Лев Григорьевич Жданов
«Во дни Смуты - 02»

"Во дни Смуты - 02"

Глава IV

ПЕРВЫЕ ОТКЛИКИ

(октябрь 1611 года)

Черно от народу на Соборной площади нижегородской. И кого-кого тут только не видно! Свои горожане, селяне из пригородных и дальних сел и деревень, торговый, приезжий люд, земские ратники свои, нижегородские, ярославские, костромские, вологодские, галицкие, всякие. Большинство - из дружин великой земской рати, разошедшихся из-под Москвы в конце июля месяца, после убийства Ляпунова, любимого вождя народного.

Нищие, женщины, дети, бедные и богатые, старые и молодые - все скипелись в одно море голов, в многоцветное живое поле, сверкающее всеми оттенками радуги, благодаря цветистым одеждам более зажиточного люда. Красные верхи шапок у казаков, которых тоже не мало на площади, мелькают, как большие цветы мака либо как сказочный "жар-цвет" папоротника на Иванов день... Оружие на воинах, начищенные шишаки иных дружинников, кольчуги, латы поблескивают на солнце живыми огоньками, грозными и веселыми в одно и то же время.

Говор и гомон стоит над толпой, разливаясь в морозном воздухе ясного, погожего дня. И гулкий зов колокольный перекатывается над этими спутанными, рассеянными, невнятными звуками, как проносится тяжкий громовой раскат над темным лесом, трепещущим и шумящим листами под налетом грозы...

Десятники с целой ватагой подручных сторожей соборных и "рядских", из торговых рядов, стараются сохранить порядок хотя бы вблизи паперти и очищают путь для шествия духовных и мирских властей к собору из ближней Земской избы, где все они заранее собрались на совещание.

Но усилия сторожей и десятников напрасны. Едва успеют они пробить пролом в сплошной стене народной в одном месте и двинутся дальше, как тут же народ снова слился в одну скалу, в одно сплошное, многоголовое тело, во все стороны растекающееся под давлением собственной силы и тяжести.

Охрипли десятники, надрываясь от окриков на толпу, стихийно напирающую со всех сторон.

- Да идолы! Да вы куды же прете!.. Простору, што ли, мало на всей на площади, што в энтот конец вас несет, галманов! Все тиснутся в одно пятно! Вот стадо безголовое! Истинно, овечье стадо! - толкая без стеснения тех, кого толпа вынесла в передние свои ряды, пуская в ход и кулаки, и рукоятку метлы, взятой у метельщика, злобно бранился здоровый рыжебородый десятник, стоя у самых ступеней паперти.

И за ним на паперти, тоже уступами темнеет стена людей, набившихся туда чуть не до свету. Смех раздался здесь среди группы парней и девушек.

- А ты козлом либо бараном приставлен, видно, што так бодать всех норовишь! - зазвенели сверху молодые голоса. Уверенные в своей безопасности, они не могли упустить случая позубоскалить, как это особенно любят бойкие нижегородцы.

- Гей, рыжий дядя с помелом! - вырвался сверху чей-то задорный голос. - Ты што, на Лысу гору сбираешься лететь? Так ошшо рано! Пожди, как полуношница отойдет... тады и махай!..

- Што-й-то, - подхватил другой, уже раздраженный, грубый голос. - Али не вольно народу и при храме святом постоять уж ноне!.. Ну, дела! Таперя не то што бояре, алибо вояки, али там подьячие с дьяками-кровососами... свой брат, всяка шушера последняя, ярыжки земски норовят потешиться над нами! В рыло да под бока толкнуть! Гляди, кабыть и вас не потолкали на ответ. Нас - сколько здесь так, лучче ты - молчок, - борода рыжая, рожа бесстыжая, голова без мозгу!

- Анафемы! С чево вы взбеленились! - огрызнулся неохотно десятник. - Да стой, шут с вами! Власти вот к собору пойдут, так вершники ужо постегают вас не по-моему!.. Почешетесь, идолы! А нам за то, видно, в ответе быть: пошто путей не очищали!.. Дороги вперед не сделали... Черти вы полосатые!

- Властям ли мы дорогу не дадим? Пройдут, ништо!

- Брюха у их - бо-ольшие! Пропрутся все, брюхами наперед выпятя! Особливо наш боярин-воевода звенигородский! Бочку в брюхо влей - ошшо для ведра место останется!..

Хохот раскатился в ближайшей толпе от этих замечаний, прозвучавших с разных сторон. А с другого конца площади послышались другие, громкие возгласы, подхваченные и задними рядами, стоящими на окраинах, где сплошное море людей вливалось во все соседние с площадью улицы и переулки узкими ручьями и потоками живых тел.

- Идут, идут!.. Попы и воеводы!.. И Минин с ими, староста наш, Кузёмка!

- Вся земская изба со всем приказом!.. Народ ядреный! Все как на подбор!

- Алябьев только не вышел ростом, второй воевода... Зато, гляди, как усищи-то распустил! Ровно кот сибирский!.. Усатый!..

- Не! Наш Кузёмка, глянь-ко!.. Сухорукой, Миныч!.. Рядком идет с боярами, гляди!

- И хошь бы што тобе!.. Ума - палата, хоша торгаш простой и говядарь!

- Да, башка прямая... Ему бы воеводой али - самим царем пристало быть... Он показал бы ляхам Кузькину мать!.. Ого-го-го!..

Пока толпа делилась впечатлениями, наблюдая подходящую толпу "властей", вершники с арапниками в руках врезались в гущу народную, прочищая путь к собору. Слышались их окрики на толпу, хлопали арапники, неслись крики боли, вызванные ударами, которые рассыпали вершники направо и налево, словно бы это и на самом деле были не люди, а стадо овец, стоящее на пути.

- Дорогу, гей!.. Дорогу попам да воеводам!.. Да шапки долой! Мужичье корявое! - орали вершники.

Толпа сделала невероятное усилие, раздалась на две стороны, и между этими двумя стенами очистился небольшой проход, по которому шествие и двинулось к паперти.

Но усилие, сделанное толпой, даром не прошло.

Вопли, крики ужаса и отчаяния понеслись из гущи народной.

- Ой, задавили!.. Ай, помираю... Задавили!..

- Душу пустите на покаяние, люди добрые, - хрипло стенал чей-то голос.

- О-ох! Ста-аричка... не жмите старичка-то...

- За гробом, што ли, пожаловал старичинка в этаку лаву! - слышался ответ полузадушенному старику... Но все-таки его подняли над толпой и кое-как, по плечам людским, перекатили на более свободное место.

Много женщин и детей поплатилось увечьями, даже жизнью в эту минуту за свое желание поглядеть на то, что делается нынче в Нижнем Новгороде.

Иных, как и старика, тоже выпускали из давки, поднимая над головами и предоставляя пробираться по живой массе людей до свободного края этой скипевшейся гущи тел.

На паперти особенно сильна была давка. Целые ряды, стоящие впереди, были сброшены вниз напором задних, стоящих у стены, людей. А внизу сброшенные с паперти тоже не находили места и оставались стиснуты напирающей с двух сторон толпою.

Наконец шествие прошло и скрылось в дверях собора, где проход был приготовлен заранее. Стало немного посвободнее. Разлилась снова толпа, заполняя все свободные клочки земли. И опять посыпались шуточки и замечания со всех сторон.

- Ну, вота прошли! Не хрупкая посуда! От тесноты не лопнули бока боярские!..

- Ох, уж так-то нам бояре надоели, хуже горькой редьки!.. Измаяли! Поборы да побои! А обороны нету никакой!.. Ни нам, ни всей земле!

- По шапке, видно, давно пора и бояр, и всех властей теперешних!.. Ослопья взять да самим и вступить в дело!..

- Вестимо! Энти все бояре, торгаши-купцы, мироеды да толстосумы, - только казну свою берегут да брюхо растят. А до нас, бедных, им и дела нету! И горюшка мало!..

- Э-э-эх! Будет час... подоспеет минутка добрая!.. Уж и мы над ними поотведем свою душеньку! - грозя на воздух кулаком, выкрикнул парень-бурлак, в рваном зипуне, в лаптях, с измызганной шапчонкой на спутанных темных волосах.

В это время Минин, отстав от процессии, остановился на паперти с дьяком Сменовым, который уже поджидал там Кузьму, стоя у самых дверей храма.

- Так, слышь, кум, коли у тебя все наготове, выносить сюды вели стол и все там! - говорил Минин дьяку, доложившему ему о сделанных приготовлениях.

- Позябнем малость, да што поделаешь! Нам Господь заплатит... А я с народом тута потолкую... Слышал, неладное парни тамо выкликают... Смуту больше плодят!.. Они - пришлые, што говорить! А промеж них - и наши затесались... И другие пристанут. Глупое слово, што мед, всех манит... Ты похлопочи... А я уж тута...

- Да, почитай, все и готово, кум. Велю повынести! - отвечал Сменов.

Он вошел в собор и скоро вернулся в сопровождении двух-трех человек, которые вынесли на паперть большой простой стол и писцовые книги в переплетах, тетради, чернильницу, перья.

Потеснив зрителей, установили они все это у стены, за колонной, и Сменов, похлопывая рукавицами, присел к столу.

Двое-трое подьячих, помогавших своему начальнику, стояли тут же, охраняя дьяка и стол от неожиданных натисков толпы, стоящей кругом.

В это время Минин, стоя на верхней ступени паперти, поклонился на все четыре стороны народу, давая знак, что желает говорить.

Ближние ряды сейчас же погасили свой говор и гул. Постепенно и дальние угомонились, когда зазвучала и пронеслась громкая речь всеобщего любимца, обращенная к толпе.

- Челом вам бью, народ честной, соотчичи мои, нижегородцы! И вящшие люди, и простые. И вольный, и кабальный люд, и чернь! И ратники, и приезжие да пришлые, гости торговые и иные!.. И люду служилому, всем - мой поклон! Прошу меня послушать на малый час.

- Што!.. Што ошшо!.. - слышались возгласы в дальних рядах. - Вы, тише! Гей, робя, не гомонить!.. И мы послухать охочи, што буде наш Кузёмка толковать!

- Толкуй, отец родной! Што скажешь!.. Што прикажешь! Мы - за тебя! Мы - сам ведаешь - твои работники! Слуги верные!.. Ты нам, а мы тебе! Кто не знает дядю Кузьму нашего! - слышалось из передних рядов.

Потом настала тишина. Только колокол мерно, редко гудел над головами, голубиные стаи ворковали на крыше собора и какой-то шелест, невнятное гудение исходило от огромной толпы, хотя и молчала она почти вся... Как будто дышало громко и тяжко какое-то огромное сказочное существо и его ритмичные вздохи наполняли воздух.

- Вот ныне я иду в собор и слышу: костит народ на чем свет стоит и власти земские, и попов, и бояр... И нашу братию, толстосумов жадных, торгашей, нещадною лаей лаяли... Я слушаю и мыслю про себя: не мимо слово сказано, "глас народа - глас Божий!"...

- Што!.. Што он сказывает тамо! - пораженные неожиданностью, заволновались люди. - Не нас корить начал, своих, гляди, шпыняет!..

- Молчи, гей, ты! - прикрикнули другие, останавливая говорящих. - Пущай Кузьма говорит! Занятно поначалу. Чем-то кончится!..

Выждав, пока стихли отдельные голоса, Минин продолжал свою речь:

- Не мало уж лет живу я на свете. Сам вырос тута. И на очах моих, пожалуй, с полгорода выросло да людьми стало. А николи еще не бывало того, што ноне видеть да слышать довелося! Враги не доступили до наших стен ошшо; нужда и голод нам не грозит. А слышу, што брат на брата уже восстать готовы иные люди лихие, неразумные! По какой причине! За што!.. А потому, што вся Земля затмилась! Ни правды нет, ни власти, ни царя!.. Вот мы живем покуль благополучно... но ждем и день, и ночь: беда и к нам нагрянет, как на других давно нагрянула! Все пуще глазу берегут последнюю копейку, коли она еще в мошне лежит-позвякивает... А у кого имеются залишки, тот никому и гроша не уделит! Все боязно: вдруг самому не хватит!.. Торгов не стало, дела все плохи. Подорожало все: хлеб, мука, соль, рыба и говяда... Ни к чему и подступу нету. Голодны люди... От голодухи - злоба рождается. Блеснула искра, и, глядишь, пожаром сухую клеть пожрало, словно соломинку! Да и не того ошшо нам надо ожидать впереди! Есть города... десятками их знаю... Хошь помянуть престольную Москву! Кто из нас в ей не побывал, кто матушки не видал! А ноне што! Пожарище одно! И вороги засели в Кремле высоком, белокаменном, где святыни Божии... И такое тамо творят!.. Вам, чай, самим ведомо, што теперь на Москве от ляхов сотворилось!.. Смоленск вот возьму, полста почитай народу тамо жило. Хвалили Бога. А ноне - нету и десяти тыщ во всем городу! Разбоем разбили смоленцев ляхи, литва да венгры Жигимонтовы. Все забрали, увели в полон, кого хотели... А остальных покинули на голод, на нищету! Жизнь одна и осталася на мученье у бедняков. Там... - Голос Минина дрогнул, оборвался.

Дрогнула невольно и толпа, ожидая чего-то страшного.

Оправясь, он снова повторил:

- Там - матери детей своих малых кидали в огонь, штобы скорее кончилась мука малых, невинных страдальцев, исходящих от голоду... Там люди в зверей оборачивались, падаль жрали, да не конскую... а... человечью... Живых братьев губили и пожирали... Да... Кто тут есть в народе из смольнян?.. Откликнись! По правде чистой я говорю либо нет?..

- Да уж такая правда, што лучче бы нам ее и не слыхать сызнова! - донесся скорбный, дрожащий голос из группы бурлаков-смоленцев, стоящих вдалеке.

- Одни ли вы, братаны! И другие, поди, вам не уступят... Скорби да лиха вдоволь повсюду! Слышь, Новгород Великой, наш отец, - в руках врагов! Гляди, с им то же буде, што было и с Москвою, со Смоленском, со Псковом, где снова укрыли казаки злодея, Сидорку-самозванца, штобы землю терзать да грабить! Дорогобуж и Вязьма, Коломна, Арзамас... Тверь... Им - никому не слаще! А горше всех, как вижу, придется нам, друга и братья!..

- Мы - вязьмичи! Все верно дядя говорил!..

- И про нас, про дорогобужских!..

- Калуцких, слышь, позабыл! Обнищали в прах от казаков да от ляхов разорились дочиста!

Эти отклики доносились из разных концов площади.

Заговорили и нижегородцы:

- Слышь, Кузька говорил: здеся, у нас - хуже прочих буде! Как энто! Да почему!..

- Скажу! Послушайте только. Не зря я молвил слово! - громко выкрикнул Минин, прорезая тревожный народный говор и гул.

- Покуль враги ошшо куды не сильны. Шайкою набежали, урвали, што могли, да и восвояси воротились для роздыху по славным делам своим, разбойным! Но, што ни день, крепче будет их напор. И вот когда сызнова придут великою ордою литовцы и ляхи, тогда и наш черед настанет, доберутся и до Нижнего, как до иных добирались городов. Повыгонят они нас из углов наших, из домов дедовских... И когда мы будем ютиться по лесам да по дебрям, словно стая диких волков бездомных... вот тогда помянем великой грех наш! Взывала к нам земля родная! Не помогли мы ей... И сами будем за то, как звери дикие, гонимы и бесприютны. А Русь, Земля святая - разрушена... пропала... И нет возврата!..

Общий неудержимый крик, как удар грома, вырвался из груди у всей толпы.

- Нет! Нет!.. Нет!.. Того не буде! Не дадим мы Русь... Мы заслоним собой, своею грудью!.. Не буде, слышь, того, што ты поминаешь!..

- Того не будет, говорю я тоже! - всею силой выкрикнул Минин, покрывая клики народные. - Коль сами вы решите, што не бывать тому, так и вправду - не будет! Коли уверуете, што костьми надо лечь да Землю оборонить! Казну отдать нам надо на дело великое! Не хватит, - жен, детей своих заложим... Себя навеки запишем в кабалу, - да выручим святую Русь-матушку!..

- Все отдадим! Себя не пожалеем! Не выдадим! - прокатился ответный крик народный по площади и туда, к Оке и за Волгу перекинулся, заставил дрогнуть тихий воздух морозный...

- Да услышит вас Господь! - восторженно, подымая к небу лицо, залитое радостными слезами, воскликнул Минин. - А вы меня ошшо послушайте, родимые! Послушайте на самый малый час! - кланяясь, прокричал он снова в толпу.

Не сразу, но утихомирилась взволнованная, потрясенная толпа.

- Кончается служба. Сейчас сюды и воеводы выдут. Они объявят всему миру православному, што порешили мы начать для спасения Земли. Казну сбирать начнем. В ком сила да отвага есть молодецкая - в ополчение должен записываться. Не больно страшен враг еще покуда. Могу поведать вам одну радостную весточку. За разум взялися казаки, послушали слов святителя-патриарха и иных отцов митрополитов. Ударили на Хотькевича всею силой и отогнали его от Москвы, не дали войти в Кремль, на подмогу ляхам, што тамо засели, окаянные!.. Спасибо казачкам великое... А все же мы особняком теперь порешили идти на защиту родины и веры... Выберем вождя, мужа разумного, испытанного, искусного в боевом деле!.. И - с Господом!

- Ково же, Миныч, нам выбирать!.. Назови, Кузьма! Кого просить нам надо! Свои, слышь, воеводы не годны! Им воевать не с ляхами, а с бабою, и то с плохою, слышь, с самою ледащею! - раздались голоса.

- Ну, тише, вы там, балагуры! - строго прикрикнул Минин в ту сторону, откуда долетело острое словцо. - Власть надо чтить! Без власти - куды хуже, чем с властью с самою плохою! Видели доныне пример тому! А кто бы нам в вожди годился... Есть один... Немало и доселе он вытерпел, отчизну бороня. При смерти был от ран. Теперя полегше ему стало, слыхать. Неподалеку от нас он, доблестный князь Димитрей...

- Князь Димитрей Михайлович!.. Князь Пожарской, воевода!.. Ну, вестимо, кому другому вести дружины, как не ему!.. Его вождем! Его просить мы станем! И воеводы пускай идут вместе с нами, да вместе и поклонимся князю!..

Пока эти переговоры шли в народе и говор, галдеж рос и становился все сильнее, все шире, из собора вышли попы с протопопом Саввою, воеводы, дьяки приказные, дворяне служилые, вся администрация Нижнего, торговые головы и посадские старосты.

Минин вкратце передал воеводам, о чем он толковал с толпой, как на его речи откликнулся народ, потом снова стал на краю паперти и поднял свой сильный, напряженный голос, усмиряя рокот шумящей толпы.

- Гей, тише все! Пусть власти говорят!.. Тише, братцы! Помолчите часочек!..

Алябьев, пользуясь наступившим затишьем, важно выступил из окружающей его кучки представителей властей и пронзительным, высоким тенорком заговорил:

- Мир вам, честной народ, нижегородцы и всякие иные прочие! Свершили мы моленье усердное перед Господом, послал бы он удачу начинанию нашему великому. Отседа по всей Земле прокатиться клич должен: "Земля и Бог!.." И с этим кличем ударим дружно на врага!..

Голос у воеводы сорвался и от напряжения, и от волнения. Он приостановился, глотая торопливо воздух.

- "Земля и Бог!" Вот любо! Ладно сказано! - послышались возгласы. - Воевода, а славно говорит, ровно бы и путный!..

- Понаучился от нашего Кузёмки! - пророкотал чей-то необъятный бас.

Но Минин снова замахал руками, требуя молчания, и голоса смолкли.

- Для ратных ополчений немалая казна нужна теперь! - овладев голосом, снова повел речь Алябьев. - Так всем советом воинским, святительским и земским мы приговорили: несите каждый третью деньгу ото всех своих пожитков, от казны от всякой, какая только есть у кого на дому, у служилых, у тяглых, у торговых и посадских людей... И у священного чину, все едино, без выбору! А кабальный, черный да тяглый люд - тот што может, пусть дает!.. А кто укроет скарб свой али казну свою какую-либонь аль утаит именье и добро, - и сведает про то другой и объявку подаст, - силой отнимается третья часть у таковых утайщиков, да сверх того - от гривны деньга возьмется на пеню в пользу доказчика! Буде по сему!

- Да разве кто утаит хоть грошик для родины, для рати! Вы бы, воеводы, их не растащили!.. А мы последнее дадим! - поднялись обиженные, раздраженные голоса.

- Куда нести?.. Кому давать?.. Кто собирает-то? - спрашивали другие.

И у всех уже руки потянулись к карманам, где лежит киса с деньгами, или за пазуху. Другие - поспешно кинулись к своим жилищам, особенно кто жил ближе от площади.

В то же время из боковой улицы, от приказа прошли служители с такими же столами и всякими принадлежностями для записи, как и у дьяка Сменова на паперти. Они устроились на ровных местах в разных концах площади, у заборов и домов. За каждым столом сидел дьяк и двое подьячих, да стояло несколько стражников для охранения порядка.

- Вот, родимые! - отозвался Минин на общие запросы, указывая на столы с дьяками. - Недалече идти!.. Кто волит, в сей час записать свое может и внести, што причитается с его. Не пропадет ни гроша мирского, я тому порукой!.. А от себя я не треть записал. Вот, - указал он на трех своих подручных, которые пробрались сюда через толпу, катя ручную повозку с мешками и коробами. - Все отдаю, што в дому нашлося получше да подороже... И казну всю почитай!.. Маленько на развод оставил, детям на прокорм... А то - Господь подаст им, так мыслю!.. Кладите, пареньки! Сдавайте здеся, куму, он запишет! - приказал Минин своим подручным.

Гул одобрения прокатился в окружающей толпе.

- И мы... И я!.. Пустите! Я желаю... Меня пустите наперед! - заголосили все, тискаясь, почти сбивая с ног друг друга, стараясь первыми подойти к столу.

У других столов происходила почти такая же давка.

- Родные! Стой! Не напирайте все разом! И то, подьячих и кума мне сшибли, почитай, и с местов... Гей, за руки берись, передние! - приказал Кузьма, спускаясь ниже, в самую толпу. - Так. Частоколом стойте и не пущайте валом валить. А вы, братцы, не больно напирайте!.. Вот через цепь и будем пускать помалости!.. Поспеем все, коли помог Господь и разбудил в нас души дремлющие! - радостно, взволнованно выкрикивал Минин.

- А ты, бабушка, куды! Тоже третью деньгу принесла! - обратился он к древней, бедно одетой старушке, которую окружающие из жалости почти пронесли среди давки к столу дьяка Сменова.

- На дело на святое... землю боронить, бают, гроши давать надо. Вот собрала я на саван было... шешть алтын, - зашамкала старуха. - Вот прими, Хришта ради... А меня, как помру, пушкай и в шарафане шхоронят люди добрые...

Перекрестившись, принял медяки Минин и низкий поклон отвесил нищей старухе.

У многих кругом слезы выступили на глазах.

Еще неделя минула.

Сначала Минин прибыл передовым гонцом, а потом, за ним следом, оба воеводы, Савва с попами, земские и служилые люди, много торговых и простых людей явились в усадьбу к князю Димитрию Михайловичу Пожарскому с просьбою принять начальство над ополчением, которое быстро стало собираться со всех концов в Нижний Новгород.

Князь, еще не совсем оправившийся от ран, выслушал просьбу и ничего не ответил сразу. Задумался глубоко.

Затихли в ожидании ответа воеводы, Минин и все, сидящие за столом, против князя Димитрия. На скамьях у стен сидели выборные люди попроще, а в соседней горнице за раскрытыми дверьми теснились в молчаливом ожидании те, кому уж не хватило места в первом покое.

Несколько минут длилось напряженное молчание.

Князь несколько раз, глубоко вздохнув, словно собирался заговорить, но снова погружался в раздумье, склонясь на руку красивой, крупной головой. Наконец выпрямился и твердо, решительно проговорил:

- Пускай Господь будет свидетель!.. Он видит, знает, што творится на душе у меня в этот самый миг! Я земно кланяюсь и вам, посланцам Земли родимой... и Нижнему... и всем, кто вспомнил про меня, про немощного. Сами, люди добрые, видеть можете, сколь я телом ослаб... здоровьем гораздо плох стал ноне! Взыграло сердце у меня, чуть я услышал, что ополчаются люди, сбираются отразить врагов неотвязных! Коли Бог пошлет, хоша немного оправлюся, - ваш слуга и земский! У любого знамени стану на месте, какое укажут мне воеводы старшие, послужу по силам чести воинской, делу ратному. Но за то штобы взяться, што вы хотите!.. Нет! И мыслить о том невозможно... Прошу и не трудить себя и меня речами да уговорами напрасными! Вождем быть не беруся. Мое слово - твердо.

Общий возглас недоумения, почти испуга и огорчения сильнейшего вырвался у всех. Послышались голоса взволнованные, возбужденные, негодующие даже:

- Да што!.. Да как же это!.. Ты... да быть не может!

- Помилуй Бог! Тово не может быть! Ты не пужай!

- Помилосердуй! На коленях станем тебя молить!.. А ты уж не тово!..

С этими возгласами поднялись с мест своих все, кроме обоих воевод, и словно приготовились упасть к ногам Пожарского.

Люди, стоящие за дверьми, высунулись сюда, в передний покой, и теперь стояли тоже в общей толпе.

- Да вы понапрасну разом так зашумели, люди добрые... И слова не дали мне говорить, - делая движение, словно желая встать, и снова опускаясь в свое глубокое кресло, заговорил князь Пожарский, слегка подымая голос, чтобы покрыть говор, не сразу затихший в покое. - Велика честь, оказанная вами воину недужному. Уж не знаю, выше бывает ли еще! Не мог бы отказаться, кабы... Нет, прямо говорю: не смею и принять той чести! Большая честь, да и ответ несказанно великий налагает она на душу. Я умею вести отряд один, небольшой... И смерти не страшуся в бою. Сами видите: почитай, в капусту искрошили меня на поле брани... Не прятался я николи, повстречав врага... То - одна статья. А есть еще другая! На защиту земли сберется тьма ополчений ратных. Ежели вести дело умеючи - сразу, как метлою, можно очистить Русь ото всех налетных сил вражьих, от чужой, злой нечисти! А тамо сберется земская громада - и будет царь у нас, по-старому. И мир, и радость на весь мир крещеный! Мне все уж толком растолковал ваш староста, Кузьма. Воистину, разумный муж совета, одно и можно сказать про него. Но што я ему ответил, как с ним порешил, - как ни старался, как ни бился ходатай земской ваш, - то и вам, бояре и отцы святые, повторяю... вам, горожане, весь честной народ. Не тамо вы ищете вождя, где найти его можно бы. Я телесную немощь свою добре знаю. И духом слаб, да и учен мало, штобы повести всю земскую дружину, тысячи и тьмы воинов... Не мне подходит дело такое великое. Прошу не посетовать! Вождем я вам не буду. Не хочу брать греха тяжкого на душу свою!..

Опечаленные, растерянные, молчали все кругом, поглядывая то друг на друга, то на Пожарского, который сидел с грустным, но решительным лицом, то - на Минина, словно от него ждали совета и помощи.

Понял их взгляды "печальник общий", и, встав почти перед князем, как бы желая повлиять на него не только словами, но трепетанием всего тела и души, огнем глаз своих, негромко, глухо повел речь Сухорук:

- Открыто, за всех скажу, князь Димитрей Михайлович, не ждали мы, што слово "нет" услышим от тебя!.. Такое дело!.. Мы все - даем, што можем... От тебя одного только и ждем: составишь ты наши рати, заведешь порядок, по всем отрядам вождей поставишь али тех, кто избран отрядами, поиспытаешь как след и утвердишь по местам... И думалося: как наносит Господь тучу с грозою и с градом на ниву зрелую - так нанесет на врагов Он земскую нашу рать и смоет их с лица родной земли, как прах полей смывается потоками вешними, дождевыми... Вот што думалось... А ты!.. Экое горе! Новая беда приспела... Нашли мы вождя, а он нашел отсказку от дела. Ты, князь, судить себя не можешь, поверь чести. А ежели, так скажем, и прав ты... Скажем, и слабосилен, и духом дела не охватишь... А Бог-то на што! Он - пастушонку дал силу, штобы одолеть Голиафа, таку громаду в броне да в шишаке, с мечом и копием!.. А отрок с пращою вышел с мочальною!.. Не убоялся, за родной народ выступил на ратоборство малец супротив великана завороженного!.. А ты, князь, нам тута говоришь... Да нет! И быть того не может! Пытаешь просто нас, усердье наше да покорливость! Аль мало было челобитья перед тобою! Так вот, пал я на колени - и не встану с колен, покуль не согласишься на наши слезы да прошенье земное!.. Просите все!..

Но кругом все уже стояли на коленях, кроме воевод.

- Молим... просим... Не отказывай... - неслись мольбы.

- И вы... и вы просите на коленях! - неожиданно властно обратился Минин к воеводам. - Пред Господом склонитесь, не перед человеком! За весь народ молите, как мы молим!

Невольно пали на колени оба чванливые боярина, Алябьев и Звенигородский, и запричитали растерянно:

- Уж сделай милость, не откажи!.. Ты видишь, всенародно молим тебя, словно царя какого!.. Не откажи... повыручи!.. Помилуй!..

Торопливо поднялся Пожарский, опираясь на свой костыль, стал подымать воевод, которые и по годам, и по разряду были гораздо старше его.

Потом потянул Минина, который грузно поднялся с колен, видя, как тяжело князю стоять и подымать всех.

А Пожарский быстро, громко, словно не владея собою и словами своими, заговорил:

- Ну, ладно... ну... ну, я вам уступаю!.. Пусть Сам Господь мне... Надеюсь на Него, Вседержителя!.. Ну, в добрый час! - обнимая и целуя воевод, Минина, всех, стоящих поблизости, весь дрожа, повторял воевода. - В добрый час!.. В час добрый...

Восторженными кликами ответила толпа на это согласие.

- Дай Боже час добрый!.. Живет князь-воевода на многи лета!..

Когда стихли приветствия, Минин подошел и отдал земной поклон Пожарскому.

- Дозволь мне, князь-воевода, особливо на радостях ударить перед тобою челом в землю! На много лет живи, князь-воевода, крепкий щит и оборона земли родимой и народа православного!..

- Нет, ты погоди! - ласково грозя Минину, остановил его Пожарский. - С тобою речь особая пойдет у нас. Не сетуй, удружу и я тебе за твою ласку да за дружбу.

Вы, воеводы и послы честные, послушать прошу, што скажу вам теперь. Согласен я сбирать и строить рати земские. Поставлю стан, к Москве, на бой полки поведу.

Но есть еще особая забота в обиходе ратном, в быту военном. Доведется не один десяток тысяч люду кормить, поить, одеть да снарядить к бою. Вот это и сложите на Кузьму Миныча, на старосту вашего. С тем и беруся стать главою рати, коли Кузьма берется служить мне правою рукою, будет промышлять о нужде войсковой, как я сказал. Штобы опричь войны да строю ратного не знать мне боле никаких забот. Авось тогда и справлюсь с Божьей помощью... А иначе - и думать не хочу!

- Как быть, Кузьма, - снисходительно обратился Алябьев к мяснику, стоящему в раздумье. - Мы чаем: не откажешь для дела общего... Послужишь миру! А...

- И думать не моги отказать! - заговорили все кругом. - Слышь, родимый, ты ли откажешь! Скорее, кормилец, давай согласие! Не томи! Все просим, слышь! Кланяемся земно, Кузьма, родной, не выдай! Выручай!..

Шум внезапно оборвался, как это бывает после сильных подъемов и гула толпы. Тогда спокойно подал голос Минин:

- Не стоило и кланяться так много, почтенные! Коль воевода-князь мне дал приказ, пойду без всяково инова зова, без просьбы, слышь, усильной! Я - твой слуга во всем, князь-батюшка! Мне думалося только: на кого я дом и делишки все свои оставлю!.. Да и решил в себе: как будет, так и пускай будет! Господь поможет да суседи выручат, так думается мне.

- Свои дела оставлю, а твои неусыпно день и ночь буду досматривать! - живо отозвался сосед и кум Минина, Приклонский. Онучин, другой сосед, в то же время подошел к Минину:

- Надейся, кум, на меня! Не то приказчиком, батраком служить тебе готов. А ты за то для всей для земли постараешься!..

- Ну, так и есть! Душа не обманула! - пожимая руки обоим друзьям, весело произнес сияющий Кузьма. - Не осиротеет мой домишко теперь!

- Твоя душа што земская душа! - послышались голоса. - Нешто она обманет.

- Живет Кузьма Миныч!..

- Живет наш князь - Димитрей-воевода!

- Да процветет родимая Земля! Да красуется она от века и до века! - сильно выкликнул Минин.

Все дружно подхватили его клик.

Глава V

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

(15 ноября 1612 года)

Почти отгремела гроза, больше десяти лет бушевавшая над царством Московским. Последние отголоски ее, в виде неприятельских шаек, наездников-головорезов, "лисовчиков", своих разбойничьих таборов, густо рассеянных по всем углам Руси, еще тревожили мирное население царства, которое понемногу стало приходить в себя, успокаиваться после ужасов и разоренья смутной поры.

Но и против этих летучих шаек принимались решительные меры. Воеводы рассылали сильные отряды ратников повсюду, где только появлялись разбойничьи и неприятельские шайки.

Снаряжался поход и против главного бунтаря, казацкого атамана Заруцкого, который ушел к самой Астрахани с Мариной и ее сыном, Воренком, как звали его на Руси.

А Москва не только была очищена от польских отрядов, но и весь гарнизон, засевший было в Кремле, с полковником Николаем Струсем во главе, очутился в плену у своих бывших пленников, московских бояр-правителей.

Правда, они теперь бессильны стали. Все дела вершит Великий совет земской рати, собранный при всеобщем ополченье земском.

Но и этот совет только на время принял на себя тяжесть власти в бурную пору народной жизни.

Уж по городам послали гонцов и грамоты призывные, чтобы собирались "изо всех городов Московского государства, изо всяких чинов людей по десяти человек из городов, от честных монастырей - старцы, митрополиты, архиепископы и епископы, архимандриты и игумены, и бояре, и окольничие, и чашники, и стольники, и стряпчие, и дворяне, и приказные люди, и дети боярские, и головы стрелецкие, и сотники, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и всякие служивые люди, и гости московские, и торговые люди всех городов, и всякие жилецкие люди"... А сбирали их на "оббиранье царское и для суждения, как наново землю строити"...

Князь Димитрий Тимофеевич Трубецкой, главный любимец и воевода многочисленных казацких полков, и стольник - воевода земской рати, князь Пожарский, очутились во главе временного правления в государстве. Прежних правителей-бояр и князей самовластных и лукавых, с князем Мстиславским во главе - совершенно устранили от дел.

Особое оживление и скопление народа замечалось в Кремле Московском утром 15 ноября 1612 года.

Было ясное, морозное утро. Длинные, синеватые тени падали от зданий на белую, плотную пелену снегов, одевающих бревенчатую, неровную мостовую кремлевских улочек, заулочков и площадей, а на солнце этот снег загорался разноцветными искрами, словно по нем сыпался и перекатывался тонкий слой невидимых глазу алмазов...

Стрельцы и иноземцы-алебардисты и копейщики стояли на караулах в дубленых полушубках поверх своих нарядных кафтанов, в рукавицах и валяных сапогах поверх цветных, узорчатых сапог с узкими, торчащими кверху носками.

Несколько пушкарей и затинщиков сгрудились у большой вестовой пушки, банили, прочищали ее и потом стали заряжать, приготовляясь к салюту.

Цепь часовых охватила широкий простор перед Красным крыльцом, а за этой цепью, на окраинах площади и во всех улочках и переулках, выходящих сюда, скипелись темные массы народу. И все больше подваливало его, особенно когда стали люди выходить из церквей.

Перезвон колокольный кремлевских соборов и монастырских церквей был на исходе и, благодаря ясности воздуха и мерзлой земле, отражающей все звуки, казалось, что звуки колокольные реют и поют где-то высоко в воздухе.

И когда уже смолкли кремлевские колокола, - еще перекликались, замирая вдали, колокола в Китай и в Белом городе...

Медленно, тяжело ступая своими больными ногами, не подымая от земли взора своих темных, печальных, даже - суровых на вид, глаз, - спустилась с крыльца старица Марфа, бывшая жена Филарета, митрополита Ростовского и патриарха Тушинского. До того, как Годунов силой заставил мужа и жену принять монашество, старицу-инокиню звали Ксенией Ивановной, из роду старых бояр Шестовых. Дочь и сына разлучили с нею, не позволили взять в тот дальний, бедный монастырь в Заонежье, куда сослал подозрительный Годунов жену Федора Никитыча Романова, в иночестве принявшего имя Филарета. Его заключил Годунов в отдаленной Антониево-Сийской обители, а детей, девочку тринадцати и мальчика трех лет, тоже сослал вместе с их теткой по отцу, княгиней Черкасской, на Белое озеро и поселил там под самым строгим надзором.

Когда первый Димитрий Самозванец, как его назвали тогда же, овладел престолом, он немедленно вызвал в Москву всех разосланных оттуда Романовых. Дочь Филарета, Татьяна, скоро вышла замуж за князя Катырева-Ростовского, а сын, Михаил, жил с матерью, старицею Марфой, и отцом, митрополитом Ростовским, Филаретом, в его "престольном" городе, в Ростове до 1608 года. Услыхав о приближении к Ростову шаек Тушинского вора, второго Самозванца, Филарет отправил жену свою бывшую и сына в Москву, а сам остался помогать защитникам города отбиваться от нападения тушинцев.

Этими шайками вора-царька митрополит Ростовский и был захвачен на паперти собора ростовского, куда не хотел архипастырь впустить разъяренной орды.

Его отвезли в Тушино, где вор уговорил угрозами и лаской Филарета принять титул патриарха. Вору, имевшему вокруг себя бояр из лучших родов Русской земли, хотелось иметь и главу церкви, каким на Москве был тогда Гермоген.

Это было еще во время царя Шуйского, которого Филарет ненавидел и презирал больше, чем Тушинского вора. Но как только Шуйского не стало и вор был оттеснен к Калуге, Филарет снова успел попасть в Москву, где мы и видели уже его во главе Великого посольства, судьбу которого мы знаем.

Дочь Марфы и Филарета умерла незадолго перед этим днем, когда старица с единственным сыном Михаилом, побывав в кремлевских храмах, возвращалась к себе, в келью тихого женского монастыря, стоящего у самых стен кремлевских.

Старица, одной рукою опираясь на костылек, другую возложила на плечо юноши-сына, худощавого и стройного, но несколько бледного и печального для своих пятнадцати лет. Правда, траур по любимой сестре, лишения, вынесенные в первую ссылку, когда чуть ли не голодать приходилось детям и их тетке в суровом Белозерье, затем ужасы осады и настоящая голодовка, пережитая так недавно в Кремле, осажденном земской ратью, - все это отразилось и на здоровье, и на характере мальчика. Но и еще что-то особое было в этом худощавом, не по-детски серьезном лице с большими глазами, как рисуют у мучеников. Глаза эти то загорались внутренним светом, то погасали, и вся жизнь из них скрывалась куда-то глубоко. Не то причудливость нрава, не то повышенная, чрезмерная нервность проглядывали в этом лице, в глазах, в судорожном, легком подергиванье мускулов и углов рта. Брови тоже порою дергались у Михаила, как будто он вдруг увидел что-то неприятное и собирался закрыть глаза, избегая дурного зрелища, но сейчас же и удерживался. Помимо этих странностей, необычайная кротость и ласка светились в больших, темных глазах юноши, почти мальчика. И губы его часто складывались в мягкую, грустную полуулыбку.

Он бережно вел мать, хотя и сам ступал неверно по обледенелым, скользким ступеням своими слабыми, пораженными ревматизмом ногами...

Еще издали узнали обоих толпы народа, стоящие за линией стражи, и громкими кликами приветствовали москвичи старицу и Михаила, представителей самого любимого и чтимого рода боярского во всей Руси. Страдания семьи Романовых, ум и деятельность Филарета, мужество старицы во время сидения в Кремле с ляхами, кротость и милосердие Михаила разносились тысячеустою молвою, и любовь народная, которою пользовались Романовы-Захарьины еще со времен Ивана Грозного и его первой жены, Анастасии Захарьиной, умевшей умерять порывы ярости в своем супруге-царе, - теперь эта любовь возросла до величайших размеров.

Села в свой возок на полозьях старица с сыном и двумя послушницами, скрылся в ближайших воротах возок.

Поклонами провожал их на всем пути народ. Воины, казаки - все старались выказать почтение матери и сыну.

О них говор шел в толпе, пока они были на виду. О них продолжались толки и тогда, когда уже скрылся из глаз знакомый москвичам возок старицы Марфы.

- Ишь, дал Господь, не больно извелася телом в пору сидения тяжкого! - слышался чей-то женский голос.

- Как не извелася! - отвечала другая баба, в шугае, в повойнике. - Ишь, ровно снегова, такая белая стала... И сыночек ровно из воску литой... А, слышь, на што юн отрок, да больно милосерд! Недужных призирал, поил-кормил голодных сидельцев-то кремлевских, ково тут ляхи заперли с собою...

- И старица добра же ко всем была... Романовых род издавна славится тем. Вон и в песнях поется про Никиту Романова, про шурина царского...

- Вестимо, поется! Потому при Грозном царе, и то умели Романовы постоять за Землю, за народ православный... Не пошли небось в опритчину! Земщиной осталися Романовы, все до единого... Слышь, Никитская улица - откудова так зовется она? Все от Никиты Романова! Слышь, вымолил у Грозного царя он такую вольготу, грамоту выпросил тарханную...

- Какую там ошшо грамоту! Скажи, коли знаешь! - полетели вопросы к старику, земскому ратнику, ополченцу, который стоял среди народа.

- А вот, - живо отозвался словоохотливый, крепкий старик-ратник. - Слыхали, чай, все вы, грозен да немилостив был царь Иван Кровавый. Што день, то казни. Больше он невиновных казнил, не тех, кто топора бы стоил али петли. Кого вздумается, - на огне палит, мечом сечет, водою топит! А брат жены евонной, Анастасии Захарьиной, - Никита, слышь, Романов сын, дед родной Михайлы-света, отец, выходит, Филарета-митрополита... Энтот Никита веселую минутку улучил, счастливую да и выпросил: "Шурин, царь-государь, Иван Грозный Васильевич! Немилосердый и жестокой царь московской! Хочу я душе твоей дать облегченье хошь малость! Крови пролитие поменьшить желаю... Скажи мне слово свое великое, царское: коли по улице моей, по Никитской, пройдет на казнь осужденный человек да кликнет всенародно: "Романовы и милость!" - ты тому человеку должен пощаду даровать немедля и отпустить вину его али безвинье!.. Што бы там за ним ни было!"

Слышь, под веселую руку послушал шуряка, присягнул ему царь, дал грамоту тарханную за большим орлом, за печатью... И было так до конца дней Ивановых. Не мало душ крещеных спаслося улицею тою... Стали потом и нарочно по Никитской казнимых-то водить, опальных бояр в их последнюю годину страшную... Оттоль и слывет та улица - Никитская...

- Помилуй, упокой, Господи, душу боярина усопшего Никиты! - запричитал в толпе худой монашек, тоже прислушивающийся к говору народному.

- Заступник был народный, што говорить! Деды ошшо помнят Никиту Романыча...

- Вот бы нам - царя такого! - вырвался у кого-то живой возглас.

- Кто знает! Может, будет таковой, коль Бог пошлет... да мы сумеем избрать себе от корня от хорошего отводок свежий, юный и цветущий! - подал голос Кропоткин, стоящий в толпе поблизости от старика-ратника. - Вот, скажем, как Михаил Романов живет на доброе здоровье! - прямо назвал князь, бросил в толпу заветное имя. - И то, как ведомо, сам Гермоген два раза о нем же говорил властям и воеводам и боярам... Да те тогда послушать не хотели... А теперя - иные времена! Вот был я сейчас наверху, в теремах. Владыко-митрополит о том же Михаиле, слышно, мыслит... Его штобы на царство... А што, как оно и сбудется! Што скажете, люди добрые... По сердцу ли вам-то будет?..

- Чего бы лучче! - послышались отклики. - Прямая благодать! Слышь, не мимо молвится: из одного роду - все в одну породу! ...Яблочко-то от яблоньки - далеко ли катится!.. Дело ведомое!..

Громко толковала толпа. В морозном воздухе речи разносились далеко.

Кучка бояр незадолго перед тем стала спускаться с крыльца и остановилась в половине его, стала прислушиваться к речам в том углу, где, недалеко от самого крыльца, толковал с людьми Кропоткин.

Стояли тут князья: Андрей Трубецкой, Мстиславский, Воротынский, Андрей Голицын, Василий Шуйский, боярин Лыков, все бывшие члены семибоярщины, и еще два-три боярина.

Особенно не понравились речи князя и народные Мстиславскому и Шуйскому.

Первый не вытерпел даже и, забыв свое высокое положение, вступил в переговоры с толпой.

- Поговорочки я тута слышу! - заговорил он громко. - А вот еще я пословицу слыхал: "В семье не без урода!" Алибо иную: "Простота - хуже воровства!" С глупым хошь клад найдешь, да не пойдет впрок и добро! А с умным - потеряешь, а все ж таки прибудут и от потери барыши!.. Ну, можно ли смущать честной народ словами пустяшными! Тута про царя мы слово услыхали! И тут же имя детское несут людям в уши!.. На несмышленочка-малолетка можно ли, хоша бы и на словах, примерять столь тяжкий убор! Слышь, ш а п к у Мономаха!! Бармы, слышь, царские и скипетр многих народов сильных и земель толиких державу древнюю!.. Да и в такую пору тяжкую, когда и муж, испытанный трудами ратными и думными, надежный, престарелый, ведомый всему миру своей высокою породой и разумом... хотя бы вот меня взять для примеру... и тот не мог бы легко справлять подвиг царский, не сразу одолел бы невзгоду, какую нагонил Господь на Землю нашу!.. А тут - в пеленках бы еще царя породил, князек речистый! Было бы одинаково с тем, о ком ты толкуешь!

- Была у нас Агаша! - глумливо отозвался Кропоткин. - Так она сама себя хвалила за добра ума перед суседями; обида, вишь, ей, што люди ее не похвалят! И ты бы, князь-боярин, ждал ласки от других, а сам себя не возносил бы, право! Оно бы пристойней, лучче бы было!.. Истинный Господь!..

- Молчи, холоп! - крикнул вне себя Мстиславский и, замахнувшись своим жезлом, уже двинулся было вперед, чтобы расправиться с незначительным, худородным князьком, но другие товарищи-воеводы удержали заносчивого боярина.

А Кропоткин и сам рванулся навстречу бывшему боярину-правителю, главнейшему из семи верховных бояр, ненавистных и ему, как всей Москве. Остановясь на нижних ступенях, он кинул вызывающе свой ответ Мстиславскому:

- Я не холоп, а князь такой же прирожденный, как и ты! Да нет! Т а к и м, слышь, сам быть не желаю! Я ляхов на святую Русь не призывал. Тута с ними в Кремле не запирался против своих же братьев россиян! Им я не служил, Земли не продавал им! Да сам теперь и не лезу в цари, - хоша меня и не зовут, как и тебя, князь-боярин! Не хаю я по злобе тех, на ком явно почиет сияние благодати Господней... Што, князенька, слыхал? С тобою мы, выходит, и впрямь не равны!

Кинув такой ряд злых укоров и обид бывшему правителю, Кропоткин сошел обратно вниз и обратился к толпе:

- Оставим их!.. Пойдем к сторонке да потолкуем!

Целый косяк народу, все больше пожилые, почтенные люди отошли с Кропоткиным к ограде Благовещенского собора, и там затеялась у них живая, горячая беседа на тему об избрании царя... Имя Михаила повторялось здесь со всех сторон...

А Шуйский, оттянув своего горячего приятеля снова на площадку крыльца, скорбно завздыхал, запричитал по своей обычной сноровке:

- Оле! Оле!.. Вот времена пришли! Што терпим мы теперь, князья-боляре! Лях так не надругался над нами, над узниками, как тута князишка худородный... Как тамо в сей час было! - указывая на палаты дворцовые, простенал ханжа Шуйский, схожий с дядею, бывшим царем. - Везде гонят! Чего и ждать от черни, от смердов, от нищих да захудалых князьков, когда и тамо, в очах у святителя-митрополита, перед царским престолом не потомки Рюрика - Воротынские, Мстиславские алибо Голицыны - стоят впереди, а заступил им место торгашок из Нижнего, смерд последний, Кузёмка Минин!.. Да ошшо захудалый князь, Пожарских роду, самого пустого, незначного, из недавних дворян!.. Вот времена!..

Жалобы Шуйского, искренние и жгучие, при всей фальшивости их слезливого тона, подхватил дьяк Грамматин, недавно вышедший из тех же палат, откуда вынуждены были, униженные, удалиться князья-бояре.

- Охо-хо-хонюшки, болярин, князь великой!.. Да нешто ноне - прежние времена! Смутилась Земля - вот все и замешалось. А, Бог даст, как выберем царя... И, вестимо, уж из самого из первого роду, не из пригульных тамо, бояр либонь из чужих, иноземных прынцев... Вот дело-то по-старому станет крепко, истово, по дедовским обычаям. Не мало лет хожу я по белу свету, всего нагляделся. Бывает так в лесу порою: идет гроза, качает дерева! Косматые вершины те сгибаются... Все спуталося в ту пору: и сучья, и листы!.. И не разобрать, кормилец, кто тут на ком!.. А минула буря... глядь - стволы большие-то, могучие - по-старому стоят незыблемо! Ну, сучья там поломало... Ну, поснесло дерёвца, которы помоложе, послабее... Трава совсем помята, вот как народ простой войной повыбьет!.. А кто был велик и силен, - гляди, так и остался; гляди, ошшо владычнее, ошшо сильнее станет!..

Милостиво кивая головой, Шуйский, довольный, проговорил:

- Умен ты, дьяк! Твоими бы устами...

- Попьем медку, болярин, не крушися! - подхватил речистый дьяк. И совсем таинственно заговорил: - Ужели вам, главным семи боярам, не одолеть недругов... Кто бы там они ни были!

- Где же энто: с е м ь! - угрюмо отозвался князь Андрей Трубецкой. - Иван Романов-Юрьин потянул племянникову руку, вестимо дело... Он - за Михаила! И Шереметев, родич ихний, старый смутьян, от нас откинуться норовит... Туды перешел! А може, Бог весть... Не то себя на трон ведет... не то - отрока Романова!.. Шереметев с Филаретом - большие, стародавние дружки! Еще бы ничего, кабы братан мой!.. Казаки все за ним, за князем Димитрием... Я толковал было с им...

- Он сам хочет, я слыхал! - осторожно заметил Грамматин. - Сам идет в цари. Таборы-то казацкие, правда, у нево надежная помога! Столько сабель да пищалей!.. Рать земская поразошлась, поразъехалась! С дворянами и иными, со стрельцами - и то трех тысяч не набрать сей час воинов... А казаков полпята тысяч счетом в руке у князя Димитрия... Может в цари себя ладить!

- И он! - с досадой отозвался Мстиславский. - Вот на! Да сколько же царей на череду теперя будет! Есть из чево выбирать!..

- Да есть к о м у и выбирать! - внушительно заговорил снова дьяк. - Народу тьма, и земских наших, и казаков... Можно иных разбить, поссорить промежду собою... Иных - дарами задарить... Купить людей не трудно! Я служить готов... И поторгуюсь с людьми, которы позначнее, повиднее... И... силки поставлю, где можно... Слуга боярский, бью челом!..

- Без барышку не останешься, приятель! Ты - нам... а мы - тебе!.. - сказал Шуйский.

И тихо, быстро шепнул стоящему близко дьяку:

- Ко мне загляни попозднее!

- Не поскупимся на услугу другу! - откликнулся и Воротынский. И когда Грамматин, подойдя поближе, стал ему кланяться на милостивом слове, князь тоже шепнул ему:

- Ко мне бы ты по ночи завернул!..

- С Авраамием бы Палицыным надо нам дело починать! - громко заговорил довольный, сияющий от ожидаемой прибыли, хитрый дьяк. - Он - инок куды речистый! Господь послал ему великий дар! И верно служит отец честной тому...

- Кто даст ему поболе! - отозвался, молчавший до тех пор, тоже правитель бывший, Лыков. - Слыхали мы про Авраамия...

- Н-н-ну... не скажу того! - возразил дьяк. - Видал я, в ину пору загорится у него душа... так он и доброго не мало натворит, по чистой совести, без купли, без обману. На похвалу он больно лаком... Любит, штобы хорошая молва о нем широко неслася! Вот... на этом его и можно изловить всего скорее!.. Ну, а тогда он послужит хорошо! Его любит народ кругом!

- Ты прав! - отозвался Шуйский, подзывая знаком дьяка. - Уж, я смекаю, как с ним нам быть!.. А ты, дьяк, слышь, гляди...

И князь-боярин стал что-то шептать Грамматину.

- Эх, дал бы только нам Господь удачу, кому-либо из наших, все едино! Тогда мы покажем энтим... выскочкам, холопам недавним... мужичью московскому, как перед нами, потомками прямыми ихних старых князей и государей, им величаться можно али нет!.. Уж мы потешимся тогда!.. Поотведем душеньку над...

- Потише, слышь! - удержал товарища Лыков. - Не дома ты, не в своей опочивальне! Да, чай, и в дому теперя предателей найти немудрено! Теперь помалкивай...

Шуйский между тем, проводив Грамматина, который вернулся в палаты, обратился к товарищам:

- Ну-к што ж, князья-бояре! Несолоно хлебали - и по домам теперь пора ко щам! Спасибо, што домой-то отпустили нас без "провожатых"... Ха-ха-ха!.. А я, признаться, того боялся, как ехал во дворец...

Воротынский приосанился, даже руку на меч положил при этих словах.

- Посмеют ли!.. Да ежели бы... Тогда, гляди, и камни возопиют... Нет! Мы свое спокойно дело проведем! Не захотят взять Владислава в цари, так кто-либонь из нас быть должен государем! Вот поглядите! Пусть собор сберется только... и мы...

- Да! Мы уж помутить сумеем в добрый час! - улыбаясь, закончил Шуйский речь приятеля. - А теперя ходу, други любезные...

Только собрались приятели оставить площадку, как на ней появился думный дьяк Лихачов, "печатник" царский, то есть канцлер государственный. За ним шел Пимен Семеныч Захарьин и человек десять иноземной стражи в полном вооружении, с заряженными мушкетами.

- Повременить прошу, бояре-князья! - обратился Лихачов к группе бывших правителей. - Указ есть, до ваших честей касаемый...

Предчувствуя недоброе, застыли на местах князья.

А Лихачов своим привычным к думскому покладу, ровным, четким голосом заговорил:

- Бояре-князья, Андрей Васильевич Трубецкой, Федор Иванович Мстиславский, Андрей Васильевич Голицын, Иван Михайлыч Воротынский да Василей Михайлович Лыкин. Боярин-вождь, князь Димитрий Михайлович Пожарский с товарищи приговорили: по разным городам вас развести, отдать за приставы впредь до разбора и суда алибо, как советом всей Земли и рати будет тамо уже порешено над вами.

Переглянулись князья, огляделись кругом, словно ожидая со стороны толпы сочувствия и помощи. Но близко стоящие люди молчали, с любопытством наблюдая, что происходит. А подальше слышались далеко не сочувственные возгласы:

- Добро! Ништо!.. Как скоро спесь-то посбили... Пришел черед и боярам-насильникам, предателям отчет давать...

Подняв головы, гордо двинулись вперед опальные князья, окруженные стражей, и скрылись за поворотом. А им вслед неслись уже громкие насмешки и глумливые крики:

- И тута без бою сдалися отважные стратиги наши!

- Они привышны трусу праздновать, толстопузые!.. Кто ни приди да зыкни, - наши воеводы и хвост поджали, в подворотню идут молчком, ровно псы побитые!..

- Ай да князья честные... Последыши великокняжецкие!..

- Охо-хо-хо! - скорбно покачивая головой, снова запричитал Шуйский и обратился ласково к Лихачову:

- А слышь-ко, Федя, дружок... Ты там, тово... маненько не обчелся?.. Аль про меня не писано стоит в указе твоем... Асеньки?..

- Нет, благодетель, про тебя - ни словечушка... - с поклоном отозвался Лихачов. - Авось потом, погодя немного и до тебя дойдет... Коли уж так тебе завидно, князь-господин!..

- Шутник ты, вижу, Федя!.. Хе-хе-хе!.. - раскатился довольным смешком Шуйский. - Я не завистлив! Лучче уж домой потороплюся. Пусть про меня покудова и вовсе позабыли бы! Не осержуся, право! А ты, дружок, не напоминай за старую дружбу, за хлеб, за соль... Прощай, дружок...

И Шуйский быстро двинулся с крыльца к колымажным воротам, где ждала его каптанка, чтоб отвезти домой.

Лихачов в это время примостился у балюстрады крыльца, разложил тут кусок хартии, приготовил походный письменный прибор, так называемый "каламарь", от греческого слова к а л а м о с, тростник, которым писали в древние года. Сняв теплые рукавицы и похлопывая руками, он полез за пазуху за "воротными часами", висящими на цепочке.

- Кажись, по солнцу глядя, - пора и на "перебранку" люд честной созывать! - проговорил он, поглядел на часы и снова спрятал их, бормоча: - Так и есть! Самое время! Гей, колоти в казан! - крикнул он стрельцу, который сидел на крыльце у большого широкого барабана с круглым дном, установленного на особой подставке близ широкой балюстрады крыльца. - "Дери козу", служивый!.. Знак подавай пищальникам!.. Пущай пищаль бабахнет, сзовет народ! А то маловато людей сошлося, как видно! - приказал Лихачов, приглядываясь к людям, стоящим за цепью часовых.

Гулко прозвучали удары барабана, тяжелые, резкие, раскатистые, словно бой далекого, большого колокола, надтреснутого у краев.

Всколыхнулась толпа. Из нее стали выбираться и протискиваться вперед ратные люди, все больше немолодые, и дворяне служилые, и торговые представители разных городов, которые входили в состав Великого совета всей земской рати.

Пушкари у большой пушки, или "затинной пищали", завозились.

- Уйди, ожгу!.. Поберегися! - крикнул "пальник", раздувая горящий фитиль, толпе зевак, которые слишком близко стояли у жерла пушки.

Он поднес разгоревшийся хорошо фитиль к затравке. Ухнула пушка своею широкою металлическою грудью... Прокатился выстрел, отдаваясь эхом за Москвой-рекой, вспугнув несметные стаи голубей и воробьев, ютящихся под кровлями палат и храмов Кремля.

Трубы и барабаны с разных концов города, сначала ближе, потом издалека, стали откликаться выстрелу пушки. Загремели литавры... В свободном пространстве, обведенном цепью часовых, стали собираться выборные, члены совета...

Много ратников сгрудилось у самого крыльца, словно ожидая кого-то.

Толпа народная вдали стала еще гуще и все старалась ближе надвинуться, оттеснить хоть немного линию стражи, которая стояла плечом к плечу, поперек себя держа свои бердыши, образуя ими непрерывную ограду вокруг свободного места, назначенного для собрания выборных.

Скоро показались младшие воеводы земской рати: Репнин, Масальский и Пронский, молодые князья Мансуров, князья Волконский и Козловский, воевода Кречетников. Затем, продолжая горячую беседу, начатую еще в палатах, показались на крыльце почетные члены совета: Савва-протопоп, Минин, Авраамий Палицын, гетман Просовецкий, воевода Измайлов. За ними шли гурьбой другие видные лица: Иван Никитыч Романов, Вельяминов, бывший тушинец, и Салтыков, "сума переметная", живой, бодрый, несмотря на свои года, с алчным блеском скряги в бегающих, лукавых глазах, Плещеев; князь Хворостин, набожный и добрый вельможа, следовал за другими. Компанию завершали два дьяка - Грамматин и Андронов, "общие приятели, дружки и предатели", как их звали, но люди опытные, знающие свое дело, они были нужны молодому правительству московскому.

Их пока терпели... И только потом суд был назначен над ними. Андронов даже жизнью поплатился за свои "измены". Наказан был и их покровитель, Салтыков. Но пока еще они не чуяли над собою грозы и величались среди первых людей Земли, какими были все другие, стоящие тут, лица.

В ожидании главных вождей между появившимися на крыльце правителями продолжался разговор, начатый в палатах дворца.

- Я так мыслю, торопиться не след! - оживленно настаивал Палицын, продолжая неоконченную речь. - По всем по самым дальним городам тоже надо грамоты посылать призывные, и по Сибири и повсюду! Не обминуть бы самых малых уголочков! Да пособрать на Москву народу тьму целую, на Земский на собор... Найдется места довольно поразместить почетных да желанных гостей. Посидят, посудят. Да ежели тогда ково уж назовут - так то имя выйдет из целой всенародной груди и весь мир его услышит да признает... И Бог благословит того избранника... А так трень-брень... поскорее да поживее... Штобы не вышло по-годуновски, как он собор подстроил... Али и того хуже! Разумный ты мужик, Кузьма, сам порассуди!.. Скажи по чести...

- Люди рассудили уж, те, что поумней меня! - глядя в умные, но затаенные глаза монаха своими простыми, бойкими глазами, с безответным, смиренным жестом отвечал Минин, мужик тоже себе на уме. - Да и тебя, честной отец, они, слышь, поразумнее будут, так я полагаю по серости своей мужицкой... Те люди, коим Бог вручил власть над Землею, а стало, и забота ихняя обо всем, а не наша! Те люди, честной отец, кои от Господа и честь, и удачу, и над врагом одоленье получить сподобилися... Кто разгонил врагов, ослобонил Москву... Кто в единый год успел выставить рать, силу несметную... Ты же видел сам, отче: пошли мы к Ярославлю... Ну, рать как рать!.. Так тысяч десятка полтора... А двинулись оттоль через двадцать ден, тучею грозовою!.. Несметными ордами! Уж на што казаки задорны, злы и нетрусливы - а хвост поджали! Нашего вождя слушают, как батьку-атамана, Трубецкова-князя своего, альбо там иных... "Земля пошла!" - только и речей было слышно по целому царству. А коли Земля пошла, кому же и судить о великом земском деле, о выборе царя, как не ей самой! И вышло так. Неслыханное дело совершилось. При ратном войске - словно бы Всеземский совет объявился самочинно. От разных городов, разных чинов собрались выборные люди... Дела судили, грамоты давали, какие надобно. Вон и в твою смиренную обитель поновили две тарханные грамоты. Вам от того прибыль. Да и никому обиды не было. Всем хорошо стало. Там, помаленьку да полегоньку, послали людей с указами, с книгами писцовыми, отымать почали от бояр земли государские да дворцовые, царские, удельные угодья и прочее, што они порасхватали под шумок, в пору безвременья, в годы разрухи общей... Што на себя воровски позаписали, помимо права и закону... И то погляди, земля, почитай, чиста от врагов... Еще два-три кулака дадим - и последних погоним прочь! Чево же ждать! Зачем ошшо гадать да мерекать! Царя хотим! Слышь, истомился и то народ православный! Хоша и ладно все, да - верх не довершен! У всех тревога на душе: "А што, коли опять... А вдруг да снова почнется смута!.." А царь у нас будет - и тревоги той не станет. Он нужен всем, как знамя в бою ратникам! Вот уразумей, отче: готов доверху храм... А нету креста на кумполе - и церковь не есть священна! Не зовется х р а м о м... Так пусть царь засияет над землею. Пусть храм земли родимой, обновленной, очищенной от крови, от всякой скверны, веками накопленной, - пусть станет свят, когда народ по внушению Божию царя себе назовет и поставит.

- Ай да Кузьма! И ритора ученого наставит гораздо! Авраамия свалил! - послышались голоса окружающих бояр.

- Что же, признаю, красно говорит нижегородец! Но... и я не спор вести хотел... - с притворным смирением проговорил Авраамий, косясь на бояр и на толпу ратников и молодых воевод, которые, заинтересовавшись речами Минина, взобрались на средние ступени крыльца, не решаясь подняться выше из уважения к старшим начальникам.

- Сдается мне только... - начал было снова монах.

Но Минин, не давая досказать, влился в его речь:

- Што, теряя понапрасну дни, найдешь ты што-либо? Отец честной?.. Не полагаю, батько! Устанут пуще люди. Слышь, и так поустали. Кто Русь спасал, те по домам потянут, как оно уже и началося. И тут, по-старому, подьячие да дьяки учнут всеми делами вертеть да те самые князья-бояре знатные, кто землю до разгрому допустил, до лихолетья тяжкого и долгого!.. Вот мешканье к чему приведет, а не к иному, как ты толкуешь! Не про тебя скажу... Но иные - рады бы отдать любую половину казны своей, штобы стало так, как ты советуешь. Потом они погреют лапы по-старому в земском сундуке, наверстают все убытки и протори, все подкупы и закупы, когда их верх возьмет!.. Да нет! Вот слышит Бог: тово не будет!..

Мощный, хотя негромкий, сдержанный, как рокот дальних громов, пролетел гул одобрения снизу в толпе и среди старших начальников-воевод.

- Ай да Минин... Молодец! Спасибо!.. Так, Кузьма! Не будет!..

А Минин сильнее уже поднял голос, чтобы слышали люди, стоящие в кругу, и народ, темнеющий за ними.

- Коль Бог подаст, грядущею весною воссядет царь на троне московском и процветет, как некий крин прекрасный... Я, Минин, вам, миряне православные, головою в том ручаюся!..

- Живет Кузьма! Живет земли радетель! - откликнулись радостно толпы народа.

- Потише, вы! - остановил клики Кузьма. - Царю покличете в свою пору. Его повеличаете. Теперь боярам честь давайте. Я - мужик простой, так мне величанье-то ваше и вовсе не пристало!..

Порывисто заговорил Савва, тронутый искренним смирением Кузьмы.

- Ну а скажи, "мужик" ты мой любезный, што мил есть Господу паче иных князей родовитых да вельможей значных... Кого возьмем себе в цари?.. Ужели - ляха?

- Бояре бы взяли... Да земля не дозволит!

- Вестимо так, Миныч... Ну, мысленное ль то дело: лях - царь Руси!.. Влацлав али Жигмунт сидит в Кремле, творит обряды в святых соборах наших!.. Только што боярам и пристало о подобном думать... Вот кабы такова... От Рюрика... от корня старовечного... Скажем, как Голицын-князь Василий Васильич, господин...

- Отец честной, мы здеся не на соборе! - живо перебил протопопа Минин. - Вон люди дожидаются меня... Апосля потолкуем!..

И он обратился к стоящим пониже младшим воеводам и тысяцким:

- Ко мне, поди... Пошто, сказывайте!..

Наперебой заговорили начальники отрядов, которым Минин поставлял все необходимое для жизни и для боя.

- Рать новая пришла от Арзамаса.

- Две сотни подвалило калужан! - доложил другой.

- Слышь, суздальцам, нам, кормов не хватает!

- Я с Мурома, сокольничий, Масальский-князь, Василий... Попомни, запиши. На службишку явился... Уж ты меня пожалуй...

- Нам отпустил бы холопей с конями да телегами, - слышалось с другой стороны. - Они кладь подвезли, теперя домой ладят поживее. Пришли их посчитать, Миныч!

- А нам - казны пушкарской да припасу надоть...

- Пожди, дай мне! - осадил соседа громадный, нескладный воин, скорее напоминающий мужика, одетого в кольчугу, с бердышом и в простой шапке барашковой на голове. Он гулко забасил:

- Мы-ста - поморяне! Кормы уж больно плохи... Такие шти нам дают... тьфу!

Он плюнул сердито.

- Мы-ста не обвыкли! Нам рыбки бы... хошь солененькой, коли не свежой... Снеточков бы... Да ошшо...

- Не разом, слышь! - крикнул наконец Минин. - По ряду речь ведите! Нет даже мочи. Вот я в сей час! Степаныч, - обратился он к дьяку Сменову, которого взял с собою в поход. - Ты со мною... Записывай, а я пойду опросом!..

Спустясь в толпу, ожидающую его внизу, он стал опрашивать поочередно каждого, говорил свои решения Сменову, который с письменными принадлежностями, висящими на груди, с тетрадкой шел за другом и записывал его распоряжения.

- Боярин-воевода!.. Трубы! Трубы! - послышался говор бояр на верхней площадке крыльца.

Стрелец снова подал знак ударом по своему барабану. Трубы и литавры загремели снизу, из отрядов, выстроенных там в виде почетного караула.

Пожарский в сопровождении князя Димитрия Трубецкого появился наверху. Несколько азиатов-телохранителей, остановясь немного поодаль, замерло в неподвижной группе. Затем показался и престарелый князь Шереметев со своими двумя-тремя помощниками по делам совета ратного.

Младшие вожди, выборные земские и войсковые, ратники и казацкие головы выстроились против крыльца полукругом на свободном месте, охраняемом стражей от натиска народной толпы.

Когда умолкли трубы, литавры и приветствия войска и народа, Пожарский отдал на все стороны глубокий поклон.

- Поклон Земле и рати православной! - прозвучал в наступившей тишине его сильный и приятный голос.

В это время казацкие выборные, стоящие особой большою группой, желая почтить своего любимого военачальника, зычно крикнули:

- Князь Трубецкой живет на многие лета!..

- А Минин-то что ж! - раздались громкие голоса. - Забыли нашево радетеля! Кто на поляков последний ударил?.. Кто Хотькевича прогнал?.. Кузьма Захарыч!..

- На мно-оги ле-ета пусть живет Кузьма! - прокатилось по площади.

Младшие воеводы и ратники, с которыми толковал Минин, на руках внесли его на верхнюю площадку и поставили перед лицом толпы.

- Спаси вас Бог, дружки, - с трудом передохнув, с поклоном проговорил Кузьма. - Ой, помолчите-ка малость!.. Боярину и князю-воеводе, слышь, молвить вам слово дайте!

Толпа стихла понемногу.

Громко разнеслась речь Пожарского.

- Привел Господь, - мы во Кремле Московском! Очищена святыня. По церквам нет уже боле ни падали - коней, ни трупов человечьих, што тамо гнили много дней... Горят лампады, свечи озаряют лики святые дедовских, прадедовских икон!.. Сверша мольбу и воспев хвалу помощникам нашим, чудотворцам московским, пришли мы на одно постановленье: пора царя избрать всею землею. Пока текли дела неважные - советы и помощь подавали нам вы, люди добрые! Но ныне дело таково велико, что вся земля должна сказать свое решенье... Мы приказали изготовить грамоты призывные, немедля по городам их разошлем, во все царства: Московское и Казанское, и Сибирское, и Астраханское, и по иным областям... Да выберут они тамо от каждого города по десяти разумных, благонадежных мужей. Сюда сберутся выборные люди. С ними учнет дума боярская и собор освященный духовенства нашего советы советовать! И тогда выбрав на совете Великом, на соборе всей Земли царя, наречем богоизбранного, и воссядет он на трон царей московских. Так любо ли, люди ратные и иные, советники земские?

- Любо! Любо! - дружно откликнулись все земские ратники и выборные.

Казаки неохотно подали голос.

- Нельзя инако, - пусть оно и тако!.. Мы волим так! На это и мы сдаемся!

- Гей, батько! Сголошаться либо нет?.. - вдруг прорезал общий говор сильный голос есаула Тучи, который обратился к Трубецкому со своим вопросом.

- Поспел спросить! Ты бы еще погодя немного... Ты бы к вечерку... Алибо - заутра поране! - посыпались шутки и от своих, и от земских.

- Коли тебя в цари возьмут, я сголошаюсь! - не смущаясь нисколько смехом и шутками, встретившими его первое выступление, еще громче рявкнул Туча.

Хохот прокатился кругом.

Смеялись и бояре наверху. Улыбнулся невольно и сам Трубецкой.

- Молчи, коза! Не потешай людей! - крикнул он есаулу. - Не срами себя и табор!..

- Ну, я молчу! - согласился Туча.

Хохот стал еще пуще.

- Князь-воевода, мне не дозволишь ли словечко народу молвить! - спросил Минин у Пожарского, стоя на крыльце.

- Изволь! Прошу, Кузьма, сказывай, што имеешь...

Снова поклоны обычные отдал Минин.

- Честной народ, вы, Божье ополченье земское, и казаки, лыцари отважные! И все, кто здеся стоит, челом вам бью! Привел Господь услышать нам благую весть. Народ сбирается избрать себе царя. И радостно, огульным громким кличем, с веселым смехом, принял эту весть люд весь, измученный, запуганный, што не смеялся, не улыбался уже долгий ряд годов! Как добрый знак, как предвещенье счастья пусть прозвучит тот народный смех веселый. Да никогда не плачут больше очи его, как плакали они досель не то што слезами, а кровью горячею, лет восемь, почитай, подряд!.. Пусть слышит Бог!.. А вот теперь - скажу вам, какого бы царя иметь нам надоть! Весной его мы станем выбирать... Так цвел бы он, как мак, как вешний цвет! Штобы очи были ласкою полны... Штобы душа его незлобная сияла и грела нас, как солнышко весной поля обогревает после зимней стужи... Штобы нас любил... и мы штобы его любили, как любят дети доброго отца! Пусть будет юн! То не беда. Придет с годами знанье... Пусть будет тих, не грозен! Земля вся за него, коли нужда придет, - Земля грозой могучей встанет!.. Пусть будет он и справедлив и милосерд, штобы Бога заменял нам на земле!.. Штобы за царя за доброго - Бог дал Руси удачу и грех простил!.. Помолимся об этом, мир честной, люди православные!..

Словно в ответ - прогудел первый удар соборного колокола, зовущего на молитву.

Кузьма обнажил голову и перекрестился широко.

Все кругом сделали то же, и негромко, но дружно пронеслось по площади одно общее желание, словно рокот прибоя отдаленного:

- Пошли Господь!..

Часть третья

ИЗБРАННИК ЗЕМЛИ

Глава I

У СТАРИЦЫ МАРФЫ

(ноябрь 1612 года)

Тишина и покой царят в трех невысоких, но довольно просторных горницах-кельях, занимаемых старицей Марфой с юношей-сыном и послушницей, находящейся тут бессменно для услуг.

Зимнее солнце кидает лучи сквозь замерзшие стекла небольших оконцев, прорезанных в толстых стенах монастырского здания. Но мало свету и тепла от бледных, зимних лучей, и две печурки ярко пылают в двух горницах, громко и весело потрескивают сухие поленья, покрываясь рубинами пылающих углей и налетом серого, быстро рассыпающегося пепла.

Глядя в огонь, близко от печурки, на невысоком табурете сидит зябкий Михаил и видит чудные образы в легких переливах пламени, в игре светотеней среди горящих и истлевающих поленьев...

Старица Марфа сидит неподалеку, у стола. Фолиант в тяжелом кожаном переплете с металлическими застежками и углами развернут перед нею: Четьи-Минеи митрополита Макария - ее настольная книга.

Но не читает старица. И мысли ее унеслись далеко отсюда, в дальний литовский Мариенбург, где в тяжелой неволе томится ее супруг прежний, теперь - инок, как и она, - митрополит Филарет.

Потом ярко загорелось в ее воображении дорогое лицо недавно умершей юной дочери, Татьяны... Слезы наполнили глаза, но так и застыли под припухшими, тяжелыми веками, словно скипелись там, тяжелые, свинцовые слезы безутешной скорби. Мало отрадного хранится в памяти измученной старухи, только потери и страдания...

Вдруг с затаенной тревогой она бросила взор на сына.

- Мишанька, да ты што... Нездоровится тебе али што!.. К печурке ты все, к теплу подсаживаешься... Знобит тебя, што ли?.. Не прозяб ли... не продуло ли, как мы ноне в собор с тобой ездили да апосля во дворец ходили... А, Мишань!.. Скажи, милый...

И, тяжело поднявшись, она подошла к сыну, потрогала его голову, заглянула в его темные, большие глаза. Потом, не находя тревожных признаков, спокойнее уже подвинула к себе мягкий табурет и уселась поближе к сыну.

- И, што ты, родимая! - весело между тем заговорил юноша. - Здоровешенек я! Так только, с виду Кащеем Бессмертным кажуся... А силы у меня много... Братана Васю я вот как под себя подминаю, хоша он куды какой толстый да ядреный супротив меня... А што при огне сидеть охоч... Так уж повадка у меня такая. Знаешь, люблю тепло... И ногам тогда полегше... А то зимою ноют ноги-то, что я застудил на Белоозере... помнишь!..

- Помню... помню... - глухо ответила мать. - А, слышь, о чем толковал с тобою воевода князь Димитрий, как подозвал тебя... Не прислушалась я... С людьми заговорилась... Скажи, сынок...

- Да што... Так, пытал: учусь ли я чему да как... Охоч ли я к науке да к делу ратному... А тамо речь пошла иная! "Вот, - говорит, - царя выбирать собирается царство наше Московское. Какого бы ты царя выбрал?.." - он меня пытает. А я и говорю: "Штобы был и храбрее, и мудрее, и добрее всех на свете!" А он мне на ответ: "Ну, парень, такова и не бывает! Хоша бы одно што, и то бы ладно!.." Засмеялся и погладил меня по голове, ровно дате малое. Я и застыдился... А ты меня и позвала тут... Я и подошел...

- Да... чуяло мое сердце: с толку тебя они сбить хотят! Отроку малому и таки задачи задают! Лукавый народ!.. Не слушай их... и не толкуй с ими помногу. Што вопрос от них, а ты на ответ: "Да, нет, либо - не знаю!" Слышишь!..

- Слышу, матушка... Я уж попомню... А... слышь... почему так?.. Князь Димитрей такой добрый да отважный воевода... Он врагов разгонил от Москвы... нас из плену выручил... Нешто он мне зла захочет, што ты...

- Ну, буде! Не допытывай... Больно молод еще ты, не разумеешь, дитятко мое роженное. Подале от соблазну, оно и лучше! А где больше на свете соблазну бывает, как не здеся, средь теремов царских, под самой сенью трона царского! Уехать бы скорее нам отсюда хошь в вотчину к себе - да и конец!

- Уехать... теперя, когда царя выбирать собираются люди все... И не погляжу я на ево, на избранного... не увижу всей красоты да величия царского... А я уж думал!.. И во сне мне даже снилося... Вот выбрали царя... А он - нам не чужой... Вот словно батюшка али дядя... Я ведь слышал, хотели батюшку в цари... Да он священноинок, так не можно... А снилось мне, што и я тута, при венчанье царском. И мне почет, как родичу цареву... А у меня от радости и дух заняло... И будто снялся я с места, как стоял, и - порх!.. Полетел-полетел высоко, к самому солнцу, оттуда вниз гляжу и радуюсь на все... Чудный сон то был, родимая!

- Ох, дитятко! Ишь, какие сны тебе видятся... Величие снится... Брось! Не думай...

- Знаешь, родная... - почти не слыша слов и вздохов матери, задумчиво глядя в огонь, продолжал юноша. - Стал бы я царем... уж сколько бы всево-всево содеял!.. Неверных бы османов вконец поразил и Гроб Христов очистил от языков неверных. А дома, на Руси - о всех бы подумал! Всем бы дал утеху, помочь... Правый и скорый суд бы оказывал я земщине моей... Бояр?! Тех - вот бы как держал я, в ежовых рукавицах! Как батюшко нам часто говаривал... От своевольства их поотучил бы! Уж они б узнали... Они б меня боялися и слушали, вот как деда, царя Ивана, слышь... Пра, маменька... Што на меня глядишь так, ровно бы испужалась чего?..

- Дитя! Дитя!.. Скорее б ты изведал мятеж, составы тайные, смуту и заговоры... Вот чем бояре удружают царям, коли те не больно воли им дают! Я видела! Я знаю... Я чаю, дитятко, рубахи ты так частенько не меняешь, как в эти годы цари у нас сменялися, на престоле царства Московского и всея Руси! Ужли же сына дала бы я на поруганье, ежели бы и взаправду! Выдам тебя на потеху хитрому да алчному боярству, приказным, ключкодеям?.. Алибо поверю сына злобной черни слепой и пьяной и разнузданной!.. Да ни за што!.. И сны штобы такие тебе не снилися! Ты слышишь ли, Мишанька! - строго, почти грозно обратилась она к удивленному юноше.

- Да уж, ладно... Ты, мамонька, не трепыхайся так... А то была недужна еще недавно... Я и думать не стану ни о чем, што ты не хочешь... А в голову коли само пойдет, я "Отче наш" читать начну... и позабуду то... Уж, право... не серчай!..

Ласковые речи и нежное объятье, в которое заключил ее сын, успокоили старицу. Но вдруг она снова вздрогнула.

- Ох... Мужчины сюды идут... да не один... Ты слышишь... По каменному полу гулко шаг стучит... там, в проходе ближнем... Не сюды ли? Не ко мне ли? Да зачем?.. - встревожилась старица. - Иди-ко, иди-ко в тот покой, в дальний... Коли не к нам, я позову тебя... Иди... Не надо, штобы чужой глаз видел тебя... Ты больно глаз принимаешь... Иди...

Едва ушел Михаил, как за дверью зазвучал мужской, знакомый Марфе голос, произнося обычные слова:

- Господи Иисусе Христе...

- Помилуй нас! Аминь! Аминь! Входи, братец, Пимен Семеныч!.. Жалуй, милости прошу!

- Слышь, не один я! - входя, объявил Захарьин.

И за ним вырисовалась грузная фигура князя-воеводы казацкого Димитрия Трубецкого.

Он тоже отдал поклон иконам и старице.

- Челом тебе, старица честная, Марфа Ивановна. За докуку на нас не сетуй и не осуди, Христа ради!..

Несмотря на довольно раннюю пору дня, Трубецкой был уже навеселе, но это выражалось только в живой краске, проступившей на его полных щеках, да в веселом блеске маленьких, словно маслом подернутых, глаз.

- Мир вам! Милости прошу садиться. Будьте гости.

Наступило небольшое молчание. Старица ждала, чтобы гости объяснили причину необычного и внезапного посещения.

Трубецкой, и вообще не умеющий стесняться или идти в обход, покрутив свои длинные, по-казацки отпущенные усы, сразу заговорил:

- Кхм... кхм... Я - без обману! Зачем пришел - о том вдруг и скажу. А прибирать речь к речи да словцо к словцу не горазд, не умею, хошь и до старости дожил!

- Сказывай, князенька, прошу милости... Што прямее, то лучче... Было бы лишь на добро нам и вам...

- Еще ли тебе мало! То ли не добро!.. Там, слышь, весною сбираются сына твоево на царство посадить!.. Так я...

- Спаси и помилуй Господи! - с неподдельным испугом вырвалось у старицы.

- Твоего родного сына в цари, слышишь, мать!.. А ты...

- Пускай Господь Всесильный меня покарает... но сыну не дам испить злую чашу! Умру сама, а вот - не дам... и не позволю! - почти крикнула Марфа.

- Слышь, боярин, - негромко обратился к Захарьину Трубецкой. - От радости, видать, повихнулась мать честная наша!.. Ай нет?.. Как мыслишь...

- Ты не шепчись! С ума я не свихнулась! - раздражительно проговорила Марфа. - А вот ты сам мне скажи перед образом святым Спасителя... Говори: пошел бы сам теперя ты в цари ай нет?.. Душой не покриви!

- Кхм... кхм... Мне - штобы царем... Затем вот я с тобою и толковать почал... Другие наобещали мне... Вот твой свояк да шурин, Иван Никитыч... да иные ошшо... Все - мужики лукавые! Я знаю повадку московскую вашу! Сулят немало! А как придется к расплате, как приспеет пора делить добро, - и топорища дать, слышь, пожалеют... Право!.. Я - што же! Я и в цари бы не прочь! Хоша не надолго, да все бы повеличался всласть! Слово сказать стоит, так меня казаки живо "помазуют"... али што тамо ошшо надо... Да, пора теперь такая... больно непокойная. Вижу сам, што царства мне долго не удержать в руках... Не стоит и починать. А еще и то, душа моя не терпит утесненья никакого, хоша бы и царским саном... Милее мне всего на свете воля, пиры да сдобные бабенки!.. Хо-хо-хо!.. Мне ли быть царем! Трудна задача, место неспособное, тяжелое для моего обычаю... А вот помочь другому в деле алибо помешать - это я здорово могу! Дак штобы не мешать, а помогать - прошу я от вас, от Романовых - отвальное! Уразумела... Мне бы дали воеводство - Вагу целиком! Да по все дни мои, штобы без смены! Штобы уж теперя написан и дан мне был приговор. А как царем настанет твой сыночек, - штобы и он... Да Филарет, когда домой вернется из полону литовского, - штобы согласье было дадено! Поди, за юного сынка отцу придется долгое время землею править... Царь малолетний на троке будет лишь сидеть да приговаривать: "Быти по сему!" Так как, мать честная, - согласна?

- Я и в себя-то не приду, князь-батюшко! То ты мне сына - царем нарекаешь... То у меня за послугу - чуть не полцарства просишь на откуп!.. Што ты, шутить затеял над бедной, беззащитной сиротою... Алибо...

- Сестра, послушай ты меня! Тут шутки нету, - вмешался Захарьин. - Обиды тоже не ищи! Князь всю правду-истину сказал. Ответить только можешь, што ты отпишешь Филарету... А што уж он нам прикажет, как отвечать да обещать велит - так оно и будет!

- Во, во! Попал в мету, как говорится! Мне боле и не надо. Вижу я, честная мать, и впрямь отшиблась ты от дел мирских и не вникаешь... Дак отпиши, слышь, поскорее Филарету. Он што скажет мне, - уж я тому поверю. Он - не обманет, нет!.. Он у нас - гордыня!..

- Добро! Ему я вскоре отпишу! - сурово ответила старица.

- Слышь, поскорее... Дело, слышь, такое... - начал было снова Трубецкой.

Но его перебил голос за дверью:

- Господи Иисусе...

- Аминь! - не дав договорить, радостно откликнулась старица, узнав голос - Иван Никитыч, ты!.. Скорее жалуй!.. Входи уж!..

Вошел Романов, отдал обычные поклоны и, видя расстроенное лицо золовки, спросил:

- Што приключилося такое, сестрица милая...

- Мы тут толковали... знаешь сам о чем! - ответил за нее Трубецкой. - Дак поговори-ка сам!.. В сумлении, как видно, мать честная... Поговори... а мне уж и пора. Челом тебе, матушка... И вам - до увиданья!..

Ушел Трубецкой.

- И не пойму... да што это творится?! - нервным, напряженным голосом кинула вопрос Марфа.

- Што не понять!.. Господь племянничка любезного в цари ведет, и только! - успокоительно заговорил Романов, медленно опускаясь в кресло и вытягивая свои больные, искалеченные цепями в ссылке ноги. - Затем я, слышь, и поспешил к тебе, сестрица. Пошли уж толки повсюду. Словно ком, катится и растет молва, для нас хорошая... Што и как оно будет - нам неведомо покуда. А надобно до срока лишь одно нам сделать...

- Што... што?..

- Убрать Мишаньку в место скрытное, да понадежней, на всяк случай... "Подале положишь - поближе возьмешь!.." Князь Трубецкой... Он зычен, да не лют. Есть тихие, подкусные собаки. Есть Шуйский, змий лукавый... и другие с ним... От них бы нам отрока укрыть подалее да повернее!.. как мыслите: куды?..

- На Кострому! - отозвался Захарьин.

- Там, как ни таи, - разузнают скоро... Больно людно в городу... Нет, в глушь бы с им... А што... Сестра, послушай: нет ли таких деревень у нас подале отсюда, штобы вам засесть - и ни гугу! Ни слуху и ни духу оттудова, пока время не приспеет... Подумай...

- Есть вотчина одна... Шестовых, наша, родовая... Село и храм. Хоть близко Костромы, да бор густой кругом. Не зная хорошо, и путей туды не сыщешь!..

- Вот это и ладно. Село-то как звать? Поди, его я знаю...

- Домнино - село. Пожди, братец... Оттоль теперь мужик приехал, староста Иван с обозом... Сусаниных, Иван... Он много лет у нас, у Шестовых, в роду на службе был... Ему скажу... и с ним... Он нас свезет туды с Мишанькой...

- Вот и добро... А тут скажи: на богомолье, мол, в Троицу... алибо там в иное место сбираешься... Так всем толкуй покуда!.. А с полпути - к себе и повернешь, в село твое...

- Ты не учи уж меня... не толкуй много! Сама птенца укрою от напасти всякой... Тучами ево одену, в скалы заключу!.. А сберегу! Не выдам лиходеям!..

- Ну, так зови своево мужика, толкуй с им... А нам тоже дела ошшо есть! - с поклоном, берясь за шапку, сказал Романов. - Сидит тамо один мужик такой ражий за дверьми... Не он ли?..

- Он самый... Мимо пойдете - покличьте сюды, коли не в труд!..

- Помилуй! Господь храни тебя и Мишу!..

- Храни тебя Господь, сестрица!..

Оба боярина вышли из кельи.

Грубоватый, сиплый от мороза и дальней дороги голос раздался за дверью:

- Господи Иисусе Христе...

- Входи, входи, Иван! - позвала старица.

Сусанин, широкоплечий, приземистый мужик лет за пятьдесят, вошел, истово перекрестился на иконы, принял благословение от старицы и поцеловал край ее мантии.

- Звать приказала, госпожа честная.

- Иван, послушай, - сразу, порывисто, заговорила Марфа, стоя перед Сусаниным. - Дело таково, што часу терять не можно... За тайну скажу тебе! Побожись, што не выдашь.

- Матушка! - сказал только мужик.

- Ну, верю, вижу... знаю, каков ты для нас, для дому нашего слуга верный!.. Так, слышь... о царе речи пошли... и перекоры уж началися... Ково да как на царство Господь пошлет?.. И вышло так, што иные мыслят выбрать царем моего Мишаньку...

- Ну!! В добрый час да повершиться бы благому делу! Аминь, Господи!..

- Тише... Стой, помолчи! Не к месту радость твоя великая!.. Я того не желаю! По какой причине - после скажу... Пока меня послушай хорошенько. Мы нынче ж из Москвы сберемся на богомолье ехать. Ну уж не позднее завтрего! Подале от Москвы, на Троицкой дороге, нас поджидай со всем своим обозом... Штобы был запас припасен... Штобы к Домнину поспели мы скорешенько доехать, никуды не заезжая... Окольными путями, минуя города да поселки людные, торговые. Уразумел, Антоныч?..

- Все буде, госпожа честная, в самый раз налажено! Так доедем, что и ворон летучий не соследит следов наших, и зверь рыскучий за нами не угонится!.. Не то што злые люди... либо кто... Уразумел я все...

- Как вижу, понял!.. Ну, иди же с Богом!

Руку дала поцеловать старосте Марфа. Он ушел.

А она кинулась в дальний покой взглянуть на сына.

Пригретый шубейкой, наброшенной на ноги, он спал, примостясь на теплой лежанке, и во сне был еще нежнее и прекраснее...

Тихо перекрестила юношу мать и позвала послушницу, приказала ей собираться к отъезду на богомолье.

Глава II

НА ПЕРЕЛОМЕ

(7 февраля 1613 года)

Необычное движение, говор и шум наполняют полутемный простор Успенского собора в Кремле. Смешанные, нестройные звуки уносятся и замирают под высокими сводами храма. Темные лики икон, озаренные пудовыми свечами и тяжелыми золотыми и серебряными лампадами, сдается, глядят и дивятся невиданному собранию людей, пришедших сюда не для молитвы, а для иных дел.

Больше пятисот человек одних выборных от городов съехалось в Москву для "обирания царя", как гласили призывные грамоты. Сюда еще надо прибавить митрополитов, архиереев, иноков московских и приезжих, всех попов из главнейших храмов столицы, так называемый "освященный совет". Затем шли главные бояре и князья-воеводы, думные дворяне, придворные чины, которые под общим именем "синклита" принимали непременное участие в каждом Земском соборе, а в обычную пору составляли думу государеву. Сюда же входили и дьяки приказные с подьячими, "печатники" и другой приказный люд из более важных и чиновных... Больше тысячи человек должно было войти в состав великого Земского собора, созванного весною 1613 года в Москве. К февралю собралось уже около шестисот, и поэтому заседания отдельных групп могли еще происходить в палатах кремлевских. Но общие собрания назначались в Успенском соборе, где наскоро устроили необходимые для этого приспособления.

Тут были места для "властей", то есть для духовных лиц, было устроено место для верховного воеводы и его товарищей. Вносились скамьи для более почетных и пожилых "послов земли". А народ попроще и молодежь занимали места где придется, стоя проводили заседания или усаживались где попало, на ступенях амвона, у стен, между колоннами, на прилавках свечных, у входа...

Хотя самая святость места, где собирались послы, налагала печать известной сдержанности на участников собора, но многочисленные пристава все-таки мелькали здесь и там, наблюдая за сохранением порядка и пристойности.

Иноземная стража и свои стрельцы стояли при входе в собор, на паперти и внутри, у дверей, широко раскрытых для послов, без конца прибывающих со всех сторон.

Недалеко от мест, назначенных для воевод и бояр, сгрудилась довольно большая кучка людей, сначала довольно мирно обсуждавших предстоящие для решения вопросы, однако потом беседа перешла в жаркий спор. Лица раскраснелись, резко вызывающе зазвучали голоса, задвигались руки... Вот-вот, казалось, от слов и споров та и другая сторона перейдет к рукопашному бою.

- Не будет того, што ты толкуешь, и во веки веков не может быть! - надрывался один из спорщиков, наскакивая на другого.

- Вот поглядим, как - буде либо нет! Помалкивай пока! - грозно откликался другой. - Прикуси язык, пока те глотки-то не заткнули!..

- Ты мне глотки-то не зажимай! - еще горячее выступал первый. - Я те так ее зажму, што и не ототкнешь апосля!..

Уже стали сжиматься кулаки, там и здесь стали заноситься руки...

- Да што вы, чада!..

- Лепо ли так творити!

Протопоп Савва и Палицын, врезаясь в самую гущу спорящих, вместе стали увещевать самых задорных.

- Негоже спор затевать в такие часы великие да в месте столь священном!

- На благое дело мы стеклися, а тута такой грех!..

- Што же! - громко подхватил Трубецкой. - Благим матом и орут, как дурни! Чево дивишься, батько протопоп... и ты, отец честной! Приспешники крулевские! Чево захотели... Не буде на царстве Владислава, вот вам и весь сказ!

- Ну, ин добро! - жирным, сиповатым голосом отозвался боярин Салтыков. - А вот што князь-воевода Пожарский сам примерял было... и нам сказывал, штобы прынца Карлусова Филиппа Свейского призвать, как это скажешь...

- Ко всем чертям и Свею... и прынца энтого! - раздались снова напряженные голоса. - Нам своего надоть!.. К ляду всех и с чужеземцами крулями да прынцами!

- Вестимо, всеконешно, што надо своего! - прорезал шум острый, неискренний голос Грамматина. - Што за беда, коли и присягали все мы Владиславу!.. Выгнали мы ляхов прочь, так и присяга с ними ушла! Ведь так, господа поштенные?.. И то пустое, што Жигимонт доселе томит в плену, не отпущает всех, почитай, вящших бояр-князей и митрополита Ростовского... Найдем царя! А уж он пускай своих вернейших слуг поищет на Литве... Коли еще в живых они останутся... Коли Жигимонт, на нашу вероломность рассердяся, не прикажет их тамо всех прирезать!.. Так, што ли, я говорю, поштенные?..

- Слова такие, да помыслы у тебя иные, воровская ты, лукавая личина! - оборвал дьяка князь-боярин Шереметев. - Ты не мешайся, дьяк. В чужую посуду хвостом не лезь, знаешь!.. Мы посваримся либо помиримся, - все без тебя! Без вас, смутьянов, дело куды милее... Все скажут!..

- Молчу, боярин-князь! - с преувеличенным смирением проговорил дьяк. - Ты посильней меня, я и молчу... Как будто и не я здесь на совете предстою со всеми... И не моей родной земле желаю добра и счастья... да царя скорее бы найти! Молчу... молчу!..

Вельяминов, видя поражение своего единомышленника, поспешил прийти ему на помощь и громко объявил:

- А слышно, рать великую сбирает Жигимонт. Сюды идет и сам желает стать у нас царем... И будто бы бояре стоят за то... И будто их не мало... Да, слышь, боятся прямо говорить, штобы иные казаков не натравили и чернь на них московскую...

- Пусть сунется старый волк!.. Мы ему покажем! Обратного пути, пожалуй, и до лесу не найдет! - зашумели кругом.

- Да, скорее мы черта возьмем, чем ляха старого! - послышалось из кучки казацких есаулов. - Али мало нам ляхи беды и горя нанесли до сей поры! Ай позабыли, бояре.

- Не надо ляхов нам! Молчи про ляхов! - разнесся общий крик.

- Уж он молчит! - ласково, успокоительно заговорил Шуйский. - А я вот вам, люди добрые, вопрос задам... Што, ежели просить бояр старинных... Вот Шереметев тут нам налицо... Да сам князь Трубецкой Димитрей... Да Голицын, князь Василий, што в плену... Какие люди!..

- Видели мы твоих бояр! Нет, их не надоть!.. Найдем иного... - прозвучали ответы толпы выборных.

- А хоша бы и выбрали меня, так я бы сам не пошел! - решительно отозвался Шереметев. - Не те мои года! Тут молодого надо!..

- А про меня нихто и не поминай! - также громко выкрикнул Трубецкой. - Я у себя на воеводстве либо в стане в своем казачьем - давно уже и царь и Бог... Не надо больше мне ничего!..

- А што же позабыли, люди добрые! - забасил смуглый, черноволосый, угрюмый на вид, царевич сибирский Арслан. - Не мало есть и на Москве царевичей природных, крещеных, хоша и не русской крови... Да много лет они уж служат верою и правдой царству и всей земле... Их обминуть не след!.. Вот, скажем, Шах-Кудлай... Либо Касимовский-царевич, Али-Магома... Сам тоже от царей сибирских я веду свой род... И все дела, порядки царские не мало знаю...

- Как ты их не знаешь! - резко прервал его Минин. - Когда разруха в земле была, - тебя, царевича, везде видели люди, всюду встречали!.. И не одного, а с ордою с хорошею!.. И люд, и землю грабил ты!.. Ту, слышь, самую землю, што и отцов, и дедов твоих кормила, и тебя, царевич славный... И сыновей твоих, гляди, не мало лет еще будет питать!.. Тебя ли нам не брать в цари?..

- Ты смеешь, раб! - хватаясь за саблю, крикнул Арслан.

Воеводы, стоящие кругом, сразу заступили Минина, хватаясь за свои тесаки.

- Но тише ты, Бурхан, божок калмыцкой!.. Сибирское отродье! Наших не замай!..

Арслан боязливо попятился.

Минин поспешил заслонить его от воевод, которые уже готовились по-своему расправиться с царевичем.

- Бросьте, родимые! - стал он уговаривать своих. - Придет нужда, и я меч взять в руки смогу... А с им... Ты, слышь, царевич светлый, черномазый! - насмешливо обратился он к Арслану. - Хошь на кулачки, попросту, по-русски... Нет! Э-эх ты... Сибирский Мухарь, мушиный царь!..

Хохотом проводили царевича, который поспешил скрыться в дальней толпе.

- Што за смех! Опомнитесь! - остановили весельчаков пожилые, степенные "выборные", обратившие внимание на шумную выходку.

- Сейчас придут, слышь, власти... Послы от всей земли сберутся. Мы сошлися вперед о деле потолковать... Штобы назвать уж сразу одного царя, прямого... и порешить на том... Штобы народа глас - единый, нерозный, как кристалл, неразлитой - отселе прозвучал бы ровно глас Божий... А вы за балагурство! Не подобает! - сурово заметил седой, изможденный инок, представитель строгой Соловецкой обители, непривычный к кипучей московской жизни, где самые важные дела делались с бойким говором и смешками.

- Што ж дурного, брат Акинфий! Мы - судим да рядим, - отозвался Авраамий, задетый этим косвенным выговором, так как он тоже был в толпе весельчаков, осмеявших Арслана. - Иначе, слышь, брат о Христе, и не ведется. Вон выкликали уж много имен, а ни одного не прозвучало в ушах, как Божий благовест, как звон могучий колоколов больших соборных, што на Пасху зовут народ узнать благую весть о Воскресении Спасителя Христа!.. Те - чужаки, иные - больно стары... Ну, а иные... молоды ошшо, так думается мне!

- Ты энто про кого смекаешь?.. - раздались голоса. - Сказывай, отец Авраамий...

- Да... думалось бы мне про Михайлу Романова...

- Чего бы лучше и надо... Вот это дело! - снова раздались отклики отовсюду.

- Послушайте, што я сказать имею, честные господа! - подал голос Иван Никитич Романов, видя, что минута наступила благоприятная. - Не знаю, как святитель Филарет... Ошшо вестей оттуда не имеем... А матушка-родительница отрока, она, слышь, и помышлять об этом деле не желает! Боится, слышь!

- Да мы ее на царство и не позовем! Мы прочим сына...

- Кто прочит-то! - поднялся крик из другой кучки, где стояли сторонники других кандидатов. - Сказывайте про себя, не про всех! Нам Романова и не надобе! Голицына, княж Василья Васильева... То иное дело! Прямой царь! Из полону его выкупить и наречи!..

- Нет! - шумели другие. - Шуйского царем! Его всех лучче!..

- Наш Воротынский-царь! - голосила небольшая кучка. - Он и родом постарше-то Романовых будет... И муж совершенный, не отрок неразумный!..

- Присягу-то! Присягу-то поминайте, люди православные! - надрывались сторонники Польши. - Мы Владислава как усердно звали, присягнули ему!.. Он сам по себе, а ляхи будут сами по себе!.. Его возьмем, а ляхов сюды не пустим! Присягу не ломайте, слышь!..

- Эк невидаль! Врагу да из-под ножа, почитай, присяга была дадена! И Бог простит тот грех! И батько разрешит! - успокаивали опасливых сторонники Михаила.

- Я разрешаю данною мне от Бога властию! - громко объявил Савва.

- А я так нет... Маненько погожу, поосмотрюся, подумаю! - откликнулся и Палицын.

А крики снова стали нарастать. Опять стояли люди друг против друга, поодиночке и кучками, готовясь от обидных слов перейти к делу.

- Предатели!..

- Изменники вы сами! Боярские оглодки!.. Последыши воровские! Тушинцы! Недоляшки!

- Гречкосеи!..

- Опришники! Обидчики, разорители земские!.. Собачьи головы! Метлы поганые!..

- Цыц, черная земля! Орда кабальная, холопье стадо!..

- Гляди, холопья в ослопья бы не приняли вас, боляр дырявых!..

- Вот я тебе и сам!..

Уже заносились руки... Передние ряды стали поталкивать друг друга... Жестокая свалка могла затеяться в храме. Кто был при оружии, ухватились за рукоятки кинжалов и мечей...

Но Минин так и втесался в самую гущу, пройдя ее из конца в конец и, словно плугом борозду провел, оставил за собой свободное узкое пространство, разделившее обе враждебных партии.

- Стой! Тише, вы! - расталкивая людей, уже готовых сцепиться, повелительно окрикнул он спорящих. - Все власти у дверей!.. Бояре, воеводы... И послы от чужих городов... От всей земли... Срамиться бы не след перед чужим народом и людьми начальными...

С ворчаньем, медленно стали расходиться спорщики по своим местам, отведенным для представителей Москвы.

В торжественном шествии появилось сперва духовенство, митрополиты: Иона Сарский, Кирилл Ростовский и, всеми чтимый, Ефрем Казанский, затем Дионисий, игумен Троицкой лавры, иноки, священники заняли свои места. За ними - на "начальных" местах - расселись бояре и воеводы с Пожарским во главе. "Печатник" царский, дьяк Лихачов с подручными дьячками занял место за особым столом. Разместились подальше и младшие чины, московские и иные дворяне, головы стрелецкие, есаулы, дети боярские, торговые, цеховые и слободские люди, выборные от Москвы и иных городов. Представители каждого города сидели одной кучкой, без разбора по сословиям.

Ратные люди поместились особым, пестрым, красивым гнездом.

Осенил всех крестом престарелый Ефрем.

- Во имя Господа Вседержителя, Отца и Сына и Духа Свята! Призываю благодать Божию на помыслы и на деянья ваши! Любовь и мир да внидут во все сердца!..

- Аминь! - пророкотало по рядам людей, затихших невольно в эту последнюю минуту. И снова воцарилась напряженная тишина.

- С чистым духом, помоляся Господу, собралися мы здесь решить дело великое, каковое даст мир Земле, изгладит, уврачует тяжкие раны, ею понесенные! Просили мы Всевышнего, да вразумит Он нас и да внушит то имя, кое всем нам принесет и тишину, и счастие! Да отженет от нас все помыслы лукавые, плохие и просветленье пошлет, яко посылал Израилю во дни избрания царя Давида и иных!

Смолк, опустился на свое высокое место Ефрем.

Заговорил Дионисий:

- Именем Господа Спасителя, Распятого за ны, - благословляю вас, чада мои возлюбленные! Да будет здесь незримо послан вам дух мудрости и чистоты душевной!

За Дионисием заговорил Пожарский:

- Уж, почитай што, месяц мы толковали, ни на чем сойтися не могли! Пора и конец положить разнотолкам да разномыслию. Время не терпит. Хоша и не ото всех городов и царств съехались послы на собор наш Земский, - да ждать уж более и не можно нам! Распутица большая вешняя приспела больно рано! Из Сибири дальней али из иных углов и к лету не дождемся мы выборных! Так будем и решать, как Бог пошлет!.. Вот начертили мы тута три статьи, как дело показало. Я их оглашу пред вами, люди добрые. А вы решайте, с Богом! Первое. Отколе мы царя себе хотим?.. Из чужих ли краев, как уж не раз и толковали... Как многие того желают, штобы не почалося ремства и пререканий между своими боярами... Алибо у себя искать государя? Второе теперь. Ежели здесь обирать кого на царство, - каков быть должен избранник Бога и народа?.. Из старинных княженецких ли родов, али из своих бояр московских, алибо изо всего служилого дворянства искать можно?.. И выкликать нам должно поименно: ково мы волим. И третье. Как при новом царе земле стоять? По-старому, на его полную волю... Али и порядки новые завести надобно... Штобы и сама Земля через послов своих да выборных и с думой боярскою и со властями духовными бесперестанно тута, на Москве промышляла о делах по государству?.. Так, первое: свой царь нам надобен либо - чужого можно звать, лишь бы веру принял православную да дал присягу не нарушать Земли обычаев и законов. Штобы с нами думал заодно да с собором с Земским непрестанным... Как скажете?

- Свой... Свой!.. Свой! - раздались сначала отдельные, редкие крики. Потом они стали чаще, сильнее... Слились в один общий гул: - Своегоооо!..

- Не надобе чужого! Попутались и то мы с "чужаками"! Буде!..

- Сдается, все стоят против чужого! - громко крикнул Трубецкой, когда стихли общие голоса.

- Ну, где же все!.. Так, кое-кто!..

- Считайте голоса!..

Это Шуйский, Палицын, Вельяминов, видя крушение своих замыслов, потребовали долгого, утомительного подсчета голосов, желая затянуть дело.

- Приставы, слышьте вы, считайте голоса! - дал приказ Пожарский. - Возьмите дьяков поболе себе на подмогу... Скорее бы это было...

- Чаво считать! Чужова не желаем! - грянуло в эту минуту под сводами храма из всех почти грудей.

- И то! Считать не надо! Ни к чему! Видно и так: все люди, как один, свой голос подают! - обратился к Пожарскому Шереметев.

- Да всех-то больно мало! - громко отозвался голос какого-то сторонника Владислава.

- Немного, да! - подхватили его единомышленники. - Пообождать бы с таким великим делом. Ошшо подъедут...

- Чего ждать ошшо! - не вытерпя, поднял голос Савва. - Бог нас вразумит! Где двое собралися во Имя Христово, - тамо и Он Сам-Третей! - забыли, што писано есть!..

- Добро! - решительно заговорил Пожарский, обращаясь к Лихачову. - Пиши! Речь первая. "За своево все голоса подавали". Супротив иноземца общее решенье... А я, признаюся... сам было в уме полагал... Штобы не было своим обиды: "Тово-де взяли, а меня-де - нет!" Думалось, из Свеи Филиппа вызвать... Карлусова сына. Алибо есть ошшо у швабов... Их преславный император Рудольф послал бы нам каково пристойного из прынцев, сыновей своих... Но ежели земля тово не пожелала...

- Нет... Нет!.. Не надоть!..

- Так и запиши!.. Ну, а кого же из своих мы волим?.. Надумано уже?.. Али в сей час ошшо учнем гадать да думать?.. Просить наития у Господа... Все молчите вы, люди добрые... Никто не назовет... Да, надо называть с умом да и с опаской... Штобы лишней свары не поднялось снова!.. Так, я спрошу у вас, отцы честные, святители... И у вас, князья-бояре, синклит весь царский... Скажите, поведайте вы мне: есть ли у нас царское прирождение алибо вовсе нету! Подайте мне ответ благой!

Палицын поднялся. Видя, что все стоят за "своего" царя, чутьем прозорливого политика угадывая, чье имя прозвучит сейчас, он пожелал первым назвать это имя, первым оказать сильную поддержку безусловному "избраннику" Земли.

- Дозволишь ли сказать, князь-воевода...

- Пожалуй, говори... Ждем... Назови нам имя!..

- Нет... Я не про то, сперва... Назвать, пожалуй, дело легкое. Да тут на ветер называть нельзя. Много уж ныне поминалось имен... А мне так сдается: сперва бы поразобраться надобе, какого нам пристало избирать себе царя?.. Имя тогда само найдется, выявится, как солнце из-за черной тучи!.. Да уж тогда все разом подхватим это имя и по всей Земле разгласим, вознесем к престолу Божию! Никто уж того имени отринуть не посмеет!..

- Пожалуй, так. Ин объяви, отец честной, што думаешь?..

- Какой нам царь пригоден есть?.. Еще гремит над головами гроза и не утихла брань в пределах царства... Сдается, попервоначалу воеводу нам смелого надобно... Штоб был отважный, мудрый... Штобы покой и силу и славу уготовил всей Земле и царству нашему!..

- Воеводу!.. Вестимо!.. Царь-воевода должен быть!.. Князя Пожарского царем! - послышались возгласы с разных сторон.

- И думать нечего о том! - громко, негодующим голосом отозвался Пожарский. - Тише вы там!.. Дайте говорить честному иноку... Молчите все!..

Передохнув во время перерыва, плавно, ровным, сильным голосом привычного к своему делу проповедника дальше повел речь Авраамий.

- Да, тогда же мне и пришло на мысли снова: "Мало ль воевод преславных найдется в нашем царстве!.." Уж ежели лучших выбирать, так придется сразу двоих алибо троих нам выбрать... не то и четверых... Вот как бывало у римлянов... И пусть все они будут - цари!

- Нет! Нет! Один!.. Нам - одного лишь надо! - послышался общий взрыв голосов.

- И я скажу: нам надоть одного! Так, скажем, самого мудрого?.. Знатнейшего из всех иных по роду, по породе?.. Но мало ли в совете царском наберется разумных и знатнейших князей, бояр... Вон к Жигимонту только мы послали их почитай што сотни три с людьми служилыми, с дворянами считая... Отборные все люди! Пошли они, седые, разумные, высокие породой. И, слышь, доселе назад ни с чем и не вернулись!.. Так, видно, породы и ума, все это - мало для царя!.. Когда Земля сама себе державца выбирает... Старого взять?.. Гляди, он больно стар... Не одолеет тяготы великой, сану царского... А ежели взять помоложе?.. Братие, поведайте! Што, ежели да взять нам молодого!.. Разумные, седые советники послужат ему своим разумом и знанием... Могучие воеводы ему силою своею послужат... А царь послужит Господу за нас своею юной, чистою душою, далекою от всякого греха и скверны житейской!.. Да сам - расти и поучаться будет делу царскому... Юноша-царь и народ свой любить сумеет больше, горячей, чем человек немолодой, усталый от годов...

- Ну да... вестимо!.. Стариков не надо! - откликнулась ритору громада людская, захваченная умной, вкрадчивой, красивой речью инока.

- А коли так... Я, пожалуй, теперя имя назвать могу! - сильно начал Авраамий. - Приходили ко мне люди многие... Со слезами просили назвать... Галичане, ярославцы, костромичи, да и казаки были... И все в одно... Все бажают: взять Михаила Романова!

Оборвал речь умный оратор.

Но весь простор, заполненный людьми, подхватил и закончил ее:

- Михайлу!.. Сына Филаретова!.. Его мы волим!.. Пусть Михайло будет царь!

- И мы все - за Михайлу Романова! - врезали свои сильные голоса есаулы казацкие.

- Мы - Трубецкого волим!..

- Владислава...

- Царь - Воротынский!..

Так надрывались редкие голоса.

Но их покрыл, затопил общий гул:

- Нет!.. Михаила!!!

- Гляди, так разом и пройдет отродье Филарета! - зашептал Шуйский Грамматину, сидящему рядом. - Поотложить бы дело хоша на короткий час... Да посулить ошшо послам посулы и дать наличными... Еще сейчас смутить всех можно... А, как мыслишь?..

- Да, можно, княженька... как ни толкуй, а для такого дела - мало нас! Послов еще не съехалося чуть не половина из тех, што были званы... Ты объяви, да потверже!

- Бог дал нам добрый час!.. Дошли до дела! Послушайте, люди добрые, што я сказать желаю! - подымаясь, громко заявил Шуйский.

- Князь просит речи! Тише! Тихо, вы! - ударяя по столу рукоятью тяжелого кинжала, прикрикнул Пожарский на казаков, которые больше всех галдели и горячились.

Высоко поднял свой голос Шуйский среди стихающего общего ропота и гула.

- Сказал я тута: "Вот и дошли до дела, дал Господь!.." То не было совсем у нас царя... А то уж он и назван всею Землею! Алибо... почитай што всею. Жаль, маловато послов от дальних городов сошлося к нам покудова. Да и свои, московские, иные, как видно, за своими делами - досугу не нашли явиться на собор на Земский... У каждого, и то сказать, в дому делов не мало, поисправить то, што недруги наезжие понатворили бед у нас! Да и половины жильцов не собрать теперь супротив прежнего на Москве... Но как-никак... а Бог послал нам свое изволенье... Почитай, без разногласия назвали мы тута имя одно счастливое. Ему народ желает вручить бразды державы нашей. Пускай тот отрок, всем нам ведомый, ото всех любимый, пусть он, без пятна на белоснежном детском одеянии своем, без крови на руках невинных, - Русью правит счастливо и мирно! Пусть принесет с собою Божью благодать Земле и трону прадедов моих, государей от корня Рюрикова!.. А все же отцы святители, синклиты царские, и вы, люди добрые, воины и миряне православные! Не послушаете ли совету моего... Все лучче оно будет, кабы собрать ошшо гораздо боле голосов, чем нас теперя, особливо - земских, из южных городов, кои по распутице сюды не поспели... Да от севера царства и от востока... А то не было бы апосля обиды, што не спросили в таком деле совету у многих сильных городов. Помыслите, хотя бы вас коснулось, и вы бы недовольство питать могли, зачем не подождали вас!.. Не надо новое царенье старыми перекорами да недовольством зачинать! Теперь особливо новые налоги пойдут, на все нужда. Казна пустует. А иные и скажут: "Нас на совет не звали, мы и дани не дадим!.." Новая беда... Лучче ж повременить маненько, да штобы все уж ладно было! Я, слышь, не передумывать сбираюся... Не новое дело починать! Мы - голос дали! Вот сколько нас! Так и повестим остальных... Ужли пойдет кто супротив нашего решения, Господом внушенного!.. Быть тово не может. А порядок будет соблюден. Порядком - и царство держится... И уж, коли царь што повелит, - ни в одном углу никто ослушаться не смеет, каки бы тяготы ни налагал государь. Потому - сами выбирали, согласье дали, руку приложили ко грамотам выборным... А где рука, тамо и голова!.. Уж дело известно!.. Вот и подумайте! Отложить - не значит порушить дело, а только укрепить благое начинанье! Вот и решайте: прав я али нет! А я свое сказал.

Поклонился, сел Шуйский. По тому вниманию, с каким его слушали, старый мудрец понял, что его дело выгорает.

Действительно, хитрая речь, и деловая, и льстивая, и пугающая, незаметно сделала свое дело.

Не говоря о воеводах и боярах из партий, враждебных Романовым, священники и многие "послы" убеждены были лукавыми доводами Шуйского...

Сразу было поднялись протестующие голоса, особенно среди казаков, галичан, костромичей и других ярых сторонников Михаила.

- Чаво там ждать!.. Земля, поди, услышит наш общий приговор! Она не скажет "нет!".

- Кто не приехал, на себя пеняй! Времени довольно было, хошь с того свету добраться до Москвы... Всех оповестили... Знаем мы, што Земля скажет... То же, што и мы!

- Все мы были заодно! Так и будем навечно! Царь Михаил! Живет на многи лета!

Большинство подхватило этот возглас. Но слышались и протесты.

Тогда Пожарский обратился к освященному собору, к митрополитам, попам и монахам:

- Как ваша дума, святители, отцы честные, иноки благочестивые! Бояре! Весь собор!.. Теперь ли с делом сразу порешим?.. Аль нас взаправду мало и надо города спросить, из коих нет послов?..

Первые подали голос "власти" духовные.

- Штобы перекоров лишних не было... Штобы зажать рты несытым врагам царства... Пождем еще!.. Иные - подъедут... А по городам послать грамоты запросные - все ли волят Михаила?..

Бояре то же подтвердили.

Поднялся Минин, заговорил:

- И я так мыслю, как тут бояре и власти толковали. Бог нам дал царя! Уж сердцем вещим чую я, уж словно вижу... Кто тут нами назван был, тот и будет царем, а не иной никто! Но пусть по-ихнему! Недельки две пождем... По городам, по ближним пусть поедут выборные, которы тут от людей прибыли. Пусть скажут, спросят: хотят ли люди Михаила?.. И в иные города заедут с той же речью... И, люди добрые, вот слышит Господь мои слова! Словно звон пасхальный гудет в ушах моих, чуется мне, как всюду народ назовет Михаила-царя!.. Уж такое испытанье, поди, и слепым откроет очи их незрячие... Глухие души и те услышат и "аминь" скажут тогда! Пусть поедут люди!.. Пусть спросят на местах!..

- Добро!.. Идет!! Мы - едем... поедем все!.. - отозвались выборные от городов, недалеко лежащих от Москвы.

- Да здравствует царь Михаил! - прокатилось по толпе.

С шумом, с радостным говором стали расходиться послы, казаки, воины...

Степенно покинули собор "власти", черное и белое духовенство и бояре.

Глава III

ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ

(10 февраля 1613 года)

Полный месяц обливает своим холодным, ясным сиянием большое, занесенное до половины снегами село, где расположился значительный польский отряд из числа тех, которые еще не вернулись домой, а рыскали по Московскому царству, поджидая Владислава или самого Жигимонта, обещавшего привести большую рать на Русь и поправить все, что потеряно было за последний год.

Высокие языки пламени и мириады искр разлетаются по ветру от больших костров, разложенных польскими патрулями, охраняющими сон своих товарищей. Темнеют вокруг костров очертания воинов в полном вооружении... Иные лежат на снегу, закутавшись в бурки, отнятые у казаков, или в богатые меховые шубы, захваченные при грабежах у россиян.

Лошади тоже вздрагивают порою от холода и жмутся к огню, тянут морды ближе к дыму и пламени, словно ловят теплую струю воздуха, чтобы обогреть себя.

В большой, довольно просторной хате, отведенной главному начальнику, полковнику Краевскому, собрались почти все ротмистры, капитаны и хорунжие, составляющие нечто вроде штаба при отряде.

Только из окон этой хаты и видится свет, падая красноватыми узкими полосами на сверкающий снеговой покров, озаренный луною. Шум и говор несется из хаты, из ее единственной, довольно обширной горницы, которая вместе с небольшими сенцами и составляет все помещение избы.

Большой некрашеный стол, стоящий, по обычаю, в переднем углу, окружен молодыми и пожилыми воинами, поляками, литовцами, венгерцами, немцами, которых тоже немало пришло в Россию с полками Хотькевича, отброшенными от Москвы великим земским ополчением.

Два смоляных факела озаряют простор избы, оставляя густые, темные тени в ее углах и над полатями, занимающими почти треть пространства. Кроме того, на столе поставлен дорогой канделябр, украденный из богатого боярского дома, а может быть, и из царских палат, и в нем, оплывая, тускло мигают тонкие сальные свечи, чадя и потрескивая, когда фитиль нагорит и свеча начинает гаснуть. Одна восковая, из церкви взятая, толстая свеча, - укрепленная кое-как в серебряном, большом шандале, - стоит подле хозяина, полковника, озаряя ярко его усатое, отмеченное шрамом, лицо и целую кучу золотых и серебряных монет, лежащую тут же. Перед другими собеседниками тоже лежат кучки монет, но не такие внушительные. Фляги с вином, полные и опустевшие кубки и чарки стоят тут же, оставляя мокрые круги на дереве стола. Рейтары, заменяя прислугу, убирают пустые фляги и жбаны, наливают кубки, приносят новые запасы водки, меду и вина, всяких напитков, которые составляют значительную часть груза в обозе, следующем за отрядом.

Играет в кости шумная, веселая, полупьяная уже компания. Табачный дым носится по горнице, клубами, длинными прядями вырывается в холодные сени вместе с теплым, душным воздухом, когда слуги раскрывают двери, унося или принося что-нибудь.

Перед одним только, пожилым уже, тучным, краснолицым ротмистром лежит куча денег почти такая же внушительная, как и перед полковником. Он каждый раз, взяв в руки кубок с костями, раньше чем выбросить очки, долго шевелит бокалом, перебрасывает в нем кости, в то же время тихо шепча не то заклинания, не то - молитвы, а скорее, и то, и другое вместе, причем быстро осеняет свободной рукою свою грудь мелкими, частыми знамениями католического креста.

И почти никто не выбрасывает таких крупных очков, как этот ротмистр. А каждый свой удачный удар, каждый выигрыш он запивает полными чарками водки или вина, все равно, что стоит поближе, что подольет ему слуга.

- Пан ротмистр, нынче пану везет, как москвичу, который сорвался с польской петли! - не то шутя, не то выражая неудовольствие, бросил партнеру Краевский, придвигая ему новую, изрядную щепоть золотых, и ефимков, и рублевиков, всего, что набрали почтенные воины за свое пребывание во вражеской, богатой раньше, Москве.

- Ну, у меня ни один не обрывался! - пробурчал довольным тоном счастливый игрок. - Разве, бывало, разведешь хороший костер под ногами у висельника... Чтобы он пятки мог погреть немножко... Тут, случалось, веревка и перегорит, и попадет москаль на угольки, там и поджаривается... А иначе - ни-ни!.. Повешен, так виси, пся крев!..

- Пан - молодец известный!.. Стой! Моя, моя ставка, наконец! - обрадовался Краевский. - А теперь - пану ротмистру... Кидай, вацпан! Твой черед!..

- Видно, Зоська разлюбила пана полковника, - досадливо заворчал ротмистр, ожидавший взять ставку. - Ишь, больно сегодня вацпан полковник в игре удачлив... Примета старая...

- Ну, не стоит думать о Зоське!.. Твое здоровье, пан полковник!..

Чокнулись, зазвенели кубки и чарки серебреные и позолоченные, тоже из московских кладовых.

- Вижу я, паны, от скуки вы плетете вздор! - оставляя чарку, сказал Краевский. - А вот когда царя возьмут себе москали - снова нам с ними бой предстоит... Тогда и веселее будет... А рыскать по городкам, по селам, собирать кур да яйца в жалких домишках да избах... Это не больно весело!..

- Выбор уж был, как слышно! - заметил капитан Маскевич, знающий по-русски и собирающий слухи и вести по пути. - Какого-то Романова выбрали на соборе москали.

- Которого? Яна Никитича, Филаретова брата?.. Мы встречались часто на Москве с этим боярином... Еще на ноги припадает... словно с галеры каторжник беглый... Помнишь, пан капитан? - обратился Краевский к меланхоличному, длинному, сухопарому литвину, который молча тянул трубку, посапывал, ставил ставки и проигрывал их одну за другой.

- Дьявол подери всех москалей! Много их навидался я... а толку мало! Какая ставка?..

- Сто золотых набралось... Не злотых польских, нет... Московских лобанчиков... Я кидаю...

- Да! - забубнил снова толстый ротмистр. - Золото еще водится у москалей! Иной нищим лайдаком выглядит... А потормоши его - и брызнет золотой дождик... Хе-хе!.. Надо только знать, где кого проколоть, чтобы оттуда хлынули струйкой червончики!..

- А вправду, ротмистр, говорят, что ты да пан Струсь живьем их резали?.. А?..

- Нет, этого не случалось! Мало ли что нанесут люди по зависти! Миндальничать на войне не приходится, конечно... Но... чтобы от живого резать куски мяса... Не, пан полковник. Это - сказки! Брешут москали!..

- И я так ду... - начал было Краевский и не досказал.

Громкий выстрел донесся издали, за окнами... Поднялась тревога, шум... Зазвучали громкие, оживленные голоса патрульных солдат, все ближе и ближе...

- Что там случилось?.. Не враги ли подбираться стали?.. - тревожно заговорили игроки, бросаясь из-за стола, натягивая шубы, пристегивая сабли...

Но вошел гусар, вахмистр, и успокоил всех.

- Москаля там изловили... на подводе ехал ночной порой... Хотел убежать... По лошадям стреляли... а его схватили! - доложил усач.

- Пусть сюда ведут его! - приказал полковник.

- И кучера?..

- Нет... не надо!..

Вахмистр ушел.

- А гусь-то, пожалуй, попался с начинкой! - обратился к полковнику капитан Кабержицкий, сподвижник Струся, попавшего в плен россиянам. - Может, позвать людей, пан полковник, да огоньку приготовить...

- Подождем. Сперва посмотрим, что это за птица... Может, так... просто ворона, а не гусь...

- О!.. Бывало так в Москве в пору осады, что и ворона казалась нам мясиста и вкусна!.. Наголодались там, мое почтенье!.. Я все посты лет на сто выполнил за эту пору горькую!.. Того гляди, живым на небо попаду!..

- Уж лучше в ад! - смеясь, возразил полковник. - Там будет повеселее!..

Снова распахнулась дверь из сеней, ворвался клуб холодного, парного воздуха, и в этом тумане обрисовалась фигура осанистого, просто, но чисто одетого бородача, вроде посадского или зажиточного горожанина, в тяжелой волчьей шубе, туго опоясанной красным поясом. Рысья шапка с наушниками полузакрывала полное, пылающее от мороза лицо.

- Ух и шуба же! - довольным тоном протянул капитан Маскевич и, подойдя, потянул за воротник, отворачивая его подальше от лица пленника. - Ба! Старый приятель! - по-русски вдруг заговорил он, узнав вошедшего. - Кого я вижу! Не зря сейчас я поминал Москву...

И капитан обменялся крепким рукопожатием с человеком в волчьей шубе.

- Вы знакомы?.. - удивился Краевский.

- Еще бы! Наш давнишний приятель!.. Дьяк думский, Грамматин, пан Ян... Почтенный человек! Его я не дам в обиду! Сам круль наш знает этого достойного пана!..

- Тогда раздеться и присесть прошу пана Яна Грамматина... В нашу компанию!.. Это - все свои паны начальники... А я - Краевский, Юзеф-Хризостом-Бонавентура, из Подляшья, герба Чинских... Приятно свести знакомство.

- За ласку - низко кланяюсь пану полковнику! - довольно сносно заговорил по-польски дьяк. - Попировал бы с друзьями... Да время не терпит! По делу я...

- Как!.. Разве... не поймали пана наши гусары... Разве...

- Я сам дал себя изловить... так, для приличия... Еще со мною едет тамо человечек... мой кучеренок... А он и не кучер на самом деле... А из наших, из служилых людей... Выборный он, с собора едет, из Москвы... И держит путь на Тверь... Вот я с ним и увязался... когда шепнули мне...

- Что я ловлю тех птичек, которые едут из Москвы, с этого пустейшего собора... кого вы там еще избрали! Скажи-ка толком, пан Ян!.. Владислав - ваш коронный царь. Ему дана присяга от целого народа... Какой там еще такой Романов!..

- Его капитан должен хорошо знать... Тот самый отрок Михаил, что сидел в Кремле со старицею Марфой, с женою бывшей Филарета...

- Ах, помню... знаю! - отозвался Маскевич. - Этот мальчуган!.. Такой... приятный... Но в цари избрать ребенка!.. Что за дичь!

- Хотят посадить!.. И ничего не поделаешь... Мы, русские, значит, ничего не можем сделать... А вы... если захотите...

- Что?.. Что такое! - заволновались все.

- Можно взять в плен его и вместе с матерью... Да и... туда! К отцу на увиданье на Литву и отправить под надежною охраной... чтобы русские по пути не отбили дорогой добычи!.. Тогда не посадят мальчика царем московским... И Владиславу к трону открытый путь!..

- Что дело, то дело! Я понимаю пана Яна... Признателен за дружбу и совет такой прекрасный!.. У нас друзей немного среди россиян! Тем более верных и преданных, подобно пану... Я, без сомненья, все протори, расходы, покрою пану... Даже вот... сейчас!

Собрав в пригоршню кучку золотых, полковник достал из кармана шаровар небольшой кисет, всыпал туда червонцы, еще набрал и переложил туда одну горсть, затянул шнурок кисета и подал его Грамматину.

- Не откажи принять, пан... От души подарок!..

- Благодарствую, пан полковник!.. И брать не за что... Да, говорят, и отказаться не следует от дара, чтобы не обидеть дарителя!..

- Да уж, не обижай меня, пан Ян... А я и крулю напишу... И в случае удачи... Он тоже пану Яну, я знаю... выразит свою любовь и ласку полновесною монетою... Круль наш не любит быть в долге перед своими друзьями!..

- Не о том у меня забота, вельможный пан полковник!.. Не для награды... Другое у меня на душе!.. Уж больно у нас великая рознь идет с Романовыми... А вдруг они и первыми станут во всем царстве!.. А я - на задах... Легко ли это мне! А яснейшему крулю я и цидулу кстати захватил с собою... Тут все ему пишу... И хотели бы бояре взять его самого или Владислава... Да черный люд, мелочь вся - мешают нам в этом деле... Есть там Куземка Минин, по прозванью Сухорук... Мясник, нижегородец... Ну, вот тот самый...

- Что в день злосчастной октябрьской битвы под Москвою вырвал победу из рук у нашего отважного пана гетмана Хотькевича?! Знаю я его! - хмуро проговорил Краевский. - Он, значит, за этого Романова!.. Ну, так он его и увенчает! Это - дьявол во плоти, а не человек. Если он вмешался, так дело будет...

- Нет, не будет! Не стану жив, а помешаю этому! - гневно, злобно выкрикнул Грамматин. - Скажу по дружбе пану полковнику... Князь Шуйский и многие другие знатные лица меня просили... И вот тут я все пану написал... Что надо делать, куда разослать отряды, чтобы захватить успешнее и отрока и мать-старуху... А там... Там не мое уж дело, что бы ни случилось! Я умываю руки...

- Вот, ценю такую чистоплотность в людях, пане Яне! Все выполню по твоим словам, мой сановный пан дьяк... А там, пан говорит, с ним за возницу "посол" поймался земский... Я тоже было парочку перехватил... допрашивал их сам... как следует. Представились круглыми дурачками... сколько я ни бился с ними, хоть ты что! Не знают ничего и не слыхали и не видали!.. И как их звать, тоже забыли... Наглецы. Я за насмешку тоже подсмеялся над хамами! Висят оба в лесу, кормят ворон своими телами... А ты уж, пан, я вижу, собираться задумал в путь... Что скоро так!..

- Просил бы, пан полковник, домой меня пустить теперь же. По вашим же делам похлопотать мне надо, пока еще не поздно... О Владиславе промыслю... пока еще не признан новый царь! Пока пустует трон... Челом всем бью, Панове!..

- Челом!.. А, понимаю! По-нашему то - "падам до нуг!.." Счастливый путь! Гей! Ясько! Проводи пана до сеней, и пусть несколько человек поедут издали конвоем, до большой дороги доехал бы благополучно гость!.. Понял?..

Еще что-то шепнул полковник седому; бравому вахмистру.

Грамматин, уже снова укутанный в свою шубу, подвязанный, с рысьей шапкой на голове, вышел за вахмистром.

Веселая компания снова принялась за кости и вино, шумно обсуждая предстоящую "королевскую охоту", как выразился Краевский.

А вахмистр привел дьяка к широким, прочным пошевням, устланным сеном для сиденья; поверх сена разостлан был домотканый ковер. Овчинная полость прикрывала ноги сидящих.

Кучер Грамматина лежал на дне пошевней под полостью и уже дремал.

Услыша движение и тяжелые шаги подходящего Грамматина и вахмистра с несколькими гусарами, он встряхнулся и сел, оправляя кругом себя сдвинутый ковер, полость, взбивая сено на сиденье.

- Отпустить проезжих москалей! - громко приказал вахмистр гусарам, которые, стоя около своих коней, сторожили сани и возницу. - Да проводите их до большой дороги, чтобы видеть, куда поехали эти ночные шатуны. Пан полковник допросил, и обыскали мы москаля в волчьей шубе... Он - мирный обыватель из соседнего городка... А все-таки приглядеть не мешает... Хитрый народ москали... Иной вот как этот соня - хлоп, возница старый, в армяке на холоде дрожит... А покопаться в нем, так найдешь какого-нибудь попа переряженного или посланца с тайными важнейшими вестями! - ухмыляясь в усы, говорил своим гусарам вахмистр. А сам искоса наблюдал при свете луны, как передернулось лицо у мнимого возницы. - Ну, да эти не такие! Это - простой народ... Пусть едут ко всем дьяволам... Гей ты, соня, - видишь, пан твой уже сел... Гони коней... А вы, трое, проводите!

Тронулись пошевни, скрипя полозьями... Заныряли по выбитой дороге, быстро влекомые вперед парой сытых, бойких коней. Трое всадников на поджарых конях тряслись в седлах, провожая москалей. Длинные, скачущие, мелькающие на искрящемся снегу тени отбрасывали кони и люди под сиянием полной луны, уже склоняющейся к нижней черте прозрачного небосвода, усеянного мириадами звезд.

Глава IV

У СУСАНИНА

(февраль на исходе)

Еще в полном разгаре лютая, суровая зима на всем просторе северо-восточной окраины Московского царства. Жестокие морозы по ночам трещат и словно топором ударяют в бревенчатые стены деревенских изб, наполовину занесенных снегами.

Южнее - там совсем иное дело. В Астрахани - весна с цветами и птицами уже разгорается, пригрела землю и людей... И по Волге - теплом повеяло... Дикое Поле уже задышало глубже, хотя еще невнятно, готовясь сбросить с себя глубокий снеговой покров и зазвенеть ручьями вешних потоков по оврагам...

И отголоски этих далеких пробуждений земли от зимнего сна словно отдаются чуть внятно и здесь, на просторе полей от Валдая до Москвы, и в чащах вековых вологодских, пермских и костромских лесов... Солнце уже дольше стоит на чистом, холодном небе. Еще не греет оно, но уже лучи его сверкают ярче, чем в пору глубокой зимы...

А в тихие полуденные часы, если не дует холодный северный ветер, сосульки, висящие под застрехами крыш, начинают даже слегка обтаивать и ронять редкие капли, словно слезинки сожаления об уходящей зиме.

Багровея, спустилось солнце в один из таких дней за густую чащу бора, среди которого стоит село Домнино, родовая вотчина Шестовых.

Еще не успело скрыться солнце за темной пеленой вечернего тумана, одевающего запад, как с другой стороны вырезался и засиял в небе светлый серп луны на ущербе.

В избе старосты Сусанина все прибрано, дела дневные кончены.

В большой, опрятной горнице, в углу, против печи и полатей стоит деревянная кровать под пологом. На ней лежит в жару рослый молодой парень, сын старосты, ратник, раненный в стычке с поляками. Товарищи-земляки подобрали и доставили домой раненого. Священник, как мог, подал помощь бедняку. Но мало знаний и средств у него в распоряжении... Тогда на помощь пришла деревенская знахарка, древняя старуха Федосьевна... Ее травы, мази, шептанья так же мало помогали, как и молитвы и настойки попа. Но все-таки, видимо, справляться стал с лихорадкой и недугом своим сильный, крепкий, юный организм. Проблески сознания начали являться все чаще у парня, охваченного горячкой. Губы не так чернеть и пересыхать стали, как раньше.

Но вся семья была глубоко опечалена хворью старшего сына. А мать-старуха совсем извелась, дни и ночи просиживая у изголовья больного...

И вот теперь, пользуясь передышкой, тем, что сын заснул спокойнее, не мечется, не бредит в жару, - старуха сидит у оледеневшего оконца и смотрит на улицу деревенскую, словно выжидая кого-то. Порою вздыхает и скорбно покачивает головою Сусаниха, а затем снова вперяет взгляд слабых, подслеповатых глаз на пустынную дорогу, слабо озаряемую сиянием ущербленного лунного серпа.

Светец был уже зажжен, и лучина горела узким, острым язычком пламени, потрескивая порой. Дочь старухи, девушка на возрасте, принялась за свою вечернюю пряжу, изредка останавливая жужжащее веретено, чтобы переменить лучину. А там снова свивалась бесконечная нить, прыгало и вертелось говорливо веретено.

Вдруг больной застонал слегка и что-то запросил.

Не успела подняться старуха, как дочь, отбросив гребешок и веретено, уже была у постели, взяв по дороге ковш с квасом, стоящий на столе.

Приподняв немного голову брату, она дала ему глотнуть из ковша. Он затих и снова лежал на подушке, бледный, с темными кругами у глаз.

Старуха, опустившись на прежнее место у окна, следила за движениями дочери и, когда та вернулась к своей кудели, спросила негромко, боязливо:

- Што, доченька... Што с Ваней... Не помирает ошшо?.. Мне-то, милая, и поглядеть порою на ево страх берет! Сердечушко-то вконец измаялось!.. Болезный мой!..

- Не, мамонька... Пошто помирать!.. Кажись, полегше стало ему... Вот и сейчас - затих.

- Ох, только бы навовсе не затих!.. Владычица, на што рожала ево, муку терпела, штобы в недобрый час пуля вражья змеею ужалила... и навек бы не стало у меня сыночка первенького... Красавчик мой, роженный... Любезненькой!.. На ково же ты меня покинуть хочешь... Да с кем же я остануся, сирота, старуха старая!..

С горьким плачем громко запричитала старуха, раскачиваясь своим костлявым, высохшим станом, перетянутым под мышками темным фартуком. Впалая от лет и от работы грудь судорожно вздрагивала от подступающих рыданий.

- Ну, мамонька, нишкни!.. Услышит ошшо Ваня... Што хорошего... Авось, даст Бог, оздоровит братец... Он ишь какой... Все звали: "Ваня-богатырь!.." А уж веселый да какой забавник!.. Да ласковый! Весь в тятеньку пошел. И уж, бывало, штобы меня обидеть, как прочьи братовья над девчонками измываются... Ни в жисть! Родименький мой бра-атик... мой Ванятка!..

Уронив руки с пряжей, тихо, всхлипывая по-детски, заплакала и дочь, только что уговаривавшая мать не проливать напрасно слезы...

- Ну, вот! Даве - матка... а теперь ты заголосила! - с добродушной грубоватостью обратился к сестре младший сын, лет двадцати, вошедший в избу с топором, которым колол дрова под навесом. - Жив брат ошшо, а вы над ним, как над покойником, запричитали да завыли с маткою... Нешто хорошо! Оправится, Бог даст, Ванюша. Слышали, отец Игнатий сказывал, што рана не глубокая. И пули не осталось, она прошла насквозь!.. А пристала огневица к брату. Покуль везли ево домой-то на санях, и разнемогся... Оправится! Не войте! Не надсаждайте душеньку. Тошно и без вас!.. Отца еще не видно... А уж пора бы... Вон, гляди, как солнышко село и метель поднялась...

- Вот, вот! И самого-то нету! И хворый сын... А тут второй, большак, и к матери с укором!.. Да как ты можешь!.. Да я тебя... Да вот... возьму ухват! Не погляжу, што вырос... што с усами... Отпотчую... Да ошшо батьке скажу. И он тебя! Поди, отец Игнатий тоже не скажет, што смеешь ты зыкать на мать-то!.. Ох, уж и времена пришли! Последние... О, Господи... Микола Скоропомощник!.. Мать Троеручица!.. Заступница святая... Да тяжко как!.. Да не переносно моей душеньке!.. - снова тихо заплакала старуха...

- Поземка-то все крутее! - говорит парень, глядя в оконце на метель, разыгравшуюся не на шутку в самое короткое время. - И што это отец!.. В обители в Ипатьевской застрял! Так нечево бы... Али, помилуй Бог, заплутался... Быть тово не может! Уж кажный кустик, кажинну тропочку так, сдается, знает... Глаза ему завяжи, не собьется... Да и Гнедко найдет домой дорогу, коли бы што и приключилось...

- Нишкни ты, чудодей!.. Весь как есть в отца. Про все ему опека да забота. Уж и так-то тошно! А ты ошшо запричитал, не лучше бабы! Святители! Да штой-то со мною нонеча. Вот местечушка себе в дому не найду! - с тоской неожиданно подняла голос старуха. - Беда какая близится... Али смерть-лиходейка глядит к нам через прясло?.. Либо што... Ты б, доченька, на Ванюшку взглянула. Што больно он затих... Да нет! Сама хочу... сама!..

Осторожно заглянув за полог, старуха присела там в уголке и, скорбная, с неподвижным лицом, затихла, словно заснула с открытыми глазами...

- Зябко чтой-то мне! - поеживаясь, проговорила дочь. - В избе, што ли, хладно... Ай так оно, с чево-либо... Садись сюда, брательник. Скажи мне што... развей маленько тоску... Сердечушко мое погрей, расшевели... Ох, Васенька... ужли ж помрет Ванятка?.. Скажи по правде истинной...

- Ну... уж и помрет!.. Вывезла тоже... Легкое ли дело: помирать! Сусанины у нас живут подолгу, чай, знаешь! Ну, похворает... А уж ты: "Помрет!.." Ворона! Вон дядя Клим. Ведьмедь его ломал да грыз три раза. Без глаза ноне, без руки... А - жив, силен, как словно и хвори с ним не бывало никакой... Сусанины крепки! Вот нет отца в такую пору... Душа што-то... словно ноет внутри... Да пес больно завывал к ночи... Слышала, поди... Вот словно бы к беде какой...

- Да грызлись мыши уж так-то этою ночью, как и не бывало николи! - также негромко, голосом, полным жути, откликнулась сестра. - Да... сон такой привиделся мне... стра-ашный!..

- Молчи! - почти крикнул на нее брат, охваченный внезапным, безотчетным страхом. - Стой... никак, подъехал кто-то...

Бросился к оконцу парень, потом к дверям и, угрюмый, вернулся к сестре.

- Нет... тихо... не видать!.. Слышь, Груня, спой песню алибо што... Экая мука!.. А тут ошшо метель несет да воет, словно хоронит ково... Пой, Грушенька... Пожди... залаял пес... Нет... Почудилося... Тоска...

Стоя у оконца, Василий Не сводил глаз с дороги.

Сначала негромко, потом все звучнее стала выводить своим не сильным, но приятным голосом девушка заунывные слова печальной песни о лучине. Но брат перебил ее после нескольких первых колен:

- Ну, вот и батюшка... Да... кто с им?.. Што такое!..

Он рванулся было к дверям, но остановился на полпути, выжидая.

- Сюды, сюды прошу, пан капитан! Темненько здеся... Не взыщи, родимый! - послышался за дверьми громкий голос старика Сусанина.

Домашние вздрогнули, так странно, не по-обычному звучал знакомый, близкий этот голос. Словно огромная тревога звенела в нем, но старик старался скрыть тревожные ноты, затаить их в своей груди.

Дверь распахнулась. Поляк, военный, появился в избе, а за ним вошел и Сусанин; оба были занесены снегом. Лица, бороды, усы - все было бело от напавших хлопьев, которые быстро начали таять в теплой горнице, еще раньше, чем вошедшие сняли с себя верхнюю одежду и стали отряхиваться от снежного налета.

- Сын хворый у меня! - не умолкая, продолжал Сусанин, помогая гостю снять шубу, развязать башлык, прикрывающий уши. - Вся семья при нем... Вот и не слыхали нашего приезда... и не встретили порядком... Не вынесли в сенцы огня такому гостю жданному да дорогому!.. Сесть милости прошу!.. Здорово, жена, детки! Челом добейте пану капитану... К нам в гости его милость завернуть изволили! Великая нам честь!..

- Челом тебе, кормилец, добродей! - низко кланяясь, отозвалась семья Сусанина. - Уж погостюй у нас... Уж не взыщи, коли што не так... Помилуй, кормилец!..

- Чем потчевать тебя прикажешь?.. - обратилась к гостю старуха. - Пивко есть стоялое... Али бражки прикажешь... Вот пенного не поосталося нимало! Ты уж не взыщи!

- Ну, все едно есть... Давай пивка... У вас быва пиво добже!..

Облокотясь на стол, огляделся гость кругом.

- То есть твоя хата... Цожь... чистенько тута... А инны ваши хлопы, як быдло... як звери живут... в покою и навоз, и скотина... и птица всяка... Фуй!.. Вонь - до одуреня! А ты не так... Не!.. Вшистко ладно...

- Кому какую долю пошлет Господь! В черной, в курной избе и не искать уж чистоты либо порядку... Я - старостой зовуся... и достаток есть у меня, хоша и не большой... С тово здеся и приглядней у меня... Испить прошу, коли милость твоя будет! - принимая от жены жбан, ковш и наливая пива, подал гостю полный кубок, резанный из дерева, Сусанин.

- Милости прошу! Не обессудь! - закланялась по обычаю старуха.

- А! Славно! - осушив кубок и крякнув, похвалил гость. - И пиво крепко у тебя. А сам ты што же?..

- И я... и я... вкушаю!.. Твое здоровье, пан капитан!.. - Осушил ковш и отер усы Сусанин.

Жена и дети отошли в дальний угол и присели там на лавке.

- Ну, теперь слухай, цо нам тшеба от тебя! - придвинувшись совсем близко к Сусанину, негромко начал гость. - Как раз тебя я шукал, когда повстречал тебя у околицы... Отряд зо мною тут... стоит недалеко, в лесе... Мы были в вашем селенье... в Домниной... Там не нашли, чего шукали... А хлопы перепужались вшистки!

- Вестимо дело, глупы мужики... Мыслят, коли пришел лях, так не для добра! Не миновать, быть худу... Ан не всегда оно так бывает...

- Во... во! Вижу, разумный естесь хлоп! Недарма мне и указали найти тебя... Дак слухай, цо я скажу... Живешь ты по-людски. А як схочешь - по-пански будешь жить! Вот, выбирай, цо нравится тебе...

Гость обнажил свой кинжал, положил на стол и рядом бросил увесистый кошель, в котором глухо позвякивали рублевики.

- Што выбрать мне... Вестимо, уж не это! - в руки кинжал и пробуя острие, спокойно на вид проговорил Сусанин. - Востер-то, ровно бритва... Вот, слыхал я, такими ножами на Москве... Когда в осаде пришлося вам сидеть, порою пленных вы... Как голод вас дошкулил, так вы...

Сусанин жестом окончил свою речь.

Зорко поглядел на мужика гость, не умея сразу разобрать: глумится над ним старик или по простоте говорит, что на ум взбрело? Но тот сидел спокойный, простодушный, потрагивая с любопытством кинжал, который потом придвинул к поляку.

- Пустое люди врут! Як можно вериць! - пробурчал тот. - Ну, выбрал альбо не?..

- Я выбрал! А скажи, пан, какую я услугу вам должен оказать...

- Пустую... самую пустую... Ты вешь, же Владиславу присягу дала вся Московская земля... Слыхал...

- Слыхал... слыхал!.. Давненько уж это было...

- Давно... не давно... а присяга есть в силе же!.. А вот иные сдуру себе царя другого выбирают... У Филарета - мальчик... сын... Так казаки его царем назвали...

- Ужли... его назвали! - сильно прорвалось у старика. Но он сейчас же сдержался и спокойно продолжал: - Уж энти казаки-головорезы! Смутьяны да лихие заводчики смут и раздора!.. Уж лучче бы им и не быть на белом свете!.. Дак што же я?.. Мы от царей далеко!..

- Який он там царь! То еще есть дело впереди! А вот, я знаю, близко он, той Михаил из маткою укрывается... В Залезно-Боровский кляштор они ездили на богомолье... Теперь вернулись в город, в другой ваш... манастер... Так вот, его бы повидать нам хотелось... Напомнить бы ему о присяге Владиславу. Он, може, и сам не схочет зламать той присяги... откажется от трону!..

- Вестимо дело! Присягу как порушить!.. А... кто ж вам поведал, што боярич и с матушкой тута, близко?.. Али свои, из домнинских, из здешних?.. Они тебя и навели на мой двор, а?..

- Не! Я из Москвы узнал и про них... и про тебя... Желаешь получить пенендзы?.. Так подымайся... и в путь! А ежели нет...

- Чево уж!.. Понимаю, пан капитан! Не малолеток я! Слышь, капитан, я провожу вас... Видно, так оно и надо, што ты ко мне попал! Кошель свой спрячь... Да! Спрячь ево и не дивися! Не зря ты мне о присяге напомнил, пан. Присягу, слышь, и я давал... По той присяге... и поведу я вас, друзья!.. А деньги ваши брать за службу не желаю! Короток сказ!..

- Як хцешь! Твое дело! - с довольным видом, пряча кошель, отозвался гость. - Як то у вас мувять: "Блаженному - спасенье, а вольному - воля!" И, кеды мувиц по правде, - не много и обецали всем отрядум, ктуры разосланы, же бы шукаць Михайила тэго... А я первый же разыскал... Хо-хо-хо!..

Он самодовольно рассмеялся.

- Ишь ты!.. Много отрядов вас разослано, сказываешь... Так, слышь, торопиться надо. Ночь да еще метель расходилась... Ишь, воет! Скоро не дойти, гляди... хоша и близко обитель, где старица с царем укрылися... Это ты верно сказывал: из обители Железно-Боровской сюды они направили путь... Думали от недругов укрыться!.. Засели за стенами святыми... Ан и до них вы добралися... Молодцы! Я, слышь, поведу вас не простой, открытою дорогою, где увидать заране могут да упредят в обители, штобы ворота запирали, штоб к обороне изготовилися! - громко, повернув голову в сторону сына, проговорил Сусанин. - Не-ет! Мы их перетакаем! Я вас... лесными тропами поведу... путем коротким... Прямо, куды вам следует пойти! И не заметит пес единый, как будете у врат... у самых широких... и все войдете туды... што вам надо, - то и получите... И я уж свою награду тогда сыщу!.. - загадочным каким-то, торжественным голосом проговорил старик. - Идем, пан капитан.

И Сусанин снова стал одеваться в дорогу, подвязал шубу, надел валенки.

- Идем!.. Идем! - тоже кутаясь в свою шубу, довольный, отозвался поляк. - Ты ж есть молодец! И не ждалем того... Мыслил, придется шум поднять... может, и так!..

Он сделал жест, как режут кинжалом.

- А ты хлоп розумный, як я бачу... И юж кеды прибудет наш царь Владислав...

- Ну, уж я тода челом ему ударю!.. Пущай награду пожалует за верную службу за мою! Чай, встретимся мы с ним! - многозначительно проговорил старик. - Да поскорее мне Бог послал бы эту встречу!.. Где буду я, и он бы там предстал, пред троном...

- Цо говоришь?.. - спросил капитан, который в это время налил и осушил еще кубок на дорогу.

- А, так... Дела свои смекаю неважные...

И негромко, быстро обратился старик к сыну, который помогал ему одеваться в путь:

- Слыхал... Уразумел!.. Коня бери, гони в обитель!.. Пусть тамо оберегаются... Не этих... Эти не скоро... слышь, вовеки эти туды не попадут!

- Отец! - подавленно шепнул парень, поняв намерения старика.

- Нишкни! Убью... От Москвы скоро послы будут, слышь... звать на царство... Ты скажи... Ну, буде!.. Остальное сам вернусь - доправлю! - громко заговорил Сусанин, надевая шапку. - Готов я, капитан... Вот, лишь сына... сын хворый у меня тута... С им попрощаюсь...

Неторопливо подошел он к пологу, за которым старуха и дочь стояли, оцепенелые от ужаса. Они тоже почуяли, на что решился старик.

Обняв поочередно жену и дочь, он им шепнул:

- Храни вас Господь! Лихом не поминайте!.. Старуха, ты... Нет, апосля доскажу... не то еще реветь да причитать почнешь не в час!.. Ну, слышь, доченька, покорна перед маткою будь, когда... Да нет, не то... А он... в жару... без памяти, сердешный Ванятка мой! - глядя на больного, проговорил старик. - Он и не чует... и не видит он... И - лучче так!

Склонясь над больным, долгим поцелуем, словно с мертвым, простился с ним отец, и две горячие слезы скатились на пылающую голову парня.

- Ну, вот и готово дело. В путь, пан полковник...

- Какой полковник... Ротмистр я покуда... А за нашу птичку, поди, и капитана дадут, ежели не пулковника... Ха-ха!.. Славный ты хлоп! Ходим!..

Быстро вышли из горницы хозяин и гость...

А мать, дочь и сын - с места не могли двинуться, обессиленные, скованные ужасом и горем.

Глава V

ЗЕМЛЯ ПРИЗВАЛА

(14 марта 1613 года)

13 марта 1613 года, во время вечерни, прибыло в Кострому посольство из Москвы, отправленное от Земского собора просить на царство Михаила Романова.

Во главе стоял архиепископ Рязанский Феодорит и родич названого царя, престарелый боярин Феодор Шереметев. Авраамий Палицын, значительные иноки и другие и белое духовенство, бояре и воеводы входили в это посольство.

Иван Никитич Романов по болезни не поехал. Но Пимен Захарьин был тут и вечером же поехал в Ипатьевский монастырь с несколькими лицами и уговорил старицу Марфу принять на другой день послов.

При ликующем перезвоне всех костромских церквей торжественным крестным ходом двинулось шествие к воротам Ипатьевского монастыря, отделенного небольшою речкой от городской земли и обнесенного крепкими стенами.

Все духовенство Костромы, светские власти и поголовно почти все население города потянулось с послами молить старицу и Михаила не отвергать призыва, так как уж заранее шла упорная молва, что мать и сын не хотят согласиться на выбор, павший на Михаила.

Толпы народа, окрестные жители, приехавшие за десятки верст, стояли шумным лагерем и сгрудились у монастырских стен против Костромской дороги, едва вдали засверкали на солнце хоругви, золотые и серебряные оклады икон, парчовое облачение духовенства и блестящее оружие, горлатные шапки и золототканые одеяния бояр, воевод, своих воинов и наемной стражи, которая сопровождала посольство. Барабаны порою били свою дробь, и она сплеталась с колокольным ликующим перезвоном, с молитвенными напевами клира...

Едва остановилось шествие у ворот, как навстречу ему вышла, вся в черном, иноческом одеянии старица Марфа, держа за руку сына, словно опасаясь отпустить его, чтобы не взяли, не увели от нее единственную радость жизни.

Поклоны отдали оба иконам, подошли под благословение к Феодориту и стали в ожидании.

Челом ударили все миряне и юному царю, и матери его.

- Каковы в своем здоровье есте царь-государь, Михаил Феодорович, и матушка ты, государыня, старица великая, Марфа Ивановна!.. - обычную речь повел Шереметев.

- И штой-то... И как это! - вдруг, почти гневно, со слезами в голосе заговорила старица. - По какой такой причине... Можете ли сына так величать, коли он не поволил вам на царство... Коли я разрешения на то не дала!.. И слышать не хочу... И не желаю!.. - все громче истерично подымала голос старуха-мать, прижимая к себе сына, словно стараясь укрыть его от опасности.

Слезы так и хлынули из ее глаз.

Дрожал весь и Михаил и неожиданно, словно не владея собой, тоже громко обратился к Шереметеву, к Феодориту, ко всем:

- Што за причина!.. Не зовите меня царем! Не хочу... И не стану... И не хочу!..

И слезы также часто-часто покатились из широко раскрытых, испуганно глядящих темных глаз юноши.

- Мамонька, не тревожь себя. Не плачь! - уговаривал он тихо, ласково мать. - Не бойся. Не пойду я к им на царство... Не порушу твоей воли!..

Говорит... а против воли глубокая тоска и словно сожаление звучат в его решительных словах.

Как только прослышал от окружающих юноша, что его избрали царем, тысячи самых неожиданных, ярких мыслей, надежд и ожиданий закружились вихрем в уме, затрепетали в груди у юноши. Смелые планы, светлые картины счастия народного и величия родины, готовность всем помочь, всех порадовать так теснили сердце Михаилу, что он вскакивал по ночам, тихо, чтобы не разбудить старуху-мать, опускался на пол перед божницею, где неугасимая лампада трепетно озаряла лики святых... И, обливаясь слезами, жарко, целыми часами молился юноша, давал обеты, просил у Бога просветления и сил на такое великое дело, какое сулила ему судьба...

Мать молчала первое время. Но когда пришли верные вести, что посольство уже снаряжено из Москвы, она опять напомнила сыну все свои прежние речи о судьбе царей, рисовала ему положение царства в эту смутную, грозную пору, прямо запрещала принять избрание, и он должен был дать обещание, что откажется от власти... Он понемногу и сам стал страшиться той великой, блестящей, но трудной доли, о которой мечтал и по ночам посылал к Небу свои горячие мольбы...

А сейчас нервный трепет, искренний испуг и волнение матери совершенно захватили, передались и впечатлительному до болезненности Михаилу, и он также резко, с такими же рыданиями твердил послам:

- Нет... нет... И оставьте... и не сказывайте мне ничего...

Выждав, пока успокоились оба, старуха и сын, кротко, но внушительно заговорил митрополит Рязанский:

- Ин добро! Как Господь вам, государям, на душу положит, тако и речете нам... Да надо ж хотя повыслушать послов земских-то... Нелеть тута при всем народе такие речи вести... и такое действо делать, показывать черни несогласие великое. Вон смутилися люди и то!.. На колени пали... Руки тянут к тебе, старица великая. И к тебе, государь-батюшко... Неужли их смиренное моление отринете!.. Повыслушайте речи посольские. А уж тода... Как Бог пошлет!..

Истощенная первым, сильным взрывом, только голову молча склонила Марфа, и все шествие, кроме народа, проследовало в монастырский собор во имя Святой Троицы, стоящий среди обители.

Здесь, после краткого молебствия, Шереметев обратился первый к Марфе. Он в сжатых словах передал ей ход дела, созыв Земского собора, его толки, первое решение, постановленное еще 7 февраля, и отправку послов на места для более широкого оповещения Земли, для лучшего осведомления о ее истинных намерениях и выборе.

- В априлии, день в двадцать первый сызнова собрася весь собор великий Земский, - закончил боярин свой доклад. - Почитай, ото всех городов главнейших подоспели послы, и те вернулись, которые по местам ездили... И бояр первосоветных вызвали из ссылки ихней... штобы никому обиды не было... штобы все прилучилися к делу великому, к избранию царскому!.. Ибо и не бывало еще на Руси такова примеру доселе, штобы Русь сама себе выбирала царя... Бог ставил их... И ныне то же содеялось! Как единой грудью вся Земля нарекла Михаила Романова царем!..

- Вот слушай, старица великая! Внимай, государь-батюшко... Честь вам станут!..

И боярин дал знак дьяку огласить соборное определение об избрании на царство Михаила.

- Мать честная, старица великая! - снова обратился к ней Шереметев. - Ты видишь ли сей список! Тута целая земля руку приложила... Ужели отринет ее моленья слезные твой юный сын, наш государь преславный!.. Слышь, еще до согласия до царского, а уж все города присягают ему... Зовет царя весь народ православный! Склони же слух свой! Дай нам сына на царство!..

- На царство сына дать!.. Ты бы еще попросил, боярин: "Отдай, мать, сына на смерть, на глум, на поруганье!.." Это - прямее будут речи, чем твои теперь! Я тогда скорее им поверю, пойму их... Жертва великая... Но... ежели бы Бог приказал... Он знает, што творит... Тогда бы я для Родины и сына отдала, не пожалела... для спасенья царства!.. Да теперь не то дело! Коли вам надо иметь кого на престоле, - вы и сажайте себе любого... И сводите сызнова, и заточайте, и схиму принимать их заставляйте!.. Силою, как Шуйского-царя... Живыми в гроб царей своих кладите, отпевайте! Ваша воля! А сына моего нет! Не дам, и не просите! Куды ему! Земля так замутилась! Ему ли совладать, отроку юному, с такой грозою великой!.. Из вас, бояр немолодых, разумных, - и то ни один не совладал в невзгодою великою... А вы теперь... Нет! Сын не пойдет на трон... Он сам решил! Он сам вам скажет...

- Молю, сестра о Боге! Смягчися, старица великая! - принялся Феодорит увещать старуху. - Слышь, государыня; я пред тобою кладу свою главу! Я, яко пастырь церкви, - именем Господним - прошу тебе так гордо говорити! Народ избрал себе царя по внушению Божию. Ужли тому не покоришься?! Сам Господь его назвал, не люди... "Михаилу на царстве быть!" - такой единый клич раздался на великом соборе Земском! И все присягу дали: царю избранному прямить по чести и повиноваться беспрекословно... Слышала, читали тута запись крестоцеловальную... И помогать собор тот Земский будет, не расходясь, штобы полегше царством править было отроку-царю... Глас Божий был... Упорствовать не можно! Мольбы послушай! Сирота-Земля родная перед тобою и перед государем-батюшкою нашим ныне горько плачет... Верни Земле покой, дай ей царя!.. Соизволь на царство сыну!

- Святой владыко, уж не взыщи и ты... Отец его в полоне, в неволе! Так сыну осталась я одна в охрану. Когда в Кремле сидели мы в осаде... и голодом морили нас столь страшно, што люди тамо людей же... Ох, нет... И вспоминать не могу!.. В ту пору все жены вышли из Кремля... Лишь я одна осталася, для-ради сына!.. Не как жена, плоть слабая, - как некий крепкий муж, все вынесла... на што ни нагляделась в ту пору... И волосы тут сразу поседели у меня... Так я и дерзаю говорить здесь перед послами земскими не с робостью смиренной, как жене обычно да еще в моем сане в иноческом... Хоша и силой тоже постригали... Вы знаете... да и я тово не забыла!.. И, чтобы ево, штобы после Михаила... Нет! Сказала, нет! И он, слышь, не желает!..

- Я не хочу! - прозвучал дрожащий отклик юноши.

- Еще меня, молю, послушай, честная старица! - выступил неожиданно Палицын.

- Ин, сказывай... толкуй уж заодно! Уста я никому не заграждаю... Да и меня не уломать вам, видит Бог!..

- Пусть слышит Он, што я по чистой правде тебе скажу... И клятву все дадут, миряне и власти духовные, што истину я поведаю... Боишься ты за сына... Разумею! Да, слышь, не пойму: чего тебе бояться надо?.. Бояр боишься... Нету прежней силы у бояр московских да княжат прегордых, што и царям указку подносили... Твоя правда! Часть в полоне томится, на Литве... А прочие... В Москве сидели все они в соборе Успенском... Жаль, не было тебя... Там Шуйский был, и Трубецкой, и Воротынский, и Голицын Андрей... Были все "цари", как в шутку их прозвали за происки... Они тянули свои жадные руки к златому венцу... Да обожглися, чу!.. И сами громко возгласили: "Царь Михаил Романов да буде на Руси!.." Уразумела! Пора ли теперь бояться их, бояр крамольных! Али они должны перед избранником всея земли, перед царем венчанным преклониться смиренно, служить ему по правде... иль - на плаху да в заточенье отправляться... Нет им выходу инова! Теперь - возьмем иное. Со Свеей - замиренье настало... Ляхи прогнаты покуль... казаки буйные... те сами первые заголосили: "Михайлу нам... алибонь - никово иного!.." Помысли же! Все власти, все бояре и до последнего смерда - служить смиренно Михаилу станут не за страх, а за совесть. А совесть - великое дело! Крепче цепей адамантовых; тверже присяги всякой держит людей в покорстве... Поняли люди, што единое спасенье им и земле: взять в цари Михаила. Он яко стяг священный, за коим идут рати народные... Он словно Божий зов, коему все веруют... Он яко солнце стал у всех в очах, и любят все его, кто любит Русь родную. Молва о нем прошла по царству из края в край... Царь Михаил успокоенье царству принесет! А ты боишься бурь... Устали мы, страна покоя просит!.. Дай мир Земле, дай Михаила нам!

С громкими мольбами обступили послы Марфу и юношу-царя. Многие кинулись на колени, ловили, целовали края мантии старухи, полы кафтана юноши.

Бледная, подняла опущенную голову Марфа.

- Ты, отче, прав! Меня ты вразумил, старуё, неразумную!.. Челом тебе бью за слово доброе... Да, есть еще забота... Узнают ляхи, што сын - царем... Отца тогда из полону и выпускать не пожелают... Замучат его там, страдальца безвинного!..

- И, государыня, о чем толкуешь! У нас же на Москве литовских значных людей не мало в полоне сидит же!.. И ксендзы ихние есть, и полковники... Не посмеют ляхи, своих людей жалеючи, ничего поделать с нашими послами заточенными. А мы уж и людей послали, штобы размен свершить... - успокоил Марфу Шереметев.

- Ну, ежели так... Благословенно буди имя Господне! По Всеблагого Господа хотению, по вашему усердному прошенью - волим, штобы ты, сын мой, принял сан царский, как Земля и Бог желают...

С трепетом, бледный, как стена, склонился Михаил перед матерью, и она возложила руки с благословением на шелковистые, мягкие кудри юноши.

Дрогнули стекла в стенах собора! Тихо отзываясь, зазвучали, слабо загудели колокола на звоннице от кликов восторга и радости, от приветствий царю Михаилу, которые загремели в стенах храма и вырвались наружу, подхвачены были десятками тысяч людских грудей...

2 мая 1613 года совершилось в Москве торжественное венчание Михаила в Успенском соборе.

Сначала Шереметев и другие родичи царя управляли делами царства вместе с Земским собором, который не разъехался, как это обычно бывало, выполнив свою главную задачу: избрание царя. Почти десять лет непрерывно продолжались заседания этого собора, причем только обновлялись послы земские, депутаты от городов, монастырей и сословий, составляющих свободное население царства.

Кабальные люди и хлеборобы-пахари не имели своих представителей на соборе.

Понемногу стала успокаиваться и крепнуть земля. Особенно когда вернулся на родину отец Михаила, Филарет.

14 июня 1619 года у той же Пресни-реки, за Тверскими воротами, встречал царь Михаил со всеми своими боярами и воеводами Филарета, вернувшегося из польского плена, где он томился восемь лет.

В ноги пал отцу царь, желая почтить и родителя и страдания его...

И в ноги поклонился отец сыну, как царю, помазаннику Божию, избраннику всенародному. Через несколько дней, по просьбе чинов Земского собора, патриархом Московским и всея Руси был наречен Филарет, и придано было ему звание еще более высокое. "Великим государем", наравне с сыном-царем, стали величать патриарха, который в действительности и являлся теперь истинным правителем царства. Он постарался прежде всего наладить ход внутреннего управления страной, уменьшить произвол, лихоимство и насилие новых правителей, воевод и бояр, поставленных от Михаила, которые, пользуясь неопытностью юноши, творили всякое зло, даже не считаясь с голосом и влиянием Земского собора, где умели создавать для себя заручку и защиту...

С соседними государствами тоже понемногу взаимоотношения вошли в надлежащую колею.

На семьдесят шестом году от роду умер Филарет. Но Михаилу уже было около тридцати шести лет. Он успел приучиться к порядкам и правлению царскому под руководством умного отца. Это помогло ему вынести тяжелую войну с Польшей в 1633-1634 годах, заключил с нею "вечный мир" 17 мая 1634 года у речки Поляновки...

И когда царь Михаил скончался в 1645 году, сорока девяти лет от роду, он оставил своему наследнику, шестнадцатилетнему царю Алексею, царство, усиленное намного против прежнего. Судьи творили суд без прежней "кривизны и неправды", было набрано иноземное войско, и своих стрельцов стали обучать иноземному строю. Казна не пустовала, запасов военных и всяких много было собрано за время этого царствования, особенно за последние, самые "тихие" годы, когда прочный мир повсюду оберегал границы царства лучше, чем пушки и войска...

Тишина воцарилась в Земле, а между тем она росла понемногу, ширилась и крепла...

И юный Алексей, мягкий и кроткий по природе, хотя очень живой и способный, мог жить безбурно, по своим природным склонностям, и заслужил от народа прозвание Тишайшего царя...

Так закончился тяжелый период Смуты в русском государстве.

Лев Григорьевич Жданов - Во дни Смуты - 02, читать текст

См. также Жданов Лев Григорьевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :