Евгений Замятин
«Мы - 03 часть»

"Мы - 03 часть"

Запись 28-я.

Конспект:

ОБЕ. ЭНТРОПИЯ И ЭНЕРГИЯ. НЕПРОЗРАЧНАЯ ЧАСТЬ ТЕЛА.

Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков, так представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света -

какую-нибудь Атлантиду, и там - небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда,

- словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы страдаете сноболезнью. Вот так же и я вчера. Потому что - поймите же -

никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не был за Стеною - я уже говорил вам об этом.

Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать подробнее об этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я не в состоянии вернуться к этому. Все новое и новое, какой-то ливень событий, и меня не хватает, чтобы собрать все: я подставляю полы, пригоршни - и все-таки целые ведра проливаются мимо, а на эти страницы попадают только капли...

Сперва я услышал у себя за дверью громкие голоса - и узнал ее голос,

I, упругий, металлический - и другой, почти негнувшийся - как деревянная линейка - голос Ю. Затем дверь разверзлась с треском и выстрелила их обеих ко мне в комнату. Именно так: выстрелила. I положила руку на спинку моего кресла и через плечо, вправо - одними зубами улыбалась той. Я не хотел бы стоять под этой улыбкой.

- Послушайте, - сказала мне I, - эта женщина, кажется, поставила себе целью охранять вас от меня как малого ребенка. Это - с вашего разрешения?

И тогда - другая, вздрагивая жабрами:

- Да он и есть ребенок. Да! Только потому он и не видит, что вы с ним все это - только затем, чтобы... что все это комедия. Да! И мой долг...

На миг в зеркале - сломанная, прыгающая прямая моих бровей. Я вскочил и, с трудом удерживая в себе того - с трясущимися волосатыми кулаками, с трудом протискивая сквозь зубы каждое слово, крикнул ей в упор - в самые жабры:

- С-сию же с-секунду - вон! Сию же секунду!

Жабры вздулись кирпично-красно, потом опали, посерели. Она раскрыла рот что-то сказать и, ничего не сказав, захлопнулась, вышла.

Я бросился к I:

- Я не прощу - я никогда себе этого не прощу! Она смела - тебя? Но ты же не можешь думать, что я думаю, что... что она... Это все потому, что она хочет записаться на меня, а я...

- Записаться она, к счастью, не успеет. И хоть тысячу таких, как она: мне все равно. Я знаю - ты поверишь не тысяче, но одной мне. Потому что ведь после вчерашнего - я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я - в твоих руках, ты можешь - в любой момент...

- Что - в любой момент, - и тотчас же понял - (что), кровь брызнула в уши, в щеки, я крикнул: - Не надо об этом, никогда не говори мне об этом!

Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь...

- Кто тебя знает... Человек - как роман: до самой последней страницы не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать...

I гладит меня по голове. Лица ее мне не видно, но по голосу слышу: смотрит сейчас куда-то очень далеко, зацепилась глазами за облако, плывущее неслышно, медленно, неизвестно куда...

Вдруг отстранила меня рукой - твердо и нежно:

- Слушай: я пришла сказать тебе, что, может быть, мы уже последние дни... Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.

- Отменены?

- Да. И я шла мимо - видела: в зданиях аудиториумов что-то готовят, какие-то столы, медики в белом.

- Но что же это значит?

- Я не знаю. Пока еще никто не знает. И это хуже всего. Я только чувствую: включили ток, искра бежит - и не нынче, так завтра... Но, может быть, они не успеют.

Я уж давно перестал понимать: кто - они и кто - мы. Я не понимаю, чего я хочу: чтобы успели - или не успели. Мне ясно только одно: I сейчас идет по самому краю - и вот-вот...

- Но это безумие, - говорю я. - Вы - и Единое Государство. Это все равно, как заткнуть рукою дуло - и думать, что можно удержать выстрел. Это

- совершенное безумие!

Улыбка:

- "Надо всем сойти с ума - как можно скорее сойти с ума". Это говорил кто-то вчера. Ты помнишь? Там...

Да, это у меня записано. И следовательно, это было на самом деле. Я молча смотрю на ее лицо: на нем сейчас особенно явственно - темный крест.

- I, милая, - пока еще не поздно... Хочешь - я брошу все, забуду все

- и уйдем с тобою туда, за Стену - к этим... я не знаю, кто они.

Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз - там, внутри у ней, я видел, пылает печь, искры, языки огня вверх, навалены горы сухих, смоляных дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут...

Встала - сейчас уйдет. Может быть, уже последние дни, может быть, минуты... Я схватил ее за руку.

- Нет! Еще хоть немного - ну, ради... ради...

Она медленно поднимала вверх, к свету, мою руку - мою волосатую руку, которую я так ненавидел. Я хотел выдернуть, но она держала крепко.

- Твоя рука... Ведь ты не знаешь - и немногие это знают, что женщинам отсюда, из города, случалось любить тех. И в тебе, наверное, есть несколько капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя и - -

Пауза - и как странно: от паузы, от пустоты, от ничего - так несется сердце. И я кричу:

- Ага! Ты еще не уйдешь! Ты не уйдешь - пока мне не расскажешь о них

- потому что ты любишь... их, а я даже не знаю, кто они, откуда они. Кто они? Половина, какую мы потеряли. H2 и O - а чтобы получилось H2O - ручьи, моря, водопады, волны, бури - нужно, чтобы половины соединились...

Я отчетливо помню каждое ее движение. Я помню, как она взяла со стола мой стеклянный треугольник и все время, пока я говорил, прижимала его острым ребром к щеке - на щеке выступал белый рубец, потом наливался розовым, исчезал. И удивительно: я не могу вспомнить ее слов - особенно вначале, -

и только какие-то отдельные образы, цвета.

Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот - красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов - красные, непросыхающие лужи.

Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди -

и всклокоченные собаки - рядом, возле распухшей падали, собачьей, или, может быть, человечьей... Это, конечно - за стенами: потому что город -

уже победил, в городе уже наша теперешняя - нефтяная пища.

И почти с неба донизу - черные, тяжелые складки, и складки колышутся: над лесами, над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят в город черные бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.

- Ты все это почти знал?

- Да, почти.

- Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые - они ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, - мы хотим...

- Нет, подожди - а "Мефи"? Что такое "Мефи"?

- Мефи? Это - древнее имя, это - тот, который... Ты помнишь: там, на камне - изображен юноша... Или нет: я лучше на твоем языке, так ты скорее поймешь. Вот: две силы в мире - энтропия и энергия. Одна - к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая - к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии - наши или, вернее, - ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы...

И вот момент - чуть слышный, шепотом, стук в дверь - и в комнату вскочил тот самый сплюснутый, с нахлобученным на глаза лбом, какой не раз приносил мне записки от I.

Он подбежал к нам, остановился, сопел - как воздушный насос - и не мог сказать ни слова: должно быть, бежал во всю мочь.

- Да ну же! Что случилось? - схватила его за руку I.

- Идут - сюда... - пропыхтел, наконец, насос. - Стража... и с ними этот - ну, как это... вроде горбатенького...

- S?

- Ну да! Рядом - в доме. Сейчас будут здесь. Скорее, скорее!

- Пустое! Успеется... - смеялась, в глазах - искры, веселые языки.

Это - или нелепое, безрассудное мужество - или тут было что-то еще непонятное мне.

- I, ради Благодетеля! Пойми же - ведь это...

- Ради Благодетеля, - острый треугольник - улыбка.

- Ну... ну, ради меня... Прошу тебя.

- Ах, а мне еще надо было с тобой об одном деле... Ну, все равно: завтра...

Она весело (да: весело) кивнула мне; кивнул и тот - высунувшись на секунду из-под своего лбяного навеса. И я - один.

Скорее - за стол. Развернул свои записи, взял перо - чтобы (они)

нашли меня за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг - каждый волос на голове живой, отдельный и шевелится: "А что, если возьмут и прочтут хотя бы одну страницу - из этих, из последних?"

Я сидел за столом, не двигаясь, - и я видел, как дрожали стены, дрожало перо у меня в руке, колыхались, сливаясь, буквы...

Спрятать? Но куда: все - стекло. Сжечь? Но из коридора и из соседних комнат - увидят. И потом я уже не могу, не в силах истребить этот мучитель ный - и может быть самый дорогой мне - кусок самого себя.

Издали - в коридоре - уже голоса, шаги. Я успел только схватить пачку листов, сунуть их под себя - и вот теперь прикованный к колеблющемуся каждым атомом креслу, и пол под ногами - палуба, вверх и вниз...

Сжавшись в комочек, забившись под навес лба - я как-то исподлобья, крадучись, видел: они шли из комнаты в комнату, начиная с правого конца коридора, и все ближе. Одни сидели застывшие, как я; другие - вскакивали им навстречу и широко распахивали дверь - счастливцы! Если бы я тоже...

- "Благодетель - есть необходимая для человечества усовершенствованнейшая дезинфекция, и вследствие этого в организме Единого Государства никакая перистальтика..." - я прыгающим пером выдавливал эту совершенную бессмыслицу и нагибался над столом все ниже, а в голове -

сумасшедшая кузница, и спиною я слышал - брякнула ручка двери, опахнуло ветром, кресло подо мною заплясало...

Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся к вошедшим

(как трудно играть комедию... ах, кто мне сегодня говорил о комедии?).

Впереди был S - мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне, в моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду -

какие-то знакомые, ежедневные лица на пороге, и вот от них отделилось одно

- раздувающиеся, розово-коричневые жабры...

Я вспомнил все, что было в этой комнате полчаса назад, и мне было ясно, что она сейчас - == Все мое существо билось и пульсировало в той (к счастью, непрозрачной) части тела, какою я прикрыл рукопись.

Ю подошла сзади к нему, к S, осторожно тронула его за рукав - и негромко сказала:

- Это - Д-503, Строитель "(Интеграла)". Вы, наверное, слышали? Он -

всегда вот так, за столом... Совершенно не щадит себя!

...А я-то? Какая чудесная, удивительная женщина.

S заскользил ко мне, перегнулся через мое плечо - над столом. Я заслонил локтем написанное, но он строго крикнул:

- Прошу сейчас же показать мне, что у вас там!

Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я видел, как из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по лицу и, чуть пошевеливая хвостиком, присела где-то в правом углу рта...

- Несколько двусмысленно, но все-таки... Что же, продолжайте: мы больше не будем вам мешать.

Он зашлепал - как плицами по воде - к двери, и с каждым его шагом ко мне постепенно возвращались ноги, руки, пальцы - душа снова равномерно распределялась по всему телу, я дышал...

Последнее: Ю задержалась у меня в комнате, подошла, нагнулась к уху -

и шепотом:

- Ваше счастье, что я...

Непонятно: что она хотела этим сказать?

Вечером, позже, узнал: они увести с собою троих. Впрочем, вслух об этом, равно как и о всем происходящем, никто не говорит ( - воспитательное влияние невидимо присутствующих в нашей среде Хранителей). Разговоры -

главным образом о быстром падении барометра и о перемене погоды.

Запись 29-я.

Конспект:

НИТИ НА ЛИЦЕ. РОСТКИ. ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННАЯ КОМПРЕССИЯ.

Странно: барометр идет вниз, а ветра все еще нет, тишина. Там, наверху, уже началась - еще неслышная нам - буря. Во весь дух несутся тучи. Их пока мало - отдельные зубчатые обломки. И так: будто наверху уже низринут какой-то город, и летят вниз куски стен и башен, растут на глазах с ужасающей быстротой - все ближе - но еще дни им лететь сквозь голубую бесконечность, пока не рухнут на дно, к нам, вниз.

Внизу - тишина. В воздухе - тонкие, непонятные, почти невидимые нити.

Их каждую осень приносят оттуда, из-за Стены. Медленно плывут - и вдруг вы чувствуете: что-то постороннее, невидимое у вас на лице, вы хотите смахнуть

- и нет: не можете, никак не отделаться...

Особенно много этих нитей - если идти около Зеленой Стены, где я шел сегодня утром: I назначила мне увидеться с нею в Древнем Доме - в той, нашей "квартире".

Я уже миновал громаду Древнего Дома, когда сзади услышал чьи-то мелкие, торопливые шаги, частое дыхание. Оглянулся - и увидал: меня догоняла О.

Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго кругла. Руки, и чаши грудей, и все ее тело, такое мне знакомое, круглилось и натягивало юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю - и наружу, на солнце, на свет.

Мне представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо пробиваются сквозь землю ростки - чтобы скорее выбросить ветки, листья, скорее цвести.

Несколько секунд она молчала, сине сияла мне в лицо.

- Я видела вас - тогда, в День Единогласия.

- Я тоже вас видел... - И сейчас же мне вспомнилось, как она стояла внизу, в узком проходе, прижавшись к стене и закрыв живот руками.

Я невольно посмотрел на ее круглый под юнифой живот.

Она, очевидно, заметила - вся стала кругло-розовая, и розовая улыбка.

- Я так счастлива - так счастлива... Я полна - понимаете: вровень с краями. И вот - хожу и ничего не слышу, что кругом, а все слушаю внутри, в себе...

Я молчал. На лице у меня - что-то постороннее, оно мешало - и я никак не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее, сияя, она схватила мою руку - и у себя на руке я почувствовал ее губы... Это -

первый раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее - такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.

- Слушайте - вы с ума сошли! И не столько это - вообще вы... Чему вы радуетесь? Неужели вы можете забыть о том, что вас ждет? Не сейчас - так все равно через месяц, через два месяца...

Она - потухла; все круги - сразу прогнулись, покоробились. А у меня в сердце - неприятная, даже болезненная компрессия, связанная с ощущением жалости (сердце - не что иное, как идеальный насос; компрессия, сжатие -

засасывание насосом жидкости - есть технический абсурд; отсюда ясно: на сколько в сущности абсурдны, противоестественны, болезненны все "любви",

"жалости" и все прочее, вызывающее такую компрессию).

Тишина. Мутно-зеленое стекло Стены - слева. Темно-красная громада -

впереди. И эти два цвета, слагаясь, дали во мне в виде равнодействующей -

как мне кажется, блестящую идею.

- Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я избавлю вас от этого: увидать своего ребенка - и затем умереть. Вы сможете выкормить его - понимаете -

вы будете следить, как он у вас на руках будет расти, круглеть, наливаться, как плод...

Она вся так и затряслась, так и вцепилась в меня.

- Вы помните ту женщину... ну, тогда, давно, на прогулке. Так вот: она сейчас здесь, в Древнем Доме. Идемте к ней, и ручаюсь: я все устрою немедля.

Я уже видел, как мы вдвоем с I ведем ее коридорами - вот она уже там, среди цветов, трав, листьев... Но она отступила от меня назад, рожки розового ее полумесяца дрожали и изгибались вниз.

- Это - та самая, - сказала она.

- То есть... - Я почему-то смутился. - Ну да: та самая.

- И вы хотите, чтобы я пошла к ней - чтобы я просила ее - чтобы я...

Не смейте больше никогда мне об этом!

Согнувшись, она быстро пошла от меня. Будто еще что-то вспомнила -

обернулась и крикнула:

- И умру - да, пусть! И вам никакого дела - не все ли вам равно?

Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на глазах - куски синих башен и стен, но им еще часы - может быть дни - лететь сквозь бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на лицо - и никак их не стряхнуть, никак не отделаться от них.

Я медленно иду к Древнему Дому. В сердце - абсурдная, мучительная компрессия...

Запись 30-я.

Конспект:

ПОСЛЕДНЕЕ ЧИСЛО. ОШИБКА ГАЛИЛЕЯ. НЕ ЛУЧШЕ ЛИ?

Вот мой разговор с I - там, вчера, в Древнем Доме, среди заглушающего логический ход мыслей пестрого шума - красные, зеленые, бронзово-желтые, белые, оранжевые цвета... И все время - под застывшей на мраморе улыбкой курносого древнего поэта.

Я воспроизвожу этот разговор буква в букву - потому что он, как мне кажется, будет иметь огромное, решающее значение для судьбы Единого Государства - и больше: Вселенной. И затем - здесь вы, неведомые мои читатели, быть может, найдете некоторое оправдание мне...

I сразу, без всякой подготовки, обрушила на меня все:

- Я знаю, послезавтра у вас - первый, пробный полет "(Интеграла)". В этот день - мы захватим его в свои руки.

- Как? Послезавтра?

- Да. Сядь, не волнуйся. Мы не может терять ни минуты. Среди сотен, наудачу взятых вчера Хранителями, - попало двенадцать Мефи. И упустить два-три дня - они погибнут.

Я молчал.

- Чтобы наблюдать за ходом испытания - к вам должны прислать электротехников, механиков, врачей, метеорологов. И ровно в двенадцать -

запомни - когда прозвонят к обеду и все пройдут в столовую, мы останемся в коридоре, запрем всех в столовой - и "(Интеграл)" наш... Ты понимаешь: это нужно во что бы то ни стало. "(Интеграл)" в наших руках - это будет оружие, которое поможет кончить все сразу, быстро, без боли. Их аэро... ха! Это будет просто ничтожная мошкара против коршуна. И потом: если уж это будет неизбежно - можно будет направить вниз дула двигателей и одной только их работой...

Я вскочил:

- Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете, - это революция?

- Да, революция! Почему же это нелепо?

- Нелепо - потому что революции не может быть. Потому что наша - это не ты, а я говорю - наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому...

Насмешливый, острый треугольник бровей:

- Милый мой: ты - математик. Даже - больше: ты философ - от математики. Так вот: назови мне последнее число.

- То есть? Я... я не понимаю: какое - последнее?

- Ну - последнее, верхнее, самое большое.

- Но, I, - это же нелепо. Раз число чисел - бесконечно, какое же ты хочешь последнее?

- А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней - нет, революции - бесконечны. Последняя - это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо - чтобы дети спокойно спали по ночам...

- Но какой смысл - какой же смысл во всем этом - ради Благодетеля?

Какой смысл, раз все уже счастливы?

- Положим... Ну хорошо: пусть даже так. А что дальше?

- Смешно! Совершенно ребяческий вопрос. Расскажи что-нибудь детям -

все до конца, а они все-таки непременно спросят: а дальше, а зачем?

- Дети - единственно смелые философы. И смелые философы - непременно дети. Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?

- Ничего нет дальше! Точка. Во всей Вселенной - равномерно, повсюду

- разлито...

- Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть - энтропия, психологическая энтропия. Тебе, математику, - разве не ясно, что только разности - разности - температур, только тепловые контрасты - только в них жизнь. А если всюду, по всей Вселенной, одинаково теплые - или одинаково прохладные тела... Их надо столкнуть - чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы - столкнем.

- Но, I, - пойми же, пойми: наши предки - во время Двухсотлетней Войны - именно это и сделали...

- О, и они были правы - тысячу раз правы. У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число - какого нет в природе, нет. Их ошибка - ошибка Галилея: он был прав, что Земля движется вокруг Солнца, но он не знал, что вся солнечная система - движется еще вокруг какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита Земли

- вовсе не наивный круг...

- А вы?

- А мы - пока знаем, что нет последнего числа. Может быть, забудем.

Нет: даже наверное - забудем, когда состаримся - как неминуемо старится все. И тогда мы - тоже неизбежно вниз - как осенью листья с дерева - как послезавтра вы... Нет, нет, милый, - не ты. Ты же - с нами, ты - с нами!

Разгоревшаяся, вихревая, сверкучая - я никогда еще не видел ее такой

- она обняла меня собою, вся. Я исчез...

Последнее - глядя прочно, твердо в глаза мне:

- Так помни же: в двенадцать.

И я сказал:

- Да, я помню.

Ушла. Я один - среди буйного, разноголосого гама - синих, красных, зеленых, бронзово-желтых, оранжевых...

Да, в 12... - и вдруг нелепое ощущение чего-то постороннего, осевшего на лицо - чего никак не смахнуть. Вдруг - вчерашнее утро, Ю - и то, что она кричала тогда в лицо I... Почему? Что за абсурд.

Я поторопился выйти наружу - и скорее домой, домой...

Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над Стеной. А впереди, в закатном солнце - из малинового кристаллизованного огня - шары куполов, огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе - шпиц аккумуляторной башни. И все это - всю эту безукоризненную, геометрическую красоту - я должен буду сам, своими руками... Неужели - никакого выхода, никакого пути?

Мимо какого-то аудиториума (нумер его не помню). Внутри - грудой сложены скамьи; посредине - столы, покрытые простынями из белоснежного стекла; на белом - пятно розовой солнечной крови. И во всем этом скрыто какое-то неведомое - потому жуткое - завтра. Это противоестественно: мыслящему - зрячему существу жить среди незакономерностей, неизвестных, иксов. Вот если бы вам завязали глаза и заставили так ходить, ощупывать, спотыкаться, и вы знаете, что где-то тут вот совсем близко - край, один только шаг - и от вас останется только сплющенный, исковерканный кусок мяса. Разве это не то же самое?

...А что если не дожидаясь - самому вниз головой? Не будет ли это единственным и правильным, сразу распутывающим все?

Запись 31-я.

Конспект:

ВЕЛИКАЯ ОПЕРАЦИЯ. Я ПРОСТИЛ ВСЕ. СТОЛКНОВЕНИЕ ПОЕЗДОВ.

Спасены! В самый последний момент, когда уже казалось - не за что ухватиться, казалось - уже все кончено...

Так: будто вы по ступеням уже поднялись к грозной Машине Благодетеля, и с тяжким лязгом уже накрыл вас стеклянный колпак, и вы в последний раз в жизни, - скорее - глотаете глазами синее небо...

И вдруг: все это - только "сон". Солнце - розовое и веселое, и стена

- такая радость погладить рукой холодную стену - и подушка - без конца упиваться ямкой от вашей головы на белой подушке...

Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром прочитал Государственную Газету. Был страшный сон, и он кончился. А я, малодушный, я, неверующий, - я думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас читать последние, написанные вчера, строки. Но все равно: пусть, пусть они останутся, как память о том невероятном, что могло быть - и чего уже не будет... да, не будет!..

На первой странице Государственной Газеты сияло:

"Радуйтесь, Ибо отныне вы - совершенны! До сего дня ваши же детища, механизмы -

были совершеннее вас.

Чем?

Каждая искра динамо - искра чистейшего разума; каждый ход поршня -

непорочный силлогизм. Но разве не тот же безошибочный разум и в вас?

Философия у кранов, прессов и насосов - законченна и ясна, как циркульный круг. Но разве ваша философия менее циркульна?

Красота механизма - в неуклонном и точном, как маятник, ритме. Но разве вы, с детства вскормленные системой Тэйлора, - не стали маятниково-точны?

И только одно: У механизмов нет фантазии.

Вы видели когда-нибудь, чтобы во время работы на физиономии у насосного цилиндра - расплывалась далекая, бессмысленно-мечтательная улыбка? Вы слышали когда-нибудь, чтобы краны по ночам, в часы, назначенные для отдыха, беспокойно ворочались и вздыхали?

Нет!

А у вас - краснейте! - Хранители все чаще видят эти улыбки и вздохи.

И - прячьте глаза - историки Единого Государства просят отставки, чтобы не записывать постыдных событий.

Но это не ваша вина - вы больны. Имя этой болезни: фантазия.

Это - червь, который выгрызает черные морщины на лбу. Это -

лихорадка, которая гонит вас бежать все дальше - хотя бы это "дальше"

начиналось там, где кончается счастье. Это - последняя баррикада на пути к счастью.

И радуйтесь: она уже взорвана.

Путь свободен.

Последнее открытие Государственной Науки: центр фантазии - жалкий мозговой узелок в области Варолиева моста. Трехкратное прижигание этого узелка Х-лучами - и вы излечены от фантазии - навсегда.

Вы - совершенны, вы - машиноравны, путь к стопроцентному счастью -

свободен. Спешите же все - стар и млад - спешите подвергнуться Великой Операции. Спешите в аудиториумы, где производится Великая Операция. Да здравствует Великая Операция. Да здравствует Единое Государство, да здравствует Благодетель!"

...Вы - если бы вы читали все это не в моих записях, похожих на какой-то древний, причудливый роман, - если бы у вас в руках, как у меня, дрожал вот этот еще пахнущий краской газетный лист - если бы вы знали, как я, что все это самая настоящая реальность, не сегодняшняя, так завтрашняя,

- разве не чувствовали бы вы то же самое, что я? Разве - как у меня сейчас

- не кружилась бы у вас голова? Разве - по спине и рукам - не бежали бы у вас эти жуткие, сладкие ледяные иголочки? Разве не казалось бы вам, что вы

- гигант, Атлас - и если распрямиться, то непременно стукнетесь головой о стеклянный потолок?

Я схватил телефонную трубку:

- I-330... Да, да: 330, - и потом, захлебываясь, крикнул: - Вы дома, да? Вы читали - вы читаете? Ведь это же, это же... Это изумительно!

- Да... - долгое, темное молчание. Трубка чуть слышно жужжала, думала что-то... - Мне непременно надо вас увидеть сегодня. Да, у меня после шестнадцати. Непременно.

Милая! Какая-какая милая! "Непременно"... Я чувствовал: улыбаюсь - и никак не могу остановиться, и так вот понесу по улице эту улыбку - как фонарь, высоко над головой...

Там, снаружи, на меня налетел ветер. Крутил, свистел, сек. Но мне только еще веселее. Вопи, вой - все равно: теперь тебе уже не свалить стен.

И над головой рушатся чугунно-летучие тучи - пусть: вам не затемнить солнца

- мы навеки приковали его цепью к зениту - мы, Иисусы Навины.

На углу - плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши лбами в стекло стены. Внутри на ослепительно белом столе уже лежал один. Виднелись из-под белого развернутые желтым углом босые подошвы, белые медики - нагнулись к изголовью, белая рука - протянула руке наполненный чем-то шприц.

- А вы - что ж не идете, - спросил я - никого, или, вернее, всех.

- А вы, - обернулся ко мне чей-то шар.

- Я - потом. Мне надо еще сначала...

Я, несколько смущенный, отошел. Мне действительно сначала надо было увидеть ее, I. Но почему "сначала" - я не мог ответить себе...

Эллинг. Голубовато-ледяной, посверкивал, искрился "(Интеграл)". В машинном гудела динамо - ласково, одно и то же какое-то слово повторяя без конца - как будто мое знакомое слово. Я нагнулся, погладил длинную холодную трубу двигателя. Милая... какая - какая милая. Завтра ты - оживешь, завтра

- первый раз в жизни содрогнешься от огненных жгучих брызг в твоем чреве...

Какими глазами я смотрел бы на это могучее стеклянное чудовище, если бы все оставалось как вчера? Если бы я знал, что завтра в 12 - я предам его...

да, предам...

Осторожно - за локоть сзади. Обернулся; тарелочное, плоское лицо Второго Строителя.

- Вы уже знаете, - сказал он.

- Что? Операция? Да, не правда ли? Как - все, все - сразу...

- Да нет, не то: пробный полет отменили, до послезавтра. Все из-за Операции этой... Зря гнали, старались...

"Все из-за Операции"... Смешной, ограниченный человек. Ничего не видит дальше своей тарелки. Если бы он знал, что не будь Операции - завтра в 12

он сидел бы под замком в стеклянной клетке, метался бы там и лез на стену...

У меня в комнате, в 15.30. Я вошел - и увидел Ю. Она сидела за моим столом - костяная, прямая, твердая, - утвердив на руке правую щеку. Должно быть, ждала уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне - на щеке у ней так и остались пять ямок от пальцев.

Одну секунду во мне - то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле стола - она рядом с I, разъяренная... Но только секунду - и сейчас же смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если в яркий день вы, входя в комнату, по рассеянности повернули выключатель - лампочка загорелась, но как будто ее и нет - такая смешная, бедная, ненужная...

Я, не задумываясь, протянул ей руку, я простил все - она схватила мои обе, крепко, колюче стиснула их и, взволнованно вздрагивая свисающими, как древние украшения, щеками, - сказала:

- Я ждала... я только на минуту... я только хотела сказать: как я счастлива, как я рада за вас! Вы понимаете: завтра-послезавтра - вы совершенно здоровы, вы заново - родились...

Я увидел на столе листок - последние две страницы вчерашней моей записи: как оставил их там с вечера - так и лежали. Если бы она видела, что я писал там... Впрочем, все равно: теперь это - только история, теперь это

- до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль...

- Да, - сказал я, - и знаете: вот я сейчас шел по проспекту, и впереди меня человек, и от него - тень на мостовой. И понимаете: тень -

светится. И мне кажется - ну вот я уверен - завтра совсем не будет теней, ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце - сквозь все...

Она - нежно и строго:

- Вы - фантазер! Детям у меня в школе - я бы не позволила говорить так...

И что-то о детях, и как она их всех сразу, гуртом, повела на Операцию, и как их там пришлось связать, и о том, что "любить - нужно беспощадно, да, беспощадно", и что она, кажется, наконец решится...

Оправила между колен серо-голубую ткань, молча, быстро - обклеила всего меня улыбкой, ушла.

И - к счастью, солнце сегодня еще не остановилось, солнце бежало, и вот уже 16, я стучу в дверь - сердце стучит...

- Войдите!

На пол - возле ее кресла, обняв ее ноги, закинув голову вверх, смотреть в глаза - поочередно, в один и в другой - и в каждом видеть себя

- в чудесном плену...

А там, за стеною, буря, там - тучи все чугуннее: пусть! В голове -

тесно, буйные - через край - слова, и я вслух вместе с солнцем лечу куда-то... нет, (теперь) мы уже знаем, куда - и за мною планеты - планеты, брызжущие пламенем и населенные огненными, поющими цветами - и планеты немые, синие, где разумные камни объединены в организованные общества -

планеты, достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного счастья...

И вдруг - сверху:

- А ты не думаешь, что вершина - это именно объединенные в организованное общество камни?

И все острее, все темнее треугольник:

- А счастье... Что же? Ведь желания - мучительны, не так ли? И ясно: счастье - когда нет уже никаких желаний, нет ни одного... Какая ошибка, какой нелепый предрассудок, что мы до сих пор перед счастьем - ставили знак плюс, перед абсолютным счастьем - конечно, минус - божественный минус.

Я - помню - растерянно пробормотал:

- Абсолютный минус - 273o...

- Минус 273 - именно. Немного прохладно, но разве это-то самое и не доказывает, что мы - на вершине.

Как тогда, давно - она говорила как-то за меня, мною - развертывала до конца мои мысли. Но было в этом что-то такое жуткое - я не мог - и с усилием вытащил из себя "нет".

- Нет, - сказал я. - Ты... ты шутишь...

Она засмеялась, громко - слишком громко. Быстро, в секунду, досмеялась до какого-то края - оступилась - вниз... Пауза.

Встала. Положила мне руки на плечи. Долго, медленно смотрела. Потом притянула к себе - и ничего нет; только ее острые, горячие губы.

- Прощай!

Это - издалека, сверху, и дошло до меня нескоро - может быть, через минуту, через две.

- Как так "прощай"?

- Ты же болен, ты из-за меня совершал преступления, - разве тебе не было мучительно? А теперь Операция - и ты излечишься от меня. И это -

прощай.

- Нет, - закричал я.

Беспощадно-острый, черный треугольник на белом:

- Как? Не хочешь счастья?

Голова у меня расскакивалась, два логических поезда столкнулись, лезли друг на друга, крушили, трещали...

- Ну что же, я жду - выбирай: Операция и стопроцентное счастье -

или...

- "Не могу без тебя, не надо без тебя", - сказал я или только подумал

- не знаю, но I слышала.

- Да, я знаю, - ответила мне. И потом - все еще держа у меня на плечах свои руки и глазами не отпуская моих глаз:

- Тогда - до завтра. Завтра - в двенадцать: ты помнишь?

- Нет. Отложено на один день... Послезавтра...

- Тем лучше для нас. В двенадцать - послезавтра...

Я шел один - по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал - как бумажку, обломки чугунного неба летели, летели - сквозь бесконечность им лететь еще день, два... Меня задевали юнифы встречных - но я шел один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, (я не хочу спасения)...

Запись 32-я.

Конспект:

Я НЕ ВЕРЮ. ТРАКТОРЫ. ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЩЕПОЧКА.

Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертен, я - человек: следовательно... Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю: случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом, а телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую страницу, - будут желтые, ледяные...

Нет: конечно, не верите - и оттого до сих пор не прыгнули с десятого этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу, бреетесь, улыбаетесь, пишете...

То же самое - да, именно то же самое - сегодня со мной. Я знаю, что эта маленькая черная стрелка на часах сползет вот сюда, вниз, к полночи, снова медленно подымется вверх, перешагнет какую-то последнюю черту - и настанет невероятное завтра. Я знаю это, но вот все же как-то не верю - или может быть мне кажется, что двадцать четыре часа - это двадцать четыре года. И оттого я могу еще что-то делать, куда-то торопиться, отвечать на вопросы, взбираться по трапу вверх на "(Интеграл)". Я чувствую еще, как он покачивается на воде, и понимаю - что надо ухватиться за поручень - и под рукою холодное стекло. Я вижу, как прозрачные живые краны, согнув журавлиные шеи, вытянув клювы, заботливо и нежно кормят "(Интеграл)" страшной взрывной пищей для двигателей. И внизу на реке - я вижу ясно синие, вздувшиеся от ветра водяные жилы, узлы. Но так: все это очень отдельно от меня, посторонне, плоско - как чертеж на листе бумаги. И странно, что плоское, чертежное лицо Второго Строителя - вдруг говорит:

- Так как же: сколько берем топлива для двигателей? Если считать три... ну, три с половиной часа...

Передо мною - в проекции, на чертеже - моя рука со счетчиком, логарифмический циферблат, цифра 15.

- Пятнадцать тонн. Но лучше возьмите... да: возьмите сто...

Это потому, что я все-таки ведь знаю, что завтра - -

И я вижу со стороны - как чуть заметно начинает дрожать моя рука с циферблатом.

- Сто? Да зачем же такую уйму? Ведь это - на неделю. Куда - на неделю: больше!

- Мало ли что... кто знает...

- Я знаю...

Ветер свистит, весь воздух туго набит чем-то невидимым до самого верху.

Мне трудно дышать, трудно идти - и трудно, медленно, не останавливаясь ни на секунду, - ползет стрелка на часах аккумуляторной башни, там в конце проспекта. Башенный шпиц - в тучах - тусклый, синий и глухо воет: сосет электричество. Воют трубы Музыкального Завода.

Как всегда - рядами, по четыре. Но ряды - какие-то непрочные, и, может быть, от ветра - колеблются, гнутся. И все больше. Вот обо что-то на углу ударились, отхлынули, и уже сплошной, застывший, тесный, с частым дыханием комок, у всех сразу - длинные, гусиные шеи.

- Глядите! Нет, глядите - вон там, скорей!

- Они! Это они!

- ...А я - ни за что! Ни за что - лучше голову в Машину...

- Тише! Сумасшедший...

На углу, в аудиториуме - широко разинута дверь, и оттуда - медленная, грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, "человек" - это не то: не ноги

- а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода колеса;

не люди - а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них хлопает по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем - и в лучах надпись: "Мы первые! Мы - уже оперированы! Все за нами!"

Они медленно, неудержимо пропахали сквозь толпу - и ясно, будь вместо нас на пути у них стена, дерево, дом - они все так же, не останавливаясь, пропахали бы сквозь стену, дерево, дом. Вот - они уже на середине проспекта. Свинтившись под руку - растянулись в цепь, лицом к нам. И мы -

напряженный, ощетинившийся головами комок - ждем.

Шеи гусино вытянуты. Тучи. Ветер свистит.

Вдруг крылья цепи, справа и слева, быстро загнулись - и на нас - все быстрее - как тяжелая машина под гору - обжали кольцом - и к разинутым дверям, в дверь, внутрь...

Чей-то пронзительный крик:

- Загоняют! Бегите!

И все ринулось. Возле самой стены - еще узенькие живые воротца, все туда, головами вперед - головы мгновенно заострились клиньями, и острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой, разбрызнулись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки, юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне - двоякоизогнутое, как буква S, тело, прозрачные крылья-уши - и уж его нет, сквозь землю - и я один - среди секундных рук, ног - бегу...

Передохнуть в какой-то подъезд - спиною крепко к дверям - и тотчас же ко мне как ветром прибило маленькую человеческую щепочку.

- Я все время... я за вами... Я не хочу - понимаете - не хочу. Я согласна...

Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие глаза: это она, О. И вот, как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком согнулась там, внизу, на холодных ступенях, и я - над ней, глажу ее по голове, по лицу - руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она - совсем маленькая

- маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне сейчас представляется: нечто подобное могло быть у древних по отношению к их частным детям.

Внизу - сквозь руки, закрывающие лицо, - еле слышно:

- Я каждую ночь... Я не могу - если меня вылечат... Я каждую ночь -

одна, в темноте думаю о нем - какой он будет, как я его буду... Мне же нечем тогда жить - понимаете? И вы должны - вы должны...

Нелепое чувство - но я в самом деле уверен: да, должен. Нелепое -

потому что этот мой долг - еще одно преступление. Нелепое - потому что белое не может быть одновременно черным, долг и преступление - не могут совпадать. Или нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от основной логической посылки. И если посылкой было то, что я противозаконно дал ей ребенка...

- Ну хорошо - только не надо, только не надо... - говорю я. - Вы понимаете: я должен повести вас к I - как я тогда предлагал, чтобы она...

- Да... ( - тихо, не отнимая рук от лица).

Я помог встать ей. И молча, каждый о своем - или, может быть, об одном и том же - по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов, сквозь тугие, хлещущие ветки ветра...

В какой-то прозрачной, напряженной точке - я сквозь свист ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся - среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч - увидел S. Тотчас же у меня - посторонние, не в такт размахивающие руки, и я громко рассказываю О - что завтра... да, завтра -

первый полет "(Интеграла)", это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.

О - изумленно, кругло, сине смотрит на меня, на мои громко, бессмысленно размахивающие руки. Но я не даю сказать ей слова - я говорю, говорю. А внутри, отдельно - это слышно только мне - лихорадочно жужжит и постукивает мысль: "Нельзя... надо как-то... Нельзя вести его за собою к I

- ..."

Вместо того, чтобы свернуть влево - я сворачиваю вправо. Мост подставляет свою покорно, рабски согнутую спину - нам троим: мне, О - и ему, S, сзади. Из освещенных зданий на том берегу сыплются в воду огни, разбиваются в тысячи лихорадочно прыгающих, обрызганных бешеной белой пеной, искр. Ветер гудит - как где-то невысоко натянутая канатнобасовая струна. И сквозь бас - сзади все время - -

Дом, где живу я. У дверей О остановилась, начала было что-то:

- Нет! Вы же обещали...

Но я не дал ей кончить, торопливо втолкнул в дверь - и мы внутри, в вестибюле. Над контрольным столиком - знакомые, взволнованно-вздрагивающие, обвислые щеки; кругом - плотная кучка нумеров - какой-то спор, головы, перевесившиеся со второго этажа через перила, - поодиночке сбегают вниз. Но это - потом, потом... А сейчас я скорее увлек О в противоположный угол, сел спиною к стене (там, за стеною, я видел: скользила по тротуару взад и вперед темная, большеголовая тень), вытащил блокнот.

О - медленно оседала в своем кресле - будто под юнифой испарялось, таяло тело, и только одно пустое платье и пустые - засасывающие синей пустотой - глаза. Устало:

- Зачем вы меня сюда? Вы меня обманули?

- Нет... Тише! Смотрите туда: видите - за стеной?

- Да. Тень.

- Он - все время за мной... Я не могу. Понимаете - мне нельзя. Я сейчас напишу два слова - вы возьмете и пойдете одна. Я знаю: он останется здесь.

Под юнифой - снова зашевелилось налитое тело, чуть-чуть закруглел живот, на щеках - чуть заметный рассвет, заря.

Я сунул ей в холодные пальцы записку, крепко сжал руку, последний раз зачерпнул глазами из ее синих глаз.

- Прощайте! Может быть, еще когда-нибудь...

Она вынула руку. Согнувшись, медленно пошла - два шага - быстро повернулась - и вот опять рядом со мной. Губы шевелятся - глазами, губами

- вся - одно и то же, одно и то же мне какое-то слово - и какая невыносимая улыбка, какая боль...

А потом согнутая человеческая щепочка в дверях, крошечная тень за стеной - не оглядываясь, быстро - все быстрее...

Я подошел к столику Ю. Взволнованно, негодующе раздувая жабры, она сказала мне:

- Вы понимаете - все как с ума сошли! Вот он уверяет, будто сам видел около Древнего Дома какого-то человека - голый и весь покрыт шерстью...

Из пустой, ощетинившейся головами кучки - голос:

- Да! И еще раз повторяю: видел, да.

- Ну, как вам это нравится, а? Что за бред!

И это "бред" - у нее такое убежденное, негнущееся, что я спросил себя:

"Не бред ли и в самом деле все это, что творится со мною и вокруг меня за последнее время?" Но взглянул на свои волосатые руки - вспомни лось: "В тебе, наверно, есть капля лесной крови... Может быть, я тебя оттого и..."

Нет: к счастью - не бред. Нет: к несчастью - не бред.

Запись 33-я.

Конспект:

(ЭТО БЕЗ КОНСПЕКТА, НАСПЕХ, ПОСЛЕДНЕЕ.)

Этот день - настал.

Скорей за газету: быть может - там... Я читаю газету глазами (именно так: мои глаза сейчас - как перо, как счетчик, которые держишь, чувствуешь, в руках - это постороннее, это инструмент).

Там - крупно, во всю первую страницу:

- "Враги счастья не дремлют. Обеими руками держитесь за счастье!

Завтра приостанавливаются работы - все нумера явятся для Операции.

Неявившиеся - подлежат Машине Благодетеля".

Завтра! Разве может быть - разве будет какое-нибудь завтра?

По ежедневной инерции я протянул руку (инструмент) к книжной полке -

вложил сегодняшнюю газету к остальным, в украшенный золотом переплет. И на пути:

- "Зачем? Не все ли равно? Ведь сюда, в эту комнату - я уже никогда больше, никогда..."

И газета из рук - на пол. А я стою и оглядываю кругом всю, всю, всю комнату, я поспешно забираю с собой - я лихорадочно запихиваю в невидимый чемодан все, что жалко оставить здесь. Стол. Книги. Кресло. На кресле тогда сидела I - а я внизу, на полу... Кровать...

Потом минуту, две - нелепо жду какого-то чуда, быть может - зазвонит телефон, быть может, она скажет, чтоб...

Нет. Нет чуда...

Я ухожу - в неизвестное. Это мои последние строки. Прощайте - вы, неведомые, вы, любимые, с кем я прожил столько страниц, кому я, заболевший душой, - показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до последней лопнувшей пружины...

Я ухожу.

Запись 34-я.

Конспект:

ОТПУЩЕННИКИ. СОЛНЕЧНАЯ НОЧЬ. РАДИО-ВАЛЬКИРИЯ.

О, если бы я действительно разбил себя и всех вдребезги, если бы я действительно - вместе с нею - оказался где-нибудь за Стеной, среди скалящих желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда не вернулся сюда. В тысячу - в миллион раз легче. А теперь - что же? Пойти и задушить эту - == Но разве это чему-нибудь поможет?

Нет, нет, нет! Возьми себя в руки, Д-503. Насади себя на крепкую логическую ось - хоть ненадолго навались изо всех сил на рычаг - и, как древний раб, ворочай жернова силлогизмов - пока не запишешь, не обмыслишь всего, что случилось...

Когда я вошел на "(Интеграл)" - все уже были в сборе, все на местах, все соты гигантского, стеклянного улья были полны. Сквозь стекло палуб -

крошечные муравьиные люди внизу - возле телеграфов, динамо, трансформаторов, альтиметров, вентилей, стрелок, двигателей, помп, труб. В кают-компании - какие-то над таблицами и инструментами - вероятно, командированные Научным Бюро. И возле них - Второй Строитель с двумя своими помощниками.

У всех троих головы по-черепашьи втянуты в плечи, лица - серые, осенние, без лучей.

- Ну, что? - спросил я.

- Так... Жутковато... - серо, без лучей улыбнулся один. - Может, придется спуститься неизвестно где. И вообще - неизвестно...

Мне было нестерпимо смотреть на них - на них, кого я, вот этими самыми руками через час навсегда выкину из уютных цифр Часовой Скрижали, навсегда оторву от материнской груди Единого Государства. Они напомнили мне трагические образы "Трех Отпущенников" - история которых известна у нас любому школьнику. Эта история о том, как троих нумеров, в виде опыта, на месяц освободили от работы: делай что хочешь, иди куда хочешь *(6).

Несчастные слонялись возле места привычного труда и голодными глазами заглядывали внутрь; останавливались на площадях - и по целым часам проделывали те движения, какие в определенное время дня были уже потребностью их организма: пилили и стругали воздух, невидимыми молотами побрякивали, бухали в невидимые болванки. И наконец, на десятый день не выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все глубже, пока вода не прекратила их мучений...

* 6. Это давно, еще в III веке после Скрижали.

Повторяю: мне было тяжело смотреть на них, я торопился уйти.

- Я только проверю в машинном, - сказал я, - и потом - в путь.

О чем-то меня спрашивали - какой вольтаж взять для пускового взрыва, сколько нужно водяного балласта в кормовую цистерну. Во мне был какой-то граммофон: он отвечал на все вопросы быстро и точно, а я, не переставая, -

внутри, о своем.

И вдруг в узеньком коридорчике - одно попало мне туда, внутрь - и с того момента, в сущности, началось.

В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья - тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались только минуты - несколько десятков минут... Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) - будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела - слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни - все дрожит...

Я еще не знаю: здесь ли она. Но сейчас уже некогда - за мной прислали, чтобы скорее наверх, в командную рубку: пора в путь... куда?

Серые, без лучей, лица. Напруженные синие жилы внизу, на воде. Тяжкие, чугунные пласты неба. И так чугунно мне поднять руку, взять трубку командного телефона.

- Вверх - 45o!

Глухой взрыв - толчок - бешеная бело-зеленая гора воды в корме -

палуба под ногами уходит - мягкая, резиновая - и все внизу, вся жизнь, навсегда... На секунду - все глубже падая в какую-то воронку, все кругом сжималось - выпуклый сине-ледяной чертеж города, круглые пузырьки куполов, одинокий свинцовый палец аккумуляторной башни. Потом - мгновенная ватная занавесь туч - мы сквозь нее - и солнце, синее небо. Секунды, минуты, мили

- синее быстро твердеет, наливается темнотой, каплями холодного серебряного пота проступают звезды...

И вот - жуткая, нестерпимо-яркая, черная, звездная, солнечная ночь.

Как если бы внезапно вы оглохли: вы еще видите, что ревут трубы, но только видите: трубы немые, тишина. Такое было - немое - солнце.

Это было естественно, этого и надо было ждать. Мы вышли из земной атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох - что все кругом оробели, притихли. А мне - мне показалось даже легче под этим фантастическим. немым солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже переступил неизбежный порог - и мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и должно быть непохожее, перевернутое...

- Так держать, - крикнул я в машину, - или не я, а тот самый граммофон во мне - и граммофон механической, шарнирной рукой сунул командную трубку Второму Строителю. А я, весь одетый тончайшей, молекулярной, одному мне слышной дрожью, - побежал вниз, искать...

Дверь в кают-компанию - та самая: через час она тяжко звякнет, замкнется... Возле двери - какой-то незнакомый мне, низенький, с сотым, тысячным, пропадающим в толпе лицом, и только руки необычайно длинные, до колен: будто по ошибке наспех взяты из другого человеческого набора.

Длинная рука вытянулась, загородила:

- Вам куда?

Мне ясно: он не знает, что я знаю все. Пусть: может быть - так нужно.

И я сверху, намеренно резко:

- Я Строитель "(Интеграла)". И я - распоряжаюсь испытаниями. Поняли?

Руки нет.

Кают-компания. Над инструментами, картами - объезженные серой щетиной головы - и головы желтые, лысые, спелые. Быстро всех в горсть - одним взглядом - и назад, по коридору, по трапу, вниз, в машинное. Там жар и грохот от раскаленных взрывами труб, в отчаянной пьяной присядке сверкающие мотыли, в неперестающей ни на секунду, чуть заметной дрожи - стрелки на циферблатах...

И вот - наконец - возле тахометра - он, с низко нахлобученным над записной книжкой лбом...

- Послушайте... (грохот: надо кричать в самое ухо). - Она здесь? Где она?

В тени - исподлобья - улыбка:

- Она? Там. В радиотелефонной...

И я - туда. Там их - трое. Все - в слуховых крылатых шлемах. И она

- будто на голову выше, чем всегда, крылатая, сверкающая, летучая - как древние валькирии, и будто огромные, синие искры наверху, на радиошпице -

это от нее, и от нее здесь - легкий, молнийный, озонный запах.

- Кто-нибудь... нет, хотя бы - вы... - сказал я ей, задыхаясь (от бега). - Мне надо передать вниз, на землю, на эллинг... Пойдемте, я продиктую...

Рядом с аппаратной - маленькая коробочка-каюта. За столом, рядом. Я нашел, крепко сжал ее руку:

- Ну, что же? Что же будет?

- Не знаю. Ты понимаешь, как это чудесно: не зная - лететь - все равно куда... И вот скоро двенадцать - и неизвестно что? И ночь... где мы с тобой будем ночью? Может быть - на траве, на сухих листьях...

От нее - синие искры и пахнет молнией, и дрожь во мне - еще чаще.

- Запишите, - говорю я громко и все еще задыхаясь (от бега). - Время

- одиннадцать тридцать. Скорость: шесть тысяч восемьсот...

Она - из-под крылатого шлема, не отрывая глаз от бумаги, тихо:

- ...Вчера вечером пришла ко мне с твоей запиской... Я знаю - я все знаю: молчи. Но ведь ребенок - твой? И я ее отправила - она уже там, за Стеною. Она будет жить...

Я - снова в командной рубке. Снова - бредовая, с черным звездным небом и ослепительным солнцем, ночь; медленно с одной минуты на другую перехрамывающая стрелка часов на стеке; и все, как в тумане, одето тончайшей, чуть заметной (одному мне) дрожью.

Почему-то показалось: лучше, чтоб все это произошло не здесь, а где-то внизу, ближе к земле.

- Стоп, - крикнул я в машину.

Все еще вперед - по инерции, - но медленней, медленней. Вот теперь

"(Интеграл)" зацепился за какой-то секундный волосок, на миг повис неподвижно, потом волосок лопнул - и "(Интеграл)", как камень, вниз - все быстрее. Так в молчании, минуты, десятки минут - слышен пульс - стрелка перед глазами все ближе к 12, и мне ясно: это я - камень, I - земля, а я

- кем-то брошенный камень - и камню нестерпимо нужно упасть, хватиться оземь, чтоб вдребезги... А что, если... - внизу уже твердый, синий дым туч... - а что, если...

Но граммофон во мне - шарнирно, точно, взял трубку, скомандовал "малый ход" - камень перестал падать. И вот устало пофыркивают лишь четыре нижних отростка - два кормовых и два носовых - только, чтобы парализовать вес

"(Интеграла)", и "(Интеграл)", чуть вздрагивая, прочно, как на якоре, -

стал в воздухе, в каком-нибудь километре от земли.

Все высыпали на палубу (сейчас 12, звонок на обед) и, перегнувшись через стеклянный планшир, торопливо, залпом глотали неведомый, застенный мир

- там, внизу. Янтарное, зеленое, синее: осенний лес, луга, озеро. На краю синего блюдечка - какие-то желтые, костяные развалины, грозит желтый, высохший палец, должно быть, чудом уцелевшая башня древней церкви.

- Глядите, глядите! Вон там - правее! Там - по зеленой пустыне -

коричневой тенью летало какое-то быстрое пятно. В руках у меня бинокль, механически поднес его к глазам: по грудь в траве, взвеяв хвостом, скакал табун коричневых лошадей, а на спинах у них - те, караковые, белые, вороные...

Сзади меня:

- А я вам говорю: - видел - лицо.

- Подите вы! Рассказывайте кому другому!

- Ну нате, нате бинокль...

Но уже исчезли. Бесконечная зеленая пустыня... И в пустыне - заполняя всю ее, и всего меня, и всех - пронзительная дрожь звонка: обед, через минуту - 12.

Раскиданный на мгновенные, несвязные обломки - мир. На ступеньках -

чья-то звонкая золотая бляха - и это мне все равно: вот теперь она хрустнула у меня под каблуком. Голос: "А я говорю - лицо!" Темный квадрат: открытая дверь кают-компании. Стиснутые, белые, остроулыбающиеся зубы...

И в тот момент, когда бесконечно медленно, не дыша от одного удара до другого, начали бить часы и передние ряды уже двинулись, квадрат двери вдруг перечеркнут двумя знакомыми, неестественно длинными руками:

- Стойте!

В ладонь мне впились пальцы - это I, это она рядом:

- Кто? Ты знаешь его?

- А разве... а разве это не...

Он - на плечах. Над сотнею лиц - его сотое, тысячное и единственное из всех лицо:

- От имени Хранителей... Вам - кому я говорю, те слышат, каждый из них слышит меня - вам я говорю: мы знаем. Мы еще не знаем ваших нумеров -

но мы знаем все. "(Интеграл)" - вашим не будет! Испытание будет доведено до конца, и вы же - вы теперь не посмеете шевельнуться - вы же, своими руками, сделаете это. А потом... Впрочем, я кончил...

Молчание. Стеклянные плиты под ногами - мягкие, ватные, и у меня мягкие, ватные ноги. Рядом у нее - совершенно белая улыбка, бешеные, синие искры. Сквозь зубы - на ухо мне:

- А, так это вы? Вы - "исполнили долг"? Ну что же...

Рука - вырвалась из моих рук, валькирийный, гневно-крылатый шлем -

где-то далеко впереди. Я - один застыло, молча, как все, иду в кают-компанию...

- "Но ведь не я же - не я! Я же об этом ни с кем, никому кроме этих белых, немых страниц..."

Внутри себя - неслышно, отчаянно, громко - я кричал ей это. Она сидела через стол, напротив - и она даже ни разу не коснулась меня глазами.

Рядом с ней - чья-то спело-желтая лысина. Мне слышно (это - I):

- "Благородство"? Но, милейший профессор, ведь даже простой филологический анализ этого слова - показывает, что это предрассудок, пережиток древних, феодальных эпох. А мы...

Я чувствовал: бледнею - и вот сейчас все увидят это... Но граммофон во мне проделывал 50 установленных жевательных движений на каждый кусок, я заперся в себе, как в древнем непрозрачном доме - я завалил дверь камнями, я завесил окна...

Потом - в руках у меня командная трубка, и лет - в ледяной, последней тоске - сквозь тучи - в ледяную, звездно-солнечную ночь. Минуты, часы. И очевидно во мне все время лихорадочно, полным ходом - мне же самому неслышный логический мотор. Потому что вдруг в какой-то точке синего пространства: мой письменный стол, над ним - жаберные щеки Ю, забытый лист моих записей. И мне ясно: никто кроме нее, - мне все ясно...

Ах, только бы - только бы добраться до радио... Крылатые шлемы, запах синих молний... Помню - что-то громко говорил ей, и помню - она, глядя сквозь меня, как будто я был стеклянный, - издалека:

- Я занята: принимаю снизу. Продиктуйте вот ей...

В крошечной коробочке-каюте, минуту подумав, я твердо продиктовал:

- Время - четырнадцать сорок. Вниз! Остановить двигатели. Конец всего.

Командная рубка. Машинное сердце "(Интеграла)" остановлено, мы падаем, и у меня сердце - не поспевает падать, отстает, подымается все выше к горлу. Облака - и потом далеко зеленое пятно - все зеленее, все явственней

- вихрем мчится на нас - сейчас конец - -

Фаянсово-белое, исковерканное лицо Второго Строителя. Вероятно, это он

- толкнул меня со всего маху, я обо что-то ударился головой и, уже темнея, падая, - туманно слышал:

- Кормовые - полный ход!

Резкий скачок вверх... Больше ничего не помню.

Запись 35-я.

Конспект:

В ОБРУЧЕ. МОРКОВКА. УБИЙСТВО.

Всю ночь не спал. Всю ночь - об одном... Голова после вчерашнего у меня туго стянута бинтами. И так: это не бинты, а обруч: беспощадный, из стеклянной стали, обруч наклепан мне на голову, и я - в одном и том же кованом кругу: убить Ю.

Убить Ю, - а потом пойти к той и сказать: "Теперь - веришь?"

Противней всего, что убить как-то грязно, древне, размозжить чем-то голову

- от этого странное ощущение чего-то отвратительно-сладкого во рту, и я не могу проглотить слюну, все время сплевываю ее в платок, во рту сухо.

В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый поршневой шток

(мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я свернул в трубку свои записи (пусть она прочтет всего меня - до последней буквы), сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница - бесконечная, ступени -

какие-то противно скользкие, жидкие, все время - вытирать рот платком...

Внизу. Сердце бухнуло. Я остановился, вытащил шток - к контрольному столику - -

Но Ю там не было: пустая, ледяная доска. Я вспомнил: сегодня - все работы отменены: все должны на Операцию, и понятно: ей незачем, некого записывать здесь...

На улице. Ветер. Небо из несущихся чугунных плит. И так, как это было в какой-то момент вчера: весь мир разбит на отдельные, острые, самостоятельные кусочки, и каждый из них, падая стремглав, на секунду останавливался, висел передо мной в воздухе - и без следа испарялся.

Как если бы черные, точные буквы на этой странице - вдруг сдвинулись, в испуге расскакались какая куда - и ни одного слова, только бессмыслица: пуг-скак-как-. На улице - вот такая же рассыпанная, не в рядах, толпа -

прямо, назад, наискось, поперек.

И уже никого. И на секунду, несясь стремглав, застыло: вон, во втором этаже, в стеклянной, повисшей на воздухе, клетке - мужчина и женщина - в поцелуе, стоя - она всем телом сломанно отогнулась назад. Это - навеки, последний раз...

На каком-то углу - шевелящийся колючий куст голов. Над головами -

отдельно, в воздухе, - знамя, слова: "Долой Машины! Долой Операцию!" И отдельно (от меня) - я, думающий секундно: "Неужели у каждого такая боль, какую можно исторгнуть изнутри - только вместе с сердцем, и каждому нужно что-то сделать, прежде чем - == " И на секунду - ничего во всем мире, кроме (моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком...

Теперь - мальчишка: весь - вперед, под нижней губой - тень. Нижняя губа - вывернута, как обшлаг засученного рукава, - вывернуто все лицо -

он ревет - и от кого-то со всех ног - за ним топот...

От мальчишки: "Да, Ю - должна быть теперь в школе, нужно скорей". Я побежал к ближайшему спуску подземки.

В дверях кто-то бегом:

- Не идут! Поезда сегодня не идут! Там -

Я спустился. Там был - совершенный бред. Блеск граненых хрустальных солнц. Плотно утрамбованная головами платформа. Пустой, застывший поезд.

И в тишине - голос. Ее - не видно, но я знаю, я знаю этот упругий, гибкий, как хлыст, хлещущий голос - и где-нибудь там вздернутый к вискам острый треугольник бровей... Я закричал:

- Пустите же! Пустите меня туда! Я должен -

Но чьи-то клещи меня - за руки, за плечи, гвоздями. И в тишине -

голос:

- ...Нет: бегите наверх! Там вас - вылечат, там вас до отвала накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать, организованно, в такт, похрапывая, - разве вы не слышите этой великой симфонии храпа?

Смешные: вас хотят освободить от извивающихся, как черви, мучительно грызущих, как черви, вопросительных знаков. А вы здесь стоите и слушаете меня. Скорее - наверх - к Великой Операции! Что вам за дело, что я останусь здесь одна? Что вам за дело - если я не хочу, чтобы за меня хотели другие, а хочу хотеть сама, - если я хочу невозможного...

Другой голос - медленный, тяжелый:

- Ага! Невозможного? Это значит - гонись за твоими дурацкими фантазиями, а они чтоб перед носом у тебя вертели хвостом? Нет: мы - за хвост, да под себя, а потом...

- А потом - слопаете, захрапите - и нужен перед носом новый хвост.

Говорят, у древних было такое животное: осел. Чтобы заставить его идти все вперед, все вперед - перед мордой к оглобле привязывали морковь так, чтоб он не мог ухватить. И если ухватил, слопал...

Вдруг клещи меня отпустили, я кинулся в середину, где говорила она - и в тот же момент все посыпалось, стиснулось - сзади крик: "Сюда, сюда идут!"

Свет подпрыгнул, погас - кто-то перерезал провод - и лавина, крики, хрип, головы, пальцы...

Я не знаю, сколько времени мы катились так в подземной трубе. Наконец: ступеньки - сумерки - все светлее - и мы снова на улице - веером, в разные стороны...

И вот - один. Ветер, серые, низкие - совсем над головой - сумерки.

На мокром стекле тротуара - очень глубоко - опрокинуты огни, стены, движущиеся вверх ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток в руке - тянет меня вглубь, ко дну.

Внизу, за столиком, Ю опять не было, и пустая, темная - ее комната.

Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил - закованный все в одном я том же кругу: стол, на столе белый сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток... В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой - шишковатая лысина, и лоб - огромная желтая парабола. Морщины на лбу - ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами - и тогда я чувствую: эти желтые строки - обо мне.

...Произошло ровно в 21. Пришла Ю - сама. Отчетливо осталось в памяти только одно: я дышал так громко, что слышал, как дышу, и все хотел как-нибудь потише - и не мог.

Она села, расправила на коленях юнифу. Розово-коричневые жабры трепыхались.

- Ах, дорогой, - так это правда, вы ранены? Я как только узнала -

сейчас же...

Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она услышала, остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я видел уже это место на голове, во рту отвратительно-сладко... платок, но платка нет - сплюнул на пол.

Тот, за стеной справа, - желтые, пристальные морщины - обо мне.

Нужно, чтобы он не видел, еще противней - если он будет смотреть... Я нажал кнопку - пусть никакого права, разве это теперь не все равно, - шторы упали.

Она, очевидно, почувствовала, поняла, метнулась к двери. Но я опередил ее - и громко дыша, ни на секунду не спуская глаз с этого места на голове...

- Вы... вы с ума сошли! Вы не смеете... - Она пятилась задом - села, вернее, упала на кровать - засунула, дрожа, сложенные ладонями руки между колен. Весь пружинный, все так же крепко держа ее глазами на привязи, я медленно протянул руку к столу - двигалась только одна рука - схватил шток.

- Умоляю вас! День - только один день! Я завтра - завтра же - пойду и все сделаю...

О чем она? Я замахнулся - -

И я считаю: я убил ее. Да, вы, неведомые мои читатели, вы имеете право назвать меня убийцей. Я знаю, что спустил бы шток на ее голову, если бы она не крикнула:

- Ради... ради... Я согласна - я... сейчас.

Трясущимися руками ока сорвала с себя юнифу - просторное, желтое, висячее тело опрокинулось на кровать... И только тут я понял: она думала, что я шторы - это для того, чтобы - что я хочу...

Это было так неожиданно, так глупо, что я расхохотался. И тотчас же туго закрученная пружина во мне - лопнула, рука ослабела, шток громыхнул на пол. Тут я на собственном опыте увидел, что смех - самое страшное оружие: смехом можно убить все - даже убийство.

Я сидел за столом и смеялся - отчаянным, последним смехом - и не видел никакого выхода из всего этого нелепого положения. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы развивалось естественным путем - но тут вдруг новая внешняя слагающая: зазвонил телефон.

Я кинулся, стиснул трубку: может быть, она? - И в трубке чей-то незнакомый голос:

- Сейчас.

Томительное, бесконечное жужжание. Издали - тяжелые шаги, все ближе, все гулче, все чугунней - и вот...

- Д-503? Угу... С вами говорит Благодетель. Немедленно ко мне!

Динь, - трубка повешена, - динь.

Ю все еще лежала в кровати, глаза закрыты, жабры широко раздвинуты улыбкой. Я сгреб с полу ее платье, кинул на нее - сквозь зубы:

- Ну! Скорее - скорее!

Она приподнялась на локте, груди сплеснулись набок, глаза круглые, вся повосковела.

- Как?

- Так. Ну - одевайтесь же!

Она - вся узлом, крепко вцепившись в платье, голос вплющенный.

- Отвернитесь...

Я отвернулся, прислонился лбом к стеклу. На черном, мокром зеркале дрожали огни, фигуры, искры. Нет: это - я, это - во мне... Зачем Он меня?

Неужели Ему уже известно о ней, обо мне, обо всем?

Ю, уже одетая, у двери. Два шага к ней - стиснул ей руки так, будто именно из ее рук сейчас по каплям выжму то, что мне нужно:

- Слушайте... Ее имя - вы знаете, о ком, - вы ее называли? Нет?

Только правду - мне это нужно... мне все равно - только правду...

- Нет.

- Нет? Но почему же - раз уж вы пошли туда и сообщили...

Нижняя губа у ней - вдруг наизнанку, как у того мальчишки - и из щек, по щекам капли...

- Потому что я... я боялась, что если ее... что за это вы можете... вы перестанете лю... О, я не могу - я не могла бы!

Я понял: это - правда. Нелепая, смешная, человеческая правда! - Я открыл дверь.

Запись 36-я.

Конспект:

ПУСТЫЕ СТРАНИЦЫ. ХРИСТИАНСКИЙ БОГ. О МОЕЙ МАТЕРИ.

Тут странно - в голове у меня как пустая, белая страница: как я туда шел, как ждал (знаю, что ждал) - ничего не помню, ни одного звука, ни одного лица, ни одного жеста. Как будто были перерезаны все провода между мною и миром.

Очнулся - уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять глаза: вижу только Его огромные, чугунные руки - на коленях. Эти руки давили Его самого, подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами. Лицо - где-то в тумане, вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой высоты - он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож на обыкновенный человеческий голос.

- Итак - вы тоже? Вы - Строитель "(Интеграла)"? Вы - кому дано было стать величайшим конквистадором. Вы - чье имя должно было начать новую, блистательную главу истории Единого Государства... Вы?

Кровь плеснула мне в голову, в щеки - опять белая страница: только в висках - пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова. Лишь когда он замолк, я очнулся, я увидел: рука двинулась стопудово - медленно поползла

- на меня уставился палец.

- Ну? Что же вы молчите? Так или нет? Палач?

- Так, - покорно ответил я. И дальше ясно слышал каждое Его слово.

- Что же? Вы думаете - я боюсь этого слова? А вы пробовали когда-нибудь содрать с него скорлупу и посмотреть, что там внутри? Я вам сейчас покажу. Вспомните: синий холм, крест, толпа. Одни - вверху, обрызганные кровью, прибивают тело к кресту; другие - внизу, обрызганные слезами, смотрят. Не кажется ли вам, что роль тех, верхних, - самая трудная, самая важная. Да не будь их, разве была бы поставлена вся эта величественная трагедия? Они были освистаны темной толпой: но ведь за это автор трагедии - Бог - должен еще щедрее вознаградить их. А сам христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех непокорных - разве Он не палач? И разве сожженных христианами на кострах меньше, чем сожженных христиан? А все-таки - поймите это, все-таки этого Бога веками славили как Бога любви. Абсурд! Нет, наоборот: написанный кровью патент на неискоренимое благоразумие человека. Даже тогда - дикий, лохматый

- он понимал: истинная, алгебраическая любовь к человечеству - непременный признак истины - ее жестокость. Как у огня - непременный признак тот, что он сжигает. Покажите мне не жгучий огонь? Ну, - доказывайте же, спорьте!

Как я мог спорить? Как я мог спорить, когда это были (прежде) мои же мысли - только я никогда не умел одеть их в такую кованую, блестящую броню.

Я молчал...

- Если это значит, что вы со мной согласны, - так давайте говорить, как взрослые, когда дети ушли спать: все до конца. Я спрашиваю: о чем люди

- с самых пеленок - молились, мечтали, мучились? О том, чтобы кто-нибудь раз навсегда сказал им, что такое счастье - и потом приковал их к этому счастью на цепь. Что же другое мы теперь делаем, как не это? Древняя мечта о рае... Вспомните: в раю уже не знают желаний, не знают жалости, не знают любви, там - блаженные с оперированной фантазией (только потому и блаженные) - ангелы, рабы Божьи... И вот, в тот момент, когда мы уже догнали эту мечту, когда мы схватили ее вот так ( - Его рука сжалась: если бы в ней был камень - из камня брызнул бы сок), когда уже осталось только освежевать добычу и разделить ее на куски, - в этот самый момент вы -

вы...

Чугунный гул внезапно оборвался. Я - весь красный, как болванка на наковальне под бухающим молотом. Молот молча навис, и ждать - это еще...

страш...

Вдруг:

- Вам сколько лет?

- Тридцать два.

- А вы ровно вдвое - шестнадцатилетне наивны! Слушайте: неужели вам в самом деле ни разу не пришло в голову, что ведь им - мы еще не знаем их имен, но уверен, от вас узнаем, - что им вы нужны были только как Строитель

"(Интеграла)" - только для того, чтобы через вас...

- Не надо! Не надо, - крикнул я.

...Так же, как заслониться руками и крикнуть это пуле: вы еще слышите свое смешное "не надо", а пуля - уже прожгла, уже вы корчитесь на полу.

Да, да: Строитель "(Интеграла)"... Да, да... и тотчас же: разъяренное, со вздрагивающими кирпично-красными жабрами лицо Ю - в то утро, когда они обе вместе у меня в комнате...

Помню очень ясно: я засмеялся - поднял глаза. Передо мною сидел лысый, сократовски-лысый человек, и на лысине - мелкие капельки пота.

Как все просто. Как все величественно-банально и до смешного просто.

Смех душил меня, вырывался клубами. Я заткнул рот ладонью и опрометью кинулся вон.

Ступени, ветер, мокрые, прыгающие осколки огней, лиц, и на бегу: "Нет!

Увидеть ее! Только еще раз увидеть ее!"

Тут - снова пустая, белая страница. Помню только: ноги. Не люди, а именно - ноги: нестройно топающие, откуда-то сверху падающие на мостовую сотни ног, тяжелый дождь ног. И какая-то веселая, озорная песня, и крик -

должно быть мне: "Эй! Эй! Сюда, к нам!"

Потом - пустынная площадь, доверху набитая тугим ветром. Посредине -

тусклая, грузная, грозная громада: Машина Благодетеля. И от нее - во мне такое, как будто неожиданное, эхо: ярко-белая подушка; на подушке закинутая назад с полузакрытыми глазами голова: острая, сладкая полоска зубов... И все это как-то нелепо, ужасно связано с Машиной - я знаю как, но я еще не хочу увидеть, назвать вслух - не хочу, не надо.

Я закрыл глаза, сел на ступенях, идущих наверх, к Машине. Должно быть шел дождь: лицо у меня мокрое. Где-то далеко, глухо - крики. Но никто не слышит, никто не слышит, как я кричу: спасите же меня от этого - спасите!

Если бы у меня была мать - как у древних: моя - вот именно - мать. И чтобы для нее - я не строитель "(Интеграла)", и не нумер Д-503, и не молекула Единого Государства, а простой человеческий кусок - кусок ее же самой - истоптанный, раздавленный, выброшенный... И пусть я прибиваю или меня прибивают - может быть это одинаково - чтобы она услышала то, чего никто не слышит, чтобы ее старушечьи, заросшие морщинами губы -

Запись 37-я.

Конспект:

ИНФУЗОРИЯ. СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ. ЕЕ КОМНАТА.

Утром в столовой - сосед слева испуганно шепнул мне:

- Да ешьте же! На вас смотрят!

Я - изо всех сил - улыбнулся. И почувствовал это - как какую-то трещину на лице: улыбаюсь - края трещины разлетаются все шире - и мне от этого все больнее...

Дальше - так: едва я успел взять кубик на вилку, как тотчас же вилка вздрогнула у меня в руке и звякнула о тарелку - и вздрогнули, зазвенели столы, стены, посуда, воздух, и снаружи - какой-то огромный, до неба, железный круглый гул - через головы, через дома - и далеко замер чуть заметными, мелкими, как на воде, кругами.

Я увидел во мгновение слинявшие, выцветшие лица, застопоренные на полном ходу рты, замершие в воздухе вилки.

Потом все спуталось, сошло с вековых рельс, все вскочили с мест (не пропев гимна) - кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались друг за друга: "Что? Что случилось? Что?" И - беспорядочные осколки некогда стройной великой Машины - все посыпались вниз, к лифтам - по лестнице -

ступени - топот - обрывки слов - как клочья разорванного и взвихренного ветром письма...

Так же сыпались изо всех соседних домов, и через минуту проспект - как капля воды под микроскопом: запертые в стеклянно-прозрачной капле инфузории растерянно мечутся вбок, вверх, вниз.

- Ага, - чей-то торжествующий голос - передо мною затылок и нацеленный в небо палец - очень отчетливо помню желто-розовый ноготь и внизу ногтя - белый, как вылезающий из-за горизонта, полумесяц. И это как компас: сотни глаз, следуя за этим пальцем, повернулись к небу.

Там, спасаясь от какой-то невидимой погони, мчались, давили, перепрыгивали друг через друга тучи - и окрашенные тучами темные аэро Хранителей с свисающими черными хоботами труб - и еще дальше - там, на западе, что-то похожее - -

Сперва никто не понимал, что это - не понимал даже и я, кому (к несчастью) было открыто больше, чем всем другим. Это было похоже на огромный рой черных аэро: где-то в невероятной высоте - еле заметные быстрые точки.

Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли - наконец, над головами у нас птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на балконы.

- Ага-а, - торжествующий затылок повернулся - я увидел того, исподлобного. Но в нем теперь осталось от прежнего только одно какое-то заглавие, он как-то весь вылез из этого вечного своего подлобья, и на лице у него - около глаз, около губ - пучками волос росли лучи, он улыбался.

- Вы понимаете, - сквозь свист ветра, крыльев, карканье, - крикнул он мне. - Вы понимаете: Стену - Стену взорвали! По-ни-ма-ете?

Мимоходом, где-то на заднем плане, мелькающие фигуры - головы вытянуты

- бегут скорее внутрь, в дома. Посредине мостовой - быстрая и все-таки будто медленная (от тяжести) лавина оперированных, шагающих туда - на запад.

...Волосатые пучки лучей около губ, глаз. Я схватил его за руку:

- Слушайте: где она - где I? Там, за Стеной - или... Мне нужно -

слышите? Сейчас же, я не могу...

- Здесь, - крикнул он мне пьяно, весело - крепкие, желтые зубы... -

Здесь она, в городе, действует. Ого - мы действуем!

Кто - мы? Кто - я?

Около него - было с полсотни таких же, как он - вылезших из своих темных подлобий, громких, веселых, крепкозубых. Глотая раскрытыми ртами бурю, помахивая такими на вид смирными и нестрашными электрокуторами (где они их достали?), - они двинулись туда же, на запад, за оперированными, но в обход - параллельным, 48-м проспектом...

Я спотыкался о тугие, свитые из ветра канаты и бежал к ней. Зачем? Не знаю. Я спотыкался, пустые улицы, чужой, дикий город, неумолчный, торжествующий птичий гам, светопреставление. Сквозь стекло стен - в нескольких домах я видел (врезалось): женские и мужские нумера бесстыдно совокуплялись - даже не спустивши штор, без всяких талонов, среди бела дня...

Дом - ее дом. Открытая настежь, растерянная дверь. Внизу, за контрольным столиком - пусто. Лифт застрял посередине шахты. Задыхаясь, я побежал наверх по бесконечной лестнице. Коридор. Быстро - как колесные спицы - цифры на дверях: 320, 326, 330... I-330, да!

И сквозь стеклянную дверь: все в комнате рассыпано, перевернуто, скомкано. Впопыхах опрокинутый стул - ничком, всеми четырьмя ногами вверх

- как издохшая скотина. Кровать - как-то нелепо, наискось отодвинутая от стены. На полу - осыпавшиеся, затоптанные лепестки розовых талонов.

Я нагнулся, поднял один, другой, третий: на всех было Д-503 - на всех был я - капля меня, расплавленного, переплеснувшего через край. И это все, что осталось...

Почему-то нельзя было, чтобы они так вот, на полу, и чтобы по ним ходили. Я захватил еще горсть, положил на стол, разгладил осторожно, взглянул - и... засмеялся.

Раньше я этого не знал - теперь знаю, и вы это знаете: смех бывает разного цвета. Это - только далекое эхо взрыва внутри вас: может быть -

это праздничные, красные, синие, золотые ракеты, может быть - взлетели вверх клочья человеческого тела...

На талонах мелькнуло совершенно незнакомое мне имя. Цифр я не запомнил

- только букву: Ф. Я смахнул все талоны со стола на пол, наступил на них -

на себя каблуком - вот так, так - и вышел...

Сидел в коридоре на подоконнике против двери - все чего-то ждал, тупо, долго. Слева зашлепали шаги. Старик: лицо - как проколотый, пустой, осевший складками пузырь - и из прокола еще сочится что-то прозрачное, медленно стекает вниз. Медленно, смутно понял: слезы. И только когда старик был уже далеко - я спохватился и окликнул его:

- Послушайте - послушайте, вы не знаете: нумер I-330..

Старик обернулся, отчаянно махнул рукой и заковылял дальше...

В сумерках я вернулся к себе, домой. На западе небо каждую секунду стискивалось бледно-синей судорогой - и оттуда глухой, закутанный гул.

Крыши усыпаны черными потухшими головешками: птицы. Я лег на кровать - и тотчас же зверем навалился, придушил меня сон...

Запись 38-я.

Конспект:

(НЕ ЗНАЮ, КАКОЙ. МОЖЕТ БЫТЬ, ВЕСЬ КОНСПЕКТ - ОДНО: БРОШЕННАЯ ПАПИРОСКА.)

Очнулся - яркий свет, глядеть больно. Зажмурил глаза. В голове -

какой-то едучий синий дымок, все в тумане, И сквозь туман:

"Но ведь я не зажигал свет - как же..."

Я вскочил - за столом, подперев рукою подбородок, с усмешкой глядела на меня I...

За тем же самым столом я пишу сейчас. Уже позади эти десять -

пятнадцать минут, жестоко скрученных в самую тугую пружину. А мне кажется, что вот только сейчас закрылась за ней дверь, и еще можно догнать ее, схватить за руки - и, может быть, она засмеется и скажет...

I сидела за столом. Я кинулся к ней.

- Ты, ты! Я был - я видел твою комнату - я думал, ты - -

Но на полдороге наткнулся на острые, неподвижные копья ресниц, остановился. Вспомнил: так же она взглянула на меня тогда, на "(Интеграле)".

И вот надо сейчас же все, в одну секунду, суметь сказать ей - так, чтобы поверила - иначе уж никогда...

- Слушай, I, - я должен... я должен тебе все... Нет, нет, я сейчас -

я только выпью воды...

Во рту - сухо, все как обложено промокательной бумагой. Я наливал воду

- и не могу: поставил стакан на стол и крепко взялся за графин обеими руками.

Теперь я увидел: синий дымок - это от папиросы. - Она поднесла к губам, втянула, жадно проглотила дым - так же, как я воду, и сказала:

- Не надо. Молчи. Все равно - ты видишь: я все-таки пришла. Там, внизу - меня ждут. И ты хочешь, чтоб эти наши последние минуты...

Она швырнула папиросу на пол, вся перевесилась через ручку кресла назад

(там в стене кнопка, и ее трудно достать) - и мне запомнилось, как покачнулось кресло и поднялись от пола две его ножки. Потом упали шторы.

Подошла, обхватила крепко. Ее колени сквозь платье - медленный, нежный, теплый, обволакивающий все яд...

И вдруг... Бывает: уж весь окунулся в сладкий и теплый сон - вдруг что-то прокололо, вздрагиваешь, и опять глаза широко раскрыты... Так сейчас: на полу в ее комнате затоптанные розовые талоны. и на одном: буква Ф и какие-то цифры... Во мне они - сцепились в один клубок, и я даже сейчас не могу сказать, что это было за чувство, но я стиснул ее так, что она от боли вскрикнула...

Еще одна минута - из этих десяти или пятнадцати, на ярко-белой подушке

- закинутая назад с полузакрытыми глазами голова; острая, сладкая полоска зубов. И это все время неотвязно, нелепо, мучительно напоминает мне о чем-то, о чем нельзя, о чем сейчас - не надо. И я все нежнее, все жесточе сжимаю ее - все ярче синие пятна от моих пальцев...

Она сказала (не открывая глаз - это я заметил) :

- Говорят, ты вчера был у Благодетеля? Это правда?

- Да, правда.

И тогда глаза распахнулись - и я с наслаждением смотрел, как быстро бледнело, стиралось, исчезало ее лицо: одни глаза.

Я рассказал ей все. И только - не знаю почему... нет, неправда, знаю

- только об одном промолчал - о том, что Он говорил в самом конце, о том, что я им был нужен только...

Постепенно, как фотографический снимок в проявителе, выступило ее лицо: щеки, белая полоска зубов, губы. Встала, подошла к зеркальной двери шкафа.

Опять сухо во рту. Я налил себе воды, но пить было противно - поставил стакан на стол и спросил:

- Ты за этим и приходила - потому что тебе нужно было узнать?

Из зеркала на меня - острый, насмешливый треугольник бровей, приподнятых вверх, к вискам. Она обернулась что-то сказать мне, но ничего не сказала.

Не нужно. Я знаю.

Проститься с ней? Я двинул свои - чужие - ноги, задел стул - он упал ничком, мертвый, как там - у нее в комнате. Губы у нее были холодные -

когда-то такой же холодный был пол вот здесь, в моей комнате возле кровати.

А когда ушла - я сел на пол, нагнулся над брошенной ее папиросой, -

Я не могу больше писать - я не хочу больше!

Запись 39-я.

Конспект:

КОНЕЦ.

Все это было как последняя крупинка соли, брошенная в насыщенный раствор: быстро, колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели, застыли. И мне было ясно: все решено - и завтра утром я сделаю это. Было это то же самое, что убить себя - но, может быть, только тогда я и воскресну. Потому что ведь только убитое и может воскреснуть.

На западе, ежесекундно в синей судороге содрогалось небо. Голова у меня горела и стучала. Так я просидел всю ночь и заснул только часов в семь утра, когда тьма уже втянулась, зазеленела и стали видны усеянные птицами кровли...

Проснулся: уже десять (звонка сегодня, очевидно, не было). На столе -

еще со вчерашнего - стоял стакан с водой. Я жадно выглотал воду и побежал: мне надо было все это скорее, как можно скорее.

Небо - пустынное, голубое, дотла выеденное бурей. Колючие углы теней, все вырезано из синего осеннего воздуха - тонкое - страшно притронуться: сейчас же хрупнет, разлетится стеклянной пылью. И такое - во мне: нельзя думать, не надо думать. не надо думать, иначе - -

И я не думал, даже, может быть, не видел по-настоящему, а только регистрировал. Вот на мостовой - откуда-то ветки, листья на них зеленые, янтарные, малиновые. Вот наверху - перекрещиваясь, мечутся птицы и аэро.

Вот - головы, раскрытые рты, руки машут ветками. Должно быть, все это орет, каркает, жужжит...

Потом - пустые, как выметенные какой-то чумой, улицы. Помню: споткнулся обо что-то нестерпимо мягкое, податливое и все-таки неподвижное.

Нагнулся: труп. Он лежал на спине, раздвинув согнутые ноги, как женщина.

Лицо...

Я узнал толстые, негрские и как будто даже сейчас еще брызжущие смехом губы. Крепко зажмуривши глаза, он смеялся мне в лицо. Секунда - я перешагнул через него и побежал - потому что я уже не мог, мне надо было сделать все скорее, иначе - я чувствовал - сломаюсь, прогнусь, как перегруженный рельс...

К счастью - это было уже в двадцати шагах, уже вывеска - золотые буквы "Бюро Хранителей". На пороге я остановился, хлебнул воздуху, сколько мог - и вошел.

Внутри, в коридоре - бесконечной цепью, в затылок, стояли нумера, с листками, с толстыми тетрадками в руках. Медленно подвигались на шаг, на два

- и опять останавливались.

Я заметался вдоль цепи, голова расскакивалась, я хватал их за рукава, я молил их - как больной молит дать ему скорее чего-нибудь такого, что секундной острейшей мукой сразу перерубило бы все.

Какая-то женщина, туго перетянутая поясом поверх юнифы, отчетливо выпячены два седалищных полушара, и она все время поводила ими по сторонам, как будто именно там у нее были глаза. Она фыркнула на меня:

- У него живот болит! Проводите его в уборную - вон, вторая дверь направо...

И на меня - смех: и от этого смеха что-то к горлу, и я сейчас закричу или... или...

Вдруг сзади кто-то схватил меня за локоть. Я обернулся: прозрачные, крылатые уши. Но они были не розовые, как обыкновенно, а пунцовые: кадык на шее ерзал - вот-вот прорвет тонкий чехол.

- Зачем вы здесь? - спросил он, быстро ввинчиваясь в меня.

Я так и вцепился в него:

- Скорее - к вам в кабинет... Я должен все - сейчас же! Это хорошо, что именно вам... Это может быть ужасно, что именно вам, но это хорошо, это хорошо...

Он тоже знал (ее), и от этого мне было еще мучительней, но, может быть, он тоже вздрогнет, когда услышит, и мы будем убивать уже вдвоем, я не буду один в эту последнюю мою секунду...

Захлопнулась дверь. Помню: внизу под дверью прицепилась какая-то бумажка и заскребла на полу, когда дверь закрывалась, а потом, как колпаком, накрыло какой-то особенной, безвоздушной тишиной. Если бы он сказал хоть одно слово - все равно какое - самое пустяковое слово, я бы все сдвинул сразу. Но он молчал.

И, весь напрягшись до того, что загудело в ушах, - я сказал (не глядя):

- Мне кажется - я всегда ее ненавидел, с самого начала. Я боролся...

А впрочем - нет, нет, не верьте мне: я мог и не хотел спастись, я хотел погибнуть, это было мне дороже всего... то есть не погибнуть, а чтобы она...

И даже сейчас - даже сейчас, когда я уже все знаю... Вы знаете, вы знаете, что меня вызывал Благодетель?

- Да, знаю.

- Но то, что Он сказал мне... Поймите же - это вот все равно, как если сейчас выдернуть из-под вас пол - и вы со всем, что вот тут на столе

- с бумагой, чернилами... чернила выплеснутся - и все в кляксу...

- Дальше, дальше! И торопитесь. Там ждут другие.

И тогда я - захлебываясь, путаясь - все, что было, все, что записано здесь. О себе настоящем и о себе лохматом, и то, что она сказала тогда о моих руках - да, именно с этого все и началось, - и как я тогда не хотел исполнить свой долг, и как обманывал себя, и как она достала подложные удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как там -

за Стеною...

Все это - несуразными комьями, клочьями - я захлебывался, слов не хватало. Кривые, двояко-изогнутые губы с усмешкой пододвигали ко мне нужные слова - я благодарно кивал: да, да... И вот (что же это?) - вот уже говорит за меня он, а я только слушаю: "Да, а потом... Так именно и было, да, да!"

Я чувствую, как от эфира - начинает холодеть вот тут, вокруг ворота, и с трудом спрашиваю:

- Но как же - но этого вы ниоткуда не могли...

У него усмешка - молча - все кривее... И затем:

- А знаете - вы хотели кой-что от меня утаить, вот вы перечислили всех, кого заметили там за Стеной, но одного забыли. Вы говорите - нет? А не помните ли вы, что там мельком, на секунду, - вы видели там... меня? Да, да: меня.

Пауза.

И вдруг - мне молнийно, до головы, бесстыдно ясно: он - он тоже их...

И весь я, все мои муки, все то, что я, изнемогая, из последних сил принес сюда, как подвиг - все это только смешно, как древний анекдот об Аврааме и Исааке. Авраам - весь в холодном поту - уже замахнулся ножом над своим сыном - над собою - вдруг сверху голос: "Не стоит! Я пошутил..."

Не отрывая глаз от кривеющей все больше усмешки, я уперся руками о край стола, медленно, медленно вместе с креслом отъехал, потом сразу - себя всего - схватил в охапку - и мимо криков, ступеней, ртов - опрометью.

Не помню, как я очутился внизу, в одной из общественных уборных при станции подземной дороги. Там, наверху, все гибло, рушилась величайшая и разумнейшая во всей истории цивилизация, а здесь - по чьей-то иронии - все оставалось прежним, прекрасным. И подумать: все это - осуждено, все это зарастет травой, обо всем этом - будут только "мифы"...

Я громко застонал. И в тот же момент чувствую - кто-то ласково поглаживает меня по плечу.

Это был мой сосед, занимавший сиденье слева. Лоб - огромная лысая парабола, на лбу желтые неразборчивые строки морщин. И эти строки обо мне.

- Я вас понимаю, вполне понимаю, - сказал он. - Но все-таки успокойтесь: не надо. Все это вернется, неминуемо вернется. Важно только, чтобы все узнали о моем открытии. Я говорю об этом вам первому: я вычислил, что бесконечности нет!

Я дико посмотрел на него.

- Да, да, говорю вам: бесконечности нет. Если мир бесконечен, то средняя плотность материи в нем должна быть равна нулю. А так как она не нуль - это мы знаем, - то, следовательно, Вселенная - конечна, она сферической формы и квадрат вселенского радиуса, у^2 = средней плотности, умноженной на... Вот мне только и надо - подсчитать числовой коэффициент, и тогда... Вы понимаете: все конечно, все просто, все - вычислимо; и тогда мы победим философски, - понимаете? А вы, уважаемый, мешаете мне закончить вычисление, вы - кричите...

Не знаю, чем я больше был потрясен: его открытием или его твердостью в этот апокалипсический час: в руках у него (я увидел это только теперь) была записная книжка и логарифмический циферблат. И я понял: если даже все погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые, любимые) - оставить свои записки в законченном виде.

Я попросил у него бумагу - и здесь я записал эти последние строки...

Я хотел уже поставить точку - так, как древние ставили крест над ямами, куда они сваливали мертвых, но вдруг карандаш затрясся и выпал у меня из пальцев...

- Слушайте, - дергал я соседа. - Да слушайте же, говорю вам! Вы должны - вы должны мне ответить: а там, где кончается ваша конечная Вселенная? Что там - дальше?

Ответить он не успел; сверху - по ступеням - топот - -

Запись 40-я.

Конспект:

ФАКТЫ. КОЛОКОЛ. Я УВЕРЕН.

День. Ясно. Барометр 760.

Неужели я, Д-503, написал эти двести двадцать страниц? Неужели я когда-нибудь чувствовал - или воображал, что чувствую это?

Почерк - мой. И дальше - тот же самый почерк, но - к счастью, только почерк. Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только факты. Потому что я здоров, я совершенно, абсолютно здоров. Я улыбаюсь - я не могу не улыбаться: из головы вытащили какую-то занозу, в голове легко, пусто. Точнее: не пусто, но нет ничего постороннего, мешающего улыбаться

(улыбка - есть нормальное состояние нормального человека).

Факты - таковы. В тот вечер моего соседа, открывшего конечность Вселенной, и меня, и всех, кто был с нами - взяли в ближайший аудиториум

(нумер аудиториума - почему-то знакомый: 112). Здесь мы были привязаны к столам и подвергнуты Великой Операции.

На другой день я, Д-503, явился к Благодетелю и рассказал ему все, что мне было известно о врагах счастья. Почему раньше это могло мне казаться трудным? Непонятно. Единственное объяснение: прежняя моя болезнь (душа).

Вечером в тот же день - за одним столом с Ним, с Благодетелем - я сидел (впервые) в знаменитой Газовой Комнате. Привели ту женщину. В моем присутствии она должна была дать свои показания. Эта женщина упорно молчала и улыбалась. Я заметил, что у ней острые и очень белые зубы и что это красиво.

Затем ее ввели под Колокол. У нее стало очень белое лицо, а так как глаза у нее темные и большие - то это было очень красиво. Когда из-под Колокола стали выкачивать воздух - она откинула голову, полузакрыла глаза, губы стиснуты - это напомнило мне что-то. Она смотрела на меня, крепко вцепившись в ручки кресла, - смотрела, пока глаза совсем не закрылись.

Тогда ее вытащили, с помощью электродов быстро привели в себя и снова посадили под Колокол. Так повторялось три раза - и она все-таки не сказала ни слова. Другие, приведенные вместе с этой женщиной, оказались честнее: многие из них стали говорить с первого же раза. Завтра они все взойдут по ступеням Машины Благодетеля.

Откладывать нельзя - потому что в западных кварталах - все еще хаос, рев, трупы, звери и - к сожалению - значительное количество нумеров, изменивших разуму.

Но на поперечном, 40-м проспекте удалось сконструировать временную Стену из высоковольтных волн. И я надеюсь - мы победим. Больше: я уверен -

мы победим. Потому что разум должен победить.

1920

Евгений Замятин - Мы - 03 часть, читать текст

См. также Замятин Евгений - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :