Андрей Зарин
«Двоевластие - 03»

"Двоевластие - 03"

- VII

- ПОХОД

Девятого августа 1632 года все в Москве заволновалось. Бряцая оружием, скрипя колесами пушечных лафетов, двигалось из Москвы несчетное войско; на площадях и базарах толпился народ всякого звания, а пред толпами дьяки, окруженные бирючами, громко читали царский манифест, в котором он, перечисляя все козни поляков, объявлял им войну.

- Бить их, схизматиков! - в исступлении выкрикнул старик в толпе. - Не будь мои кости старые...

- Ужо им боярин Михайло Борисович покажет! - сказал, усмехаясь, приказный.

Бабы остановили юродивого:

- Фомушка, что молчишь, голубь?

Фомушка, огромный лохматый детина с железными веригами на плечах и на шее, замотал головой и глухо проговорил:

- Кровь, кровь, кровь! Много крови будет!

- Господи, Владыко, горе нам! - заголосили бабы.

В то же время в дворцовой церкви шла торжественная обедня с молебствием о даровании победы. Патриарх стоял рядом со своим венчанным сыном на коленях и горячо молился, а сзади стояли Шеин, Прозоровский, Измайлов, которым было вверено царское войско, и все ближние бояре государевы. Тут же был и молодой князь Теряев со своим отцом и тестем.

Медленно и протяжно пел клир, торжественно проходила служба; государь молился со слезами на глазах, и всех молящихся соединяло с ним одно чувство.

Служба окончилась. Государь обратился ко всем идущим на войну и тихим голосом произнес:

- Бог с вами и Пречистая Матерь, с Нею же победа и одоление! Идите стоять за государево дело и не посрамите нашего славного имени.

Все двинулись к целованию руки. Боярин Шеин стал на колени и бил государю челом сто раз, потом поцеловал руку государеву и бил снова пятьдесят раз. За ним подошли Прозоровский, Измайлов, а там тысяцкие и начальники отдельных отрядов.

Поцеловав руку государю, они потом подходили к патриарху и падали ему в ноги, а патриарх благословлял их, говоря: "За веру Христову и государя! Благослови тебя Бог и Пресвятая Троица!" - и после каждому говорил напутственное слово.

Увидев молодого князя, он улыбнулся ему и произнес:

- Тяжко расставание с молодою женой, но вернешься победителем, и слаще будет счастье твое! Будь доблестен, как отец и дед твой!

Государь вышел на Красное крыльцо. Военачальники садились на коней. Тут же оказались теперь и Дамм, и Лесли, и Сандерсон. Народ толпился кругом и дивился на красоту коней и вооружение. Блестя серебром и золотом, отчищенной медью и полированным железом, гремя конской сбруей и оружием, группа начальников, с плотным, коренастым Шеиным во главе, была очень эффектна.

Войска выходили из Москвы, подымая облако пыли. Гром литавр и бубнов далеко разносился по воздуху.

Филарет поднял руки и благословил начальников. Они медленно повернули коней и поскакали следом за войском.

Михаил Федорович медленно вернулся в покои в сопровождении бояр.

- Каково будет для нас счастье? - задумчиво проговорил он.

- Победить должны, - уверенно ответил Стрешнев.

- Истинно! - Филарет взглянул на него и кивнул головой. - Боярин Михаил Борисович - знатный военачальник, хоть многие на него и клеплют.

Князь Черкасский потупился и переглянулся с Шереметевым, но хитрый царедворец словно не заметил его взгляда.

- Люди все славные, - подхватил Стрешнев, - и войска много!

- Пошли, Господи, одоление супостата! - молитвенно произнес Михаил. - Много бед нам от поляков чинится.

- Аминь! - заключил Филарет.

А тем временем по дороге к Можайску огромным сказочным змеем тянулось русское войско - конные отряды, тяжелая артиллерия, стрельцы и иноземная пехота. Позади этого войска ехали пышною группою Шеин, Прозоровский, Измайлов, Лесли, Дамм и Сандерсон.

- У Можайска разделимся, - сказал Шеин, - мы все пойдем на Смоленск прямо, а ты, князь Семен Васильевич, иди кружным путем другие города воевать и тоже к Смоленску ладь!

- Хорошо, - ответил Прозоровский.

- А оттуда далее пойдем, до Варшавы.

Измайлов усмехнулся.

- Там видно будет, боярин. Поначалу нам бы до Смоленска добрести только.

- Молчи! Говори подумавши, - грубо оборвал его Шеин, - теперь, чай, вы не со своим Пожарским али Черкасским идете, а со мною! У меня во как все удумано! - И Шеин хвастливо вытянул руку и сжал ее в кулак. Во главе войска, среди отрядов конницы ехал и отряд Теряева в сто двадцать человек, во главе которого стояли Эхе и молодой князь. Оба они ехали задумчиво, молча. Эхе думал о Каролине, с которою недавно обвенчался у пастора, и переживал тяжелые минуты разлуки с нею. Она не плакала, провожая его, не голосила, как молодая жена князя Теряева и его мать, но ее печаль была, наверное, сильнее и глубже. Как крепко она обняла его и поцеловала! "Не говорю: прощай, - твердо сказала она, - а до свидания! Ты не смеешь умереть, потому что..." - и тут она тихо-тихо сказала Эхе такое, отчего у него всколыхнулось сердце и кровь прилила к лицу. А теперь, когда он вспоминал все это, ему становилось тоскливо и грустно. Не дай Бог, убьют. Тогда что?.. Он косился на Михаила и вздыхал, слыша и его вздохи.

Но Михаил вздыхал не по своей молодой жене, которая, провожая его, голосила на весь двор, не любя его ни капли; грустил он по Людмиле, с которой ему предстояло последнее свидание.

- Иоганн, - сказал он.

- Что, князь?

- Я подле нашей вотчины отойду, а завтра догоню тебя.

Эхе молча кивнул головой.

Князь тихо отъехал в сторону, но едва редкий перелесок скрыл его, что было мочи погнал своего коня, направляясь к старой мельнице.

В тот же день из Рязани выступил Семен Андреевич Андреев, стрелецкий голова, во главе рязанского ополчения, а с ним и Алеша Безродный со своим отрядом. Грустен и уныл был юноша, думая про Ольгу и томясь тяжкой неизвестностью. Он уже собрался было в Москву, как вдруг получил от боярина наказ идти с Андреевым не из Москвы, а прямо с места. Волей-неволей остался он в Рязани и не знал, вышла ли Ольга уже замуж или все еще в девицах.

Князь Михаил быстро мчался к своей милой. Та же дорога перелеском, потом вдоль берега речушки, та же рассосанная плотина; все то же, что видел князь месяц тому назад, но какая разница была в чувствах!.. Тогда он ехал по этой дороге полный счастья и радости, думая только о том, как встретится с Людмилой и какие речи поведет с ней, а теперь какая-то неясная тоска сжимала его сердце и туманила очи. Злое предчувствие неминучей беды сосало его сердце.

Сам того не заметив, князь подъехал к воротам мельницы и даже вздрогнул от неожиданности. Быстро спешившись, он привязал коня к крыльцу у столба и тихо вошел в калитку. Огромный цепной пес рванулся на него с ревом. Князь недовольно оглянулся. Где слуги? Где Мирон?.. Правда, ведь его люба словно в неволе лютой.

- Миша! - вдруг раздался радостный возглас, и Людмила, спрыгнув с трех ступеней крыльца, бросилась к нему на шею, обвила его руками и замерла на его груди.

- Голубка моя!..

Князь забыл свои думы, свои недовольства. Он только чувствовал любимую женщину у своей груди и, прижимая ее, осыпал горячими поцелуями.

- Приехал! Не обманул! А я ждала тебя, ждала... Пресвятая Богородица сжалилась надо мною!..

- Голубка моя!.. - повторил князь.

Людмила освободилась из его объятий.

- Пойдем же ко мне! Нынче я уж покормлю тебя. Помню прошлое! - весело сказала она и вдруг побледнела. - Что это ты такой? - дрогнувшим голосом спросила она.

Только сейчас она разглядела костюм князя. Его голову покрывала не обычная шапка с выпушкой, а шлем со стрелой между бровей и острым наконечником. На плечах поверх кафтана висела кольчуга, у пояса болтался меч, а в руке на коротком ремне висел блестящий чекан.

Князь смущенно улыбнулся.

- Голубушка моя, да ведь я с похода! Наши дорогой идут, а я заехал на тебя взглянуть. В ночь нагоню...

- В ночь? - побледневшими губами проговорила Людмила.

- Ну, в утро, - поправился князь и про себя подумал: "Далеко не отойдут за ночь!".

Веселье оставило Людмилу. Она провела князя в горницу, усадила за стол, уставленный флягами, бутылками и разными блюдами, села подле него и замерла, припав головою к его плечу.

Князь тоже чувствовал, как к его горлу подступали слезы, но крепился.

- Рыбка моя, - шутливо сказал он, - да как же есть мне, коли ты и угощать не хочешь меня и сидишь такая грустная?

- А откуда веселье мне, если ты на войну идешь и не знаю, когда воротишься?

- Не долго походу быть, яхонт мой! Месяц, два... и я уж всегда у тебя буду. Неделя - и я у тебя. Вот как! А пока погляди, что я для тебя припас!

Князь вспомнил, что в тороках (Торока - ремни у задней луки седла для пристежки, приторочки чего-либо.) увязал для Людмилы ларец с подарками, и, быстро встав, вышел за ворота.

Слуги уже прознали про приезд князя и все вышли на двор. У дверей стоял Мирон. Князь хотел побранить всех за нерадение, но сердце, полное любви, не распалилось гневом, и он только пригрозил всем.

- Проведи коня да засыпь ему корма, - сказал он Мирону, вынимая из тороков ларец. - На заре уеду.

Мирон подобострастно поклонился ему.

Князь вернулся в горницу и раскрыл пред Людмилою ларец.

- Все для тебя, моя ясная! - сказал он, выкладывая драгоценности.

В ларце было много ценного: хитрой византийской работы подвески и запястья, богатое монисто, унизанное жемчугом, кольцо и серьги с самоцветными камнями и нитки жемчуга для работы. Но Людмила равнодушно смотрела на вещи.

- Зачем мне? Пред кем рядиться я буду? - сказала она. - Едешь ты и с тобою счастье мое. Я молиться пойду...

Князь смутился.

- Что же, с Богом!.. Только идти не надо - я тебе поезд снаряжу. Молись, а там вернешься и меня поджидать станешь. Приеду я - нарядись. Ну, поцелуй меня! - И он привлек Людмилу к себе и поцелуями снимал слезы с ее глаз.

Ее грусть на время прошла. Она улыбнулась и стала угощать его.

- Кушай, князь, во здравие, - сказала она, кланяясь ему в пояс, - для твоей милости старалась. Не погнушайся!

- Горько! - засмеялся князь, наливая чарку вином.

- Ну, уж и привередливый гость у меня! - ответила Людмила и звонко поцеловала князя.

А там наступила ночь. В темноте, в тишине Людмилу то охватывала безумная страсть, то поражал страх. Она целовала князя, а потом - вдруг холодела и шептала:

- Что, если тебя убьют? Умру я...

- Я сам семерых убью, - шутил в ответ князь.

- Ах, оставь!.. Поклянись лучше беречь себя!..

- От стрелы или пули нешто убережешься...

- А у тебя наговоренные шелом и панцирь?

Князь уже не верил наговорам, но подумал и ответил:

- Наговоренные!.. Мне в Швеции наговорил колдун один.

- То-то, а то у нас Ермилиха может.

- Нет, у того наговор крепче, - сказал князь, желая успокоить Людмилу.

И та успокоилась.

- Милый, только одно прошу, - заговорила она, - вот тебе ладанка, - она быстро в темноте накинула ему гайтан, - сама шила. Наговоренная. Тут мощей частица и, - она понизила голос, - колдовство это, а ты прости! Волосы я свои тут зашила. Ермилиха присоветовала. Не сбрось ее! Носи.

- Богом клянусь! - ответил тронутый князь.

- И еще, - она прислонилась к самому его уху и зашептала: - Коли ребеночек будет, я и для него такую же сделала.

Князь обнял ее и порывисто прижал к себе.

Чуть забрезжило утро, когда проснулся князь и взглянул на Людмилу. Измученная слезами и ласками, она теперь крепко спала, раскинувшись на постели. Князь долго с любовью глядел на нее, и ему жаль стало будить ее.

"Плакать будет, убиваться, - подумал он, - долгие проводы, лишние слезы. Господь с тобою, голубка!"

Он тихо поцеловал Людмилу, она во сне улыбнулась и ответила ему поцелуем.

Князь осторожно встал, оделся и начал молиться Богу.

- Господи, не допусти какой беды над ее головой!.. Не покарай ее за грех мой и мое окаянство! Огради, защити и помилуй ее, Мати Пресвятая Богородица!..

После этого князь поднялся с колен, еще раз поцеловал Людмилу и, смахнув с глаз слезы, осторожно спустился вниз. Там он надел кольчугу, опоясался, надел шелом, взял чекан и вышел во двор, прямо к Ермилихе.

Та уже не спала.

- Сокол-свет! Что так рано? - воскликнула она.

- Молчи! Вели Мирону коня сготовить и слушай!

- Ну, ну, кормилец наш!

- В поход я еду, так ее, - он указал на дом, - беречь, как свои очи! За все заплачу, довольна будешь, а коли упустишь, то не прогневайся! Созови слуг!

Он вышел во двор.

Ермилиха уже созвала дворовых девушек, и тут же стоял Мирон с конем в поводу.

- Беречь свою государыню, - строго наказал князь, - как косы свои беречь. Вернусь и, ежели что приключится, не пожалею!.. Ты, Мирон, из леса выведешь меня! - сказал он Мирону и вышел за ворота.

Все тихо проводили его туда.

Князь сел на коня. Мирон шел подле его стремени, и князь сказал ему:

- Хоть знаю, вор ты, но в слове тверд! С тебя и взыск будет. Вот казна тебе, - он дал ему мешок, - государыня хочет молиться ехать; снаряди обоз ей, людей найми. А коли беда, упаси Господь, стряхнется, Богом молю, сыщи меня и весть подай!.. Клянись!

Мирон торжественно поднял руку и кивнул князю.

- Спасибо тебе! - сказал князь. - Вернусь - награжу!

Князь ударил коня и выехал из леса.

Вдали пред ним облаком стояла по дороге пыль. Он погнал коня и поскакал, словно спасаясь от врага бегством.

Но никакой конь не умчит от кручины, и когда князь поравнялся наконец с Эхе, он был темнее ночи.

- Князь, что с тобою? - участливо спросил его немец.

- Оставь! - ответил князь и, отмахнувшись от него, отъехал в сторону.

Представлялась ему Людмила, как проснулась она и его не нашла, как горько заплакала...

"Лучше разбудить ее было бы!" - терзался он, а потом подумал, что тогда он и вовсе не расстался бы с нею.

Кругом стоял неумолчный гам. Бряцало оружие, громыхали подводы, кричали люди, ржали кони, мычали быки, но князь ничего не видел и не слышал, думая о своей любви, о Людмиле, о горькой разлуке, совершенно забывая, что у него в терему, в Москве, оставлена молодая, красивая жена.

-

- VIII

- В ПОХОДЕ

Наперерез главной армии, стягиваясь к Можайску, со всех сторон шли ратные ополчения, от Казани, от Саратова, от Калуги, от Астрахани, от Рязани. Главную силу таких ополчений составляли стрелецкие войска, а подле них группировались повинные ратные люди, отряды которых снаряжали монастыри, богатые помещики, сельские и мещанские общества.

От Рязани вел немалое войско, в тысячу сто человек, стрелецкий голова Андреев, и с ним шел Алеша Безродный во главе своей сотни, собранной в вотчине Терехова.

Андреев вовсе не изменился, только в его лохматых волосах появились серебристые нити да оспенные рябины скрылись под мелкими морщинами. Невысокий, коренастый, неладно скроенный, да крепко сшитый, он представлял собою тип русского воина того времени. Рядом с ним ехал Алеша Безродный, а в стороне, мерно топая по крепкой земле ногами, шла рать.

- Брось кручину, - с убеждением сказал Андреев своему молодому спутнику, - сам знаешь, нестаточное затеял, так надо скорее вон и из головы, и из сердца, а не баловать себя. Вот!

- Да ведь не идет! Я больше про нее, не про себя думаю. Радость ли за немилого идти ей? Сердце рвется!.. - тихо ответил Алеша.

- Стерпится - слюбится! - сказал Андреев. - Не она первая. Девки всякого любят.

- Невмоготу отказаться.

- А надо.

Надо - это понимал и Алеша, но не мог ничего поделать со своим сердцем. Томилось оно у него тоскою по Ольге. Разум подсказывал, что ее свадьбы не миновать, что, может быть, уже совершилась она, а все-таки какие-то смутные планы роились в его голове, какие-то неясные надежда поддерживали его дух.

"В войне отличусь, - думал он, - царь честь окажет. Буду челом бить, чтобы сосватал!"

А если замужем? Он холодел при одной мысли, но опять надежды шевелились в его душе. Может, князя убьют.

"С нами крестная сила! Сгинь!" - и Алеша крестился при этих мыслях, но они снова лезли ему в голову и не давали ни сна, ни покоя.

Даже мысли о войне не занимали его.

- Будешь такой совой бродить, - шутил с ним Андреев, - и ляхи тебя живым заберут!..

У Можайска, у самой границы с Польшей, раскинулись лагерем наши войска, готовясь к вторжению в неприятельскую землю.

В средине была ставка самого Шеина - огромный шатер и подле него у входа хоругвь с иконою Божьей Матери. Вокруг шатра ходили с пищалями стрельцы. Недалеко от его шатра стояли шатры Прозоровского и Измайлова, а там - Лесли, Дамма и Сандерсона. Весь лагерь был наскоро окопан валом и огорожен стадами волов, телегами и пушками.

Рязанское ополчение подошло к самым окопам и было остановлено отрядом рейтаров.

- Нельзя дальше, - сказал их капитан, - надо генералу доложить. Куда поставить, куда послать!

- Да ну тебя! - отмахнулся Андреев. - Иди, говори! Нам бы передохнуть с дороги.

- Откуда? Кто?

- С Рязани, скажи!

- А вы тут стойте!..

Андреев кивнул капитану, и тот ушел.

- Шут гороховый, - сказал Андреев, - поди, в двенадцатом году полякам служил или за свою душу грабил, а теперь у нас! Меч продажный!

- А знатно дерутся.

- Дерутся-то хорошо, да веры в них нет. Вдруг к недругу и перейдут... что казаки...

В это время вернулся капитан.

- Иди! - сказал он Андрееву.

- Ты за меня побудь, - распорядился Андреев, обращаясь к Алеше, и пошел за капитаном.

Они прошли почти весь лагерь и вошли в палатку Шеина. Боярин сидел за столом с Прозоровским и Измайловым. Андреев снял налобницу, перекрестился на образ, что висел в углу, и низко поклонился воеводам.

- Бог с тобою, - ответил ему Шеин, - откуда? Кто?

- С Рязани... стрелецкий голова Семен Андреев.

- Много людей-то?

- Своих восемьсот да ополченцев триста будет. Над ними Алексей Безродный, а надо всеми я.

- Пушки есть?

- Две малые только.

- Ну, ну! Станом у заката станете, там место есть, а после с князем Семеном Васильевичем пойдете, - распорядился Шеин. - С ним вот!

Андреев поклонился Прозоровскому. Тот дружески кивнул ему и сказал:

- Приходи вместе с Безродным в мою ставку.

Андреев вернулся и повел свой отряд на указанное место.

- Князь-то Прозоровский - добрый человек, а боярин не пришелся мне по сердцу.

- Говорят, он воевода хороший, - сказал Алеша.

- А то в деле узнаем!

Отряд рассыпался и стал торопливо устраиваться. Каждое отделение устраивалось в общем лагере своим лагерем. Окопов не делали, но огораживались обозом и ставили у себя сторожевые посты. Андреев с Алешей деятельно хлопотали со своими служилыми, и через три часа утомленные ратники уже сидели за горячим толокном.

Андреев с Алешей прошел к Прозоровскому. Тот сидел за длинным столом с чарою меда в руке. Тут же сидели тысяцкие, сотники, иные стрелецкие головы и Лесли, с которым Прозоровский был в большой дружбе.

- А, честные воины, будьте здоровы! - приветствовал их князь. - Садитесь! Мальчик, меда и чары!

Андреев и Алеша отвесили общий поклон и сели.

- Ну, кто из вас с ляхами бился?

- Я, - отозвался Андреев, - в шестьсот двенадцатом году их из Кремля высаживал!

- Да что ты, князь, - заговорил Лесли, - кто из нас ляха не бил? Разве безусые.

- А тех выучим. Ха-ха-ха! - сказал со смехом старый воин с выбитым глазом.

- Да! - изменив тон, серьезно заговорил Прозоровский. - Нам много дела впереди. Боярин-воевода напрямки к Смоленску придет, а нам надо и на Белую, и на Рославль, и на Невель, и на Себеж - на все, что по пути будет, а там и к Смоленску. Силы у нас не Бог весть. Так надо все скоро делать.

- Когда выступим?

- Я думаю, завтра еще дать передохнуть, да и, благословясь, прямо к Серпейску идти, благо ляхи еще промеж себя дерутся.

- Верно, - сказал Лесли. - Я бы уже завтра тронулся.

- Ну, надо и людишкам отдохнуть, а там выпить! Пейте, гости дорогие!

Гости стали пить. Алеша не отставал от прочих, думая затопить свою тоску. Почти до полуночи длилось пирование, когда гости встали наконец и попытались двинуться в путь.

Алеша вдруг почувствовал прикосновение к своему плечу и услышал голос:

- Друже, не ты ли Алексей, кабальный Терехова?

Алеша задрожал, узнав голос Михаила Теряева. "Что ему нужно?" - подумал он и сдавленным голосом ответил:

- Я. А ты кто?

- Я-то? Князь Теряев, Михаил, - ответил князь, которого Алеша едва различал в темноте, - может, помнишь? А я тебя не забыл с того времени, как боярина из полона выручил. Лицо твое тогда приглянулось мне.

- Спасибо за ласку, - проворчал Алеша и быстро отошел от князя.

- Вот тебе на! - воскликнул с изумлением Михаил. - Что я ему сделал такого?

А Алеша вернулся в свой шатер и, сев на землю, где ему была постлана солома, сказал Андрееву:

- Разлучник-то мой здесь... с нами вместе.

- Ну и ладно! - сквозь сон ответил Андреев.

Но для Алеши это была мученическая мука. Он чувствовал, что с князем ему придется и говорить, и сталкиваться; сознавал, что князь ничем не виновен пред ним, и в то же время не мог победить свою ненависть к нему.

Целый следующий день он не выходил из своего шатра, боясь роковой встречи, а когда заиграли в трубы поход, выстроился со своею сотнею в стороне от князя, которого заприметил во главе войска. Прозоровский велел ему соединиться с другими отрядами и надо всеми дал начальником дворянина Аверкиева, старого заслуженного воина. Войско выстроилось и выступило в неприятельскую землю.

Началась военная страда. Князь Теряев на время забыл и про Людмилу, и про свою любовь. Новизна обстановки, участие в настоящей войне заняло его ум и сердце.

Войско Прозоровского подвигалось медленно. Дороги почти не было: наступила осень, и ее размыло дождями. Дождик лил без перерыва, и войско шло, шлепая по грязи.

- Зелье береги! - раздавались постоянные приказания, но по такой погоде трудно было уберечь порох - у стрельцов он был просто насыпан в мешок вместе со свинцовой сечкой, и, как его ни прятали, сохранить сухим не было никакой возможности.

Уже месяц, как с малыми остановками двигалось войско, а врага все не было. Случались по дороге деревни и села, мелкие города. Русские без боя занимали их, грабили, а затем шли далее, оставляя за собой смерть, слезы и разорение.

Прозоровский то и дело посылал Теряева с его конным отрядом на разведки. Князь рыскал по узким тропинкам, по непроходимым дорогам и возвращался к Прозоровскому.

- Ничего не видать. Стоит деревнюшка, и в ней с полсорока домов. Взял я языка, пытал его: никого нет!

- Нет - и слава Богу, - говорил Прозоровский, - побережем людишек наших подоле!

Князь вздыхал и говорил Эхе:

- Иоганн, да что это за война! Вот уже месяц идем, и хоть бы что. Только, словно разбойники, жжем да грабим.

- Ха-ха-ха! - смеялся Эхе. - Подожди, и война будет!

- Скучно!

Но, кроме скуки, становилось и трудно. Дождь и холод донимали людей. Есть приходилось только холодное и сырое, потому что нельзя было развести костер при такой погоде. Люди стали болеть цингою.

Однажды Теряев выехал на разведки, как всегда, вместе с Эхе. За день перехода должна была находиться крепость Белая - первая крепость, где было войско.

Крошечный отряд Теряева выехал с опушки леса, и вдруг Эхе резко ухватил княжьего коня за узду и осадил назад.

Князь вздрогнул от радости и посмотрел в сторону, куда указывал Эхе. На полянке подле высоких, одиноко растущих кустов верхом на лошади сидел всадник и осторожно оглядывался по сторонам. Длинное копье торчало у него из-за спины; в руках была пищаль. Князь не выдержал. Не успел Эхе опомниться, как Михаил рванул коня и помчался на одинокого всадника, высоко подняв в руке тяжелый чекан.

Всадник увидел его и навел пищаль. Пуля прогудела над головою князя. Он подскочил уже к всаднику, тот уклонился от удара и выхватил саблю. В тот же миг из-за куста выскочили шесть других всадников и бросились на Теряева.

- Матка Боска! Пан Иезус! - кричали поляки, скача и махая саблями.

Князь, не помня себя, махал чеканом, и тот со свистом резал воздух. Вдруг его конь вздыбился и с криком повалился наземь - подлый удар подсек ему задние ноги. Однако князь успел вскочить на ноги.

- Держись, князь! - раздался в это время голос Эхе, и он бурею налетел на поляков со своими двадцатью воинами. Поляки рассеялись.

Князь перевел дух и весело сказал:

- Нигде не ранен!

- А коня загубил, - угрюмо ответил швед. - Эх, воин! Чуть ты и себя не погубил!.. И все по глупости.

Князю стало совестно.

- Ну, да что, - усмехнулся Эхе, - едем назад скорее, скажем воеводе. Может, тут и засада есть! Эй, Терентий, отдай князю коня, а сам пешим иди. Да сними с княжьего коня сбрую!

И они поскакали с вестью о неприятеле.

Прозоровский приготовился к битве. Он разделил войско на фланги и центр, отвел часть в резервы и двинул вперед артиллерию. Но враг оказался ничтожным: пред крепостью выстроилось все войско - восемьсот жолнеров да человек триста пехоты.

Прозоровский ударил на них и смял в мгновение ока. Они бросились в крепость и на плечах внесли за собою русских. Князь Теряев опьянел от крови, дыма и криков. Как безумный, носился он по узким улицам крепости и бил тяжелым чеканом направо и налево. Кровью залились улицы. Крепость пылала.

Спустя час Прозоровский чинил допрос пленным:

- Знает ли король ваш, что мы войной идем?

- А мы откуда знаем. Пришли холопы, говорят, войско идет. Мы и встали на защиту, а дальше ничего не знаем.

- Вешать! - распорядился Прозоровский, и шестьсот жолнеров были повешены после мучений.

Прозоровский отдохнул неделю и двинулся дальше.

От Шеина прискакал гонец с вестями. Боярин взял Серпейск, Дорого буж и подошел уже к Смоленску, куда ждал и князя.

- Будем, будем! - ответил Прозоровский. - Пусть он Смоленск берет.

Войско двигалось дальше, и Теряев уже увидел войну. Брали Невель, Рославль, Почеп, Трубчевск и Себеж. Поляки, один против десяти, сражались с отчаянной храбростью и жестокостью. Несколько взятых ими пленных вернулось с отрубленными руками и отрезанными ногами. Русские платили тем же.

Однажды Эхе захватил языка. Это был маленький рыжий еврей. Эхе привязал его за шею веревкою и, сидя на коне, привел его в стан. Полузадушенный еврей долго не мог опомниться.

- А ну-ка, дайте ему плети понюхать! - сказал Прозоровский.

- Ай, ну! - закричал еврей. - Зачем бить! Я все скажу, что знаю! Пусть меня спрашивают!

- Откуда ты? Куда шел?

- Откуда? Меня пан Заблоцкий послал. "Иди, - говорит, - в Смоленск, скажи, что мы идем!"

- Кто "мы"?

- А пан Заблоцкий и его гайдуки!

- Много?

- У-у! Много! - И еврей даже зажмурился и поднял руки.

- А по какой дороге? Далеко отсюда?

Еврей показал. Это были первые поляки, заведомо шедшие на войну.

Прозоровский устроил засаду и врасплох напал на отряд Заблоцкого. Победа далась без труда. Двадцать восемь пушек и восемьсот гайдуков сделались добычею русских.

Ликующий Прозоровский пошел дальше.

- Ежели мы их так бить будем, то, смотри, в январе в Варшаву придем.

- Ну что еще под Смоленском ждать! - говорили другие начальники.

- А будь там не Шеин, что у всех на шее, - ответил Прозоровский, - так Смоленск уже взяли бы.

Был ноябрь месяц, когда Прозоровский с войском подошел к Смоленску, под которым уже стоял Шеин со своим помощником Измайловым и иностранцами.

Прозоровский прошел к Измайлову.

- Как дела? - спросил он Измайлова и стал расхваливать свои подвиги. - А у вас что, Артемий Васильевич? - окончил он.

- И не говори! - Измайлов махнул рукою. - Мы с боярином - что волки в одной яме: одни ссоры. Мы скажем одно, а он сейчас другое, хоть бы сам о том думал раньше. А цари пишут - жить в мире! Беда! Окопались и ждем, когда ляхи одумаются и помощь пришлют. Два раза уже Смоленск взяли бы!

- Ты здесь, князь? - вошел в ставку молодой Черкасский, который был на посылках у Шеина. - Боярин тебя и Артемия Васильевича на совет зовет!

- Будем сейчас! - ответил Измайлов и сказал Прозоровскому: - Пойдем, князь.

В большой палате сидел Шеин. При входе Прозоровского он встал и дружески поцеловался с ним.

- Спасибо, князь, на старании государям! - сказал он. - Садись теперь советчиком нам. Видел Смоленск?

- Снаружи, боярин, крепость добрая!

- Что? - торжествующе сказал всем Шеин. - Говорю и я! Иначе, как измором, не взять ее. Стены не пустят.

- Мы стену-то, почитай, проломили с юга, - сказал Сандерсон, - чего ждать?

- Ну, ну! А я говорю - измором брать! А созвал я вас на то, чтобы князю место указать! - решительно сказал Шеин.

Все смолкли.

- По мне, стать ему станом на Покровской горе, - решил Шеин. - Ты, Артемий Васильевич, укажи место.

Крепость Смоленск, против поляков укрепленная еще Борисом Годуновым, была по тому времени одною из сильнейших крепостей. Боярин Шеин, сдавший ее в Смутное время полякам, знал ее силу и потому избегал бесполезного штурма, решив вести правильную осаду. Она стояла на берегу Днепра, и Шеин прежде всего занял оба берега. Прямо пред воротами крепости, у моста, на высотах он поставил Матиссона с сильным войском, на северо-западе стал сам с Измайловым, на северо-востоке поставил Прозоровского, занявшего Покровскую гору, а вокруг с южной стороны широким полукругом расставил станы под начальством Лесли и Дамма и приказал оттуда громить стену из пушек. С каждым днем он суживал и суживал осадное кольцо, зорко оберегая крепость от посторонней помощи, и жителям Смоленска приходилось все тяжелее.

- Знаю, что делаю! Знаю, что делаю! - хвастливо и упорно твердил Шеин, когда все советовали ему идти на приступ. - Приступу будет время!

Страшные холода мучили и изнуряли войско. Осада едва ли не тяжелее, чем для поляков, была для русских, но Шеин продолжал упорствовать в своем плане.

Теряев и его молодые товарищи бездействовали и роптали.

- Доколе, - жаловались они Прозоровскому, - нам без всякого дела быть?

- А вот подождите, - усмехался он, - приедет король с поляками!

И действительно, всем казалось, что Шеин словно нарочно медлил с окончательным приступом, потому что обороны крепости уже нечего было бояться.

-

- IX

- ДВОРЕЦ И МОНАСТЫРЬ

Тихо, строго и чинно было в Вознесенском монастыре. Временно смирилась мать Михаила, Марфа (игуменья Ксения). Поняла она, что не под силу ей бороться с Филаретом Никитичем, и отступилась с наружным смирением от власти. Ее друг и наперсница, старица Евникия, томилась в Суздальском монастыре, и государыня редко получала о ней весточки.

Все, кто прежде приходил к ней на поклон и простого царского приказа не слушался без ее благословения, перешли на сторону патриарха. Только князь Черкасский еще прямил ей, да хитрый Шереметев нет-нет да и навещал ее в ее келье.

- Ой, не лукавь ты, Федор Иванович, - говорила Ксения, - что тебе во мне, смиренной?

А он бил ей челом и со вздохом говорил:

- Счастье и мир ушли с тобою. Больно тяжела рука у владыки! Гляди, все стонут. Одним монастырским житье, а прочие волком воют. Не две, а четыре шкуры дерут: и с сохи, и с общины, и за соль, и за дорогу, и палубные, и за водопой. Больно уж строг владыка!

Слаще меда были такие речи для Ксении, но, опустив глаза вниз, она смиренно говорила:

- Отошла я от дел мирских. Ему лучше они ведомы.

Тем не менее стороною она всегда узнавала про дела государские и в душе таила воспоминания о былой власти.

И теперь, когда царь приехал к ней тих и светел лицом и, земно поклонившись, поцеловался с нею, она знала уже государевы новости.

- Отчего ты светел так? - спросила она царя.

- Радость велика, матушка, - ответил царь, - кругом врагов одоление. Боярин Шеин и князь Прозоровский уже под Смоленск пришли. Слышь, и Дорогобуж отвоевали, и Белую, и Серпейск, и Почеп, и Невель.

- Пошли Бог, пошли Бог! - тихо сказала Ксения, перебирая четки.

- А ныне пишут, что их воеводу Гонсевского отбили.

- Радость, радость, - сказала Ксения, - завтра закажу молебствие отслужить Владычице. Наши молитвы тоже, может, до Нее, Царицы Небесной, дойдут. А ты бы с царицею нас пожаловал, помолился бы вместе!..

- Непременно, матушка!

- А то совсем забыли меня. На смех Филарет Никитич меня в сане возвеличил, а всю радость отнял у меня: и сына любимого, и дружбу рабскую.

Лицо Михаила покраснело, он потупился, а Ксения, подняв на него свой блестящий взор, продолжала:

- Теперь ты хоть ради радости милость мне оказал бы. Верни мне Евникию! Что тебе в ее немощи! А мне она - утеха велия. И за что казнишь ее? Что она - мать Бориске да Михаиле? Так они тебе, как ты, служили и за тебя кару приняли. Не любы были отцу твоему твои други. Оставил он тебя одного и над тобой! верх взял. Млад ты был тогда, а теперь муж. Покажи им мощь свою!

Голос Ксении все крепчал; глаза ее горели живым огнем. Царь снова подчинился ее власти и подумал: "Что же, и правда. Велики ли беды Салтыковых? Может, и впрямь о Хлоповой как о порченой думали, меня же ради. А мать их и ни при чем. Крут батюшка!"

Он поднял голову, и в глазах его сверкнула решимость.

- Ладно, матушка, - сказал он вставая, - сделаю, как ты хочешь. Ради старости верну Евникию тебе в утешение и Михалку с Бориской ворочу. Жди!

Лицо Ксении осветилось торжеством.

- Узнаю царя! - сказала она в ответ. - Спасибо тебе, сынок, на утешении! - И она поясно поклонилась сыну.

Тот упал ей в ноги.

- Прости, матушка!

Ксения проводила его во двор монастыря и вернулась бодрая и радостная в свою келью.

Михаил сказал Шереметеву, вернувшись из монастыря:

- Хочу добрым делом добрые вести отметить. Напиши указ, по которому я прощаю вины братьям Салтыковым и ко дворцу ворочаю, и чтобы мать их из Суздаля назад в Вознесенский перевели!

Шереметев поясно поклонился, а у дьяка Онуфрия затряслись руки при таком приказе.

- А как же владыка? - пролепетал он, но Шереметев только грозно повел на него очами.

На другой день отстоял царь раннюю обедню и прошел в свой деловой покой до отъезда в Вознесенский монастырь дела послушать; вдруг в этот покой вошел Филарет не по чину быстро.

Михаил спешно вскочил и упал ему в ноги. Патриарх благословил его и затем, принимая из рук своего боярина свиток, протянул его царю и сухо сказал:

- Это нельзя!

Царь смутился.

- Прости, отче, меня просила матушка, и я обещал ей на радостях!

- Нельзя! - проговорил патриарх. - Воры и прелестники не могут вернуться к престолу. Мы не ложно судили! Слово государево должно быть твердо, иначе где ему вера! Милости его велики, но и гнев его страшен! Иначе что? Баловство! Скажут: ради меня казнили, ради нее простили! Нет моего благословения, нет!

Он кинул свиток на стол.

Царь беспомощно опустил голову.

Филарет снова заговорил:

- Прости их, верни их, и они затеют крамолу. Не будет покоя у твоего трона. Опять произвол. Ксения ищет смуты не по сану своему. Ты хотел к ней в монастырь ехать?

- Молебствие за победы она служить заказала, - только ответил царь.

- Не надо! Свою опалу показать ей надо. Кто есть? - обернулся патриарх к своему боярину.

Тот выбежал и тотчас вернулся назад.

- Окольничий князь Теряев!

- Зови! А ты наказ дай! - предложил Филарет царю.

Князь Теряев вошел и отбил поклоны. Царь обернул к нему побледневшее лицо и сказал:

- Иди в Вознесенский монастырь. Скажи нашей матушке: быть не можем... недужится!

Теряев вышел.

Ксения готовилась к торжественной встрече царя. Далеко вперед были высланы служки, чтобы издали заметить царский поезд; но время шло, а поезда все не было видно. Ксения волновалась. Ударили по церквам к обедне, а царя все не было, и Ксения делалась все беспокойнее.

"Неужели и тут Филарет поперек стал, прознал про его обещание и удержал?"

Горькая усмешка сжала ей губы. Крут и властен патриарх, но она поборется с ним!..

Вдруг появился служка с докладом:

- Едет, мать игуменья!

Ксения встрепенулась.

- Звоните в колокола!..

- Не царь, а посол царский!..

Лицо Ксении побледнело.

Через несколько минут пред нею стоял царский окольничий, князь Теряев, с царской оговоркою, что за недугом легким на молебствии царь-батюшка быть не может.

А спустя какой-нибудь час от Филарета принесли свиток и в нем строгий наказ, чтобы в дела государские она, Ксения, не совалась.

"То не бабьего ума дело. Ежели же тебе и за молитвами досуга много, то есть дальние обители, где смятенному духу для размышлений вельми укладно будет".

Потемнела как туча Ксения и... смирилась...

В тот же вечер был у нее князь Черкасский и тяжко вздыхал, сочувствуя ей.

- А теперь, ежели его ставленник Смоленск возьмет, еще круче повернет владыка! - сетовал он.

Действительно, владычество Филарета приходилось всем в тягость, хотя и было оно во славу родины. Слишком тяжкими поборами обложил патриарх все сословия, особенно крестьян и посадских. Светские люди жаловались на духовенство, которое, напротив, пользовалось всякими льготами; но роптало, в свою очередь, и духовенство, в личной расправе с которым Филарет был беспощаден. Не только попов, но даже архиереев учил он свои жезлом, и нередко до крови.

Тяжко было и малодушному Михаилу, которому Филарет оставил охоту, богомолье да теремные дела. Все писалось от имени Михаила - и приказы, и наказы, но ничего не решал он сам, без патриаршего слова и указа.

А Филарет все горделивее подымал свою голову, зовя себя в то же время смиренным иноком.

В неустанном труде проходил его день, в долгой молитве проводил он ночи. Его глубокий ум умел обнимать все разом, зоркий глаз видел больше всех окружающих. Это был изумительный человек, и история мало отвела ему места. Его характер и его государственный ум несомненно унаследовал его великий правнук Петр.

Немудрено, что личность Филарета подавляла собою все окружающее и царь Михаил не имел силы противостоять воле своего отца, тем более что тот еще и был облечен.

-

- X

- НОВАЯ ГРОЗА

Заскучал на Москве боярин Терехов-Багреев. Хоть и были для него отведены просторные хоромы и слуг было довольно и хоть князь постоянно заботился о своем друге-госте, а теперь и свойственнике, все же боярин чувствовал себя как в гостях. Помолился бы он, да своего попа нет; взял бы палку, пошел бы по двору - на чужих холопов кричать негоже. По Москве пойдет - все чужие; не то что в Рязани! Там выйдет боярин - всякий шапку ломит, со всяким поговорит; не базар пройдет - все посмотрит, поторгует. Глядь - и день прошел.

Однажды, трапезуя вдвоем с женою (Ольга уже в своем терему жила со свекровью), Терехов отодвинул от себя миску и сказал:

- А что, Ольга, не пора ли нам и ко двору? А?

- Как ты, Петр Васильевич! Твоя воля!

- Знаю, что моя, - ответил боярин, - я тебя спрашиваю: заскучала ты или нет?

- Скучно, Петр Васильевич, да Олюшку жаль: как подумаю, что расстаться надо, сердце щемит! - И боярыня слезливо заморгала глазами.

- Глупости! На то она и девка, чтобы из дома уйти, на то и растили.

- Знаю, Петр Васильевич, а все-таки тяжко, ой как тяжко! - И боярыня закрылась рукавом и заплакала.

- Глупости бабьи! Едем на неделе, и сказ весь. Готовься, а я князю скажу!

Он поднялся, тяжело сопя, и прошел в опочивальню, а боярыня позвала к себе Маремьяниху и стала с нею печалиться.

- И, Олюшка, - зашамкала старуха. - Не на век расстаешься, матушка. Еще не раз свидитесь, а дом бросать тоже не след! Разворовали, поди, холопы добро все.

- Не знаю, как Олюшке-то сказать. Больно ей тяжко будет!

- Ништо, - шамкала Маремьяниха, - ее княгиня-то, что мать родная, любит. Утешится Олюшка. Гляди, война кончится и муж вернется. Не до нас ей будет! То-то...

Но Ольга чуть не умерла, услышав весть про отъезд отца с матерью. Тяжко ей было в первые дни замужества. Чуткой женской душой поняла она, что для своего мужа она также постылая жена, и, не любя его, она была оскорблена. Еще тяжелее были ей дни до его отъезда, и ко всему прибавились мысли об Алеше: ведомо ему или нет о ее замужестве? Может, с горя загубил себя, а может, еще не знает и прилетит сюда соколом.

Черные думы свили гнездо в голове Ольги, а свекровь Анна Ивановна вьется над Ольгой, что горлица и каждую свободную минуту только и говорит ей о постылом муже.

Вяло тянется теремная жизнь. В большой горнице стоят пяльцы: у окошка, друг против друга, пяльцы Ольги и свекрови, подалее - сенных девушек.

Помолятся утром, попьют сбитня - и за пяльцы.

- Что это ты, Олюшка, какая бледная нынче? - тревожно пытает ее княгиня.

Ольга только клонит вниз голову.

- Не знаю, матушка, будто ничего со мною!

- Ну, ну, а ты не труди своих глазынек, посиди так! Хочешь, я тебе про Мишу расскажу?

Ольга садилась на низкую скамью у ног княгини и в сотый раз слушала, как Мишу скоморохи скрали, как Миша с коня упал, как Миша к басурманам ездил, наконец, про Штрассе, Каролину, про Эхе.

- Из похода вернется Мишенька, царь его пожалует. Ждешь ли ты его? - спрашивала княгиня.

- Жду, матушка!

- А я-то! Кажись, приди Господь и скажи: "Хочешь увидеть и умереть?" - "Хочу, Господи!" - отвечу, - восторженно говорила княгиня, и слезы умиления падали на ее работу.

Иногда, чтобы потешить Ольгу, она приказывала девушкам петь, но их пение только мучило Ольгу. Нет радостных песен по теремам - и пели девушки про монотонную девичью жизнь, про выход силком за немилого, про грозного мужа и тоску-змею.

- Ох, девушки, перестаньте! - качая головою, останавливала пение княгиня, а Ольга плакала неудержимым плачем.

Только и утехи было у нее, что сойти вниз, к матушке, уткнуться лицом в ее колени и плакать - плакать о своей молодой, в корне увядшей любви, о своей горькой доле, о своем тоскливом одиночестве.

Лаская ее, начинала плакать и боярыня.

- Лебедь ты моя белая, - причитала она, - рыбонька ты моя златоперая!.. Аль ты несчастливая, что все убиваешься? Или князь не мил?

- Скучно, матушка, сиротливо! - сквозь слезы твердила Ольга.

И вдруг пришла матушка и поведала роковую весть. Ольга вскрикнула, взялась за грудь и сомлела. Всполошились все, забегали. Сама княгиня нагнулась и стала пером от черной курицы ее окуривать; Маремьяниха свяченой водою с угольков стала брызгать, а боярыня упала на рундук и громко заплакала.

Ольга очнулась, взглянула на мать, и снова скорбь поразила ее.

- Матушка, не покинь меня! - вскрикнула она и опять упала.

- Ой, порченая! - пугливо заговорили девушки. - Гляди, как бьется!

- Не иначе как за знахаркой надо, - сквозь слезы вымолвила боярыня. - Олюшка, очнись!

Княгиня первая догадалась.

- Князь задаст вам за знахарку. Зовите Дурада, спешно!

Но Ольга очнулась. Вся трепеща, прижалась она к матери и осыпала ее нежными ласками.

А тем временем на половине князя боярин говорил с князем о своем отъезде.

- Напрасно, Петр Васильевич, - сказал ему князь омрачаясь, - думал я, здесь умирать вместе будем, внучат качать. Я уж с Федором Ивановичем говорил. Слышь, открывается тут приказ. Новой чети. Тебя воеводою посадить можно. Покойно и почет! Ой, оставайся!

- И не проси, князь, - уперся боярин, - невмоготу мне ваша жизнь. Все при царе... ходи и дрожи. А там я себе голова. Да и суета не по мне. То к тебе посланец, то ты посланцем: утром наверх иди, дужится или недужится. Негож я, обленился. Мне и в Рязани-то воеводство не под силу было. Куда мне, простому? Мне бы лежанка теплая да банька.

Князь засмеялся.

- Что же, неволить не будем! Честью проводим. Когда же отъехать думаешь?

- Да на неделе, князь.

- Ин быть по-твоему. А жалко!.. Не по моим мыслям вышло! - со вздохом сказал князь.

Ольга словно успокоилась, примирившись с неизбежностью разлуки. Только в последние дни она не отходила ни на шаг от матери и временно спала с нею.

По настоянию князя к ней пришел Штрассе, осмотрел ее, ласково ей улыбаясь и добродушно кивая головою.

После его осмотра все вдруг стали с ней еще ласковее.

- Смотри, чтобы князь был! - шутливо погрозила ей княгиня.

Ольга вспыхнула как маков цвет и поняла, что беременна. Но мысль об этом наполнила ее не радостью, а ужасом.

- Помру я, Агаша, - тоскливо шептала она ночью своей верной подруге.

Наконец боярин Терехов уехал. Как подстреленная птица билась в рыданиях Ольга, прощаясь с отцом и матерью, и ее на руках унесли в терем.

Задумчив сидел боярин в тяжелом рыдване, и одна и та же мысль неотвязно мучила его душу: "Ишь, за немилого выдал. Знал ли про то! Обет-то давали, еще и ее не было. А все дура старая: не уберегла! Ну и задам я Алешке, как свидимся!"

Но от этих дум не становилось легче боярину и, вспоминая прощание с дочерью, он чувствовал укоры совести. "Сгубил девку!" - горестно думал он.

Горько было молодой княгине Теряевой-Распояхиной, осталась она одна-одинешенька в Москве в доме нелюбимого мужа, а над ними собиралась новая беда, туча грозовая.

Нет на свете муки тяжелее муки ревнивого сердца, любящего без взаимности. Молодые сердца не испытывают ее, и она выпадает только на долю пожилых или безобразных лицом.

Такие муки испытывал коломенский торговый человек Парамон Ахлопьев. Был он и годами не молод, и лицом не красив, но любил Людмилу Шерстобитову всею силою своей души. Торгуя панским товаром, не раз продавал он Людмиле и ее матери и камку, и парчу, и атлас для вышивки и пленился Людмилою. Но, как ни искал он ее взаимности, девушка только отворачивалась от него.

Мрачнее тучи ходил Парамон, обдумывая, как бы завладеть Людмилою, и решил действовать через мать. Хитрые глаза да лисий облик Шерстобитовой словно подсказывали ему, что за деньги мать продаст дочь свою, и Парамон Ахлопьев издалека повел речи с дворянскою вдовою.

- Видим мы даже очень, что не по чину живешь ты. Тебе бы сидеть да сенным девушкам приказывать, а ты вон на людей работница! - вкрадчиво сказал ей однажды Ахлопьев.

Шерстобитова вспыхнула и обидчиво сжала губы.

- Я к тому, собственно, что в твоей воле судьбу свою переменить! - продолжал Ахлопьев.

- Это как же переменить ее? - спросила Шерстобитова на его подвохи.

Ахлопьев нагнулся к ней и произнес:

- Отдай, Надежда Петровна, дочь свою за меня. Вот и перемена!

Вдова даже вздрогнула от радости.

- Казны у меня на всех хватит. Дом - чаша полная!

Шерстобитова недолго думала над этим предложением и быстро ответила:

- Засылай сваху!

В три дня порешилось дело. Много слез в ту пору пролила Людмила, но ее мать была непреклонна. Не знала она тогда про свидания дочери с князем, ничего не ведала про их уговор и думала только о перемене жизни с голода на сытость, с хлопот на покой и почет.

Но когда явилась к ней Ермилиха да поведала ей про тайную любовь, да, суля золото, стала сманивать на согласие, голова кругом пошла у дворянской вдовы. Чего не случается? Пока что полюбовница, а там и княгиня! Шутка ли это!.. А денег-то у князя Теряева уж куда больше, чем у Ахлопьева. Кто не знал в Коломне князя Теряева-Распояхина!

А тут Людмила и заговорила:

- Не быть мне за Парамоном. Лучше с камнем в воду!

- Что думаешь, глупая? - зудила Ермилиха. - Счастье-то раз дается. Смотри, как помрет сам князь-отец, в усадьбу перейдем. Всей владей. Холопов одних ста три будет!.. А теперь казны даст, беречь как очи будет!..

И Шерстобитова согласилась.

- Только одно, милая, - запросила она, - чтобы ото всех потаенно!

- Это-то уж будь покойна! Мой Мирон да и княжий стремянный все сделают!..

И действительно, потаенно скрылись они из Коломны; только тайну Людмилы знали почитай все соседи, кроме Парамона.

Пришел он к Шерстобитовым в воскресенье после обедни и диву дался: калитка настежь, а что и того хуже - и дверь нараспашку. Шагнул он в двери со словами: "Господи Иисусе Христе..." - да и остановился с разинутым ртом посреди горницы. Все разворочено; пяльцы опрокинуты, другие с начатой работой стоят, образа сняты, словно разбойники были!

В голове Ахлопьева помутилось; выбежал он на улицу и заорал благим матом:

- Убили! Ой, убили мою голубушку!

- Парамон Яковлевич, ты чего? - посыпались на него вопросы.

- Чего?! - кричал Парамон. - Шерстобитовых нету! Гляньте, православные!

Народ гурьбою ввалил в брошенную избу Шерстобитовых, и соседи лукаво закачали головами, но имя князя, хотя и просилось у многих с языка, пугало всех как гроза.

- К воеводе иди! - советовали одни. - Сыск сделает!

- Ой, поопасись! - говорили другие.

- Може, они на богомолье поехали, - догадывались третьи.

- Ермилиха их на богомолье повела, - ехидно заметил кожевник, что жил напротив.

Но Парамон ничего уже не слышал. Словно что оборвалось внутри него; в уме потемнело, и он со стоном упал.

С неделю пролежал без памяти Ахлопьев, а потом, когда очнулся, снова стал как безумный. Мысль, что Людмила потеряна, не давала ему покоя.

Он передал торговлю приятелю и собрался в дорогу.

- Куда ты? - спрашивали его.

- На Угреш, угодникам помолиться, - ответил Ахлопьев и уехал.

Месяца через два он вернулся в Коломну, угрюмый, молчаливый, сосредоточенный на одной думе.

- А хочешь, по приятельству скажу тебе, где твоя Шерстобитова? - сказал однажды ему купец из красного ряда.

- Где?

- Пойдем, скажу! - Купец отвел Парамона к пустырю за рядами и там, озираясь по сторонам, тихо сказал ему: - Молодой князь Теряев сманил их. Слышь, молодую-то в полюбовницах держит.

- Где?! - закричал Ахлопьев.

Купец даже отскочил от него.

- Тсс!.. Что орешь, непутевый! - воскликнул он и зашептал снова: - Где хоронит, того не знаю, а что сказал - верно. Теперь князь-то на войну уехал.

Купец ткнул Ахлопьева дружески в бок и отошел.

Как у волка, вспыхнули глаза у Парамона, стан выпрямился, кулаки сжались. Вся тоска, испытанная горечь, сожаление об утрате - все разом обратилось в мучительную ненависть.

- Найти бы только! - бормотал он про себя, возвращаясь домой, и наутро вновь исчезал из Коломны с твердым намерением разыскать тайное убежище Людмилы.

Тихо и уныло протекали дни Людмилы в ее тихом убежище. По отъезде князя ездила она в Москву к Иверской Божьей Матери, завернула в Троицу и Угреш и словно успокоилась духом. Только о князе и были все ее думы, а ко всему чуяла она, что забеременела, и тихая радость наполняла ее.

Не знала она теперь ни тоски, ни скуки. На дворе ненастье, хлещет дождь и гудит ветер, ломая деревья, иногда издалека доносится волчий вой, а ей хорошо и уютно в своей светлице. Сидит она и шьет бельецо для крошечного-крошечного тельца, и мурлычет про себя песню или за пяльцами вышивает хитрым узором дорогой покров и думает: "Как вернется с войны Михаил, упрошу его, чтобы он пелены эти к себе в усадебную церковь отдал".

И никого ей не надо.

Наведается к ней мать.

- Что ты, Людмилушка, все одна да одна?

- Мне хорошо, матушка.

- Все же хоть бы девок позвала. Смотри, как Степанида ладно сказки сказывает. Умора!

- Не хочу, матушка. Мне одной со своими думками всего веселее!

- Ну, и сиди так, коли нравится, - с неудовольствием замечала мать и шла в избу к Ермилихе.

Собирались туда и девки. Ермилиха и дворянская вдова тянули наливку, а девки пели им песни. Шум и веселье, а у Людмилы тишина и покой, что в монастырской келье.

Раз сидела так Людмила, думая о своем любимом князе, а потом, улыбаясь своим мыслям, подняла глаза - и замерла на мгновенье. Пред нею стоял ненавистный ей Ахлопьев и нагло улыбался, в то время как глаза сыпали искры.

- Что, сомлела? - насмешливо заговорил он. - Думала, полюбовник пришел. Ан это я.

Людмила быстро встала.

- Уйди отсюда! Как ты вошел сюда?

- Двором, лебедь, двором. К бесстыдным девкам дорога всем открыта! Небось, ты вздумала укрываться, а худая слава бежит до самого порога. Да не с мошной я пришел к тебе, распутница, а пришел я ответ искать! - И с этими словами он резко шагнул к ней. - Что ты со мной сделала?

Людмила быстро отскочила в сторону и распахнула слюдяное окно.

- Матушка! Мирон! Девушки! - раздался ее пронзительный крик.

- Убью, паскуда! - кинулся на нее Парамон, но в тот же миг сильная рука Мирона рванула его и опрокинула навзничь.

- Ах ты, пес непотребный! - крикнул богатырь. - По светлицам лазать! Я ж тебя! - И, не дав опомниться Парамону, он волоком потащил его вниз по лестнице, куда бежали мать Людмилы, девушки и Ермилиха.

Шерстобитова вгляделась в Парамона и завопила:

- Ах, разбойник! Ах, оглашенный! Он это с убивством пришел... не иначе!.. Бейте его, девки, бейте окаянного! - И нагнувшись, она провела острыми ногтями по его лицу.

У Парамона из щеки брызнула кровь.

Она опьянила всех!

- Бейте татя! Бейте разбойника! - завизжала Ермилиха.

Мирон приподнял Парамона и выбросил на двор. Девки ухватили кто веревку, кто палку, и на Парамона посыпались несчетные удары. Окровавленный, в изодранной одежде, он едва вырвался от них и бросился бежать.

- Пса спусти, Мирон! - кричала Ермилиха.

Парамон обернулся, потряс кулаком и быстрее пса пустился по лесу.

- Го-го-го! - диким голосом кричал ему вслед Мирон. - Приходи за остатним!..

- Приду, небось! - побледневшими губами шептал Парамон, подходя к Коломне темною ночью.

Ненависть, ревность создали в его душе ад. Только кровавая месть могла смыть всю обиду его поруганной любви, и он надумал страшное дело.

Три дня спустя после рассказанных событий, собрался он в путь-дорогу и в одноколке, несмотря на осеннюю распутицу, затрусил на Москву. Твердо решил он извести всех своих обидчиков и ехать к самому князю Теряеву-Распояхину с подлой ябедой на его единственного сына.

-

- XI

- НАЧАЛО БЕДСТВИЙ

Десять месяцев стояли уже русские войска под Смоленском, все теснее и теснее окружая его. Вожди уговаривали Шеина броситься на приступ и взять Смоленск, но воевода упорно отказывался.

- Боярин, - взволнованно сказал ему Измайлов, - гляди, мы в южной стене уже знатный пролом сделали. Пойдем!

Шеин лишь покачал головою и произнес:

- Пролом! Эх, Артемий Васильевич! В те поры, когда здесь стоял Жигмонд, а я за стенами Смоленска сидел, ляхи у меня две башни разрушили, а войти не могли, голодом только и одолели... Пролом!.. Нет, подождем, когда они с голода пухнуть станут.

- Боярин! Невозможно так дольше! - с неудовольствием заявили Шеину иностранцы. - Там всего две тысячи четыреста воинов-ляхов; в один день Смоленск наш будет, а мы ждем, время тратим. Смотри, изнурение какое!

- Недолго теперь, - ответил им Шеин, - еще месяц, и нам ворота откроют!

- Жди! - угрюмо заявил ему князь Прозоровский. - Придет наконец Владислав из Польши и снимет осаду!

- Небось, князь, сумеем и Владислава встретить! - раздражился Шеин и продолжал упорствовать.

Сидя в своей ставке, он иногда бессонной ночью тяжко вздыхал и думал: "Не возьму в толк: вороги вокруг меня али понять не хотят, что я кровь русскую берегу! К чему лить ее, ежели без крови возьмем Смоленск? Ох, люди, люди! Князь-то Черкасский схизматиком, изменником меня назвал! И он туда же... Да нет! Боярин Шеин не изменял Руси, царям правил; знает меня Филарет Никитич и боронит, а не будь его..." - и при этой мысли Шеин невольно вздрагивал.

Над станом Прозоровского, казалось, разверзлись все хляби небесные. Ветер рвал и стонал, дождь лил не переставая, несмотря на то, что стояли последние дни июля месяца. Выкопанные землянки обратились в мелкие колодцы, ратники вылезли из них и предпочитали оставаться снаружи, чем снова лезть в воду.

Но несмотря на это, во всем русском войске царило веселье, и, казалось, ничто не могло испортить хорошего настроения россиян.

На краю лагеря, у валов, на вышке расположился стрелецкий сторожевой наряд. Подложив под себя мокрое сено, накрывшись зипунами, стрельцы равнодушно смотрели вдаль сквозь чистую сеть дождя и лениво переговаривались.

- Шеин! - с презрением сказал старик. - Нешто это голова? У него сноровка за окопом как кроту сидеть, а чтобы действовать - николи! Помню я, покойник - царство ему небесное! - Михайло Васильевич Шуйский! Тот орел!..

- Дядюшка, - сказал молодой стрелец, - расскажи, как он ляхов бил!

- Ляхов? Всех он бил! Москву очистил! Как соединился это с Делагарди, и пошли мы...

- Дядюшка! Михеич! Гляди-ка, кто-то скачет! - перебил его другой стрелец, всматривавшийся вдаль.

Михеич оборвал свой рассказ и обернулся.

- И то! - сказал он. - Ну, вы! положить самопалы!

Двое стражников тотчас установили козлы и положили на них свои ружья.

Действительно, прямо на них скакал всадник. Не доезжая стражи, он замахал шашкою и что-то закричал.

- Стой! - успокоившись, сказал Михеич. - Ишь, несет его! Стой! Кто? Какое слово?

- Орел! - ответил всадник, соскакивая с коня и вытирая полой кафтана лицо. - Поляки!

Стрельцы сразу всполошились.

- Где? Много?

- Полчища! И не счесть! Смотрите лучше! - И всадник, вскочив на коня, погнал его к ставке князя Прозоровского.

Князь, всегда недовольный Шеиным, сидел в ставке с Сухотиным и Ляпуновым, своими помощниками, и говорил:

- Грех Пожарскому, что уклонился. Был бы теперь и Смоленск наш, и в Польшу в нутро самое забрались бы. А теперь что? Год почитай стоим.

- Голодом, слышь, воевода выморить хочет, - заметил Сухотин.

- Сами, пожалуй, еще голодом помрем!

- Ну, сказал тоже!

- А что же? - вспыхнул князь. - Придут поляки, перегородят реку - и умирай!..

В это время в палатку вошел Алеша Безродный. Вода с него лилась в три ручья, он был весь забрызган грязью.

Прозоровский недовольно обернулся на него.

- Что ввалился? Кто такой?

- Алексей Безродный, сотник над дружиною боярина Терехова.

- Чего надо?

- Поляки идут. Туча!

Князь и его собеседники вскочили на ноги.

- Поляки? Где? Кто видел?

- Я же и видел, - ответил Алексей. - Ездил это я с утра охотиться. На берегу в камыше сижу, а ляхи тут как тут... человек десять. Погутарили и уехали. Я вышел, глянул, а их-то идет да идет... туча!

Прозоровский взглянул на собеседников.

- Говорил я вам про это?.. Ну, теперь все испорчено. Снимайся, вот что! - Он обернулся к Алеше и сказал ему: - Возьми своих людей человек двадцать и поезжай на разведки. Дознай, много ли ляхов да где станом стали. Языка достань! А ко мне князя Теряева пришли. Знаешь - его?

Алеша вздрогнул.

- Знаю! - ответил он глухо и вышел.

Судьба словно нарочно сталкивала его с князем.

У последнего была построена избушка с печью. Он сидел у стола и разговаривал с Эхе, поверяя ему свои печали, когда в избу вошел Алеша. Князь Михаил встал и быстро подошел к нему, узнав его сразу и говоря:

- А, Алексей, Божий человек, чего хоронился так долго? С чем пожаловал? Садись! Иоганн, давай меду!..

Алеша резко затряс головою.

- Я к тебе с посылом от князя Прозоровского. Тебя он зовет. Немедля!

Теряев отшатнулся.

- Теперь? Для чего?

- Поляки пришли, - ответил Алеша и вышел.

Теряев встревожился.

- Слыхал, Иоганн? Поляки!

Эхе кивнул головой и спокойно сказал:

- Вот драться и будем!

- Я пойду! - произнес князь. - Верно, надо что-нибудь.

"Поляки пришли!" - эта весть уже облетела весь лагерь и взволновала всех.

- Теперь хоть подеремся! - говорили кругом.

- Хошь не хошь, боярин, а воюй! - усмехались другие.

Князь Прозоровский сказал Теряеву:

- Седлай коня! Скачи к боярину Шеину и скажи, что невдалеке от нас поляки показались. Какой приказ будет? Назад поедешь, заверни к Сандерсону, его оповести... А то нет! - перебил он себя. - К Сандерсону я пошлю другого. Ты назад так же спешно. С Богом!

Спустя пять минут князь Теряев бешеным галопом скакал в лагерь Шеина, до которого было верст пятьдесят по берегу Днепра.

Почти в то же время из лагеря выехал Алеша с малою командою в восемь человек и тихо поехал вверх по Днепру. Был уже вечер. Темнело. Не зная покоя, не находя себе места, Алеша все время проводил на коне, гоняя его по степи, или на охоте, сидя часами в густых камышах. Это шатанье ознакомило его с местностью, где он знал каждую тропку, а потому вечерняя мгла в порученном ему деле разведки была только на помощь. Он медленно подвигался берегом, поросшим мелким ивняком, и вдруг остановился и спешился.

- Слезьте и вы, - тихо сказал своим дружинникам. - Ты, Ванька, и ты, Балда, со мною пойдете. А вы, - сказал он остальным, - ждите! Коли до зари не вернемся, ворочайтесь в лагерь; значит, сгибли мы... Ну, с Богом!

Он подтянул поясной ремень, попробовал нож, легко ли вынимается, и спустился к камышам. Ванька и Балда спустились за ним. Добрый час они двигались в камышах по колено в воде.

Вдруг невдалеке послышался говор; следом раздался глухой, смешанный шум. Алеша тотчас подал знак и высунул голову из камышей. В темноте вокруг и вдоль на всем пространстве, которое мог окинуть глаз, горели костры. Возле них виднелись силуэты людей и коней. Невдалеке от притаившегося Алеши у костра сидели трое. Спутанные кони стояли подле, тут же торчали воткнутые в землю пики, и их наконечники горели красными огнями.

- Всех не убрать! - прошептал Алеша.

Балда замотал головою.

- Я возьму левого, ты правого, а на переднего Ванька навалится, - продолжал Безродный. - Живьем возьмем! Можно?

- Можешь, Ванька?

Ванька только кивнул головою.

- Подожди, кляп сделаю, - пробурчал он, снимая пояс и свертывая его.

- Тогда с Богом! Только разом!

Они легли наземь и поползли как змеи.

Поляки, довольные отдыхом, беспечно болтали и не думали об опасности. Вдали шумел лагерь, впереди расстилалась степь и вилась река; казалось, не для чего было выставлять и сторожевые пикеты.

- Один порядок только! - засмеялся молодой жолнер.

- Для видимости! - подтвердил другой.

- Именно! - начал третий, но тотчас захрипел под тяжестью навалившегося на него тела.

Мокрый и толстый жгут с силою вдвинулся ему в рот. Он упал ничком. В то же время два его товарища извивались в предсмертной агонии, убитые ударами кистеней.

- Вяжи! Тащи! - хрипло крикнул Ванька товарищам.

Перевязанного кушаками ляха Алеша и Балда подняли и потащили камышами к своим коням. Костер горел. Пики, воткнутые в землю, торчали, а спутанные кони храпели и испуганно смотрели на своих корчившихся хозяев.

В то же самое время домчался до главного лагеря под Смоленском и князь Теряев, и привезенная им весть о наступлении поляков словно гром с ясного неба поразила Шеина.

- Врешь! - заревел он, услышав слова Теряева.

Князь побледнел.

- Теряевы никогда не врали, - гордо ответил он, - а теперь я и не свои слова передаю!

- Прости на слове... Сорвалось! - смутился Шеин и тотчас разразился криками и угрозами своим слугам. - Коня! - орал он. - Коня, холопы! Живо!

Дрожащие слуги подвели ему коня.

- Князю! - закричал он снова.

Теряеву тотчас подвели свежего коня.

- Скачем! - И Шеин вихрем помчался в лагерь Прозоровского.

Прозоровский вышел ему навстречу.

- Боярин! - сказал он. - А тут мне и языка добыли. Сразу все и вызнаем!

- Где? - быстро спросил Шеин.

- А тут! - И Прозоровский провел главнокомандующего на зады свой ставки.

На расчищенном месте у слабо горевшего костра стояло несколько стрельцов и между ними приведенный Алешею жолнер со связанными назад руками. Его красивый алый жупан был изорван и весь испачкан грязью, лицо исцарапано, распустившийся чуб висел растрепанною косою.

- Этот и есть? - спросил Шеин и, подойдя к ляху, быстро заговорил по-польски: - Откуда ты и чей? Много ли вас пришло? С вами ли король?

- Ищь ты, как лопочет по-ихнему! - перешепнулись стрельцы и стали ждать ответа ляха.

Но жолнер молчал.

- Прижгите ему пятки! - приказал Шеин.

Стрельцы быстро разули поляка. Один из них взял головню, другие подняли поляка на руках, и горящая головня с тихим шипением прикоснулась к обнаженным подошвам. Поляк закричал не своим голосом:

- Все скажу, панове! Честное слово, все, как есть...

Шеин махнул рукою. Поляка отпустили.

- Ну, говори, как звать тебя и кто ты?

- Ян Казимир Подлеский, улан из Радзивиллов!

- Много вас?

- Тысяч двадцать есть, и еще сегодня к нам пришли казаки, тысяч пятнадцать.

- Кто у вас главный?

- Король Владислав с нами.

- Еще?

- Генералы: пан Казановский, ясновельможный пан Радзивилл, Казиевский, Песчинский, Данилович, Воеводский...

Шеин круто отвернулся от поляка и вошел в ставку Прозоровского. На лице последнего светилась злая усмешка.

- Что же, - решительно заговорил Шеин, - мне с ляхами не впервой биться. Их тридцать пять тысяч, а нас сорок, да немчинов шесть, да казаков десять. Управимся!

- Надо битву дать, - сказал князь.

- Это зачем? Пусть они на нас лезут. Мы, слава Богу, в окопах!

Прозоровский пожал плечами и произнес:

- Если они соединятся со Смоленском, мы будем промеж их как в клещах.

- Не дадим соединиться. Ну, да с тобой не столкуешься. Ты ведь, князь, за Черкасского, - гневно перебил себя Шеин. - Приезжай завтра ко мне. Я всех соберу. Столкуемся!..

Брезжил рассвет, когда Шеин оставил ставку Прозоровского, а вскоре за ним отъехал и князь, оставив лагерь на Ляпунова и Сухотина. Те то и дело высылали разъезды, и почти каждый привозил с собою языка, а через него они узнавали, что Владислав решил пройти в Смоленск и выручить осажденных.

Поздно вечером вернулся Прозоровский темнее тучи.

- Что? - спросили его товарищи.

Князь махнул рукою.

- Ждать будем, пока поляки на нас насядут!

- Ну?!

Князь развел руками.

- Видит Бог, в ум не возьму, что наш воевода-голова думает. И Измайлов за ним! Как кроты в норе!.. Нас пятьдесят тысяч, а ляхов и сорока нет.

Князь Теряев горел весь в нетерпении боя. Он созвал свое ополчение и сказал ему:

- Помните, ребята, умирать один раз. Так будем умирать с честью!

- Да уж постараемся, князюшка! - добродушно ответили его ополченцы.

Потом он пошел к Аверкиеву и сказал ему:

- Иван Игнатьевич, честью прошу, коли где жарче будет, пошли меня!

Аверкиев засмеялся.

- Ладно, ладно! В самое пекло пошлю. Ужо попомнишь.

На другое утро по всему лагерю раздался тревожный звон литавров. Все быстро повыскакивали из своих землянок.

Теряев вскочил на коня и вывел свое ополчение.

- Бой?

- Будет! - спокойно усмехнулся Эхе.

Рядом с князем Теряевым выстроилась дружина Алеши. Князь весело кивнул ему, но Алеша отвернулся в сторону.

"Ах, и за что он не любит меня?" - с обидою подумал князь.

А кругом шла суета. Аверкиев строил конницу и летал на коне из конца в конец лагеря, стрелецкие головы равняли свои полки. Потом все стихло.

От своей ставки медленно на коне ехал Прозоровский, а за ним Сухотин, Ляпунов, Аверкиев, Андреев и другие старшие. Прозоровский останавливался то тут, то там и что-то говорил. Наконец он поравнялся с Теряевым и тоже остановился.

- Дети мои милые! - громко заговорил он. - Вот и довелось нам ляха увидеть, а скоро, может, и в бой с ним вступить. Не осрамитесь, милые! Бейте, не жалея животов своих. За царя-батюшку будете! За Русь православную! Бог нам в помощь!

Он осенил себя крестом и поехал далее.

- Не пожалеем животов! - кричали кругом, и этот крик эхом прокатился по лагерю.

Армия в полном походном снаряжении простояла весь день, а затем улеглась на покой.

Мирно спал князь Теряев в ночь с шестого на седьмое августа, как вдруг вздрогнул и проснулся от пушечного гула. Он вскочил. В воздухе чуть светало.

Князь быстро оделся и выскочил следом за Эхе. В лагере была суматоха. Внизу, под валами, гремели пушки, и русские пушкари отвечали тем же. Князь быстро вскочил на коня. К нему подскакал Аверкиев.

- Ну, за мною!

Теряев обернулся на свой отряд и поскакал. Несколько сотен мчались вместе к одной цели. Они доскакали до ворот и вышли в поле.

Князь увидел стройные польские полки, за которыми клубами дыма обозначались пушки. Сбоку стояла недвижно конница. И вдруг вся она дрогнула и вихрем помчалась на русский лагерь.

- Бей! - закричал Аверкиев и бросился вниз на несущуюся конницу.

Теряев видел впереди себя Аверкиева, сбоку Эхе и Алешу, видел, как вдруг все они перемешались с красными, желтыми и синими жупанами, и больше ничего не помнил. Его конь носился взад и вперед, опрокидывая собою всадников, чекан со свистом кружил в воздухе, что-то теплое брызгало в лицо князю, текло по рукам и склеивало пальцы...

- Довольно, князь, далеко уехал! Назад! - раздался подле него голос, и Теряев очнулся.

Подле него, держа лошадь под уздцы, очутился Алеша. Конь его был в пене, короткий меч дымился кровью.

Князь осмотрелся. В лагерь медленно отходили русские полки, вдали к Днепру в расстройстве бежали поляки, а несколько жолнеров мчалось прямо на князя и Алешу. Князь понял опасность и ударил коня. Они помчались и через несколько минут были в лагере.

- Победа! - кричали кругом.

- С победой, князь! - поздравляли Прозоровского, но он был мрачнее тучи.

- Нет! - с горечью наконец ответил он. - Нас обманули и победили! Вон где победа. Глядите! - И он указал на далекий лагерь Сандерсона.

Там, видимо, шла еще жаркая битва, а от лагеря тонкой линией виднелся движущийся обоз. Он направлялся прямо в Смоленск и скрылся за его стенами.

- Поляки прошли в Смоленск!

- Ударим на них!

Прозоровский усмехнулся.

- Нас не пустят эти полки! - И он указал на только что разбитое им войско.

Со стороны поляков был обдуман и выполнен блестящий маневр.

Если смотреть на Смоленск с берега Днепра прямо, то пред его воротами, за мостом, на некотором возвышении расположился стан генералов, нанятых русскими, а именно Матиссона и Сандерсона; вправо от них, по берегу, на котором расположен Смоленск, крепкую позицию занимал Прозоровский, и, наконец, налево стоял лагерь Шеина и Измайлова.

Польские войска остановились на одной стороне с Прозоровским. Им надо было прежде всего снабдить провиантом Смоленск, а для этого следовало пробиться к нему.

И вот в ночь с шестого на седьмое августа Владислав навел два моста через Днепр и перевел главные силы на другой берег в тыл Матиссону. Для того же, чтобы русские не имели возможности помочь последнему, он велел Казановскому напасть на лагерь Прозоровского, а Розенову на ШеиНа.

Завязались битвы, но все внимание поляков было сосредоточено на Матиссоне с Сандерсоном. Мост был взят, и обозы прошли в Смоленск. После этого поляки на время отступили.

Взятие Смоленска русской армией стало несбыточной мечтою. Надо было думать, как отбиться от Владислава и с честью для оружия снять неудавшуюся осаду. Шеин словно смирился и торопливо созвал новый, совет в своей ставке.

-

- XII

- КРУТАЯ РАСПРАВА

В терему князя Теряева-Распояхина была тихая радость. Ольга родила отсутствующему мужу князя Терентия и лежала еще расслабленная на пышной постели. Подле нее сидела верная ее Агаша и толкала ногой крошечную зыбку, в которой, туго-натуго перетянутый, лежал новорожденный князь. Радость была по всему дому. Князь-отец распорядился выслать пива и водки своим дворовым и весело смеялся от сознания, что он уже дед. В то же время один гонец был уже на полпути до Рязани - послан к боярину Терехову, а другой гнал коня под Смоленск к счастливому отцу, Михаилу.

Князь Теряев сидел в своей горнице, думая, кого звать кумом к себе, кого кумою, как вдруг в горницу осторожно вошел Антон и сказал:

- Слышь, княже... какой-то человек пришел. Сказывает, тебя видеть беспременно надо, говорить хочет.

- Кто такой? Сказывал?

- Из Коломны купец...

- Ну, кто там? Веди!

Князь повернулся в кресле и стал ожидать, смотря на дверь.

- Вот он! - сказал Антон и втолкнул Ахлопьева.

Последний тотчас же упал князю в ноги. Теряев увидел небольшого роста коренастого человека. Его рыжие волосы торчали в разные стороны, раскосые глаза словно хотели уследить за ними; широкий приплюснутый нос и огромный рот придавали лицу что-то разбойничье.

- Что тебе? - спросил его князь.

- Слово до тебя есть тайное, - ответил, стоя на коленях, Ахлопьев, - прикажи своему холопу уйти.

Князь взглянул на его разбойничье лицо, попробовал рукою, на месте ли поясной нож, и, усмехнувшись, сказал Антону:

- Уйди!

Антон вышел.

Ахлопьев тотчас поднялся на ноги и проговорил:

- Ведомо ли тебе, князь, что сына твоего оплели?

- Как? - не понял Теряев.

- Оплели! - повторил Ахлопьев, и его глаза зло сверкнули. - Дворянская вдова Шерстобитова с дочерью, да на помогу знахарку Ермилиху взяли.

Князь вздрогнул, призрак опасности мелькнул пред ним.

- Ермилиха? Бабка-повитуха?

- Она! Она и наговоры великие знает и с нечистым - Господи, помилуй! - вожжается. Сделали они то, что князь Михайло взял вдовью дочку в полюбовницы.

Князь грозно нахмурился и ухватился за нож.

Однако Ахлопьев смело продолжал:

- И для той полюбовницы занял он старую мельницу в усадьбе, их всех перевел к себе. А они замыслили теперь его жену, молодую княгиню, извести и род ее весь.

Князь стоял уже на ногах и грозно смотрел на Ахлопьева. Кровь кипела в нем.

- Брешешь, смерд! Не может сын мой после того, как у алтаря клялся, против закона идти!

- Ведовство... опоили...

- Брешешь!

- С дыбы скажу!

Лицо князя осветилось злою усмешкою.

- Ин будь по-твоему! Антон! - крикнул он и захлопал в ладоши.

Антон вошел.

- Возьми этого молодца да отведи его в Зачатьевский монастырь. Знаешь? Сам отведи! А мне коня закажи! Живо!

- Идем, что ли! - грубо схватывая за плечи Ахлопьева, сказал Антон, и они вышли.

Князь подтянул кушак и вышел на крыльцо, а через минуту скакал по Москве к страшному земскому приказу. Через полчаса он уже сошел с коня у ворот, где, вкопанные в землю, мучились обреченные.

- Боярин здесь?

- Здесь! В избе! - ответил стражник.

Теряев быстро прошел в знакомую избу.

- А, князь! - приветствовал боярин Колтовский Теряева. - С чем пожаловал? Здравствуй!

- Здравствуй, боярин! Да не с доброю вестью! - ответил князь. - Слышь, пришел ко мне купец из Коломны. Говорит, сына моего зельем опоили, сердце привораживая. Взял он девку в полюбовницы, а она и жену его, и внука извести норовит, а в помощь ей баба-колотовка, Ермилиха.

Боярин покачал головою.

- Беда с этих ворожей!.. Вот и сейчас одну на дыбе спрашивал. Мужа извела!..

- Сыскать, боярин, надо!..

- Беспременно! А где они-то?..

- Сейчас мой Антон этого человека приведет. Поспрошай, а там пошлем с Антоном сыщиков.

- Пошлем, пошлем, - согласно ответил Колотовский. - А что, князь, с внуком поздравить можно?

- Спасибо на добром слове!..

* * *

Не сбылись мечты Людмилы. Как появился пред нею Ахлопьев и она закричала о помощи, так тотчас потом свалилась на пол от страшной боли. Прибежали, спустя час почти, мать и Ермилиха, подняли ее с пола всю кровью залитую, и, обессиленная, осиротелая, сразу лишенная мечты о ребенке, лежала Людмила в светлице и думала горькие думы.

Ничем-то, ничем не порадует она князя, как он приедет - даже здоровьем своим! На человека похожа не будет, слабая, как котенок, бледная и худая, словно щепка!

Вдруг она испуганно вздрогнула. На дворе послышался шум: словно кто-то бранится, кто-то плачет. В ту же минуту с пронзительным воем к ней ворвалась мать. Кичка с ее головы была сброшена, волосы распустились полуседыми космами.

- Дочка моя! Людмилушка! - завопила она. - Царские сыщики пришли! Нас забирают! На Москву тащат! Ох, пропали головушки наши! Людмилушка! Идут! Идут! - и она забилась под кровать.

Страх передался Людмиле. Забыв болезнь, она вскочила на ноги и быстро набросила на себя сарафан. В эту минуту в дверях светлицы показались стрельцы.

- Бери эту! А где старая ведьма? Ищи, ребята!

- Кто вы? - вскрикнула Людмила.

- Ха-ха! Кто? Вот там у нас, голубушка, узнаешь! Ну, шевелись, что ли! - И стрелец грубо потащил Людмилу.

Сзади раздавались пронзительные вопли и грубый смех. Один из стрельцов увидел вдову и со смехом тащил ее за ногу из-под кровати. Только один Мирон успел спастись от облавы и, забрав что под руку попало, бежал по лесу быстрее зайца.

Как лет четырнадцать назад, князь Теряев сидел рядом с боярином Колтовским в страшном застенке. Пред ним стояла Людмила. В распущенными волосами, падавшими до колен, в длинной сермяжной сорочке, с бледным, измученным лицом, она походила на христианскую мученицу.

- В одном виновата, что князя Михаила больше жизни люблю! - твердо ответила она.

- А что пить ему давала?

Людмила тихо улыбнулась, отдавшись воспоминаниям.

- Мед и брагу, вино и пиво. Сбитень он пил... помню, как впервой приехал, налила я ему чару вина, а он и говорит: "Горько!"

Князь нетерпеливо махнул рукою.

- А что ему в чару сыпала? - спросил дьяк. - Чем приворожила его?

- Любовью своею! А за что он меня полюбил, не знаю.

- Веди доказчиков! - приказал Колтовский.

Двое мастеров вышли. Людмила опустила голову.

"И муки, и поношения!.. Да неужели простым людям нельзя любить князей, что за такую любовь муками мучают..."

В это время раздался лязг цепей, и друг за другом в застенок ввели бабу Ермилиху, мать Людмилы, Ахлопьева и девушек, что прислуживали у Людмилы.

При виде их Людмила всплеснула руками.

- Голубушки вы мои! - воскликнула она, но все вошедшие взглянули на нее с какой-то злобою.

- Змея подлая! - прошептала Анисья, одна из девушек.

- Сказывай ты, купец! - с усмешкою проговорил Колтовский.

Ахлопьев злобно сверкнул на Людмилу глазами и заговорил:

- Увидела она князя Михаила и решила приворожить его. О ту пору она моей невестой была. Заскучала очень, стала к Ермилихе ходить. Однажды князь у нее воды испить просил. Ему подала из ковша с наговором, и с того часа князь, что ни день, к Шерстобитовой ездил.

Людмила улыбнулась.

- Потому что люба была!

- Молчи! - крикнул на нее Теряев.

- А потом взял их князь и к себе в усадьбу увез, - продолжал Ахлопьев. - Там они надумали княгиню молодую извести. На том крест целую!..

- Не думала! Врет он со злобы! - закричала Людмила.

- Молчи! - пригрозил ей дьяк и сказал: - Говори теперь ты, Ермилиха!

- А что я, - загнусила старуха, - я ничего не знаю. Просил меня князь: "Уговори уехать девушку!" - и я пошла.

- Опять! - зашипел дьяк. - А что вчера говорила? Игнашка, дыбу!

Ермилиху подхватили под руки.

- Ой, родимые, - завопила она, - вспомнила! вспомнила!

- Шептала на воду?

- Шептала, родимые! - Ермилиха дрожала как лист и испуганно глядела на стоявшего подле нее мастера.

- Приворот-корень давала?

- Ой, давала, давала!

- Извести княгиню думала?

- Она думала, - указывая на Людмилу, сказала Ермилиха.

- Врет! Не было у меня и в мыслях этого! - вскрикнула Людмила.

- А это что? - проговорил вдруг Теряев, указывая на ее обнаженную грудь.

- Сорви! - приказал дьяк.

Заплечный мастер ухватил ладанку, что висела на шее Людмилы, и рванул ее что было силы. Людмила упала на колени и вскрикнула.

- Вскрой! - сказал дьяк.

Палач провел по ладанке ножом и вынул оттуда прядь волос.

- Это что? - строго спросил князь.

- Волосы! Мои волосы! Сыну дать хотела, - ответила Людмила. - И такую же князю дала, как он в поход ехал!

- Терлик! - вскричал князь. - Приворот! Читай, дьяк, приговор!

- Ну, вы! - закричал на всех боярин Колтовский. - Слушайте!.. Дьяк читать будет!

Дьяк поднялся и гнусавым голосом начал чтение. Сперва в приговоре перечислялись вины всех, как они приворотным зельем заманили молодого князя Теряева, а потом - как замыслили извести молодую княгиню и ее новорожденного.

- А потому тебя, дворянскую вдову Надежду Шерстобитову, и тебя, дворянскую дочь Людмилу Шерстобитову, и тебя, посадскую вдову Парасковью Ермилиху, как в ведовстве уличенных и с нечистою силою знаемых, и зелье на гибель православной души готовивших, живыми огнем спалить! А вас, девок, холопок князя Теряева-Распояхина Анисью, Варвару и Степаниду, за пособничество да укрывательство кнутом стегать и большой палец на руке отсечь!..

В застенке поднялся вой. Людмила покачнулась и упала.

Князь медленно возвращался к себе домой, а на сердце его было тяжко, тяжко. Чувствовал он радость, что спас сына и невестку свою и внука от злых происков, и в то же время образ Людмилы и ее голос не выходили из его головы. Так бы и оберег ее от тяжкой смерти!..

А в это время заплечные мастера торопливо готовили сруб для приведения приговора в исполнение.

Так окончились любовь и счастье Людмилы...

-

- XIII

- РУССКОЕ ГОРЕ

Положение русских под Смоленском сразу изменилось после рокового дела с шестого на седьмое августа. Время бездействия сменилось беспрестанными кровавыми сражениями, и доблесть русского войска меркла пред Владиславом, едва ли не умнейшим полководцем того времени.

- Да нешто можно тут Михаилу Борисовичу стоять? - говорили с совершенным недоверием русские военачальники про Шеина, а некоторые угрюмо прибавляли: - Десять раз можно было Смоленск завоевать, а мы целый год онучи сушили! Ну, вот теперь и дождались!

- Умирать теперь, ребятушки, придется! - слышались голоса в войсках.

Шеин не слышал, но чувствовал обращенные к нему укоры и становился все мрачнее и суровее. Теперь он уже не собирал советов и действовал от себя, хотя все его действия сводились к каким-то ожиданиям.

Особый роман можно посвятить этой тяжелой године нашего войска - так много заключалось в ней отдельных событий, столько совершалось героических подвигов и так трагически закончился этот неудачный поход.

Только сутки дал роздыха польский король своим войскам и повел их снова в дело. Против Шеина пошел Казановский, против Прозоровского - Радзивилл, а главные силы - снова против мостовых укреплений Сандерсона и Матиссона. Казановский шаг за шагом теснил Шеина и успел выставить несколько окопов, чем отрезал его от лагерей Прозоровского и Матиссона. Другие атаки поляков были не столь удачны, но ярость, с которою велись они, показывали, что победы поляков есть дело времени.

Снова был сделан небольшой перерыв, в течение которого все-таки происходили ежедневные битвы между частями, а двадцать первого августа король опять повел свои сокрушительные атаки. Но здесь Шеин словно очнулся на время от спячки. В то время, как король Владислав бился с Прозоровским, Шеин набросился на Радзивилла, смял его, уничтожил окопы и успел переправить часть войска на другую сторону Днепра, чем отвлек короля от нападения и снова восстановил прерванное сообщение.

Эта победа была едва ли не последнею во время злосчастной кампании. Да и тут торжество было омрачено.

Сандерсон и Матиссон, занимавшие центральную позицию, видя, что они со всех сторон окружены польскими войсками, и боясь быть совершенно отрезанными, снялись ночью и, бросив три пушки и множество ружей, осторожно удалились в лагерь Шеина.

Боярин всплеснул руками и зарычал как зверь:

- Что вы сделали со мною?

- Мы не могли держаться. Завтра же нас заперли бы и потом вырезали бы! - ответил Матиссон.

- Там мы были бесполезны, - прибавил его товарищ.

А на другое утро их лагерь был занят дивизией Бутлера. Поляки совершенно придвинулись к горе, и король свободно въехал в Смоленск. Между Прозоровским и Шеиным по левую сторону Днепра укрепились поляки. Русских соединяли только длинные цепи окопов, с южной стороны Смоленска окружившие город.

Теперь, имея у себя в тылу крепость, король решил сделать общее нападение на всю линию русских войск, задавшись целью выбить их из укреплений и прогнать за реку.

Страшный бой длился двое суток. Король в легкой карете ездил из конца в конец по линии своей армии, а Шеин и его помощники на конях устремлялись в самые опасные места.

Битва была ужасна по кровопролитию; но еще не было и не будет войск, способных выбить русского солдата из окопа, а потому битва была бесплодна для поляков: они успели только сильнее укрепить позиции своих лагерей и отрезать Прозоровского.

Держаться долее в своем лагере для Прозоровского было безумием. Он снялся в темную дождливую ночь с двадцать девятого на тридцатое августа и кружным путем через окопы и укрепления соединился с Шеиным.

Наконец, четвертого сентября Лесли, Шарлей и Гиль, занимавшие окопы и укрепления вдоль южных стен города, тоже пришли в общий лагерь.

Осада была снята, и наступили черные дни.

Поляки укреплялись в тылу Шеина, ставя его войско между собою и Смоленском. Положение для русских было невыгодное.

Шеин собрал все войско в один корпус и сделал нападение на королевский стан. На время удача улыбнулась ему: он оттеснил поляков и занял Богородскую гору, - но через месяц должен был оставить ее и, бросив часть запасов и артиллерию, занять другой пункт.

Это было в октябре. Шеин укрепился на правом берегу Днепра; но в то же время поляки, укрепив Богданову гору, заняли и Воробьеву.

- Смотри, что ты сделал! - гневно сказал Прозоровский Шеину, выводя его на вал и показывая окрест.

Все высоты вокруг русского стана - горы Воробьева, Богданова, Богородская - были заняты поляками, и русский стан был под ними как на тарелке.

Шеин смутился.

- Я говорил, надо было на Воробьеву гору послать дивизию с пушками, - волнуясь, кричал Лесли.

- А на Богданову гору?

- Туда тоже!

- Теперь не время ссориться, - уныло сказал Шеин, - надо выбить ляхов с Воробьевой горы!

На следующий день русские вышли из стана. Это было девятнадцатого октября. Рано утром, едва забрезжил рассвет, Измайлов двинулся с пехотой и артиллерией, сзади его подкреплял Прозоровский, а с флангов стали Лесли с Сандерсоном и Ляпунов с Даммом.

Но поляки уже были предупреждены об этом движении русских. Гористая местность скрывала овраги и ямы; пользуясь этим, поляки наделали засад.

Войско Измайлова ударило на ляхов, и завязался ожесточенный бой. Фланги начали обходить польское войско с боков, как вдруг на них с криком бросилась из засады пехота и разом смяла оба фланга. Произошла паника. Врезавшиеся в полки польская кавалерия не дала одуматься и погнала русских.

Этим несчастным делом, лишившим русских до трех тысяч воинов, закончились на время битвы, но не действия русских.

Король Владислав послал кастеляна Песчинского взять Дорогобуж, где хранились жизненные припасы русской армии, и этот город был взят без особого усилия.

Русские были лишены припасов. Отрезанных от Днепра, их ждала голодная смерть, на которую раньше Шеин обрек жителей Смоленска.

Роли переменились. В русском лагере наступил голод, в лагере поляков было изобилие всего, даже роскошь. Король привел с собою огромный штат челядинцев, военачальники задавали у себя пиры, устраивали охоты; с утра до ночи оттуда неслись веселые крики и песни, и евреи-шинкари работали на славу. А в русском лагере царили тишина и уныние. Призрак голода стоял пред всеми, и ко всему поляки закрыли русским всякий выход из лагеря и лишили их дров на зимнюю стужу.

Так прошли октябрь, ноябрь и декабрь.

Ужасно было положение Шеина и Измайлова, как его ближайшего помощника. В войске поднимался ропот, до их ушей уже донеслось роковое слово "изменник".

Шеин, оставаясь один, в отчаянии взывал к Богу:

- Господи, Ты видишь мое сердце! Я не изменник царю и родине, я не предатель! Пошли смерть мне на поле брани, но избавь от поношения! Сил нет моих!..

Его лицо похудело и осунулось, самоуверенный голос пропал и исчезла власть над другими начальниками.

В лагерь с голодом и холодом пришли болезни - тиф, цинга - и раздоры.

- Боярин, - сказал однажды Шеину Измайлов, - соберем хоть совет. Может, и решим что!

- Сзывай, ежели охота есть, Артемий Васильевич, - устало ответил Шеин, - все равно зачернили нас насмерть с тобою. Не обелишься!..

Но Измайлов все-таки созвал совет.

Военачальники стали сходиться к Шеину один за другим. Первым пришел князь Прозоровский и дружески поздоровался с боярином Шеиным. Тот изумленно взглянул на него. Князь понял его взгляд и ответил:

- Полно, Михаил Борисович, полно! Бодриться нужно, в повода всех взять, а не сплетни слушать.

- Так ты, князь, не... веришь... что я... - Голос Шеина дрогнул от волнения.

- Что ты! Господь с тобою. Я ли не знаю службы твоей, боярин! - ответил князь.

Шеин обнял его и припал к его плечу.

- Умереть охота! - сказал он.

В палатку вошли Измайлов, Ляпунов и Сухотин; следом за ними Лесли, Дамм, Гиль, Аверкиев, а там Шарлей с Матиссоном и Сандерсоном, и Измайлов открыл совет. Шеин сидел в углу молча, нахмурившись, бессильно опустив руку на поясной нож. Измайлов описал положение войска, тщету обороны и окончил:

- Так вот и решить теперь надобно, что далее делать: мира ли просить, пробиться ли, или умирать в этой засаде измором?..

- Ничего этого бы не было бы, если бы не Сандерсон, - угрюмо произнес Лесли.

- А что я сделал такого? - запальчиво спросил Сандерсон.

- Снялся с лагеря. Твоя позиция была всему корень. Сдал ее - и осаде конец! - вспыхнув, ответил Лесли.

- Теперь не время спорить! - остановил их Прозоровский, но они вскочили с лавки и кричали, не слушая увещаний.

- Я не мог один держаться! Ты там позади был. Водку пил! - кричал Сандерсон.

- Я водку пил, а с поляков отступного не брал!

- А я взял?

- Должно быть, что так!

- Я не вор! - заорал Сандерсон. - Я тебя за это! - И он бросился на Лесли с обнаженным кинжалом.

Лесли выхватил пистолет. Раздался выстрел. Палатка наполнилась дымом. Сандерсон корчился на полу в предсмертных муках.

- Вот тебе, собака! - четко сказал Лесли и, сунув пистолет за пояс, медленно вышел из палатки.

Все повскакали с мест и бросились к Сандерсону. Он умирал и в предсмертной агонии рвал воротник кафтана.

Шеин в отчаянии схватился за голову и кричал:

- Убить Лесли! Повесить!

- Руки коротки! - грубо ответил ему Гиль, выходя из палатки вслед за Шарлеем.

Князь Прозоровский позвал стражу и велел вынести труп.

Оставшиеся грустно посмотрели друг на друга.

- Плохой совет! - произнес наконец Измайлов.

- Я говорил тебе, - с горечью воскликнул Шеин, - я не начальник, меня не слушают, мне дерзят и при мне ссоры заводят.

- Что же будет теперь? - уныло проговорил Аверкиев. - Без начала нам всем умирать придется.

- Все в руках Божьих! - строго сказал князь Прозоровский.

Вести о неудачах под Смоленском доходили до Москвы и сильно волновали государей. А вскоре к этим неприятностям для царя Михаила прибавилось новое горе.

Однажды он сидел в своем деловом покое и беседовал с Шереметевым и своим тестем Стрешневым о войне и делах государственных, когда вдруг в палатку вошел очередной ближний боярин и, поклонившись царю, сказал:

- С патриаршего двора боярин прибыл. Тебя, государь, видеть хочет!

- От батюшки? - произнес Михаил. - Зови!

Толстый, жирный боярин Сухотин торопливо вошел и, упав на колени, стукнул челом об пол.

- К тебе, государь! - заговорил он. - Его святейшеству патриарху занедужилось; за тобою он меня послал.

Михаил быстро встал, на лицах всех изобразилась тревога. Все знали твердый характер Филарета и его стойкость в болезни, а потому понимали, что если он посылает за сыном, то, значит, ему угрожает серьезная опасность.

- Закажи колымагу мне, боярин, да спешно-спешно! - приказал Михаил. - А ты, Федор Иванович, - обратился он к Шереметеву, - возьми Дия да Бильса и спешно за мною!

Шереметев вышел. Спустя несколько минут Михаил Федорович ехал к патриарху, а еще спустя немного стоял на коленях у кровати, на которой лежал его отец.

Лицо патриарха потемнело и осунулось, губы сжались и только глаза горели лихорадочным блеском.

- Батюшка, - со слезами воскликнул Михаил, припадая к его руке, - что говоришь ты! Что же со мною будет?

Филарет перевел на него строгий взор, но при виде убитого горем сына этот взор смягчился.

- Не малодушествуй! - тихо сказал патриарх. - Царю непригоже. Говорю, близок конец мой, потому что чувствую это... А ты крепись! Будь бодр, правь крепко и властно!

- Не может быть того, батюшка! Дозволь врачам подойти к тебе. Пусть посмотрят.

- Что врачи? Господь зовет к Себе раба Своего на покой. Им ли удержать Его волю?

- Дозволь, батюшка! - умоляюще повторил Михаил.

Филарет кивнул.

- Зови! - тихо сказал он.

Михаил быстро встал, подошел к двери и сказал Шереметеву:

- Впусти их, Федор Иванович!

Дверь приоткрылась, и в горницу скользнули Дий и Бильс. Они переступили порог и тотчас упали на колени. Царь махнул рукою. Они поднялись, приблизились к постели и вторично упали пред Филаретом. Он слабо покачал головой.

- Идите ближе, - сказал он, - успокойте царя.

Врачи поднялись и осторожно приблизились к постели патриарха. Они по очереди держали его руки, слушая пульс, по очереди трогали голову и, ничего не понимая, только хмурились и трясли головами. Состояние медицины было в то время настолько жалко, что врачи не могли, в сущности, определить ни одной болезни. Но панацеи существовали и в то время в виде пиявок, банок и пускания крови, и к этому согласно прибегли и царские врачи.

- Полегчало, батюшка? - радостно спросил Михаил, когда к Филарету после этих средств, видимо, вернулись упавшие силы.

- Полегчало, - ответил он, - но чувствую, что болезнь эта последняя. Не крушись! - ласково прибавил он.

И, действительно, к вечеру с патриархом сделался бред, а в следующие дни он явно угасал.

Москва взволновалась. Народ толпился в церквах, где шли беспрерывные молебны, колокольный звон стоял в воздухе; всюду виднелись встревоженные, опечаленные лица. У патриаршего дома не убывала толпа народа. Одни приходили, другие уходили и тревожным шепотом делились новостями.

Царь почти все время проводил у патриарха. Он совершенно упал духом, его глаза покраснели и опухли от слез; склонясь у одра болезни, он беспомощно твердил:

- Не покинь меня, батюшка!

Патриарх смотрел на него любящим, печальным взглядом, и глубокая скорбь омрачала его последние часы.

- Государь, - говорили царю бояре Шереметев, Стрешнев и князь Черкасский, - не падай духом. Страшные вести! поляки на Москву двинулись...

Михаил махал рукою.

- Не будет для Руси страшнее кончины моего батюшки!

- Что делать? Прикажи!

- Сами, сами!

Владислав действительно отрядил часть армии на Москву.

Ужас охватил жителей при этой вести. Вспомнились тяжелые годы московского разорения и вторичного вторжения поляков в стольный город.

- Невозможно так! - решил Шереметев. - Князь! - обратился он к Черкасскому. - Надо дело делать! Есть у нас еще ратные люди. Стрельцы есть, рейтары. Надо собрать и на ляхов двинуть!

- Кто пойдет?

- Пошлем Пожарского! Я нынче же к нему с приказом князя Теряева пошлю. Пусть они оба и идут.

На другой день князь уже собирал рать, чтобы двинуться на поляков. Народ успокоился. Спустя неделю десять тысяч двинулись из Москвы под началом Теряева и Пожарского.

Они встретились с поляками под Можайском и были разбиты, но все-таки удержали движение поляков.

Князь Черкасский, сжав кулаки, с угрозой подымал их в думе и говорил:

- Ну, боярин Шеин, зарезал ты сто тысяч русских. Будешь пред нами отчитываться.

И никто ему не перечил; только Теряев-князь, качая головою, сказал Шереметеву:

- Торопитесь осудить Шеина. Ведь о нем еще и вестей нет!

- Я что же? - уклончиво ответил Шереметев. - Смотри: на него и дума, и народ!

Только патриарх, мирно отходя на покой, не ведал вовсе московской тревоги. В ночь на 1-е октября 1634 года он спешно приказал прибыть Михаилу с сыном Алексеем, которому было всего пять лет.

Михаил рыдая упал на пол, но патриарх, собрав последние силы, строго сказал:

- Подожди! Забудь, что ты мой сын, и помни, что царь есть! Слушай!

Царь тотчас поднялся. Его заплаканное лицо стало торжественно-серьезным.

Филарет оставлял ему свое духовное завещание. Он говорил долго, под конец его голос стал слабеть. Он велел сыну приблизиться и отдал последние приказания:

- Умру, матери слушайся. Она все же зла желать не будет, а во всем с Шереметевым советуйся и с князем Теряевым. Прямые души... Марфа Иосафа наречь захочет. Нареки! Правь твердо. В мелком уступи, не перечь, а в деле крепок будь. Подведи сына! Ему дядькой - Морозов! Помни! муж добрый! Возложи руку мою!

Царь подвел младенца и положил руку своего отца на голову сына. Патриарх поднял лицо кверху и восторженно заговорил, но его слова нельзя было разобрать. Вдруг его рука соскользнула с головы внука. Ребенок заплакал.

- Батюшка! - раздирающим душу голосом вскрикнул Михаил.

С колокольни патриаршей церкви раздался унылый звон, и скоро над Москвою загудели печальные колокола. Народ плакал и толпами стекался поклониться праху патриарха.

Боярин Шереметев прискакал в Вознесенский монастырь и торопливо вошел в келью игуменьи.

Смиренную монахиню нельзя было узнать в царице Марфе. Она выпрямила стан и словно выросла. Ее глаза блестели.

- А, Федор Иванович пожаловал? - сказала она. - С чем?

Шереметев земно поклонился ей.

- Государь прислал сказать тебе, что осиротел он. Патриарх преставился!

Марфа набожно перекрестилась, с трудом скрывая улыбку торжества на лице, и сказала:

- Уготовил Господь ему селения райские!

Шереметев поднялся с колен.

- Наказывал он что-либо царю? - спросила инокиня Марфа.

- Наедине были, государыня. Не слыхал!

- Кого за себя назначил?

- Не ведаю!

- Так! Слушай, Федор Иванович: буде царь тебя спросит, говори - Иосафа. Муж благочестивый и богоугодный!

- Слушаю, государыня!

- Еще сейчас гонцов пошли: двух к Салтыковым, одного - к старице Евникии. Измучились они в опале.

- Слушаю, государыня!

- Грамоты готовь милостивые. Царь в утро руку приложит. А ты изготовь сейчас и ко мне перешли.

- Слушаю, государыня!

-

- XIV

- ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Мертвая тишина царила в русском стане под Смоленском. Была темная морозная ночь. Шеин в своей ставке не спал. В валяных сапогах, в тяжелой шубе и меховой шапке сидел он в своей ставке, сжав голову руками. Что делать? Господи, что делать!

Ссоры в лагере росли, начальники враждовали друг с другом; ратники умирали от голода, холода и болезней, а никакой надежды на помощь не было. Оставалось просить о мире: пусть выпустят только!

Шеин протянул руку к кружке с водою, подле которой лежал ломоть хлеба, и хотел залить внутренний пожар, но вода оказалась замерзшею.

"Что у ратников?" - подумал он, и невольно в его мыслях прошли все дни его удач и неудач под Смоленском.

Он мысленно проверял свои распоряжения, вспоминал советы своих товарищей и чем больше думал, тем сильнее бледнело его лицо. Холодный пот выступил на его лбу, и в то же время он распахнул шубу.

"Есть вина моя! - с ужасом решил он в сердце. - Медлителен был я и робок. Прав князь Семен Васильевич: до прихода короля Смоленск взяли бы, но теперь... - И, думая о второй части похода, он не видел ошибок: - Воробьевой горы не занял. Так что же? Все равно вышибли бы. Господи, оправдай! Сними позор и бесчестие!.."

Он задыхался и вышел из ставки. Прислонясь к косяку, стоял недвижно у входа стрелец. Бледная луна освещала его почти белое лицо. Оно казалось странным, все запушенное инеем. Шеин окликнул его:

- Молодец, ты чьего отряда? А?

Стрелец не шелохнулся.

"Заснул, упаси Боже, - подумал Шеин, - на морозе смерть!"

- Эй, проснись! Эй, ты! Как тебя! - И он толкнул стрельца в плечо.

Тот покачнулся и во весь рост, не сгибая колен, грохнулся наземь с глухим стуком. Шеин отпрянул.

- С нами крестная сила! Замерз! - в ужасе прошептал он и, крестясь, торопливо вернулся в палатку. - Завтра же пошлю! - решил он и медленно стал ходить по ставке. - Кого? Семена Васильевича пошлю, Дамма пошлю, а с ними... ну, князя Теряева! Завтра же...

Долгая зимняя ночь текла над станом. Если бы пройти по землянкам, в которых жили ратники, - ужас сковал бы все члены зрителя; больные, разъеденные цингою, больные страшным поносом, раненые и здоровые - все лежали в одной куче, думая только о том, чтобы согреться.

В маленькой землянке, плотно прижавшись друг к другу, прикрывшись тулупом, лежали Эхе и князь Михаил Теряев и оба не спали. Князь весь отдался мечте о Людмиле. Думал он, как она родила, как ждет его, и представлял себе радость свидания с ней. Мысль, что он может не вернуться, вовсе не приходила ему в голову, равно как и мысль о молодой жене. Только недавно верный княжеский конюший пробрался к нему в лагерь и принес весть о рождении наследника, но Теряев даже не сумел притвориться радостным. Что ему до нее? Она княгиня, все ей приложится. А его зазнобушка, его лебедь белая, как позорная прячется...

"И награжу я ее! Усадьбу ей выстрою. Гнездо сделаю, соболями выстелю!.."

А Эхе думал свою думу. Вчера они съели последнюю горсть толокна, завтра придется есть конину, а там, как своих коней съедят, тогда что? И он ломал голову, как спасти дорогого ему князя.

В землянку вошел какой-то человек и окликнул князя. Теряев вскочил.

- Кто? Чего надо?

- От Павла Аверкиева, к князю, - сказал казак, вошедший в землянку, - на тебя наряд сегодня: за дровами идти!

- Один?

- Приказал и Безродного поднять! Много вас?

Князь обратился к Эхе.

- Сколько у нас осталось людей?

- Сорок и нас двое!

- Ну, так и собирайтесь! Ух, и мороз же... страсть!..

Казак вышел.

- Ну, вот и согреемся! - с усмешкой сказал князь, натягивая на себя тулуп. - Собирай людей, Иоганн!..

Эхе грустно поднялся и засветил сальник.

- Варить не будем, - сказал, бодрясь, Эхе, - потом, как вернемся, покушаем!

Князь улыбнулся.

- Эх, Иоганн! Да разве я не видел, что мы остатки съели?

- Швед поник головою.

- Не тужи, друже, Бог не захочет - не умрем! - сказал князь и обнял Эхе.

Они крепко поцеловались, и Эхе вышел.

Через несколько минут вышел за ним и князь.

В темноте толпился его народ.

- А возы?

- Тут! - отозвался голос.

- Куда идти?

- Приказано за северные ворота.

- Ну, с Богом!

Князь пошел по знакомой дороге, за ним двинулись пешком его люди и десять санных передков.

Они уже прошли половину лагеря, когда с ними поравнялся отряд Безродного.

- Где князь? - спросил Алексей.

- Я, здоров будь!

- И тебе того же! - Алеша подошел к князю и заговорил: - Чудно! Нас, почитай, во всякое дело вместе посылают!

Князь кивнул головой и заметил:

- А ты все от меня воротишься; будто недруг! Отчего?

Безродный не ответил. Они подошли к воротам, и им тихо отворили.

Они вышли. При блеске луны пред ними белело снежное поле, а за ним версты за три чернел лес, который караулили от русских поляки. В нем надо было набрать топлива.

- Ты уж сначала бери! - сказал Алеша. - Мне такой приказ был!

- Ладно! - согласился князь.

Снова тронулись в путь. Спустя полчаса они входили в лес. Князь остановился.

- Сани вперед! - сказал он. - Стой! Десять с топорами сюда! Руби! А вы, - обратился он к остальным, - цепью вокруг. Ты, Эхе, сам у просеки стань. Возьми правее, а ты, Алексей, левее! С Богом!

В лесу застучали топоры. Их стук разносился по морозному воздуху. Подрубленное дерево наклонилось и с грохотом повалилось на землю.

Князь сменил дровосеков.

Мороз и работа разгорячили бледные лица. Все оживились. Работа кипела, и скоро распиленные и обрубленные деревья стали валить на сани. Уже светало.

- Славно! - шутил молодой ратник. - Теперь хоть на неделю станет тепло-то! А то беда!

- Поторапливайтесь! - говорил князь. - Ну!

Нагруженные сани тронулись.

Вдруг раздались выстрелы, и из кустов быстро выбежали ратники, Эхе и Алексей.

- Конница! - сказали они.

- Гони из леса! - приказал князь. - Братцы, собирайтесь в круг... Ну!

Сани скрипя двинулись и вышли из леса, окруженные отрядом человек в семьдесят. В ту же минуту из леса высыпали польские уланы и стали строиться.

- Стой! - приказал Теряев.

Уланы выстроились и вихрем полетели на отряд.

- Пищали! Пищали! Пики вперед! Вот! - закричал князь. - Разом!

Уланы почти подскакали, как вдруг грянул залп из нескольких пищалей и люди Теряева бросились с пиками на улан. Кони вздыбились и понеслись обратно врассыпную. Несколько всадников упало наземь.

- Славно! - радостно воскликнул князь. - Теперь скорее в дорогу! Ну, ну!

Сани опять тронулись. Однако уланы снова стали выстраиваться.

- Ну, ну! - подгонял князь. - Полпути уже есть! Стой! - Он остановил отряд снова, потому что уланы снова мчались. - Пищальники вперед! Цельтесь лучше!

Но уланы, подскакав, на залп ответили залпом и ускакали прочь.

Алеша схватился за грудь. Эхе торопливо подхватил его. Несколько человек упало.

Князь увидел раненого Алешу, и слезы навернулись ему на глаза. Но жалеть было некогда - на помощь полякам скакал свежий отряд, стремясь перерезать путь в лагерь.

- Раненых на сани! Живее! - скомандовал Теряев. - Ну, еще раз, пищальники!

Уланы опять скакали и, отраженные, ворочались назад, а князь со своим отрядом медленно двигался вперед, с ужасом думая, как пробиться сквозь линию конницы, что стояла между ним и лагерем.

Но в лагере увидели его положение. Грянула пушка; ворота распахнулись, и отряд русских с криком побежал на поляков. Князь ускорил шаг. Поляки рассеялись.

Теряев вошел в лагерь и прежде всего подумал об Алеше. Он и Эхе перенесли его к себе в землянку.

Алеша умирал. Он вдруг схватил руку князя и, сжимая ее, сказал:

- Я был врагом тебе. Прости! Я любил Ольгу, и она меня. Ты взял ее... Скажи ей, чтобы забыла меня... Тебя бы... ты... брат... люби!..

Он продолжал говорить несвязно, потом захрипел и умер.

Князь поднялся с колен.

"Господи, - с горечью подумал он, - загубили отцы наши души! Бедный Алеша!"

Однако думы князя вскоре были прерваны: в землянку вошел стрелец.

- Князь Семен Васильевич за тобой, князь, послал! - сказал он и, увидев покойника, стал креститься, а потом повернулся и добавил: - Идти спешно наказывал! Ждет!

Князь горячо поцеловал холодеющее лицо Алеши и выпрямился.

- Обряди его! Я сейчас вернусь! - сказал он Эхе и, кивнув ему головой, вышел.

Князь Прозоровский встретил его дружески.

- Ну, вот и ты! Слушай! Нынче у нас совет был. Терпеть нельзя более. Все видят это. Гиль уже перебежал к полякам с восемьюстами рейтаров. Шарлей то же мыслит. Наши мрут от холода, голода и болезней. Мы решили просить нас выпустить.

- Сдаться! - в ужасе воскликнул молодой князь.

Прозоровский нахмурился.

- Не сдаться, а просить выпустить нас. Это иное!

- Лучше умереть! - сказал Теряев.

Прозоровский горько усмехнулся.

- Умереть все рады. Да кому от этого польза? Теперь мы хоть что-нибудь сохраним, а тогда?.. Нет, - перебил он себя, - на том все и порешили, так и будет. А тебя я позвал потому, что с нами поедешь к ляхам. Впереди с белым платом. Ты на коне?

- На коне!

- Тогда идем! Двадцать казаков с тобой поедут. Подъедешь и держи плат. Ляхи спросят тебя. Скажи, что для переговоров начальники видеться хотят, и с ответом вернись. С Богом! Вот плат тебе!

Прозоровский взял из угла ставки длинную пику, на конце которой висел белый платок, и передал ее князю.

Теряев вышел. У ставки Прозоровского его ждали уже двадцать казаков. Князь сел на коня и поехал из лагеря через другие ворота к королевскому стану. Не проехал он и версты, как был замечен поляками, и тотчас на него поскакал отряд гусар; но князь приказал поднять значок, и гусары без выстрела окружили его и казаков. К князю подскакал молодой, розовый, как девушка, офицер.

- Что угодно от нас пану? - спросил он князя, с сожалением окидывая его и его отряд взглядом.

Разница между двумя конными отрядами была разительная. Поляки, чуть не в новых кунтушах, веселые, розовые, сидели на сытых конях, а наши - худые, угрюмые, оборванные - на тощих, словно скелеты, лошадях.

- Наши воеводы хотят говорить с вашими, - ответил князь, - и сейчас выедут. Какая им встреча будет?

- А-а, - радостно воскликнул полячок, - подождите! Я мигом! - И, оставив свой отряд, он вихрем помчался назад в ставку.

Князь спешился и в нетерпении стал ходить. Его думы перешли на умершего Алешу и Ольгу. Гнева не было в его душе. Он представил молодую любовь Алеши, Ольгино горе, когда она, не любя, венчалась, и его сердце наполнилось жалостью.

"Он сказал: "Люби!" - думал князь, - а как любить, коли мое сердце все с Людмилою! Что-то она, голубушка? Воркует теперь, поди, со своим птенчиком в гнездышке... Эх, увидеть бы ее!"

До него донесся топот, и он очнулся. Молоденький офицер скакал сломя голову и, подле князя лихо осадив коня, быстро спешился.

- Пан круль велел сказать, - заговорил он, - что встретит ваших генералов как героев. Он поручил князю Радзивиллу говорить с ними. Я же встречу и провожу вас.

Князь быстро сел в седло и повернул коня.

- До доброй встречи! - крикнул полячок.

Прозоровский и Дамм ждали Теряева с нетерпением и, едва он передал им ответ, приказали ему сопровождать их и тотчас сели на коней.

Между двумя станами их встретил тот же офицер и повел их в свой лагерь. Кони глухо стучали подковами по замерзшему снегу. Небывалый мороз проникал сквозь теплые тулупы. Они вошли в лагерь. Кругом горели костры, и возле них грелись солдаты.

Князь Теряев смотрел по сторонам и везде встречал сытые, довольные лица, а молодой поляк сказал ему:

- Мы тут всем довольны, если бы не морозы! Таких холодов никто еще не помнит. Верно, вам еще холоднее?

- У нас топлива хватит еще на две зимы! - ответил Теряев.

- Ну! А сами каждое утро за лесом вылазку делаете!

Князь вспыхнул, но в это время к ним подскакал какой-то генерал, и все начали спешиваться.

- Князь, с нами пойдешь! - приказал Теряеву Прозоровский, и они тронулись уже пешком.

Радзивилл жил в большом деревянном срубе. По внешности дом казался простой избою, но внутреннее устройство поразило русских своим великолепием. Не так жил Шеин в своей воеводской ставке! Дорогие ковры завешивали стены, пушистые шкуры медведей лежали на полу, золоченая мебель с шелковыми подушками украшала комнаты. Сам Радзивилл в дорогом парчовом кунтуше, в червленых сапогах, с накинутым на плечи собольим ментиком, с золотой цепью на шее казался более кавалером в бальном зале, чем генералом на военном поле.

- А, Панове! - радушно встретил он русского воеводу и генерала. - Милости просим! Давно бы так! Садитесь! - Он усадил всех и, не давая говорить, продолжал: - Да, да! Вы - славные воины. Боярин Шеин - великий муж, но счастье войны переменчиво. Это игра! Вы проиграли ее, и надо кончить. Зачем губить такое славное войско! Вы с чем пришли?

- Мы пришли говорить о пленных, - сказал Прозоровский, - давайте их менять! пока будем менять, отдохнем!..

Радзивилл усмехнулся.

- Запасемся топливом, достанем продовольствие, - окончил он.

Прозоровский вспыхнул, но сдержался.

- Что же? - сказал Дамм. - Ваше войско сильнее теперь, и вам нет нужды морить нас. Не даете нам дровами запасаться, но мы сами берем их, а продовольствия у нас хватит! Это все вам не опасно. Вы так сильны.

- А вы мужественны!

- Ну, вот! Устали и мы, и вы. Будем менять пленных и отдохнем.

Радзивилл задумался.

- Хорошо, - сказал он, - будем менять их в течение месяца, а в это время вы, может, одумаетесь.

- Предложите нам добрые условия, - сказал Дамм, - и мы снимемся!

- Какие условия! - воскликнул Радзивилл. - Пусть боярин Шеин предаст во власть короля свой жребий, вот и все!

- Никогда! - пылко ответил Прозоровский.

Князь Теряев сжал кулаки.

Радзивилл пожал плечами.

- Ваше дело! На месячное перемирие мы согласны, и завтра король пришлет вам подтверждение, а что касается выпуска, то мы составим условия и будем говорить. А теперь, - совершенно меняя тон, сказал Радзивилл, - запьем нашу беседу! Эй, пахолик! (Малый, работник.)

Но князь Прозоровский быстро встал.

- Прости, - ответил он, - воевода наказал не мешкать!

Радзивилл нахмурился и махнул рукой на пахолика, вносившего поднос с кубками.

- Неволить грех! - сказал он. - Передайте боярину наш поклон. Скажите, что от сегодня мы снимаем караулы! - И он дружески протянул руку, но она не встретила ничьей руки и опустилась.

Князь Прозоровский и Дамм вышли из избы и скоро помчались обратно в свой стан.

Усталый, голодный возвратился князь Теряев в свою землянку, и первое, что бросилось ему в глаза, был холодный труп Алеши. Он недвижно лежал на лавке в красной рубахе, сложив на груди руки, и его лицо выражало тихое умиление. Князь задрожал.

"Горемычный! Сколько горя выпало на его долю, и окончил он молодую жизнь нечаянной смертью! - Сердце князя дрогнуло, в голове промелькнули неясные, смутные мысли: - Что-то есть во всем этом обидно несправедливое... но что? Кто виноват?".

- Устал, княже? - послышался голос, и в землянку ввалился Эхе с полной охапкою сучьев. - Постой, я вот огня разведу, а поесть... - Он бросил наземь вязанку и конфузливо покачал головою. - Сухарь достал, - сказал он, - размочи в воде и съешь!

Князь нетерпеливо отмахнулся.

- Его схоронить надо!

- Сделал! Наши тут могилку выкопали. С утра копали, земля-то твердая. И попа достал. У Власа греется.

- Тогда скорее! А гроб?

Эхе развел руками.

- Теперь, князь, всякая щепка на счету! Так завернем!

Он подошел к трупу и бережно поднял его, потом переложил на пол, достал кусок холста от летней палатки и аккуратно завернул им Алешу.

Князь помогал ему и взял труп за голову, чтобы поднять.

- Подожди, людей кликну! - сказал Эхе.

- Не надо, - возразил князь, - понесем сами!

Они взяли Алешу и вынесли из землянки. Эхе шел впереди, неся его за ноги. Встречавшиеся люди набожно крестились. Невдалеке от землянки чернела яма, и князь опустил Алешу подле нее. Эхе пошел за священником и людьми.

Как сиротинку похоронили Алешу, без гроба, креста и могилы. Невысокий холмик занесло в ночь снегом, и навеки скрылось даже место его погребения.

Князь вернулся к себе. В очаге пылал костер, наполняя дымом тесную землянку. Князь лег на лавку, на которой только что лежал труп Алеши, и заснул.

Он проснулся словно от толчка. Правда, его слегка толкал в плечо какой-то рослый, лохматый оборванец, но тот толчок, от которого проснулся Теряев, был изнутри и сразу сотряс все его тело.

- Кто? Что надо? - пробормотал князь, быстро садясь и в темноте чувствуя, что кто-то стоит подле него.

- Ты, князь? Мне сказали, что ты тут, и я вошел. Эх, темень! - произнес кто-то хрипло.

Князь задрожал.

- Ты-то кто? Я князь! Что тебе нужно?

- Я-то? - ответил голос. Да я Мирон! До тебя еле дошел. Три месяца шел. Поляки кругом... холод, беда!

Князь вскочил на ноги, потом сел.

- От Людмилы? Говори, что. Сын, что ли? Или иные вести? Да говори же!.. Эхе! Эхе! Засвети светец!

Но шведа в землянке не было, и они продолжали разговор в темноте.

- Вести-то? - нехотя ответил Мирон. - Вести-то худые! Ой, худые! Нес я к тебе их, а теперь и не рад!

- Что? Отвечай! Ах, да не мучь ты души моей!

- Чего мучить! Забрали их!

- Кого? - закричал князь.

- А всех: и Людмилу, и мать ее, и мою матку, и девок всех! Я только и убег!

- Кто забрал?

- Царевы сыщики. Налетели это и ну вязать, а потом увезли.

- Куда? Зачем?

Голова князя кружилась, он ничего не понимал.

- Сказывали, в земский приказ либо в разбойный... не упомню. Пришли это с Антоном, стремянным князя, твоего батюшки.

Что-то с грохотом упало пред Мироном и ударило его по ногам. Он нагнулся и нашарил тело князя. Испуганный, он выбрался из землянки и стал кричать.

На его крик прибежал Эхе.

- Чего ты, дурак?

- Дурак ты! - огрызнулся Мирон. - Иди скорее, огня засвети, князь помер!

Эхе в один прыжок очутился в землянке и тотчас высек огня. Светец тускло осветил помещение, и Эхе увидел лежащего на земле князя. Он торопливо поднял его. Князь вздохнул и очнулся.

- Иоганн! - тихо сказал он и вдруг залился слезами.

Швед растерялся.

- Князь! Миша! Чего ты? Ну, ну же!

- Ох, кабы знал ты! - князь оправился и сел на лавку. - Позови Мирона!

Эхе оглянулся, но Мирон уже скользнул в землянку и стоял подле князя.

- Ух! - сказал он. - И напугал же ты меня, князь!

- Договаривай все! - тихо приказал ему Теряев. - Так, говоришь, Антон был?

- Антон! - подтвердил Мирон. - А раньше Ахлопьев.

- Жених ее?

- Он! С того она и выкинула. Пришел это Ахлопьев татем крадучись, да и шасть к ней... - И Мирон по порядку рассказал про посещение Ахлопьева и испуг Людмилы, а потом высказал свою догадку, близкую к истине.

Князь вскочил. Его слабость исчезла, глаза загорелись бешенством.

- Купчишка этот! О, я же поймаю его! Возьму за горло, внутренности вырву! Он скажет мне, что с Людмилой... покается! Отец! Что он мог отцу сказать? Я узнаю... все узнаю!.. Скорее!

- Князь, куда ты? - остановил его Эхе.

- К Прозоровскому... в Москву проситься!

Без шашки, в одном кафтане князь ворвался в избу Прозоровского. Тот перекрестил его, услышав его просьбу.

- Очнись! - сказал он. - Непутевое выдумал! На Москву! Да нешто пустят тебя ляхи? Тебя, как утку, подстрелят. Дурость одна.

- Пусти, князь! Если бы ты ведал горе мое!

- Что за горе?

- Не могу сказать тебе. Верь слову!

- Ну, ну! Тут у всех горе, не твое одно!

- Князь, я не могу! Не могу я! Ах, Боже, да поверь ты мне, должен я!..

Теряев был вне себя. Прозоровский невольно пожалел его.

- Ну, ин будь по-твоему, - ласково сказал он, - подожди только малость. Я боярину про тебя доложу, без него нельзя.

- Завтра скажи!

- Ну, завтра! Иди, иди с Богом! Ишь, на тебе лица нет! По морозу такому без шапки. Совсем обеспамятел!

- Скажешь?

- Скажу! Завтра же скажу. Иди!..

Теряев вышел. Лютый мороз не знобил его, он не чувствовал резкого ветра, не видел дороги и, вернувшись в землянку, молча стал ходить взад и вперед.

Эхе с тревогой глядел на его потемневшее лицо, на безумно горящие глаза и не решался заговорить с ним. Он узнал от Мирона про тяжкий удар, обрушившийся на голову князя, и думал: "Пусть перемучается. Легче станет!". Это было первое горе князя Михаила, настоящее горе, обрушившееся на него как гроза из чистого неба. Людмила пропала, царские сыщики увезли ее, но куда? Зачем? При чем тут отец? Что мог наговорить Ахлопьев?

Мысли князя путались. Он по нескольку раз в день звал к себе Мирона и расспрашивал его о подробностях. Но подробности еще больше путали его, и он решил, что только там, в Москве, он узнает всю правду. Пойдет он к отцу и спросит прямо у него... Или нет: позовет Антона, тот ему все скажет. Ох, только бы на Москву скорее!

Князь ездил к Прозоровскому, но тот уклончиво говорил ему:

- Подожди, княже, не до тебя! У нас переговоры начались. Ждем вестей от ляхов!

Князь Михаил в отчаянии возвращался в землянку и говорил Эхе:

- Я убегу!

- Стыдно будет. Скажут: князь от своих людей бежал!

- Что же делать мне? Что делать?

- Терпи! Воевода отпустит - поедешь!

- Ах, скорее бы!

Так прошло недели две. Вдруг и князя, и других сотников, и даже Эхе позвали к ставке Шеина.

- Мир! - заговорили кругом.

- Ну, вот и уйду! - оживленно сказал Теряев, идя с Эхе.

Они пришли и увидели вокруг ставки Шеина толпу своих сотоварищей. Здесь были и Андреев, и Аверкиев, и все до сотников включительно.

- Для чего звали? - спрашивал один другого.

- А не знаю! Пришли и так поспешно приказали идти!

- Надо думать, мир выговорили!

- Может, помога идет!

- Откуда? На Москве про нас и думать забыли. Поди, полгода, как нас отрезали!

Бледное солнце желтым пятном светилось в небе. Был тихий морозный день. Кругом чувствовалось уныние и утомление. Даже начальники, говоря о мире, облегченно вздыхали. Наконец из воеводской ставки показались все воеводы. Впереди шли Шеин и Измайлов, у последнего в руке была бумага, за ними - Лесли, Дамм, Матиссон и князь Прозоровский.

- Здравы будьте! - поклонился всем Шеин.

- Будь здоров! - ответили ему из толпы редкие голоса.

Шеин укоризненно покачал головою и потом, оправившись, заговорил:

- Жалея ратников, слуг царевых, и видя, что трудно теперь бороться нам с супостатами, порешили мы все говорить с ними о мире; и вот они нам бумагу прислали, по которой на мир соглашаются. Так позвал я вас, чтобы и вы свой голос для ответа подали. Прослушайте! Артемий Васильевич, читай! - И он посторонился, дав место Измайлову.

Последний прокашлялся и среди гробового молчания начал чтение:

- "А пункты то следующие:

I. Россияне, оставляя лагерь, должны присягнуть не служить четыре месяца против короля и республики.

II. Исключая двенадцать пушек, кои дозволяется Шеину взять с собою, должен он оставить все остальное королю.

III. Всех беглецов выдать королю, хотя бы они и состояли на русской службе; равным образом поступлено будет и с россиянами.

IV. Русская армия выступит со свернутыми знаменами, потушенными фитилями, без барабана и труб, и соберется в назначенное королем место. После троекратного салюта положены будут знамена на землю и останутся в сем положении, пока литовский генерал не подаст сигнала к маршу. Главный начальник, воевода Михайло Борисович Шеин, со всем штабом его, без всякого различия в нациях, сойдут с коней и преклонят колени пред королем".

Шеин стоял, опустив голову, бледный, как снег, покрывавший площадь.

- Не бывать этому! - вскрикнул вдруг князь Теряев.

Глаза его разгорелись, он забыл про свое горе и чувствовал только весь позор такого условия.

Этот его крик словно был сигналом.

- Не бывать! Не согласны! Смерть ляхам! - послышалось кругом.

Измайлов, напрягая голос, продолжал: - "Они не должны прежде вставать, пока князь Радзивилл не подаст им знака сесть на лошадей и последовать в поход".

- Довольно! Брось! Не согласны! Боярин, веди нас на ляхов!

- "Пятое! - кричал Измайлов. - Артиллерия, порох и все военные снаряды должны быть сданы без всякого исключения комиссарам. Шестое! Окопы и все укрепл..."

Но тут крики совершенно заглушили голос Измайлова, и он свернул бумагу. Шеин выступил вперед; его лицо озарилось улыбкой. Он кланялся и махал рукою, пока шум не утих.

- Так! - сказал он. - Так же и мы решили. Лучше смерть, чем поношение. У нас еще есть сила умереть!

- Умрем лучше! - пылко крикнул князь Теряев.

- Ну! - продолжал Шеин. - Так и с Богом! Нынче в ночь приготовьтесь, братья, и я вас поведу на смерть! Или пробьемся, или умрем!

- Так, так! Слава тебе, боярин! - закричали кругом.

- Идите же по местам, и начнем дело делать с Богом.

Сердца всех вспыхнули прежним огнем. Оскорбление, нанесенное кичливым врагом, было слишком сильно.

- Други! - обратился князь Теряев к своим ратникам. - Нынче в ночь мы умирать должны, но не сдаваться ляхам! Обидели они нас кровно, и мы им то помянем!

Шеин решил пробиться на юго-восток и, обойдя королевский стан через Вязьму и Гжатск, пройти к Москве. Собрав все силы, он выступил ночью и внезапно напал на ничего не ожидавших поляков.

Завязался бой. Поляки растерялись было, но быстро оправились. Со всех сторон к Воробьевой горе потекло подкрепление, и скоро пред русскими стала несметная сила. Продолжать борьбу было безумием. Шеин приказал отступить и снова укрылся за окопами. Страшные потери не привели ни к каким результатам. Напротив, спустя какой-нибудь час явился от короля парламентер, который заявил, что теперь король уже ничего из своих требований не уступит.

Мрачное отчаяние овладело всеми.

- Умирать надо было! - твердил с яростью князь Теряев, совершенно забыв о своем горе.

Было еще раннее утро, когда его вдруг потребовали к Шеину. Князь спешно пришел. Боярин, опустив голову, задумчиво сидел у стола и даже не слыхал прихода князя.

Теряев молча остановился у дверей.

- Боже! Ты меня видишь! - с тяжким вздохом произнес боярин и поднял голову. - А! Пришел, князь? - сказал он, увидя Теряева, и, встав, подошел к нему. - Сказывал мне князь Семен Васильевич, что ты на Москву просишься, - заговорил он, ласково кладя на плечо князя руку.

- Ежели милость твоя... - начал Теряев.

- Что милость! - перебил его Шеин. - Теперь тебя на службу зову. Коли не прошла охота твоя, иди!.. - Князь благодарно схватил руку Шеина.

- Иди!.. - повторил последний. - Только ведаешь ли ты, как это трудно? Нас кругом кольцом окружили... зайца не выпустят...

- Бог поможет, а тут невмоготу мне! И свое горе, и обиды видеть тяжкие.

- Ну, ну! Коли проберешься в Москву, иди к царю. Скажи, что видел. Проси помощи! Невмоготу держаться более. - Шеин помолчал, а потом вдруг сжал плечо князя и тихо заговорил: - Повидай патриарха и царя да скажи им еще, что я верный раб царю, что не ковы ковал я на родину, а готовил ей венец славы, и гордость моя стала на погибель мне. Пусть ко мне, а не к супротивникам моим царь обратит сердце свое!

Князь молча поклонился.

- А теперь прощай! Млад ты, и жена у тебя молодая, а я, может, на гибель тебя шлю, но - видит Бог - я не нудил тебя. Скажи отцу своему, что шлю ему поклон до пояса. Помоги тебе Господь!

Шеин обнял князя и крепко поцеловал его. Князь почувствовал на своей щеке горячую слезу, и его сердце сжалось жалостью к боярину. Тяжко отвечать пред Богом и царем за напрасно пролитую кровь!..

-

- XV

- НА МОСКВУ

Князь Теряев, вернувшись к себе, сиял от счастья.

- Чего такой радостный? - спросил его Эхе.

- Воевода в Москву меня послал! - ответил князь. - Как стемнеет, так и пойду.

- На Москву? - Эхе даже взмахнул руками. - Да это на смерть верную идти! Поляки теперь мыши не пропустят.

Князь усмехнулся.

- Ежели суждено мне на Москву быть, то буду!

- Я не отпущу тебя одного, - пылко сказал Эхе, - я с тобою! Ведь я дядька твой... должен!..

- Да и Каролину повидаешь, - весело прибавил князь.

Эхе вспыхнул, но не удержался от улыбки.

Как ни тайно делал свои приготовления князь, но скоро и его отряд, и все ближние узнали о его безумном намерении. В землянку ввалился Мирон.

- Князь, я без тебя тут не останусь, - твердо сказал он, - я только к тебе пришел. Возьми меня с собою!

Князь кивнул ему головою.

- Я думал тебя взять. Ты для меня самый нужный! Ты мне должен этого Ахлопьева найти, а затем в нашей вотчине схоронить.

Мирон сразу повеселел.

- Не уйдет! - ответил он. - Проклятый и мне солон. А что до меня, так я тебе, князь, и в дороге пригожуся; я сюда-то шел - словно уж полз. Всякую тропку запомнил.

- Ну, еще того лучше!

Все обнаружили трогательное участие к князю.

"Помоги тебе Бог!" - говорили одни, другие несли к нему черствые сухари, свое последнее пропитание. Князь Прозоровский сам приехал к Теряеву и, сняв тельный крест, повесил на него.

- Мы с твоим отцом хлеб-соль делили, - сказал он, - а тебя я как сына любил!

И князь Теряев, видя общую любовь к себе и внимание, на время забыл о целях своего страшного похода.

Вечерело. Князь, Эхе и Мирон собрались в дорогу, взяв с собою только короткие мечи да небольшой мешок с толокном. Князь еще зашил в пояс сто рублей, а Мирон, кроме меча, захватил кистень.

- Мне с ним сподручнее будет, - объяснил он.

Пред их уходом пришел попик и трогательно благословил их крестом.

Наступила ночь. Князь простился со всеми, назначил Власа начальником над отрядом и вышел из лагеря.

-

- XVI

- ТЯЖКАЯ РАСПЛАТА

Князь Терентий Петрович Теряев-Распояхин словно утратил равновесие духа после совершенной над Людмилою казни. Виделась она ему как живая, слышался ее тихий голос, и чувствовал он, что ее сердце было полно любви, а не злобы к его сыну.

"Душу загубил!" - думалось князю в бессонные ночи, и он с испугом озирался по сторонам.

Пробовал он служить молебны с водосвятием, потом служил панихиды по невинно убиенной Людмиле, но ничего не помогало. Еще хуже стало князю после разговора со Штрассе. Он вызвал к себе немца и спросил:

- Скажи, Дурад, можно человека извести?

Штрассе даже вздрогнул от такого вопроса.

- А вам зачем это?

- Просто знать хочу. Скажи, можно?

- Очень легко.

- Как?

- Отравы дать - зелья, по-вашему.

- Выпить?

- Выпить или съесть, все равно. Травы есть такие. Вот белены дать - с ума сойдешь, белладонны - умрешь скоро, яду дать можно - мышьяку. Много отравы есть!

Князь кивнул.

- А так, чтобы на расстоянии? Можно?

- Как это? - не понял Штрассе.

- Ну, вот я здесь, а вороги мои в Коломне, скажем, и захотят извести меня наговором.

Штрассе улыбнулся.

- Это невозможно, князь. Бабьи сказки!

- Почему?

- Да всякая зараза должна в кровь войти. Как же за сто верст сделать это?

- По ветру!

- Тогда бы с тобою они тьмы душ загубили. Ветер-то не на одного тебя дует!..

Князь почесал затылок.

- Что же, по-твоему, нельзя и человека приворожить к себе?

- Нельзя, князь!

- Отчего же дадут испить наговоренной воды - и сердце сейчас затоскует?

- Не бывает этого, князь. Наши чувства не от желудка идут. Кровь - от желудка, а любовь или злоба - от сердца прямо.

- Ну, наскажешь тоже! Иди с Богом, надоел! - сказал князь, отпустив Штрассе, но с того разговора запечалился и заскучал еще сильнее.

Ничто не радовало его. Подымется он в терем, смотрит на внука, на свою невестку и не улыбнется. Царь после смерти своего отца обласкал его, и во время шествия на осляти князю поручено было вести за узду осла, на котором сидел вновь избранный патриарх Иосаф. Кругом шептались о новом любимце царевом, а князь хмурился все больше и больше.

Потом в его душу проник страх. Ведь сын-то вернется и все дознает; как взглянет он сам ему в очи? Крут и горяч был князь и сам себе не поверил бы месяц тому назад, что побоится родного сына, а тут случилось...

Один Антон видел и понимал страдания господина.

- Батюшка князь, - жалостливо сказал он ему однажды, - хоть бы ты святым помолился. Съезди на Угреш или в Троицу!

- Согрешили мы с тобою, Антон, - тихо ответил Теряев, - только сын вину мою с меня снять может!

- Господи Христе! Да где же это видано, чтобы сын отца своего судил? Да его тогда земля не возьмет!

- Нет мне без него покоя! - И князь поник головою и застыл в неподвижной позе.

Антон посмотрел на него и стал креститься.

Однажды князю почудился будто шорох. Он поднял голову и быстро вскочил.

- Свят, свят, свят! - зашептали его побледневшие губы.

Пред ним стоял призрак его сына, страшный, неистовый, бледный, с воспаленными глазами, с косматой головою, длинной бородой, в нагольном тулупе.

- Батюшка, я это! - вскрикнул призрак и бросился к отцу.

- Отойди! - неистово закричал князь. Его лицо исказилось ужасом. Он вытянул руки и упал, извиваясь в судорогах; его глаза страшно закатились.

- Антон! - на все горницы закричал князь Михаил. - Зови Дурада! Скорее!

Штрассе уже знал о приходе молодого князя - Каролина уже обнимала Эхе и то смеялась, то плакала от радости. Штрассе быстро прибежал на зов и склонился над князем.

- Положить его надо! Кровь пустить! Пиявки!..

- Горе-то, горе какое вместо радости! - бормотал Антон.

Князя бережно уложили в постель. Он метался, стонал и говорил бессвязные речи. Штрассе сидел подле него. Утомленный Михаил сел в изголовье.

Наступила ночь. Больной князь садился на постели и вскрикивал как безумный:

- Отойди! Да воскреснет Бог и расточатся враги его! Наше место свято! - Потом начинал плакать и бессвязно бормотать: - Горяч я, сын, не стерпел. Прости Христа ради! - Иногда же он молил кого-то: - Подождите! Я снял с нее вину. Она молода, любит. Нет, нет! Не жгите ее. У нее такое белое тело... она так дрожит!..

Волосы зашевелились на голове князя Михаила, когда он разобрал отцовские речи. Ужас и отчаяние охватывали его при мысли о Людмиле, а также о роли отца в ее гибели. Любящим сердцем, быстрым умом он сразу понял ужасную участь своей любовницы.

- Ты устал, Миша! - дружески нежно сказал ему Штрассе. - Пойди отдохни!

- Не до сна мне, учитель! - ответил князь и закрыл лицо руками.

- В терем поднялся бы. Там у тебя и мать, и жена, и сынок, еще не виданный тобою!

- После! За мною еще государево дело!

Бледное утро глянуло в окно. Князь Михаил вспомнил свои обязанности, поднялся с тяжким вздохом, приказал Антону принести одежды и, сев на коня, двинулся в путь.

Федор Иванович Шереметев встретил Михаила криком изумления:

- Ты ли это, Михайло? Как? Откуда? Говори скорее! Что наши?

- Я, боярин! Воевода Шеин послал меня к царю. Умираем! - И князь Михаил стал рассказывать боярину про бедствия войска.

Шереметев слушал, и невольные слезы показались на его глазах.

- Ах, Михайло Борисович, Михайло Борисович! - повторял он с грустным укором.

Князь вспыхнул.

- Не вина его, боярин! Видел бы ты, как он казнится! В последнем бою он как простой ратник на пушки лез, смерти искал!

- Не я виню, обвинят другие.

- А ты вступись!

- Я? Нет; его заступник помер, а мне не под силу защищать его.

- Кто помер-то?

- Да разве еще не знаешь? Филарет Никитич преставился... как есть на Покров!

Князь перекрестился.

- Да нешто отец тебе не сказывал?

- Батюшка в огневице лежит, - тихо ответил Теряев.

- Да что ты? А я его вчера видел. Духом он смятен был что-то, а так здоров.

- Меня он увидел, - сказал князь, - и, видно, испугался. Вскрикнул, замахал руками и упал... и сейчас без памяти лежит.

- Ишь притча какая! - задумчиво сказал боярин. - Надо быть, попритчилось ему. Не ждал тебя... Да и кто ждать мог?.. - прибавил он. - Диву даешься, что добрался ты жив. Чай, трудно было?

- Трудно, - ответил князь, - спасибо, что при мне человек был, что раньше к нам пробрался, а то бы не дойти. Сначала больше все на животе ползли; днем снегом засыплемся и лежим.

- Холодно?

- В снегу-то? Нет. Прижмемся друг к дружке и лежим, что в берлоге... Ночь придет - опять ползем. Однажды на ляхов набрели. Двое их было... пришлось убрать их. А так ничего. Волки только: учуют нас и идут следом, а мы мечами отбиваемся... Опять, слава Господу, мороз спал, а то бы замерзнуть можно. До Можайска добрели, а там коней купили и прямо уже прискакали...

- Ну и ну! Однако что же это я? - спохватился вдруг Шереметев, взглядывая на часы. - С тобой и утреннюю пропустил! Ну, да царь простит. Идем скорее!

Царь сидел в своей деловой палате. Возле него стояли уже вернувшиеся Салтыковы, а также князь Черкасский, воеводы с приказов и Стрешнев, когда вошел Шереметев и сказал о приходе молодого князя Теряева из-под Смоленска. Все взволновались, услышав такую весть.

- Веди, веди его спешно! - воскликнул Михаил Федорович, теряя обычное спокойствие. - Где он?

- Тут, государь!

Шереметев раскрыл дверь и впустил Михаила.

Князь упал пред царем на колени.

- Жалую к руке тебя, - сказал ему царь, - вставай и говори, что делает боярин Михайло Борисович!

Теряев поцеловал царскую руку и тихо ответил:

- Просим помощи! Без нее все погибнем. Я шел сюда, почитай, месяц и, может, все уже померли!

Царь вздрогнул.

- Как? Разве так худо? Мало войска, казны, запаса?

- Ляхи стеснили очень. Сначала наш верх был, потом их... - И князь подробно рассказал все положение дел.

Царь Михаил поник головою, потом закрыл лицо руками и тяжко вздыхал, слушая рассказы о бедствиях своего войска.

- На гибель вместо победы, на поношение вместо славы! - с горечью проговорил он.

- Воевода Михаил Борисович и Артемий Васильевич много раз смерти искали как простые ратники, - сказал Теряев, - для твоей службы, государь, они животов не жалели!

- Чужих! - с усмешкой сказал Борис Салтыков. - Знаю я гордеца этого!

- Чего тут! - с гневом вставил Черкасский. - Просто нас Владиславу Шеин предал. Недаром он крест польскому королю целовал.

- Что говоришь, князь? - с укором сказал Шереметев.

- И очень просто, - в голос ответили Салтыковы, и их глаза сверкнули злобою.

Шереметев тотчас замолчал.

Государь поднял голову и спросил Теряева:

- Как же ты, молодец, до нас дошел, ежели кругом вас ляхи? Расскажи!

Теряев начал рассказ о своем походе, стараясь говорить короче, и от этого еще ярче выделились его безумная отвага и опасности трудного пути.

Лицо царя просветлело.

- Чем награжу тебя, удалый? - ласково сказал он. - Ну, будь ты мне кравчим!.. Да вот! Носи это от меня! - И царь, сняв со своего пальца перстень, подал князю.

Тот стал на колено и поцеловал его руку.

- Теперь иди! - сказал царь. - Завтра ответ надумаем и тебе скажем. Да стой! Чай, нахолодился ты в пути своем. Боярин! - обратился он к Стрешневу. - Выдай ему шубу с моего плеча!

Князь снова опустился на колени и поцеловал царскую руку.

Салтыковы с завистью смотрели на молодого князя.

- Ну, - сказал Шереметев, идя за ним следом, - теперь надо тебе на поклон к царице съездить.

- К ней-то зачем? - удивился Теряев.

- Тсс! - остановил его боярин. - В ней теперь вся сила.

Спустя час князь стоял пред игуменьей Ксенией и та ласково расспрашивала его о бедствиях под Смоленском. Слушая рассказ князя, она набожно крестилась и приговаривала:

- Вот тебе и смоленский воевода Михайло Борисович... полякам прямит, своих на убой ведет.

- Не изменник, матушка, боярин Шеин! - пылко произнес князь.

Ксения строго взглянула на него и сухо сказала:

- Молоденек ты еще, князь, судить дела государевы!

Только к вечеру вернулся Михаил домой и прямо прошел в опочивальню отца. Тот лежал без памяти, недвижный как труп. Подле него сидела жена. Увидев сына, она быстро встала и прижала его к груди. Пережитые волнения потрясли молодого князя. Он обнял мать и глухо зарыдал.

- Полно, сынок, полно, - нежно заговорила княгиня, - встанет наш государь-батюшка, поправится! Ты бы, сокол, наверх вошел, на Олюшку поглядел и на внука моего! Не плачь, дитятко!

Она гладила сына по голове, целовала его в лоб и в то же время не знала, какая рана сочится в сердце ее сына, какое горе надрывает его грудь стоном.

Михаил отправился и, чтобы скрыть свое горе, сказал:

- Матушка, пойди и ты со мною! На что тебе здесь быть? Здесь наш Дурад.

Княгиня вспыхнула при его словах.

- Мне-то на что? Да что же я буду без моего сокола? Мое место подле него!.. Эх, сынок, когда Антон твоего отца, всего израненного, к моему деду на мельницу принес, кто его выходил, как не я? И теперь то же. Как я его оставлю? Ведь его жизнь - моя жизнь!

Каждое слово терзало раскрытую рану молодого князя. Смерть отца - и для матери гибель, горе отца - и для матери горе, его проклятие - ее проклятие. Он поник головою и печально прошел к жене в терем. Холодно поцеловал он свою жену, равнодушно взглянул на ребенка; мысли о смерти теснились в его голове.

На следующее утро, чуть свет, молодой князь снова сидел у постели отца; последний лежал теперь недвижимый, и только прерывистое дыхание свидетельствовало о его тяжких страданиях. Княгиня, утомленная бессонной ночью и тревогою, дремала на рундуке в ногах постели.

Молодой князь сидел и терзался. Негодование против отца, загубившего его Людмилу, вспыхивало в его сердце пожаром, но тотчас угасало, едва он взглядывал на бессильно лежавшее тело отца, на измученное лицо матери. Да и мыслим ли гнев на родного отца? Нет греха тяжелее этого, и не отпускается он ни в этой жизни, ни в будущей! Князь Михаил поникал головой, а потом снова вспыхивал.

В горницу тихо вошел Антон и тронул за плечо молодого князя.

- Чего? - спросил тот.

- Молодец какой-то внизу шумит, видеть тебя беспременно хочет!

"Мирон!" - мелькнуло в голове князя, и он, встав, быстро вышел за Антоном.

На дворе у крыльца стоял действительно Мирон. Князь быстро сбежал к нему.

- Ну?

- Все дознал! Людмилу-то и матку мою сожгли.

Теряев замахал рукою:

- Знаю, знаю!

Но Мирон продолжал:

- По приказу твоего батюшки, по извету Ахлопьева. Он, слышь, их в знахарстве опорочил.

- Достал ты его? - быстро спросил князь.

Мирон осклабился.

- Достал! Сначала не узнал он меня, а потом как завоет!..

- Где схоронил?

- Где ты приказывал - на усадьбе.

Лицо князя разгорелось, глаза вспыхнули. Он нагнулся к Мирону:

- Свези его на мельницу... в ту самую горницу, где Людмила жила. Понял? Береги его там как очи свои, пока я не приеду! Я на днях там буду! На! - И князь, дав Мирону рубль, отпустил его.

Мирон быстро скрылся со двора.

Спустя полчаса за князем Михаилом прислал князь Черкасский.

- Думали мы всяко, - сказал Черкасский Теряеву, когда тот пришел, - и на том решили, чтобы послать помощь под Смоленск. Пойдет князь Пожарский, и ты с ним. Ты дорогу покажешь. Идти немешкотно надо! Князь Пожарский как раз здесь и уже про все оповещен. Рать тоже готова, недавно под Можайском была. С Богом!

Князь поклонился.

Черкасский ласково посмотрел на него и дружески сказал:

- А царь твоих заслуг не оставит! Батюшку твоего ласкает и тебя не обойдет. Прями ему, как теперь прямишь! А что батюшка?

- В забытье все. Дохтур говорит, девять дней так будет!

- Ох, грехи! Грехи! - вздохнул князь. - Ну, иди!

Знаменитый освободитель Москвы, доблестный воин, поседевший в боях, князь Пожарский ласково принял молодого Теряева.

- Добро, добро! - сказал он ему. - С таким молодцом разобьем ляха, пух полетит!

- Когда собираться укажешь?

- А чего же медлить, коли наши с голода мрут? Я уж наказал идти. Рать-то из Москвы еще в ночь ушла, а мы за нею! Простись с молодухой да с родителями, и с Богом! Я тебя подожду. Ведь я и сам царского указа жду!

- О чем?

- А и сам не знаю!

Два часа спустя они ехали полною рысью из Москвы.

- Князь, - по дороге сказал Теряев Пожарскому, - мне нужно будет на усадьбу заехать. Тут она, за Коломной. Дозволь мне вперед уехать; я тебя к утру нагоню!

- Что же, гони коня! Лишь бы ты к Смоленску довел меня, а до того твоя воля! - добродушно ответил Пожарский.

Теряев благодарно поклонился и тотчас погнал коня по знакомой дороге.

В третий раз ехал князь по узкой тропинке к заброшенной мельнице, и опять новые чувства волновали его. Словно одетые саваном стояли деревья, покрытые снегом, и как костлявые руки тянули свои голые, почерневшие ветви. Вместо пения птиц и приветливого шуршания листвы гудел унылый ветер и где-то выл волк. Солнце, одетое туманом, тускло светило на снежные сугробы.

И вся жизнь показалась князю одним ясным днем. Тогда все было: и любовь, и счастье, и вера в победу. Дунули холодные ветры - и все застудило, замело, и весенний день обратился в холодный зимний. Любовь? Одним ударом ее вырвали у него из сердца вместе с верою!.. И так вот странно в его уме смешивались мысли о своем разбитом счастье и о гибели родных воинов под Смоленском.

Наконец он увидел мельницу. Маленький домик был весь занесен снегом, настежь раскрытые ворота говорили о запустении. Свила ласточка теплое гнездышко, а злые люди разорили, разметали его. Князь тяжело перевел дух и въехал во двор. Кругом было тихо. Теряев привязал коня у колодца и твердым шагом вошел в домик. Все кругом носило следы разгрома. Князь мгновенье постоял, прижимая руки к сердцу, потом оправился и стал подыматься в Людмилину светелку. Страшно было его лицо в эти минуты!.. На площадке у двери он остановился, потому что до него донесся разговор.

- Отпусти! - произнес хриплый голос. - У меня казна богатая. Я тыщу дам!.. Две... пять дам!..

- Чего пустое болтаешь? - ответил другой, в котором князь признал голос Мирона. - Говорю тебе, с князем разговор веди. Я бы тебе, псу, очи вынул, а потом живьем изжарил, как матку мою. Душа твоя подлая! Пес! Татарин того не сделает, что ты!

- Меня самого на дыбу тянули.

- Мало тянули, окаянного!

- Руку вывернули... ай!

Князь открыл дверь и переступил порог. Ахлопьев лежал на полу со связанными ногами и руками, Мирон сидел на низенькой скамейке подле его головы. При возгласе Ахлопьева он поднял голову, вскочил на ноги и поклонился князю.

- Спасибо тебе, Миронушка! - ответил князь и, остановившись, стал смотреть на Ахлопьева.

Очевидно, было что-то ужасное в его пристальном взгляде, потому что Ахлопьев сперва хотел было говорить, но смолк на полуслове и стал извиваться на полу как в судорогах.

- Эх, Мироша! - сказал, вдруг очнувшись, князь. - Хотел я душеньку свою отвести, вдоволь помучить пса этого, чтобы почувствовал он, как издыхать будет, да судьба не судила: надо спешно рать нагонять. Крюк-то у тебя?

- Привез, князь!

- И веревка есть? Ну, добро! Приладь-ка тут, как я наказывал тебе!

- Сейчас прилажу, князь!

Мирон быстро вышел, а князь сел, закрыл лицо руками и словно забыл о купце из Коломны.

- Сюда? - спросил вдруг вернувшийся Мирон.

Князь очнулся.

- Сюда! - сказал он.

Мирон придвинул табуретку под среднюю балку и стал прилаживать веревку, на конце которой был привязан острый толстый крюк.

- Вот, вот! Пониже малость! так! - тихим голосом говорил Теряев.

Ахлопьев смотрел над собою расширенными от ужаса глазами и, вскрикнув, потерял сознание. Он пришел в себя от грубого толчка Мирона. Последний, ухватив его за шиворот, посадил на пол.

- Слепи! - приказал князь.

Ахлопьев с воем замотал головою, но острый нож Мирона сверкнул и врезался в его глаз. Ахлопьев закричал нечеловеческим голосом и замер. Он очнулся вторично от нестерпимой боли. Мирон поднял его, а князь, взрезав ему бок, спокойно поддевал крюк под ребро. Ахлопьев снова закричал, поминутно теряя сознание и приходя в себя. Его тело судорожно корчилось над полом.

- Так ладно! - с усмешкой сказал князь. - Попомни Людмилу, пес!.. Идем, Мирон!

- Пить! - прохрипел Ахлопьев, но страшный мститель уже ушел.

На дворе князь приказал поджечь все постройки, причем произнес:

- Ее теремок я сам подпалю!

Прошло полчаса. С испуганным криком поднялись вороны с соседних деревьев и закружились в воздухе. Просека озарилась заревом пожара... Князь и Мирон спешно погнали коней.

- Без памяти будет, вражий сын, пока огонь до него доберется, - сказал Мирон.

Князь кивнул.

- Очей вынимать не надо было.

Они догнали князя Пожарского всего в пяти верстах за усадьбою.

- Справил дело? - спросил князь.

- Справил, - коротко ответил Теряев. Князь оглянулся на него.

- Что с тобою? Ой, да на тебе кровь! Кажись, ты что-то недоброе сделал?

Теряев тихо покачал головою.

- Святое дело! А что крови касается, так скажу тебе, князь: змею я убил!

- Змею? Зимою? Очнись, князь! Скажи, что сделал?

- Ворога извел, - прошептал Теряев. Пожарский не решился расспрашивать его дальше.

Они ехали молча. В полуверсте от лих двигалась рать.

Так они шли два дня. На третий день Пожарский вдруг сдержал коня и сказал Теряеву:

- Глянь-ка, князь, никак рать движется?

Теряев всмотрелся вдаль. Какая-то темная масса, словно туча, чернелась на горизонте.

- Есть что-то, - ответил он, - только не рать. Солнце гляди как светит. Что-нибудь да блеснуло бы.

- Возьми-ка ты молодцов десять да съезди разузнай! - приказал Пожарский.

Теряев повернул коня и подскакал к войску. В авангарде двигалась легкая конница. Он подозвал к себе Эхе и велел ему ехать с собою.

- Куда же ты вдвоем? - окликнул его Пожарский.

- Нам сподручнее! - ответил князь и пустил коня.

Странная туча подвигалась на них. Показались очертания коней, человечьи фигуры.

- Князь, - воскликнул Эхе, - да это наши!

Сердце Теряева упало. Он уже чуял смутно, что это смоленское войско. Они ударили коней и помчались вихрем.

Ближе, ближе... так и есть! Громадной массою, без порядка, теснясь и толкаясь, оборванные, худые как скелеты, с закутанными в разное тряпье головами и ногами, шли русские воины, более похожие на бродяг, чем на ратников. Впереди этого сброда верхом на конях ехали боярин Шеин с Измайловым и его сыном, князь Прозоровский, Ляпунов, Лесли, Дамм и Матиссон. Увидев скачущих всадников, они на миг придержали коней. Теряев поравнялся с ними и вместо поклона скорбно всплеснул руками.

- А я с помощью! - воскликнул он. Шеин покачал головою.

- Поздно!

- Что сказать воеводе?

- А кто с тобою?

- Князь Дмитрий Михайлович Пожарский! - Шеин тяжело вздохнул.

- Скажи, что просил я пропуска у короля Владислава, сдал весь обоз, оружие, зелье, пушки и домой веду остатки рати. Во всем царю отчитаюсь да патриарху!

- Помер патриарх, - глухо сказал Теряев.

Шеин всплеснул руками.

- Помер? - воскликнул он. Смертельная бледность покрыла его лицо, но он успел совладать с собою. Усмешка искривила его губы, и он сказал Измайлову. - Ну, теперь, Артемий Васильевич, конец нам!

Теряев вернулся к князю Пожарскому и донес про все, что видел. Князь тяжело вздохнул.

- А знаешь, что мне в грамоте наказано? - спросил он Теряева. - Объявить опалу Измайлову и Шеину и взять их под стражу!

- Вороги изведут его! - воскликнул Теряев.

- Про то не знаю!

Пожарский сел на коня, окружил себя старшими начальниками до сотника и тронулся навстречу разбитому войску. При его приближении Шеин, Прозоровский и прочие сошли с коней и ждали его стоя.

Пожарский слез с коня и дружески поздоровался со всеми.

- Жалею, Михайло Борисович, что не победителем встречаю тебя! - сказал он.

- Э, князь, воинское счастье изменчиво! - ответил Шеин.

- Сколько людей с тобою? - спросил Пожарский.

Шеин побледнел.

- У ляхов две тысячи больными оставил, а со мною восемь тысяч!

- А было шестьдесят шесть! - невольно сказал Пожарский, с ужасом оглядываясь на беспорядочную толпу оборванцев.

- На то была воля Божия! - ответил Шеин.

Пожарский нахмурился.

- Есть у меня царский указ, боярин... - начал он и запнулся.

К боярину вдруг возвратилось его самообладание.

- Досказывай, князь, я ко всему готов!

- Прости, боярин, не от себя, - смутился Пожарский. - Наказано тебя и Артемия Васильевича с сыном его под стражу взять и сказать вам царскую опалу. Гневается царь-батюшка!

- И на то Божия воля! - проговорил боярин. - Судил мне Господь до конца дней моих пить горькую чашу. Бери, князь!

Шеин отделился от толпы и стал поодаль. Измайлов с сыном медленно подошли к нему.

Пожарский сел на коня.

- Теперь что же? - сказал он. - Отдохнем! Князь, - обратился он к Теряеву, - прикажи станом стать и пищу варить. Всех накормить надо, а бояр возьми за собою.

- Мне, князь, стражи не надо, - твердо сказал боярин Шеин, - слову поверь, что ни бежать, ни над собою чинить злое не буду! Освободи от срама!

- И меня с сыном, князь! - сказал Измайлов.

Пожарский сразу повеселел.

- Будь по-вашему! - согласился он. - Ваше слово - порука!..

Теряев велел скомандовать роздых. Скоро везде запылали костры. Безоружные воины соединились со своими товарищами и жадно накинулись на еду. Шедшие на выручку им воины с состраданием смотрели на них и торопливо делились с ними одеждою. Без содрогания нельзя было смотреть на них, без ужаса - слушать...

Попадались люди, сплошь покрытые язвами, из десяти у семи были отморожены либо руки, либо ноги: из распухших десен сочилась кровь, из глаз тек гной, и все, как голодные звери, бросились жадно на горячее хлебово.

Три дня отдыхала рать Пожарского и затем двинулась назад к Москве. Во всей нашей истории не было примера такого ужасного поражения. Из шестидесяти шести тысяч войска боярин Шеин привел восемь тысяч почти калек, потеряв сто пятьдесят восемь орудий, несметную казну и огромные запасы продовольствия. Нет сомнения, что военное счастье переменчиво, но, рассматривая действия Шеина, нельзя не признать, что он много испортил дело своею медлительностью. Этим воспользовались бояре, ненавидевшие Шеина за его заносчивость, и, чувствуя свою силу после смерти Филарета, громко обвинили Шеина и Измайлова в измене. Царь не перечил им.

Шеина и Измайлова судили. Истории не известны еще ни точные обвинения Шеина, ни его защита - архивы не сохранили этих драгоценных документов, и мы только знаем, что 23-го апреля 1634 года боярина Шеина, Артемия Измайлова и его сына Василия в приказе сыскных дел приговорили к смерти. Но трудно думать, чтобы среди русских военачальников мог существовать когда-нибудь изменник. Ни предыдущая, ни последующая история до наших дней не давали нам подобных примеров. Скорее всего, страшное осуждение Шеина было делом партийной интриги, своего рода местью уже упокоенному Филарету. Уже одно то, что и Измайлов, и Шеин добровольно вернулись в Москву, говорит за их невиновность. По крайней мере русские историки (Берг, Костомаров, Соловьев, Иловайский и др.) не решились обвинить опороченных бояр.

Победа под Смоленском повела Владислава дальше. Он опять двинулся на Москву, но, не дойдя до Белой, повернул назад, услышав про враждебные замыслы турецкого султана против Польши.

Результатом войны с поляками был тяжелый для России Поляновский мир. Поляки временно восторжествовали, отняв у русских черниговскую и смоленскую земли, но за свое торжество впоследствии заплатили с изрядною лихвой.

-

- XVII

- ДУША МИРА ИЩЕТ

Нет ничего ужаснее разлада в семье, а в семье Теряева совершалась именно эта страшная казнь.

Князь Терентий Петрович стал поправляться. Сознание и силы медленно возвращались к нему, но по мере восстановления здоровья прежние мысли и страхи стали посещать его снова. В то же время, едва сын заметил первый проблеск сознания у отца, чувство сострадания сразу оставило его и он перестал навещать больного.

Княгиня дождалась его однажды в узком переходе из терема и сказала ему с упреком:

- Что это, Миша, Бога в тебе нет, что ли? Батюшка выправляться начал, а ты хоть бы глазом взглянул на него. Он-то все тоскует: "Где Михайло?".

Михаил побледнел и потупился.

- Зайду, матушка, после!

- Сейчас иди! Батюшка проснулся только что.

Михаил вздрогнул и невольно рванул руку, за которую ухватила его мать.

- Недосужно мне сейчас, матушка. Пусти!

Княгиня отшатнулась и даже всплеснула руками.

- Да ты ума решился, что так говоришь? К отцу недосужно! А? Идем сейчас!

- Матушка, не неволь! - взмолился Михаил. - Невмоготу мне видеть его, невмоготу, матушка! - И он быстро ушел от изумленной матери.

- С нами силы небесные! - растерянно забормотала она. - Что творится на свете Божием!

А через полчаса слабым голосом подозвал ее к своей постели выздоравливающий князь.

- Анна! - тихо заговорил он, крепко ухватив ее за руку. - Михайло вернулся ведь?.. Да?

- Вернулся, государь мой, - ласково ответила княгиня, - я его, хошь, покличу, ежели в доме он!..

Князь задрожал, и на его лице отразился ужас.

- Нет, нет, нет! - торопливо проговорил он. - Не пускай его! Проситься будет ко мне - не пускай! Ой, страшно мне!.. Обещайся: не пустишь?..

- Ну, ну, не пущу, успокойся только. Не пущу его!

Князь облегченно вздохнул и откинулся на изголовье.

- Господи Иисусе Христе, Царица Небесная! что с ними? Один не идет, другой говорит: "Не пускай!" Что с ними сталось? - в ужасе и изумлении шептала княгиня.

Ее сердце уже не знало покоя. С тревогою глядела она на мужа, со страхом и недоверием на сына. Он ходил мрачный, угрюмый, почти не бывал дома. Немало муки приняла на себя и Ольга. Вернулся муж неласков и мрачен; чуть коснулся ее губами, едва взглянул на ребенка, и почуяло ее сердце что-то недоброе.

Наступила ночь. Князь Михаил вошел в опочивальню и, не глядя на молодую жену, бросил армяк на лавку, снял с себя сапоги и лег. И всю ночь слышала бедная Ольга, как вздыхал он протяжно и тяжко. Слышала она это, но не имела храбрости подойти к нему. Страшен казался он ей. Она тосковала и думала: "Покарал меня Господь за грешную любовь. Шла к аналою и клялась ложно. Грешница я! Нет мне спасения!" В тоске думала она про Алешу и - дивно сердце девичье! - сердилась на него за его любовь к ней: "Разве не знал он, что я уже засватана? К чему покой тревожил, сердце мутил?" Но в другой раз грусть о нем охватывала ее сердце, и она рыдала.

- Полно, княгинюшка, - испуганно уговаривала ее верная Агаша, - смотри, Михайло Терентьевич увидит, худо будет. И так он туча тучею!

- Не нужна я ему. Он на меня и глазом не смотрит. Хоть умереть бы мне, Агашенька! - причитала Ольга.

- Умереть!.. Экое сказала! А ты, государыня, старайся ему любой быть, приласкайся!..

Ольга вздрагивала.

- Да что, княгинюшка, пугаешься? Про Алексея забудь лучше. Вот что! Да и не увидишь его больше! А боярин, батюшка твой, отпустит его и, смотри, поженится он.

- Пусть! Не по нем я плачу, по себе!..

- И по себе не след. За Михаилом Терентьевичем гляди. Ишь, он какой унылый да страшный... Даже вчуже жаль...

Действительно, глядеть на Михаила становилось вчуже жалко. Отпустил он бороду, отчего еще более вытянулось его лицо. Прежде здоровое, розовое, теперь оно побледнело, осунулось; от недоспанных ночей мутно глядели его глаза, от тяжких дум морщился лоб и крепко были сжаты губы.

Горше всех ему было. Видел он тревожный, испуганный взгляд матери, понимал ее думы, но не мог ничего сказать ей про свое горе. Видел он распухшие от слез глаза Ольги, ее бледнеющие щеки, понимал и ее тоску, но тоже не находил ни слов ей, ни ласки - словно вовсе чужая. Про отца он и думать боялся. Его кидало в дрожь при одной мысли о том, как он взглянет ему в глаза впервые, как укроет от него свои супротивные думы, и, словно преступник с отягощенной совестью, не находил себе места в доме.

- Боярин! Федор Иванович! - стал он молить Шереметева. - Ушли меня в дальний поход, на окраину куда-нибудь!

- Что ты, свет? - изумился его желанию боярин. - Ишь, кровь бурливая! И царь тебя жалует, и богат ты, и жена у тебя молодая, а тебе все бы воевать!

Не мог Теряев объяснить ему свое горе и уныло поник головою.

Только и отрады было у него, что в домике старого Эдуарда Штрассе. Тоскливая зависть охватывала его при виде тихого счастья маленькой семьи. Эдуард в ермолке и домашнем кафтане с увеличительным стеклом в руке читал какую-нибудь книгу; Эхе сидел в блаженном покое и по часам смотрел на маленькую зыбку, где тихо спал будущий рейтар, а пока еще маленькое, беспомощное существо; в кухне с веселою песнею возилась красавица Каролина. Входил князь, и все встречали его с радушием близких друзей. Штрассе откладывал в сторону стекло и книгу и говорил:

- А, Михайло! Ах, что я прочитал сегодня! О-о! - И он поднимал вверх палец и начинал с жаром рассказывать Михаилу.

Эхе подмигивал князю и с глубоким уважением молча хлопал себя по лбу, что показывало его удивление умом Штрассе; но это длилось лишь до той поры, пока маленький "рейтар" не подавал голоса. Тогда бежала из кухни красавица Каролина, на бегу вытирая передником руки, ловко выхватывала из зыбки ребенка и, вынув полную грудь, кормила ею своего первенца. Штрассе смолкал и с умилением начинал глядеть на сестру, а та смеялась и говорила:

- Ну, чего замолчал? Говори! Он умнее будет, тебя слушая.

- О, он будет ученый! - радостно ответил Штрассе.

- Воин будет! - поправлял его Эхе, и между ними поднимался спор.

- Монахом! - смеясь останавливала их Каролина и, уложив ребенка, с хохотом зажимала им рты ладонями. - Разбудите, вас качать заставлю! - прибавляла она с угрозой.

При взгляде на эту милую семью Михаилу становилось и тоскливо, и сладко. Эх, не довелось пожить ему такой тихой, радостной жизнью!..

В тяжелом настроении возвращался он домой в теремную опочивальню и часто целые ночи напролет не мог сомкнуть глаза.

Пыткой стала ему такая жизнь.

Однажды заплакал в зыбке его маленький сын, Михаил оглянулся. Ольга спала, разметавшись на постели. Князь поднялся и приблизился к зыбке. При свете лампадок он увидел маленькое личико с широко открытыми глазами, полными слез. Он нагнулся к ребенку, и тот вдруг перестал плакать и улыбнулся.

Что в бессмысленной улыбке младенца? Но она вдруг перевернула сердце князя. "Мой ведь, кровный!" - мелькнуло у него, он наклонился ниже и тихо поцеловал ребенка.

Тихая радость сошла на его сердце. Он подошел к Ольге и толкнул ее в плечо.

- Мальчик плачет! Проснись!

Ольга раскрыла глаза и увидела над собою лицо мужа. В его глазах светилось что-то совсем новое, и она смело ответила ему взглядом и улыбнулась тоже.

Князь уже не ложился. Ольга накормила ребенка и легла, с тревожным замиранием смотря на мужа. И вдруг он заговорил:

- Я все знаю, Ольга. Не любя ты за меня вышла, знаю!

Она задрожала как лист.

- Не бойся! - грустно продолжал князь. - Не в обиду говорю тебе. Силой ведь тебя неволили... не твоя вина. Вот... - он перевел дух. - Алеша Безродный все время со мной был. Вместе мы рубились. Сторонился он меня, а потом ничего... Убили его, Ольга, ляхи!.. - Он остановился и посмотрел на Ольгу. Она вздрогнула, и только частое дыхание выдало ее волнение. - На руках у меня Алеша помер, - заговорил снова князь, - и помирая покаялся. Наказывал мне любить тебя... Я тебя в печали не неволю! - вдруг окончил он и, накинув армяк, вышел из опочивальни.

- Князь Михайло! - раздался за ним голос жены.

Он быстро вернулся. Ольга в одной сорочке стояла на полу, с мольбою протягивая к нему руки.

- Что ты? С чего?

- Михайло, не мучь меня! - заговорила она, падая ему в ноги. - Неповинна я!.. Прости мне за девичью думу, за любовь запретную! Вольна была я, глупа!

Словно на лед упал горячий солнечный луч и растопил его - так подействовала на сердце князя мольба Ольги. Он быстро нагнулся к ней и, подняв ее, ласково заговорил:

- Полно, полно!.. С чего взяла ты? Да я... я сам, голубка моя! Ах, Олюшка!.. - Накипевшее горе запросилось наружу, молодое сердце захотело ласки. Князь посадил Ольгу, обнял ее и стал тихо, прерывающимся голосом рассказывать ей про свое горе. И по мере того как он говорил, теснее и тесней прижималась к нему своим плечом Ольга.

- Видишь, и я не любя женился, - уныло окончил князь.

- Теперь любиться будем... - тихо ответила ему Ольга.

Жизнь снова возродилась для Михаила. В его душе уже не было злобы против отца, и однажды он спустился вниз к отцу. Но княгиня остановила его в дверях.

- Тсс! Запретил государь тебе входить. Не хочет он тебя видеть! - Михаил тихо улыбнулся.

- Скажи ему, матушка, только, что я все знаю и все простил! - сказал он. Княгиня пытливо посмотрела на него.

- Что же это ты знаешь? - ревниво спросила она его.

- Не пытай, матушка!.. После!..

Княгиня недовольно покачала головою и вышла. Через мгновение она позвала сына:

- Иди скорее!

Михаил вошел и опустился на колени у постели отца. Бледный, с отросшими и поседевшими волосами, сидел князь Терентий Петрович в постели, и по его лицу струились радостные слезы.

- Отпустил? - радостно повторял он, держа руку на склоненной голове сына.

- Бог Судья тебе! - тихо произнес Михаил.

- Не ведал я... Богом клянусь, не ведал! - торжественно сказал старый князь. - Но замолю грех свой!..

Княгиня смотрела на отца с сыном и в изумлении качала головой. Никогда такое ей даже и не снилось. "Кажется, будто отец у сына прощенья просит. Да где же это видано? Господи Иисусе Христе! А я-то сначала думала, что Михайло согрешил супротив родительской воли... Нет, видно, в свете теперь все по-иному пошло!".

Но, как она ни удивлялась, все же и ей было радостно видеть, что отошли тучи от их дома и снова в нем стало светло и радостно.

- Внука бы мне принести, - с улыбкой счастья сказал отец и потом тихо прибавил сыну: - Я на него и то смотреть боялся.

Князь Михаил опустил голову. Образ замученной Людмилы мелькнул пред ним и словно благословил наступивший мир. Сзади раздался шорох. Сияя радостью, в горницу вошла Ольга, неся на руках своего первенца. Михаил ласково кивнул ей головой и улыбнулся.

Андрей Зарин - Двоевластие - 03, читать текст

См. также Зарин Андрей Ефимович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :