Борис Степанович Житков
«ВАСИЛИИ МУТНЫЙ»
"ВАСИЛИИ МУТНЫЙ"
Было это вот как. Попал я в Болгарию, в город Варну. Деньги у меня все вышли, и стал я голодать. Продал часы - проел. Осталась цепочка. А из костюма я выбиваться не хотел - будет у меня босяцкий вид, кто меня возьмет?
На базар хоть не ходи - не мог я этих жареных пирогов видеть. Однако на третий день и есть перестало хотеться. Хожу и все воду пью. Наливался так, что нагнуться страшно - назад выльется... как из кувшина. А голод замер. Только подошвы жечь стало: ступаю, как по горячей плите.
Дело было летом. Там, в Варне, сад есть. "Морска градына" называется. Обрывом к морю спускается. И весь обрыв в кустах. Там я и ночевал. Забьюсь в кусты, устроюсь, кулак под голову и стараюсь про хорошее думать: что я дома и кот в ногах спит. Гляди, и засну...
Вот уж четвертый день я голодал. Как стемнело, залез я спать. Музыка в "градыне" этой поет, пищат болгарские госпожицы. Я смотрю, как море на луне рябит и желтая змея от маяка в воде вихляется.
Вдруг слышу: что-то в кустах треснуло. Я окликнул по-болгарски:
- Кой си? (Кто ты?)
Молчит и потрескивает. Я привстал. Что за черт, думаю: собака меня нашла или черепаха через кусты ломит?
Смотрю - рожа. Круглая, в фуражке без козырька. Ползет на четырех через чащу.
Я выругался. А он по-русски:
- Здорово, земляк! Ночуешь?
- Ночую, - говорю. - А тебе-то что?
- Сосед, значит. Дикофт? (Голод.)
- Дикофт, - говорю, - четвертые сутки.
- А ты кто? - спрашивает.
- Штурман, - говорю, - с парусника.
А он оказался русским беглым матросом с военного корабля.
Лег рядом и начал болтать. И все про сало, да про борщ, да про макароны.
Это на голодный-то желудок! Я не выдержал, вскочил. Пошел. Он за мной.
Поднялись мы наверх. Музыка ярче стала слышна, публика гуляет в "Морской градыне". А он идет рядом и заводит снова:
- Вот порубят мясо-меленько-меленько, поджарят его на смальце и этой самой историей, дорогой ты мой, макароны сверху и посыпают, посыпают...
И руками, проклятый, показывает, как посыпают! А тут дорожки пошли глуше и темней стало. Музыка только издали что-то очень боевое гукает. Вдруг навстречу нам поп. Здоровенный болгарский поп. Попадья сторонкой идет, не спеша, враскачку.
Ничего мы друг другу не сказали, только земляк взял вправо, в край дорожки - к кустам, а я влево тем же манером. И шаги задержали.
Попадья кинулась, прижалась к попу. Поп чуть на нас двигается, а мы сторонкой крадемся.
Кровь к сердцу прильнула и притаилась. Я во все глаза на попа гляжу, ни о чем не думаю, только рост его меряю. Уже шагов пять оставалось.
Вдруг из кустов смех, сабли звенят, и выбегают на дорожку болгарские офицеры с госпожицами.
Тут только я дух перевел, и сердце заколотилось.
Обошли мы попа и пустились окурки собирать.
- Нет, - говорит Сенька (земляка Сенькой звали), - нет, - говорит, - тут что! Ничего тут не найдем, и окурки все стоптаны. Идем в город.
- Чего? - говорю.
- А того... - говорит. - Веселее...
И пошел, а я за ним, как за судьбой.
А он идет, болтает, и все врет. Знаю, что врет, а иду: все не один, и по-русски он говорит.
Ведет глухим переулком. Луна сбоку светит, и в переулке темно. Вошли в темноту, как в воду. На турецкий лад - все окна во двор, глухие стены по бокам что коридор. Тихо, и шаги наши по плитам шлепают. Еле оба ноги тащим.
Смотрю, посередь дороги прет на нас человек. Мне показалось - с сажень ростом: великан прямо. Подумал: с голоду, что ли, казаться начинает? Однако в самом деле. Я посторонился. Сенька его окликает:
- Отец Василий!
А он сверху, как с колокольни, басом ударил:
- Огольцов, что ли?
- В точности, я самый, я!
Огольцов это веселой собачкой залаял: я, я!
Василий наклонился ко мне:
- А с тобой который путается? Этот кто есть?
Голос - бас хриплый, а лица его мне не видно - высоко где-то. Сенька затарахтел скорее:
- Штурман это, капитан парусный.
- Врет он? - спрашивает меня Василий.
- Нет, - говорю я, - правду говорит.
- Без делов?
- На берегу, - говорю, - на "Топтуне", значит, без места топчусь.
- Айда, - говорит Василий, - вали за мной.
И зашагал вперед. Мы сзади путаемся голодными ногами. Подошел Василий к одному дому - и ну кулачищем в дверь садить, как молотом.
Оттуда болгарские голоса перепуганные:
- Василь? Василь?
По кулаку, видать, узнали.
Отперли. Входим - трактир. Только за поздним временем закрыт и на столах стулья, - метут.
Сенька меня в бок пихает, шепчет:
- Дело будет, держися. Ври - не оглядывайся.
Болгары мести бросили, засуетились, забегали. Скатерть стелют. Василий скатерть сгреб.
- Не люблю, - говорит, - этого, подавай, как есть.
И спросил полкила спирту. А закуску поставили - горох с маслом. Так - чуть на блюдечке. Взялся я за горох. Василий отошел: увидал грека.
Очень хорошо грек одет был: франтом. Все на нем гладкое, крепкое, как жестяное. Василий поманил его, грек подсел. Аккуратно поздоровался со всеми. Шляпой помахал. Шляпа крепкая - в таких фокусники яичницу жарят. Усики тоже крепкие, острые, как наклеенные. Смотрит ласково и говорит по-русски.
Сенька на стуле ерзает, на закуску разговор наводит. Тут я как раз кончил горох и рассмотрел земляка в первый раз. Рожа круглая, вороватая - и как раз как я думал: нахальная. А Василия я никак рассмотреть не мог. Мутный он весь какой-то. И лицо как-то уворачивается все, будто и нет у него вовсе лица. Одет, как снощик: в синюю блузку заплатанную, порты парусовые, на ногах опорки. Старик - уж лет, может, шестьдесят.
А грек этот жестяной говорит:
- Вот сцет вас за фрахт - так оцень верный! Бозе мой, какой верный сцет! Стоб я пропал, какой верный вас сцет!
И сует Василию бумажку.
Василий полез за пазуху, в карман, достал хороший футляр кожаный, из него очки вынул золотые, пристроил на носу и стал читать.
- Две тысячи левов. Грек заспешил:
- Две, две тысяци, дио хилиадес, эки бынь...
И на всех языках сказал две тысячи. И все шляпой помахивает, как маятником.
А Сенька уж от спирта осмелел, развалился боком на стуле. Говорит:
- Ему деньги нужны. Жена молодая, подарков хочет. И прищурил глаз на Василия.
А Василий и бровью не повел. В счет глядит. Сенька опять моргает мне на Василия:
- Может, тестю еще доложить надо али ты с ним в расчете?
Грек на Сеньку глянул, пошевелил, как таракан, усиками и сильней шляпой закачал.
- Оцень, оцень правильно, - лопочет Василию над ухом.
А Василий, не спеша, золотые очки прячет.
Трактирщик-болгарин сзади стоит. Василий локтем шевельнет - тот всей своей тушей дрыгнет: не прикажете ли чего?
Сенька совсем на стуле обмяк и ноги разбросал. И этак через пьяную губу говорит:
- А ведь двести наполеонов дал ты за свою красавицу-то али больше?
И ногой меня под столом толкает - на весь трактир.
Вдруг встал Василий - еще больше он мне показался, чем на улице был, - вынул из кармана новенький вороненый браунинг, навел на Огольцова.
Грек хрустнул весь, и шляпа стала.
- Тебе говорю, и всякому накажи, - говорит Василий, - как я есть старик и года мои богу известны... а если ты или еще другой гад какой мне про то слово молвит... одно только слово: языком ежели повернет! - и потряс Василий револьвером. - Пуля тому в лоб. Слово одно.
Сенька побледнел в лице, однако хлесткой посадки своей не переменил. Повел чуть глаза на меня.
Молчит, ежится. Браунингом его как пришпилило. Глазами по сторонам водит и корежится, как жук на булавке. Видно было, как с него хмель сползал.
Василий горой над ним стоит и пистолет держит. Тут только раз его лицо и проступило наружу: страшное - я и глаза отвел.
Тихо стало в трактире. Только мухи как ни в чем не бывало жужжат над блюдечком.
Я глянул на Сеньку. Он поправился на стуле. Раскрыл рот - но только губами шевелил, а ничего слышно не было.
У Василия лицо снова ушло, и стал он, как был, - мутный. Сел, спрятал браунинг. Хлопнул лапой по счету и повернулся к трактирщику:
- Ставь еще полкила и два кила мне с собой чтоб взять. Уделай!
Все забегали, грек шляпой закачал, трактирщик посудой забрякал.
Сенька пересел за другой стол.
- Что же ты, - говорит, - с закуской тянешь?
Василий кивнул трактирщику на Сеньку, болгарин подал ему пилафу.
Трудное дело жизнь.
Уж чуть заря затлела, когда мы втроем по мощеному спуску шагали к морю.
В голове у меня стучало от спирту и голоду. Сенька отставал. Отстанет, побурчит, поругается и бегом догоняет.
Кормой к пристани стояли парусники.
Против одного мы стали.
Василий меня спрашивает:
- Камча-реку знаешь?
Я случайно помнил эту речушку.
- Знаю, - говорю.
- А сколько туда верстов?
- Пятнадцать миль.
Василий хлопнул меня по спине. Я чуть с пристани в воду не сыграл.
- Верно! Скажи ты верстов - остался б на берегу. А так видать - водой ходил. Орудуй. Фомка! Принимай нового шкипера.
Я сделал последнее усилие, чтобы одолеть хмель, и по узкой сходенке перешел на судно.
Очнулся я в каюте на койке. Светло, и мне в дверь видно: упершись задом в румпель, а голыми ногами в палубу, - стоит оборванец. Напевает себе под нос. Руль поддает зыбью, и оборванец вихляется, как игрушечный.
Видно, мы штилили. Я еле вспомнил, что со мной случилось и где я теперь должен быть.
Насилу оторвал больную голову от грязной подушки. На столе стоял пустой штоф, валялись объедки болгарского сыра, кусок хлеба. Под столом спал Сенька, уткнувшись мордой в фуражку. Я докончил сыр, хлеб, подъел крошки и вышел на палубу.
Когда мы отдали якорь в устье Камчи, на фелюге к нам подъехал Василий. Другой великан, помоложе, на веслах. Сын его - Иван.
Низким клином врезалась земля между рекой и морем. Весь клин зарос дубом вековым. Там стояла и изба Васильева. Не болгарская хата, а русская кряжистая изба. Из дубов срублена. С резными ставнями.
Я загляделся на ставни, и вдруг в окне стала женщина. Молодая, в староверском сарафане и повойник на голове. Она вытирала белым ручником стакан и глядела его на свет. Как сон, как померещилось: такая она красивая была и страшная в то же время. Будто не мыла она стакан, а для отравы готовила.
Василий подошел. Женщина скрылась. Я не нашел что сказать.
- Поспел ты, - говорю, - как... раньше нас ведь!
- Легок я на ногу-то, а вот на руку - так, сказывают... того... тяжел.
Вечером мы сидели под дубами, на чурбанах. На четырех чурбанах перед нами, как стол, лежал кровельный лист с жареной камбалой. Около костра возилась Иванова хозяйка - кипятила чай в жестянке из-под керосина. Унылая рябая баба.
- Распятая душа, - правильно сказал про нее Сенька. Великан Иван ростом только в отца пошел - лицо открытое, простое, задумчивое. Ровным голосом Иван рассказывал:
- Когда я в Романее (В Румынии.) в солдатах был, так вот приезжал театр. В Галацах мы стояли. Там все было. А очень интересно - так вот фараоны. Бутылка поставлена, аршина как бы не с два. А в ней вода налита под самое, можно сказать, горлышко. А в воде они плавают: фараон и фараониха.
- Глупости, - шамкает Сенька набитым ртом, - оптическое мошенство.
- Не видал ты, так нечего зря и языком бить. А какие они? Ну? То-то! А наше они подобие. Хвост только рыбий. И стеклянной стеночкой они перегорожены... чтоб чего не было между ними; все же дети смотрят и барыни подходят, интересуются. Сверху тоже стеклышком прикрыто. Отодвинешь стеклышко - они голос подают: пи-пи-и!
Иван старательно запищал, как мог тонко. Вышло басом.
- На такой вот манер. Нет, почитай, еще тоньше. Покажи-ка, Борис, как, - обратился Иван ко мне.
- Да не я ведь слыхал-то, - отозвался я.
Иван обиделся. Помолчал.
- Покажи, - говорит. - Прошу ведь я, будь человеком.
И наклонился ко мне ухом. Внимательно ждал.
Я затянул как мог тонко:
- Пи-и!
Иван покачал головой и вздохнул.
- Не может, нет... Тоньше фараоны голос подают.
Я взглянул на Василия: он сидел спиной к дому, лицом к нам.
Сенька нагнулся ко мне:
- Клад свой караулит, - и кивнул на дом.
- Пи-и! - еще раз попробовал Иван представить фараонов и поперхнулся.
Повернулся к Сеньке:
- А ты говоришь - мошенство. Мошенство-то когда ведь бывает?
- Мошенство само не бывает, - сказал вдруг Василий. - Отчего кража или зло какое? Повесит дурак себе на пузо что есть и носится: часы да золото. Кто и не хочет, увидит. А есть у тебя что дорого - так ты спрячь под спуд и чтоб знал ты да бог! И чтоб не видал даже никто - вот и зариться некому.
И он встал, как будто дом свой дубовый от нас загораживал.
Неделю мы грузились дубом, неделю ели камбалу с кровельного листа, и ни разу не видал я Васильевой молодухи. "Распятая душа" нам служила. Так и снялись в море.
А когда вернулся я в Варну, то узнал вот что: не ухоронил старик свой клад.
С соседнего кордона пришел болгарский офицер с солдатами. Объявил, что обыск будет делать: не прячут ли контрабанды?
Просто хотел кралю Васильеву поглядеть - молодой был, озорной. Василия, он знал, дома не было.
На Васильевой двери замок здоровый. Иванову горницу и смотреть офицер не стал. А сразу велел солдатам замок ломать.
Упреждал его Иван: брось, беды наживешь.
Однако вошел офицер в горницу, походил для виду, под кровать заглянул. Пошутил с молодухой и ушел.
- Прости, - говорит, - служба.
А на третий день сгорел кордон за рекой и никто не вышел - и офицер, и пятеро солдат сгорели. И концов не найти - тло одно на месте кордона осталось.
Допрашивали Василия - да разве по нем узнаешь что? Ничего не найдешь - как в омуте мутном.
Борис Степанович Житков - ВАСИЛИИ МУТНЫЙ, читать текст
См. также Житков Борис Степанович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :
Вата
Это наконец нас стало заедать. Вот смотрите, приходите в порт, вот он,...
В ГОРАХ
Три брата шли в горах по дороге. Они шли вниз. Был вечер, и внизу они ...