!"

Васильев смерил. Он мерил с трепетом, как игрок открывает карту.

"Чок в чок! Что и надо!"

Филипп весело вздохнул, сделал беззаботный вид и глянул на соседей.

"То-то дураки-ковырялы".

И ему хотелось, чтобы сам Игнатыч ему в лицо прямо сказал, что он молодец, аккуратист и первый в заводе токарь.

"Слон"

В ВОСКРЕСЕНЬЕ Васильев пересчитал еще раз получку. Три с полтиной он туго завязал в узел в платок, в красный, с белой каймой; остальные деньги -

закопал в табак на дно коробки. Надел чистую рубаху, однобортную тужурку с раковинками вместо пуговиц. Оглядел ноги в новых ботинках.

- Всегда, сволочи, шов скривят. Работа называется, - поворчал, нагнулся и подавил пальцем кривой шов. Васильев жил в комнате у вдовой сестры.

- Аннушка, ты прибери и не зажигай ты, Бога ради, лампадку эту, шут с ней. Дух от нее, что в кухне.

Васильев стеснялся, что, если придет кто из товарищей и вдруг лампадка

- сейчас скажет с усмешкой:

- Религиозный? Крепко Бога боишься?

И придется извиняться, что сестра, мол; что с бабой поделаешь! Тогда Васильев ругался в "богов с боженятами" и поглядывал на товарищей.

Филипп обтер рукавом свою фуражку с прямым козырьком, подул на донышко и приладил поверх прически. Во Второй Слободской чуть поскрипывал новыми подошвами и свернул к церкви Петра и Павла.

Солнце стояло высоко, было тихо, празднично, и смирно грелась на солнце пустая улица. Петропавловская церковь была нарядная, улыбчатая внутри церковь. Голубой с золотом иконостас и наивные цветные стекла в окнах. От них чистые цветные пятна ложились на белые женские платки, и ладан переливал разноцветным облаком, торжественным и задумчивым.

Васильев быстро оглянулся, не видит ли кто, и юрко шмыгнул на паперть.

Солнце косило из окон цветными полосами, и блестели праздничные тугие прически, платки, а где-то впереди колыхались над толпой перья на шляпе.

Чинной строго стояла толпа, все ждали херувимскую. Строгое молчание затаилось. Чуть слышно регент дал тон, и свежим дыханием вошел в церковь тихий аккорд. . Люди перевели затаившийся дух, закрестились руки.

Васильев старался уловить в хоре голос Игнатыча - это он, должно быть, басом выводит: "о-о". Но хор пел вольней и вольней, и Филипп уж не старался высмотреть Игнатычев голос, слушал, смотрел на свечи, на радостный иконостас, на лампадки, как слезы. Филипп даже чуть было не перекрестился за соседом. Поднял уж руку, да спохватился и поправил прическу. И он стал в уме отговаривать себя от Бога.

"Какой есть Бог? - думал Филипп. Крепко подумал, даже озлился. - Если б был Бог, так стал бы он смотреть на безобразия, что по всей земле творятся. Человек безвинно погибает, а ему хоть бы что. Все может, а ничего не делает. Давно такому Богу пора расчет дать. - И Филипп с усмешкой поглядел на сосредоточенные лица соседей. - Поставил свечку в две копейки и думает себе два рубля вымолить. Держи, брат, карман!"

Хор смолк, и только одна басовая нота густо висела в воздухе. Филипп узнал: "Игнатыч орудует".

Нота была точная, круглая, ровная.

Обедня отошла, и толпа двинулась вперед, где с амвона протягивал седенький священник крест. Хор гремел победно.

Филипп не сводил глаз с маленькой дверцы, что вела с хоров на паперть.

Повалили певчие. Вот и Игнатыч в полупальто и вышитой рубахе. Он что-то говорил регенту, маленькому, щупленькому, с козлиной бороденкой; они, видимо, спорили. Они выходили деловито, не крестясь, и Филипп слышал, как регент кричал Игнатычу:

- Да я-то тут при чем? Дьякон режет, занесло его, дисканты рвутся, а вы свое да свое...

Они долго стояли без шапок на ступеньках церкви, и толпа прихожан обмывала грузную фигуру Игнатыча и отрывала, сбивала регента. Его уносило потоком, Игнатыч удерживал за рукав.

Наконец они надели шапки и пошли рядышком к воротам ограды.

Васильев, не спеша, обошел их. Поровнялся и отмахнул фуражкой.

- Петру Игнатычу мое почтение, - и когда Игнатыч взглянул, добавил, чтоб закрепить: - С праздником.

- Ага, здорово, - сказал Игнатыч и удивленно глянул на Филиппа, - ты чего же?

- А послушать.

- Да и лоб-то не грех перекрестить, пожалуй.

Тут уж Филипп неопределенно мыкнул и прошел вперед.

Он долго покупал семечки у торговки и видел, как мастер с регентом прошли, и прошли не иначе, как в "Слон".

Шли они медленно, резонились о чем-то по хоровой части, Игнатыч напирал и сбивал регента с панели.

Васильев обогнал их, чтоб первому прийти в "Слон", чтоб не подумали, что увязался.

Ресторан "Слон" размещался в двух этажах. Внизу были стойка, машины, столы с рваной клеенкой. Парно, душно, хрипел орган, надрывались голоса, брякала посуда. Тут было дешево и всегда пьяно. Но верх был тихий.

Там была у стены особая музыка - ее заводили за пятак, и она играла задумчиво, мелодично, как будто капает вода в звонкую чашу. Это был большой игральный ящик, какие бывают в детских шарманках. Столы здесь были со скатертями, с бумажными пальмами, на стенах картины в розовой кисее от мух.

Когда Филипп поднялся наверх, там было еще пусто. В конце зала у столика с тарелками сидел половой и заботливо вырезал перочинным ножом кукиш на деревянной палке. Из-под пола едва доносился гул машины и гомон голосов.

Васильев степенно уселся за столик, огляделся и постучал человеку.

- Сей минут, - крикнул человек, привстал и что-то наспех доковыривал ножиком. Стряхнул с фартука стружки и раскидистой походкой с трактирным достоинством пошел к Васильеву.

- Заведи-ка машину, - сказал Филипп.

- Музыку, - назидательно поправил половой. - Пятачок стоит, известно-с? А что поставить?

Он мазнул рукой по соседнему столику и шлепнул грязным листком под нос Филиппу.

- Прейскурант - по номерам можно.

- Пятый, что ли, номер вали, - приказал наугад Васильев, - и бутылку Калинкина.

Официант завел, и грустно закапала ария из "Травиаты".

Снизу вдруг ярко громыхнула машина, рванул густой рев голосов, хлопнула дверь: регент с Игнатычем поднимались, все еще споря.

Игнатыч увидел Филиппа, мотнул в его сторону головой и шутливо пробурчал:

- Что ты панихиду такую заказал? Надо было второй поставить.

"Клюнуло", - подумал Филипп. Игнатыч угощал регента. Но регент, видно, спешил, и мастер наспех подливал пиво в недопитый стакан. Регент поминутно чокался и глядел на часы.

Филипп спросил полдюжины и две воблы - он рисковал: мастер мог уйти с регентом.

Но регент снялся один. Он суетливо дергал часы из чесучевой жилетки и приговаривал:

- Так в среду на спевочку, не опаздывайте, в среду, значит, вечерком, на спевочку. Покорно благодарю. - Он засеменил к выходу и дрябло застукал по ступенькам.

- Жена у него с характером, - подшутил вдогонку Игнатыч и подмигнул половому.

- Бывают женщины, - громко сказал Филипп от своего столика и обернулся к Игнатычу.

- А ты женатый? - спросил Игнатыч. Он все еще улыбался - таким его не видел Филипп в заводе никогда.

- Холостой, слава Богу, - сказал Васильев.

- Видать, вишь огородился. - И Игнатыч кивнул на пол-дюжину, что строем стояла у Филиппа на столике.

- А подмогите, Петр Игнатыч, - сказал Васильев, привстал и выдвинул второй стул.

- Ну, уж не обидеть... разве одну. Получи! - Игнатыч кинул трешку половому и, переваливаясь, засопел через зал. - Так холостой, говоришь? -

сказал Игнатыч, масляно улыбаясь. - Ухажер, значит? - и лукаво сощурился.

- Я и по этой части справный.

- А по какой же ты еще справный? - Игнатыч отхлебнул пива и все приятного ждал, улыбался.

- А по своей, по токарной, по мастеровой. - И глянул в глаза Игнатычу, так свободно глянул, немного с вызовом.

И сейчас же стерлась улыбка с Игнатыча, опять он посерел, как в мастерской.

"Поспешил, поспешил, - думал с испугом Филипп, - перебрал, запорол все дело"

Игнатыч посмотрел на воблу, допил стакан, стукнул донышком об стол.

- Ты что ж это, на прибавку, что ли, набиваешься? Так, брат, оно не делается! - и повернулся на стуле к половому: - Что ты сдачи-то, ай заснул?

Игнатыч встал и пошел навстречу официанту. Филипп смотрел ему в спину.

Народ уже начал прибывать. И в бильярдной метко щелкали шары.

"И верно говорят - все они сволочи, мастера эти, - думал Филипп. -

Человек перервись тут, а он об одном думает, кабы кто прибавку... Да на чертовой она мне матери!"

Музыка трогательными тонкими звоночками кончала свой номер.

- Запорол! Перебрал, - сказал Филипп и больно стукнул кулаком о край стола. Звонко охнули с испугу бутылки.

Баба

- ПОДАВАТЬ, что ли? - крикнула Аннушка. Филипп хлопнул дверью.

- С обедом она своим! - Наступил в потемках на калошу и швырнул ногой, так что в конце коридора шмякнула в дверь. И повалился на койку, в чем был.

Аннушка вошла босиком, стала у накрытого стола.

- Обедать-то будешь?

- К чертям с твоими обедами! - из-под фуражки огрызнулся Васильев.

Аннушка обиженной рукой стала собирать тарелки, загребла их охапкой -

все сразу и боком вышла в двери.

- Вот уж верно: паразиты трудящихся масс... - шептал Филипп это про мастеров, заодно и на Аннушку немного. В глазах все стояла толстая спина Игнатыча, как он от стола повалил к выходу. - Из нашего ж брата, а за пятьдесят целковых лишних он уж пес хозяйский. Что фараон - одна цена. Всем вам будет... Всем, всем, голубчики, - сказал Филипп. Кинул фуражку на стол и закурил.

Когда стало темнеть, Филипп накинул пальто, снял с гвоздя черную прошлогоднюю шляпу и пошел со двора. У ворот сидела на лавке Аннушка, грызла подсолнухи, болтала ногой и вбок глядела.

Филипп сказал:

- К вечеру достань большой самовар, взогрей: у меня гости будут.

Аннушка не повернулась, а чуть подняла голову в небо.

- Поняла? - сказал Филипп и зашагал прочь.

Филипп шел в город, в городе горели уж на улицах газовые фонари, и Московская улица поднималась вверх, светилась двойным рядом. А над городом дышало туманное зарево от освещенных улиц. Гулянье только начиналось, и молодые парнишки попарно шли следом за подружками, и начинался разговор, через голову, бочком, смешками, словечками. Хозяйки сидели за воротами, смотрели на парочки, смеялись, раскачивались.

Филипп деловым шагом резал дальше и дальше, туда, в город.

В городе стихал уже грохот пролеток. Угомонилась деловая езда. На остановке с бою брали вагон загородной конки. Веселые барышни в дешевых шляпках и ухари конторщики в шляпах набекрень пирожком, с лакированными тросточками. Они так были похожи друг на друга, что Филипп подумал: "Как они не путают своих писарей, хохотушки-то эти?"

Кучер нахлестывал лошадей. Обвешанный людьми, живая куча-вагон двинулся. Толпа не попавших махала зонтиками уезжавшим. Народу прибыло. В эту-то гущу и вмешался Филипп. Он закурил и стал под навесом станции.

Второй вагон ушел с криком и гомоном.

- Здорово! - К Филиппу подошел молодой человек в кепке, в пиджаке поверх черной рубашки. - Давно?

- Вот второй вагон, - Филипп бросил окурок. Они вышли из толпы и не спеша пошли по тротуару.

- Дмитрий уехал, - вполголоса сказал человек в кепке, - полет надо было сделать. К вам нынче другого пришлют. Есть одна товарищ.

- Баба, значит? - Филипп даже назад откинулся. - Это, знаешь, Фома, дело слабое.

- Брось - слабое. Другая, знаешь ты, баба... А не пойдет дело, переменим. Ребята-то сойдутся ли?

- Это уж будь покоен. Это у меня во! А за ней-то, за бабой, чисто? -

Филипп глянул на Фому, переждал чуть. - А то у меня, знаешь, аккуратность чтоб - за первый долг. Ведь семь месяцев работаем, - наклонился Филипп к самому уху, - и хоть бы того - тень какая. То-то, брат. - И Филипп тряхнул вверх головой.

- Направо идем, - сказал Фома, - она в скверике ждет, вроде свиданье.

Здорово образованная.

В скверике было полутемно. Тихие деревья отдыхали и, казалось, смотрели вверх, в небо. В темноте на скамейках густо чернели люди, по песку шаркали ноги, и липкое гудение голосов, громкого шепота, плавно понизу, а вверху пристально горели крупные звезды.

Фомка шел по дорожке, вдоль круто подстриженных кустов, и вглядывался в людей на скамейках.

Вдруг он стал. Стиснутая соседями, на скамейке сидела женщина в кружевной косынке на голове.

- А здрасьте! - весело сказал Фома и потряс кепкой в воздухе. - Не пройдете ли с нами для воздуху? Наденька встала.

- Будьте знакомы. Наденька протянула руку Филиппу. Филипп спешил вывести бабу на свет, к фонарям, чтоб поскорей глянуть, что она такое.

- Не идите так скоро, - сказала Наденька.

Голос сразу понравился Филиппу. Мягкий и настойчивый. Филипп сбавил шаг. Молодой человек в кепке отстал и растаял в народе.

Пустырь

ВЫШЛИ на улицы. Из окон кофеен выпирал на улицу свет, меледили тенями прохожие. Что ни фонарь - Филипп взглядывал на Наденьку.

"Что-то будто постная какая-то", - думал Филипп. Наденьке от взглядов было неловко, и она смотрела то под ноги, то поворачивала головку в сторону, и все не знала, как ей быть: деловито-строго, как учительнице, или приветливо, по-товарищески. Филипп ждал, Наденька все молчала. Уже прошло то время, когда надо начинать разговор, и оба поняли, что разговора не будет. Наденька шла и все вертела головой.

"Гордится", - подумал Филипп. Яркий свет от витрин упал на Наденьку, осветил ее, с ног до головы обдал. Филипп увидал, что Наденька покраснела, что пышут Наденькины щеки.

И Васильев сразу понял:

"Это она меня стесняется". И спросил участливо:

- Вы в наши края первый раз, можно сказать?

- Да, тут я не была, - сказала Наденька, не поворачиваясь.

Сказала так, как будто она бывала уж в других местах и по таким делам.

Ей не хотелось, чтоб знали, что она в первый раз.

- А у нас на Слободке хорошо, все свои ребята живут, заводские. Только народ малосознательный, - сказал Филипп солидно. - Темный, можно сказать, вполне народ.

Наденька молча кивнула головой и вспомнила, куда она положила бумажку с цифрами.

"Главное - цифры, - думала Наденька, - цифры всего убедительней".

- А про что вы им нынче будете говорить? - спросил Филипп. Филипп чувствовал себя как антрепренер, который ведет гастролера, и спрашивал программу. Он не особенно надеялся на Наденьку.

- Я наметила о косвенных налогах и вообще о налоговой системе русского правительства. О том, что налоги, главным образом... Нам направо?

Улицы уже кончились, и далеко остался позади последний фонарь. Перед Наденькой была темнота, и вверху звезды мигали и щурились.

- Вот этим пустырем и пройдем, - сказал глухо Филипп. - Это я для проверки: не увязался ли кто? Гороховая личность, знаете? Тут темно, он побоится нас потерять и будет нагонять, а мы и услышим.

Васильев шагнул в темноту, вперед. Наденьке было жутко. Одной с этим незнакомым. Черт ведь его знает.

- Вы смело за мной, на слух, по шагам, - сказал из темноты голос.

Наденька встряхнулась, пошла. Пошла широкими шагами по каким-то мягким кочкам. Они молча прошли шагов сто. Васильев стал. Наденька остановилась тоже. Заколотилось сердце - что он сейчас будет делать? "Какая я дура, что пошла сюда", - подумала Наденька.

Наденьке показалось, что рабочий прилег, может быть, крадется.

Наденька прыгнула в сторону.

- Да тише, - досадливо шепнул Филипп. - Ну, нет его, чисто за нами, -

сказал он громко. - Теперь можно говорить. Идемте. - Он опять пошел вперед.

Наденька перевела дух. - Это насчет налогов, конечно, следует объяснить, какая тут хитрость подведена. А только это, товарищ, уж тем, что дошли до чего. А этим ребятам надо полегче, что поближе, про свое. Сказать бы про тех, что управляют вот ими, то есть нами, сказать, рабочими.

- О роли либеральной интеллигенции? - спросила Наденька, она все еще тяжело дышала.

- Да нет! - с досадой сказал Филипп. - Этого они тоже не понимают А вот про мастеров хотя бы. Мастеров! Знаете? Такая сволочь, извините, бывает. Это ж самые гады и есть для рабочего человека. Самое что не может быть хуже.

Филипп шел впереди. Он не видел Наденьки и еле слышал ее шаги -

мелкие, сбивчивые, и говорить было в темноте легко, вольно, как одному.

- Поставят вот такое чучело над тобой, накинут ему полсотни рублей, и ходит он по мастерской, глаза выпуча. А чуть что - гляди, либо сбавит, либо прямо за ворота и шабаш. Разъелся, что паук.

Наденька, спотыкаясь, семенила сзади, по мягким кочкам. Она боялась потерять в темноте Филиппа.

- А налоги - это что? - слышала она голос впереди. - Это уж когда человек войдет... налоги там... локаут и все такое... А надо начинать что ближе, со сволочи этой... Поразъедались. Как боров... и руки за спину...

- У меня намечено, - говорила Наденька, запыхавшись. Филипп зло и быстро шагал вперед. - У меня на сегодня... а если успею, то я скажу и о.... о той роли... которую...

Наденька всю неделю готовила материал по косвенным налогам. Бумажка, где выписаны какие-то миллионы, была у нее запрятана в юбке, а про мастеров Наденька не знала, ничего не знала. И почему это он распоряжается?

- Баба! - сказал шепотом Филипп, с сердцем сказал и оглянулся в темноте на Наденьку.

Пустырь кончался, и впереди стали видны светлые оконца слободских домов.

Усмешка судьбе

ВИКТОР сидел в гостях у пристава. Семья пристава была на даче, и квартира захолостела: пыль и неурядица легли на всю обстановку.

В кабинете на подоконнике стояли тарелки с объедками от обеда. На письменном столе на газете пухлой горкой лежал табак. Пристав в расстегнутом кителе ходил по грязному ковру и поминутно скручивал папироски. Вавич сидел на кожаном диване и слушал пристава.

- Что главное? - спрашивал пристав. - Вот скажите мне: что главное? -

Пристав затянулся, остановился перед Вавичем, расставив ноги. Левая рука за подтяжкой. Пустил дым в потолок. - Не знаете? Главное - вид. Вид - главное.

- Пристав зашагал. - Полиция - это лицо города. Ну, въезжаете вы в город.

Что вам в глаза бросается? Городовой. Если вот этакая замухрышка закорючкой такой стоит, - пристав скрючился и скривил старческую гримасу, - ну, что?

Город это? Сразу и решаете - мразь, а не город. Тетюши! А вот стоит молодец этакий, - пристав выпрямился, - аккуратно одет, амуниция, - пристав провел рукой с плеча по животу, - этак орлом глядит. Ого! Вы подумаете, наверно, наверно, подумаете: ого-го! Да возьмите любой снимок. Кто стоит впереди?

Ну, вид города, какого хотите? - Городовой! Граждане могут быть какие хотите, это случайные зеваки. Ну а если на первом плане какой-нибудь золоторотец с обмызганной селедкой на правом боку - это уж извините, извините меня.

Пристав замахал руками и отвернулся, как будто Вавич собирался спорить.

- Ну хорошо. Вот вы околоточный надзиратель. Стоите дежурным на углу.

Как вы будете стоять? Встаньте, встаньте, покажите. Бросьте папироску, - и пристав дернул Вавича за рукав.

Вавич встал. Встал по-солдатски.

- Ну и глупо! - Пристав фыркнул и махнул рукой. - Вот, глядите!

Пристав стал, отставя вперед левую ногу, чуть подняв вверх подбородок, правую руку зацепил большим пальцем за пояс брюк, левой рукой он как будто придерживал ножны невидимой шашки.

Постоял так минуту.

- Вот надзиратель! - сказал пристав. Он отшагнул и указал на место, где только что стоял надзирателем. - Вот-с: картина! Ну, станьте.

Виктору было до слез неловко принимать позу, но он все же встал. Не свободно, но так, как стоял пристав.

- Взгляд, взгляд надо! Готовность и усмешка судьбе. И, батенька, одеваться, - продолжал пристав, когда красный Вавич сел на место, -

одевайтесь с иголочки, с ниточки, и чтоб на вас ни пылинки, ни пятнышка.

Дадут вам самый завалящий околоток, Ямскую слободку какую-нибудь, - и там вы франт. Ботфорты носите - глянц, кавалерийский корнет. Начальство проездом глянет и, будьте покойны, скажет: да такому квартальному тут не место.

Пристав затеребил табак на столе, стал курить папиросу.

- Кителя - как снег, как мелом натерты. Фуражку три месяца проносил -

вон к черту. Помните, что вы - лицо города!

Приезд или встреча. Кого в наряд? Самого нарядного. А у вас и фигура.

У вас есть фигура.

Вавичу теперь самому захотелось встать, отставить ногу, палец за кушак и усмешку судьбе изобразить.

- И вот запомните, что я вам скажу, молодой человек: два главные свойства, два качества - решительность и галантность!

Пристав резко повернулся на каблуках и подошел к окну.

Виктор робко пыхтел папиросой. Вдруг пристав подошел вплотную к Виктору, наклонился и свирепо нахмурил брови. И, махая указательным пальцем перед самым носом Вавича, пристав прохрипел:

- Только надо знать, когда пустить одно и когда применить другое.

Божже вас упаси перепутать! Божжже вас упаси, - махал пристав пальцем.

Вавич не решился попятиться.

- Так-с, - сказал пристав облегченно, - а теперь покурим.

- Да, да, - говорил Виктор, - вот только кончатся лагери, и я в запас.

- И отлично, и поезжайте. В своем городе - неудобно. Связи старые, это может стеснять при исполнении обязанностей. Всякое, знаете, может быть.

- Вы писали уже? - спросил Вавич.

- Это уж не беспокойтесь, это уж все будет сделано. Коли я сказал -

место за вами.

- А все-таки: чиновники? полицейские - чиновники? - вдруг спросил Виктор.

- М-да! Конечно. Чины здесь гражданские, - раздумчиво ответил пристав.

В это время тяжелые сапоги затопали у порога.

- Кто? - гаркнул пристав.

- Гольцов, ваше высокородие!

- Чего принесло? - пристав сунулся к двери.

- Игнатов вроде горит.

- Какой Игнатов? В каком роде? - встревожился пристав.

- У москательщика Игнатова вроде пожар.

- Так и ждал, давно ждал. Ишь ведь, и погоду выбрал. Вели подавать, еду. - Пристав стал торопливо застегивать китель. Городовой просовывал под погон портупею. - Простите! Вот изволите видеть. Всегда на посту. Поцелуйте ручку Аграфене Петровне! Живей, дурак, шапку, - крикнул пристав городовому.

Виктор вскочил.

- Честь имею, - козырнул в дверях пристав. У крыльца городовой подсаживал пристава в пролетку, и Виктор слышал, как он рявкнул в ответ:

- Так точно! Страховой на даче-с.

Дождь

ТАИНЬКА шла в аптеку - кончились мамины капли. Был грустный, тихий вечер - осень вступала на небо. Ровным потолком стояли облака, и падали редкие капли, как задумчивые слезы. Таинька спешила поспеть до дождя и все же шла в дальнюю аптеку: посмотреть на народ. Тумба с афишами стояла на углу главной улицы. Деревянная, вся отвалилась назад, стояла, как баба в заплатах, выпятив вперед пузо.

Таинька глянула. Свежая афиша на желтой бумаге: Концерт Бенефис оркестра драматической труппы.

Таинька остановилась. Что-то стукало внутри.

Капельмейстер Дначек - рояль... сюита и что-то по-французски.

Скрипка... вот,вот. Флейта - И. Израильсон, Шопен...

Дождь темными пятнами ударял по бумаге, а Таинька все старалась разобрать французские буквы. В Дворянском собрании, в среду. Таинька побежала в аптеку, не слышала, как дождь мочил ее, капал на открытую голову и свежей струей холодил темя.

Побежала назад и снова стала у тумбы, - бумага совсем почернела, вымокла, но Таинька увидала: И. Израильсон - флейта.

У Таиньки было спрятано два рубля, и Виктор еще брал у нее полтора.

Таинька посмотрела в комод, на месте ли деньги. Таинька забегала дома, захлопотала около больной, стала пыль вытирать, цветы полила два раза, как будто гости сейчас, сейчас приедут, а у ней не готово.

Таинька самовар в кухне ставила проворной, торопливой рукой.

Вошел Виктор - мокрый, грязь на сапогах, и рубаха облипла, обрисовала, как голый. Стал обтирать сапоги, спиной к Таиньке.

- Даешь честное слово? - звонко сказала Таинька, словно решилась на что. Виктор голову назад выворотил.

- Секрет? Не скажу, ей-богу. У тебя секреты, точно поповна какая

- Нет, а сделаешь? Дай честное слово.

- Ты говори - что, а то опять, как тот раз...

- Тебе ничего не стоит, говори: честное слово.

- Ну, расчестное. - Виктор бросил в угол тряпку и стал, растопыря грязные руки, перед сестрой.

- Я тебе дам два рубля, - Таинька оглянулась на дверь, - и ты у меня рубль брал. Виктор кивнул головой.

- Ну, вот. Купи мне билет... на концерт... на все деньги, в самый первый ряд.

- А, вот что! - Виктор махнул рукой и забренчал в углу умывальником. -

Вот приедешь ко мне, - говорил Виктор, не глядя на Таиньку, - так... так...

того... хоть каждый день в театр.

- Ты чего это?

- А чего? Ничего: поступаю чиновником. Не здесь, конечно, не в наших Тетюшах этих.

- Говори, - сказала Таинька, - врешь. - Она махала самоварной трубой, и дым шел прямо в кухню. - Нет, а сделаешь, сделаешь, Витя? Только в самый первый.

В это время вошел старик.

- Дура, что ж ты - тараканов выкуривать? Самовара тут поставить не умеют... в этом доме.

Он вырвал у Таиньки трубу и стал старательно рассматривать, какой стороной надеть. Таинька выхватила и влепила трубу на место. Виктор пошел переодеваться.

Он слышал, как бурчал отец, выходя из кухни:

- Да врет он тебе. Глупости. Какой там - чиновником...чино-о-овником!

Помпеи

К ЧАЮ Виктор вышел в белоснежной рубахе, туго стянутой в талии. Тугие складки чуть петушком торчали сзади. Мокрые волосы лежали липким пробором.

Лицо у Виктора было строгое, даже немного надменное.

Старик сидел в креслах и в ожидании своего большого стакана старательно размазывал масло по ломтику хлеба. Таинька из-за самовара поглядывала на Виктора быстрыми глазами.

- Нет, нет, - вдруг поднял руку Виктор, - сахару не клади, я сам положу.

Таинька удивилась, осторожно передала стакан.

- Благодарсте, - сказал церемонно Виктор. Виктор положил кусок, другой, - всегда пил с двумя, - а третий, морщась, стал ломать пополам.

Таинька смотрела, посмотрел и Всеволод Иваныч. Старик отхлебнул чаю, обжегся и вдруг глянул на Виктора.

- Ты про каких там чиновников Тайке болтал?

- Ни про каких, - сказал размеренно Виктор, глядя в чай. - Ни про каких не про чиновников, а просто выхожу в запас и поступаю на службу, - и тут Виктор с вызовом глянул на отца.

Таинька притаилась за самоваром и глядела на брата.

- На какую службу? - спросил старик. - Кем же тебя берут?

- Чиновником, - небрежно бросил Виктор и повернулся к сестре: - Что, лимона у нас никогда не бывает?

- Можно сбегать, - сказала Таинька шепотом.

- Каким же тебя чиновником? Ты ж солдат - и больше ничего. Солдафон!

- Чиновником внутренних дел. - Вавич старался сказать это как можно рассеяннее.

- Почтальоном вот разве, - и старик стал дуть в чай. - Так ты прямо и говори: иду, мол, в почтальоны, потому что больше никуда меня, дурака, не берут.

- Отлично, - сказал Виктор и наклонился, нахмурясь, - только я говорю, что в чиновники.

- Ну, в какие, в какие? - крикнул старик.

- В полицейские чиновники...

- Фиу! - старик засвистел и, глядя из-под бровей в упор на Виктора, сказал четко: - В крючки, значит?

Таинька нагнулась к блюдечку.

У Виктора дрогнула губа. Он поднял брови и сразу их нахмурил, как хлопнул.

- Крючки, крючки? - заговорил Виктор, заговорил громко, решительно. -

Фараоны, может быть? Говорите: фараоны? А чуть что в переулке, - городовой!

Ай-ай-ай! Да? А ну, снимите полицию на одну минуту - вас перережут всех!

Виктор встал.

- За занавеской сидеть всякий умеет. А что человек мерзнет всю ночь под окнами, так это - крючки? Взятки, скажете? Да? А в Государственном совете? - спешил, кричал Виктор.

Таинька плотней притянула дверь в спальню больной.

- Кузьмин-Караваев? - кричал Виктор. - А вышел в инженеры ваш Кузьмин-Краснобаев и тяпнул с подрядчика. Да! Первый сорт, подумаешь. А землемеры? По ошибке? Да? Ладно! Это выходит под дубом вековым сидеть и рассуждать... в креслах.

Виктор зло глянул на отца.

- В Англии, например, городовой - жалованье фунтами и первый человек.

А если у нас человек для общей пользы мерзнет на углу и в трактире хватил рюмочку согреться, так это уж Содом и Помпея!

- Дура ты! Пом-пея! - сказал старик. - Дура, а говоришь, как прохвост.

Старик повернулся в кресле боком к столу.

- Да, - кричал Виктор, - а вашего хлеба я есть не желаю. Не желаю. Не невеста я.

- Какая же ты невеста? Ты - болван, - спокойно отрезал старик.

- Ну и ладно. Пускай болван. Виктор вышел в двери.

Тихо стало в комнате. Таинька поднялась и заглянула в самовар.

- Иди, скажи, - мотнул старик головой, - откуда это набрался? Помпея!

Последний номер

ТАИНЬКА теребила Виктора - всё требовала билет. Таинька ночью в постели не спала, все горела: мысли горели, и во рту сухо становилось. Она думала про концерт, про Израиля. Она сидит в первом ряду, смотрит прямо на него - вот он вышел... Таинька видела только черные вздутые вверх спутанные волосы и усы черной щеткой, а надето на нем что-то необыкновенное - золото, красное и синее, как на картах. Только все новое, блестящее. Он берет флейту, и все замирают. Сзади замирает весь зал. Он играет все сильней и мучительней и все больше и больше поворачивается к ней, к Таиньке. Совсем повернулся - и ей, ей играет Израиль. Сзади все затаили вздох, а он прямо повернулся к ней, полузакрыл глаза и томит звуками - и ей, ей одной играет.

Она знает, что ей одной, а никто больше этого не знает: только она и Израиль. И Таинька на него пристально смотрит. Она впереди, прямо перед Израилем. Израиль вдруг поднимает чуть-чуть глаза и взглядывает на нее...

Тут у Таиньки замирал дух, и все начиналось снова, опять сначала.

Виктор принес билет. Он был второго ряда и за два рубля. Таинька гневно, со слезами, глянула на брата. Но Виктор сейчас же сказал, что первого не продают.

- Там начальство, чины полиции и губернаторы всякие.

"Нет, во втором даже лучше, - он заметит... Он ее всюду заметит".

Таинька положила синенькую бумажку в кошелечек и сунула под подушку.

Эту ночь ей жарче мечталось: она сжимала под подушкой свой кошелечек.

Только в среду Таинька вспомнила: что же она наденет и как же одна пойдет в концерт?

У Таиньки было всего одно выходное платье - коричневое с бархатной отделкой. Она поставила утюг, пробовала разгладить, но руки спешили, сбивались, и ничего не выходило.

Она заглаживала новые складки, какие-то косые, вбок. Прыскала, чуть не сожгла платья. Бросила наконец. Пусть, как будет.

- Ты сходила бы к Мироновичам, - сказал Всеволод Иваныч, - и вот письмо отнесла бы. Только уж брось все и сейчас ступай.

Было семь часов, и в восемь начинался в Дворянском собрании бенефисный концерт оркестра с сольными номерами.

Таинька ничего не сказала: закусила губу и опустила голову. Отец положил конверт на гладильную доску и постучал толстым пальцем.

- Вот кладу, смотри. Потом не ищи по всему дому.

Отец вышел. Таинька проворно скинула свое ситцевое платье и вскочила в коричневое, бросила доску с утюгом, зажала в руке кошелек с синей бумажкой, схватила конверт и выбежала во двор.

Никого еще не было в обтрепанном стареньком вестибюле Дворянского собрания. Только околоточный сидел на плешивом красном диване и курил, глядя в пол.

Таинька выбежала на улицу, она ушла в тень и ходила взад и вперед по пустой панели: от фонаря к фонарю. Письмо к Мироновичам топорщилось в кармане юбки. Но Таинька не шла к Мироновичам, она ходила вдоль стены собрания, считала, сколько раз она пройдет туда и назад.

"Сто", - решила Таинька. Она прошла спокойно два раза и ускорила шаги.

Сбоку слышно было, как начали подкатывать экипажи, и городовой что-то кричал. Таинька наспех, не доходя до фонарей, металась по тротуару.

Красная, запыхавшаяся, как после бега, Таинька вошла в вестибюль, в говор, в бормотание толпы. Щеки у Таи горели, она разрумянилась и не узнала себя в большое зеркало, в котором вертелась, отражалась толпа. Но она обратила внимание на эту девочку, красную, взволнованную и как будто бы в чужом, в тяжелом платье. Только отойдя от зеркала, Тая догадалась, что это была она.

Контролер оторвал купон и многозначительно сказал:

- Второй ряд.

- Мне все равно, - проговорила Тая, и поток людей втолкнул ее в зап.

Служитель в вицмундире с почерневшими галунами указал место - второй ряд был почти пуст. Таиньке было неловко - вот такая, как была в зеркале, одна на виду. Она не оборачивалась, сжалась и крепко схватилась руками за сиденье стула. Сзади гудела толпа, и Таинька слышала, как ближе и ближе подходит шум, как будто сзади накатывало море. Когда сбоку сел какой-то толстый господин и стал вертеться с биноклем, Таинька немного успокоилась.

"Пусть подумают, что я его дочь".

На эстраде стояли пюпитры, и сзади у стенки прислонились контрабасы лицом друг к другу, как сторожа-приятели. Черненький человечек расставлял ноты по пюпитрам.

Таинька не глядела, она взглянула только тогда, когда вдруг все захлопали и на эстраду вышли музыканты. Высокий блондин в пенсне вышел вперед и поклонился, важно, чинно, как профессор.

Теперь гул толпы смешался с криком настраиваемых скрипок. Таинька вздрогнула - ветерком порхнул пассаж флейты. Она глядела теперь, подавшись вперед, и не видела его: густой строй скрипачей закрывал флейтистов.

Все примолкло Капельмейстер округло поднял палочку и замер. Таинька повернулась, чтоб удобнее сесть, и стул громко пискнул под ней на весь зал.

"Боже мой, - подумала Таинька, - все слышали, и он, и как ему досадно и стыдно за меня".

Дирижер тряхнул головой и махнул палочкой. Ярко метнулись первые аккорды Руслановской увертюры.

Тая смотрела на дирижера, и ей казалось, что он из воздуха высекает эти звуки, а скрипачи только нелепо машут руками, чтоб не отстать.

Таиньке показалось, будто сразу настежь распахнулись широкие ворота, а там другой мир и все красивые, статные люди, которых она видала на картинке. Они заходили, задвигались, закрасовались, и вот течет все взмахом, плавным лётом, и вдруг грусть задумчивая проплыла с улыбкой, и в ту же минуту ее подхватила живая нота и, гордо выступая, обняла и понесла...

Последний аккорд, и как будто треснул зал от хлопков. Полицмейстер в первом ряду, полуоборотясь, глядел на зал.

Таиньке казалось, что все это только подготовка, и как хорошо, как сладко ждать Израиля. Она забыла, что она на виду, что она красная, что коричневое платье одно во всем зале.

Таинька благодарно хлопала всем солистам: они товарищи Израиля, и они все добрые, и они готовят ему дорогу.

И вот черный Израиль, громко стукая высокими каблуками, вошел на эстраду.

На нем был короткий сюртук, галстук кривым крестом съехал набок.

Таинька то опускала глаза, то взглядывала на Израиля. Дыхание почти стало у Таи, она редко и коротко переводила дух.

Флейтист поднял флейту. Манжеты вылезли из коротких рукавов. Он стоял в профиль, перед пюпитром, и казалось, что он придерживает флейту крючковатым носом.

В зале в углу гудели голоса. Флейтист отнял от губ инструмент и, нахмурив брови, глянул в угол.

Говор притих, и только густой вздох пролетел по залу.

Рояль начал. И вдруг веселые, игривые ноты порхнули по зале, как будто тут над ним, над черным флейтистом, запорхали две светлых бабочки, запорхали в танце, сбиваясь и отлетая, и вот страстно забились, замерли с трелью. Флейтист выдержал фермато, зал вздохнул, и мазурка понеслась дальше, едва задевая воздух.

Израиль брызнул последним арпеджио. Зал секунду молчал, и вдруг вой, неистовый вой поднялся сзади Таи. Она боялась, что эти люди бросятся на Израиля, она испуганно глянула назад. Мелькали руки, кто-то в задних рядах стал на стул и, приладив рупором руки, орал.

Полицмейстер встал и, придерживая рукой спинку кресла, повернулся к залу. Полицмейстер поднял руку, новым взрывом ответила толпа. Полицмейстер снисходительно улыбался.

Израиль поднял флейту, и шум осекся. И сразу не верилось в тишину.

Израиль опустил глаза и, немного покачиваясь, начал, и в воздухе -

казалось, из стен зала - родился звук; нельзя было определить, когда он настал, казалось, он всегда был тут в зале: Израиль осторожно притянул его и закачал.

Таинькин сосед закрыл глаза, подпер биноклем толстую щеку и качался в такт мелодии.

Теперь еще больше бесились там, в задних рядах, и полицмейстер, сделав строгое отеческое лицо, пошел по проходу к дверям. Таинька узнала мелодию -

это то, что играл Израиль там, в мезонине, для нее. Таинька, сама того не замечая, встала и хлопала, вытянув вперед свои детские руки.

Израиль кланялся. Он странно дергал головой, как будто хотел освободить шею из высокого воротничка.

В конце зала уж слышны были надорванные крики, назревал скандал.

Израиль вдруг перестал кланяться и замахал флейтой на публику, замахал, как палкой на гусей. Шум стих.

У дверей кто-то сдавленно крикнул:

- Не имеете пра...

Израиль стоял лицом к публике. Израиль положил руки на флейту. Все замерли.

- Это-таки будет последний номер, - сказал флейтист на весь зал. И сейчас же махнул головой пианисту.

Он начал, опустив глаза, но вот стал поднимать, и Таинька увидала черные, совсем черные, блестящие глаза. Флейтист смотрел на нее, на Таиньку. Тая не шевелилась, замерла, прижав обеими руками к груди носовой платок, не мигая, смотрела она Израилю в глаза и видела: флейтист играет ей, прямо ей, Таиньке. Флейта говорит - и такое, чему она всегда верила, и то самое.

И когда снова стали хлопать, Таинька все еще не могла оторвать рук от груди, а Израиль кланялся ей, выпрямляя шею. Он повернулся и пошел с эстрады. И только тогда Таинька заметила, что она стоит, поняла, что она одна во всем зале стояла, пока играл флейтист "последний номер".

Она хотела бежать, она покраснела так, что стучало в висках, и слезы застилали глаза. Но все уже поднялись и заслонили дорогу: был антракт после первого отделения.

Таинька протискалась к двери, она была уверена, что на нее все смотрят, и не глядела по сторонам, быстро пробежала улицами домой.

- Передала письмо? - спросил старик в темноте.

- Да, да, - крикнула Таинька. Она бросилась в кровать и закрыла голову подушкой.

В пустой комнате

СОВСЕМ уж стемнело на дворе, а Всеволод Иваныч не зажигал огня - все стоял и смотрел в окно. Ветер шел вдоль улицы, дождь, осенний, провальный дождь, полосами посек стекло. И над черным, мокрым забором отмахивалась от ветра голыми ветками черемуха: горестно, безнадежно.

"Неужто поедет?" - мутились мысли у старика.

- Так-таки возьмет и поедет? - прошептал Всеволод Иваныч.

И он представил себе Виктора в полицейской фуражке, с шашкой на боку, взгляд хмурый, тычет в грудь каких-то чуек: "Осади, осади".

"Не может быть", - мотал головой старик, а сам знал, что может, может.

И будет. Ему сперва казалось, что это так же нелепо, как если б Виктор стал вдруг лошадью или Тая солдатом с усами.

"Откуда они выводятся, квартальные? Где-то зарождаются и потом выползают. Попы из поповичей, из семинарии; доктора из студентов, а квартальные?.. Но не от Вавичей же. Как будто бы вдруг кошка родила петуха... Пойти к нему, еще сказать?" Всеволод Иваныч отклонился от окна, чтоб пойти, но сейчас же опять нагнулся ближе к стеклу. Все слова, кажется, сказал. Где же оно, такое слово, главное слово, чтоб оно перевесило эту уверенность, что будет, будет он околоточным?

"Обещать проклясть! - вдруг схватился Всеволод Иваныч. И сейчас же весь опустился. - Это уж как мальчик, это из книжек, из театра". И он вспомнил, как актер поднимал руки и тряс ими, точно обжегся. Хрипел, выпуча глаза: "Прррокли-инна-аю!" И настоящего слова не находилось. Он чувствовал Виктора, как он там, у себя в комнате, лежит на койке и читает, нахмурясь.

Он видел сына, как будто не было этих двух стенок между ними, а были они оба в одной комнате.

Всеволод Иваныч смотрел сквозь рябые стекла на размокшую в грязь, в слякоть улицу, уже черную от ночи.

"Что сказать? Это я от гордости, что ли, ищу слов, - подумал Всеволод Иваныч, и вдруг защекотало в переносице, заходила грудь. - Ничего, никакого слова не надо искать, пойду прямо, заплачу, скажу: Витя, Витя! Неужели не поймет он?" И он не стал удерживать рыдания и поспешными шагами понес скорей рыдания к Вите. Он толкнул дверь, зашлепал туфлями, жалкими ему казались свои шаги, и он хотел этого... Рывком распахнул дверь к Виктору.

Темно.

- Витя! Витя! - рвануло из груди у старика. Он хотел броситься к сыну.

- Витя! - И он сделал в темноте шаг вперед, где была койка.

Все было тихо. Он был в пустой комнате. Он хотел повернуть назад и вдруг упал на постель Виктора. Он не умел плакать, и его душило, он задыхался и давился слезами. Ему так вдруг стало жалко себя, что он вдавил голову в подушку, поджал коленки и заплакал, во всю волю, как плакал мальчиком из-за обиды.

"И Тайка не приходит", - подумал Всеволод Иваныч про дочь, как про старшую сестру, и стало еще обиднее.

Грудь все дергалась, но слезы пошли ровнее, и Всеволод Иваныч крепче прижимался к мокрой подушке.

- А! А! - застонала в своей спальне старуха. Всеволод Иваныч вскочил, прислушался. Он тихо, с туфлями в руках, прокрался к жениной двери. Старуха ровно дышала, закрыв глаза.

"Во сне это, во сне", - подумал Всеволод Иваныч. Постоял, не шевелясь, минуту и прошел в свою комнату.

"Хорошо, что никто не слышал", - думал он у себя в кресле. Грудь еще вздрагивала, и он осторожно сморкался, чтоб не разбудить больную.

Пес вопросительно тявкнул басом, и через минуту - Тайны шаги. Вот топчется в кухне.

Всеволод Иваныч заперся на ключ и зажег свет.

Он сидел и курил, тупо глядя в темноту под стол.

Было три часа ночи. Лампа мигала и потрескивала в дымной комнате.

Всеволод Иваныч подвинул вдруг кресло к самому столу, и на большом листе, одном, какой нашел, стал писать, поминутно тыкая в высохшие чернила.

"Витя милый, - писал Всеволод Иваныч круглым, разбросанным почерком, -

Витя милый, опомнись и приди в ум. Ты хочешь стать презренным человеком на всю жизнь. Ты будешь оплеван, дорогой ты мой, и никакой слезой этого не смоешь. Пойми, родной, на что ты идешь. Не мучай ты совести своей, не перекричишь ты ее никакими твоими Помпеями. Очнись ты. Если хочется быть честным, так не в квартальных это пробовать. Ты кричишь: "Надо, надо".

Кому-нибудь да надо. От воров. Так нам-то это с тобой не надо. Мы не крадем, не убийствуем. А мерзавцев - пусть другие мерзавцы за шиворот тягают, а не мы. Пусть их. Не для тебя это, Витя мой. Не трудно мне, с радостью моею буду тебя холить, живи с нами. Выучишься еще чему-нибудь. Да я сам тебя научу. Служи где-нибудь потихоньку. Смотри, и Таинька плачет.

Опомнись, Витенька. Не марай ты себя навеки. Я помру скоро, мне недолго терпеть, а я об тебе. Не езжай, Витя, милый ты мой, оставайся с нами. А не хочешь, разводи что-нибудь. Вот травы, говорят, лекарственные, или вот кроликов, может быть. Вы бы с Таинькой. Не могу, Витя! не могу я так. А то хочешь, я дом продам, и ты что-нибудь устроишь. Мы с Таинькой на все согласны. Не уходи, милый мой.

Твой отец Вс. Вавич" -

расчеркнулся по привычке и набрызгал пером.

Всеволод Иваныч заклеил конверт, вздохнул и при тухнущей лампе, еле разбирая буквы, написал:

"Виктору".

Положил перо. Но снова клюнул в чернильницу и приписал:

"Всеволодовичу Вавичу".

Хотелось еще украсить и укрепить конверт. Он уже почти вслепую приписал внизу

"От В. Вавича".

Осторожно повернул ключ в дверях, прокрался в носках по скрипучим ночным половицам к сыну в комнату и положил на середину стола.

Вприкуску

НАДЕНЬКА раньше, когда произносила слово "рабочие", всегда делала после этого слова легкую паузу, как бы вздох. И рабочие ей по всем разговорам и книжкам представлялись вроде тех, которые бывали на барельефах немецких художников - с умными, сосредоточенными, напряженными лицами, все по пояс голые, с тачками. Или с молотом на плече и гордой осанкой, с заграничным лицом. Она никак не могла думать, что те водопроводчики, которые чинили трубы в кухне, и есть рабочие. А если б ей и сказали это, она подумала бы: "Да, но не настоящие".

Ей представлялось, что она стоит перед ними, - они все сидят на скамьях рядами и с воспаленной надеждой глядят на нее. А она говорит, говорит, и лица загораются больше и больше, она как героиня, как Жанна д'Арк, и потом...она ведет их... она идет с ними в бой на баррикады, на

"святой и правый бой".

Или вот еще: ее арестовывают, она дает всем уйти, она остается, пусть ее хватают - она отдает себя. И вот она в цепях, но она смотрит "гордо и смело". И ей хотелось, чтоб ее арестовали. Ее допрашивают, а она, подняв голову, отвечает:

"Да. Я это делала и буду делать, что бы вы со мной ни творили и чем бы ни грозили".

И они испуганно смотрят на нее, смущенные и раздавленные, с уважением, с затаенным восторгом. Она чувствовала наедине, в мечтах, восхищенные взгляды, как тогда, девочкой, когда умирала перед бабушкиным трюмо.

И теперь, когда она собиралась первый раз идти на кружок, Наденька надела белый воротничок, белые отвороченные рукавчики. Пусть арестовывают, это будет оттенять ее: девушка и жандармы.

Когда она шла по пустырю за Васильевым, она забыла эти приготовления: она думала, как начать.

- Вы примечайте, как пройти, - сказал Наденьке Васильев, они шли по Второй Слободской. - А как вас называть надо?

- Валя.

Васильев шел теперь рядом, как кавалер, и распахнул перед Наденькой калитку.

На дворе Аннушка возилась с самоваром, и красными зубами светилась над землей решетка.

- Шевели, шевели, - буркнул Филипп сестре. В сенях слышно было, как кто-то подбирал на мандолине вальс, а молодой голос говорил:

- Не туда. Дай, дурак, я сейчас.

- О, уже собрались, - сказал Филипп. - Прямо, все прямо, - он обогнал Наденьку и открыл дверь к себе.

В комнате было накурено дешевым табаком. Двое парнишек на кровати у Васильева вырывали друг у друга мандолину и хохотали. За столом сидел пожилой рабочий и внимательно рассматривал старый номер "Нивы". Двое других курили, клетчатая бумажка с шашками лежала перед ними на столе. Все оглянулись на двери, на Наденьку.

- Вот, знакомьтесь, - сказал весело Филипп. - А что, Кузьма не будет?

- И он наклонился к пожилому рабочему, зашептал. Парнишки бережно положили мандолину на комод, притихли. И через минуту оба фыркнули. Глянули на Филиппа и отвернулись друг от друга - их распирал смех.

Игроки сгребли шашки и уставились на Наденьку. Один из них, веснушчатый и рыжий, стал корявыми пальцами наспех застегивать ворот рубахи, мигая на Наденьку, как спросонья.

Пожилой слабо и ласково улыбался, все кланяясь, сидя на стуле.

Наденька скинула свой маскарадный полу салоп, сбросила с головы черную мещанскую косынку. И по привычке поискала глазами зеркало. И вот в коричневом шерстяном платье, с этими белыми манжетами, она вдруг предстала барышней. Филипп искоса ударил глазом. Примерился, но стряхнулся и сказал:

- Стало быть, Кузьмы ждать не будем. А это, товарищи, будет товарищ Валя, заместо Петра. А просто сказать, у нас поминки моего деда - мертвого, а барышня у нас - дрова он у них колол, - и вот уважить покойника.

Филипп прищурил глаза и улыбался во все стороны.

- Присаживайтесь! - сказал Филипп. Все как-то враз грохнули стульями, хотя места было много.

Наденька села, Филипп выскочил в двери, и слышно было, как он кричал во дворе:

- Ковыряйся ты скорей, христа-ради. Тя-мно! Дуре и днем потемки.

- О чем же мы сегодня будем беседовать? - сказала Наденька и перевела дух.

Все наклонились ближе. Скрипнули кроватью и парнишки.

- Я думаю рассказать вам о том, как правительство собирает с народа деньги, каким хитрым способом...

"Не очень ли глупо я говорю?" - подумала Наденька. Нахмурилась и покраснела.

- Да, да, - ободрительно сказал пожилой.

- Вот вы курите, например.

Рыжий хмуро глянул на Наденьку, потом на форточку.

- Нет, не то что дым, а вы покупаете табак ..

В это время в двери влетел Филипп.

- Это про что, про что? - спросил он, запыхавшись.

- Да стой, тут уж есть речь, - отмахнул рукой пожилой.

- Или вот спички, - продолжала Наденька. - Вот дайте коробку спичек.

- А вот, пожалуйте, - молодой парнишка вскочил и совал коробочку из-за Наденькиной спины.

Наденька показывала на бандероль - парнишки встали и все смотрели, будто не видали раньше этой привычной наклейки на коробке.

- Так, так. Вот и скажи ты! - ободрял Наденьку пожилой. Наденька говорила про керосин, про сахар.

- А мы вприкуску, - сказал в стол рыжий рабочий, - с нас не заработаешь.

На кровати хихикнули. Филипп оглянулся назад - ишь, мол, щенки. А потом, наклонясь к столу, чтоб видеть через Наденьку рыжего, Филипп сразу горячо заговорил, будто копил спор до времени:

- А это разве дело? А? А в деревне и вовсе без сахару, так, палец пососал - и ладно. Так это что? Это справедливо? Тебе объясняет товарищ, что это дерут с людей...

- Нет, - сказала Наденька, - вот в этом-то и дело. Пусть даже очень мало едят сахара, каждый, каждый. Но их сотня миллионов, миллионов, а такого количества не съесть богатым, пусть они...

- Пускай зубы себе проедят на этом сахаре, - помогал Филипп, - пусть себе в ноздрю пихают, коли в глотку не лезет

- Все равно. - продолжала Наденька. В это время на кровати послышалось бормотание. Филипп досадливо обернулся - опять?

- Вам что-нибудь не ясно? - сказала Наденька. - Вы спрашивайте, пожалуйста.

- Да так, он тут с глупостями.

- Что? Пожалуйста, - настаивала Наденька и совсем повернулась к молодым.

- Да не к делу вовсе, - говорил парнишка, что совал давеча спички. -

Так, глупости.

Другой смотрел в пол, свесив вихры на лоб.

- Вы говорите! - Наденька ждала.

- Да говори, что там, - сказал Филипп. Парнишка бросил голову вверх:

- Да вот говорит: спроси ее, пусть скажет, есть Бог или нет?

- Во тебе богов цельный угол, - и Филипп протянул пятерню к божнице, -

выбирай себе любого, волоки домой хоть в мешке.

- Об этом мы поговорим, - сказала Наденька. В это время все обратили внимание: из коридора кричал женский голос.

- Что ж, говорю, самовар-то возьмете? Кипит, говорю, самосильно.

Оба парнишки пружиной дернулись с кровати и бросились весело в коридор.

Филипп принес посуду и баранки.

Когда рыжий стал щипать на мелкие кусочки сахар, сосед, смеясь, сказал на весь стол:

- Ты что это, уж в гроб казну загнать хочешь?

Наденька не знала: пить ей вприкуску или положить кусок в чашку.

Филипп ложечкой плюхнул Наденьке большой кусок, расплескал на блюдечко.

На цепочке

МИМО Наденьки просунулась рука, и молодой парнишка, ухмыляясь, сказал:

- Нам бы сюда пару бубликов и того... косвенного бы баночку.

Все рассмеялись. Что-то сразу раскупорилось, и все не в лад заговорили. Наденьке эти разговоры казались аплодисментами. Она скромно и важно прихлебывала чай.

- Да, чай не чай, - говорил рыжий, наклоняясь к блюдцу, - а очищенную потребляем, - он подул в блюдечко, - и даже, сказать, здорово.

- А вот дал казне заработок, зато тебе квартира бесплатная, с казенным замком.

- А в перевыручку тебе еще в загривок всыпят, - пустил с кровати паренек.

- Да что, товарищи, обижаться на фараонов, да по пьяному делу, -

сказал Филипп, сказал громко и повернулся боком к столу. Он размахивал руками, чуть не задевая Наденьку. - Фараон и есть фараон! Что он тебе -

дядя крестный? А вот когда сам-то с нашего же брата и тут тебе под носом гадит, так это что же выходит?

Все смотрели на Филиппа.

- А что, - продолжал громко Филипп. - Возьми мастера. Да недалеко ходить, нашего хотя бы. Это тебе не косвенный, а прямо можно сказать -

заноза и паразит трудящего человека.

- Да что ты "мастер, мастер", - сказал пожилой; он откинулся на стуле и прямо глянул на Филиппа. Он перестал улыбаться. - Мастер, ты говоришь.

Это уж его дело такое. Убери ты этого мастера, пойдет, знаешь... да что говорить...

- Что говорить? - кричал Филипп. - А то, что зачем из человека кровь пить? Дом он себе построит из наших копеек-то?

- Копейки не ему, - сказал рыжий; он сосал с блюдечка стакан за стаканом.

- Да я тебе скажу, - начал снова пожилой, - ты, Филька, брось. Тебя мастером поставить, так не похуже Игнатыча шило бы из тебя вышло. Это уж небеспременно.

- Да мне это не надо вовсе, мастерство это. Я и не тянусь. Больно надобно, - обиделся Филипп.

- Оно там надобно тебе, ай нет, а вот я тебе скажу: ты был в солдатах?

- И старик подался вперед. - Был - говори, нет? Вот и оно. А там знаешь как? Солдат солдатом, как и все, кряхтит да жмется, а нашили ему лычко -

одно! - вот тебе и начальство, - тебе же в морду сапоги тычет: чисти ему! А вчера сам взводному шаркал, аж потел. Да.

- Я говорю, - начал громко Филипп и глянул на Наденьку: что, мол, она?

- Говоришь ты, - сказал старик и нагнулся к чаю.

- Нет! - сказала Наденька; она чувствовала, что непременно надо сказать, и не один Филипп ждет. Ей хотелось поддержать Филиппа. - Нет!

Товарищ Филипп, мне кажется, отчасти прав.

- Наш литейный мастер, - сказал рыжий, - так, ничего, на него нельзя обижаться. - Рыжий потихоньку расстегивал воротник.

- Дело не в том, какой попался человек. А вот товарищ Филипп даже не хочет стать мастером. Филипп закивал поспешно головой.

- Потому что само положение мастера, очевидно, таково, что... оно уж вырабатывает определенный тип.

- Вот именно - тип! - подхватил Филипп. - Самая сволочь вырабатывается.

- Какой бы человек ни был, но...

- Хоть самый рассвятой, - махал руками Филипп. Он встал и стал шагать по комнате - два шага туда, два обратно.

- Он должен смотреть, чтоб хозяйская копейка...- говорила уже смелее Наденька.

- Рубли дерет! - Филипп остановился над Наденькой, над ее головой ходили его руки. - Рубли, стерва, вымолачивает из человека, из своего же брата. И на людей, ирод, не глядит: боится, чтоб прибавку не спросил кто.

- Человек, который идет в мастера, - продолжала Наденька, - конечно, знает, на что идет. Он выходит из своего класса сознательно.

- И уж ни черта больше не сознает, - подговаривал Филипп на ходу.

- Он, конечно, является уж отщепенцем. Есть профессии, которые вполне определяют, - говорила Наденька; она разгоралась. - Есть такие профессии, товарищи...

Наденька встала, держась за спинку своего стула. Все на нее глядели.

Глядел и Филипп горячими глазами.

- Есть профессии, которые сразу же определяют отношение человека ко всему обществу. В старой Германии палач...

- Вот именно что палач, форменно палач, - и Филипп хлопнул ладошами.

- Палач... даже кружка у него была своя, на цепи, в пивном погребе...

чтоб никто из нее случайно не выпил, и с ним никто не говорил.

- И говорить с ними, сволочами, нечего. Какой может быть с ними разговор? Ты ему одно, а он все...

- На цепи, сказываете? - Рыжий литейщик впился глазами в Наденьку.

Все загудели.

В это время дверь приотворилась, и в комнату тихонько втиснулся человек в серой тужурке и в русских сапогах. На вид лет сорока. Он молча остановился у двери, оглядывая собрание. Филипп не сразу его заметил. Но, взглянув, он вдруг метнулся:

- А, Кузьма Егорыч!

- Ну, ну, продолжайте.

Но все стихли. Самовар пел задумчивую ноту, как ни в чем не бывало.

Филипп вполголоса шептался у двери с Кузьмою.

- А, про косвенные налоги, - расслышала за спиной Наденька.

- Уж кончили, можно сказать... Да, да, вместо Петра... И они вышли в коридор.

Лай собачий

НАДЕНЬКА чинно встала. Она уже натянула один рукав своего салопа, как вскочил в комнату Филипп и бросился помогать. Лицо у него было красное, он улыбался, он признательно суетился, отыскивая Наденькину косынку. Два раза переложил из руки в руку и подал. Он кивнул товарищам:

- Я - проводить, а вы потом выкатывайся по одному.

Наденька пошла деловой походкой, как будто ей еще в два места надо поспеть. Филипп шел рядом, наклоняясь и поворачиваясь к Наденьке. Теперь они шли прямо по Второй Слободской.

- Вот я вам говорил, товарищ, - наклонялся Филипп, - что про мастеров, вот оно, видали? Я вам говорю, я уж знаю. Здорово мы с вами как, а?

- Да, - сказала Наденька сухо. - Но я думаю...

- Насчет спичек думаете? Это тоже здорово. Я ведь знаю. Я уж видал. А то я, сказать, боялся, уж не сердитесь, женщина - думал, по-нашему сказать, извините, - баба. Пойдет, думаю: в тысяча шестьсот сорок тридцатом году в Америке, у черта на хвосте... А теперь я знаю: побей меня Господь, они сидят там и говорят: вот Филька бабу привел - это да. Верно вам говорю.

Наденька глянула на Филиппа.

- Свернемте, здесь тише.

Они вошли в пустой переулок. Сквозь закрытые ставни кой-где светлыми кантами виднелся свет.

Филипп легонько взял Наденьку за локоть.

- Идите серединой, а то вдруг собака.

- А вы учились где-нибудь? - спросила Наденька. Спросила участливым, ласковым голосом.

- Какое же ученье? Все сам, знаете. Вот сейчас хожу... - И Васильев рассказал, как он ходит в тот самый университет, который устроил знакомый Тиктиных старичок. - Астрономию, как земля получилась. А то, знаете, что же, не про Адама же с Евой - раз, два - и кружева.

В это время из темноты, со сдавленным воем, пулей понесся пес - черным пятном на серой дороге.

Филипп быстро рукой отодвинул Наденьку и сунулся на собаку.

- А, ты, стерва! - Филипп нагнулся за камнем. Собака осадила, проехала в пыли на четырех лапах, повернула и, отскочив на два шага, стала бешено лаять. Филипп шарил на земле камень.

- Не пугайтесь, - кричал он через лай Наденьке, - я ее сейчас.

Со всех дворов тревожным лаем всполошились собаки.

Филипп нашарил большой булыжник и, размахнувшись, бросил: слышно было, как об твердое ляпнул камень, и собака отчаянно завизжала. Во дворах на минуту лай примолк и снова рванул с новой силой.

- Ах, зачем же так, - сказала Наденька. В это время звякнула щеколда, и грубый мужской голос из темноты заорал на весь переулок:

- Ты что же это, сукин ты сын, озоруешь? Морду тебе набить надо.

- Тебя б с собакой твоей на цепь посадить. Проходу нет, - кричал Филипп с улицы.

Белое пятно отделилось от черного забора - человек шагал, глухо ступая по пыли.

- Давно вам рыла не били, - сказал он, подойдя на шаг к Васильеву, -

шляетесь с девками тута.

Наденька плохо слышала среди собачьего лая, она только видела, как Филипп весь махнулся вбок и хрястнула затрещина и следом другой, глухой удар. Белая рубаха свалилась в пыль.

- Пошли, пошли теперя, - сказал Васильев, запыхавшись. Он взял Наденьку под руку, крепко, как никто раньше не брал, он почти поднимал ее сбоку, и она толчками скакала рядом с его широкими шагами.

- А-а! - хрипел сзади плачущий голос, и камень полетел и прокатился в стороне.

Филипп дернулся, оглянулся. Остановил шаг.

- Идемте, идемте, - шептала, запыхавшись, Наденька.

- Камнями еще, сволочь... - шипел Филипп. - Совершенно же несознательный народ, - сказал Филипп, когда они свернули в освещенную улицу. - Дикари и туземцы, можно назвать.

Они входили в город. Филипп отпустил Наденькину руку, и немного стало жалко. Он шел рядом, глядя под ноги.

- А вы не пробовали заниматься сами? - спросила Наденька. Спросила уважительно и бережно.

- Один коллега начал со мной по-русски... "Коллега, коллега, - думала наспех Наденька. - Ага, студент! Хорошо и смешно".

- ...дошли до уменьшительных, ласкательных, и ему не стало времени.

Так оно и... - говорил Филипп в землю.

- Да, без руководства трудно, - сказала Наденька. - Мы как-нибудь об этом...

Наденька уж подходила к дому, где она у подруги переодевалась.

Наденька остановилась.

- Ну, большое вам спасибо, - сказал Филипп и крепко тряс Наденькину ручку. Наденьке было больно и приятно, что ее ручка тонула в плотной, горячей Филипповой ладони.

Как на доске

АНДРЕЙ Степанович собирался на службу. Он чистил в передней свою серую фетровую шляпу мягкой щеткой. Чистил внимательно - в полях, в закоулках. В гостиной горничная Дуня бесшумно возила щеткой по глянцевому паркету. Дуня бросилась на звонок. Башкин стоял на пороге со свертком под мышкой и, улыбаясь, кланялся Андрею Степановичу. Раскачивался, улыбался и не входил.

Андрей Степанович сделал официальное лицо.

- Прошу! Пожалуйста! - и пригласительно махнул округло щеткой в воздухе. Башкин вступил.

- Я на минутку, можно? - Башкин все кланялся и улыбался уж несколько иронически.

- Сделайте одолжение, - сказал Тиктин, взявшись за щетку.

Наденька удивилась: кто так рано? Башкин уже кланялся в дверях столовой. Анна Григорьевна кивала ему с конца стола. Башкин разбрасывал широко ноги, изгибался и все-таки задевал стулья. Он приготовил руку и нес ее высоко, чтоб подать Анне Григорьевне. Он сел рядом с Наденькой, сел на кончик стула, плотно сжал свои острые колени, уложил на них пакет и начал, слегка покачиваясь:

- Вы помните, меня просили, - он глядел на Наденьку проникновенными глазами и говорил грустным, интимным голосом, - вы просили меня...

Анна Григорьевна насторожилась - так говорят о покинутых девочках и больных старушках.

- Уже месяца два, я думаю, тому назад. Вы просили, чтоб я достал вам немецкое издание Ницше, - продолжал Башкин тем же голосом, - так вот, мне удалось достать вам... вот здесь она, эта книга, - Башкин положил на стол завернутый в газету томик.

- Можно вам чаю? - спросила Анна Григорьевна и взялась за чайник.

- Нет, благодарю вас, я не пью чаю, - говорил Башкин неторопливо и наклоняясь в такт слов.

- Можно кофе, если хотите, - Анна Григорьевна потянулась к звонку.

- Нет... благодарю вас... я и кофе не пью.

- Что же вы пьете? - спросила Наденька.

- Я... ничего не пью, - тихо и размеренно сказал Башкин. Он глядел в глаза Наденьке углубленным взглядом. - Я... ничего не пью... до вечера, до шести часов.

В это время незнакомые шаги застучали в коридоре - тяжело и плотно.

Алешка Подгорный вошел в столовую, следом за ним протиснулся Санька.

- А! - закричал Башкин. - Вот я рад! - Он вскочил и, нелепо раскорячась, шагнул к Подгорному. Размахнулся ухарски рукой и шлепнул с размаху в ладонь Алешке.

Алешка держал Башкина за руку, кланялся дамам.

- Садитесь, садитесь, - суетился Башкин. - Вот, господа, - уличным голосом закричал Башкин и выпятил свою узкую грудь, - известный естествоиспытатель и атлет, знает по имени-отчеству всех козявок, поднимает на плечах живого быка! - Башкин вытянул руку вбок жестом балаганщика.

Алешка сел. Башкин плюхнулся на стул рядом, вытянул локоть на стол, сморщил скатерть. Наденька поддержала молочник. Башкин подпер голову, запустил лихо пятерню в волосы, повернулся к Алешке

- Слушайте, вы, должно быть, из лесов каких-нибудь, из дремучих? -

Башкин свободной рукой обвел в воздухе шар. - А? Я угадал? Правда ведь?

Расскажите нам про леса дремучие, где звери могучие, - декламировал Башкин.

- Слушайте, черт вас дери, уберите свои ноги, - сказал Санька, споткнувшись.

Анна Григорьевна укоризненно глянула на сына.

- Да нет, - ворчал Санька, - две ноги, а всюду спотыкаешься, как сороконожка какая...

Башкин дрыгнул ногой, но остался в раскидистой позе.

- Простите, ваше имя-отчество, - наклонилась Анна Григорьевна.

- Башкин! - закричал Башкин. - Просто - Семен Башкин. - И он опять уставился на Алешку.

- Вы чего орете? - огрызнулся Санька. - Вы не в пивной, черт бы вас совсем драл.

Анна Григорьевна и Наденька смотрели во все глаза на Башкина.

- Ну, ну, расскажите, - бойко теребил Башкин за плечо Алешку.

- Да стойте, я чай разолью, - усмехнулся Подгорный.

- Ну, рассказывайте, или я пойду, - крикнул Башкин. - Не можете?

Прилип язык? - Башкин вскочил, громыхнул стулом. - Всем поклон, - сказал Башкин в дверях, кивнул головой вполоборота и зашагал в коридор.

- Слушай, он же обиделся. - Анна Григорьевна глянула на сына, встала, бросила салфетку на стул и заспешила вслед Башкину.

Башкин, надев пальто в один рукав, спешил к двери. Он видел Анну Григорьевну, но выскочил. Хлопнул французский замок. Анна Григорьевна, вздохнув, пошла назад. Но стук в дверь ее остановил. Она открыла. Башкин, глядя в пол, сказал:

- Я, кажется, забыл что-то, - и стал шарить на подзеркальнике.

Анна Григорьевна пристально на него глядела. Они встретились глазами в зеркале, и Анна Григорьевна увидала в глазах Башки на слезы.

- Милый... не обижайтесь, пожалуйста, на нас, мой сын бывает груб. Это ничего, пожалуйста, приходите... я рада, господин Башкин. Это же пустяки.

Ах, да. Вы что же забыли? - Анна Григорьевна осматривалась по сторонам.

- Забыл проститься с вами, - сдавленным голосом сказал Башкин и, поймав руку Анны Григорьевны, долго и крепко жал к губам.

С красным лицом Анна Григорьевна пошла к столу.

Башкин быстро, через три ступеньки сбежал с лестницы, внутри клубилось, и Башкин не знал еще, хорошо ли вышло все там, и он шагал во всю мочь, почти бежал. Он задыхался и вдруг встал, встал неожиданно, как вкопанный, на тротуаре. Сзади с разбегу толкнул его прохожий. Башкин поклонился, сложившись вдвое:

- Извините, Бога ради, простите. Я вас толкнул.

И тут только Башкин заметил, что светит солнце с неба вдоль улицы и что деловая улица не шумит, а как-то весело мурлыкает, и вон по той стороне какая-то девочка бежит вприпрыжку с пакетом. Держит перед носом: должно быть, послали в лавочку. Девочка остановилась. Она смотрела, как мальчик катал другого на сломанном детском велосипеде. Башкин зашагал через улицу, он сбил шапку чуть на затылок и улыбался.

- А ну, дай-ка! - И Башкин взял велосипед за ручку. Он прокатил велосипед по тряскому тротуару. Седок подпрыгивал и решал: плакать или это ничего. Другой догонял, он зло смотрел на Башкина.

Башкин выпрямился и спросил, запыхавшись:

- Тебя как звать?

- Это мой велосипед, - сказал мальчик и взялся за ручку.

Башкин засмеялся. Мальчишка спихнул с сиденья товарища и поволок велосипед в сторону. Велосипед забренчал по камням. Башкин все стоял и насильно улыбался. Мальчишка обернулся и высунул язык. Башкин оглянулся. С той стороны улицы смотрел на него человек, смотрел без улыбки, лениво. Он отвернулся и не торопясь пошел прочь. Человек в полупальто и фуражке - как будто разносчик без дела.

"Противно, что видели", - думал Башкин. Но снова он услыхал, как мурлыкает улица на солнце, встряхнулся и веселыми ногами пошел, толкаясь, по тротуару.

Вспомнил, как было у Тиктиных, и сбавил ходу.

- Нет, нет, - шептал Башкин, - могло же этого не быть, ничего...

никаких Тиктиных. Все можно заново. Стереть... - и Башкин провел в воздухе рукой, - как с доски.

Он вспомнил, как говорил француз в гимназии: "Effacez са!"* - и ученики стирали с классной доски.

-

* Сотрите это! (фр.)

"По-новому, по-новому начну", - думал Башкин. Он не знал еще, как - и весело шагал вперед.

Он остановился около книжной витрины и стал разглядывать книги.

Хотелось купить что-нибудь новое и серьезное.

"Опыт исследования органов внешних чувств речной миноги" - читал Башкин и глядел на мелькавшие в зеркальном стекле отражения прохожих.

Опять человек в полупальто. Башкин почувствовал, будто что-то жмет между лопатками. Он поерзал спиной и оглянулся.

Человек стоял против колонны с афишами: он глядел на Башкина и тотчас перевел глаза на афишу.

С. и С.

БАШКИН колебался между двумя чувствами: "Все сволочи и мальчишки тоже.

Тина и паутина. Плевать, плевать", - губы отвисали тогда на скучном лице. -

"Или по-новому. Бодро, бойко, весело, с искрой", - и Башкин улыбался и шагал скорей.

У него было три урока в этот день.

Один урок он дал скучно и плевательно. Но два другие прошли бойко.

Ласково и весело вышло с Колей.

Дома Башкин шутил со старухой. А вечером сел писать "Мысли". Очень хотелось утвердиться по-новому. Он надеялся, что удастся выработать тезисы.

Тезисы, по которым жить. Он достал пакет с открытками и решил уничтожить.

"Уничтожу! Сожгу! Прогляжу напоследки один раз - и в печку! Ах, чепуха какая", - думал весело Башкин и положил красавиц на письменный стол сбоку.

Он вынул тетрадь и задумался с пером в руке. Поставил цифру 1. Это тезис первый.

"Не врать! Не врать! Первое - это не врать".

Но написать: "не врать" Башкин не решился, - а вдруг кто увидит? И поставил:

"1. Н.В.".

"Я пойму, - думал Башкин, - а больше никому знать не надо... Второе!

Что второе? Спокойствие.и смелость!" - решил Башкин. И он с радостью поставил:

"2. С. и С.".

Ему казалось, что вот пришла судьба и дала ему белый лист: что тут напишешь, то и твое. И ему казалось странным, как он раньше не додумался, -

это так просто. И он жадно думал, чего бы еще пожелать.

Был уж второй час ночи. В окна стучал дождь, и от этого в комнате казалось уютней. Башкин прилег на кровать и думал, уткнув перо в угол рта.

Резкий звонок в коридоре. Башкин вздрогнул. Привскочил на постели.

Звонок рванул еще раз. Заохала старуха за стенкой. Башкин вышел в коридор.

Он часто дышал. Руки слегка тряслись.

- Спросите, спросите - кто, не отпирайте, - старуха высунула нос в двери.

- Кто там? - напряженным горлом спросил Башкин.

- Телеграмма Фоминой, - ответил голос.

- Вам телеграмма, - сказал Башкин старухе.

- Господи-светы! Познь какую.

Башкин открыл.

Два городовых и околоточный быстро протиснулись в двери. Заспанный дворник хмуро глядел на Башкина. Запахло мокрым сукном.

- Вы это будете господин Башкин? - спросил околоточный, надвигаясь на Башкина рябым, серым лицом.

Башкин растерянно отступал к своей двери. Околоточный оглянулся на дворника.

Дворник закивал головой.

- Эта, эта ихняя комната, - скучным голосом сказал дворник.

Облокотился плечом о косяк и достал коричневый тряпичный кисет.

- Вы что же? Посмотреть? - сдавленно сказал Башкин и попробовал улыбнуться. Перо слегка подрагивало в его руке.

- А вот по распоряжению Охранного отделения обыск, - сказал хмурым, усталым голосом квартальный. Достал платок и обтер мокрые усы. - Садитесь!

- И он указал на край кровати. - Стань здесь! - Околоточный ткнул городовому пальцем. Городовой тяжело шагнул и стал рядом с кроватью.

Старуха, придерживая на груди кофту, совала издали нос.

- Ничего, ничего, - сказал околоточный, - пусть оденется, протокол подпишет. - Околоточный тяжело упал на стул и сдвинул шапку на затылок. Он, пыхтя, потянул ящик стола.

- Тут есть не мое... - сказал Башкин и дернулся с кровати. Городовой протянул толстый, как бревно, черный рукав шинели.

- На месте сидите.

- Это все разберут... там, - скучно и важно мямлил околоточный, перелистывая "Мысли" Башкина. - Тэ-экс... - и отложил в сторону. - Оружия нет? - спросил квартальный, не поворачиваясь.

- Какое, какое? - спросил Башкин. - Ножик у меня есть, - и Башкин торопливо вынул из кармана перочинный ножик и на дрожащей ладони протянул околоточному.

- ...револьвер или... бомбы, - говорил околоточный, разглядывая открытки красавиц. - Женским полом интересуетесь? Городовой хихикнул.

- Где у вас переписка? - вдруг повернулся околоточный к Башкину, повернулся резко, зло. - Письма, письма где? И сейчас же обратился к городовому в дверях:

- Вынь, что в комоде. Какие бумаги - сюда, - и хлопнул по столу. -

Лампу, скажи, пусть даст.

Башкин слышал, как старуха зашлепала к себе в комнату. Она вернулась с лампой, совала ее городовому, услужливо, хлопотливо.

- Колпак можете снять, так светлей, - и глянула зло на Башкина. - А вот он кто, - громко шептала старуха, - вот он сказался-то когда...

Башкин заерзал на кровати.

- В чем вы меня подозреваете? Почему вы ищете? - вдруг заговорил он громко, лающим голосом. - Я не крал. Пожалуйста, я вам все покажу. Господин надзиратель! Давайте я вам покажу - это гораздо ведь проще.

- Сидите на месте, - едва слышно буркнул квартальный.

В это время резким рывком открылась входная дверь, мелодично зазвенели шпоры. Жандармский ротмистр ткнул зазевавшегося дворника. Околоточный вскочил навстречу и поправил фуражку.

- Ну что? - спросил ротмистр.

- Изымаю, - быстро сказал надзиратель и отшагнул от стола. Ротмистр, слегка согнувшись, огляделся. Повилял фалдами шинели.

- Это вы - Башкин? Башкин встал.

- Да, да, я Башкин, только я не понимаю, ничего не понимаю, - Башкин сделал веселое лицо, - зачем-то перемяли мне белье, только из стирки...

сегодня... то есть третьего дня...

- Ага, - сказал, не слушая, ротмистр. - Вы, господин Башкин, одевайтесь, мы вас задержим. А тут не беспокойтесь, - все это у вас будет цело.

- Свезешь!

- Слушаю, - сказал городовой.

Он держал пальто и помогал Башкину попадать в рукава.

- Ей-богу, я ничего... ничего не понимаю, - говорил Башкин и деланно улыбался.

Ротмистр перебрасывал книги.

Борис Степанович Житков - ВИКТОР ВАВИЧ - 01, читать текст

См. также Житков Борис Степанович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :