Лев Григорьевич Жданов
«Последний фаворит (Екатерина II и Зубов) - 02»

"Последний фаворит (Екатерина II и Зубов) - 02"

* * *

Двух месяцев не прошло, как Валериан Зубов мчался на юг, в армию Потемкина.

- Гляди все сообщай подробно, что увидишь, что услышишь, что узнать стороной доведется о "подвигах" "князя тьмы", с Суворовым поладь при встрече. Он тоже, как слышно, зубы точит на своего неуча-фельдмаршала... Шепни старику, что я дивлюсь его делам... Хотел бы достойных наград добиться для такого героя... Да, мол, Циклоп на пути стоит... Словом, будь начеку там... А я здесь постараюсь укрепиться... Тогда нам с тобой хорошо будет жить на свете...

Валериан прекрасно понял и сумел выполнить советы старшего брата, как это выяснилось в самом скором времени.

* * *

Как-то особенно быстро пролетело время до конца года, полного для Екатерины самыми разнообразными, но преимущественно приятными событиями.

С юга доходили добрые вести о победах над турками. Морская война приостановилась до более теплой поры. Обе враждующих стороны воспользовались желанной передышкой, чтобы собраться с силами для дальнейшей борьбы.

А в то же время за кулисами при помощи союзных держав подготовлялись к миру, необходимому России, но еще более - Швеции, окончательно истощенной непомерными затратами на войну. Не помогали и субсидии Англии, тем более что удача не особенно улыбалась самонадеянным "морским королям", как величали себя в память давних лет шведы. Но другие заботы одолевали Екатерину.

Когда ей сообщили, что король Людовик был доведен до того, что вошел с мятежными толпами в ратушу Парижа и вышел из нее с трехцветной революционной кокардой на шляпе, негодованию Екатерины не было границ.

- Чего же теперь можно ждать! - восклицала она, шагая по своему кабинету и засучивая порывисто рукава. - Скоро и у нас при дворе начнут петь бунтарские песни... Недаром стали появляться такие книжки, как этот возмутительный пасквиль Радищева!.. Но я того не потерплю!.. В корне уничтожу гидру возмущения, которая сюда, в мое царство, протянула свои лапы... Я всех государей подыму на борьбу с этими якобинцами, с мартинистами, с масонами. До сих пор я считала их добрыми людьми. Но вот к чему вели их бредни. Предательство скрывали они под своею насыщенной болтовней. Довольно. Меня никто не проведет. Слышали, генерал, что пишут из Москвы? - обратилась она к Зубову, который сидел тут же. - До сих пор считают меня чужою, немкой, а сами так офранцузились, начиная от первых вельмож до последнего приказного, что готовы променять родину на бредни этих заморских болтунов. У нас во всем Петербурге нет столько выходцев французских, шпионишек, пропагандистов разных, сколько в Москве у двух-трех тамошних "больших бояр"... Все простить не могут новой столице, что здесь, а не там и наш двор, и главнейшее правительство живет. Так можно ли сравнить новую столицу с этой огромной деревней?.. Вот я их подберу. Я думаю туда генерала Прозоровского в главнокомандующие послать. Он подберет их всех там!..

- Давно бы пора, ваше величество. Я тоже очень плохие вести имею из Москвы. Но тут же указывают, что в Петербурге надо искать опору, ради которой там решаются голову подымать... Здесь порицают войну, а там откликаются... Здесь толкуют о союзах с Пруссией и Англией, для вас неприятных, государыня. А там поддакивают... Так мне пишут...

- И совершенную правду. Я тоже знаю. Это из Гатчины дирижируют... Или хотят, по крайней мере, свою силу проявить. Посмотрим! Я с Прозоровским сама поговорю, когда ему ехать надо будет... Он уже не станет никого слушать, кроме меня...

- Посмел бы он, государыня... Хотя вот светлейший словно и против этого назначения...

- А ты откуда знаешь? Я тебе еще не давала его последнего письма...

- Так. Он и другим здесь писал... На ваше величество дабы повлияли... удержали вас от излишних подозрений и строгости... весьма благодетельной, на мой взгляд...

- И на мой. Так что же об том и толковать! А князь пишет очень осторожно. Он знает, что я прямых приказаний не люблю... Да правду сказать, и надоели мне указки. Ужели не могу по-своему даже тут поступить? Он издалека все надеется править здесь всем. Пусть лучше делает свое дело. Побеждает - и слава Богу! А мы здесь уж справимся как-нибудь с Божьей помощью. Вот гляди, что он пишет... Вот тут о Прозоровском... Остальное не интересно. Да я и передавала тебе... Читай... Остроумно, надо сознаться, но несправедливо... Нашел?

- Нашел, ваше величество... - И Зубов стал вслух читать: - "Ваше величество собираетесь послать в Москву на командование князя Прозоровского. Это самая старая пушка из вашего арсенала, государыня, и за неимением собственной будет всегда бить в вашу цель... Но одного боюся: чтобы не запятнал кровью в потомстве имени вашего величества..." Какая дерзость!

- Хуже, генерал: неуместное вмешательство. И дерзость иногда бывает кстати. А что не впору и не к месту, то хуже всего! Но я больше по указке светлейшего ходить не стану. Можете быть покойны. За свои подвиги он стоит всяких наград. И дело за ними не станет... Но и я хочу быть свободна. Он это скоро поймет из моих действий. А какие вести у тебя из Ясс? Там дела как будто остановились? Сухопутная кампания - не морская. Зима - самое время для боев.

- Я, государыня... Вы знаете мое глубокое восхищение талантами господина фельдмаршала... Но любовь моя к родине и к вашему величеству не позволяет таить и о тех, конечно, неважных слабостях, которые мешают светлейшему достичь высших степеней славы... покрыть славой имя и оружие вашего величества... И я все скажу, что мне пришлось узнать... Хотя бы и пришлось вести обвинение...

- Никаких обвинений. Говори прямо. Я вижу, как ты добр и привязан ко мне... Не виляй только. Со мною будь всегда начистоту... Это первое твое правило быть должно... Что же? От кого получил вести? Наш мальчик пишет, должно быть? Говори...

- Не только Валериан... Генерал Суворов тоже не очень хвалит распоряжения фельдмаршала, находя, что не совсем они к делу и мало говорят об искусстве вождя...

- Суворов порицает?.. Это нехорошо... Хотя... нет ли тут посторонних причин? Он давно заглядывает ко мне в руки: нет ли и для него фельдмаршальской шпаги и жезла у меня наготове? Пусть еще отличится немного... Найдем и для этого чудака... красивую игрушку... Пусть потерпит. А Валериан что пишет?

- Все то же. Кутежи... Дамы без числа и всяких наций... Траты непомерные. Игра на десятки и сотни тысяч рублей... Оргии всякие... Словом, не желаю только оскорблять слуха вашего величества... А вести все те же... Причем, смею заверить, что брат не ищет сравнения с князем... Наоборот, удивляется уму его и сетует, что мало в дело применяются такие большие способности великой души...

- Милый мальчик... Я хотела бы его видеть скорее у нас... Неужели тебе не жаль держать брата там, среди опасностей?.. Поди сюда... Ревнуешь? К нему! К ребенку! Не стыдно? Глупый... Ну Бог с тобой. Батюшки, даже слезы проступили на наших красивых глазах! Генерал, это вам вовсе не идет... Успокойтесь... Все будет так, как есть. А может быть, еще лучше... Я осторожно постараюсь напомнить князю. Если начать очень строго, он все бросит и прискачет сюда. Может быть, ты этого желаешь? Нет? И я тоже... Значит, пошлем ему новые награды... Пообещаем еще... Только бы поступал поживее, не погружался бы в свою лень и беспутство... Да, он не может. У этого человека все на широкую ногу... И хорошее, и плохое... Уж такова, видно, его судьба. Ну, поглядим... А пока удача улыбается нам, надо ловить ее ласку. Она редко улыбается людям на земле...

- Вам ли это говорить, государыня... Столько лет счастливого правления... Победы, успехи, слава... И это не дело удачи... дело рук моей государыни, великой Екатерины... достойной наследницы Великого Петра...

- А ты великий льстец и сладкопевец... Тебе бы с Державиным в конкурс вступить... Но я верю, что искренно.

Зубов горячо поцеловал протянутую руку и получил ответный поцелуй в голову.

- Да, кстати: Державин теперь, я слышала, при тебе... Он хлопочет о своих делах. Там ссорился со всеми по службе, где ни сидел. И дела запутал. Как ты ладишь с нашим Пиндаром? Положим, характер у тебя золотой. Еще получше моего Храповицкого, которому все друзья. Но положения ваши разные... Вот что удивительно. Если и дальше так будет, мне только радоваться остается, что Бог послал тебя под конец жизни...

- Государыня, не говорите этих печальных слов...

- Пустое, друг мой. Ко всему привыкать следует. Обо всем надо подумать. Потому и желательно, чтобы ты с князем нашим светлейшим в ладу был... И...

Екатерина остановилась.

Император Александр I

Осторожная и недоверчивая даже со своими фаворитами, особенно первое время, когда узнавала их, Екатерина не решалась, говорить ли дальше, но слово сорвалось.

Почтительный, преданный по-собачьи, но словно пронизывающий взгляд маслянистых, красивых глаз Зубова она чувствовала у себя на лице и, подняв твердо глаза, заговорила:

- Большую тайну открою тебе. И моя, и всех наиболее опытных в правлении людей такая мысль явилась, что наследовать по мне надо не цесаревичу... Опасность от того большая для царства и для него самого произойти может. От склонности его к русской монархии, как то и у покойного мужа было... Помилуй, Господи!.. И по свойству души, по характеру пылкому, ненадежному, словно бы и непорядочному порою. Я знаю все, конечно, что в Гатчине делается... И жаль мне невестку. Хотя и хитрит она против меня... Да Бог ей простит... С таким мужем еще не то сделаешь! Но империя - не жена. Тут иные потребны качества, кроме увенчания... И с надеждой гляжу я и все близкие ко мне на великого князя Александра. Ты еще мало с делами знаком. Понемногу все узнаешь. Твоя преданность и явная любовь ко мне дает на то права. А пока старайся заслужить милость внука... Чтобы он полюбил тебя. Тогда и смерти моей бояться тебе будет нечего... Вот что хотела сказать тебе.

- Матушка, родная моя... Богиня небесная... Зачем это? Не думаю ни о чем, только бы тебя покоить и тешить... А там...

- Вижу. Тем более мне заботиться надлежит о друге прямом и бескорыстном. Только гляди не проболтайся до срока. И мне неприятно будет, и себе врагов лишних наживешь. Говорят, кто знает тайну, тот ее и ковал наполовину... Так лучше: ничего ты знать не знаешь, ведать не ведаешь, по русской отговорке... А теперь пойдем, партию на бильярде сыграть не желаешь ли? За целое утро засиделась. Хорошо разойтись немного... Кровь пошевелить.

- Плохой я игрок, государыня. Все теряю партии. Охота ли вам с таким?

- Нарочно теряешь, я приметила, чтобы мне угодить... милый друг. Ну, Грибовского позовем. Он там сидит на дежурстве. Дел нет. А ему выиграть ставку всегда приятнее, чем меня потешить. Он уж не станет поддаваться мне... Плут ты этакой... Идем...

* * *

Желание чаровать всех, "всем нравиться", как об этом порою говорила сама Екатерина, врожденное ей как женщине и воспитанное потом обстоятельствами, было в ней сильнее других чувств.

Решив совершенно уйти из-под руки своего многолетнего друга, ментора, почти господина, из-под власти Потемкина, которого многие даже считали законным ее супругом, тайно обвенчанным, подобно Разумовскому с Елизаветой, Екатерина тем не менее осыпала героя самыми несомненными знаками внимания. И только делала все как бы по секрету от других.

Посылая ему бриллиантовый лавровый венок за победы, такую же шпагу и аксельбант в двести тысяч рублей, она оставила Зубова в убеждении, что все вещи стоят не более сорока тысяч рублей.

В марте того же, 1790 года светлейший получил назначение, которого в прошлое царствование удостоен был один тайный супруг Елизаветы: князь был пожалован в гетманы целой Малороссии.

Зубов узнал об этом только из ответного благодарственного письма, присланного новым гетманом государыне.

Бледный, взволнованный явился Зубов к Екатерине. И когда она подтвердила фавориту справедливость известия, нарушил даже свое обычное детски-почтительное отношение к нежной покровительнице:

- Значит, справедливы и слухи, что наскучил я... что мне скоро придется вернуться в тот же мрак, откуда извлекли лучи ясного солнца на миг... Что светлейший... "князь тьмы"... так очаровал мою государыню, что и после многих лет на расстоянии тысяч верст хранит над ней силу и власть?.. Что же, я жду лишь слова... Пусть умру от горя... но быть игрушкой ни для кого не желаю... Тем менее для этого выскочки, в ком даже истинной любви не вижу к вашему величеству!.. Одно высокомерие и даже обманы, против вас направляемые, государыня...

- Насчет обманов потом поговорим, если не с досады ты молвил, друг мой. А прочее все вздор. Единым словом успокою тебя. Помнишь нашу беседу последнюю о наследовании трона? Не знаю откуда, но, думается, проведал обо всем мой сыночек сумасбродный. Совсем нос повесил, запечалился. Даже супругу свою меньше тиранить стал... Может, по дурости и на шаг какой решится. Тут нам светлейший особенно и надобен. Изворотлив он на всякие вещи, как никто! Много раз то доказывал и мне, и целому свету... Свои дела порою плохо ведет. А уж мои никогда. И знает он, поди, что тогда я его особливо отличаю, когда нужда в нем бывает особая... Он даже и говаривал о том... В надежде, конечно, что перенесут и тем меня побудят быть еще к нему добрее. Хитер наш князь. Ты и не знаешь как! Я знаю его. Теперь его обидеть - прямо на Павла толкнуть. А вдвоем они мне... стало, и тебе... опасны вдвое. Вот пишет князь, что сюда сбирается... Скоро того не будет. Еще там баталии и дела всякие. Я его позадержу, как смогу... Но если нагрянет, помни: лаской да угождением можно только с ним сделать. Он не первый куртизан, которых так много кругом... Все они мною сделаны. Я их могу и в пыль бросить. Князь не таков. Сам он себя да Господь его поднял. Если и упадет, так сам же да по воле Божией... Осторожно надо поступать. Обещаешь ли помнить и слушать, что сказала? Видишь, на добро, не на вред тебе это.

- Обещаю, матушка...

- Как грустно сказано! Ну, иди, целуй руку... и жди. Авось и тебя найдем чем повеселить. Не хмурь своих красивых глаз. Нейдет это вам, сударь... И не люблю я...

- Хорошо, ваше величество.

- У-у, как почтительно. Ну, Бог с тобой. Ступай, отмякни... И жди... Ты свое получишь...

На другой же день был написан указ о наделении Зубова новыми земельными участками и крестьянскими душами из казенных людей. Он получил также генеральский мундир вместо полковничьего. Но это не утешило фаворита.

Несколько дней хворал он. Притворно, истинно ли - трудно было разобрать. Хандра и потревоженная желчь придавали совсем болезненный вид этому завистливому человеку.

Наконец только красивая орденская лента и крупная сумма денег, которую он получил от Екатерины, благодетельно повлияли на болезнь, и снова Зубов, теперь еще более самоуверенный и надменный, появился и занял свое постоянное место рядом с Екатериной и во время выходов, когда шел с правой руки, отступая на полшага, и вечерами у игорного стола или в Эрмитажной ложе.

Внутри государства только гонениями на русских масонов, на мартинистов и других вольнодумцев отмечен был этот год. Смертный приговор, объявленный преступнику Радищеву, императрица заменила вечной ссылкой.

За Радищевым стал на очередь Новиков и даже покойный уже Княжнин с его "Вадимом".

Генерал Архаров деятельно нес обязанности директора Тайной канцелярии, блаженной памяти, потерявшей свое прежнее имя, но не силу.

Шешковский прославился в потомстве, ставши пугалом для всех жителей обеих столиц и целой России с его допросами, пытками, с его креслом в подполье, о котором начали ходить целые легенды...

Все шло своим чередом.

Чума на юге приостановила военные действия.

Так гласили официальные сообщения.

Но, кроме чумы, мало было людей, провианту, боевых припасов. И все лето, всю осень это собиралось, подвозилось... Набор был произведен с небывалой строгостью... И только к зиме могли пополниться ряды русских войск.

Вся жизнь двора, как и остальной России, понятно, вращалась главным образом вокруг военных событий.

А домашняя, внутренняя жизнь Екатерины и окружающих ее шла ровно, своим чередом.

22 мая 1790 года принц Нассау, командующий гребной флотилией, прислал курьера к императрице.

Прочитав донесение, она смутилась.

- Вот, взгляните, - по-французски обратилась она к Храповицкому, с которым занималась в этот ранний обычный час.

Храповицкий прочел и тоже не мог сдержать волнения, сильно побледнел.

- Однако отвагу взяли шведы! - проговорил он, чтобы нарушить неловкое, даже тяжелое молчание.

- Да, плывут прямо к нашей резиденции. Десант, видно, решен на подкрепление ихним сухопутным силам. Куда направят удар, интересно знать... Позвоните. Скорей бы разослали известия ко всем начальникам частей. Чтобы быть наготове... Вызвать Салтыкова... Впрочем, лучше я сама... Старика нечего беспокоить. И вообще надо это потише сделать, чтобы напрасно не пугать публику... Я уж сама. Генерал еще спит? - обратилась она к Захару, вошедшему на звонок.

- Почивать изволят, надо полагать. Рано для них...

- Хорошо. Скажи там, как только проснется, чтобы дали мне знать... А ты пиши, - по-русски обратилась она к Храповицкому, - Мусину-Пушкину... да генералу Салтыкову... Повести их... Я подпишу... Чтобы были наготове... Чтобы... Ну, сам знаешь. Такая беда... А между генералами свои счеты идут. Вот уж людское неразумие! Себя не жалеют... Родины не берегут... Пиши: "Главное командование я вверяю..." Нет, постой... Подумать еще надо...

И дольше обыкновенного пришлось просидеть в это утро Храповицкому за рабочим столом в комнате императрицы.

А на половине Зубова царили тишь и покой.

Между тем уже к девяти часам утра приемные и передние покои там начали наполняться целой толпою лиц, явившихся на поклон к новому баловню счастья.

Было тут немало просителей и клиентов из провинции, пришедших в надежде найти защиту и покровительство у человека всесильного, как это все знали, и очень любезного, мягкого всегда и со всеми на вид.

Но только в первое время Зубов надевал маску льстивости и услужливости по отношению ко всем, кто сталкивался с этим новым фаворитом по условиям придворной жизни или хотя бы случайно.

Чем больше крепло его положение и усиливалось влияние, тем холодней и надменней становился он.

Теперь именно начали проявляться сильные признаки этой мании величия, которая владела фаворитом до минуты кончины его покровительницы.

Прибывают посетители...

Уж не вмещают их покои, соседние с тремя комнатами, куда не допускается никто без приглашения, как во внутренние апартаменты фаворита.

Почтенные, седые сановники, генералы со звездами, в блестящих кафтанах ловят проходящих лакеев, стараются узнать: скоро ли встанет фаворит? Поздно ли уснул вчера? Здоров ли и есть ли надежда на хорошее расположение его духа, когда он проснется?

Слуги, уже привыкшие к этой рабской толпе, не стесняясь, захлопывают двери перед носом тех посетителей поназойливее, которые стараются пробраться дальше предела, отведенного для них.

У входной двери рослый лакей чуть не в шею толкает вновь прибывающих просителей и гостей, если те не очень крупных чинов, и повторяет:

- И без вас уж не протолпиться... Подождите там. Ослобонится место... Уйдут которые, ну и пройдете. Чай, не больно важные дела... Знаем мы...

Рублевки скользят из жирных пальцев посетителей в цепкие пальцы лакея, и он кое-как пропускает догадливого искателя...

В первой комнате из трех, куда посторонних не пускают, горит камин, несмотря на то что майские дни довольно теплы.

Зубов изнежен, зябок и особенно плохо себя чувствует в этих старых, мрачноватых внутри дворцах...

Козицкий, дальний родич Зубова, его посредник в щекотливых денежных делах, сидит здесь с портфелем под рукой. Тут же вертится другой наперсник и агент фаворита - Николай Федорович Эмин, стихотворец средней руки и угодник ради личных выгод, беззастенчивый и смелый, прячущий свои клыки порою под маской шутовства. Третьим допущен в интимную компанию человек весьма известный и в обеих столицах, и по всей России - Гавриил Державин, поэт, признанный всеми, автор "Фелицы" и других излюбленных в лучшем обществе стихотворений, поэм и од.

Стараясь совместить гражданскую карьеру с высшим служением Аполлону, Державин уже достиг поста вице-губернатора, но везде не уживался со своими сослуживцами. Он считал их намного глупее и ниже себя, а они его терпеть не могли, как гордеца и зазнайку. Это порождало целый ряд кляуз, по поводу которых и пришлось поэту, бросив симбирские дебри, прискакать в столицу, искать тут милости Зубова, князя Вяземского и других влиятельных людей.

Стихи и популярность Державина, его личная способность приноровиться к сильным покровителям, если этого требовали обстоятельства, сразу доставили поэту доступ во внутренние апартаменты фаворита.

Узнав, что Державин поднес Зубову "Оду к изображению Фелицы", имеющую связь с первой его большой поэмой, Екатерина приняла стихи, прочла, осталась довольна и сказала Зубову:

- Его не мешает приласкать. Такие певцы полезны бывают для общественного мнения. А вам особливо это пригодиться может.

Зубов научился с полуслова понимать свою благодетельницу, и Державин получил разрешение без зова являться к выходу Зубова и к его столу, когда пожелает.

Державин тоже не упускал случая поймать фортуну за хвост и немедленно сделался завсегдатаем в доме фаворита.

Ожидая появления хозяина, все трое, сидящие здесь, или молчали, или перекидывались негромкими, короткими замечаниями.

Вдруг осторожно распахнулась широкая дверь, ведущая через приемную в покои для служащих, на пороге показался толстый, важный генерал в полной форме, держа в руках довольно обширный поднос.

Он продвинулся в комнату, а лакей снаружи снова запер дверь, оттеснив плечом несколько человек, которые уже навалились было, чтобы заглянуть и в эту заветную комнату.

- Здравствуйте, здравствуйте, государи мои... Не опоздал, сдается... А уж пора... Нынче хотел наш благодетель пораней встать... Вот я кофейку и приготовил... Пойду загляну: не изволил ли проснуться?.. Звонка не было? Нет? Я все же погляжу...

И осторожно, на цыпочках, держа поднос перед своим мясистым носом, чтобы фарфор, стоящий на подносе, не загремел, генерал пробрался в соседнюю комнату, поставил ношу на стол, поджег спирт под золотым кофейником и еще осторожнее и тише стал красться к двери, ведущей в спальню фаворита, за которой царила полная тишина и мрак благодаря тяжелым опущенным занавесям и портьерам.

- Аккуратен наш генерал! - насмешливо улыбаясь, заметил Державин Эмину.

- Чего хотеть от Кутайсовых? Дед его за нос держал государя, бороду брил и в знать попал. Этот тоже берется за что попало, лишь бы не пропасть... Ха-ха-ха! Каков каламбур!..

- Тише, - отозвался серьезный, невозмутимый Козицкий. - Кажется, проснулся... Да, звонок... Вон и камердинер прошел... И генерал наш проследовал с кофеем...

- Слава Богу, значит, все обстоит благополучно! - торопливо заметил Державин.

Действительно, Зубов проснулся. Первый его взгляд упал на толстое, глупое и преданное лицо Кутайсова...

- Вы? Ну, идите... Несите. - И, протянув руку, вторично дернул сонетку.

Но, предупреждая камердинера, который немедленно явился на звонок, Кутайсов уже откинул занавеси у одного окна, и веселый майский день ворвался лучами солнца в высокую, роскошно убранную опочивальню женственно-изнеженного фаворита.

Только поставя свой кофе на столик у кровати, Кутайсов отвесил вновь поклон и заговорил:

- С добрым утром, с веселым пробуждением, милостивец... Кофеек готов... Без лести скажу: нынче, как никогда, удался на славу... А сливочки... кренделечки... Мм-м... Сам приглядел за пирожником... Кушай на здоровье, ваше сиятельство!..

- Благодарствуй...

Зубов небрежно протянул руку своему угоднику.

Тот в порыве рабской преданности взял обеими руками пальцы Зубова, слегка пожал и, неожиданно заметив, что нога у колена фаворита обнажилась от покрывала, осторожно нагнулся, коснулся губами открытого места и покрыл его одеялом, бормоча:

- Озябнуть изволят ножки твои, милостивец... Беречь, чай, их надо, ножки-то...

Зубов, привыкший ко всяким формам угодливости, все-таки смутился и, быстро укрывшись поплотнее, сказал:

- Что ты, государь мой... Не женщина я, чтобы подобные ласки... Верю, что от сердца. Да лучше не надо...

- Не буду, не стану, милостивец... Не стерпел... Когда ножку увидел, ту самую... твою... хе-хе-хе... сердце взыграло. Все мы рабы нашей государыни-матушки. Ничего не пожалеем для нее... Вот я и... Не взыщи, милостивец... Пей... На здоровьице... Горячо ли? Хорошо? И ладно... А я пойду... Только... словечко вот еще...

- Что такое? Говори...

- Да слыхал я: принца немецкого сменить думает государыня. Благодетель наш князь Николай Иваныч братца на его место ладит... генерала Салтыкова... Должно полагать, и вакансий при том немало откроется... Так уж попомни меня, слугу своего верного... И племянничка, Сережку... Знаешь, чай, его. Оба мы тебе готовы усердствовать... Так уж ты...

- Хорошо, хорошо. Если только перемена будет, я буду помнить... А много народу там ждет? Из чужих?

- Полны горницы... Лизоблюдишки набежали... Лишь бы беспокоить тебя, благодетеля! Того не понимают, что мужей таких в их деятельности государственной излишними заботами утруждать нельзя, докучать им не подобает. Дух чтобы бодрый у милостивца был, чтобы он мог угодить и матушке-государыне, чем Бог послал... Хе-хе-хе... Ну, я тоже докучать не стану... Уж сам попомнишь просьбишку...

- Да, да, буду помнить. Скажи там, чтобы отказали всем. Я не принимаю сегодня... Что-то не по себе мне...

- Здоров ли, ангел мой? Лекаря бы... А то бы...

- Здоров, здоров я! Ступай, скажи...

С низкими поклонами вышел Кутайсов.

Зубов с помощью камердинера набросил на себя меховой халат и перешел во вторую комнату, где тоже горел камин, уселся у него на низеньком кресле, ноги протянул на мягкую скамеечку. Взяв пилку, стал точить розовые ногти и приказал камердинеру:

- Кто тут рядом? Своих зови. А чужих не принимаю.

Кивнув довольно приветливо на низкие поклоны троих вошедших, Зубов обратился прежде всего к Козицкому:

- Ну что там у тебя?

Тот подал несколько бумаг из портфеля.

Зубов взял, поглядел, выбрал одну и стал читать, положив остальные на стол, рядом. Довольная улыбка показалась на его изнеженном, еще розоватом от сна, лице.

- Прекрасно... Неужели это так? Это я могу сделать. Все в моих руках. Только чтобы потом от условия не отступил купчишка... А то, знаешь, тонет - топор сулит...

- Быть тому невозможно, ваше превосходительство. Он есть в наших руках, так и останется. Откупное дело такое, что всегда можно прореху найти, если даже не новую продрать... Тут все верно.

- Тогда я исполняю. Напиши записку. Я отцу в Сенат сам перешлю... Тяжба на исходе. Теперь самое время... А тут? - Он взял остальные бумаги, снова проглядел их. - Хорошо. Пусть полежат. Я сегодня скажу тебе. Еще потолковать тут надо... с Вяземским или с братом Димитрием. Он сам тестю передаст. Ты иди записку отцу напиши. Вот бери докладную... А что сам Логгинов?

- Ждет, как мы тут порешим.

- Пусть ждет... Ну, у вас что нового, государи мои? Ты с чем это, Гавриил Романыч? Сверток подозрительный... И вид у тебя. Знаешь, на Новый год были мы с государыней в пансионе благородных девиц, что на Смольном дворе... И вздумалось этим козочкам... цыпинькам мне сюрприз поднести... Также, вижу, несут две мамочки... Ничего уже, с грудочкой... Из старших, видно. Приседают и подают... Разворачиваю - атласу белого кусок, цветочками зашит... И стихи на нем вышиты же. Весьма изрядные. Вон там лежат. На столе. На французском диалекте. Весьма изрядные... Кто только им стряпал? Ха-ха-ха... После всю ночь об этих пупочках думалось... Сами бы они себя поднесли. Я бы не прочь был... Ха-ха-ха!.. А то стихи... Вот и у тебя вид сходный теперь... Ну, показывай...

- Угадал, милостивец, ваше превосходительство. Стишки сложились... Немудреные, да от сердца... Уж не посетуй... Прочесть не изволишь ли?

- Как не изволить? Читай, голубчик... Да что ты стоишь? Садись... Какие там у тебя еще стихи? Ода? Государыне небось? Хитрец льстивый... Она и то довольна твоими стихами. Говорила, думает в свою службу тебя повернуть... К ней, да?

- Не так, ваше превосходительство... Теперь ошиблись. Слушать извольте. Загадка небольшая. Решить не пожелаете ль?

- Загадка? В стихах? Занятно. Слушаю... Слушай, Эмин. Ты сам мастер. Судить можешь.

- Где уж нам судить таких больших стихотворцев, - завистливо, покусывая губы, отозвался менее догадливый на этот раз приживальщик. - Будем хлопать... ушами, коли руками почему-либо не придется.

Тонкая ирония не была оценена. Зубов снова обратился к Державину:

- Загадывай свою загадку, почтенный пиита.

- Служу вам, государь мой.

Откашлявшись, приосанясь на стуле, где он сидел на самом краешке, но довольно твердо, Державин стал декламировать с пафосом, обычным для той поры:

- "К лире!"

Звонкоприятная лира!

В древни, златые дни мира Сладкою силой твоей Ты и богов, и зверей, Ты и народы пленяла.

Глас тихострунный твой, звоны, Сердце прельщающи тоны С дебрей, вертепов, степей Птиц созывали, зверей, Холмы и дубы склоняли.

Ныне железные ль веки?

Тверже ль кремней человеки?

Сами не знаясь с тобой, Свет не пленяют игрой, Чужды красот доброгласья.

Доблестью чуждой пленяться, -

К злату, к сребру лишь стремятся.

Помнят себя лишь одних;

Слезы не трогают их.

Вопли сердец не доходят.

Души все льда холоднее.

В ком же я вижу Орфея?

Кто Аристон сей младой?

Нежен лицом и душой, Нравов благих преисполнен.

Тут поэт остановил поток декламации. - В пояснение изъяснить могу, что скромность нравов и философское поведение чрезвычайно отличает персону, здесь изображенную, от иных подобных. Оттого сравнение с Аристотелем. А с Орфеем - ради склонности к игре скрипичной и к музыке, в которой также преуспевает весьма...

Зубов с очень довольным видом, только молча погрозил пальцем даровитому льстецу. Тот продолжал:

Кто сей любитель согласья?

Скрытый зиждитель ли счастья?

Скромный смиритель ли злых?

Дней гражданин золотых, Истый любимец Астреи!

Кто он? Поведай скорее!

Сызнова пояснить хочу. Астрея - справедливости и златых веков богиня. Кто средь нас она, пояснять надо ли? Да живет на многие лета государыня!

- Да живет! - подхватили оба слушателя.

- Молодец ты, Гаврило Романыч... Давай, я ужо государыне покажу. Ей приятно будет.

- Изволь, милостивый. И тут еще, коли спросит... Рисунки кругом означение имеют... Вот Орфей с лирой. Уже толковал я: это нравов приятность в вельможе, здесь воспетом, означает. Он же города строит словами одними, приказами мудрыми. И это изображено в виде Амфиона-царя, по струнному звуку которого города воздвигались...

- Умно. Все умно. Спасибо. Что ты скажешь, Эмин?

- Изрядно. Но сей раз много лучше всего, что обычно слышал, чем угощал порою друг наш преславный, пиит всесветный. Хотя многие находят, что в сочинениях подобных только слов звучание и обычные образы, невысокие мысли кроются. Но изрядно!

- Как же это, государь мой, так решаться мне в глаза говорить! - вспылив, задетый за живое едкой критикой, отозвался резко Державин, даже не помня, что он говорит в присутствии самого Зубова. - Я готов свои сочинения на общий суд отдать. Во всех ведомостях напечатать: пускай несут суждения свои господа читатели, а не завистники мелкие. Поглядим, скажут ли то же, что я от вас услыхал. И ежели бы не уважение к покровителю высокому и к месту этому... и не памятовал я услуг, мне от вас оказанных в иное время...

- И ничего бы не было. На словах ты горяч, Гаврило Романыч. Знаю я тебя... А про одолжения что говорить? Знаешь: старая хлеб-соль забывается... Молчишь? Оно и лучше. Вот, милостивец, не позволишь ли, я свою загадочку прочту тебе? Ныне по рукам ходит. Не ведаю, кто и сложил. А занятно. Тоже енигма изрядная.

- Забавное што-либо? Читай, читай. Я люблю...

- Так, безделица. "Изображение пииты" называется. Кхм... кхм...

Своим сипловатым, глухим баском Эмин начал читать:

У златой Гипокрены стою на брегах, Как в шелках, весь в долгах.

Проливаются злата живые ключи Днем, а боле в ночи.

С муз печатью на твердом, широком челе, При зеленом стою я столе.

Безумолчный мне слышится золота звон.

Бог Парнаса, мой бог, Аполлон!

Что ни больше на карту унесть помоги, Лишь покрыть бы свои все долги!

Коль игрой обеспечу пристойный доход, Грянет рой звучных од.

Кто мне нужен, я всех воспою зауряд, Пусть потом и бранят, и корят!

За червонцы, златой Гипокрены ключи, Стану славить их в день и в ночи.

Величать стану звучными виршами тех, Кто мне дал тьму приятных утех!..

Вот она, енигма, какова.

Узнать трудновато, на кого сложена.

Багровея от злости, Державин ясно понял, что стрела брошена прямо в него. Приехав в столицу без денег, он успел счастливой игрой быстро набрать до сорока тысяч рублей, и об этом везде говорили. Поэт был уверен, что пасквиль написан именно Эминым, с некоторых пор завидующим успехам своего прежнего протеже... Но нашел силы сдержаться.

- Недурно! И звучные вирши... И соль есть... Как скажешь, дружок? - обратился к Державину Зубов, любивший потешиться над вспыльчивым и амбициозным стихотворцем, даже порой сам стравливающий для этой цели обоих соперников.

- Что могу сказать?! Я в таких пасквилях не судья. Пока прощения прошу, благодетель. В суд, по делам пора... Мытарят меня... И конца нет... Последние гроши проживаю. Уж не взыщи...

- Нет, нет, я знаю. Не держу тебя. Обедать приходи... Да, кстати: правда, что на последней игре у графа Матвея Апраксина семеновский капитан Жедринский тридцать тысяч проставил?

- Верно, ваше превосходительство. Я сам и был при том. Больше тридцати. В семидесяти сидел. Да сорок отыграл кое-как. А остальное гнать пришлося. Не беда, Апраксин к Жедринскому на фараон заглянет, они сквитаются. Банку всегда больше, чем понтам, везет, дело известное.

- Правда твоя. Ты мне дай знать. Я тоже заеду на вечерок к ним, когда побольше игра там будет...

- Не премину, ваше превосходительство. Ваш слуга... - И с низким поклоном вышел поэт от фаворита...

* * *

Тяжелые минуты пришлось пережить на другой день императрице, Зубову, всем обитателям столицы.

Около полудня какие-то отдаленные, глухие удары, словно раскаты далекой грозы, стали доноситься до слуха всех живущих в Петербурге и в окрестностях его.

Заслышав бухающие удары, Екатерина вздрогнула, побледнела и подняла глаза на Зубова и других, кто сидел и стоял вокруг ее невысокого стола, за которым совершала государыня свой малый туалет.

- Канонада! - едва могла выговорить Екатерина. - Так близко... Послать узнать, что такое...

Несколько человек кинулось из комнаты.

Зубов тоже сделал было движение, но почувствовал, что ноги ему не повинуются, и стоял, жалкий, позеленелый, с дрожащей нижней губой.

Другие тоже выглядели не лучше.

И вдруг, как боевая труба, прозвучал голос государыни, совершенно и быстро овладевшей собою:

- Да что вы, друзья, я и забыла. Это мне на нынче - принц писал - адмиралы мои победу готовят над шведским флотом, который умышленно ближе к берегам нашим подманили... Успокойтесь... Принц вести пришлет скоро...

И она приказала продолжать свой туалет как ни в чем не бывало, вышла потом к ожидающим ее напуганным придворным спокойная, ясная, даже веселая, как всегда.

И, глядя на эту удивительную женщину, все воспрянули духом.

Но испытание не кончилось.

Прискакал с берега курьер.

Еще сама Екатерина только знакомилась с подробным донесением, а уж все близкие знали, в чем дело.

Принц Нассауский выслал разведочные суда своей гребной флотилии издали наблюдать за ходом морской битвы двух сильных флотов.

Командир одного русского фрегата, не поняв сигнала, вышел из строя, сломал всю линию русских кораблей.

Поправляя дело, старик адмирал Крузе подал сигналы перестроиться.

Вся русская флотилия круто повернула курс к берегу.

Лодки принца приняли это за бегство. Дали знать Нассау, и тот послал гонца известить Екатерину.

Подступ к столице мог оказаться незащищен, и государыня должна была принять меры...

Пока, потрясенные этой вестью, собранные министры и сановники, военные и гражданские чины обсуждали, как поступить, на Выборгской стороне громко прогремела пушечная канонада...

- Шведы входят в столицу! - криком ужаса пронеслось по всему городу.

Кто мог, бросились бежать.

Бледная, со слезами на глазах, Екатерина приказала немедленно узнать, что там происходит.

Прошло больше часу.

Молча сидели все и ждали. Из сараев уже выкатили кареты, вывели и заложили лошадей. Стали спешно собирать все самое драгоценное и необходимое.

Наконец прискакал посланный гонец, за ним явились и Архаров, и Рылеев.

- Успокойтесь, ваше величество. Врагов не видно... Это несчастье вышло небольшое. Видно, уж Господь попустил... В лаборатории, на артиллерийском дворе, огонь заронил кто-то... До пятисот бомб снаряженных взорвало на воздух.

- А погреба? Порох там...

- Все цело, государыня... И не убило никого. Один солдат сгорел. Видно, он трубкой огонь и заронил... Покарал его Бог... Все цело. Стекла повыбило... Дело пустое...

- Ну, слава Богу. Не попустил Господь. Что еще там?

Бурей ворвался второй гонец:

- Бог милости послал, ваше величество. Прощенья просит принц. Не понял он боя... Напрасно потревожил своим донесением... Отбиты шведы. Флот наш под защитой своих батарей у Сескари стоит... Вот тут все писано...

Офицер-моряк, полумертвый от быстрой езды, от устали и волнения, подал пакет Екатерине.

Все вздохнули свободней.

Но после этого страха несколько дней была больна государыня, Зубов и многие при дворе.

Кругом по дачам запрещено было из пушек стрелять, как это случалось в торжественные дни. Фейерверков пускать нельзя было.

Каждый выстрел или звук, похожий на орудийные залпы, слишком пугал обитателей столицы и дворцов ее.

На другой же день после канонады, так напугавшей столицу, пришли совсем добрые вести: Крузе соединился с флотом, стоящим в сорока верстах от Петербурга, в Сескари, а шведы очутились запертыми в шхерах близ Выборга и со дня на день могли ожидать полного разгрома, как только русский флот оправился после недавнего боя.

Оправясь немного от своего нездоровья, Екатерина решила сама осмотреть флот и повидать своих храбрых моряков, отряды гвардии, которые так отважно делали свое дело.

Ранним июньским утром выехали из Царского Села открытые экипажи.

В первом сидели императрица, графиня Анна Петровна Протасова и Зубов.

Во втором - графы Ангальт и Безбородко с графом Валентином Платоновичем Мусиным-Пушкиным. В третьем экипаже ехали две дежурные фрейлины и одна из сестер Алексеевых.

В Петергофе, куда направлялись экипажи, стояла наготове яхта, которая должна была отвезти государыню в Кронштадт. Там теперь стояли оба соединенных флота: адмирала Крузе и тот, который был у Сескари, не считая гребных судов флотилии принца Нассау.

Гладкая дорога, хорошее утро, счастливо пережитая опасность - все это располагало к бодрому, радостному настроению. И все спутники выглядели очень хорошо и весело.

- Видно, вместе с маем кончена наша маета, - заметила государыня, охотно начинающая всегда игру словами. - Шведы своими пушками заставили у меня в столице стекла дрожать. Теперь пусть сами попляшут на воде без выходу... Говорят, все пути им принц своими лодочками отрезал... Боятся они этой флотилии после прошлогодней бани...

- А я слыхал, - отозвался Зубов, - что принцем большие ошибки и тогда были допущены. Недаром в заграничных газетах шведский король такой обидной реляцией для нашего оружия свет удивил... Отвечать на все можно. Не так уж ветрен король, чтобы зря писать. А теперь толкуют... Я и от графа Салтыкова, и от иных слышал, совсем не дельно блокаду устроил принц. Генерал Салтыков берется до последнего бревнышка шведского весь ихний флот захватить, если бы ему поручили дело...

- То-то и есть, что он берется. Да ему не дается. Можно ли принца обижать после всех удач его? И что за охота у моих генералов именно за те дела браться, на которых уже другие сидят? Как будто чего иного найти нельзя, если отличиться воистину охота моим генералам!.. Господи! Да я бы, будь я мужчиной... уж сколько раз сказывала... не стала бы под других подрываться... Сама бы столько отыскала подвигов для себя... Не слушай ты их, друг мой... Я знаю, ты считаешь себя обязанным графу Николаю Иванычу. Да и то помни: не без личных выгод он принял тебя под свое попечение. У каждого свой расчет... А мне уж позволь самой думать, кто куда лучше подходит... Сколько лет этим делом занята была. Приловчилась, генерал. Верьте вы мне!

- Да я и в думах не клал, ваше величество...

- Само лечь хотело, без твоего положения? Пусть так... На этот счет всякое бывает. И ты на меня не обижайся за прямое слово. Дело сейчас нешуточное. Не время сахарничать... Вся империя в опасности. А на мне лежит ответ за благо моей земли, всех подданных моих...

- Да я и думать не посмел бы, ваше величество...

- Смел не смел, а вижу я, как ты сейчас нахмурился... Ты бы то помнил: вся моя жизнь с первого дня царствования была посвящена на одно: чтобы росло величие России. Так и удивляться нельзя, что всякое горе для нее - двойное мое горе. Всякая обида, ей нанесенная, малейшая несправедливость для меня непереносны бывают... Не могу молчать я при таком разе. Сил больше нет все в себе таить, притворствовать, как до сей поры не раз случалось, ради осторожности и благоразумия, по тогдашним обстоятельствам и конъюнктурам глядя... Но чем больше таить в себе злое чувство, тем оно сильнее закипает внутри... И я решила расправиться со шведами как можно лучше. Да и туркам спуску не дать. А в таком разе не свойство и кумовство в дело идут, а люди стоящие... Будешь это помнить, мой друг, сам поймешь, за кого можно просить, за кого не стоит и время терять.

Наступило молчание.

- А не имел ли вестей от нашего храбреца-чудака, от Александра Васильича? - спросила ласково государыня, видя, что строгая отповедь сильно повлияла на ее любимца, и желая направить его мысли в другую сторону.

- Как же, ваше величество. Он просит повергнуть к стопам нашей матушки государыни его благодарность за внимание и память... И что дочку не оставляете, Суворочку его, как он ее зовет.

- Премилая девочка. Скоро и невеста. Вот бы брату твоему посватать... Совсем хорошая партия...

- Конечно, Николай был бы счастлив, если бы ваше величество пожелали принять участие в этом, когда настанет время...

- С удовольствием... Я не забуду... Глядите, вон видны и корабли. Какие это?

- Должно быть, береговая охрана, ваше величество... Сейчас узнаем...

В этот день императрица успела осмотреть все морские отряды Сескари и в Кронштадте.

Поблагодарив адмирала Крузе за его распорядительность и уменье, за последнюю победу, раздав ряд наград, кинув милостивое слово осчастливленному экипажу, к вечеру государыня вернулась в Петергоф.

С яхты снова пересели в коляски, и все дремали от усталости и множества пережитых впечатлений, когда экипажи, колыхаясь на упругих рессорах, быстро несли их назад, к тенистым садам и паркам Царского Села...

Как бы в ответ на похвалы, на ласку и награды, которыми почтила свои войска государыня, они постарались доставить и ей радость: 25 июня произошла битва под Выборгом - и снова русские одержали решительную победу над врагом.

Снова зазвучали благодарственные молитвы в храмах столицы, и Екатерина появилась с Зубовым и всею блестящей свитой в Казанском соборе благодарить Господа сил за одоление над врагом...

Но с юга не было так жадно ожидаемых приятных вестей об успехах русских войск.

Наоборот, Валериан Зубов и сам Суворов, как и некоторые другие лица, имеющие возможность писать Екатерине, словно сговорясь, извещали государыню, что светлейший по каким-то непонятным ни для кого побуждениям и причинам затягивает кампанию, начатую очень удачно, и избегает решительных действий.

Между тем сам Потемкин все писал, что ему необходимо побывать в Петербурге, о многом лично побеседовать с императрицей.

И только ее решительные, хотя и очень дружеские письма удерживали избалованного полувластелина от намерения бросить всю армию на произвол судьбы и скакать домой, за две тысячи верст...

А дни, недели и месяцы мелькали один за другим...

Только в декабре, после усиленных настояний императрицы, отряд Кутузова обложил Измаил, но не спешил с приступом.

2 декабря прискакал туда в своей двуколке Суворов.

Девять дней ушло на подготовления... Злые языки потом говорили, что было немало переброшено золотых и серебряных мостиков от осаждающих к осажденным.

Как бы там ни было, 11 числа после отчаянного штурма и упорного сопротивления крепость была взята, и Суворов послал императрице обычное лаконическое донесение: "Измаил пал перед троном вашего величества".

От Потемкина с этой радостной вестью помчался его адъютант Валериан Зубов.

Поручение завидное и почетное. Но более сообразительные люди, как и сам "чрезвычайный гонец", прекрасно понимали, что светлейший желал избавиться от неприятного соглядатая. Как ни скромно держал себя Валериан, роль его была скоро разгадана и самим князем, и многими иными из окружающих...

Из Петербурга также друзья светлейшего, особенно управитель его и придворный всезнайка Гарновский, извещали, что Безбородко, Воронцов и многие другие с Платоном Зубовым во главе стараются пошатнуть, если уж нельзя совсем свалить, неприятного им князя. И лучший материал для этого получают, несомненно, от Валериана.

Потемкин был вне себя. Но он хорошо знал, как сердечно относится Екатерина к красивому, гибкому и до срока испорченному юноше. В каждом письме она писала об этих двух братьях, просила содействия, чтобы "со временем вывести в люди Валериана", этого "писаного мальчика", как она выражалась... Напоминала, что ей будет приятно, если Потемкин проявит больше ласки к Платону во время предстоящей встречи и теперь, в своих письмах.

От Платона Зубова - конечно, по настоянию, а может быть, и под диктовку самой государыни - получались весьма почтительные и дружеские письма...

Все это вязало светлейшего, и он вынужден был надевать личину любезности по отношению к людям, которые в сущности были ему опаснейшими и смертельными врагами...

Но и этот необузданный человек, избалованный временщик принужден был поддаваться и гнуться под мягкой, ласковой, но такой неумолимо тяжелой рукой, какою Екатерина правила всем и всеми, кто только находился вокруг нее, в тени ее трона...

Вместе с январской метелью, свежий и розовый, как морозное утро, примчался в Петербург Валериан с радостными вестями о завершенных победах, о новых ударах, какие Суворов и другие генералы собирались нанести врагу. Ласково, нежно, как родного, приняла Екатерина юного гонца, от которого, казалось, еще веяло пороховым дымом и жаром битвы.

- Весьма рада вас видеть, поручик, а со столь приятными вестями особенно, - встретила юношу она, когда Платон привел брата в комнату, где государыня утром работала одна над своими "Записками".

- А я несказанно счастлив видеть вновь ваше величество в добром здравии и столь цветущем виде!

- Все благодаря победам, которыми, как дождем, орошает мою душу славное войско российское и его вожди, мой маленький льстец! Давайте ваш пакет.

Пока государыня с довольным видом, покачивая головой, читала донесение, адресованное на ее имя князем, братья отошли к нише окна и тихо о чем-то толковали.

- Увидим, - наконец с неприятным, злым выражением лица сказал Платон, - чья возьмет. Теперь же осторожно заведи об этом речь, когда государыня станет расспрашивать обо всем...

Не успел он договорить, как Екатерина обратилась к Валериану:

- Великолепно! Хотя классическая реляция чудака нашего, графа Александра Васильевича, и не уступает этой по силе, зато находим в последней подробности, драгоценные для меня и для российской истории... Знаешь, мой мальчик, - по-старому, дружески обратилась она к Валериану, - я уж гораздо успела разработать тему. Гляди, и ты попадешь туда, если будешь вести себя хорошо. Не обижаешься, что я с тобою так? Чаю, ты себя уже большим мужчиной полагаешь?.. А я так рада нынче, что на всякие дурачества готова! Ну, все рассказывай мне, что там и как... Нет, - сама перебила себя Екатерина, - французы мои каковы! Князь светлейший для Дама Дереже, как он его кличет, просит шпагу золотую... И для герцога Ришелье... Да этому еще Георгия солдатского. Мол, оказали чудеса храбрости... Любезный народ французские дворяне. Умеют платить за доброе гостеприимство и себя прославить... Да что они там натворили? Говори, мальчик. Все по порядку...

- Дрались хорошо, государыня. И наши герои, молодцы. Да как-то попросту у них все выходит. Идет наш, дерется, умирает. И не видно ничего. Как будто так и надо. Встал, перекрестился и пошел. А у них иначе. Вот этот хоть бы... Рожа домашняя. Простите, государыня: Роже де Дама... 11 декабря мы приступом пошли. Морозище здоровый. А он вырядился, как на бал: кафтанчик, перчатки, шляпа. Шпагой машет, вперед рвется. Первый на вал впереди своего отряда взошел... Уж назад нас труба позвала, когда дело было кончено... Тут и встретил нашего шевалье лакей с плащом на руке. А Роже и говорит: "Как раз кстати... После жаркого боя прохладно стало на улице!" Ну, конечно, об этом только и речей было по лагерю... Герцог Ришелье идет и свой кивер перед глазами держит. А в кивере сильная дыра от турецкой пули. И сапоги свои модные порвал на приступе... А уж не взыщите, государыня, кюлоты прямо вдребезги, клочьями висят. Это взбирался где-то на вал. Сукно нежное... ну и не устояло...

- Зато и турки не выдержали. Уж так и быть, все сделаю, как пишет светлейший. Своих не забуду... Особенно графа Александра Васильевича. Но и гостей почту. У меня тоже тут чужие лучше своих управляются. Про Нассау, поди, и там слухи дошли... Золото - не начальник. И удачливый. Это главнее всего. Верная пословица на Руси: "Не родись умен, красив, а - счастлив..." Ну, и помельче есть, тоже люди нужные. Капитан мой Прево де Лоньон так берега укрепил, что врагам и носу сунуть никуда невозможно! Де Траверзе - чудесный командир... А помнишь Ванжура?

- Как же не помнить! Он еще так ловко умел черепом двигать! Сморщит лоб, и волосы у него на переносице ежом сидят... А там назад отведет. Потешный...

- Да... А я тоже тогда начинаю - помнишь, так... - И, совсем развеселясь, Екатерина повернулась к Валериану правой стороной лица, сделала какое-то незаметное усилие, и правое ухо отчетливо зашевелилось взад и вперед. Все трое расхохотались.

- Ох, матушка! Не бросила своих проказ?

- Зачем бросать, мой мальчик, если на душе весело? В могилу ляжем, смеяться тесно там будет. Здесь уж надо досыта порадоваться.

- Так что же Ванжурка наш, Двадцатидневный, как вы его, матушка, звать изволили?

- Ох, милый! Сорокадневный уж он теперь. А то и поболе... Помер! Да, да... Не печалься. Смерть дело такое: никто ее не минет. Жалеть надо, а грустить что толку...

Утешает Екатерина юношу, а у самой крупные, частые слезы полились из глаз. Но она их быстро отерла и продолжала:

- Да умер-то как, если бы ты знал, забавник наш. И тут почудачил. Прямо, можно сказать, забавно вышло, как бы смертью дело не кончилось. Вот, слушай. Башкир я отряд пустила для сторожевой службы по берегу. Шведы их как чертей боятся. А мне того и надо. И баталия была на море. Потом сухопутные стычки. Наши десант высадили - шведов догонять, которые наутек пошли. Ванжур славно бился на море... И с отрядом высадился. Да уж не знаю как и отбился от своих, от моряков. Чай, тут девчонка какая замешалась. Любил он их. Глядь, башкиры патрулем наскакали. Видят: не русская одежа. За него. Лопочут что-то по-своему. Он по-русски плохо. Свое им несет. Так почитай с полчаса дело шло. Он ершится. Они в задор вошли. Думают: пленник, а какой задира! Да взяли и прикололи его! Уж я так плакала... Ну а ты носик утри... и дальше рассказывай. Светлейший что?

- Все слава Богу. Хотя по несчастью, полагать надо, нездоров был... И до боя, и после баталии почитай и не появлялся к войскам, и не принимал никого... Доклады по суткам, по двое лежали без резолюции... Мрачен очень светлейший...

- И с солнцем затмения бывают. А ты старших не осуждай. Молод еще.

- Храни меня Господь, ваше величество. Я лишь говорю все, что видел, как не смею утаить от матушки от нашей ни малейшего, хотя бы и против себя самого. А к князю Григорию Александровичу я со всякой любовью и респектом отношусь, памятую, сколь много он для государыни моей, для родины хорошего совершил.

- Вот, вот. Помни это, мой мальчик. И я тебя еще больше за то любить буду. Ну а теперь говори, не тая, как начал. Вижу, правду ищешь, а не во вред кому.

- Да я и сказал, ваше величество. Мрачен очень князь... И не то чтобы нездоровье большое. Духом, говорят, тоскует.

- Это бывает у него. Вам сказать могу. Он о далеком часто думает. Старше я его. Могу раней умереть... А с сыном, с Павлом, у них вражда большая. Так, я думаю, из этого вытекает многое. И в архиереи он уж у меня просился. Надумал, что лицо духовное будет и для моего наследника недосягаемо. А того не хочет понять, верить боится, что я сумею иначе его страхи успокоить... Что я могу... Ну, да о том в свое время потолкуем... Только и всего?

- Нет, и на телесный недуг часто жалуется князь, - с совершенно детским, наивным видом сказал Валериан. - Ни один доктор, сказывает светлейший, там помочь не может... А и хворь-то пустая... Зуб болит, сказывает... Зуб рвать хочет... Так сюда ехать собирается, ваше величество.

Екатерина быстро переглянулась с Платоном и помолчала немного, испытующе поглядывая на юношу.

Тот глядел в глаза государыне своими ясными, красивыми глазами без малейшей тени смущения, открыто и радостно.

- Вот как! Пускай. Может, и так... Говоришь, сюда собирается ехать. Хоть я и просила не делать этого?

- Не знаю, государыня. Все там так говорят, кто к нему поближе. Уже и готовиться стали. Гляди, следом за мной сам пожалует, порадует тебя, матушку нашу.

Императрица Елизавета Алексеевна

Вторая стрела была пущена с тем же невинным, детским видом.

- Милости просим! Надо, видно, и нам приготовиться... Делать нечего... Вот сейчас пойдем на половину на его. Поглядим, что там да как. Прибрать, поправить чего не надо ли? Самой все приходится... Вот только Платон твой и помогает мне кой-чем... Идемте...

* * *

Медленно идут они все втроем по высоким покоям обширного отделения дворцового, предоставленного в распоряжение Потемкина уже много лет и без перемен. Впереди дежурный камер-лакей открывает запертые двери, приподымает портьеры. Спертый воздух необитаемых, давно не проветриваемых хором дает себя знать. Морщится Екатерина, дышит не так свободно, как всегда.

- Здесь обои сменить надо, - говорит она. - Запиши: в штофной гостиной, в желтой. Здесь и мебель худа... Но картины зато... Глядите, друзья, какие редкости... Денег сколько стоило, вспомнить жаль...

- Чудесные картины, - с видом знатока подтверждает Платон. - А эти бронзы... А статуи... Им цены нет!..

- Это что! Вот я вас другой раз в его галерею да библиотеку поведу. Там воистину клады собраны. Умеет раритеты отыскивать светлейший, что говорить!

- Государыня, нельзя ли нынче взглянуть? - с ласковой просьбой обратился к ней Платон. - Очень хочется видеть... Тут вещи, какие и эрмитажным не уступят! И неужто все его собственное?

- Теперь его, как я подарила... А многое и сам он собрал. Дальше мы не пойдем нынче. Довольно. Вернемся.

- Уж не откажите, матушка. Глаза разгорелись у меня... Люблю я очень все такое. Уж пройдемте... Что стоит? Близко...

- Вижу, генерал, разгорелись глаза. Не стоит себя тревожить. Будет и у вас то же, погодите. Времени много впереди... Скоро войну кончим. Тогда и я свободнее буду о друзьях своих думать... А дальше нынче не пойду. Я сказала... - В словах и в тоне Екатерины звучала непривычная для Платона Зубова решимость.

Эта женщина вся поддавалась своим настроениям.

Теперь в глубине души зрело у нее решение ломить последнее сопротивление Потемкина, который, судя по всему, собирается явиться и сделать попытку снова овладеть своей многолетней подругой, ее мыслями и желаниями.

И отголоски внутренней решимости, готовности к борьбе отражались и в обращении с человеком, который, собственно, в настоящую минуту был ей ближе и дороже всего на свете, как последняя вспышка радости перед близкой развязкой трагикомедии, называемой жизнью человека...

Но фаворит этого не понял своим узким умом и неглубоким духом.

Замолчав, надув губы, как капризный, обиженный ребенок, шел он за повелительницей.

Заметив его огорчение, она вдруг невольно улыбнулась и негромко шепнула Платону:

- А знаешь, ты моложе моего мальчика... Право... по душе! Ничего. Это быстроизлечимая болезнь... Ох, мне уж ею не хворать, malgre moi!

IV

"ЭСФИРЬ И АМАН"

В феврале примчался Потемкин в Петербург, опередив свой обширный двор и огромный, воистину царский обоз, который всегда и повсюду следовал за ним.

Встреча была торжественная и самая теплая, радушная со стороны императрицы. Так, по крайней мере, казалось для всех.

Но сам светлейший хорошо знал Екатерину. Это знание и давало ему силу править умной, гордой, вечно замкнутой в себе женщиной почти двадцать лет подряд.

Это же знание подсказало ему, что игра его если и не совсем еще потеряна, то и на выигрыш шансов слишком мало.

Как ни странно, такая уверенность имела основанием второе наблюдение, сделанное князем.

Он сам и через приближенных своих старался определить: что за личность этот новый фаворит, красивый, как херувим, хрупкий, как женщина, незначительный на вид?

И личные наблюдения, и общий голос подтверждали, что Платон Зубов - совершенно незначительный по уму и душе человек.

Хорошо воспитанный, прекрасно болтающий по-французски, прочитавший много книг, особенно с той поры, как попал в клетку рядом с покоями Екатерины, Зубов обладал всеми аппетитами здорового мужчины, среднего человека. Был очень корыстолюбив, любил прекрасное, и женщин, и произведения искусства. Мог понимать и прекрасные порывы души, сам не проявляя их. Недурно играл на скрипке, тоже не внося захвата, огня в свое исполнение. Словом, это был вполне уравновешенный, достаточно одаренный, но бездарный в высшем смысле слова человек. А главное, в нем было пассивное женское упорство хотения и не было характера, активной энергии, мужской, властительной замашки.

Природа как будто создала его быть фаворитом женщины с мужским характером, с железной волей, умной, избалованной властью и удачами жизни, и притом весьма немолодой.

Оставаясь самим собою в мелких, не мешающих проявлениях ума и души, Платон Зубов невольно и вполне искренно во всем остальном подчинялся воле своей покровительницы, тонул в ее лучах, как темный спутник в ореоле солнца.

Это именно нужно было теперь Екатерине. И тем труднее было бы разорвать их взаимное сосуществование, чем легче и ничтожнее на вид казался темный спутник блестящего солнца, к которому приковал его закон взаимного тяготения тел и даже душ...

Кто знает, есть ли уж такая большая разница между физическими и психическими законами, как это нам кажется на первый взгляд?

Все это понял Потемкин, но решил, что без борьбы уступить все-таки нельзя.

И началась борьба, тем более упорная и беспощадная, что наружно приходилось надевать личину взаимного доброжелательства, даже дружбы обоим врагам.

В Страстной четверг, 10 апреля 1791 года, в придворной церкви Зимнего дворца люди наблюдательные могли видеть очень интересную, полную глубокого значения картину.

С предусмотрительностью, свойственной женщине и многолетней правительнице, Екатерина сумела так повести дело, что Платон Зубов говел и явился к причастию в один день и час со светлейшим, "князем тьмы", как обычно звали недруги Потемкина.

Екатерина, сама совершенно равнодушная к обрядам, порою позволяла себе даже подтрунивать над ними, называя французским насмешливым словом momerie.

Но глубокая религиозность Потемкина была искренней. Все это знали.

На этом задумала сыграть Екатерина.

И с внешней стороны ей затея удалась.

Вся блестящая толпа, наполняющая церковь во время торжественной службы, больше занималась наблюдением за двумя столь несходными соперниками, которые теперь с таким смиренным видом стояли рядом и слушали священные слова о всепрощении, братстве и любви...

Если между Платоном Зубовым и Потемкиным была большая, до смешного резкая разница и в фигуре, и в наружности, и в осанке, то Валериан, стоящий почти рядом со старшим братом, казался совсем ребенком перед князем.

Этот контраст давал тему для всевозможных шуток всем придворным острякам со Львом Нарышкиным во главе. И даже в настоящую торжественную минуту молящиеся наблюдали за всеми тремя "первыми персонами" с чувством жгучего любопытства, к которому примешивалась доля весьма малопочтительной веселости.

Очень осторожно, правда, но касались и самой Екатерины в этих вольных шутках и каламбурах наиболее отважные из остряков.

Митрополит с чашей и все сослужащие с ним иереи, совершив последние моления, вышли из алтаря, ожидая говеющих, которые стояли большой нарядной группой с двумя братьями-фаворитами и одним временщиком во главе.

Невольно Платон Зубов и Потемкин сделали одновременно первые шаги к возвышению, на котором стоял клир, сверкая своими парчовыми облачениями под огнями множества восковых свечей и больших церковных лампад.

С легким полупоклоном Платон Зубов остановился, как бы желая пропустить вперед колосса, место которого он заполнил своей небольшой персоной, и довольно успешно, как об этом шептались во дворце, судя по расположению Екатерины к своей новой живой игрушке.

Потемкин сперва машинально сделал движение, чтобы воспользоваться учтивостью. Но вдруг какая-то мысль озарила его важное, сосредоточенное в эту минуту лицо. И мысль эта, очевидно, была далека от настроения минуты, от обстановки, в которой находились оба соперника. Что-то злорадно-насмешливое мелькнуло в живом глазу князя, которым он повернулся к Платону, сделал даже полуоборот всем грузным телом.

Этот односторонний взгляд с приспущенной головой и изогнутым книзу туловищем, даже сильнее, чем бы то требовалось при высоком росте князя, этот серьезный, но в то же время неуловимо насмешливый, глумливый взгляд...

Платон Зубов часто испытывал его на себе и готов был вцепиться, как кошка, в это круглое, упорно, по-птичьи глядящее око соперника, хотя бы и обойденного по пути к успеху.

Все тоже заметили манеру Потемкина глядеть на фаворита и замечали:

- Ишь петух Голиаф орлом сбоку на цыпленка-петушонка зубатенького поглядывает, словно местечко высмотреть ищет, куда бы его клюнуть, в самую в маковку.

Именно такое чувство испытывал и Зубов. И только обещание, данное Екатерине, да личный физический, неодолимый страх перед дюжим и неукротимым во гневе князем - это лишь и удерживало Зубова от какой-нибудь самой резкой выходки.

Сейчас Потемкин, все так же глядя на Зубова, вдруг любезно оскалил свои плохо вычищенные крупные зубы и сделал преувеличенно учтивый знак рукой, предлагая пройти вперед.

Так иногда гуляка-щеголь, желая оказать внимание дешевой куртизанке, раскланивается перед ней преувеличенно почтительно и любезно.

Пятнами покрылось розовое, холеное лицо фаворита.

Не находя ничего иного, он еще с большей учтивостью склонился перед "отставным" на правах хозяина и сделал даже полшага назад.

Этот балет, конечно, не прошел незамеченным со стороны всех окружающих.

Будь здесь не храм, улыбки, смешки и перешептывание приняли бы явно скандальный характер. Здесь же все происходило в очень сдержанных границах.

Но Зубов и брат его чувствовали, что страдательными лицами являются скорее всего они, хотя сила за ними и Потемкина никто не любит.

Кто смешон, тот и не прав - вот закон для суждений толпы. А они, маленькие, нервные, суетливые, были теперь именно забавны.

Неожиданно Валериан, как бы набираясь храбрости, стал выдвигаться вперед.

Платон Зубов в это время обратился прямо к Потемкину:

- Извольте проследовать, ваша светлость! Я после вас!

- Нет, почему же, ваше превосходительство! Тут мы, перед Господом, без чинов должны... По евангельскому слову: "Последние да будут первыми!.."

- "А первые - последними!" - парировал колкость колкостью Платон. - Тогда извольте... - И он уже собирался пройти вперед.

Но Валериан предупредил старшего брата:

- Я - самый последний... в роду у нас... Стало, по мысли его светлости, мой черед. - И быстро поднялся к чаше.

Даже Потемкин снисходительно и без горечи улыбнулся при этой смелой, детской выходке и медленно занял свою очередь.

Екатерина была очень огорчена, когда ей передали подробности мимолетной сцены. Она возлагала большие надежды на такую торжественную минуту, как взаимное прощение о забвении всех обид, которым обменялись накануне Зубов и Потемкин, и, наконец, принятие из одной чаши Святых Таин.

- Немудрено, что двое у чаши не поделились: каждому досыта пить охота, а одному всегда больше достается, - толковали теперь.

Хотя князь и чувствовал, что на этот раз он сумел потешиться над мозгляком, женоподобным Зубовым, над "левреткой в эполетке", как он звал Зубова, но серьезной победы не сулили ему окружающие обоих куртизаны, придворные, наушники, сплетники и двуличные льстецы.

Они, правда, забегали еще с черного крыльца к князю, толпились и в его приемных. Но уж не так, как прежде... И далеко не так, как у Зубова...

Даже и тут, после службы, он мог проверить свое наблюдение на Державине. Когда встреченный им по пути поэт-царедворец отдал князю очень почтительный, но не лишенный достоинства поклон, где сочеталась рабская льстивость с затаенной амбицией даровитого человека, сознающего себя выше своих господ, Потемкин поманил к себе стихотворца:

- Здорово, Гавриил. Что стало редко видать тебя? Раньше часто жаловал в мои клетушки. Под новым солнышком крылья греешь, соловей... либо чиж сладкогласый, а?

- Куды нам в соловьи, ваша светлость! Тем более что соловьям и вовсе солнца не надобно: они по ночам поют... Да я не по-соловьиному - по-скворцовому больше теперь чирикал... Да вот с тяжбишками своими маюсь!

- По-скворцовому?! Не по-дворцовому ли, приятель? Толкуют, в большие персоны попал: шутом у первого человека здешнего состоишь.

- Напрасно обижать изволите, ваша светлость. Человек я маленький... Ваша вся воля.

- Ну, не обижайся. Знаешь сам, я на словах хуже, чем на деле... А так люблю тебя. И дар твой ценю, свыше тебе посланный... Так поешь понемножку? Вон ночную кукушку нашу - Платошу-святошу петь стал? Дело ли?

- И кто сказал вашей светлости? Все наносы...

- Наносы? А у меня и на бумаге ода та списана... Приходи, покажу. Кстати, дело к тебе есть...

- Ваш слуга покорный... Уж коли на чириканье мое свой слух изволите склонять, счастлив и тем...

- Пой, пой... А я вот читаю теперь... Знаешь, про крыс начал. Умнейшее животное в мире. Прозорливость, удивления достойная... Бывает, что кораблю тонуть пора. Они первые с него шмыг на берег. Или в доме пожару быть - крысы уж вон бегут заранее. Малые твари, а смышленые...

Державин понял намек и сейчас же подхватил:

- Есть еще меньше создания, а того мудренее... Коли Эзопу верить, комар и льва победить сумел!

Потемкин потемнел в свою очередь. Комариное жало Зубова больно ныло и трепетало в его сердце, отравляя кровь.

С кривой усмешкой он презрительно кинул Державину:

- Мужики наши еще умнее. Какой дрянью поля заваливают, а после хлеб растет. Во всем нужда порою бывает. Так приходи. Ты мне нужен, Романыч...

Державин молча поклонился отходящему вельможе.

Выпрямляясь, он прошептал:

- Я тебе нужен, смерд такой малый, каков есть. А ты вот великан, да мне не надобен... И никому не нужен более... Никому... никому, никому!.. - злорадно почти вслух твердил обиженный сравнением самолюбивый поэт.

* * *

Хмурый стоит и чутко прислушивается у дверей Захар: что происходит в покое Екатерины?

С другой стороны, у других дверей, в уборной Перекусихина, обе сестры Алексеевы тоже почти прильнули к закрытой двери - казалось, не только слушают, но стараются взорами проникнуть в спальню госпожи своей и узнать как можно лучше, что значит этот громкий говор, взрывы мужского гневного порою, порою убедительного голоса, который смешивается со знакомым, резким теперь голосом Екатерины, со взрывами ее слез...

- В такие дни! Ох, Господи! Владычица милосердная! В такие дни и не жалеет он ее, матушки нашей... Тиранит-то как! Господи!.. Нешто за Платоном Александровичем спосылать? - беззвучно причитала Перекусихина.

- И думать нельзя о том! - замахала руками старшая девица Алексеева. - Мужчины в таком разе хуже дикого вепря становятся. Тут и до смертельной баталии дело дойти может. Ничего. Она, матушка, хоть и плачет, а тоже спуску ему, одноглазому, не даст! Видали мы всяких мужчин. Кричит, так неопасно. Хуже, если молчит да дуется. Тут их больше опасаться надо... Тише ты! Услышит, Боже сохрани. Тут уж нам хуже всего будет...

И слушают, замерев, преданные женщины.

Екатерина полулежит на кушетке, спрятав лицо в подушки.

Глаза у нее заплаканы, под ними обозначились мешки. Лицо покрыто пятнами.

Чепец съехал на сторону, хотя она порою и поправляет его быстрым движением полной красивой руки, но этим придает только новый крен своему легкому головному убору.

Порою, пользуясь минутой передышки великана, который со сверкающим глазом, с растрепанными волосами шагает по обширной комнате, извергая потоки укоров и жалоб, Екатерина часто-часто начинает говорить, вопреки своему обыкновению, приобретенному годами путем усиленного самовнушения.

И в такие минуты особенно резко звучит низкий, мужественный обычно голос государыни. И явственнее проступает нерусский, немецкий говор, так живо напоминающий цербстскую принцессу, стройную, тоненькую Фигхен, жену цесаревича Петра, которая вставала по ночам, чтобы лучше приготовить урок для своего учителя русского языка.

- Понять прямо не могу: откуда сие? Чем заслужил такое презрение и забвение не токмо заслуг... Нет их и не было... Не о них говорить хочу... О любви моей. О преданности безмерной и вечной. Твердые доводы к тому давал и давать готов ежечасно... Жизнь сложу тут же по единому слову твоему! Но таковое сносить... Это превыше сил! Брошен, забыт, в шуты поставлен! На общий смех и глум. И кого ради!.. Хоть бы человек был! Пешка... щенок... ничто! И тебя, матушку, словно зельем опоил... Словно чарой обошел, прости Господи... во дни такие молить даже грешно. Чего видала в цыпленке в том? Что нашла в башке его пустой, в роже его пряничной?.. Мизеришка подобный. Да глазом мигни - десяток тебе во сто раз лучше предоставлю... А тут! За тебя досада, матушка... За тебя сердце болит... Уж о себе и не поминаю почти... Думаешь, неведомо мне, как он помаленьку дела все и тебя самое в руки свои в обезьяньи забирает?.. Вот, вот... Сам он на себя портрет пишет. Обезьяна у него по столам да по мебелям скачет. Вещи грязнит да портит, парики у почтенных людей грызет, кои к фаворитишке поганому являются, тебя почитая... Вот и он сам на ту свою обезьяну смахивает... Ну, счастлив его Господь, что тебя я люблю да жалею. Я бы ему...

- Ах, молчи, молчи, мой друг! Не смей и говорить мне такого ужаса... И не грешно тебе так мучить свою государыню? Я всегда останусь к тебе, как раньше была... Но дай же мне тоже самой жить, как мне хочется... Боже мой, какая я несчастная! Два моих лучших друга... Ты первый и единственный... И он последний... Пойми, князь: последний... Вот даже Мамонов на что пошел: оставил меня ради девчонки смазливой. А этот не уйдет, не оставит, пока сама не захочу. И ты понимаешь это не хуже моего. Так оставь же, князь! Не мучь меня. Дай с ним в покое доживать. Право, он не мешает и не думает идти против тебя... Право, он...

- Покой! В покое думаешь с ним дожить! Где же прозорливость твоя, матушка? Ты провидица была. Неужто теперь так от склонности к этому мальчишке затемнилась? Он теперь такой тихенький, змея эта подколодная... Да и то уже ковы строит... А там, погляди, ты у него куда хуже в руках будешь, чем говорить изволишь, что я тебя теснил... Я о тебе век думал. О благе твоем... О родине. Родины слава - твоя слава... Моя слава... Общее счастье. А этот пройдоха... Он куски хватать любит... И пуще учнет. Отец его - ведомый вор. Кого хочешь спроси. До того дошел, чуть в Сенат посажен, тяжбы скупает через своих клевретишек... Да сам после те тяжбы в свою пользу и решает, других на сие уговаривая... Да и того мало... Вот Бехтеев на днях ко мне приходил, майор один отставной... Прямо Зубов-старик у него воровским манером деревнишку и шестьсот душ захватил... Теперь и отдавать не желает... Позор. Да, сказывают, не только на сынка в надежде то творится, а и долю получает любимец твой от всех стяжаний отца-хапуги, взяточника, прямого грабителя. Что о тебе, матушка, думать станут?.. Господи, да если бы человек хороший... Сам бы я ему ноги мыл да воду пил, тебя ради... А этот... этот...

Пена появилась и сохла в углах губ разгневанного отставного фаворита. Он умолк, как будто опасаясь слишком грубым, грязным словом оскорбить слух женщины, которую все-таки надеялся образумить и лаской и грозой, как делают отцы с дочерьми, мужья с легкомысленными женами. Долголетнее сближение, постоянная общность интересов установили между подданным и государыней почти супружеские отношения.

Но на этот раз все усилия Потемкина были напрасны.

- Нет, не может быть... Ты ошибаешься насчет Платона. У него столько врагов! Нет, нет! - только повторяла Екатерина. Уткнула лицо в подушки и на все дальнейшие речи и грозные упреки отвечала только взрывами слез.

Уже не первый раз происходили такие сцены со дня приезда Потемкина, но сейчас ему хотелось довести все до конца.

- Вот, матушка, прямо тебе скажу: между нами двумя выбирай! Ни единого разу ты слова такого от меня не слыхала. А теперь сказал и твердо буду держаться его! Не себя ради... Тебя и отечество спасая, сей выбор тебе кладу. И без страха ответ дай, матушка. От тебя отойдя, ни к кому на службу не отдамся. Вон доносили тебе, что и румынским господарем я быть собираюсь, и в курляндские герцоги на вольное правление тянусь, и в польские короли пройти собираюсь, от тебя отойдя... Богом клянуся, враки все! Высшая радость моя, высшая честь, великое счастье - тебе служить, тебя покоить. Довольно у меня всего, что на земле ценно. А верю я в Господа моего... Хотел бы и нетленных благ для души спасения собрать малость. Свято присягу свою держал и держать стану. Он при тебе будет - я тут не жилец. В монастырь ли, в поместья ли свои поеду... Там видно будет... Но цесаревичу служить не стану, как тоже опасения тебе вливали дружки мои... Предатели!.. Вот и выбирай!..

- Да что ты! Да как это можно?! - вдруг переставая рыдать, совершенно твердо, почти строго заговорила Екатерина. Она даже как будто обрадовалась, что от личности Платона беседа перешла к более общим вопросам. - Да могу ли я без тебя! И думать не смей... Мы оба с тобой служили государству... столько лет! И помереть на службе должны. Вот тогда смеешь говорить, что присягу свято держал. Тогда и к Богу придешь со спокойной душой. А иначе и быть не может... Слышишь?

И властно, почти вдохновенно звучит голос этой женщины, за минуту перед тем, казалось, разбитой, подавленной своей ли виной или напором чужой, сильнейшей души...

- Умереть на службе родине? В том присяга и честь, полагаешь ты? Правда твоя, Катеринушка-матушка!.. Добро, что напомнила. Да сама-то почему не так делать сбираешься?

- Я! Чем? В чем? Укажи! Мои дела сердечные царства не касаемы. Сам про то, Григорий Александрыч, лучше иных ведаешь... И грешно бы тем корить меня. А тебе вдвое! Я же слова не говорю тебе, хотя многое слыхала и занаверное знаю, как ты и на самом поле брани тешить себя изволишь с сударками с разными пирами да затеями. Знаю, делу у тебя время и потехе час...

- А-а! Вот уж как! Об этом ты мне пенять начинаешь. Себя обеляя, на меня вину взводишь... Не бывало того, сказать и я могу! Ну, в таком разе беседе нашей всей и конец надо дать! Бог в помощь, матушка! Не пожалей гляди... О том лишь и стану Господа молить. А уж больше докучать тебе не стану... Прости! - И, сильно хлопнув за собою дверью, вышел Потемкин из комнаты.

Сурово, гневно поглядел мимоходом на Захара, в котором тоже замечал какую-то обидную перемену, и широкими, тяжелыми шагами направился на свою половину, мелькая в зеркалах, напоминая своей высокой, широкоплечей фигурой Великого Петра, как будто воскресшего в теле неукротимого великана, одноглазого князя Потемкина.

Едва он ушел, женщины, сторожащие под дверью, вбежали в комнату, стали поить водой и растирать виски Екатерине, снова почувствовавшей изнеможение.

- Генерала позовите! - слабо прошептала она и снова залилась слезами, теперь уж и сама не зная почему.

В словах Потемкина, в звуке голоса, которым они были сказаны, ей послышалась какая-то мучительная, еще незнакомая до тех пор нота.

И долго звучало в ушах измученной женщины это последнее "прости" человека, после многих лет вынужденного уступить свое место другому...

* * *

С большей или меньшей силой еще несколько раз повторялись сцены вроде описанной выше. Но не такие бурные и захватывающие выходили почему-то они. Все главное было высказано. А повторения только вызывали взаимное недовольство и раздражение, тем более тяжкое, что его приходилось скрывать от посторонних глаз, ото всех окружающих.

Но тайну Полишинеля, конечно, знал целый город, и она служила предметом всяких пересудов, толков и предсказаний...

Второй темой служили грандиозные приготовления к празднеству в Таврическом дворце, которое задумал дать почему-то Потемкин для государыни.

Приготовления эти начались почти немедленно после Пасхи, которая пришлась на 13 февраля и длилась больше двух с половиной месяцев.

Потемкинский праздник, состоявшийся 28 апреля, описан очень подробно многими современниками и потом служил темой для исторических бытописателей.

Сам по себе он отличался от других подобных затей того века только грандиозными размерами и суммой денег, потраченных на него Потемкиным.

Одного воску пошло на разные плошки, факелы и прочие приспособления для иллюминации больше чем на семьдесят тысяч рублей, то есть на наши деньги почти на триста тысяч рублей. А в общем, праздник стоил триста тысяч тогдашних серебряных рублей, которые равноценны шестистам тысячам теперешним, не принимая в расчет большую дешевизну припасов.

Были тут и длинные улицы, застроенные временными домиками и декоративными замками, имелись налицо и жареные целые быки для народа, с позлащенными рогами и посеребренными тушами...

Приключилась и неизбежная в таких случаях давка, где погибло несколько человеческих жизней...

Даже экипаж императрицы только с большим трудом пробрался к подъезду, где Потемкин, в блестящем маскарадном наряде, осыпанный крупными бриллиантами, ожидал свою благодетельницу и поднес ей драгоценный скипетр, как богине счастья, с крупным, редким по величине и по ценности сапфиром наверху.

На фронтоне дворца красовалась надпись: "Твое тебе принадлежит!"

Вензеля Екатерины, составленные из всевозможных лампионов, прозрачных хрусталей разного цвета, освещенных изнутри, из цветов и зелени, видны были повсюду.

Всего было созвано на пиршество около трех тысяч по именным билетам, не считая простого народа, который сзывался особыми герольдами и бирючами и привалил десятками тысяч.

Для этих гостей были построены в огромном парке разные балаганы, устроены буфеты с пивом, водкой и квасами... Сюрпризы, фокусники, акробаты в разных местах потешали толпу...

Сначала Екатерина с Павлом, его женой и двумя внуками прошла в круглый большой зал, где ослепительно горел транспарант из искусственных драгоценных камней в виде буквы "Е". Стены были увешаны редкими гобеленами с изображением истории Амана и Эсфири. Князь возлагал большие надежды на эту аллегорию. Увы, она почти не была замечена царицей!

В этой огромной зале состоялся концерт и балет.

Затем были осмотрены все чудеса дворца, его убранство, статуи, картины, зимние сады и оранжереи, где даже для Екатерины были приготовлены грядки с гнездами грибочков, которые любила она собирать у себя в парках... Затем последовал ужин.

Столы были заставлены золотой посудой, собственной, Потемкина, которую он скупил частью у изгнанных французских принцев, частью из других рук. Из кладовых государыни тоже было выдано много редких сосудов и блюд из золота для большого украшения пиршественных столов.

Самое кушанье подавалось на дорогом фарфоре, который ставился сверх золотых тарелок и блюд.

Екатерина хотя приехала с полумаской в руке, но ее не надевала, как сам князь и все великие князья и княжны.

Зубов сидел рядом с государыней, но был хмур и бледен от скрытого недовольства, от зависти и какого-то страха.

Ему казалось, что такой блеск может затемнить в глазах Екатерины незначительную фигурку самого Зубова, поднятого из праха, куда так же легко можно было и ввергнуть его обратно.

Он не знал Екатерины, этой мудрой, при всей ее внешней впечатлительности, устойчивой и осторожной, несмотря на некоторое показное легкомыслие, которым она словно щеголяла в своем кругу.

Как бы угадывая, что делается в душе фаворита, Екатерина выбрала минуту, негромко сказала своему любимцу:

- Будьте повеселее, генерал. Чтобы не сказали, что вы питаете дурные чувства к тому, счастливее кого оказались, очевидно... А я сейчас же вам покажу, как вам тоже нетрудно будет роскошью затмить и настоящий пир валтасаров!..

- Я весел, государыня. Это просто так... Моя мигрень...

- Хорошо... верю. Но надо владеть и своими недугами, живя на свете... Я попробую вылечить вас... - И сейчас же обратилась к хозяину сказочного пира, который давно уже своим зрячим глазом следил за беседой Екатерины и Зубова: - Светлейший, у меня к тебе просьба...

- Всей душой готов служить, государыня-матушка...

- Продай мне твое могилевское имение, что на Днепре... Там двенадцать тысяч душ, как мне помнится?.. Деньги сполна плачу... Идет?

Потемкин вспыхнул до самых ушей и даже зубы стиснул, чтобы не вырвалось неожиданного для него самого неловкого слова или восклицания досады.

Он сразу понял, для кого хотела купить Екатерина это имение, ценимое почти в два миллиона рублей, и мгновенно решил скорее кинуть эти деньги на ветер, чем помочь обогащению ненавистного соперника.

Передохнув и с огорченным видом пожимая плечами, князь громко ответил:

- Экая досада! К несчастью моему великому, не могу исполнить желание вашего величества! Вчера как раз оно продано... И задаток взят...

- Продано? Кому? - недоверчиво протянула государыня, и глаза ее потемнели от досады и гнева. Она хорошо поняла уловку князя.

- Да вот ему как раз, - полуобернувшись еще перед тем и разглядев за стулом у себя дежурного камер-юнкера, молодого бедняка, дворянина Голынского, отрезал князь, кивая на окаменелого юношу, и сам незаметно сделал ему знак глазом своим, словно приглашая подтвердить свое невероятное для всех заявление.

Екатерина даже вспыхнула от неожиданности.

- Этому? Ему? - не находя слов, в явном смущении заговорила она и обратилась затем к Голынскому, о котором все знали, что кличка - по шерсти, и считали его совершенным бедняком: - Послушай, как же это ты купил имение у светлейшего?..

Голос отказался повиноваться юноше, который чуял, что ему с неба свалилось огромное неожиданное счастье. Он только и мог, что с глубоким почтительным поклоном склонить голову перед государыней.

Даже слезы проступили на загоревшихся глазах императрицы.

Зубов внезапно закашлялся и прикрыл салфеткой лицо, чтобы скрыть гримасу досады и злобы, которая исказила его против воли.

Только хозяин волшебного пира в первый раз за весь вечер словно расцвел, помолодел, почуяв, какую глубокую, мучительную рану нанес своему недругу.

Пир шел своим чередом.

Около полуночи уехала Екатерина с Зубовым и всей своей семьей.

А веселый, сверкающий пир, превратившийся теперь в полудикую оргию благодаря гостям из парка, проникшим в залы после отъезда царских особ, длился до самого утра.

А хозяин этой роскоши и великолепия с непокрытой головой, без маски долго слонялся между своими уже опьянелыми гостями, снова потемнелый, задумчивый. Все бормотал что-то невнятно, грыз ногти по своей вечной привычке и порой подходил к буфету, выпивал что-нибудь, закусывал чем попало и снова пускался бродить из покоев в парк и обратно.

Никто и не заметил, как он ушел к себе на покой...

* * *

На другое утро, дрожащий, взволнованный, терзаемый надеждой и страхом, явился Голынский к своему покровителю.

- А, покупатель пришел! - с явной иронией встретил его князь. - Деньги принес? Подавай. Деньги нужны... Теперь в особенности... Видел: абшид... Надо на сухой корм переходить!.. Ха-ха-ха!..

- Я только... ваша светлость... Потому только... чтобы только...

- Ишь как растолковался... Вижу зачем... Делать нечего. Умел фортуну за... спину поймать, получай... Только уж не совсем даром. Поедешь с Поповым, он на твое имя купчую сделает. В кредитном банке тебе под имение тысяч триста выдадут. Эти деньги мои... А остальное твое. Разживайся... Только бы клопу этому розовому не досталось!..

В порыве кинулся юноша руки целовать благодетелю...

* * *

Прошло еще долгих, томительных три месяца.

После новых столкновений и сцен, после самых решительных настояний государыни Потемкин собрался в обратную дорогу.

- Прощай, матушка, благодетельница моя! - упав в ноги императрице, с рыданиями мог только выговорить князь, когда они остались наедине в минуту прощанья.

- Что за странные думы у тебя, Гри-Гри? Вернешься еще... Вот мир подписан будет, тогда мы и отдохнем с тобой на покое... Авось что и по-твоему выйдет, - слукавила по женской слабости она, желая ободрить старого друга, который имел вид тяжко больного человека.

- Да? Авось, быть может... "Живу - надеюсь", - говорят древние латиняне... Так и я! А по правде сказать, ни на что не надеюсь, кроме могилы!.. Помяни тогда меня, грешного... Как я любил тебя... Как жизнь всю... Ну да что теперь... Пора... Уж сели, поди, все... Прощай, матушка... На прощанье, в последний раз удостой... хоть руку облобызать...

И он горячими, воспаленными губами до боли крепко впился в красивую, выхоленную руку Екатерины.

- Нет, нет, что же это... Дай я тебя... по-старому, как верного, давнего друга... - И Екатерина тепло поцеловала своего многолетнего помощника и защитника, с которым теперь пришлось разлучиться... кто знает, может быть, и вправду навсегда...

Недаром так болит сердце-вещун у государыни...

Они расстались опечаленными, с глазами, полными слез...

Но оба поняли, что разлука неизбежна...

А еще через два с половиной месяца, 5 октября 1791 года, в степи, около Ясс, на придорожной, пыльной поляне, задыхаясь от припадков астмы и сердечной своей застарелой болезни, скончался лучший, самый смелый и мощный из орлов-питомцев Екатерины Великой, светлейший князь Потемкин-Таврический, генерал-фельдмаршал, кавалер всех орденов, владелец колоссального состояния...

И сейчас же почти весь тяжкий груз этих почестей, должностей и орденов захватил и взвалил на свои небольшие, но упругие плечи Зубов, давая свободу Екатерине плакать в своем покое о друге, погибшем, вопреки всему, раньше ее, хотя она была намного старше его...

- Все теперь, как улитки, будут высовывать против меня голову, когда не стало друга моего! - сказала она Храповицкому, наперснику своему, в минуту грусти.

- Все это много ниже вас, ваше величество!

- Так!.. Но я стара! - печально произнесла Екатерина. И умолкла.

КНИГА ВТОРАЯ

От автора

"Я уж стара!" - этими словами прославленной Семирамиды Севера, сказанными в конце 1791 года, заключается первая часть правдивой истории о Екатерине Великой и ее п о с л е д н е м фаворите Платоне Зубове, которая и заканчивается в настоящей книге.

Конечно, что она состарилась, царственная Цирцея-очаровательница, вечно влюбленная и пылающая, - это видели все, но закрывали глаза, а придворные живописцы, самые худшие льстецы в мире, рисовали портреты с постарелой властительницы, тонко прикрашивая природу... Так, портрет Шубина, писанный уже много позже, в 1794 году, то есть за два года до смерти императрицы, дает нам красивое лицо женщины лет сорока шести - сорока семи, с седыми, вернее, пудреными волосами...

А между тем вот что писал "д л я с е б я" в своем дневнике Ник. Наз. Муравьев, умный, наблюдательный человек, видевший Екатерину именно в том же, 1792 году, когда начинается вторая, и последняя, часть этого романа: "Дали знать, что императрица возвращается из церкви в свои покои, и мы скоро увидели этот ход. Императрица, с т а р а я с т а р у х а, обвешанная и закутанная кружевами, напудренная и в чепце, шла впереди этого хода.

Позади нее с правой руки, на полшага взад от нее, в красном артиллерийском мундире с Андреевской лентой через плечо, шел ее любимец князь Зубов, видный мужчина лет 24-х, распудренный, который с ней с м е л о разговаривал и представлял ей некоего хорошенького мальчика, кажется француза, своего адъютанта.

За императрицей наследник ее, Павел Петрович, карикатурно выступал во французском кафтане, ведя под руку супругу свою, Марию Федоровну, которая была ростом великан перед своим мужем.

Покуда императрица проходила Кавалергардскую со своим, можно сказать, юношей-л ю б и м ц е м, стоящие рядами на пути ее старики генералы и другие сановники со своими длинными косами и широкими вензелями между плеч в пояс кланялись ей, как какому-то б о ж е с т в у..."

Действительно, боготворимая окружающими, Екатерина все же не была ослеплена вконец этим льстивым обожанием и сама поняла, что стала стара...

А душа еще была кипуча и сильна, как в минувшие, юные годы... Изношенное годами и государственными заботами тело еще требовало прежних восторгов и ласк... даже ценой самообмана, дорогой ценой золота и чинов, даримых "юному, последнему л ю б и м ц у"... Приходилось прибегать и к возбуждающим средствам... А государство росло, заботы усложнялись... Семейный разлад с каждым днем обострялся, и узел запутывался все туже и сильнее...

Вот под каким знаком доживала свои последние годы великая императрица и вечно пламенеющая, ненасытная в чувственности женщина...

Эти дни яркого, мучительно-грустного заката Екатерины изображены во второй части романа, предлагаемого читателю.

Л. Ж.

Ц. Село

V

ВЫШЕ ПРЕДЕЛА

Ничего и никого больше не стояло на пути у последнего фаворита Екатерины.

Все почести сыпались на него дождем. Граф, князь Священной Римской империи, возведенный в это звание вместе с отцом и всеми братьями, он владел состоянием в четыре-пять миллионов рублей, полученным от Екатерины за каких-нибудь четыре года и приумноженным личными, довольно таинственными операциями...

Раболепство двора стало претить даже ненасытному честолюбцу, каким был Платон Зубов. Наследник трона, каким считался пока Павел, был почти искателен с этим недавним поручиком, которого однажды чуть не прибил из-за своей любимой собаки, обиженной солдатом из караула...

Екатерина хотя и понимала всю умственную и душевную незначительность последнего фаворита своего, но теперь, на склоне жизни, достигнув силы, могущества и власти, все это бросала в пропасть, которая отделяла двадцатипятилетнего Зубова от нее, великой государыни, но... женщины шестидесяти четырех лет!..

Этими священными, великими дарами она надеялась заполнить пропасть, создать золотой мост туда, в царство былой юности, минувших чистых восторгов любви...

И Зубов, как добросовестный наемник, старался дать щедрой женщине всю иллюзию, все призраки того, что она искала в этом черством, холодном человеке.

А мнение о Зубове у всех было почти одно и то же.

Суворов со своей прямотой и силой выражения так определял фаворита: "Платон Александрыч - добрый человек... Тихий, благочестивый. Бесстрастный по природе... Как будто из унтер-офицеров гвардии... Знает "намеку", загадку и украшается единым "как угодно-с!..". Что называется в простонародье лукавым... Хотя царя в голове не имеет!.."

Такой человек понемногу стал вершителем дел огромной монархии Севера.

На счастье для фаворита, граф Безбородко должен был поехать в Яссы - оканчивать за Потемкина начатые с турками переговоры о мире.

А когда вернулся домой, то оказалось, что все дела по иностранной политике да и другие, не менее важные посты, временно порученные фавориту за отъездом "фактотума" Безбородки, теперь остались окончательно закрепленными за новым "всемощным" министром всех дел... И только брат помогал ему, чем умел, да прежний воротила при Безбородке - граф Морков окончательно перешел к Зубову и быстро вырастал в лучах нового солнца...

Безбородко, осторожный, малодеятельный по природе и не особенно честолюбивый, помнил хорошо, как справился Зубов даже с Потемкиным, и без борьбы уступил свое место фавориту.

Только одним отомстил он братьям-захватчикам: пустил при дворе крылатую фразу: "Раньше ото всех недугов лечились мы бестужевской эссенцией. А ныне валериановы "капли" в ход пошли, да зубной эликсир..."

А кто не знал в Петербурге, что у государыни от всех болезней любимым лекарством раньше служили именно бестужевские капли!

Наступал новый, 1792 год.

Петербургский двор принял совершенно особенный вид.

На другом конце Европы кипел и грохотал революционный вулкан. Потоки народной лавы разлились и клокотали по всей потрясенной стране. А главная глыба, венчавшая вершину охладелого было вулкана, была брошена к берегам Рейна, в тихий до тех пор Кобленц.

Еще раньше императрица предлагала даже самому Людовику XVI гостеприимство в Северной Пальмире.

Но события пошли слишком бурной чередой. Короля и королеву Франции обезглавили на гильотине. И только блестящие герцоги, шевалье и маркизы со своими изящными подругами вдруг, как раскаленные камни, выброшенные из недр пылающей горы, перенеслись далеко на север и при дворе Екатерины воскресили картину Версаля лучших дней...

Кавалер Сен-При и бывший возлюбленный королевы граф Эстергази явились как бы первыми ласточками. За ними потянулись десятки и сотни эмигрантов, начиная от знатных семей, разоренных революцией, и кончая не только торговыми и промышленными людьми, но и мошенниками высшего полета, проведавшими, что вторая родина открылась для французов в снегах суровой России. Этот поток завершился прибытием в Петербург графа д'Артуа, принца королевской крови, потомка Людовика Святого.

12 марта 1792 года приехал принц в Петербург, где принят был Екатериной, Зубовым, всей русской знатью с подобающим почетом и с невиданным блеском.

Целый месяц длился этот непрерывный праздник. Государыня ласкала царственного гостя, который был интересен и сам по себе и вдвойне привлекал внимание сдержанной, величавой грустью, которая, как печать карающего рока, мрачила тонкие черты его умного лица.

Но ничего серьезного обещать или сделать немедленно для претендента Екатерина теперь не собиралась, да и не могла.

Правда, шведская война была закончена удачным миром, подписанным еще в августе 1790 года.

Недавно праздновалось и заключение прочного мира с Турцией.

Но как раз теперь, 16 марта 1792 года, выстрел Анкаштрема вогнал в несчастного толстяка Гу, как в кабана, целый заряд крупной картечи, и после тяжелых мучений умер этот король-чудак, спирит, визионер, вечный донкихот на троне и по виду, и по своим замыслам, мечтавший подняться вверх по Сене на канонерках и восстановить во Франции законных королей, как ему это внушала Екатерина.

Королем Швеции провозглашен был тринадцатилетний Густав-Адольф.

По малолетству наследника регентом стал герцог Ваза, пронырливый политический интриган, недолюбливающий Россию и по личным побуждениям, и по доводам "золотого" свойства, которые щедро доставлялись небогатому сравнительно вельможе из Берлина и Лондона.

Екатерина поняла опасность положения и решила заняться собственными делами, по возможности любезно сплавив "дорогих" и хлопотливых гостей, какими оказались знатные особы из Франции.

Ловко перенесла она всю тяжесть представительства на своего фаворита, убив одним ударом двух зайцев.

Зубов плавал в восторге, принимая знаки величайшего внимания от знатных гостей с самим принцем д'Артуа во главе. Он рассыпал направо и налево обещания, которые ему не стоили ровно ничего и не обязывали также императрицу даже в самой легкой степени...

А французы были на седьмом небе от ласкового приема, от тех ожиданий, которыми вскружил им головы легкомысленный Зубов.

Прошел месяц.

Чуткий принц нашел, что время подумать и об отъезде. Его не стали особенно сильно отговаривать от этого. На воскресенье, 17 апреля, была назначена прощальная аудиенция в Зимнем дворце.

Вечером накануне этого дня принц сидел в изящном кабинете Платона Зубова, которому хотел как бы неофициально откланяться раньше, чем простится торжественно с русской императрицей и ее двором.

Кроме того, он надеялся, что Зубов наконец скажет положительно, на что может надеяться королевский двор в Кобленце, кроме дружеских слов и обмена любезностями.

- Я глубоко признателен и лично за себя, и за всех французов, которые нашли такое широкое гостеприимство у вашей государыни, у великой Екатерины! Только Семирамида Севера и могла так откликнуться на наш безмолвный призыв, на мольбу о помощи, которую обратили мы ко всем монархам Европы... Теперь ей остается довершить свое великое дело. Лига монархов готова к осуществлению. Лондонский, берлинский, даже венский двор - все идут нам навстречу... Только выжидают момента, когда от слов можно будет перейти к делу и сломить шею этой революционной гидре, охватившей своими кольцами нашу прекрасную Францию... Могу ли я быть уверенным, что самая могущественная государыня станет в первые ряды этого грозного ополчения, призванного самим Богом вернуть мир народам, восстановить спокойствие, справедливость и истинную свободу, а не якобинское безвластие и анархию в нашей бедной родине? Я вынужден поставить такой прямой вопрос, граф. Правда, все время и вы, и ваши министры, и сама императрица поддерживали в наших сердцах святую надежду. Но я уезжаю. Время действия давно приспело. В самой Франции назревают новые события. Партии раскололись. Конечно, и наши друзья стараются поселить раздор между этими грязными санкюлотами... Для такой работы, кроме личного риска, необходимы денежные средства... Словом, тысяча вопросов... Жгучих, самых неотложных. И ни одного положительного ответа - увы - не удалось нам услышать до сей поры. А завтра - день прощанья... И знаете ли, ваше сиятельство... Я не знаю, как и сказать... Но лично... что касается меня... и сейчас не решено: куда я направлюсь теперь? Для поддержания святого дела истощены все средства, какие были в моих руках, в руках близких мне людей. Составление армии и содержание ее сделано почти целиком в долг!.. Теперь пора расплатиться. Кредиторы заговорили... А я... - Принц не докончил и только тяжело вздохнул.

- Боже мой! Отчего вы раньше, ваше высочество, так откровенно не сказали мне всего! Конечно, мы и теперь сделаем, что возможно. Но не думаю, чтобы такая поддержка отвечала и нашим желаниям, и вашей необходимости... Но конечно, в самом скором времени... Я сегодня же буду говорить с государыней... И завтра до отъезда вы получите ответ. Ручаюсь вам в этом...

- Да благословит вас Бог, милый граф! Но куда вы дадите знать о дальнейшем после моего отъезда? В Кобленц я вернуться не могу...

- Да и не надо. Поезжайте в страну свободы... В Лондоне вы будете приняты самым лучшим образом. Уверен в том...

- Кредиторы и там найдут меня. А законы Англии очень суровы к неаккуратным должникам... Я так слыхал...

- Пустое! Вздор, ваше высочество. Вам и думать не надо о том!.. Позвольте себе отстранить все возражения вашего высочества. Англия за честь почтет принять вас как принца д'Артуа и вдвойне - как друга русской императрицы. Король Георг никогда не пойдет против нас. Я вас уверяю. И не без оснований... Там будет сделано для вас все, что ни пожелает государыня.

- Но парламент... министры... Они в Англии несколько в иных отношениях к короне, чем здесь, в стране счастливого самодержавия... Конституция...

- Фу, какое избитое... простите... даже пошлое слово, ваше высочество! Вам ли, правнуку Людовика XI, Людовика Святого и других, думать о подобных пустяках? Парламент - это для толпы... Для успокоения черни. А высшая политика делается не грубыми руками этих торгашей из нижней палаты... Наконец, у нас там есть свой министр, князь Семен Романович Воронцов... Он немножко опустился и распустился там, среди "свободных британцев". Но вы передадите ему от моего имени... прямо от меня все, о чем мы сейчас решим. И посмотрел бы я, как это не будет сделано в полное ваше удовлетворение. Полагаю, это должно вас устроить, ваше высочество.

- О, если так... Если вы говорите, ваше сиятельство...

И оба глубоких политика стали заниматься обсуждением подробностей дальнейшего образа действий. Как раз в это время доложили о приходе принца де Линя и маркиза Эстергази, которые тоже вступили как бы в свиту фаворита, ожидая от него великих и богатых милостей. Особенным усердием отличался князь Эстергази.

- Вот кстати! Проси, проси, конечно! Вы не против, ваше высочество? Мы с ними и приступим к работе, так сказать, viribus unitis... Ха-ха-ха... О, пусть берегутся эти все голоштанники, люди долин и гор, все эти масоны и цареубийцы! Мы им дадим себя знать!..

* * *

Екатерина на своей половине сейчас тоже сидела не одна.

Сказавшись больной, она забавлялась с маленьким Эстергази, мальчиком лет девяти.

Миловидный, с живыми мышиными глазками, ребенок был очень развит для своих лет. Но больше в дурную, чем в хорошую сторону. Бледное личико и синие подглазины были бы подозрительны для родителей, более внимательных к детям, чем чета Эстергази. Мальчик любил впиваться поцелуями в губы и грудь красивым молодым фрейлинам, окружающим Екатерину. Его собственная гувернантка сама отдавала ему крепкие поцелуи и по ночам часто приходила наведываться к постельке мальчика, хорошо ли ему спать...

Преждевременная испорченность и извращенность сквозила, несмотря на усиленно наивный и ребячливый тон, какой усвоил себе этот маленький актер. Екатерина видела все. Но ее забавляло в ребенке и проявление ранних страстей, рафинированная чувственность, свойственная старинным расам, и способность мальчика твердо вести внушенную ему роль.

Сама актриса по натуре, она ценила дарование, где бы и в чем оно ни проявлялось.

Сначала князек пел ей слабым, но верным и приятным голоском народные двусмысленные песенки своей родины и соблазнительные куплеты салонных романсов. При этом мимика и движения худенького тельца, полные наивного, бессознательного цинизма, поясняли недосказанный порою смысл стихов...

- Да ты прелесть что за обезьянка! - хохоча от души, крикнула ему Екатерина. - Я тебя каждый день буду ждать... Приходи, будем друзьями... Ну, теперь пой песню ваших голоштанников...

- Слушаю, ваше величество.

Мальчик взъерошил себе длинные завитые волосы, нахмурил брови и, подражая грубым народным голосам, старался побасистее запеть заказанную песню:

Ga ira! ga ira!..

Резкий, зловещий припев прозвучал в покоях самодержавных государей Севера каким-то тайным предзнаменованием...

Даже слабый голосок ребенка получил особую звучность и выразительность, как будто князек перенесся к той минуте, когда впервые прозвучала эта боевая песня в его розовых, сквозящих аристократических ушах и врезалась там навсегда.

Дальше полились слова, звучит вызывающий, зловещий напев...

Величавый, лет сорока, человек в роскошном французском кафтане и кружевном жабо, очень моложавый на вид, показался на пороге комнаты, дверь которой раскрылась без предварительного доклада, согласно данному заранее приказанию императрицы.

Императрица Мария Федоровна

Вошедший сделал большие глаза, услышав мятежный напев в таком неподходящем месте, но сейчас же овладел собой и низким поклоном приветствовал хозяйку, которая протянула ему радостно обе руки.

- Входите, входите, милый Шуазель. Я вас жду. А пока от скуки забавлялась этим очаровательным парижанином... Садитесь. Сюда, ближе. Поболтаем... Его я сейчас отпущу. Ступай, мой князек. Кланяйся своей мама и своему папа и скажи, что я приказала приводить тебя каждый день, с утра, когда сам пожелаешь. Мы тут будем петь, играть... У меня найдется немного игрушек... Словом, думаю, тебе не будет очень скучно со старухой-бабушкой... А?

- Я буду счастлив, ваше величество... Мама сказала, ваше величество...

- Не величай меня, дитя. Зови просто бабушкой, как звали мои родные внуки, когда были такими, как ты, и тоже каждый день прибегали сюда возиться, "помогать" мне в моих работах, для чего проливали чернила и путали исписанные листки. Ты гораздо благовоспитаннее моих великих князей, как я вижу... И мы с тобой поладим... Целуй меня и ступай...

- Кланяюсь вам, бабушка, ваше величество... Я порадую папу и маму, бабушка, ваше величество. - Вдруг, состроив печальную рожицу, сказал князек, вспомнив, что ему было поручено из дому: - Папа сегодня был очень сердит. Пришли разные люди с бумажками... Требовали денег... А у папы ни одного су... А мама плакала, что завтра на приеме у вас, бабушка, ваше величество, ей придется быть в старом туалете... Никто не хочет шить нового без денег... И они приказали не говорить этого вам, бабушка, ваше величество... Но мне жаль моих милых папа и мама, - совсем плаксиво запричитал мальчик. - И я сказал... Потому что все говорят, ваше величество, бабушка, очень добры и помогаете в несчастии честным людям... И Бог за это посылает вам много денег и войска, бабушка, ваше величество... Только не надо говорить папе, что я все это говорил вам!.. - бойко отрапортовал свой урок мальчик и смотрит на "бабушку".

Екатерина, заливаясь веселым смехом, только делала знаки Шуазелю де Гуфье, который тоже улыбался, но далеко не так весело, как Екатерина.

- Ну, хорошо. Молодец. Ничего не забыл. Скажи папе и маме, что ты мне ничего не говорил. Но я сама помню и постараюсь позаботиться о карманных деньгах твоего папы и о туалетах мамы... Иди, милая обезьянка. Завтра жду!..

Поцеловав пылающее от волнения и удовольствия личико мальчика, она столкнула его с колен, куда он как-то незаметно взобрался и прижался к высокой, еще упругой груди названой бабушки.

Мальчик отвесил придворный церемонный поклон, другой, вдруг поскользнулся на паркете, потерял равновесие и, стараясь не упасть, сделал напряжение всем телом. В ту же минуту послышался не совсем принятый в обществе звук. Мальчик окончательно сконфузился и кинулся к дверям.

- Стой, стой... Ничего, не стыдись... Все, что естественно, в том нет греха...

Но мальчик уже скрылся за дверью.

- Это прямо умора. Все-таки малышу пришлось издать хотя бы один натуральный звук - против воли! - хохоча проговорила Екатерина.

Гость, покинув свой чопорный, светский вид, тоже не выдержал и громко стал хохотать:

- Ваше величество, вы... вы обаятельны... Вы неподражаемы! Вы Цирцея...

- Тысячу первый раз слышу этот самый комплимент! О, если бы я лучше была нимфой Калипсо, вечно юной, никогда не стареющей телом, как не стареется моя неугомонная душа... Мое слабое женское сердце... Но об анатомии потом. Надо сначала немного потолковать о делах. - И, меняя тон, она просто, серьезно заговорила: - Завтра день прощаний... Принц, конечно, ждет не одной почетной шпаги, которую я ему поднесу... Для войны нужно солдат. Для солдат необходимы маркитантки во всех смыслах. Для маркитанток нужны деньги - и трижды деньги. Порочный круг, из которого принцу пока не удалось выскочить... Он посматривал все время мне в руки, хотя ничего и не говорил... Я без слов поняла благородную грусть милого принца. Готова сделать, что могу. И сейчас скажу вам, что именно. Дела России и мои вы знаете. Я с вами откровенна, как с моим другом, которого знала и любила еще до личной встречи... Граф Сегюр, показав вашу депешу из Константинополя, сразу убедил меня, что маркиз Шуазель не только верный слуга Франции, но и преданный, а главное, бескорыстный друг моей империи, значит, и мой! Я давно хотела это вам высказать, доказать... И наконец, случай, хотя далеко не радостный, дал мне эту возможность... Вы у меня. И с вами говорит не императрица, а женщина, расположенная, уважающая, очарованная и вами лично, и вашим благородным характером... Так буду говорить прямо. Денег у нас сейчас мало. Что есть, надо приберегать. Европа всколеблена. Буря из Парижа, от полей прекрасной Франции грозит промчаться по целому миру, задеть и нас... Следует быть готовым ко всему... Все-таки графу д'Артуа теперь же я прикажу выдать сто тысяч ливров. Потом надеюсь выслать еще столько же, если не вдвое... И все силы пущу в ход, чтобы лига осуществилась и скорее вернула трон Франции ее законным государям.

- Ваше величество... Вы видите, слезы наполняют мои глаза... Мои уста...

Действительно, изящный и мужественный на вид, но слабонервный, бывший посланник Франции при султане уже начал проливать слезы, согласно своей кличке плаксы Шуазеля, под которой был популярен в Петербурге.

- Слушайте дальше. Новое правление в Швеции изменило все мои планы. Не будь этого, и карман свой я раскрыла бы шире, и дело все пошло бы быстрее. Но поглядим. Вот что вы должны передать принцу, о чем завтра, при всех неудобно было бы толковать.

- О, вы мудры, государыня, как...

- Сравнения оставим на после... Еще два слова. Я как императрица высказываю и должна высказывать твердую уверенность в успехе дела вашего несчастного принца, в его домогательствах и планах. Но вы знаете, что Екатерина имела случай сноситься с выдающимися умами Франции. И по-моему, есть опасные признаки... Смута глубже, чем мы это говорим, даже чем сами думаем. Что-то старое рухнуло вместе с вашей Бастилией... Что-то скатилось в пропасть с теми священными головами, которые отсекает стальное лезвие отвратительной гильотины... И я боюсь, что мы на пороге полного преображения народов и государств. Я начинаю даже опасаться за свое далекое, мирное, не тронутое пока заразой царство... Конечно, будь что-нибудь, я приму меры. Железной стеной отгорожусь от пожара... Но вам там, на Западе, грозит беда. Скажу прямо - не обижайтесь, мой друг...

- О, ваше величество...

- Я целый месяц наблюдала принца... и окружающих его. Много благородства, много мечтаний и надежд, но... Знаете, все-таки удержать в руках большой кусок легче, чем вернуть его, когда он захвачен другим, даже не по праву. Для этого надо больше сил и ума, чем для сохранения своего добра... И если этого добра не было сил уберечь, то...

- О, государыня... Мрачные взгляды... Но я понимаю их...

- Что делать! Мы одни. Можем, как жрецы, говорить правду. И вот я словно вижу вперед, что может ожидать вашу бедную родину. Там должен явиться вождь... Человек большого ума, железной воли и малосовестливый. Вроде восточных тиранов старых лет, но умнее, хитрее... И он овладеет волей других, овладеет властью. Овладеет Францией. Может быть, целым миром... Только не моим царством, пока буду править я или внук мой Александр!..

Она умолкла, глядя вперед, туда, через стены, в грядущее.

Шуазель побледнел, как будто почуял дыхание вечности.

Оба и не подозревали, что этот человек уже народился и всего год тому назад подал просьбу о зачислении его в войска русской императрицы, но получил отказ... Теперь он уже сидел в Париже... Создавал планы завоевания Франции, целого мира... И звали его, этого великого выходца из маленькой Корсики, Наполеон Буонапарте! И через девятнадцать лет он поведет миллион солдат в Россию и там похоронит их!

- Но пока что надо жить, Шуазель, не так ли? Будем же работать и жить... И облегчать по возможности трудный путь другим. Через это меньше шипов попадается каждому на долгой жизненной дороге.

Порывистым движением этот лощеный, осторожный дипломат взял руку императрицы и прижал к губам.

- Благодарю вас, ваше величество, за эту минуту. Я знал великую государыню. Теперь узнал великую, мудрую женщину, которая так же прекрасна, как умна!

- О-ла-ла!.. Признание по всей форме... Но здесь, в этом деловом покое, признаний я не принимаю. Для того есть особые уголки. Вы все, конечно, осмотрели в моем дворце...

- О, государыня... Несколько раз... Такое богатство... Сколько вкуса... Этот Эрмитаж... зимние сады... Стаи порхающих и поющих птиц... Боскеты... Бессмертные картины... Мрамор... Все это...

- Все это - декорум императрицы. Если хотите видеть уголок Екатерины-женщины, я покажу вам то, что могут видеть лишь мои самые близкие... понимаете, близкие друзья... которым я не могу ни в чем отказать, перед которыми не таю ничего - в надежде, что никогда не придется раскаиваться... в их нескромности... что бы ни случилось между нами потом. Я слишком хорошо знаю, как изменчивы чувства людские. Ваш вид особенно напоминает мне о том. Знаете, у вас удивительное сходство с единственным человеком, которого я любила и люблю до сих пор... С Понятовским... А это уж так верно заметил ваш поэт: "Возвращаемся вечно мы к первой любви!.." Пойдемте... Я вам покажу...

Небольшая дверь, которую миновала Екатерина, томно опираясь на руку смущенного таким неожиданным поворотом кавалера, вела в коридор, полуосвещенный цветной лампой.

Следующая дверь раскрылась без шума.

Шуазель увидел небольшой покой, убранный с восточной роскошью - мехами, коврами, оружием. На стенах висели великолепные портреты, всего около двадцати. Все мужские лица. Приглядевшись при свете сильных, но тоже одетых футлярами из цветного стекла ламп, гость узнал черты тех, которые были явно оглашены как "друзья сердца", фавориты или даже случайные наложники на короткий срок этой загадочной, могучей женщины, в которой все было сильно, неукротимо, несмотря на года и затрату воли, ума и сил.

- Узнаете? Конечно, не всех... Вот Страхов... Он...

И новая Беатриче повела гостя по лабиринту своих райских воспоминаний и утех...

- А теперь перейдем дальше...

В следующей комнате обстановка была еще роскошнее, еще уютнее. Какой-то возбуждающий и бодрый аромат выходил из скрытых кадильниц и легкими клубами носился в воздухе, в полутьме.

На стенах висело столько же картин, сколько портретов было в первом покое.

Картины эти эффектно озарялись лучом отдельной лампы при каждой из них, причем свет падал лишь на полотно, как будто из потайного фонаря.

Картины были написаны на мифологические темы самого соблазнительного содержания. И на каждой из них голова женщины напоминала Екатерину. А голова мужчины была снимком с какого-нибудь из тех портретов, которые висели в соседней "галерее сердечных воспоминаний", как называла это сама хозяйка...

У Шуазеля закружилась голова.

Он давно понял, зачем его привели сюда.

И сейчас два сильных чувства окончательно захватили ум и душу осторожного, опытного дипломата и любезника-француза.

Тень Потемкина, поверженного ревнивым, завистливым Зубовым, выросла перед глазами Шуазеля... Конечно, вытеснить совершенно юного фаворита ему не удастся. На Екатерину нашел каприз. Она сочла возможным дать волю своей фантазии. Но через день, через неделю она может невольно даже предать его, Шуазеля, более юному и постоянному фавориту Зубову. Что тогда?..

С другой же стороны, ввиду решения герцога остаться навсегда в России, чего желает сама Екатерина, как было бы хорошо "дерзнуть" и потом использовать хорошенько минутный фавор...

Быстро все это проносилось в уме.

Риск большой... Но и ставка крупная... Что, если?..

Он уже незаметно стал вести спутницу к одной из широких восточных кушеток, брошенных вокруг стен.

Но неожиданно новая мысль прорезала мозг: не будь она так стара!..

Правда, здесь полутьма... Черты еще сохранили свою правильность и остатки красоты. Но Шуазель, словно в гипнозе, увидел и то, что скрадывал сейчас искусственный полусвет: морщины, складки... Измятые линии лица и тела...

Зубов, всякий другой из русских видел перед собой скорее нечто высшее, чем простую женщину... И это сознание будило страсть.

Шуазель не охвачен таким порывом преклонения перед величием власти... Что, если природа мужчины откажется повиноваться внушениям разума?.. Тогда совсем беда...

Во избежание всяких осложнений кавалер с самым внимательным видом, подойдя к ближайшей картине, стал рассматривать ее.

- Хорошая кисть... Кто это писал? Немного аксессуары неверны... Вот эти пилястры и рисунок мебели... Но сильно, сочно... Это менее удачно написано, ваше величество! - переводя свою спутницу к следующей картине, как будто они гуляли по залам Эрмитажа, среди толпы людей, спокойно говорил Шуазель...

Екатерина, сначала немного волновавшаяся, когда они вошли сюда, поглядела на своего спутника, осторожно высвободила свою руку из-под его локтя и, как будто заражаясь настроением собеседника, спокойно, ласково, тоном светской хозяйки стала давать объяснения новому Иосифу Прекрасному сорока лет...

* * *

Неузнаваемая, величественная стоит в большой тронной зале Екатерина, слегка опираясь рукой на невысокую колонну.

Русский двор, один из самых пышных в Европе, сегодня окружает государыню особенно блестящим, великолепным полукругом кавалеров и дам, одетых в шелк, в парчу, залитых золотом, осыпанных жемчугами и самоцветными камнями редкой величины.

Корона на императрице слепит глаза сиянием великолепных бриллиантов.

Скипетр держит на подушке граф Шувалов. И словно искры сыплются из этого скипетра, когда луч солнца коснется бриллиантов, покрывающих его.

А против этой сказочной группы расположилась другая, не так богато разодетая, но полная красоты, грации и особого, изысканного вкуса, который сквозит во всем начиная от перьев на прическах дам до красных каблучков у ботинок, сжимающих стройные, узенькие ножки парижских светских щеголих, перенесенных под небо Севера, как переносят порою роскошные цветы из-под открытого южного неба в жаркие парники северных теплиц...

Впереди всех стоит принц д'Артуа в темном, но великолепном наряде.

После обмена официальными приветствиями Екатерина дала знак Платону Зубову, который передал ей шпагу с литым из золота эфесом, осыпанным драгоценными камнями.

Взяв в руки это великолепное оружие, Екатерина обратилась к д'Артуа:

- Ваше высочество, теперь вам предстоит трудный подвиг - поднять разрушенный и опрокинутый трон, целые тысячелетия стоявший так незыблемо и твердо! Предстоит борьба за право при помощи отваги, ума и ратных сил, которые вы, принц, конечно, с Божьей помощью сумеете собрать вокруг священной орифламы французских королей. Примите же эту шпагу, данную Богом для короля на одоление дерзких врагов власти, покоя и счастья на земле! Я бы не вручила ее вам, если бы не была глубоко убеждена, что вы скорее пожертвуете жизнью, чем откажетесь употребить этот клинок так, как предписывает долг и слава вашей династии! Бог на помощь, ваше высочество! Беритесь за дело, в добрый час! А здесь всегда с живым интересом будут следить за вашей благородной борьбой и молить Бога о ваших победах!

Став на одно колено, принял знаменитую шпагу принц д'Артуа.

- "Бог, дама и моя вера!" - вот клич, с которым предки наши шли на победу или смерть. Только эти же слова и повторю я сегодня, полный невыразимой благодарности к новой, небом посланной избавительнице из чуждых, холодных стран, которая, подобно Жанне д'Арк, опоясавшей Карла мечом победы, пророчит и нам счастье этим священным даром! "Бог, дама и моя вера!" - повторяю я. А моя вера - это возрождение законной власти в истерзанной, страдающей, но все-таки прекрасной моей Франции... Мир народам и счастье всем под сенью векового трона, под защитой закона и Бога!

Сказав эту короткую речь, принц поцеловал руку императрицы, получил ответное лобзание в голову, и аудиенция окончилась.

* * *

Усталая удалилась к себе императрица и собиралась отдохнуть, когда послышались шаги за дверью, ведущей на половину Зубова, и сам он появился перед ней.

Наблюдательная и чуткая Екатерина сразу заметила, что фаворит чем-то недоволен. И, предупреждая нападение, встретила его вопросом, в котором звучала нотка раздражения:

- Скажите, генерал, что это вы делали вчера весь вечер? Даже не могли прийти, когда я просила вас...

- Странно, ваше величество, - совершенно ей в тон, невольно вторя, заговорил Зубов. - Я именно хотел обеспокоить вас вопросом: почему вы не изволили меня предупредить, что желаете вчера принять наедине этого плаксу Шуазеля?.. Но дело сейчас не в том... Я с очень важным сообщением. Оказывается, что мы порою бываем чересчур доверчивы, ваше величество, - играя словами, выдал эту фразу фаворит. - Преследуем якобинство не только в России, но стараемся обессилить его в далекой Франции. А здесь, во дворце, главари этих каннибалов живут, занимают высокое положение, готовят наследника великой державы!

- Ах, вы снова про Лагарпа, - со вздохом облегчения произнесла Екатерина, довольная, что неприятная сцена ревности прошла стороной. - Снова про его сношения с кантональным советом. Но, друг мой, - переходя на русский язык, примирительно заговорила она, - пойми: нельзя же вадскому гражданину, хотя бы и воспитателю моего внука, даже и не объявленного наследником покуда, нельзя же Лагарпу запретить сношения с его родиной только потому, что там образ правления республиканский... Важна не идея, а то, как ее проводят в жизнь. Надо знать, кто берется за это опасное дело. Вон почитай даже святое Евангелие; ужасное учение. Не надо ни царей, ни богачей, ни войны... Бог и люди, дети его, равные перед Богом, вольные перед небом, братья между собою. То же пишут теперь и на стенах домов в Париже. Но пишут братской кровью, канальи! Вот за что я их так не терплю... А наш Лагарп... Ты же знаешь его: подлинно не то что мухи - блохи не задавит, хоть бы и кусала его. Буддист какой-то, а не гражданин республиканского Вада... Успокойся... Нервы у тебя... Или печень. Бывает это от устали. Хочешь, я Роджерсо...

- Ах, ваше величество, при чем тут моя печень! Я душу свою готов положить за мою государыню, а мне о печени говорят. Я совсем не про кантон - про другое. Свеженькое нынче узнал... Слыхали, что у нашего "будды" есть в Париже братец, ему полное несходство, хоть и единокровные и единоутробные... Генерал от санкюлотских шаек и ярый якобинец сей брат... И между ними горячая переписка идет... Долго ль до греха?.. Да я не о себе... О моей государыне, о...

- Ха-ха-ха! Так вот что! Благодарствуй, милый друг. Меня бережешь! Спи спокойно. Кому я нужна, мертвая? Только митрополиту, гляди. Подарок получил бы за отпеванье... Да сыну моему, не в обиду сказано... А боле никому... Все же благодарствую за опеку и охрану... Все ли?..

- Нет, еще есть. Но вижу, в добром настроении состоите. На потом уж отложу... Не портить бы такой веселости.

- Когда зла буду, тогда и подвезешь, друг мой. Ладно. И на том мирюсь. А теперь иди сюда... И мы помиримся с тобой...

* * *

Когда Зубов собирался уйти к себе, Екатерина остановила его снова:

- Постой. Теперь не скажешь ли то, что ранее не договорил? Занятно мне. Знаешь, любопытна до смерти я ныне стала...

- Могу ли не сказать? Да и дело само наружу просится... Наставник тот превосходный - "будда" эта самая и в иную политику ныне пустилась, уж не пойму, на что глядя, я. Принялся авансы в Гатчину закидывать...

- Что? Что? - потемнев и подымаясь даже с кушетки, переспросила Екатерина. - В Гатчину? Какие авансы? В чем?

- Миротворец, вишь, всесветный сказался в пройдохе швейцарском... Мирить отца с сыновьями задумал... Против вашего величества их поднять задумал... Откуда ветер подул, сказать не умею. А что правду вам доношу - Бог порука... И еще надо сказать...

- Постой... постой... Их, внуков? С Павлом... Не понимаешь почему? А я понимаю... Хворала я... всем заботы и припали в царстве хозяйничать... Готовить себе куски да пирожки. Врут, не будет того! Завещание готово. За верными руками лежит. Да манифест подписанный... Суворову и Румянцеву поручу его, когда почувствую... Когда пора придет... А пока, хвала Господу, не собираюсь наследства никому оставлять - ни сыну, ни внуку... Так вон куды господин философ метнул! На двух свадьбах пировать хочет, да и прежной не оставит... Хитро... Не по-философски. По-купечески, скорее. Недаром у них там торгаши все отъявленные... Добро. Я узнаю. Молчи пока! Я сама внука спрошу... Не бойся, тебя не выдам... Молчи... Все сама узнаю. С Богом, пока. Захара только позвони.

Захар явился и стал, ожидая приказаний, у дверей.

Екатерина, размашисто шагая, засучивая рукава, ходила по комнате и бормотала про себя:

- Куда забираться стали, верхогляды проклятые!.. Канальи, прохвосты!.. Бродяги, медвежатники!.. Я им задам!.. Я им покажу!

Захар осторожно кашлянул.

- Александра Павловича попроси сейчас же ко мне! - даже не оглянувшись на камердинера, приказала императрица и продолжала мерить шагами просторный, светлый покой.

Обеспокоенный тем, что его в необычное время и так срочно зовут к императрице, великий князь Александр торопливо сменил домашний китель на парадный мундир и, запыхавшись от быстрого перехода, спуска и подъема по дворцовым лестницам, появился в покое Екатерины.

- Саша, милый, иди, иди сюда! - совершенно спокойно и ласково встретила его бабушка.

Они обменялись обычной лаской: внук поцеловал руку, она его в глаза.

- Ну, садись сюда. Надо нам потолковать с тобой. Боже! Я как-то не замечала, какой большой ты вырос!.. Совсем мужчина... И красавец на загляденье... То-то мои некоторые фрейлины стали так задумчивы, вздыхают, бледнеют и часто являются на дежурство совсем не в свой черед... О, ты далеко пойдешь, мой свет... Не стыдись. Я же твоя бабушка... Ближе садись... Тут, на скамеечке, у ног. Помнишь, как в прежние годы, когда ты с Костей приходил каждый день и мы так весело, бывало, играем и в жмурки, и в лошадки, и в жгуты... А потом вы сядете у моих ног... И я вам сказки складываю. Поди, не забыл.

Смущение слегка стало заливать краской бледное, женственно-красивое лицо шестнадцатилетнего юноши, рослого не по летам, но тонкого и стройного, как пальмочка.

Он, очевидно, ожидал совершенно иного приема и как будто чувствовал за собою что-то, не дающее ему права на эти ласки, на эти милые воспоминания.

Заметила это и бабушка, но не подала виду. Только спросила:

- Что же ты молчишь нонче? Здоров ли?

- Немножко нездоровится, бабуня, - обрадовавшись подсказанному предлогу, солгал внук и даже не поморщился при этом. - Голова что-то... Вот уж дня два. И нынче этот прием... Шум, люди...

- А ты любишь тишину, покой... Я заметила. Спасибо твоему наставнику. Он сумел пробудить в тебе любовь к природе и к иным хорошим, серьезным вещам, помимо дворского блеска и суеты... Надо чести его приписать... Жаль будет отпустить теперь его.

Говорит, а сама пристально вглядывается в лицо внуку.

Тот сразу встрепенулся.

- Как расстаться, ваше величество? Разве?..

- А что же ты думал, мое дитя? Не вечно же под указкой сидеть. Вон у тебя и пушок на верхней губе... Скоро станем невесту тебе искать... Не красней: это мещанство... Ты помнишь ли, - вдруг серьезней заговорила она, - к чему готовит тебя жребий? Не то после срока, даже раньше иных надо тебе познать людей и жизнь, чтобы уметь потом управлять многими миллионами людей. Все предвидеть, вспомнить обо всем. Это великое слово, Саша: царствовать - значит провидеть все наперед... А для того спокоен должен быть государь. Ни страсти, ни вожделения не должны тревожить его крови. Он имеет право жить не по тем узким прописям, кои всем иным с детства натверживают попы, либо педанты-наставники... Ни отец, ни мать для истинного государя не значат ничего. Его народ, благо миллионов, слава царского имени - вот ему высшее благо и закон, вот его родня и дети... Царь - отражение Божией власти на земле. Бог стирает целые тысячи жизней, смывает волною большие города с лица земли. Кто осудит волю его? Она льет потоки желаний в миллионы существ, те любят и порождают себе подобных по единому закону хотения Господа. Кто скажет, что в этом стыде? Так и царь!.. Никогда не красней, что бы ни сделал, Саша. Верь, что не можешь сделать дурного, и будет по вере той... Дурное сделаешь - прямо всем скажи. И дурное царя станет законом для людей; лучше будет, чем добродетель мелкой души. Я так всю жизнь жила. И, видишь, судьба не карает меня... Люди боятся и любят. Мир чтит и прославляет... Меня слушай, Саша. Больше никого... Ты все молчишь?

- Что мне сказать, ваше величество? Я чувствую, понимаю, вы чего-то ждете от меня. Да не пойму - чего? Спрашивайте. Я отвечу, как всегда. Как Богу, так и вам, государыня.

- Откуда ты такой? Ну, с людьми нельзя открыто быть, правда твоя. Да я не люди. Я бабушка тебе. Люблю тебя, как себя люблю. Ты же знаешь... Надежда моя в тебе. А ты со мной так... Почему? За что?..

- Простите, бабуся. Я и сам того бы не хотел... да не умею совсем справиться с собой. Боюсь все, дурно бы не сказать, не сделать... Не огорчить бы вас... как батюшка часто огорчает. Вот и молчу больше... Разные мысли во мне. Граф Николай Иванович всегда учил про себя таить, чтобы не повредили злые люди. Лагарп тоже говорит, только по-иному. Если хорошее в душе, не надо его напоказ давать. А дурное лучше в себе утаить, побороть... Самому с ним справиться... А я порою и разобраться не могу: дурно ли, хорошо ли, что задумал, чего желаю, что покою не дает... Вот и молчу...

- Да, да... Моя судьба... Я тоже так росла при покойной государыне... Но она мне тетка была по мужу. Любила мало... Враги кругом меня обступили. Ты же не так. Что теснит твою молодую душу? Скажи!

Она подняла его опущенное лицо, заглянула в глаза ему и медленно отвела свою руку.

Как будто затаенное чувство брезгливости прочла она в этих глазах. Даже подбородок задрожал у юноши, словно он был тронут чем-то нечистым, холодным, скользким.

Это инстинктивное движение заставило всю кровь прилить к лицу бабушки. Ей показалось, что в глазах внука она прочла весь длинный ряд имен, с которыми долгие годы связывалось ее имя. И теперь, на старости лет, этот список не закрылся. Новые имена вносятся в него. Внук видит. Софизмы бабушки плохо влияют. Что он простит себе и людям более юным, чем она сама, то кажется ему противным в ней, в бабушке...

Сразу меняя тему разговора, словно желая взять быка за рога, Екатерина спросила:

- Кстати, как тебе понравилась сегодняшняя церемония? Красиво? А Платон Александрович? Как он умел подать шпагу бедному "странствующему принцу"!

- Да, - сразу тоже меняясь и принимая очень любезный вид, ответил внук. - Платон Александрович, как всегда, прекрасен. Я очень люблю его.

Этот ответ вторично заставил съежиться бабушку.

Ей лучше бы понравилось, если бы теперь, после всех ее слов, внук прямо обрушился бы на фаворита, высказал открытое, благородное негодование, презрение. А это уклончивое, придворное отношение к ней, заглазная лесть ее угоднику, которого в душе внук, конечно, считал игрушкой, созданием прихоти! Такое слабодушие больно ударило по душе старуху.

Снова меняя тон, она прямо спросила внука:

- А скажи, правду мне передавал Платон Александрович, что господин Лагарп затеял мировую какую-то между вами с братом и батюшкой вашим?

Вопрос был слишком неожидан и прям.

Но юноша, очевидно, глубоко искусился в искусстве не удивляться ничему и таить каждое движение души и сердца. Он только переспросил самым простым тоном:

- Платон Александрович сказывал?.. Да. Наставник нам много раз толковал, что не следует верить наветам покойного Панина и иных людей, будто батюшка нас ненавидит... даже извести со свету готов, чтобы мы ему дороги к трону не перешли. Что не может отец родных детей губить. А если прадедушка и казнил своего цесаревича, Алексея, так по причинам много важнее, чем наша, настоящая... Мирить же нас он не мирил. Потому, полагаю, что и ссоры нет между нами. Мы здесь с братом, у вас, ваше величество. Батюшка - у себя. Где же нам ссориться?

- Вижу, тебе не придется всю жизнь ссориться ни с кем. Хороший ты будешь политик. Благодарю за прямой ответ на вопрос. Больше сказать не имеешь? Нет? Ну, с Богом, прощай... Поцелуй все-таки меня, мой откровенный и прямой Саша! Иди с Богом!

* * *

Через короткое время Лагарп получил отставку и предписание как можно скорее выехать из России.

* * *

Следующий, 1793 год золотыми знаками должен был бы отметить Платон Зубов.

Счастье не просто кокетничало с ним, а открыто ухаживало. И приняло оно вид великой государыни Севера.

Вся семья Зубовых получила графское достоинство, а сам он вскоре был сделан светлейшим князем Священной Римской империи. Престарелый Иосиф не мог отказать в этой любезности своей неувядающей союзнице, о которой всегда вспоминал с самым приятным чувством.

Кроме пожалованных ему лент Андрея Первозванного и Александра Невского, Зубов был кавалером Черного и Красного Орла, назначен был генерал-фельдцехмейстером, генерал-губернатором Новороссийского края, был увешан десятками различных русских и иностранных орденов первого ранга, числился начальником целого ряда высших учреждений империи, фактически управлял ею при помощи нескольких чиновников из школы Потемкина и самой государыни, а впереди ожидал только фельдмаршальского жезла и звания генералиссимуса, чтобы отнять у своего старого покровителя, Николая Ивановича Салтыкова, президентский пост в Военной коллегии. Словом, в пять-шесть лет невидный подпоручик сделал карьеру, равную потемкинской, стоившей двадцати лет трудов и жизни этому гиганту.

Но между ними была еще и другая разница.

И по фигуре, и по своим дарованиям, по шири и отваге души Потемкин был по плечу всем высоким персонам, кузеном которых стал благодаря своему званию князя Священной империи, светлейшего, высокопревосходительного и т. д. Все эти чины, отличия и звания были для "князя тьмы" как бы блестящим плащом, который он ловко и легко носил, влача с шикарным пренебрежением шлейф длинного одеяния по пыльным улицам и дорогам мира...

А Зубов, маленький, юркий, пронырливый, мелкий и телом, и духом, имел совсем другой вид, когда на него скатилась лавина удачи и почестей.

Из всего этого он как будто нагромоздил для себя высокий, но плохо устойчивый пьедестал, кое-как влез на это высокое подножие и балансировал там, такой неуверенный, еле заметный и даже смешной...

Все могущество Зубова влекло к нему все, что любит и умеет пресмыкаться в ожидании хотя бы малой выгоды. Сотни прожектеров, своих и иностранных, являлись лично и присылали ему свои порою самые несбыточные, сумасбродные проекты политического и общественного характера, предлагали услуги и для получения золота химическим путем, и для сохранения вечной молодости, и для укрепления без конца мужских сил, даже для успеха у каждой где-либо встреченной женщины...

Все это принимал Зубов и его секретари, и часто среди мусора умели они находить блестки золота и пользоваться ими, не делясь ни с кем, по совету госпожи Простаковой.

Эту материальную сторону Зубов особенно имел в виду.

Как бы желая возместить неудачу с покупкой могилевского имения покойного князя Таврического, Екатерина подарила Зубову пятнадцать тысяч душ в новых местах, недавно приобретенных от Польши... И сам он покупал "по сходной цене" земли и души, округляя свои владения...

Опустело как-то теперь вокруг стареющей Екатерины. И Зубов стоял, как веха среди поля, тонкий, но далеко видный.

Он с помощью своих друзей с тем же стариком Салтыковым во главе старался не пускать ко двору молодых, красивых людей, удалять вообще лиц, выдающихся дарованиями, подвигами или умом.

Суворову постоянно поручались разные важные в стратегическом отношении посты. То он укреплял русскую власть в Финляндии. А в следующем году перелетел на юг, где ему поручили укрепление берегов Тавриды. И старый герой приступил к работе, избрав своей штаб-квартирой молодой город Херсон.

Разрабатывая планы новых покорений, завоеваний и преобразований в империи, по большой части давно разработанные и даже исполненные наполовину другими, предшественниками его, последний фаворит находил время заниматься наукой и искусствами.

С высоты царскосельских башен пускал больших змиев, оклеенных золотой пленкой, для изучения атмосферного электричества, по следам Франклина; играл на своем великолепном Страдивари, иногда даже составлял дуэты и квартеты со своим новым секретарем Грибовским и другими приближенными.

Этот Грибовский служил у Потемкина, явился свидетелем смерти светлейшего, прислал обо всем виденном подробное, интересное письмо Державину. Тот показал послание Зубову.

- Прекрасно написано. Черкни-ка твоему приятелю, не желает ли послужить у меня? Пусть приезжает, - сказал Зубов.

Конечно, Грибовский немедленно прискакал и стал одним из самых близких сотрудников фаворита, попавшего в большие государственные деятели...

Недавний гвардии подпоручик не на шутку возомнил о себе как о единственном хозяине всего высшего управления и стал рассылать лаконические приказы и мемории, сходные с рескриптами, даже по адресу героя Рымника и Кагула, самому Суворову в его белый домик на берегу Днепра в новом городке Херсоне.

При всех чудачествах Суворов был тонким дипломатом и не любил бороться с придворными "лукавками", как он выражался. Но тон Зубова показался невыносим для старика.

Среди самых счастливых удач бывает перемежка. Светлые годы прорезаются темными днями.

Один такой день в счастливом году выпал и для Зубова.

В середине сентября 1793 года Зубов, раздраженный и недовольный, вошел к государыне, держа какие-то бумаги в руке.

- Что, генерал? Или снова неприятности какие-либо? Что там у вас такое? Выкладывайте. А потом и я вам кое-что приятное скажу. Вот и сквитаемся! - И ласково указала фавориту на стул против себя.

- Какие неприятности?! Просто дикость! Подумайте, ваше величество: по званию своему я пишу Суворову разные сообщения относительно новых городов и прочих дел. Пишу, как надо в серьезном письме: коротко и ясно. Знаю, что сам же он не терпит, если "мед мажут по тарелке" - его образное выражение...

- Я знаю, что Александр Васильевич это не про мед говорит. Ну да все равно, дальше. Ты ему пишешь. А он отвечает, конечно?

- Да, но как? Полюбуйтесь... Впрочем, нет, я сам прочту, чтобы не утруждать вас. Извольте прислушать, матушка: "Ваше сиятельство, граф Платон Александрович. Ваше писание от августа 30-го получил. Что потребно, сделано частью, остальное по возможности будет своевременно совершено. Добавить до сего имею: ко мне штиль ваш рескриптный, указный, повелительный, употребляемый в аттестациях? Нехорошо, сударь. Александр Васильев сын Суворов, граф Рымникский". Что скажете на такую дерзость, ваше величество?

Судя по улыбке, которую Екатерина постаралась сдержать, она не совсем разделяла мнение своего фаворита. Но, словно успокаивая балованного ребенка, мягко заговорила:

- Правда, как неразумно со стороны старика! Хоть ты ему в сыновья годишься и благодаря своим дарованиям, уму и характеру кроткому быстро преуспел, даже очень быстро, но ему помнить надлежит, что чин чина почитай... Хотя бы для внешнего мнения людского. Я буду писать, попеняю старику... Осторожненько, но он поймет. Он не совсем глупый, право, мой друг! Что еще там?

Закусив губы, с деланной улыбкой Зубов обидчиво заметил:

- Конечно... Если так, выходит, я не прав? Зачем так писал герою, старику, которому в сыновья гожусь... Прошу от души прощенья. И перед ним вину свою сознаю. Коли он старше всех у государыни моей... Что ж мне говорить. Я верный слуга, первый подданный, не боле...

- И хорошо, что так мыслишь. Смирением вознесешься. Гордость помехой будет во всем. Помни, Платон. Что там еще за писулька? От кого?

- От графа Воронцова, от Семен Романыча...

- А, кстати. И я вести получила из тех краев. Что он пишет?

- Тоже мне выговор дает. Да еще почище вашего недотроги Суворова. Это уж прямо терпеть невозможно... Коли меня так будут почитать, зачем мне все эти чины и звания? Лучше в неизвестности, да в спокойствии жить...

- Батюшки, философия какая глубокая! И не примечала я за тобою раньше того. Неужели одно письмо из Лондона веселый твой нрав так изменило? Читай и его. Послушаем, что там.

- Вы шутить изволите, ваше величество, а я...

- И нисколько не шучу. Читай, прошу тебя!..

- Читать долго будет... Дело такое: писал я графу о некоторой комиссии. Вот собираемся мы на Персию походом... И далее еще. Есть у меня хороший оружейник, англичанин. Индрик его звать. Он пришел ко мне, списочек дал, кого и откуда с его родины вызвать надо. Там, по закону ихнему, таким мастерам от королевских заводов отъезжать нельзя. Да за большие деньги, если умеючи подойти, и бросят службу, потихоньку к нам переберутся... Я о них и писал графу Семену Романычу... Второе, тот же Индрик сбирается сам на время в свою сторону съездить. Соберет там некоторые секретные инструменты и машины небольшие, которые нам тут очень нужны... И думает все тайком сюда предоставить... Все я по чести отписал...

- Депешей, шифрами?

- Д-да... то есть нет... Зачем? Почтой, письмом, как обычно...

Екатерина молча покачала головой. Но Зубов, занятый своею мыслью, не заметил этого и продолжал:

- Что же получаю в ответ? Выговор по всей форме. Мне! От него!.. Пишет то, о чем я и сам знаю: что невозможно проделать ничего из требуемого, ибо в Англии то запрещено. И пишет: "Каково мне будет, если прочли на почте письмо и королю сказали, чем посол русский промышлять намерен?" Потом целую проповедь прибавил. "Что бы, - спрашивает Воронцов, - тут в Петербурге сказали, ежели бы сэр Уайтворт стал русские секреты увозить, закупать людей?.. Верно, не похвалили б за то". Дальше пишет, что про все теперь известно в министерствах. И ежели бы он, Воронцов, пошел на отвагу - ему все равно не удастся затея. Теперь смотрение усиленное будет за всем, что нам надобно... Да Индрика бы теперь в Англию не посылать. Тут его схватят в одночасье и посадят на веки в Товер! Что ты на это скажешь, матушка?! Как он посмел писать такое мне?

Император Павел I

- Д-да, нехорошо... Плохо д л я н а с с т о б о й, генерал! А что делать, знать желаешь? На сей раз уступи ему. Послушаем князя. Давно он там живет, порядки хорошо знает... Потом и попросим снова все наладить, как суматоха теперешняя забудется. Потерпим, подождем...

- Да время не ждет, государыня...

- Оно пускай себе не ждет, пусть вперед летит. На то его с крыльями изображать люди стали. А мы с тобой - бескрылые. Поплетемся помаленечку. Знаешь присловье русское - "Тише едешь - дальше будешь"?..

- От места от своего, да не от цели... Ну, подождем... - И, совсем насупясь, фаворит медленно стал прятать письма в карман мундира.

- Вот какой вы милый, уступчивый сегодня, генерал! - по-французски начала Екатерина. - За это я вам секрет открою... Большой... Из двух половинок... Но раньше еще два слова. Мне тоже пишут из Англии. Наш "странствующий принц" там чуть было в беду не попал... Долги у него. Чуть бы он ступил на берег, а там уж и полицейские сторожили: цап - и в заточение... Так он на нашем корабле и пробрался дальше, в Шотландию. Там полегче закон... Сидит наш принц в королевском старом, мрачном, сыром замке в Эбердине. Выходит лишь по закате солнца. Тогда не смеют свободного человека за долги схватить. Закон тоже... И в воскресенье он свободен, от утра до рассвета понедельника... Забавные законы... Пишут, кто-то натолковал принцу, что там и долги за него король заплатит либо наш резидент... И все будет ему как на скатерти-самобранке подано. Хотела бы я знать: кто там бедного принца подвел? Кто советы ему давал?

Говорит и с легкой, снисходительной улыбкой смотрит на фаворита.

Покраснел Зубов, но сейчас же принял гневный вид:

- Вот-вот. Князь Воронцов и это на меня, поди, сваливает. Вижу, подкопаться он под меня хочет. Я с ним спорить не стану. Старый слуга вашего величества. Разве вы меня променяете на него? Никогда! Я знаю...

- Ничего вы не знаете, генерал! Никакой мены затевать я не желаю. Это барышники лошадьми меняются... А я того не любила, да и делать вперед не стану... Всякий на своем деле и при своем месте хорош. Бросим. Лучше меня слушайте. Готовьтесь к наградам, к радостям. В конце этого месяца свадьбу играть будем. Сашу моего обвенчаем с принцессой Луизой... Елисаветой, как мы будем ее звать... Сами знаете, к чему это приведет. Так не хмурьтесь. Не думайте о пустяках. У вас много серьезного дела в руках. А я пригляделась хорошо к принцессе. Очаровательное создание.

- Совсем дитя, подросток... тринадцатилетний...

- Ничего. У меня зоркий глаз. Из нее выйдет очаровательная женщина... Увидите. И очень скоро.

- Я никого не вижу и видеть не хочу, кроме моей государыни...

- Хорошо, хорошо, льстец... Ну а теперь поговорим серьезно. Вы полагаете, я соглашусь в конце концов на тот грандиозный план, который вы лелеете уже столько времени. Оставлю без защиты свой север, забуду про новые южные губернии, которые столько крови и денег взяли... И кинусь не то на Царьград, который здесь, под рукой, а куда-то, по дорогам, где шли полки Македонца? В Персию, на Индию, на самый Китай, с которым много веков мирно живем мы по-соседски? Вы на это надеетесь? Напрасно, милый, отважный мой генерал... Во-первых, план сложен, труден и почти несбыточен, если не безрассуден, должна вам сказать... Уж не говоря о том, что денег у меня нет и на самое крайнее, что здесь необходимо. А бросить десятки, сотни тысяч людей с оружием за тысячи верст?! Дитя мое, вы подочли, во что это обойдется? Чем это пахнет?

- Славой великого имени Великой Екатерины...

- Но, но! Взяток мне не надо. Да я их и не беру. Мы говорим серьезно, генерал...

- Что делать, ваше величество, если даже о серьезных вещах я умею говорить только весело? Вы сами, государыня, приучили меня к тому. Иным дело трудно, невообразимо. А у вас в руках само спорится, как это говорят по-русски... А уж если желаете цифр и фактов - извольте. Они у меня есть...

- Все у вас есть... И кто только толкает вас на эти несбыточные пути? Кто внушает такие походы?

- Прошлая удача вашего величества... Заботы о том, чтобы империя ваша росла и укреплялась... Вера в высокое назначение, посланное вашему величеству небом!

Екатерина только молча отмахнулась рукой.

- А затем ваши советники, генерал... Знаю я их. Стриженый бирюк Альтести. Умный, тертый калач, как это говорят мужики... Но пройдоха. Он понимает: где кипит большой котел, там и в его тарелку кое-что попадет. И все остальные.

- Не стану спорить, государыня. Но сами вы не раз говорили: строго судить людей, но также помнить, что и самый неприятный на вид полезен быть может. Я не даю никому власти надо мною. Но сам беру от них, что могу... И не Альтести был мне подсказчиком. И Иван Четвертый, и Великий Петр мечтали о вольном торге с Индией, о гаванях при Великом океане, о засилье над слабой, обленившейся Персией, которая ни одному воинственному натиску никогда сильно противостоять не могла. И думается, то, что замышляли эти мужи, именно вам, великой жене, свершить суждено... Я молчу... Я не льщу... Я покажу мои документы... Вот что пишет в своей записке митрополит Хрисанф... Это посерьезнее Альтести, надеюсь, ваше величество...

- Хрисанф? Ты бы раньше сказал. Он знает Восток. Человек глубоко ученый, умный. Честолюбив, завистлив... Но верить можно этому монаху... Читай, что там у тебя? Если он что советует, следует подумать...

- И я так полагал, ваше величество... Вот главная суть, - пробегая глазами исписанные листки, сказал Зубов. - Сначала он описывает богатства племен и стран, лежащих у врат вашей империи на юго-востоке: Туркестан, Хива, Бухара, все Закавказье, видавшее некогда дружины Мстислава... Вы сами знаете, как изобилуют они дарами природы, какую выгоду и сейчас имеет казна от одних пошлин на товары, приходящие оттуда. А между тем эти отдельные владения не имеют над собою близких и сильных господ... Между собой воюют, ослабляя себя тем. Стоит приманить одного князька, он будет помогать покорению остальных. А после, конечно, и сам должен будет войти в общую компанию... Это первый шаг. Персия на ее границах с нами почти беззащитна, как сами знаете. И даже не станет очень хлопотать, чтобы отбить у нас то, что будет взято на первых порах там, у гор Кавказа. А эти первые куски будут опорой для дальнейшего похода на Тегеран. И дальше, на Тибет, на Индию... Но тут же и боковое движение начнем... От берегов Кавказа, из гаваней Тавриды потекут корабли к Босфору... И на них сама Екатерина... Возьмем Анапу, а со стороны суши пойдут суворовские орлы, румянцевские знамена... На Адрианополь потом! И Царьград скорее будет у ваших ног, государыня, чем вы сами думаете... Сама Англия не поможет. Ей придется там, на далеком Востоке, боронить свою индийскую жемчужину... Франции дома с делами не управиться. Австрия же за нас. Пруссия пока не глядит к востоку...

- Стой, стой, стой! - волнуясь, по-русски заговорила Екатерина. - Одно упустил. Пройти страну потоком, с солдатами, с пушками, устрашить, покорить ее, подобно Македонцу, мыслимо еще. Но удержать как столь славное завоевание? То много труднее. Дитя ты неразумное, хотя и генерал мой, умник писаный... Что скажешь?

- Ответ готов, матушка. Я и о том думал. Вот что пишет владыко. А он знает: англичане владеют в Индии царством, пожалуй нашему равным. А держатся там всего силой армии в двадцать пять тысяч людей европейских. Да своих, сипаев, - пятьдесят тысяч еще под ружьем. Ужли мы в пять раз более выставить туда не сможем?

Екатерина даже не ответила, погруженная в глубокую задумчивость.

Лицо у нее загорелось, глаза заискрились.

Насколько трудно, почти невозможно было заговорить императрицу, увлечь ее словами, идеями, высокими фразами, настолько каждая отважная, но деловой вид имеющая затея, особенно пограндиознее, могла воспламенить могучее воображение этой вечной искательницы приключений и в жизни, и на троне.

Простая во вкусах, сдержанная в своем тщеславии, постоянная в привычках, Екатерина являлась ненасытной, если могла проявить силу духа, блеск фантазии, силу царственной власти.

Зубов успел с этой стороны разгадать свою покровительницу и, даже не ожидая ответов, продолжал:

- Мы сперва сделаем хорошие разведки. Без того нельзя. Вот Хрисанф пишет: врачей, хакимов бродячих много в тех краях. Принимают их, любят, все им говорят. У нас найдутся люди подходящие, которые по-восточному знают... Пошлем. Они соберут справки, срисуют пути и крепости, сосчитают врагов... А ты, матушка, уж тут и дело порешишь: сидеть на месте али вперед идти с Божьей помощью...

- Вперед? До коих пор вперед? Кабы Бог остановки не поставил... И еще задача: шведы нешто в такие для нас трудные минуты про свое не вспомнят? Финляндия еще тепленькая лежит, друг мой... Еще не все по дороге прибрано, что растеряли генералы шведские, домой уходя. Теперь свое искать явятся... И наше подберут.

- А ежели, ваше величество, будет шведский король вам не такой родич, как теперь, а внуком доводиться станет? Может, и беды от него ждать не придется.

- Как? Как ты сказал?.. Ты мог подумать, чтобы я... свою внучку какую-либо да выдала за этого... молокососа... за шведского короленка полунищего... за...

- Матушка... Да что ты! Да Бог с тобой! - заговорил перепуганный неожиданным взрывом негодования фаворит. - Так я это... Лишь бы с северу тебе покойной быть... Лишь бы оттуда не было никакой угрозы нам...

- Нам? Это еще что? Кому это "нам" - спросить дозволь, ваше превосходительство!

- Русским... России... Земле вашей... империи, ваше величество... Да я... сохрани Бо...

Вдруг веселый, звучащий по-прежнему молодыми нотками смех прервал его смущенные речи:

- Ох, батюшки! Сама загорелась не из-за чего... и тебя вон как напугала... Господи, видно, еще не уходилась на старости лет. Перестань бормотать. Ничего дурного ты не сказал и не подумал. Каждый волен свои мысли излагать, как знает. Сама я о том прошу всех. Бывает порой, сам знаешь, подымет меня. Вы же все виною. Почитай, никто никогда слова поперек не скажет... Я и привыкаю... Ты будь покоен. Спасибо тебе за твои советы. Я о том, что мы говорили, еще подумаю... Бог в помощь... Работать еще мне тут надо... Иди...

* * *

Понемногу Зубов достиг своего.

Уже стали понемногу готовить войска, копить деньги для долгих и трудных походов. Были под рукой сделаны распоряжения на окраинах, откуда намечалось выступление войск. Там шли осторожные приготовления...

И вдруг грянула гроза с другой стороны.

Англия в эту пору особенно опасалась России и всегда была настороже. Кроме официального посла, агента по делам и других дипломатических особ, в Россию, преимущественно в ее столицы, от лондонского министерства иностранных дел направлялись опытные, снабженные большими средствами, тайные соглядатаи, которые являлись то под видом художников, как известный Том Драйер, то купцами, то артистами кочующих зверинцев и точно сообщали обо всем, что удавалось подметить их проницательным глазам, что могли они услышать и узнать. Сестра Зубова, жена камергера Жеребцова, в то же время любовница лорда Уайтворта, хотя и надеялась, что сумеет англичанина вынудить к откровенностям, полезным для ее брата, служила умному сыну Альбиона великолепным осведомительным органом...

Вдруг в самое Светлое Христово Воскресенье - 6 апреля 1794 года - прозвучал кровавый набат варшавской заутрени...

Вместо красного яйца - потоки пурпурной человеческой крови пролились в этот день, когда особенно громко слова мира, всепрощения и любви звучат и раздаются во всех христианских храмах...

Сомненья нет, что победители вели себя вызывающим образом, как это бывает всегда. Побежденные были озлоблены, таили вражду, готовую вспыхнуть при каждом удобном случае, собирались отомстить...

Но вожди понимали, что начинать снова борьбу вслед за недавним поражением - безумно. И только обещание поддержки и помощи с чьей-нибудь стороны, у которой много денег и сил, могло дать толчок, открыть выход для неумолимой народной вражды и мести.

Так было сделано...

За варшавскую заутреню Суворов скоро отплатил пражской резней.

Вызванный спешно из Херсона, он, не отдыхая, прискакал сперва в Петербург, потом на место действий.

История записала на своих страницах все, что совершилось потом. Она будет судить и правых, и виноватых.

Но Зубову и тут посчастливилось. Он получил новые награды, новые земли и души... И с удвоенной силой возобновились приготовления к великому персидо-индийскому походу, который теперь стал мечтой Екатерины, как раньше был мечтой Зубова.

* * *

После сильных бурь всегда наступает пора усталости, затишья.

Таким затишьем был отмечен конец 1794 и следующий за ним год.

По крайней мере - во внешней политике России. А так как весь аппарат, правящий этой огромной страной, все министерства и кабинеты, по удачному выражению принца де Линя, помещались на пространстве двух вершков: между висками Екатерины, в ее голове, - то отдыхала и сама императрица.

А отдых был необходим. Кроме душевных потрясений и забот, телесные недуги сильно напоминали о начале конца.

Особенно беспокоили всех сердечные припадки и признаки водянки, от которой напухали ноги, низ живота.

Потом на ногах открылись какие-то нарывы. Они были неприятны сами по себе.

Но дышать стало легче, ноги не так затекали. Мощная, здоровая натура сама боролась с недугом, нашла исход дурным сокам.

Одно печалило императрицу: она не могла уже ходить много и легко, как прежде каждое лето, по аллеям царскосельского парка, зимой - по залам Эрмитажа, по его зимнему саду.

Опираясь на трость, ходит Екатерина и часто садится отдыхать. О том, чтобы по-старому принять участие в играх молодежи, бегать с ними по лужайкам, - и думать нечего!

Но любит она глядеть на юное веселье.

А его много теперь в доме.

Принцесса Луиза Баденская, в святом крещении - Елисавета Федоровна, прелестная молодая жена юного Александра, внесла новую жизнь и очарование в интимный круг усталой императрицы.

Всегда спокойная, ясная, веселая, готовая побегать и порезвиться, как дитя, несмотря на свои серьезные, даже печальные глаза, Елисавета овладела любовью Екатерины и расположением всех окружающих...

Чудесный августовский вечер готов спуститься на сады и дворцы Царского Села.

Большая зеленая лужайка у пруда звенит от молодых голосов, оживлена группами кавалеров и дам в легких, простых нарядах, как любит Екатерина.

Здесь мужчины в будни все во фраках, дамы без пудры и кринолинов или фижм.

Императрица сидит на скамье и любуется милой картиной.

Длинной вереницей вытянулись пары. Впереди - высокий, толстый Державин.

Он своим звучным голосом произносит заветные слова:

- Горю, горю, пень!..

- Чего ты горишь? - спрашивает Зубов, стоя в первой паре с Елисаветой.

Во второй паре - Александр с Варей Голицыной, смуглой, очаровательной девушкой, с которой он на вид так же дружен, как и его пятнадцатилетняя жена.

Дальше - Константин с молодой графиней Брюс, за которой теперь ухаживает, что выражает щипками и толчками. А когда ему за это девушка начинает драть уши, он целует мягкие руки до боли крепко, даже кусая их...

Желая угодить Екатерине, стоит в паре и толстая графиня Шувалова, затем любимая фрейлина государыни, побочная дочь Бецкого, Александра Сергеевна де Рибас, урожденная Соколова, княгиня Екатерина Александровна Долгорукая, за ней - прелестная, здоровая, тайно обвенчанная много лет с мужем и недавно прощенная за это княжна Нарышкина, Жозефина Потоцкая и много других стоят в этой блестящей веренице. Кавалеры тоже свои. Из молодых - одни дежурные камер-пажи, разобравшие фрейлин. А то больше люди почтенные. Седые без пудры. Но "матушка" веселится с молодежью, веселятся и они...

Кончен допрос.

- Раз, два, три... Лови! - кричит Зубов.

Пара разделилась, переменясь местами для отвода глаз Державину.

Мчатся оба по лужайке. Он вправо, она влево, к пруду...

Державин, багровея от одышки и напряжения, старается догнать Елисавету.

Без шляпки, повешенной тут же, на кусте, мчится вперед красавица, едва касаясь ножками земли, легкая, воздушная, как эльфа... но такая стройная и полная созревающей женской силы и прелести... Волосы светлым каскадом вьются по плечам, веют по воздуху от быстрого бега... Лужайка делает уклон к воде. И еще быстрее несется она, порою через плечо поглядывая, где Державин, где ее пара.

А Зубов уже резко повернул мимо Державина, видя, что тот отстает, и приближается широким, упругим бегом, словно желая защитить слабую нимфу от насилия нападающего сатира.

Вот он близко... На влажной траве, у самой воды, Елисавета поскользнулась, заколебалась, словно на лету, но удержала равновесие...

Но Зубов был уж тут.

- Боже мой!.. - вырвался у него крик испуга, и, словно желая охранить ее от падения, он обеими руками крепко сжал ее гибкий стан - довольно смело и неловко.

- Пустите... оставьте... Видите, я не падаю... На нас смотрят. Что подумают? - почти недовольно говорит она, чувствуя, что руки размыкаются у ней на груди гораздо медленнее, чем бы это следовало...

Мимо усталого, пыхтящего Державина, отирающего большим цветным фуляром мокрый лоб и лицо, прошла на свое место красивая пара.

Екатерина обратилась к графине Шарлотте Карловне Ливен, ставшей потом светлейшей княгиней, воспитательницей внучек Екатерины, и к Луизе Эммануиловне де Тарант, герцогине де Тремуйль, своей статс-даме, сидящей рядом:

- Как хороша эта милочка! Жаль, художника нету. Вот бы срисовать!

- Да и генерал на удивленье! - любезно ответила герцогиня.

Ливен промолчала.

Игра шла свои чередом.

Вот Константин, взяв путь к озеру, завертелся зайцем, уходя от Державина, которому надоело ловить, почему он и решил поставить на свое место великого князька.

Неуклюжий на вид, Константин увертлив. Державин упорно гонится... Вот настиг, ухватил... Но юноша выскользнул. Державин не рассчитал движения и, поскользнувшись на влажной траве, грузно упал на правую руку...

Все кинулись к нему, подымать и очищать стали.

Вдруг поэт скорчил гримасу и глухо застонал.

- Что с вами, что такое?

- Что случилось, Гавриил Романыч? - подойдя, спросила императрица.

- Да я... да вот... - Не досказав, с новым стоном Державин опустился на траву, бледный, без чувств. Его перенесли во дворец, позвали врачей. Оказался вывих.

- Печально кончились наши игры, - заметила Екатерина, когда ей донесли о результатах осмотра.

Но и с другой стороны игра эта кончилась не совсем хорошо.

Когда унесли поэта, общество еще осталось на лугу.

Елисавета с Голицыной отдалились от других, вошли в темную аллею и стали гулять в ней, по-дружески делясь маленькими секретами и впечатлениями.

Никто почти не заметил, куда ушли обе подруги, и не обратил внимания на их отсутствие.

Зубов, незаметно подойдя к гитаристу-виртуозу Санти, который о чем-то говорил со стариком Штакельбергом, спросил:

- Романс с вами?

- Готов, ваше превосходительство.

Итальянец передал Зубову свернутый в трубочку нотный листок, перевязанный красивой лентой.

- А вы не заметили, в какую сторону прошли Голицына и... великая княгиня?

- Я? Нет, генерал...

- Сюда, сюда... в эту сторону, - негромко сказал Штакельберг, глазами указывая место. - Я нарочно последил... За каскадом прямо...

- Благодарю вас...

И Зубов быстро направился в сторону совершенно противоположную, миновал лужайку и за кустами вернулся туда, где была указанная аллея.

Только один человек заметил этот маневр.

Александр со своим спокойным видом и ясным взором болтал с дежурным камер-юнкером - графом Растопчиным.

Что-то мелькнуло такое на лице собеседника, что заставило молодого князя не только насторожиться, но и кинуть незаметный осторожный взгляд в сторону, направо... Там заметил он среди зелени фигуру Зубова, который направлялся в ту же сторону, куда ушли недавно Елисавета и Голицына.

Чуть-чуть ярче блеснули глаза Александра. Но, не меняя тона и позы, он продолжал свою беседу с Растопчиным:

- Так ты полагаешь, мир с Турцией, заключенный еще в прошлом году, мало к чему обязывает нас? И через два года бабушка имеет право двинуть войска на Восток?.. Ты, конечно, шутишь, по своему обыкновению... Я понимаю тебя...

Лев Григорьевич Жданов - Последний фаворит (Екатерина II и Зубов) - 02, читать текст

См. также Жданов Лев Григорьевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :