Михаил Загоскин
«Аскольдова могила - 02»

"Аскольдова могила - 02"

- И, Фрелаф, - сказал Всеслав, - не стыдно ли тебе за шутку сердиться? Ну чем он тебя обидел?

- Еще бы обидел!.. Нет, брат, не досталось обижать орла приморского ни ясному соколу, ни белому кречету; так этой ли вороне разнокрылой обидеть меня, молодца! Дай-ка, брат Простен, эту флягу с вином!.. Не хочется только себя срамить, а то посажу на одну ладонь, да другой прихлопну, так и поминай, как звали!

- Ну что, братец! - прервал Простен. - Нынче день Усладов: ссориться не должно.

- Да что мне за дело до вашего Услада! - закричал Фрелаф, расхрабрясь не на шутку. - Я и знать-то его не хочу! А уж коли на то пошло, так проучу же этого буянишку! Хотите ли ребята, я сей же миг при вас сверну ему шею, исковеркаю, в бараний рог согну... узлом завяжу... хотите ли? Ну, счастлив ты, - продолжал вполголоса варяг, увидя входящего Стемида, - благодари богов, что мне вставать-то не хочется... Подлей-ка мне еще медку, Простен!.. Да погоди, погоди, разбойник!.. Не теперь, так завтра, не завтра, так когда-нибудь, а я уж с тобой переведаюсь!

- Ну что же ты? Войди! - закричал Стемид, обращаясь к дверям.

Человек небольшого роста, в смуром кафтане, вошел в терем и поклонился чинно на все четыре стороны.

- Что это за Полкан-богатырь? - вскричал с громким смехом Остромир. - Эка рожа!.. Ну, брат, красив ты!

- И красные девушки то же говорят, добрый молодец, - прервал вновь пришедший, искривив рот и прищурив глаза.

- Прошу любить и жаловать! - сказал Стемид. - Этот парень задушевный мой приятель. Хоть он и не в такой чести, как наш вещий Соловушко Будимирович, а пропоет и проиграет на кифарах, право, не хуже его. Что хотите: сказочку ли сказать, песенку ли сложить - на все горазд. Да, чай, и вы слыхали о нем: его зовут Торопом.

- Эка образина! - пробормотал Фрелаф. - А голова-то, голова - словно добрый чан!

- Какова ни есть, молодец, - прервал Тороп, - а покрепче твоей буйной головушки держится на плечах.

- Что, что? - заревел охриплым голосом варяг. - Ах ты тмутараканский болван! Да разве я пьян?..

- Полно, Фрелаф, - сказал Простен, - пей и молчи! А ты, Тороп, чего хочешь: вина или меду?

- И вина хлебнем, господин честной, и от меду не откажемся, - отвечал Тороп с низким поклоном. - Прикажи поднести, так мы станем пить, а хозяину слава. Веселого пиру, молодцы, легкого похмелья! - продолжал он, выпивая чару вина, которую подал ему один из слуг. - Вам бы веселиться, а нам крошки подбирать!

- Так точно, - шепнул Всеслав Стемиду, - я не ошибаюсь: это тот самый прохожий, который нынче повстречался со мною в лесу.

- Статься может.

- Но почему он меня знает?

- Э, брат, да он такой пройдоха, что всю подноготную знает. Ну-ка, Торопушка, повесели нас!

- Что поволите, батюшка? Рады потешать вашу милость. Прикажите сказочку сказать, а там, пожалуй, и песенку спою. Да не в угоду ли вам будет, я расскажу, что поделалось однажды с добрым молодцем в лесу, за горой Щековицею? Это было в Русалкин день, давным-давно, еще при князьях Аскольде и Дире.

- Так это не сказка? - спросил Остромир.

- Как бы вам сказать, господа честные, да только не промолвиться?.. Сказка не сказка, быль не быль, а старухи говорят, что правда.

- Рассказывай, рассказывай! - закричали гости.

Тороп откашлялся, расправил усы, погладил бороду и начал:

- Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день...

* * *

Как во славном городе во Киеве, на луговой стороне Днепра широкого, в высоком белодубовом тереме жил-был добрый молодец; был он родом детище боярское, звался Звениславом, сыном Богорисовым. Не было у него ни отца, ни матери; но не тужил о сиротстве своем Звенислав удалой; ему булатный меч был отцом родным, а броня кольчужная - родною матерью. Все красные девицы на удалого витязя заглядывались, любовались его русыми кудрями, дивились росту богатырскому и толковали меж собой с утра до вечера о его удальстве и молодечестве.

Недалече от его терема, подле озера Долобского, в ветхой и убогой хижине жила с своею старою матерью красна девица-душа; ее звали Милосветою. И такой красавицы сродясь никто не видывал: и станом, и походкою, и речью ласковою, и приветливою усмешкою - всем взяла; а собой-то лебедь чистая, - и сказать нельзя! Что твой пушистый снег ее перси белые; что цветы весенние ее алые уста; а румянец-то в щеках, как на чистых небесах заря утренняя, а глаза-то с длинными ресницами, словно звезды ясные сверкали из-под облачка. Все молодцы посадские, все гости богатые, все витязи и бояре знатные вкруг ее ухаживали: кто дарил ее золотой камкой, кто заморским бисером. Милосвета улыбалась: ни камки не брала, ни дорогого бисера; жила в бедности со своею матерью и любила одного лишь добра молодца.

Кто же был ее сердечный друг?.. Не скажу, так сами отгадаете: она любила Звенислава молодца, а Звенислав, вестимо, любил ее.

Скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается. Вот прошло уж близко шесть месяцев, как Звенислав называл Милосвету своею нареченною, а она величала его суженым своим. Однажды, беседуя с нею, он промолвился, что идет поохотиться в дремучем лесу, за горою Щековицею "Ах, мой сердечный друг, - сказала Милосвета, склонив ласково головушку на его грудь широкую, - не покидай своей суженой, не ходи сегодня в дремучий лес! Время много впереди, а завтра охотою натешишься. Иль ты позабыл что сегодня Русалкин день?" - "Так что же, моя радость? - отвечал Звенислав. - Неужли-то я хохота русалок испугаюся, неужли сробею лешего? Был бы со мною мой добрый меч, так я один-одинехонек на всю силу нечистую пойду; не побоюсь ни злых кикимор, ни Буки грозного, ни хитрых русалок, ни Бабы Яги".

Напрасно умоляла Милосвета жениха своего, напрасно плакала и припадала к его могучему плечу: он не сжалился на ее слезы, не потешил своего друга милого - видно, уж так на роду было ему написано.

"Ах, чует мое сердце, чует ретивое! - рыдала красная девица, прощаясь с своим суженым. - Не к добру ты заупрямился, не миновать тебе беды! Я слыхала от старых людей: кто в этот день останется в лесу до полуночи, тому не вернуться живому домой. Послушай, радость дней моих, мое солнышко ненаглядное! Я всю ночь не сойду с тесового помоста, не закрою окна моего косятчатого - буду ждать тебя день, буду ждать другой, прожду и третий, а там... ты знаешь в Долобском озере черный омут: в нем дна не достают, в нем сгибло много людей, а никого из него не вытаскивали!.. Обещай же мне воротиться до полуночи". - "Обещаю", - сказал Звенислав и отправился в путь-дороженьку.

Шел он час, шел другой, и вот перед ним заповеданный дубовый лес. Кругом все пусто и тихо; не слышно нигде голоса людского, не видно нигде следов человеческих; одни пташечки с ветки на ветку перепархивают, и шелестит ветерок между деревьями. Вот доброго молодца раздумье взяло. Ему об этом лесе заповеданном много кой-чего рассказывали; он знал, что одни кудесники не боялись в нем разгуливать, а все люди добрые, и не в Русалкин день, обходили его за версту. Да, на беду, день был жаркий, витязь устал, а от зеленой дубравы так и пышет прохладою; жажда его мучила, а вдали за деревьями, переливаясь по камушкам, журчит ручеек. Делать было нечего! Удалой Звенислав подумал, подумал и пустился прямо в средину леса. "То-то раздолье!" - сказал он, поглядывая вокруг себя. И подлинно: все сучья на деревьях были усыпаны птицами, а зверей-то зверей - сила необъятная! То в два прыжка промелькнет мимо его ушастый заяц; то скоком и летом пронесется по лесу быстрый олень; то из-за куста выглянет, ощетинясь, серый волк; тут хитрая лиса, притаясь в траве, крадется ползком к беззаботной кукушечке; там черный вепрь роет землю вкруг дуба и точит об толстый пень его белые клыки свои; ну, словно все звери лесов киевских собрались в эту дубраву заповеданную.

Вот Звенислав изготовил свой тугой лук, натянул тетиву крепкую, и стрелы его каленые засвистали по лесу. Охотится он час, охотится другой, а проку нет как нет. Бывало, за словом перешибал он крыло у вертлявой ласточки и стрелы его догоняли на лету ясного сокола: а теперь они, как очарованные, едва от тетивы отделялися или, взмывая кверху, обивали листья древесные и лениво падали у самых ног его. Казалось, и звери, и птицы потешались над его неудачею; одни сновали и взад и вперед, поглядывая смело на витязя; другие, беззаботно посвистывая, над его головою увивались; и всякий раз, как он новую стрелу метал, безобразный див, перелетая с дерева на дерево, принимался хохотать и ухать таким голосом назойливым, что вся кровь кипела в добром молодце от досады и нетерпения. Но пуще всех надоел ему один черноглазый олень: как нечистый дух, он шнырял и вертелся вкруг витязя: то подбежит к нему на два шага, то отпрыгнет на десять. Пойдет ли Звенислав направо, олень здесь как здесь; повернет ли налево, олень тут как тут. Несколько раз бросался он на него с мечом в руках, но хитрый зверь увертывался, насмешливо рогами потряхивал и вызывал его на новый бой. "Постой же ты, проклятый оборотень!" - вскричал наконец, заскрипев зубами, добрый молодец. Он кладет на тетиву последнюю стрелу: она взвизгнула и вонзилась в шею звериную; олень дрогнул, взвился на дыбы и помчался сквозь чащу деревьев и кустов, а витязь, вестимо, ударился бежать за ним.

Бежит он час, бежит другой; то зверь подле него, то за версту, а везде дорога скатертью: ни оврага, ни лощинки, ни холма, ни пригорочка. Вот олень добежал до частого березника, юркнул - и след простыл! Звенислав за ним - не тут-то было! Как будто бы деревья сдвинулись: проходу нет. Он глядь туда-сюда, и видит: под одною березою сидит девица; манит к себе витязя и говорит ему голосом приветливым: "О, гой ты, добрый молодец, не покинь меня, сиротиночку, не откажись мне службу сослужить: доведи меня до дому! Здесь диких зверей тьма-тьмущая, и коли ты надо мною не сжалишься, так не быть мне живою". - "Изволь, красавица!" - сказал Звенислав удалой. Вдруг девица громко захохотала, подбежала к витязю и схватила его за руку. "Пойдем, пойдем, добрый молодец!" - говорила она, таща его за собою. "Мы напоим тебя медом сладким, угостим крепким вином; мы истопим для тебя баню теплую и распарим твои косточки. Пойдем, пойдем, добрый молодец!" Как обмороченный шел Звенислав за девицей: не пугался ее дикого хохота, не дивился ее густым зеленым волосам; он глядел на нее во все глаза, а не видел, что идет с русалкою - видно, боги ослепили горемычного!

Идут они дальше и дальше, сперва по узенькой тропиночке, а там широкою просекою; не шелохнет ветерок, а что-то воет по лесу; и вот стая коршунов потянулась вереницею: они почуяли добычу верную и летят на сытный пир; вдруг послышались вблизи хохот, песни и ауканья; и вот широкая поляна, а на поле стоят чертоги изукрашенные, а вокруг-то их челядинцы и прислужники, как рои пчелиные, кишат; и слуги-то все диковинные: по траве идут - не выше травы, идут по лесу - с лесом равны. Вот выходят из чертогов в белых платьях красны девицы; они с песнями встречают витязя, берут его под руки, ведут в терем светлый и сажают за дубовый стол. Куда витязь ни оглянется, все вокруг его диковинки заморские: посредине терема бьет серебряным столбом ключ живой воды - он вверху дробится в капельки и то крутым жемчугом книзу падает, то рассыпается мелким бисером; изумруды, яхонты, как огни, горят на девицах, и скамьи все устланы златотканою багряницею, даже стены-то усыпаны самоцветными каменьями. Позабыл Звенислав удалой час полуночный, позабыл он свою суженую: и сладкий мед, и крепкое вино, и напитки византийские, и песни, и пляски не дают добру молодцу опомниться. Он поет и прохлаждается, к красным Девушкам ласкается, об удальстве своем рассказывает; а солнышка давно в помине нет. Вот потухла и заря, а витязь пьет да потешается; вот близок урочный час. Подул ветерок с полуночи, завыл, а витязь и усом не ведет. Вот громкий хохот раздался по всему терему, а кругом-то по лесу и свист, и шум, и гам такой, что и сказать нельзя; а витязь песню затянул. Нахлынули тучи, закрутила погода, грянул гром... и вдруг запел петух...

Рассказчик остановился, поглядел вокруг себя и, помолчав несколько времени, продолжал: Прошел день, прошел другой и третий, а Звенислава нет как нет! Вот и лето прошло, а о добром молодце ни слуху, ни весточки. Однажды, в осенний день, заплутались в лесу два охотника; вот идут они большою поляною и глядь: под ракитовым кустом, разметав свои руки белые, растрепав свои кудри русые, спит Звенислав непробудным сном - из крутых ребер его трава проросла, очи ясные песком засыпались.

* * *

Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день!

- Ну, знатная, брат, сказка! Спасибо тебе! - сказал Простен. - Эй, ребята, поднесите-ка ему добрую красоулю вина.

- А с невестой-то его что сделалось? - спросил Остромир.

- А вот что, господин честной, старики рассказывают. Милосвета, не сходя с помоста, трое суток прождала своего суженого, а там пошла на озеро и кинулась в черный омут. Говорят, с той поры иногда по ночам Долобское озеро ревет, как дикий зверь, и в самую полночь из омута выходит дева в белом покрывале, садится на берег и вопит так, что земля дрожит. Рассказывают также, - прибавил Тороп, кинув значительный взгляд на Всеслава, - что будто бы она приговаривает: веселился бы ты, добрый молодец, да не забывал бы час полуночный!

Всеслав невольно вздрогнул.

- Что ты, брат? - сказал Стемид. - Тебя, никак, дрожь разбирает? Уж не лихоманка ли у тебя? Да выпей чего-нибудь!

- В самом деле, - подхватил Простен, - ну что ты за гость: сидишь как убитый, ни слова не вымолвишь, а в вино-то и усов не обмочил.

- А где бы он их взял? - пробормотал Фрелаф, разглаживая свои рыжие усы. - Не дорос еще, молоденек.

- А, гость нежданный! - закричал Простен, увидя входящего ключника Вышату. - Милости просим. - Поразодвинтесь-ка, братцы, дайте место дорогому гостю.

- Хлеб да соль, добрые молодцы! - сказал Вышата, садясь подле Стемида. - Ну, что поделываете? Всем ли довольны? Не подкатить ли к вам еще бочонок, другой медку?

- Давай сюда! - захрипел Фрелаф. - Много ли только у тебя в погребу-то, а за нами дело не станет.

- Полно, так ли? - прервал Вышата. - Не знаю, как другие, а в тебя, Фрелафушка, я вижу, и воронкой уж немного нальешь. Ба, да что это? Так вы не Всеслава выбрали в Услады.

- Сам не захотел, - сказал Простен.

- Вот что! И то правда, - ему уж, чай, прискучило, да и кстати ли такому большому боярину вести с вами беседу. Ведь он только и якшается что с воеводами: с Добрынею, с Рахдаем, с Соловьем Будимировичем. А вы что, ребята, - простые витязи!

Всеслав поглядел с презрением на Вышату и не отвечал ни слова.

- Да где ты, дедушка, погулял сегодня? - спросил Остромир.

- Мало ли где! Был на Подоле, смотрел, как наши горожане веселились и пировали. Что, ребята, не старые времена: подобрались все киевские красавицы. Поверите ль, ни одного смазливого личика не видал... Э, Голован, и ты, брат, здесь? Люблю за обычай: где есть что выпить да закусить, так молодец Торопка тут как тут. Послушай, любезный, ты везде шатаешься - не видал ли хоть ты какой-нибудь красоточки?.. Потешь, скажи! А то, право, горе берет! Неужели-то они вовсе перевелись?

- Где нам, государь, знать об этом, - отвечал Тороп, поклонясь в пояс, - мы люди темные. Вот твоя милость, дело другое: ты на том стоишь.

- А ты на чем стоишь, дурацкое чучело? Чтоб чужого вина хлебнуть да песенку спеть!

- Вестимо, батюшка.

- Так что ж ты молчишь? Затяни, да смотри - повеселее!

- Э, братец, - вскричал Якун, - знаешь ли что? Мне помнится, ты певал препотешную песенку про одного старого срамца, которого молодые ребята называли услужливым, а отцы и матери вчастую поколачивали.

- Да, да, - вскричал Стемид, - спой нам эту песню, а Вышата подтянет: говорят, у него голос презвонкий.

Ключник понаморщился.

- Неправда, - сказал он, - у меня вовсе нет голоса.

- Что ты, дедушка! - продолжал насмешник Стемид. - А помнишь, как близ села Предиславина ты попался в передел к молодым горожанам да как они приняли тебя в две дубины, так ты поднял такой рев, что за Днепром было слышно.

- Полно, Стемидушка! Ну кто твоим сказкам поверит? Ведь уж все знают, что коли ты примешься лгать, так с тобой и грек не схватывайся.

- Ну вот еще, запирайся! Да тебя и выручал-то Фрелаф. Эй, Фрелаф, ведь, кажется, при тебе в прошлом лете попотчевали Вышату дубьем?.. Ну помнишь, близ леса Предиславина, на Лыбеди?

- Неправда, - сказал варяг, - ты лжешь: я ничего не помню!

- Ой ли? Ну, брат, коротка же у тебя память! Кажись, как бы забыть: ведь и тебе вместе с ним порядком досталось.

- Что, что? - закричал варяг. - Не верьте, братцы, этому пострелу! Не правда, одного Вышату поколотили, а я и меча из ножен не вынимал!

Все гости засмеялись.

- Эх, Фрелафушка, - сказал ключник, стараясь скрыть свою досаду, - поменьше бы тебе пить: не знаешь сам, что говоришь.

- Да полноте, ребята! - прервал Простен. - Кто старое вспомянет, тому глаз вон. Ну-ка, Торопушка, спой нам что-нибудь в честь Услада, так и мы тебе подтянем.

- Да уж не поздно ли, господа честные? - сказал Тороп, почесывая в голове. - Мне еще надо сегодня побывать на месте Угорском - не близко отсюда. Если я и теперь пойду, - продолжал он, поглядев на Всеслава, - так вряд ли добреду туда к полуночи.

- Вот еще что вздумал! - вскричал Остромир. - Благо мы тебя заманили, а отсюда уж не выпустим.

- Да, да, - подхватил Простен, - оставайся с нами! Вина и меду пей сколько хочешь, а потешишь нас вдоволь, так мы тебе ногаты (11) по две или по три с брата дадим. - Что делать, молодцы, - видно, быть по-вашему: не пойду сегодня! А если кому надо идти безотменно такую аль так мешкать нечего: поздненько становится.

(11) - Мелкая монета.

- Куда ты, Всеслав? - спросил Стемид своего приятеля который встал из-за стола.

- Мне что-то нездоровится.

- И подлинно: смотри, как ты побледнел; да и глаза-то у тебя вовсе не людские. Ступай, добро! В полночь я отправлюсь за тебя на стражу.

Всеслав вышел вон из терема.

- Что он, прихварывает, что ль? - спросил Вышата стремянного. - Или ему скучно в нашей беседе?

- Нет, он в самом деле что-то захилел.

- Так он пошел домой?

- А то куда же?

- Что ж он поворотил направо? - продолжал Вышата, смотря в окно. - Ведь ему надо идти налево: направо-то дорога к Днепру.

- Видно, хочет прогуляться.

- Поздненько же он гуляет! - заметил с лукавою усмешкою Вышата. - Прощайте-ка, ребятушки! - продолжал он, вставая. - Пора и мне, старику, на боковую.

- Ступай, дедушка! - закричал Фрелаф. - Да пришли нам еще медку из княжеского погреба. Что скупиться-то, ведь не твое добро!

- Хорошо, хорошо! - сказал ключник, торопясь выйти из терема.

III

В обыкновенный день давно бы уже все жители киевские покоились глубоким сном и один однообразный крик ночных сторожей прерывал бы общее молчание, но в праздник Услада во многих домах почти всю ночь проводили в забавах и пировании; и когда Всеслав вышел на улицу, то в редком доме не светился еще огонек - везде раздавались песни и радостные восклицания, а в тереме, где веселились его товарищи, загремел нескладный хор в честь Услада и веселый припев:

Чтоб целый год прожить без горя, Станем пить в Усладов день

повторялся двадцатью различными голосами. В числе их легко можно было отличить охриплый бас Фрелафа, который, желая доказать, что он владеет еще языком, ревел и вопил изо всей мочи.

Когда Всеслав миновал урочище, известное ныне под названием Крещатика, то сцена совершенно переменилась. По всему крутому берегу Днепра, до самого места Угорского, тянулись одни заборы и только изредка попадались рыбачьи хижины и обширные амбары для склада пойманной рыбы и привозимых по Днепру товаров. Усеянные звездами небеса были так ясны, воздух так чист и прозрачен, что, несмотря на отсутствие луны, Всеслав мог без труда различать все близкие предметы. Внизу, у самых ног его, расстилался черною лентою широкий Днепр, тысяча ярких звезд то тихо покачивались и трепетали на спокойных волнах его, то играли и резвились в быстрых струях, когда полуночный ветерок наморщивал гладкую поверхность реки; вдали за Днепром шумело в берегах своих Долобское озеро. Тут вспомнил Всеслав рассказ Торопа, и вдруг что-то похожее на тихий отдаленный стон долетел до его слуха. По всем членам юноши пробежал невольный трепет, он стал прислушиваться: не ревет ли озеро, не вопит ли на берегу его утопленница?.. Нет, это стонет филин и шепчет ветерок, пробираясь сквозь частый тростник топких берегов Долобского озера. Всеслав идет далее. Вон вправо, позади его, на вершине Кучинской горы белеются высокие терема Богомилова дома; в одном из них мелькает огонь: не спит еще верховный жрец Перуна! Вот встает перед ним, как грозный исполин с поникшею главою, высокий песчаный утес; вот чернеются развалины христианского храма; вот и место Угорское, и кто-то на самом краю утеса стоит неподвижный и вперил свои очи в земляную насыпь, поросшую густой травою. Над кем насыпан ты, древний курган? Кто тот, чьи кости покоятся в тебе, уединенная могила? Ах, он некогда владел великим Киевом; его удалая дружина пенила веслами широкий Днепр, была грозою знаменитой Византии: это - могила храброго и злополучного Аскольда.

Вот уже Всеслав недалеко от того места, где ожидал его таинственный незнакомец. Как пойманная пташечка бьется и трепещет в своей клетке, так билось и трепетало сердце в груди юноши. Нетерпеливое ожидание, надежда и какой-то страх попеременно то обдавали его холодом, то быстрым огнем протекали по его жилам. Еще несколько шагов, и он подле того, кто знает его родителей, еще несколько минут - и безвестный сирота, быть может, назовет себя именем, которым гордится земля Русская. В ту самую минуту, как он поравнялся с развалинами христианского храма, послышался ему тихий шорох; потом раздались шаги многих людей, поспешно идущих. Он остановился.

До половины разрушенные стены церкви сохранили еще в двух или трех местах остатки каменного свода; над тем местом, где была некогда святая святых, можно было заметить недавние поправки, но все остальные части здания представляли вид совершенного запустения. Узкие, продолговатые окна заглохли травою, а в том месте, где, вероятно, находились паперть и вход в трапезу, вся стена лежала в развалинах. Всеславу показалось, что какие-то люди, как ночные тати, пробираясь украдкою вдоль стен церкви, исчезали один после другого посреди ее развалин; вдруг блеснул внутри их огонек, послышался невнятный шепот, и потом все утихло.

- Ты ли это, Всеслав? - раздался близ его знакомый голос.

Всеслав вздрогнул - перед ним стоял незнакомец.

- Так это ты? - продолжал он. - А я начинал уже сомневаться. Ты шел как будто нехотя и вовсе не походил на человека, который спешит узнать, кто были его родители. Всеслав, меня смущает мысль... что, если ты... Да и дикий зверь привыкает к своей цепи... Быть может, и тебе любо называться рабом Владимира... Скажи, для чего ты шел так медленно и как будто бы колебался - идти ли тебе ко мне или нет?

- Я остановился здесь для того, что заметил людей в этих развалинах.

- Какое тебе до них дело?.. Не опасайся: они не помешают нашей беседе. Пойдем!

Всеслав молча пошел вслед за незнакомым.

- Вот здесь, на этой могиле, ты узнаешь все, - сказал он, подойдя к кургану, - но, прежде чем скажу, кто были твои родители, я должен открыть тебе, кто я. Мой дед был верным слугою и другом одного князя, который вместе с братом своим управлял сильным народом. Сей мужественный и премудрый князь был в то же время и отцом своих подданных. Правда царствовала в судах, наемные войска не угнетали народа, все были счастливы. Когда этот знаменитый государь покрывал Русское море своими судами и бранный крик его бесстрашной дружины раздавался под стенами Византии, младший брат его, во всем ему подобный, правил народом, и народ не замечал отсутствия своего государя. В то же самое время на севере, в Великом Новгороде, царствовал Олег, прадед вашего Владимира. Как плотоядный зверь, он любил упиваться кровью беззащитных народов: не терпел соседей, если они не были его рабами, и мало-помалу покорил все окружные страны. Сей злобный князь ненавидел государя, коему служил мой дед, потому только, что он один не страшился его могущества и силы.

Теперь слушай, Всеслав! Однажды, когда этот добродетельный государь веселился с меньшим братом и сонмом храбрых витязей в княжеских своих чертогах, вдруг входит чужеземный вестник и говорит, что прибыли на ладьях варяжские купцы, посланные из Новгорода в Грецию, и что им приказано от Олега повидаться с обоими братьями и уверить их в дружбе и мирных помыслах великого князя Новгородского. Вот старший брат, которого благородная душа не постигала измены и коварства, возрадовался и, отпустя с честью вестника, сказал своему брату: "Я не страшусь могущества Олега: моя дружина удалая не сробеет его рати многочисленной - скажу одно слово, и храбрые мои витязи заскачут по лесу, как серые волки, рассыпятся стрелами по чистому полю и лягут все костьми, ища себе чести, а своему князю славы. Но я уважаю великие доблести государя земли славянской, дивлюсь его бранным подвигам и ценю дороже злата византийского его дружбу и привет ласковый. Брат, почтим послов Олега - поспешим к ним навстречу!"

И вот оба брата, в сопровождении нескольких витязей, отправились на берег реки, близ которого стояли многочисленные ладьи купцов варяжских; но едва они достигли пристани, как вдруг сокрытые на ладьях воины высыпали на берег и окружили их со всех сторон. Увидев эту гнусную измену, старший брат вскричал: "Нет, вы не посланные от князя Новгородского, а подлые разбойники! Храбрый Олег не может быть изменником!" - "Ты говоришь правду, - сказал один из чужеземных воинов, - Олег не изменник, а государь твой: он не предает, а наказывает строптивого раба. Гляди: я Олег, а вот, - промолвил он, указывая на стоящего подле него юношу, - вот Игорь, сын Рюриков!" Слова эти были приговором несчастным братьям, и они пали мертвые к стопам этого злодея!.. Ты ужасаешься, трепещешь, Всеслав! - продолжал незнакомый. - Ты хватаешься за рукоятку меча своего!.. Славно, молодец, славно! Итак, кровь в тебе заговорила!.. Всеслав, эти злосчастные князья были Аскольд и Дир, а ты последняя отрасль этого знаменитого рода.

- Что ты говоришь? - вскричал Всеслав. - Кто?.. Я?.. Безвестный сирота?..

- Да, ты! - продолжал незнакомец. - Ты сын Судиславы, родной внуки Аскольдовой!

- Но где же отец мой? Жива ли мать моя?

- Нет, Всеслав, ты не найдешь и места, где покоятся их кости. Отец твой, варяжский витязь, погиб на бранном поле, а мать умерла далеко от своей родины. Но вот здесь, у ног твоих, сокрыт прах неотомщенного и неоплаканного Аскольда. Да, Всеслав, - это могила твоего прадеда!

- Могила моего прадеда! - повторил Всеслав, преклонив колена. Несколько минут продолжалось глубокое, торжественное молчание: незнакомый, сложив крест-накрест руки, стоял с поникнутою головою, а Всеслав... о, Всеслав не постигал сам, что с ним происходило! Бывало, при одной мысли об отце и матери вся кровь кипела и волновалась в его жилах, а теперь, когда он стоял над могилою своего прародителя, когда слышал имена отца своего и матери, сердце его безмолвствовало. Казалось, оно отвергало чувство, которым некогда согревалось, и, как будто бы покрытое ледяною коркою, одеревенело в груди его. Несмотря на уверенность, с которою говорил незнакомый, какое-то невольное сомнение проникло в его душу.

- Но почему ты знаешь, - сказал он, вставая, - что я точно правнук этого злополучного князя?

- Выслушай меня, и ты увидишь, могу ли я сомневаться. Из всех витязей, бывших вместе с Аскольдом и Диром, один дед мой успел пробиться сквозь толпу злодеев, но было уже поздно: как бурный поток хлынули вслед за ним воины новгородские, и, прежде чем войско и народ успели вооружиться, Олег завладел всем городом. Запировала смерть по стогнам великого Киева, и кровь полилась рекою в чертогах княжеских! Презирая тысячу смертей, мой дед успел спасти Брячиславу, одну из меньших дочерей Аскольдовых, и сокрыться вместе с нею в землю Хорватскую. Он поклялся над мечом своим воздать злом за зло, кровью за кровь и успокоить неотомщенные тени князей Аскольда и Дира. Ни ему, ни сыну его не удалось исполнить эту клятву, и отец мой на смертном одре завещал мне это кровавое наследство... Я не стану рассказывать тебе о всех бедствиях дочери Аскольда. Изгнанная из своей родины, преследуемая повсюду убийцами, она не находила во всей земле Русской уголка, где могла бы спокойно преклонить голову свою, и умерла на чужой стороне, в глубокой старости, вдовою одного варяжского витязя, оставив на руках моих своего внука, осиротевшего еще в младенчестве. Этот круглый сирота был ты, Всеслав! Сгорая нетерпением свершить обет, который тяготил мою душу, я отправился вместе с тобою в Киев, и, скрываясь посреди дремучих лесов, его окружающих, выжидал случая свершить кровавую тризну, заповеданную мне отцом и дедом. Однажды... но что рассказывать об этом!.. Святослав остался жив, а я, проклиная свою неудачу и преследуемый его витязями, не успел спастись вместе с тобою, и ты попался в руки врагов твоих. К счастью, они не знали, что найденное ими в дремучем лесу дитя - не сын простого разбойника, а правнук Аскольдов. Вскоре узнал я, что ты жив и воспитываешься в чертогах княгини Ольги. Тут в первый раз мне пришло на мысль дожидаться, пока ты подрастешь, чтоб не только отомстить за смерть твоего прадеда, но, если можно, возвратить тебе законное твое наследие... Когда не стало Святослава, то трое сыновей его разделили меж собой все царство Русское: Ярополк княжил в Киеве, Владимир остался в Новгороде, а Олег владел землею Древлянскою. Желая достигнуть вернее исполнения моих намерений, я записался сначала простым воином в дружину Ярополка, потом, отличенный воеводой его Свенельдом, попал в число приближенных слуг княжеских и вскоре сделался одним из его любимцев. О, как возрадовался дух мой, как взыграло мое сердце, когда Ярополк, подстрекаемый Свенельдом, пошел войною на родного своего брата, Олега. "Режьтесь, злодеи, - думал я, - губите самих себя! И когда останется из вас один, последний из всего ненавистного рода вашего, тогда - да, тогда только наступит час мести, и один удар сотрет навсегда с лица земли это поколение гнусных кровопийц и предателей!" Казалось, сами боги спешили оправдать мои надежды. Война двух братьев была непродолжительна: разбитый наголову Олег погиб близ города Овруча раздавленный в бегстве собственными своими воинами, а Владимир, опасаясь подобной участи, бежал за море к варягам. Два года Ярополк владел всею землею Русскою; два года брат его Владимир жил у варягов, ходил вместе с ними громить земли отдаленного Запада, переплывал обширные моря, изучился всей ратной хитрости этого воинственного народа, и вдруг, предводительствуя многочисленною варяжскою дружиною, явился в Новгород, сменил посадников Ярополковых и велел сказать своему брату: "Вооружайся: иду на тебя!" Но малодушный Ярополк не решился на битву и заперся в Киеве. Когда войска Владимира, разливая повсюду смерть и опустошение, стали приближаться к этому первопрестольному граду, я уверил Олега, что киевляне готовы выдать его руками и все единодушно желают покориться Владимиру: он поверил словам моим и бежал из Киева в Родню - небольшой городок, стоящий при верховьях Днепра. Покинутые своим князем, киевляне поневоле покорились Владимиру, и, чтоб сбылись все мои надежды, мне оставалось только уговорить Ярополка предаться добровольно в руки его брата. Мне известно было беспредельное честолюбие Владимира; я знал, что тот, кто умертвил отца и братьев жены своей Рогнеды, не испугается названия братоубийцы. Когда Ярополк, окруженный врагами, колебался и не знал, на что решиться, один из воевод его, по имени Варяжко, сказал: "Не ходи, государь, к брату: ты погибнешь; оставь на время родину и сбери войско в земле печенежской". Но я восстал против этого совета, возвеличил великодушие Владимира и обнадежил Ярополка, что брат примет его с распростертыми объятиями. Легковерный князь, убежденный моими словами, отправился со мною в Киев. Я сам ввел его в жилище Владимира; я тот, кто притворил двери терема, в котором дожидался его не брат, но двое наемных убийц. Всеслав, теперь ты знаешь, кто я?..

- Как, - вскричал с ужасом юноша, - неужели ты?..

- Да, я тот самый, который был некогда любимцем, наперсником, другом и предателем Ярополка.

- Итак, ты...

- Не произноси этого имени, - прервал мрачным голосом незнакомец, - оно проклято всеми народами! Теперь я называюсь Веремидом; это имя отца твоего.

- Отца моего? - сказал юноша, отступая назад. - И ты называешься именем отца моего? - повторил он с приметным отвращением. - Нет, лучше остаться навсегда безродным сиротою... - Всеслав остановился.

- Ну что ж, договаривай! - промолвил вполголоса незнакомый. - Не правда ли, что лучше остаться сиротою, чем называть именем отца своего злодея и предателя?

Юноша не отвечал ни слова.

- Ты молчишь? - продолжал незнакомец голосом, исполненным глубокого чувства. - Ах, Всеслав, Всеслав! Пусть те, коим не известна тайная причина всех дел моих, называют меня злодеем: но ты, которому я открыл мою душу!.. Всеслав, я нянчил тебя на руках моих, отец твой называл меня своим другом, чтоб отомстить за смерть твоих державных предков, чтоб возвратить тебе законное твое наследие, я не побоялся прослыть гнусным изменником, опозорить мое имя и собрать на главу мою проклятия всей земли Русской. Для кого я переплывал бурные моря, обошел все обширные Волжские страны и блуждал среди степей печенежских? О ком думал я, скитаясь по неприступным косожским горам? Для кого пресмыкался, как подлый раб, у ног надменных греков? Для кого отказался от всех радостей земных? У меня нет ни дома, ни жены, ни детей! Неблагодарный, не для тебя ли я сгубил всю жизнь мою?

Растроганный юноша молча протянул к нему свою руку.

- Да, Всеслав, - продолжал незнакомый, прижимая ее к груди своей, - я не предатель, я верный слуга законных князей киевских; а называй меня предателем, злодеем, презирай, гнушайся мною - но не измени только знаменитому роду, от коего ты происходишь; воссядь на отеческом столе своем, будь князем великого Киева, и я с радостью положу за тебя мою душу.

- Несчастный, что ты говоришь? - вскричал с ужасом Всеслав. - Мне быть князем великого Киева, мне восстать против моего государя?..

- Против твоего государя?.. - прервал с горькою усмешкою незнакомый. - В самом деле, - продолжал он, - ведь я было совсем и забыл, что говорю с рабом Владимира. Однако ж, знаешь ли, что: если тебе пришла охота клясться уму в верности, так не отойти ли нам подалее от этой могилы? Зачем тревожить кости твоего прадеда!

- Но чего ты от меня хочешь?..

- Вестимо чего! - продолжал тем же голосом незнакомый. - Я хочу, чтоб ты служил по-прежнему в страхе и трепете потомку того, кто истребил весь род твой. Ведь я для того и не потаил от тебя, кто были твои предки, чтоб тебе, правнуку Аскольда, веселее было держать стремя, когда Владимир - этот сын ключницы Малуши - садится на коня своего.

- Я не стыжусь служить моему благодетелю! - сказал юноша.

- Отвечай мне, Всеслав! Скажи, служил ли кто-нибудь рабом в доме отцов своих? Называл ли кто-нибудь благодетелем того, кто, похитив наследие сироты, бросил ему, как голодному псу, кусок хлеба, омоченный в крови его предков?

- Нет, - вскричал Всеслав, - я никогда не соглашусь с тобою! Не Владимир ли пекся обо мне в моем младенчестве? Не он ли вспоил и вскормил меня?..

- Да, тебя, то есть безродного сироту. Но если бы он узнал, что ты правнук Аскольдов, - точно так же, как ты знаешь теперь, что прадед его истребил весь род твой, - если б это подозрение коснулось только души его, сказал ли бы он тогда: "Нет, я никогда не соглашусь умертвить Всеслава! Не он ли служил мне верою и правдою, не он ли проливал за меня кровь свою?.." Как ты думаешь, молодец, сказал ли бы это Владимир? Ну что ж ты молчишь?.. Отвечай!

- Я не знаю, - промолвил с некоторым смущением юноша, - что сказал бы Владимир, но знаю, что должен делать я.

- Ты знаешь, что должен делать! - повторил почти с презрением незнакомый. - Ты - незрелое дитя, младенец, воспитанный слабою женою!.. Владимир научил тебя владеть мечом, но мог ли он, хотел ли возвысить твою душу, наполнить ее любовью к твоим безвестным предкам, приучить с младенчества ненавидеть их врагов? Говорил ли он рабу своему, что сын, который не желает отомстить за отца, не достоин наследовать его имя; что зло за зло, кровь за кровь - есть единый, непреложный закон для всех благородных витязей? Всеслав, - продолжал незнакомый, устремив на юношу взор, исполненный глубокого прискорбия, - я свершу мой обет; но кто насыплет над этою убогою могилою высокий холм? Кто отправит достойную тризну над забытым прахом злополучного Аскольда?.. О, дитя несчастия, взлелеянное на руках моих! О, сын добродетельной Судиславы! Неужели разгневанные боги обрекли в тебе одном на вечное рабство весь род Аскольдов?.. Неужели... страшусь и помыслить... Всеслав, сын Веремидов, бесстрашный на одних игрушках богатырских, не смеет обнажить меча за правое дело и, чтоб прикрыть чем-нибудь свое малодушие, говорит о благодарности, тогда как не благодарность, но подлый страх и робость наполняют его душу?

Голубые очи юноши засверкали; он отступил назад и обнажил до половины свой меч, но почти в то же самое мгновение, опустив его опять в ножны, сказал:

- Я прощаю другу отца моего это обидное подозрение, но если б кто-нибудь другой...

- И всякий другой на моем месте, - прервал незнакомый, - усомнился бы в твоем мужестве. Кто, вместо того чтоб отомстить за пролитую кровь своих предков, твердит о благодарности и милосердии, тот не воин, а робкая жена или малодушный христианин - это одно и то же. Послушай, Всеслав, быть может, внимая речам моим, ты думаешь: "Не безумный ли он? Что могут сделать два человека, без сообщников, без войска, восставая против могучего владыки всей земли Русской?" Так знай же, Всеслав, что, при одном известии о смерти Владимира, многочисленные полчища печенегов ворвутся в пределы киевские; что русское море покроется греческими кораблями; что храбрый косожский князь Редедя, предводительствуя своими крылатыми полками, пронесется вихрем через царство Тмутараканское и раскинет шатры свои в заповеданных лугах княженетских и что бранный крик этой бесчисленной рати сольется в одно общее восклицание: "Да погибнет сын Святослава и княжит в великом Киеве Всеслав, правнук Аскольдов!"

Увлекающий жар, с каким говорил незнакомый, огонь, который пылал в глазах его, эти слова, исполненные уверенности и силы, поколебали наконец твердую решимость юноши. Помолчав несколько времени, он сказал:

- Веремид, ты напрасно обольщаешь себя ложною надеждою: если б я и согласился восстать против Владимира, если бы успех увенчал мое правое дело, то и тогда могу ли я быть государем великого Киева? Что значит название князя без любви народной? А возведенный в это достоинство тобою, я сделаюсь ненавистным для всех киевлян. Твое ужасное имя, неразлучное с моим...

- Да оно-то и будет тебе верным средством к приобретению народной любви, - прервал с живостью незнакомый. - Послушай, Всеслав, - продолжал он вполголоса, - когда все будет кончено, когда, провозглашенный князем Киевским, ты выйдешь на площадь пред храм Перунов давать суд по правде своим подданным, прикажи тогда привести меня пред ясные твои очи: я объявлю при всех настоящее мое имя, и ты вели казнить меня на лобном месте, как подлого предателя и злодея. О, верь мне, Всеслав, - одно это уже навсегда привяжет к тебе сердца всех киевлян! Они любили Ярополка, и тот, кто отомстит за смерть его, будет их отцом и благодетелем.

- Как, - вскричал Всеслав, вне себя от удивления, - ты хочешь, чтоб я для утверждения моей власти предал тебя в руки палача?..

- Чему же ты дивишься?.. - прервал хладнокровно незнакомый. - Да для чего же я и живу на этом свете? Если только по приказанию твоему поведут меня на казнь, то будь спокоен, Всеслав, - мгновение, в которое я преклоню на плаху главу мою, вознаградит меня за все претерпенные бедствия. О, как сладостно мне будет умереть с мыслью, что правнук Аскольда пирует за княжеским столом Владимира, что я возвратил ему наследие отцов его и, придав себя позорной казни, свершил до конца мой земной подвиг!

В эту самую минуту что-то похожее на глухой, однообразный топот пронеслось по воздуху и звуки каких-то невнятных речей слились с тихим ропотом Днепра. Незнакомый стал прислушиваться; вдруг взоры его помутились, побледневшие губы задрожали, волосы стали дыбом.

- Так, - сказал он прерывающимся голосом, - это вы, неоплаканные, неотомщенные тени! Это ваш радостный и прискорбный ропот! Чу! Слышишь ли, как застучали кости в истлевшем гробе твоего прадеда? Слышишь ли этот глубокий подземный стон?.. Пробудись, о, пробудись, Аскольд! Твой правнук здесь, у твоей могилы... Час мщенья наступил... меч занесен!.. Гибель за гибель, кровь за кровь!..

- Отмщаяй, от господа обрящет отмщение... - раздался едва внятный шепот.

Всеслав оглянулся: кругом не было никого, и только звуки тихих речей от времени до времени раздавались в отдалении.

- Всеслав! - продолжал с возрастающим жаром незнакомый. - Всеслав, еще мгновение - и будет поздно!.. Клянись над могилою твоего прародителя исполнить заповеданное тебе отцом и матерью! Клянись в непримиримой вражде к Владимиру и всему его потомству!..

Всеслав не отвечал ни слова; он смотрел пристально на развалины и, казалось, не слышал речей Веремида.

- Ты молчишь? - вскричал незнакомый. - Ты колеблешься?.. Сын бездушный и недостойный потомок Аскольда!.. О, да будет проклят час, в который ты стал слугою Владимира! Да будут прокляты воспитавшие тебя подлым рабом! Да будут прокляты сами боги, ожесточившие твое сердце!.. Да, я проклинаю их!..

В эту самую минуту в развалинах раздался тихий и согласный клир.

- Чу! Что это? - спросил вполголоса незнакомый.

- Разве не слышишь? - сказал Всеслав. - Ты проклинаешь твоих богов, а они благословляют своего господа: это христиане.

Незнакомый нахмурил свое густые брови.

- Я и позабыл, - сказал он, - что здесь сходбище этих бродяг и нищих. Проклятые полуночники! Не слушай их, Всеслав!

Но Всеслав, по какому-то безотчетному побуждению, сделал уже несколько шагов к развалинам.

Вдруг яркий луч света блеснул в одном из заглохших травою окон разрушенной церкви, вся внутренность развалин осветилась - и Всеслав мог без труда различить, посреди небольшой толпы богомольцев, стоящую на коленях деву в голубом покрывале.

- Это она! - вскричал юноша.

- О ком ты говоришь? - спросил с удивлением незнакомый.

- Так это она - это Надежда!

- Безумный! Куда ты? - сказал незнакомый, загораживая ему дорогу.

- Оставь меня! - вскричал юноша, отталкивая Веремида.

Он побежал к самому окну. Глубокое молчание царствовало внутри разоренного храма, и один только тихий голос иерея раздавался под ветхим сводом горнего места: он молился о великом князе Киевском

- Пойдем отсюда, - сказал глухим голосом незнакомый, - я не хочу долее осквернять мой слух их безумными мольбами. Подлые рабы: Владимир презирает и гонит их, а они молятся о его здравии!

- А я! - прервал с живостию Всеслав. - Я вскормлен Владимиром - он не презирает, а любит меня он не гонитель, а государь и благодетель мой! И ты хочешь, чтоб я восстал против него?.. Нет, нет, никогда!

- Всеслав! - вскричал грозным голосом незнакомый

- Да, Веремид, - продолжал юноша, - когда господь не судил мне владеть Киевом по праву наследства, когда попустил чуждому государю завладеть достоянием моих предков, то да будет его святая воля! Не мне восставать против судеб его, не мне быть судьею Владимира, один бог карает венценосцев. Слушай, Веремид: здесь, пред храмом истинного бога, я отказываюсь навсегда от прав моих: не хочу участвовать в твоих преступных замыслах. Служить верой и правдой моему благодетелю и быть сыном добродетельного Алексея - вот все, чего жаждет душа моя!

- Как, ты хочешь лучше остаться безвестным сиротою?!

- Да!.. Если я не могу назваться правнуком Аскольда без того, чтоб не изменить чести и добродетели, то с радостью остаюсь безродным сиротою, которого государь, великий князь Владимир почтил названием своего отрока.

Неподвижный как истукан, бледный как смерть стоял незнакомый против Всеслава, устремив свои пылающие взоры на юношу, он, казалось, готов был одним взглядом превратить его в пепел. Несколько раз невнятный глухой ропот вырывался из груди его; проклятия, угрозы, слова мщения и гибели теснились на полуоткрытых устах его, и судорожная дрожь пробегала по всем его членам. Наконец он победил этот первый порыв своей неукротимой души; на лице его изобразилось не спокойствие, но какое-то холодное, мертвое равнодушие.

- Ну что ж, верный слуга Владимира, - сказал он с улыбкою, исполненною презрения, - о чем ты задумался? Иль ты не хочешь выслужиться пред твоим господином?.. Выдавай меня руками своему государю и благодетелю, влеки на позорную казнь! Но, может быть, ты боишься меча моего? - продолжал незнакомый, бросив его на землю. - Так вот он, у ног твоих! Иль нет - я и без оружия тебе не под силу! Ступай, беги, приведи сюда Владимировых воинов: я обещаю тебе не сойти с этого места. Только послушай, Всеслав: если не скоро найдут палача, возьмись уж ты сослужить и эту почетную службу! Да смотри, молодец, не осрамись! Стыдно будет тебе, воспитаннику Владимира, если рука твоя дрогнет, когда я, кладя мою голову на плаху, скажу тебе: "Ну что ж, правнук Аскольдов, чего ты медлишь? Не томи верного слугу твоего прадеда! Потешай своего господина, упивайся вместе с ним кровью того, кто называл родителя твоего другом, кто был сам вторым отцом твоим!"

- Я не ищу головы твоей, - сказал твердым голосом Всеслав, - даю тебе семь дней сроку, чтобы удалиться навсегда от пределов киевских; но знай, что по истечении сего времени я открою все Владимиру, - и тогда пеняй на себя, если ничто уже не укроет тебя от его поисков. Прощай!

Сказав эти слова, Всеслав пошел скорыми шагами вдоль стены церкви и скрылся посреди ее развалин...

Несколько минут стоял незнакомый молча на одном месте.

- Нет, - прошептал он наконец, - нет, этого я не ожидал! Злополучный род! Итак, не истощилась еще над тобою вся злоба враждебных небес!.. Эти подлые рабы греков... да, они, этот Алексей и дочь его - они развратили сердце этого неопытного юноши!.. Христиане, христиане! - продолжал незнакомый, заскрежетав зубами. - Ты прав, Богомил: смерть всем христианам! Пусть гибнут все: и старики, и жены, и малые дети!.. Лицемеры!.. Этот ребенок любит Надежду... Быть может, она, наставленная отцом своим, успела уже подавить в душе его все благородные помыслы; быть может, он уже христианин!.. О, ты счастлив, Веремид!.. Ты не знаешь своего позора, ты не видишь, как сын твой лобызает руку какого-нибудь презренного чернеца... преклоняет колена перед изображением чуждого бога и помышляет не о чести своей, не о славе своих предков, но о посте, молитве и покаянии!.. Вот еще один из этих развратителей! - прибавил вполголоса незнакомый, подымая свой меч.

В самом деле, кто-то, пробираясь тайком вдоль развалин, остановился шагах в десяти от незнакомого и спрятался за толстый дуб, под тенью которого заметны были остатки двух или трех надгробных камней.

- Но чего он хочет? - продолжал незнакомый. - Зачем прячется за этим дубом?.. Мне кажется, он смотрит на меня... Кто ты? - вскричал он, подбежав к этому любопытному прохожему и схватив его за ворот. - Зачем ты здесь?

- Зачем?.. Как зачем?.. - сказал испуганным голосом прохожий, стараясь вырваться из рук незнакомого

- Ты бездельник!

- Что ты, что ты, молодец!

- За кем ты здесь присматриваешь?

- Ни за кем, право, ни за кем! Да пусти меня!

- Ты лжешь!.. Кого тебе надобно!

- Никого, ей-же-ей, никого!

- Ты христианин?

- Кто, я?!! - отвечал запинаясь прохожий - То есть я?..

- Ну да?

- Христианин, христианин!..

- Итак, я не ошибся! - сказал грозным голосом незнакомый. - Ты из числа этих развратителей?..

- Нет, нет, господин честной, я солгал - я не христианин! Чтоб с места не сойти, право, не христианин!

- Но мне кажется... Неужели?.. Этот голос... Говори, кто ты?

- Я?.. Не погневайся, молодец: я княжеский ключник...

- Вышата? - прервал с живостию незнакомый.

- Нет, нет, не Вышата... Право, не Вышата!.. Да пусти меня!

- Ты опять солгал. Но не бойся и посмотри на меня хорошенько: мы старые приятели...

- Как так?..

- Да неужели ты забыл того, к кому присылал тебя Владимир, когда брат его княжил в великом Киеве? Вот я так помню, как ты уговаривал его любимого воеводу выдать руками Ярополка, как сулил ему и милость княжескую, и богатые поместья, дарил серебром и золотом.

- Которого он не взял? - подхватил ключник. - Как забыть такую диковинку!.. Ах, батюшки-светы! Неужели то в самом деле?.. Ну, так и есть... так, так, это ты!.. А я думал, что тебя, сердечного, давно уже и в живых нет.

- Что ж делать, брат: живуч! А, чай, вашему князю куда бы хотелось...

- Что ты, что ты, молодец?.. Да знаешь ли, что тебя везде отыскивали?..

- Я думаю.

- И когда нигде не нашли, так наш государь великий князь больно призадумался.

- Вот что!

- Право, так! Да если б ты к нему явился, так он осыпал бы тебя дарами.

- В самом деле?

- Ты был бы у него первым человеком.

- Нет, брат Вышата, - предателей награждают не честью, а золотом; а уж ты знаешь, что я до него не охотник. Я изменил Ярополку для того, что хотел услужить Владимиру, а не пришел просить награды, затем чтоб сберечь на плечах голову. Ведь живую-то улику никто не любит... Да что об этом говорить!.. Скажи-ка мне, старый приятель, правда ли, что ты в большой милости у князя Владимира?

- Да, государь меня жалует, - сказал Вышата, поглаживая с важностью свою бороду.

- Правда ли, что кроме княжеского погреба у тебя есть на руках кой-что еще другое?

Вышата улыбнулся с довольным видом.

- Так это правда?.. Ну, брат, поздравляю! Да знаешь ли, что это препочетная служба.

- Эх, любезный, кто и говорит: почет велик, да проку мало.

- Как так?

- Да так, худые времена, приятель. Бывало, наш государь любил позабавиться; а теперь не только на других прочих, да и на Рогнеду прекрасную глядеть не хочет. Что ты будешь делать? А на ту беду и красавицы-то все перевелись в Киеве. Говорят, будто бы в Греции их много: уж не съездить ли мне в Византию?

- Зачем так далеко? - прервал незнакомый. - Постой-ка... да, точно так: она молода, прекрасна... Послушай, Вышата, я не вытерпел, чтоб не побывать еще хоть раз тайком на моей родимой стороне, но дней через пять отправлюсь совсем на житье в Византию.

- И не побываешь у великого князя?..

- А зачем? Разве для того, чтобы напомнить ему о брате?.. Нет, Вышата, этим его не развеселишь. Я советую и тебе не говорить обо мне ни слова; пусть знаешь ты, один, что я был на моей родине и простился навсегда с Киевом. Но прежде моего отъезда, так и быть, сослужу еще службу Владимиру и выкуплю тебя из беды.

- Чу! Что это? - прервал Вышата.

Тихие голоса запели снова в развалинах.

- Опять! - сказал с досадою незнакомый. - Уйдем отсюда, Вышата! Погоди, авось мы приложим тебе голову к плечам!

- А разве ты заметил где-нибудь?..

- Да, да! - прервал Веремид, уводя с собою ключника. - Уж не Рогнеде чета! Мало ли где я бывал, а такой красавицы сродясь не видывал!

- Ой ли?.. Да где же она?

- А вот пойдем прогуляемся по берегу Днепра, так я тебе все расскажу.

Незнакомый и Вышата спустились по крутой тропинке с утеса и, пройдя несколько шагов по песчаной косе, скрылись за рыбачьи хижины, которыми в этом месте усеяны были берега Днепра.

IV

Рано поутру, на другой день после Усладова праздника, в одной из частей Киева, прилегающих к Подолу, двое горожан сидели на завалине подле ворот небольшой хижины. Один из них - седой старик с румяным и здоровым лицом, другой в самых цветущих годах жизни, но бледный, худой и, по-видимому, изнуренный болезнью или тяжкою душевною скорбью.

- Каков-то лов будет сегодня, - сказал старик, посматривая на облачные небеса, - а вчера господь благословил труды наши: на меня одного досталось два осетра да пол-сорока стерлядей; и сегодня поутру все с рук сошли, и все почти забрали для верховного жреца Богомила. Видно, он пир какой затевает. А ты сбыл ли свой товар, Дулебушка?

- Какой товар? - спросил молодой человек, продолжая смотреть задумчиво в ту сторону, где синелся вдали дремучий бор, коим поросли живописные берега Лыбеди.

- Вестимо какой! Ведь мы тебя рыбой не заделили.

- Я позабыл ее на берегу, - отвечал Дулеб. - Что это, дедушка, - продолжал он, - виднеется там вдали? Ведь это село Предиславино?..

- Эх, дитятко, нехорошо! - прервал старик, покачивая головою. - Стыдно и грешно презирать дар божий, а и того грешнее - предаваться отчаянию и не радеть ни о теле, ни о душе своей. Скажи-ка, Дулебушка, почему ты вчера в полночь не был на молитве, вместе со всеми православными?

- Виноват, дедушка, - я был далеко, позамешкался и, как пришел, так не застал уже никого.

- Да где же ты был?

- На Лыбеди.

Старик поглядел с состраданием на Дулеба и, помолчав несколько времени, сказал:

- А зачем ты был на Лыбеди?

- Зачем?.. - повторил молодой человек. - А бог весть зачем. Я почти всю ночь проходил кругом села Предиславина, смотрел издалека на княжеские палаты. В одном тереме светился огонек: "Может статься, - думал я, - в нем сидит моя Любашенька!" В другом, у открытого окна, кто-то распевал заунывные песенки: "О ком воркуешь ты, горлинка сизокрылая? - говорил я, прислушиваясь. - Не о твоем ли горемычном голубчике?" Ах, дедушка, мне казалось, что я слышу голос моей Любашеньки!.. Касаточка ты моя... сердечная!.. Бывало, и ты певала веселые песенки, бывало, и я в круглый год слезинки не выроню!

Дулеб закрыл лицо руками и замолчал.

- Послушайся меня, - сказал старик, - не ходи на Лыбедь. Ведь что прошло, того не воротишь. Подумай-ка хорошенько: разве твоя Любаша не могла умереть!

- Тогда бы, дедушка, я стал ходить на ее могилу.

- Эй, дитятко, дитятко, не сносить тебе головы! Ну если заметят, что ты шатаешься по ночам вокруг села Предиславина?..

- Так что ж? Меня убьют?.. Дай-то господи, один бы уж конец?! Ведь я христианин и сам на себя рук не наложу, а жить мне становится куда тошно; видит бог, тошно, дедушка!

- Полно, парень, что ты: иль не хочешь и на том свете увидаться с твоей Любашею? Ведь отчаяние - смертный грех, дитятко! Спроси-ка об этом у отца Алексея... Ах, батюшки-светы, да я и позабыл, окаянный!.. Полно, еще жив ли он, наш кормилец?

- Как, дедушка, что ты говоришь?

- Так ты не знаешь, что вчера было?.. Еще служба у нас не совсем отошла, как вдруг, откуда ни возьмись, целая ватага княжеских воинов, да все-то пьяные, шасть к нам в гости!.. Вот мы - кто куда попал, а отец-то Алексей не только не хотел бежать вместе с нами, а пошел еще навстречу к этим буянам уговаривать их да приостановить, чтоб дать нам всем убраться подобру-поздорову. Сходил бы ты сегодня к нему, Дулеб, да проведал: здоров ли он, наш батюшка?.. А навряд: если эти разбойники и не до смерти его прибили, то уж, верно, изувечили.

Дулеб приподнялся с завалины.

- Погоди-ка, - продолжал старик, - зайди прежде к соседу нашему, Феодору?.. Ты знаешь, где он живет? Вон видишь дом, с высоким-то помостом на четырех столбах?.. Чай, он нынче чем свет ходил проведать отца Алексея. Вот, Дулебушка, христианин-то - не нам, грешным, чета! Говорят, и денно, и нощно стоит на молитве. Постой-ка, постой! Что это такое?.. Посмотри: никак, у ворот его стоят воины?.. Ахти, батюшки! Ну так и есть - с копьями... в кольчугах... Да это, никак, храмовая стража!.. Что за притча такая?.. Уж не взъелся ли на него за что-нибудь жрец Перунов Богомил?.. Избави, господи!.. Я слышал, что он на него давным-давно зубы грызет...

Говоря эти слова, старик вместе с Дулебом пошли к высокому бревенчатому дому, подле которого стояли на страже два воина.

- Доброго здоровья, господа честные! - сказал старик, поклонясь низенько ратным людям и идя прямо в ворота дома.

- Прочь! - закричал грубым голосом один из воинов.

- Что так, молодец? - Не велено входить. - А выходить можно?

- Нет!

- А не знаете ли, господа честные, ради чего отдан этот приказ?

- Узнаешь, как придут за хозяином... Да проходи, добро - мы с вашею братею растабарывать-то не больно любим.

- Дулебушка, - сказал вполголоса старик, - побежим на площадь к княжескому двору: не узнаем ли там чего-нибудь.

Как в ненастную погоду ревет и бушует широкий Днепр, так волновался и шумел народ вокруг Перунова капища и высоких чертогов княжеских. Вся площадь, покрытая густыми толпами любопытных, походила на обширное торжище. Византийские гости и богатые купцы киевские раскидывали шатры и выставляли напоказ свои заморские дорогие товары. Торгующие напитками и съестными припасами строили на скорую руку лубочные балаганы; в одном месте выкачены были бочки с медом; в другом, за деревянными прилавками, стояли огромные кади с олуем (12), по обеим сторонам главного притвора Перуновой божницы расположена была многочисленная стража; храмовые прислужники и жрецы суетились внутри капища - одним словом, все возвещало наступление необыкновенного торжества, причина которого была еще не известна народу.

(12) - Род нынешнего пива или крепкой браги.

На одной из ступеней широкого крыльца, ведущего в любимый княжеский терем, сидел молодой человек, прекрасной и благородной наружности. Одежда его была из дорогой греческой камки. Он держал в одной руке музыкальный инструмент, похожий на лютню или ручную четырехструнную арфу, и смотрел задумчиво на волнующийся народ; но, казалось, не замечал и даже не видел окружающих его предметов: он носился мыслью по синему морю, омывающему крутые берега угрюмой Норвегии, взлезал на утесистые скалы и прислушивался к шуму горных потоков своей родины.

Плененный Владимиром, который в один из своих морских походов с варягами приставал к западным берегам Норвегии, он не жил, а чахнул на чужой стороне. Напрасно великий князь осыпал его дарами: с каждым днем взоры несчастного певца становились мрачнее и мрачнее; изредка только блистали они огнем вдохновения, и живые струны его молчали по целым дням. Вещий скальд Фенкал был любимцем Владимира: он ел со стола государева, одевался с плеча его, разделял все его забавы и потехи молодецкие, ему завидовали бояре знатные и витязи знаменитые, а бедный певец сохнул от печали и не знал веселых дней. Ему было душно в позлащенных чертогах княжеских, он тосковал о мрачных небесах своей отчизны, о своих неприступных горах, о непроходимых дебрях, об обширных озерах и даже о своей тесной хижине. Там, свободный сын дикой Скандинавии, он пел, когда желал, а здесь, отторгнутый от своей родины, невольник и собственность Владимира, он повиновался не вдохновению, но воле того, кто называл его рабом своим. Бывало, мощный голос его сливался с воем полуночных бурь: он пел о славе древних норманнских витязей; а теперь, тихий и унылый, он выражал одну тоску и скорбь.

Человек пять варяжских воинов подошли к Фенкалу.

- О чем ты призадумался, соловушко великокняжеский? - спросил один из них, ударив его по плечу.

Певец, взглянув на воина, кивнул ему ласково головою, но не отвечал ни слова.

- Уж не тоскуешь ли о светло-голубых очах какой-нибудь красавицы? - продолжал с улыбкою воин.

- Да, Якун, - отвечал певец, - я тоскую об одной красавице, да только она не походит на ваших белолицых девушек. Она неприветлива, угрюмо выглядывает из-за моря синего, любит слушать, как воет ветер меж гор и ревут бури среди лесов дремучих...

- Ай, ай, ай!.. Что ты говоришь? Да как зовут эту суровую красотку?

- У нее много имен, товарищ, а я просто называю ее моею отчизною.

- Вот что! Так ты все еще грустишь по своей родимой стороне. Эх, Фенкал, Фенкал! Кому другому, а тебе как пожаловаться: уж такое ли житье - не житье? Кабы нашему брату было во всем такое довольство, так я бы и ох не молвил.

- Но ты не пленник, а слуга Владимира и оставил охотою свою родину.

- И, Фенкал, не об охоте речь: было бы только житье-то привольное... Да что об этом толковать! Скажи-ка лучше, брат, не знаешь ли хоть ты, что сегодня за праздник такой? Посмотри, народ так и кишит вокруг храма, и торгаши все выползли на площадь; а бочек-то с медом, бочек!.. не хочет ли Владимир задать пир во весь мир?!

- Не знаю, - сказал Фенкал, посматривая задумчиво вокруг себя.

- А не худо бы со вчерашнего-то опохмелиться, - продолжал Якун, - у меня что-то и теперь в голове шумит. Ну, брат Фенкал, натешились мы вчера!.. То-то была попойка! Фрелаф так натянулся, что под конец вовсе с ума спятил: всю ночь проговорил о каком-то оборотне, с которым дня три тому назад дрался не на живот, а на смерть. Он клялся, что видел его вчера между нас, что хотел схватить за ворот, но что чародей ударился оземь, обернулся в серого волка, да и был таков.

- Охота тебе слушать этого пустомелю! - прервал один из воинов. - А кто у вас был вчера Усладом? Уж не опять ли Всеслав?

- Его было выбрали, - подхватил другой, - да сам отказался. Такой спесивый, что и приступу нет! Мальчишка вовсе зазнался! Кабы вы знали, ребята, как он разобидел вчера нашего товарища Икмора!.. Ну, если бы он был не княжеский отрок, дали бы мы ему себя знать!.. Эх, не прежние годы! Да смели ли, бывало, русины задевать нашего брата варяга!.. Бывало, бьешь их сколько душе угодно, а они лишь только кланяются. Нет, ребята, отжили мы наше времечко!

- Да, - прервал Якун, - бывало, берешь на торгу, что хочешь, а теперь за все про все плати.

- А не заплатишь, так потащут тебя к городскому вирнику. Что и говорить - туго пришлось жить нашему брату!

- Да не дразни, пожалуйста! - продолжал Якун. - Делать-то нечего: плетью обуха не перешибешь. Послушай-ка Фенкал, - продолжал он, обращаясь к скальду, - развесели хоть ты нас - что тебе стоит, потешь, спой что-нибудь, мы послушаем твоих песен.

- Моих песен! - повторил Фенкал с горькою усмешкою. - Ах, я давно уже пою одну только песню! Она люба мне, эта песня; да не знаю, полюбится ли вам, товарищи? - промолвил он, принимаясь за свою арфу.

Как бессильный ропот умирающего тихо потрясает воздух, когда последний вздох вылетает из груди его, так застонали струны под вещими перстами скальда. Устремив неподвижный взор на черные тучи, которыми подернута была вся северная сторона небосклона, он запел унылым и сладкозвучным голосом:

Где вы, глубокие долины, Родные горы и поля, Леса дремучие, и море, И тихий кров моих отцов?

Увижу ли тебя, о, Берген -

Страна и славы, и певцов, Отчизна витязей могучих, Свободных Севера детей?

Давно ль и ты, Фенкал, был волен, Как наши дикие орлы.

Как легкий ветер полуночный, Свободно вьющий средь гор?

Давно ль под сосной вековою Певец с родными пировал, Иль на верху скалы прибрежной Гремел его могучий глас?

Он пел - и бури умолкали, Дремало море в берегах, И не шумел поток гремучий, И ветер буйный засыпал;

И девы Скании младые Толпилися вокруг певца, И старцы мудрые внимали Его и песням и речам...

Фенкал остановился; тихо зазвучали струны, и скальд повторил трепещущим голосом:

Где вы, глубокие долины, Родные горы и поля, Леса дремучие, и море, И тихий кров моих отцов?

С каждым стихом голос его слабел, дрожащие пальцы с трудом пробегали по звучным струнам; напрасно Фенкал старался заглушить рыдания в стесненной груди; напрасно глотал свои слезы: они прорвались и хлынули рекою из потупленных очей его. Несколько минут продолжалось молчание. Вдруг вещий скальд поднял поникшее чело свое, отряхнул назад густые кудри и ударил снова по струнам. Слезы не текли уже по бледным щекам его, но какая-то мрачная безнадежность изобразилась в его мутных и диких взорах; он запел:

Нет, нет, певец, уж не увидишь Свою родимую страну, И дева гор возненавидит Раба, живущего в плену!..

В плену!.. О, радости святые, Надежды все... всему конец!

Порвитесь, струны золотые, Умолкни навсегда, певец!

Фенкал замолчал. Тихо затрепетали струны, и последний звук их замер под онемевшею рукою певца.

- Хорошо, Фенкал, - сказал Якун, - хорошо, да только ты этим пением никого не развеселишь. Вот однажды ты пел в гриднице великокняжеской о подвигах твоих предков; я стоял тогда на страже у дверей - как теперь помню, у меня под конец твоей песни так молодецкая кровь в жилах разыгралась, что я чуть-чуть было не вцепился в волосы моему товарищу: ну хоть с кем-нибудь, да только бы подраться. Вот это пение!

- Нет, Якун, - прервал скальд, - ты не знаешь моих песен и не слыхал моего голоса. Иль ты думаешь, что соловушка в клетке поет и тем же голосом и о том же, о чем певал в густой дубраве, перепархивая по воле с ветки на ветку и перелетая на свободе из одной рощи в другую? Нет, товарищ, чтоб оживить дела моих предков, чтоб вызвать их из чертогов Одена и заставить отряхнуть могильный прах веков с туманных одежд их, чтоб раздуть потухший пламень в одеревенелых сердцах ваших, напомнить вам о славе покинутой вами отчизны, - о, для этого не нужны вещему скальду ни богатые одежды, ни золотые кубки с вином византийским: ему надобно подышать воздухом своей родины, посидеть на могильном кургане отцов своих, поспорить с бурями на родных морях, искупаться в утреннем тумане на вершинах снежных гор и, возвратясь под тихий кров свой, сказать: "Я дома!"

- Да разве у тебя здесь нет дома? - прервал Якун. - Разве государь великий князь не пожаловал тебе высоких хором на Днепре, с двумя теремами, с усадьбою и с таким богатым поместьем, какого, верно, все твои предки и во сне не видывали?

Фенкал поглядел с сожалением на варяга и, не отвечая ни слова, облокотился задумчиво на свою арфу.

В числе слушателей, которые окружали певца, шагах в пяти от него, стоял высокий мужчина в грубой, но опрятной одежде; он не походил на простого гражданина: длинный нож, заткнутый за его поясом, колчан со стрелами, высокий лук, на который он опирался, а более всего неустрашимый и воинственный вид отличали его от толпы мирных горожан, кои, не смея подойти поближе к скальду, теснились вокруг стен храма и слушали его издалека. Этот высокий мужчина, заметив, что Якун и другие варяжские воины, разговаривая меж собою, поотдалились от Фенкала, подошел к нему и сказал вполголоса:

- Не погневайся, добрый молодец, если я попрошу тебя спеть еще раз эту песенку: она мне пришлась больно по сердцу.

- А разве и ты так же тоскуешь о своей родине? - спросил Фенкал, взглянув с участием на незнакомца.

- О родина! - повторил с мрачным видом высокий мужчина. - Нет, Фенкал, моя доля хуже твоей: тебе хоть есть о чем потосковать, а мне и поплакать-то не о чем!

- Как, - вскричал певец, - да разве у тебя вовсе нет отечества?

- Будет, может статься, а теперь... да не обо мне речь. Послушай, Фенкал, я видел тебя года два тому назад: куда, ты с тех пор переменился?! Ты был тогда весел, румян, здоров и красовался как маков цвет на зеленом лугу!

- Я надеялся тогда, что Владимир возьмет за меня выкуп.

- Надеялся! Плохо же ты его знаешь. Нет, молодец, попадись только в лапы к этому медведю, а уж живой из них не вырвешься! Ему нет нужды, что ты зачахнешь на чужой стороне, что у тебя остались на родине, быть может, отец и мать, жена и дети, - какое ему до этого дело! Был бы при нем скоморох, чтобы забавлять его, когда он распотешится со своими витязями.

- Скоморох! - повторил с негодованием Фенкал.

- Да неужли ты думаешь, - продолжал хладнокровно незнакомый, - что Владимир отличает тебя от прочих гусляров, которыми набиты его княжеские чертоги? Нет, Фенкал, на твоей родине и князья и витязи знаменитые чтят, как равных себе, и братаются с вещими скальдами, а здесь их кормят, только посытнее других челядинцев. Ведь для Владимира что борзый конь, что резвый пес, что голосистый певец - все едино! У него красивых коней кормят ярою пшеницею, на резвых псов надевают серебряные ошейники, а на вашу братию, певцов, кафтаны из дорогой камки - вот и все тут. Правда, Владимир до сих пор еще ни коням своим, ни псам поместьев не раздавал, да почему знать, авось придет и их черед.

Бледные щеки Фенкала вспыхнули; он схватил за руку незнакомца и сказал тихим голосом:

- Ты правду говоришь, товарищ! Певец, который охотою согласился служить Владимиру, недостоин называться скальдом, точно так же как и тот, который, попав к нему в неволю, утешится, променяет свою хижину на его позлащенные чертоги и не умрет от тоски по своей родине.

- Умереть-то всегда успеешь, - прервал незнакомый, - руки на себя не подымутся, так в Днепре есть омуты. Да уж это последнее дело: надобно прежде не в том, так в другом удачи попытать. Правда, уйти-то отсюда трудненько: вишь как этот чужехват Владимир локти-то поразодвинул, - куда ни погляди, все его да его. Родина твоя, как я слыхал, больно далеко отсюда: говорят, по самый край земли, - так и без погони не скоро туда доберешься; а теперь, как разошлют во все стороны гонцов да велят о тебе клич кликнуть, так, вестимо дело, не дойдешь до дому.

- О, я не сомневаюсь, - прервал Фенкал, - одна только смерть избавит меня от этого ненавистного рабства.

- И я то же думаю: конечно, смерть, да только чья?

- Как чья?

- Ну да! Неужли то тебе и в голову не приходило: что, если умрешь не ты, а Владимир?..

- Владимир? - повторил с удивлением скальд.

- А что?.. Уж не думаешь ли ты, что он два века проживет?

- Но он еще в самой силе и поре своей...

- Да разве только одни старики умирают?.. Слыхал ли ты, Фенкал, о прежних киевских князьях Аскольде и Дире?

- Слыхал.

- Так знаешь, чай, что и они были в самой силе и поре, когда отправились на житье к своим предкам.

- Но их умертвил предательски Олег.

- А разве правнука-то его убить никто не может?

- Что ты говоришь? - вскричал с приметным испугом Фенкал.

- Ничего. Эка диковинка, подумаешь! - продолжал спокойно незнакомый. - Добро бы кто-нибудь рода знаменитого, а то рабынич, сын ключницы Малуши, прибрал к рукам всю землю Русскую да и в ус себе не дует: попивает с своими витязями да потешается песнями знаменитого скальда Фенкала, который, живя в неволе, позабыл и то, что люди не всегда своею смертию умирают. То-то и есть - видно, золоченые-то цепи таскать не тяжело!.. Да что из пустого-то в порожнее пересыпать! Прощай, молодец, и так я с тобой заболтался! Видишь, народ собирается вокруг княжеских палат: может статься, Владимир сегодня хоть в окно выглянет, так мне хочется вместе с другими крикнуть: "Да здравствует наше красное солнышко, наш батюшка великий князь!"

- Постой! - вскричал Фенкал. - Скажи мне...

- Что тебе сказать? Русскую поговорку, что ль?.. Изволь: "Глупый свистит, а умный смыслит". Прощай, добро!

Сказав сии последние слова, незнакомый подошел к толпе варяжских воинов, которые, теснясь вокруг одного из своих товарищей, казалось, слушали его с большим вниманием.

- Да полно, так ли, Икмор? - говорил Якун. - От кого ты это слышал?

- От жреца Лютобора - ему как не знать. Вот до чего мы дожили, товарищи! Если б на родине узнали, что мы разиня рот смотрим, как над нами здесь ругаются, и не смеем рук отвести, - так и жены-то бы наши сгорели от стыда. Слыхано ли дело: приносить в жертву природного варяга! Да разве мы за тем покинули наши домы, чтоб эта козлиная борода, Богомил, выбирал из нас, как из стада баранов, любую жертву? Да и кому же: добро бы нашему богу Одену, а то какому-то деревянному болвану с золотыми усами (13), перед которым и шапки-то снять не хочется.

(13) - Истукан Перуна был деревянный, голову имел серебряную, а усы золотые (летопись Нестора).

- А я слышал о сыне какого-то Феодора, - прервал один из воинов.

- Экий ты братец! - подхватил Икмор. - Да ведь этот Феодор был нашим десятником; он природный варяг и прежде не так назывался.

- Э, знаю, знаю! - закричал Якун. - Да он уж года два не служит в нашей дружине.

- Так что ж? Разве только тот и варяг, кто не скидает шелома да мерзнет по зимам у дверей великокняжеских? Эх, братцы, дали мы волю этим русинам! Глядите-ка, сколько их высыпало на площадь, а все ведь затем, чтоб над нами смеяться: чай, все уж знают, что сегодня приносят в жертву варяга. Вот уж, ничего не видя, смотрите, как этот долговязый, глядя на нас, ухмыляется. Чему ты зубы-то скалишь? - продолжал Икмор, обращаясь к незнакомому, который, завернувшись в свою верхнюю одежду, стоял позади варяжских воинов и улыбался, слушая их разговор. - Экий леший проклятый! Над кем ты смеешься?

- Да не погневайтесь, господа честные, - над вами, - отвечал спокойно незнакомый.

- Как над нами?.. Ах ты неотесанный болван! - вскричал Икмор. - Да к роже ли тебе смеяться над варяжскими витязями?

- А как же не смеяться-то!.. - сказал хладнокровно незнакомый. - О чем вы сошлись горевать?.. Эх, молодцы, молодцы - "снявши голову, о волосах не плачут". Вольно ж вам было сглуповать да отпустить в Византию ваших товарищей. Много ли вас теперь осталось? Ребятушки киевские шапками закидают. Нет, господа, Владимир-то себе на уме: смекнул, что с вами ладу не будет, если он не рассует вас по разным местам. То-то и есть! Говорят: "Русский человек задним умом крепок", а поглядишь - так и варяги-то не дальше нашего видят.

- А что, братцы, - сказал Якун, - ведь этот пострел дело говорит: кабы мы сами не сплоховали... Да кто ты таков, - продолжал он, обращаясь к незнакомому, - и откуда родом?

- Не бойтесь - я не здешний, со мной говорите смело: в донос не пойду.

- Да ты, никак, ратный человек? - спросил один из воинов.

- Вот то-то и есть! Кому другому, а мне как не пожалеть о вас? Храбрые варяжские витязи, сподвижники Святослава, живут в таком загоне!.. И то ли еще будет, погодите! Теперь вы все как будто бы по охоте служите, а придет время - станете служить из-под палки.

- Из-под палки! - вскричал с негодованием Икмор.

- Да, не погневайтесь! И теперь у вас старшими-то все русины, а вот еще годок-другой, так и десятника ни одного из варягов не будет.

- Клянусь Геллою, - прервал Икмор, - я лучше соглашусь умереть!..

- И, полно, молодец, - привыкнешь! Да что вы толкуете, товарищи? Чтоб с вами Владимир ни делал, а случись с ним какая невзгода, так вы первые за него грудью станете.

- И не хочешь, а станешь! - сказал Якун. - Делать-то нечего: если уж мы ему служим...

- А зачем же вы ему служите, коли он вам нелюб?

- Зачем? Да куда же нам деваться? Чтоб не вернуться с пустыми руками домой, так надобно же какому-нибудь государю служить.

- Так что ж? Разве Владимир один роду княжеского на белой Руси? Иль не промыслите себе князя по сердцу? Эх, братцы, братцы, была бы только у вас охота, а за князем дело не станет.

Испуганные этим неожиданным предложением, варяги, поглядев робко вокруг себя, устремили удивленные взоры на незнакомого, который, облокотясь на свой лук, смотрел на них спокойно и как будто бы не замечал их удивления.

- Смотри-ка, Дулебушка, - сказал один седой старик молодому детине, с которым он уже несколько времени стоял в двух шагах от толпы воинов, - никак, это тот самый разбойник, что третьего дня, помнишь, у пристани подъезжал к нам в челноке? И речи те же самые! Тогда он хотел помутить нас, а теперь смущает ратных людей против великого князя. Уж в самом деле, не ятвяги ли его подослали? Да что ж он это, проклятый, средь бела дня, на площади?.. Иль на него управы нет?.. Эй, молодцы! - продолжал старик, подойдя к большой толпе граждан, посреди которой блистали стальные шеломы киевских воинов. - Потерпите ли вы, чтоб кто ни есть смущал народ и говорил непригожие речи о нашем государе? Вон видите этого высокого мужчину? Он поносит великого князя Владимира.

- Кто?.. Где?.. - раздались голоса из толпы.

- Ну вот, что стоит с варягами.

Несколько русских воинов и множество граждан кинулись толпою к варягам. Услышав шумные крики, незнакомый обернулся и устремил свой мрачный, но спокойный взор на приближающуюся толпу.

- Вот он! - вскричал старик, указывая на него пальцем. - Хватайте его, ребята!

Незнакомый нахмурил брови и взялся за рукоятку своего ножа.

- Убирайся, покуда цел! - шепнул Якун, выходя вперед и заслоняя его собою.

Незнакомый опустил руку и, подобрав свое верхнее платье, пошел скорыми шагами вниз по улице, ведущей к Подолу.

- Держите его, держите!.. Это разбойник!.. Печенег! - загремели сотни голосов. Вся площадь взволновалась, тысячи любопытных и зевак бросились к тому месту, где раздавались крики бегущих за незнакомым; в одну минуту они были смяты, разлучены друг от друга, смешались с общею толпою и потеряли из виду того, за кем гнались.

- Да что такое?.. Куда бегут?.. Кого ловят? - шумел народ, давя друг друга.

- Держите его, держите! - кричал, запыхавшись, толстый купец.

- Кого держать? - спросил плечистый посадский, стараясь опередить его на бегу.

- Не знаю! - отвечал первый, падая и продолжая кричать. - Держите его, держите!

И вся толпа повторяла с ужасным криком:

- Держите, ловите!.. Он пленный печенег!.. Разбойник!.. Вор!.. Он ограбил храм!.. Зарезал боярина!.. Держите его, держите!

Пользуясь этим общим смятением, незнакомый пробирался спокойно к реке. Он шел по самому краю оврага, или, лучше сказать, глубокой рытвины; промытая весеннею водою, она с половины горы тянулась до самого Днепра и местами была не шире двух сажен, но почти везде вдвое глубже. В ту самую минуту, как незнакомый начинал уже надеяться, что он вне всякой опасности, человек пять киевлян показались вверху улицы; увидев его, они закричали:

- Держите, ловите его!

Он удвоил шаги, но в то же самое время навстречу к нему вышли из переулка старинные наши знакомцы Стемид и Фрелаф. Последний, услыша крик бегущих граждан, заслонил дорогу незнакомому, но, лишь только взоры их встретились, варяг побледнел, отскочил назад, и вскричал с ужасом:

- Это он!

- Что ж ты, Фрелаф? закричал Стемид. - Держи его!

- Держи его! - повторили граждане, подбегая к незнакомому.

- Ага, разбойник, - сказал Фрелаф, отступя еще шага два, - попался! Хватайте его, братцы, хватайте! Да скрутите хорошенько!

Но незнакомый, кинув быстрый взгляд на глубокое дно рытвины, которая отделяла его от другой стороны улицы, подался несколько назад и с одного скачка перелетел на противоположную сторону.

- Береги свой булатный меч, храбрый витязь Фрелаф! - закричал он, скрываясь за углом узкого переулка, который, изгибаясь по скату горы, примыкал к густому кустарнику, растущему в этом месте по берегу Днепра.

- Ах он пострел! - вскричал один из граждан. - Ушел как ушел, проклятый!

- Эх, Фрелаф, - сказал Стемид, - и придержать-то его не умел! Что, руки, чай, отнялись?

- Да, да, ты бы его остановил! - прервал варяг. - Нет, Стемид, с ним на силу не много возьмешь. Ведь это тот самый...

- Ага, так вот что!

- Видел ли ты, как он перемахнул через овраг? Посмотри-ка, саженей до трех будет, а он словно через лужу перешагнул. Ну-ка, ты, молодец, попытайся перепрыгнуть!

- В самом деле, - сказал Стемид, поглядев с удивлением на глубокую рытвину, - ай да скачок!

- То-то же! Я тебе говорю, что он кудесник.

- Не знаю, брат, кудесник ли он, а, чай кулак у него тяжел! Как ты думаешь?

- Почему я знаю, я с ним на кулаках не дрался.

- Эй, Фрелаф, полно, так ли?.. Да что вы за ним гнались, зачем? - спросил Стемид, обращаясь к горожанам, которые, посматривая друг на друга, стояли в недоумении на краю рытвины.

- Зачем? - повторил один из них. - Вестимо зачем, господин честной, чтоб задержать.

- Да что он сделал?

- А кто его знает?

- Так что ж вы за ним бежали?

- Как что? Аль не слышишь? Вон и теперь еще кричат на площади: "Держи его!".

- Он разбойник! - сказал один молодой детина.

- Нет, парень, - прервал другой, - беглый печенег

- Неправда, - подхватил третий, - ятвяг!

- Да что у вас там на площади делается? - спросил Фрелаф.

- Слышь ты, какой-то праздник: народу видимо-невидимо!

- Да что там празднуют?

- А кто их ведает! Веселье, знать, какое: бочек-то с медом выкачено, бочек!..

- В самом деле? - вскричал Фрелаф. - Пойдем, Стемид, на площадь: там лучше все узнаем. От этих серокафтанников толку не добьешься.

- Да, да! - заговорили меж собой вполголоса горожане, смотря вслед за уходящими Стемидом и Фрелафом. - Слышь ты, серокафтанники!.. А ты-то что - боярин, что ль, какой?.. Эк чуфарится! Велико дело: надел железную шапку, да лба не уставит! Не путем вы завеличались, господа ратные люди!.. Много вас этаких таскаются по Киеву-то!.. Видишь - серокафтанники!.. Ох вы, белоручки!..

V

Не шумели и не волновались уже толпы народные, когда Стемид и Фрелаф вышли на площадь. Все наблюдали глубокое молчание и, теснясь вокруг капища Перунова, ожидали с нетерпением появления верховного жреца Богомила. Главные двери капища были отворены, и по обеим сторонам их стояли храмовые прислужники в праздничных одеждах. Вот показались наверху расписного крыльца владимирских чертогов бояре, витязи и приближенные слуги великокняжеские; они шли чинно, друг за другом и, сойдя на площадь, стали рядом, у самого входа в божницу.

- Ого, - сказал Стемид, - да праздник-то не на шутку!.. Посмотри, Фрелаф, все вышли: воевода Добрыня, боярин Ставр, Тугарин Змеевич... Ян Ушмович... любимый баян княжеский Соловей Будимирович... Что это: и Рохдай идет вместе с вашим воеводою Светорадом? Ну, видно, большое будет торжество! Молодец Рохдай попить любит, а не часто храм заглядывает, да и с Богомилом-то он не больно ладит. Я помню: однажды за почетным столом у великого князя он чуть было ему в бороду не вцепился.

- Да что это, - прервал Фрелаф, - никак, он прихрамывает?

- Да, брат, на последней игрушке богатырской Всеслав задел его порядком по ноге, - видно, еще не оправился. Э, да где же Всеслав? Вон идут позади все княжеские отроки, а его нет?

- Чай, ушел нарочно и шатается где-нибудь по лесу. Вперед-то не пустят, а пристало ли идти позади бояр и витязей такому знаменитому сановнику?.. Да что о нем толковать! Погляди-ка, Стемид, никак, вон там, с левой стороны храма, стоят в кучке все мои товарищи; ну, так и есть: Якун, Икмор... Тур... Руальд... Пойти и мне туда.

- Полно, Фрелаф, не ходи! Отсюда нам будет и слышнее, и виднее... Да тише, тише: вот, никак, и Богомил выходит из храма!

Опираясь на плечо любимца своего, Лютобора, первосвященник Перунов вышел на широкий помост главного притвора. Он поклонился ласково на все четыре стороны и, окинув беглым взглядом многолюдные толпы народа, покрывавшие площадь, начал говорить громким голосом:

- Бояре мудрые, храбрые витязи, сановники великого князя Владимира Святославича и вы все, сущие под рукою его, люди ратные и граждане киевские, послушайте речей моих. Вот уже около месяца, как наш кормилец, государь великий князь одержим злым недугом: безвестная тоска пала на его сердце ретивое. Он не пьет и не веселится со своими домочадцами; ему белый свет опостылел и стали нелюбы все прежние игрушки и потехи великокняжеские. Я вопрошал всемощного Перуна, и вот что он ответствовал мне, представ очам моим в сонном видении: "Богомил, возвести всему народу, что мера терпения моего исполнилась! Неблагодарные киевляне давно уже перестали усердствовать богам своим: многие из них принимают нечестивый закон греческий, с каждым днем жертвы, приносимые мне и другим богам, становятся скуднее, но всего более раздражает и гневит меня их непочтение к тебе, верховному жрецу моему. Где богатые дары, коими осыпали жрецов Перуна благочестивые предки нынешних киевлян? Где обширные поместья и отчины, какими владели твои предместники? Я попустил тоске овладеть душою вашего великого князя, и горе киевлянам, если они не поспешат меня умилостивить. Но да ведают они, что не кровь бессловесных жертв, а кровь человеческая может только утолить гнев мой!" Так вещал всемогущий Перун и, скрываясь от очей моих средь грозного пламени, он назвал по имени жертву, ему угодную: это единственный сын киевского гражданина Феодора, бывшего некогда десятником варяжской дружины.

Богомил замолчал; тихий шепот, как отдаленный гул волнующегося моря, пробежал по площади, и вдруг громкий голос раздался по левой стороне храма:

- Нельзя приносить варяга в жертву русским богам!

- Нельзя, нельзя! - загремели многие голоса. - Мы не допустим... не дозволим... умрем все до единого!.. Никто не смей обижать варягов!..

- Как? Что? - заговорили меж собой киевляне. - Почему так?.. За что?.. Да чем лучше нас эти пришельцы?..

И глухой ропот, усиливаясь поминутно, превратился в общий оглушающий крик.

- Да исполнится воля богов! - раздавались тысячи голосов. - Давайте сюда варяга! Где он?.. Варяга, варяга! - повторяли неистовым голосом русские воины и весь народ.

Верховный жрец махнул рукою; Лютобор сошел с помоста и, окруженный многочисленною стражею, вышел на площадь; народ расступился и, пропустя жреца, хлынул вслед за ним необозримою толпою. Через несколько минут большая часть площади опустела. Варяги, видя свое бессилие, молча и со стыдом стали понемногу расходиться, и вскоре осталось на площади только человек двадцать самых задорных воинов, они продолжали шуметь меж собою и клялись, что скорее решатся умереть, чем снести такое посрамление.

- Что, брат Фрелаф, - сказал Стемид, - видно, не прежние времена? Бывало, как твои товарищи примутся шуметь, так и великий князь не скоро их уймет; а теперь что взяли - и слушать-то их не хотят!

- Да кто с этим глупым народом уладит? - прервал Фрелаф. - Ты себе хоть тресни, а он все свое орет. Конечно, если бы дело дошло до мечей, так эти бы крикуны мигом язычок прикусили.

- Ой ли? Так что же твои товарищи зевают?

- И, братец, ну какой варяг захочет руки марать об этих скотов?

- И то правда, Фрелаф, - что с ними связываться: руки-то об них замараешь, а там, глядишь, они же тебе бока обломают. Да что ж мы здесь стоим? Пойдем за народом, посмотрим, что там делается.

- Пожалуй, пойдем.

Пройдя всю площадь, Стемид и Фрелаф пустились по улице, ведущей к Подолу. Во всю длину ее кипели бесчисленные волны народа. То продираясь с трудом сквозь густую толпу, которая, стеснясь на повороте, перерезывала, как стеною, широкую улицу; то увлекаемые народным потоком, Стемид и Фрелаф достигли наконец того места, где начинался обширный посад по отлогому скату горы, прилегающей к Подолу.

Шагах в двадцати от них городовая стража, расположась полукружием перед одним высоким домом, удерживала напирающий народ, который, прорываясь сквозь двойную цепь воинов, кричал, ревел, бесновался и, осыпая ругательствами варягов, повторял тысячу раз имя Феодора.

- Пойду назад, - сказал Фрелаф, поглядывая робко вокруг себя.

- И, полно, братец, - отвечал Стемид, таща за руку Фрелафа, - посмотрим поближе!

- Чего смотреть, пойдем! Видишь, как эти дурачье разорались.

- Ага, так вот что?.. Ты опасаешься, чтоб эти крикуны не догадались, что ты варяг?.. Небось, я тебя не выдам.

- Смотрите-ка, ребята! - закричал один гигантского роста мясник, поглядывая через головы тех, кои стояли впереди. - Вишь какой: кругом заперся и княжеского приказа не слушает!.. Ах он разбойник, варяг!

- Да они все на одну стать, - подхватил другой. - Эх, братцы, передушить бы их всех разом, так и концы в воду. Да куда они подевались?.. То-то и есть: догадливы, проклятые, - все на площади остались!

- Пусти, братец, - сказал вполголоса Фрелаф, - мне, право, некогда, да что-то и нездоровится.

- А что, чай, лихоманка трясет?.. Ага, Фрелаф, видно, здесь не на пирушке? Что, брат, боишься?

- Боюсь? Вот вздор какой!

- Да отчего же ты дрожишь как осиновый лист?

- От досады, братец, иль ты думаешь, мне весело слышать, как они ругают варягов? Что, в самом деле, долго ли до беды? Ну, как я и сам разгорячусь?

- Небось, они тебя как раз остудят: ведь Днепр отсюда близехонько. Ну, ну, ступай, добро, храбрый витязь! Смотри только, обойди огородами, а то пойдешь без меня по улице да как в самом деле осерчаешь, так и унять-то доброго молодца будет некому. Я ведь тебя знаю: примешься крошить народ - беда: живой души не оставишь в Киеве!.. Ах он пострел! - продолжал Стемид, глядя вслед за уходящим варягом. - Эк начал шагать - по косой сажени... Ну, легок он на ногу... Посторонитесь-ка, ребята!..

Расталкивая направо и налево народ, Стемид с большим трудом пробрался наконец до самой стражи. Узнав стремянного великокняжеского, ратные люди пораздвинулись; и когда он вышел вперед, то увидел, что жрец Лютобор и человек пять воинов стучатся в дубовые двери высоких бревенчатых хором, более похожих на огромную вышку чем на обыкновенный дом. Верхний его ярус с широким помостом, или открытою площадкою, построен был навесом, выдавался сажени на две вперед и всею своею тяжестью лежал на двух столбах, которые поддерживали не только его, но и все здание, ветхое, подмытое водою и готовое рухнуться от первого сильного потрясения.

- По приказу верховного жреца Перуна, - кричал Лютобор, - по воле великого князя Владимира, отоприте!

- Отоприте, иль худо будет! - повторяли воины, стуча в двери своими железными булавами.

Их сильные удары потрясали все здание, но толстые дубовые двери не подавались; внутри дома все было тихо и безмолвно, как в могиле.

- Да полно, дома ли он? - спросил Лютобор воинов, стоящих на страже у дверей.

- Как же, - отвечал один из них, - он недавно выходил на верхний помост.

- Но нет ли другого выхода?

- Есть, да там поставлена также стража.

- Не отпирает, так двери вон! - сказал начальник стражи. - Что с ним торговаться-то! Эй, ребята, бревно.

- Бревно! Давайте бревно! - закричал народ. Человек двадцать горожан бросились по домам и явились через минуту, неся тяжелый вязовый брус, приготовленный для начатого вблизи строения. Воины отодвинулись; народ, раскачав бревно со всего размаха, ударил им в двери.

- Ага, подаются! - закричал Лютобор. - Ну-ка, ребята, еще!

Со второго удара дверь соскочила с петель, и в то же время внутри дома раздался громкий треск.

- Вот те раз! - сказал один из воинов, переступя через порог. - Потолок-то в сенях обвалился... Ого, смотрите-ка, и лестница рухнула!.. Эва, как завалило, а пыль-то какая, пыль!.. Ну, доставай их теперь!

В самом деле, развалившийся потолок и лестница делали всякий доступ к верхним отделениям дома невозможным. Лютобор бесился, народ шумел; но вдруг все взоры обратились кверху.

- Вот он, вот он! - раздались бесчисленные крики, и Феодор, в белой простой одежде, с распущенными по плечам власами, показался на краю высокого помоста. Он держал за руку прекрасного отрока, который, посмотрев с детским любопытством на необозримые толпы народа, окружавшие их дом, робко прижался к отцу своему.

Душевное величие, изображавшееся на спокойном челе Феодора, его кроткий и светлый взор, необычайная красота отрока, их белые одежды, тихо взвиваемые ветром, - все пробудило в душе Стемида чувства, дотоле ему вовсе незнакомые. Царство света и царство тьмы во всей разительной противоположности своей представились его взорам: внизу - это безобразное смешение лиц, выражающих холодное, зверское любопытство и какую-то безотчетную жажду крови; это дикое, беспокойное волнение народа; эти отвратительные крики; а вверху, над головами этого буйного скопища, два существа, обреченные смерти, но спокойные, кроткие и смиренно покоряющиеся воле своего господа. Полуразрушенный помост, служащий им подножием, был выше всех окружающих его зданий: он выдавался вперед и как будто бы висел на воздухе. Феодор и сын его Иоанн стояли на самом краю его, и, отделенные от земли, облитые лазурью небес, казалось, они, как два светлых херувима, парили над главами неистовых убийц своих. Их нечаянное появление произвело хотя минутное, но сильное впечатление на народ; громкие восклицания прекратились, и все замолкло вокруг дома. Пользуясь этою кратковременною тишиною, Феодор простер свою руку и сказал твердым голосом:

- Чего вы требуете от меня, граждане киевские?

- Выдай нам твоего сына, - вскричал Лютобор, - он назначен богами в жертву всемогущему Перуну. Не медли исполнить волю богов и приказ твоего государя!

- Государь великий князь, - отвечал Феодор, - волен снять главу с плеч моих и умертвить моего сына, но ни я, ни сын мой не принесутся в жертву бесам, коих вы называете богами вашими.

- Умолкни, богохульник! - завопил с яростью Лютобор. - Как дерзаешь ты поносить богов наших?

- Да, - прервал Феодор. - Господь, которому мы служим, господь, которого исповедуем, не посрамит верных чад своих. Часы нашей жизни изочтены, и ангел смерти царит уже над главами нашими, но не возвеселятся враги господни, не возрадуется царство тьмы - отчизна богов ваших! Да, сограждане, кровь христианина не прольется в нечестивом капище, где вы приносите богопротивные жертвы не создавшему этот мир, но мятежному рабу его - сатане, низверженному с небес и запечатленному вечным проклятием и гневом божиим.

- Да замолчишь ли ты, змея, - вскричал Лютобор, заскрежетав зубами. - Эй, ребята, лестницу! Проворней!.. Что ж вы стоите?.. Иль этот чародей вас обморочил?.. Давайте скорей лестницу!.. Да что, вы за одно, что ль, с ним?..

Но напрасно кричал и бесновался Лютобор: и воины, и народ, и даже прислужники храмовые, изумленные речами Феодора, не трогались с места, чтоб исполнить приказание жреца.

- Сограждане, - продолжал Феодор громким голосом, заглушающим сиповатый крик Лютобора, - внемлите речам умирающего, внемлите гласу истины! Кому поклоняетесь вы, ослепленные киевляне? Кого нарицаете бессмертными богами вашими? Кто этот всемогущий Перун, перед которым вы преклоняете колена?.. Бесчувственный, деревянный истукан! Вы сами видите и не хотите разуметь истины. Неужели господь, сотворивый всяческая, господь, хранящий жизнь вашу, проливающий на вас и свет и теплоту, был некогда бездушным деревом, растущим в лесах ваших? И тот, кто создал и землю, и небеса, и солнце, и луну, и звезды, неужели создан сам руками вашими? Киевляне, не всегда ли пригревало вас солнце и господь ниспосылал на вас свой дождь небесный; а давно ли сооружена божница Перунова? Ответствуйте, граждане киевские: не перед вами ли, не в глазах ли ваших сделан кумир, которому вы поклоняетесь?

Тихий ропот пробежал по народной толпе; сомнение и страх изображались на всех лицах: одни молчали, другие шепотом повторяли слова Феодора; но те, которые были посмышленее, заговорили громко меж собою.

- А что, братцы, - сказал один купец, - и впрямь, давно ли стоит у нас этот Перун? Ведь деды наши и отцы жили же без него.

- Вестимо! - прервал другой. - Да я помню, как этот приезжий грек и золотые усы-то ему отливал. Досуж был, проклятый... а уж плут какой!..

- Эко диво! - подхватил веселой наружности молодой детина. - Чай, знаете вот этого древодела - Чурилу Пучеглазого, что на площади живет: он при мне ноги-то ему стругал.

- То-то, парень, - промолвил один осанистый гражданин, - в самом деле, уж полно, бог ли он?

- Так-то вы меня слушаетесь? - закричал воинам жрец Лютобор, который, задыхаясь от бешенства, не мог несколько минут промолвить ни слова. - Добро вы, неслухи, я донесу обо всем Богомилу!.. Давайте лестницу!.. Я сам вырву язык у этого богохульника!.. Не слушайте его, киевляне!.. - продолжал он, обращаясь к народу. - И знаете ли вы, безумные, что с вами будет, если вы поверите этому крамольнику?.. Знаете ли, что померкнет солнце, по всей земле будет засуха, сделается потоп, трус, во всем Киеве не останется камня на камне, все реки иссякнут, Днепр потечет вспять, и печенеги уведут в неволю жен и детей ваших!.. Да кричите громче! - шепнул жрец, толкая воинов. - Кричите, что есть мочи: он опять хочет говорить!.. Добрые люди, граждане, не слушайте его!.. Он чародей, кудесник!.. Он поклоняется Чернобогу!..

- Да, да, он чародей и кудесник! - завопили воины и слуги жреца.

- Эх, братцы, - сказал вполголоса начальник стражи, - худо дело! Смотрите-ка, народ молчит; один бы уж конец! Да пропадай он совсем: не хочет сойти, так пусть слетит. Ну-ка, ребята, рубите столбы!

- Да, да, - подхватил Лютобор, - рубите столбы!

В одну минуту острые секиры заблистали в руках воинов, и столбы, на коих держалось все здание, заколебались.

- Остановитесь! - раздался знакомый Стемиду голос.

- Пропустите, дайте место!.. Гонец от великого князя! - зашумел народ. - Посторонитесь, братцы, посторонитесь!..

И Всеслав, покрытый пылью и потом, выбежал из толпы.

- Государь великий князь, - сказал он Лютобору, - приказал остановиться жертвоприношениям.

- Берегись, берегись! - проговорил торопливо Стемид, схватив его за руку и оттащив к стороне.

Один из подрубленных столбов рухнул.

- Назад! - вскричал начальник стражи.

Воины кинулись в сторону, а народ с громким криком, отхлынул от дома.

- Боже мой, - сказал Всеслав, глядя с содроганием на разрушающийся дом, - они погибли!

Верхний ярус здания, потеряв одну из подпор своих, подался на левую сторону, и помост, на котором стояли христиане, готовые принять венцы мученические, отделяясь от стены, повис на последнем, до половины подрубленном, столбе.

- Именем великого князя, - закричал Всеслав, - спасите этих несчастных!.. Лестницу, скорей лестницу!

- Да, - сказал вполголоса начальник стражи, - не хочешь ли сам сунуться. Дальше, товарищи, дальше!

Вдруг последний столб, нагнетаемый осевшим зданием, погнулся; несколько бревен из передней стены нижнего яруса, не выдержав сильного напора, сдвинулося с своих мест, и весь дом покачнулся вперед. Народ молчал; на всех лицах изображались страх и какое-то нетерпеливое, смешанное с ужасом ожидание; один Феодор казался спокойным, уста его безмолвствовали, но по тихому движению губ можно было отгадать, что он молился. В ту минуту, как здание снова поколебалось, спокойный и тихий взор его встретился с потухшим взором сына: весь ужас смерти изображался на бледном лице отрока. Феодор затрепетал.

- Сын мой, сын мой! - прошептал он прерывающимся голосом; глаза его наполнились слезами; он устремил их к небесам, и вдруг они заблистали необычайным светом: неизъяснимый восторг и веселие разлились по всем чертам лица его. - Сын мой, - сказал он торопливо, - смотри, смотри! Он грядет с востока... Он простирает к нам свои объятия... О, Искупитель! - воскликнул Феодор, прижав к груди своей Иоанна. - Се аз и чадо мое! - И в то же самое мгновение пламенный луч солнца, прорезав густые лучи, облил ярким светом просиявшие лица отца и сына.

- Глядите-ка, братцы, - закричал один из граждан, чему они так обрадовались?.. Ну, и последний столб... Дальше, ребята, дальше!

Погнувшийся столб с треском расселся надвое; высокое здание заколебалось... рухнуло; густое облако пыли обхватило его со всех сторон, и все исчезло.

- Пойдемте, товарищи! - сказал начальник стражи. - Да и тебе, Лютобор, здесь делать нечего: видно, вам не пировать сегодня.

- Постойте, - вскричал Всеслав, - надобно посмотреть: быть может, они еще живы!..

- Это не наше дело! - прервал грубым голосом начальник стражи. - На это есть люди у городского вирника. Ну, что стали? Ступайте, ребята!

Всеслав с Стемидом, при помощи нескольких сострадательных граждан, с большим трудом разрыли лежавшие беспорядочною грудою бревна перекладины и кирпичи.

- Вот они! - вскричал Стемид. - Под этим брусом... оба вместе... обнявшись...

- Ну, что? - спросил боязливо Всеслав, подбегая к Стемиду.

- Да что, братец, уж им не пособишь, бедные! И то хорошо: не долго мучились. Посмотри-ка: у обоих головы раздавлены!..

- Молитесь за нас, грешных, угодники божий, Феодор и Иоанн! - сказал кто-то тихим голосом.

Всеслав обернулся: подле него с поникшею главою стоял Алексей. Он молился, и крупные слезы, катясь по бледным щекам старца, упадали на изувеченные тела святых мучеников христовых.

VI

Солнце еще не показывалось, но легкие, прозрачные облака рделись на востоке; звезды тухнули одна после другой, и утренняя заря разливалась огненным заревом по небосклону. Ночь была бурная; вдали, на западе, исчезающие тучи тянулись черною грядою; от времени до времени сверкала еще молния, но гром едва был слышен, и последние дождевые капли, перепадая с листа на лист, шумели по дремучему лесу диких берегов Почайны.

На небольшой луговине, усеянной полевыми цветами под навесом густого дуба, заметна была свежая насыпь, подле нее, прислонясь к дереву, стоял седой старик; казалось, он отдыхал после тяжелого труда. У ног его лежал железный заступ.

- Здорово, Алексей! - сказал небольшого роста детина выходя из леса и приподымая свою огромную шапку с овчинным околышем.

- Здравствуй, Тороп! - ответил ласково старик. - Что так рано?.. Куда идешь?

- Да все тебя искал, дедушка! Днем-то отлучаться мне из городу подчас нельзя: так я еще с полуночи вышел из Киева; дома тебя не застал, и когда бы дочка твоя не сказала мне, что ты здесь, за Песочным оврагом, так я бы все утро даром прошатался по лесу. Ну, раненько же вы с ней встаете!

- Мы ведь не горожане, Тороп: и ложимся и встаем вместе с солнышком.

- А я думал, что вы еще спите. Подошел к избушке, глядь - Надежда, как встрепанная, сидит у дверей, да разодета как!.. Иль она дожидается кого-нибудь?

- Жениха своего.

- Как, дедушка, так ты уж ее просватал?.. За кого?

- За того, кто пришелся ей по сердцу. Да зачем ты искал меня, Торопушка, что тебе надобно?

- Мне покамест ничего. А вот, изволишь видеть, - продолжал Тороп, понизя голос, - мой господин хочет поговорить с тобою.

- Богомил?

- Нет, у Богомила я только на время в услуге: я говорю тебе о настоящем, притоманном моем господине. Смотри, дедушка, не рассерди его: он что-то и так на тебя зубы грызет.

- Но кто же твой господин и за что он на меня сердится?

- Кто мой господин? - повторил, почесывая в голове, Тороп. - Как бы тебе сказать?.. Его зовут теперь Веремидом, а за что он на тебя злится, не ведаю: он сам тебе скажет.

- Когда же он хочет со мною повидаться?

- А кто его знает! Он сказал мне вчера: "Тороп, я должен непременно поговорить с этим стариком, что живет в лесу за Почайною, и если он не перестанет мне все вопреки делать, то..." Тут он что-то пробормотал про себя, да так страшно на меня взглянул, что у меня душа под пятку ушла. Вот я и подумал: пойду скажу Алексею, чтоб он поберегся, да ни в чем ему не перечил. Ведь мой господин... ох, дедушка, с ним шутки плохие!

- Я не знаю, кто твой господин, - отвечал спокойно Алексей, - и не ведаю, чем мог его прогневить, но если бы он был и великим князем Киевским да захотел от меня лести и неправды, так я и тогда бы в угоду его не стал кривить душою.

- Ну вот еще - великим князем! Полно, дедушка, где нашему брату заедаться с великим князем! Ведь у нас с тобой по одной только голове на плечах.

- Голова ничего, Тороп, была бы только душа цела, а в душе-то волен один господь.

- Толкуй себе! И мы знаем, что в душе вольны одни бессмертные боги, да ведь и голова-то у нас не чужая: как станут до нее добираться, так небось и ты испугаешься. Вон посмотри-ка на это деревцо: теперь оно стоит прямехонько - стрела стрелою, а, чай, сегодня ночью, как ветерок разыгрался по лесу, гнулось в три погибели и не раз припадало к матушке сырой земле. Придет беда, согнешься и ты.

- Перед неправдою... никогда, Торопушка!

- Ой ли?.. Ну, Алексей, борода у тебя седая, а ум-то, видно, молодой. Я слыхал от богатых людей, что и они ничего не боятся; да то иная речь: богатому подчас и сам великий князь поклонится, а знатные-то бояре и вчастую. Уж полно, не богат ли и ты? Постой-ка, дедушка, что это?.. Ого, да ты что-то здесь копал... Ну, так и есть!.. Ни свет ни заря!.. И впрямь, не клад ли какой зарывал?

- Ты не ошибся, Тороп. Я зарыл здесь бесценное сокровище: это могила двух праведников.

- Сиречь: добрых людей?.. Э, уже не тех ли, что третьего дня хотели принести в жертву?

- Тех самых.

- Доброе дело, Алексей! Кабы не ты, так, может статься, они сердечные, и теперь не были бы преданы земле. Да не родня ли ты им?

- Да, они называли меня отцом своим.

- Как так?.. А я думал, что у тебя детей всего-навсего одна дочка.

- Нет, Тороп, все христиане мои дети.

- Так они были христиане? Вот что!.. То-то Богомил так на них и взъелся. Уж он бесился, бесился, когда ему пришли сказать, что великий князь отменяет жертвоприношение; да ну-ка с сердцов колотить всех своих челядинцев. Досталось бы и мне на орехи, кабы я не догадался и не запел любимой его песенки:

Как идет наш верховный жрец, Наш родимый батюшка: Он идет в Капырев конец, Выступает гоголем;

А за ним-то весь народ -

Словно пчелки все за маткою...

Вот он немного и стих: стукнул меня раза два по маковке, да на том и съехал. Ведь, правду матку сказать, он только худо нас кормит, а жить с ним можно. Да я вдесятеро больше боюсь настоящего моего господина: когда не сердит - болтай с ним что хочешь, а коли осерчает - ну, беда, да и только! Успел увернуться - жив, не успел - прощайся с белым светом! Уж куда крут! Что и говорить: ему служить - не малину есть!

- Так зачем же ты ему служишь?

- Зачем? Да ведь и отец мой ему служил, и дедушка служил его батюшке; мы испокон веку коренные слуги его роду и племени. А уж когда и деды мои и прадеды ели хлеб-соль его пращуров, так мне и подавно не приходится его покинуть; худо ли при нем, хорошо ли, а делать нечего - куда он, туда и я... Эге, смотри-ка: вон уж и солнышко всходит - эк я с тобой заболтался. Прощай, добро!.. Да, пожалуйста, не ершись с моим боярином: тише едешь - дальше будешь, дедушка. Прощай.

- Постой! - загремел в кустах грозный голос, и незнакомый вышел на поляну. - Зачем ты здесь? - продолжал он, подойдя к Торопу. - Что у тебя за свиданье с этим стариком?.. Ну что ж ты молчишь?.. Отвечай!

- Не гневайся, боярин! - сказал с низким поклоном Тороп. - Помнишь, я тебе сказывал, что обещал купить веретено дочери этого доброго человека? Я сегодня за тем к ней и заходил, да вот поразговорился кой и о чем с ее батюшкой.

- Ты чересчур любишь болтать! - прервал незнакомый. - Добро, останься здесь: ты мне надобен.

Тороп поклонился и, соблюдая почтительное молчание, отошел к стороне.

Незнакомый не говорил ни слова; он стоял против Алексея и, устремив на него свой угрюмый взгляд, казалось, рассматривал его с большим вниманием. Алексей, облокотясь на заступ, также молчал. Сначала он глядел спокойно на незнакомого, но вдруг светлые взоры его помрачились, и что-то похожее на ужас и отвращение изобразилось на лице его.

- Чего ты от меня желаешь? - спросил он наконец не ласковым и кротким своим голосом, но с приметным негодованием.

- Ай, ай, ай! Худо! - сказал про себя Тороп, поглядывая боязливо на своего господина.

- Молчи, старик! - прервал незнакомый. - Не я, а ты должен отвечать на мои вопросы.

- Так спрашивай.

- У тебя есть дочь?

- Есть.

- Ее зовут Надеждою?

- Да.

- Ты христианин?

- Да.

В продолжение этого отрывистого разговора незнакомый не переставал смотреть пристально на Алексея; прислушивался с беспокойством к его голосу, и мало-помалу как будто бы воспоминание о чем-то неприятном покрыло морщинами высокое чело его.

- Какое сходство! - прошептал он. - Этот голос... этот взгляд... Да нет, не может статься! Как зовут тебя, старик?

- Алексеем.

- Послушай, Алексей: я хочу дать тебе полезный совет.

- Спасибо. Но я уж стар и знаю по опыту, что не все советы полезны. Иной советует для того, чтоб верней погубить легковерного, который полагается на его совесть.

Незнакомый посмотрел с недоумением на Алексея и помолчав несколько времени, продолжал:

- Нет, я не губить хочу тебя, а спасти от гибели. Ты знаешь княжеского отрока Всеслава?

- Знаю.

- Но знаешь ли ты, кто этот Всеслав?

- Он добрый юноша и жених моей дочери.

- Твоей дочери! - повторил насмешливо незнакомый. - Дочери простого дровосека! Посмотрим, стоите ли вы оба этой чести? Слушай, старик: если ты станешь исполнять все мои советы, то дочь твоя будет женою Всеслава; но страшись и помыслить!..

- Мне страшиться? - прервал твердым голосом Алексей, кинув презрительный взгляд на незнакомого. - Мне нечего страшиться: я не изменник и не предатель.

Незнакомый вздрогнул и хватился за рукоятку своего меча; его посиневшие губы дрожали, а из-под нахмуренных бровей, как молния из-за черных туч, засверкали его грозные очи.

- Видишь ли, - продолжал спокойно Алексей, - я слабый старик, без оружия, кругом дремучий лес, мы одни с тобою; но я верую в господа истины, верую, что без воли его ничтожна вся воля земная. Совесть моя чиста, и я не боюсь тебя, цареубийца!

- Это он! - вскричал с ужасом незнакомый. - Тороп, оставь нас одних!.. Ступай! - продолжал он громовым голосом, заметив, что служитель не спешит исполнить его приказание.

Тороп сошел с поляны и спрятался за густой ореховый куст, из-за которого он мог слышать и видеть все, что происходило на лугу.

- Варяжко, - сказал незнакомый, подойдя ближе к старику, - так это ты? О, теперь я ничего не опасаюсь: мы верно поймем друг друга.

- Мы! - повторил Алексей. - Боже правосудный, - прошептал он, смотря с горестью и состраданием на незнакомца, - до какой степени может ожесточиться сердце человеческое!.. Итак, последняя искра совести потухла в душе твоей?.. Злодей, ты узнал меня: так чего же ты от меня хочешь?

- Я хочу подать тебе мою руку и сказать: Варяжко, забудем прошедшее! Я не могу переменить того, что было, не могу возвратить жизнь Ярополку; но настоящее и будущее в воле нашей, и я готов загладить мое преступление.

- Загладить твое преступление? - сказал Алексей, поглядев недоверчиво на незнакомого. - Нет, - продолжал он, покачав печально головою, - в этих кичливых взорах, на этом надменном челе я не вижу и признаков раскаяния.

- Раскаяния!.. И, Варяжко, что проку в этой бесплодной добродетели слабых душ? Пусть плачут и раскаиваются жены наши; но мы... нет, верный слуга злополучного князя Киевского; нет, не слез требует неотмщенная тень Ярополка: он жаждет крови!..

- Крови! - прервал Алексей. - Дикий зверь, иль не довольно еще ты упился кровью человеческою?

- Да, Варяжко, Владимир должен погибнуть!

- Безумный, тебе ли мстить за смерть Ярополка? Не ты ли сам предал его в руки Владимира? И неужели ты думаешь загладить твое преступление, соделавшись вторично цареубийцею?

Незнакомый поглядел с удивлением на Алексея.

- Старик, - сказал он, - не обманулся ли я? Ты ли тот неустрашимый воин, тот верный слуга своего государя, тот Варяжко, кипящий местью?.. Я знаю, он клялся отомстить за смерть своего государя и, верно, не забыл своей клятвы.

- Господь не принимает беззаконных клятв, - отвечал кротким голосом Алексей, - ему одному принадлежит мщение, он один совершенно правосуден, ибо он один видит глубину сердец наших.

- Господь! Господь!.. Полно, Варяжко, говори это глупцам, которые верят всему, что им рассказывают. Если этот господь, коего киевляне именуют Перуном, а ты называешь по-своему, живет в самом деле на небесах, так какое ему Дело до земли? Вот когда бы ты мне сказал, что Владимир был благодетелем твоим, кормил, поил тебя; что он любил веру, которую ты исповедуешь, или, по крайней мере, что он человек добродетельный, - о, тогда бы я не подивился речам твоим; но, пока Владимир жив, ты должен скрывать истинное свое имя: он умертвил твоего друга и государя, он лишил тебя всего. И осмелишься ли ты назвать добродетельным злодея, обагренного кровью своих ближних? Как христианин, ты должен ненавидеть Владимира: он презирает твой закон. Давно ли двое единоверцев твоих погибли по его приказу?.. И если прекрасная дочь твоя живет еще с тобою, то благодари за это не Владимира, а дремучий лес, в котором она скрывается.

- Не мне судить дела великого князя Киевского, - отвечал Алексей. - И знаю ли я, ничтожный червь земли, что тот самый Владимир, который ненавидит теперь христиан, не предназначен от господа посеять благие семена веры, просветить всю землю Русскую и мощною рукою своей низвергнуть идолов, коим поклоняются ослепленные народы. Я христианин, я могу и должен умолять Спасителя просветить разум и смягчить сердце Владимира; готов нетрепетно исповедовать пред ним моего господа; называть правду правдою, зло злом и говорить вслух и пред лицом его о том, о чем шепчут про себя его хулители; но никогда не восстану против того, кто свыше избран во владыки народа русского. Враждующий против своего государя враждует против самих небес: ибо "нет власти, аще не от господа".

- Варяжко, - прервал с нетерпением незнакомый, - не истощай напрасно твоего красноречия: я пришел говорить с тобою о деле, а не слушать твои христианские поучения. Я знаю сам, как должен поступить, и не требую твоей помощи, но не потерплю также, чтоб ты мешал исполнению моих намерений. Послушай: ты хочешь выдать свою дочь за Всеслава, но знаешь ли ты дивную судьбу этого юноши?..

- Я знаю все, - сказал спокойно Алексей.

- Как? - вскричал незнакомый.

- Всеслав - мой сын духовный и не имеет от меня ничего тайного.

- Ничего?

- Да. Я знаю все: он - последняя отрасль древних князей киевских, он правнук Аскольдов; но перст божий коснулся души его: он смирился пред тем, кто мог единым словом потрясть вселенную, и не произнес его для спасения земной своей жизни. И ты напрасно ласкаешь себя преступною надеждою: Всеслав не восстанет против своего государя и благодетеля - он христианин!

- Итак, сбылись мои опасения, - вскричал незнакомый, - ты обольстил этого неопытного юношу! О, да будут прокляты медоточивые уста твои, коварный старик!.. Как, правнук Аскольда не отомстит за смерть своего прадеда?.. Он отречется от своего наследия, не воссядет на отеческом столе своем?..

- Нет, - прервал Алексей, - Всеслав не посрамит святое имя христианина: он не будет убийцею второго отца своего и не предаст на расхищение и гибель родной страны, для того чтоб утолить жажду крови, которая пожирает внутренность твою, зверь плотоядный!

- Старик, - вскричал незнакомый, бледнея от бешенства, - берегись пробудить во мне эту жажду крови! Еще одно слово!..

- Так слушай же! - сказал Алексей твердым голосом. - Ты можешь умертвить меня; но пока сердце бьется в груди христианина, пока смерть не наложила еще вечной немоты на уста его, - он не перестанет возвещать истину и обличать порок. Служитель алтарей, я не обнажу меча на пролитие крови человеческой, но вот поле битвы, на котором, сильный верою в господа, я посмеваюсь угрозам буйных и стану смело против тебя, надменный сын погибели! Чего желаешь ты? Низвергнуть Владимира, открыть свободный путь врагам в сердце России? Наводнить бесчисленными полчищами печенегов мирные поля наши? Уступить косогам богатую область Тмутараканскую и, устилая родную землю трупами несчастных киевлян, возвести этим кровавым путем на царство безвестного юношу?..

- Который будет вторым отцом своего народа, - прервал незнакомый.

- Нет, - продолжал Алексей, - не кормилец тот земли русской, кто предает ее во власть врагов! Владыко силен любовью своих подданных, и горе им, если он должен прибегать под защиту иноплеменных. Только тогда блаженствует страна, когда царь и народ, как душа и тело, нераздельны меж собою. И неужели ты думаешь, что призванные тобою печенеги, истребив войско Владимира, удовольствуются временною данью и удалятся спокойно от пределов наших? О, нет! Ты знаешь сам, что эти хищные звери покроют пеплом всю землю Русскую, уведут в неволю жен и детей наших, запрудят широкий Днепр трупами беззащитных поселян и до тех пор не покинут Киева, пока развалины его не порастут травою. Несчастный, иль не довольно еще ты собрал проклятий на главу свою? Ты некогда любил отечество, ты с гордостью называл себя русским! Подумай, что готовишь ты для своей родины?.. Если печенеги не разорят до конца Киева, то пощадят ли его соседние народы? Не слетятся ли над его трупом, как алчные коршуны, ятвяги, радимичи, литва и хорваты? Ответствуй мне: спасет ли тогда неопытный юноша от рабства и вечной гибели растерзанное врагами, смутами и междоусобием злосчастное царство Русское?

Как уличенный в преступлении злодей стоит с поникшею головою перед своим неподкупным судилищем, так, мрачный и безмолвный, стоял незнакомый против Алексея. Подавленный истиною слов его, он не смел поднять взоров и остановить их на величественном и спокойном челе этого верного слуги божия.

- Ты молчишь? - продолжал Алексей. - Ты колеблешься?.. О, не искушай долготерпения божия!.. Не умножай числа твоих беззаконий!.. И почему ты знаешь, несчастный, в чью грудь направит господь твой меч, изощренный на погибель Владимира? Почему ты знаешь, что тот самый, для которого ты идешь на новое цареубийство, не падет под его ударами?.. Представь тому, кому известны все сокровенные наши помыслы, и казнить, и миловать. Я заклинаю тебя его святым именем, умоляю тебя именем твоей родины, откажись, о, откажись от преступных твоих замыслов!

- Откажись! - повторил мрачным голосом незнакомый. - Да для чего же я останусь жить на этом свете? Круглый бесприютный сирота, я отрекся от родины, загубил всю жизнь мою для того, чтоб возвратить законное наследие правнуку Аскольда; я родился, взрос, живу неразлучно с этою мыслию, она не покидает меня ни днем, ни ночью; эта мысль была для меня отцом и матерью, семьей, родными, всем - и ты хочешь!.. Да!.. Тебе легко говорить, старик: у тебя есть дочь, друзья, ты не один в этом мире, а я...

- Ты! - прервал с живостью Алексей. - О, нет, нет, ты не будешь сиротою: скажи одно слово, и я назову тебя братом; Всеслав и Надежда будут детьми твоими; я стану день и ночь молить господа, да просветит и успокоит он твою душу; мы составим одно семейство, любовь детей усладит остаток дней твоих, они будут любить тебя столько же... нет, более, чем меня; чтить волю твою, покоить в старости, и ты, примирившись с небесами и своею совестью, заснешь спокойно вечным сном посреди своего семейства.

- Прочь, прочь, соблазнитель, оставь меня! - вскричал незнакомый. Он закрыл руками лицо свое. - Семья, дети!.. - прошептал он едва слышным голосом. - О, зачем я родился на этом свете!.. Нет, старик! - продолжал он, устремив на Алексея неподвижный и сверкающий взор. - Нет, я пойду до конца путем, мною избранным, я хочу свершить обещанное мною на могиле отца и деда: или я исполнял доселе долг мой и должен исполнить его до конца, или все сделанное мною было преступлением, и тогда... О, Варяжко, довольно уже и прошедшего, чтоб не примирить меня никогда с самим собою. Совесть, совесть!.. - прибавил незнакомый, прижав крепко правую руку к груди своей. - Неужели, я слышу твой голос?.. Молчи, о, молчи, злодейка!.. Ты спала до сих пор, так не пробуждайся вовеки!.. Варяжко, прежде чем я расстанусь с тобою, ты должен мне поклясться твоим богом, что тайна, которую открыл тебе этот безрассудный юноша, и все то, что ты слышал от меня, умрет вместе с тобою!

- Я не хочу быть клятвопреступником, - сказал Алексей, смотря смело на незнакомого, - и не обещаю тебе хранить этой тайны.

- Несчастный, что ты говоришь?..

- Да, я свершил долг христианина, - продолжал спокойно Алексей, - теперь мне остается исполнить то, что повелевает моя совесть и долг каждого русского. Или ты сей же час отречешься от крамольных твоих замыслов, или завтра же Владимир узнает все!

- Завтра! - прошептал глухим голосом незнакомый. - Завтра!.. - повторил он. - Да знаешь ли ты, что для тебя нет уже завтрашнего дня... Безумный, ты мог бы обмануть меня, но теперь... старик, ты произнес твой смертный приговор!

- Он произнесен еще до дня моего рождения, - прервал с кротостью Алексей. - Днем позже, днем ранее...

- В последний раз, Варяжко, клянись, или ничто в мире не спасет тебя!.. Клянись! - повторил ужасным голосом незнакомый.

- Да, - сказал с твердостью Алексей, - я клянусь исполнить все сказанное мною, и умру, если господь пожелает призвать меня к себе; но знай, неистовый убийца, что ни ты, ни все живущие на земле не властны сократить или продлить единым мгновением число дней, определенных для земного моего испытания; и я еще раз повторяю тебе: если господь бог не допустит тебя быть моим убийцею, то завтра же Владимир узнает все. Прощай.

Сказав эти слова, Алексей пошел тихими шагами по тропинке, ведущей в глубину леса. Обнажив до половины свой меч, незнакомый сделал несколько шагов вслед за ним, но вдруг остановился: руки его дрожали, обезображенное судорожными движениями лицо то пылало, то покрывалось смертною бледностью.

- Нет, - сказал он наконец, - не могу, рука моя не подымается на этого старика! О, если б он стал защищаться, если б, по крайней мере, старался спасти себя... но это бестрепетное спокойствие, эта кротость, самоотвержение... Варяжко!.. Варяжко, ты победил меня!.. Меня! - повторил незнакомый после минутного молчания. - Как, тот, кто не побоялся прослыть предателем, не дрогнул, поднимая руку на своего благодетеля, уступит презренному христианину, признает победителем своим полоумного старика? Нет, нет!.. Ненавистный Варяжко, ты всегда, как враждебный дух, препятствовал моим намерениям; везде, как неугомонная совесть, становился между мной и судьбой моею! Или ты, или я, но один из нас должен погибнуть!.. Да, да... - продолжал незнакомый, - этот мир тесен для нас обоих!..

Он замолчал. С полминуты еще продолжал он бороться с самим собою и вдруг, заскрежетав зубами, как пробужденный от тяжкого сна, как будто бы подвигнутый какою-то чуждою, непреодолимою волею, ринулся вихрем вслед за уходящим Алексеем.

Тороп, который во все время дрожал как лист, прижавшись за ореховым кустом, несмотря на все старания свои, не мог подслушать, о чем говорил его господин с Алексеем, но всякий раз, когда на лице незнакомого изображался гнев, сердце его замирало.

- Прибьет он его, беднягу! - шептал про себя Тороп. - Долго ли до беды? Как даст ему раз... Да и он-то какой!.. Экий назойливый старичишка! Смотри, пожалуй: так и лезет на драку!.. Усидит ли голова на плечах, а уж быть ему без бороды!.. Ух, батюшка, насилу разошлись! - промолвил он наконец, вздохнув свободнее. - Ай да Алексей!.. Ну, исполать ему - ушел целехонек! Эй, да куда это кинулся боярин?.. За ним!.. Так и есть! - продолжал Тороп, выходя на поляну. - Повернул направо... к оврагу... Ох, плохо дело!.. Догонит он его... да схватится с ним опять!.. Чу!.. Что это?

Вдруг шагах в двадцати от поляны, среди густого леса, раздался пронзительный вопль.

- Охти! - вскричал Тороп. - Чуяло мое сердце: заколотит он его до смерти!.. Еще!.. Ах, как он стонет, сердечный!

Тихо повторил отголосок еще один слабый, болезненный вопль, и в то же время самое отдаленный и последний удар грома прокатился по лесу; потом настала мертвая тишина. Вот послышались скорые шаги идущего, и незнакомый, озираясь поминутно назад и бледный как мертвец выбежал на поляну.

- Это ты, Тороп? - сказал он. - Пойдем отсюда... Иль нет: ступай скорей на Почайну, к мосту... быть может, они пошли другою дорогою...

- Кто, боярин?

- Нет, нет! Я сам пойду к ним навстречу, а ты ступай ко мне и дожидайся...

- Да мне пора в Киев, боярин.

- Зачем?

- Как зачем: а если Богомил меня спросит?

- Ты уж более ему не служишь. Постой! - продолжал незнакомый, кинув вокруг себя дикий взгляд. - Нет, нет, это стонет филин.

- Боярин, боярин! - сказал с ужасом Тороп. - Посмотри-ка: ты весь в крови!

- Молчи! - закричал незнакомый. - Молчи, Тороп! - повторил он шепотом, посматривая на свои окровавленные руки. - Пойдем скорей отсюда!

VII

Мы просим читателем наших припомнить описанный в первой части этой повести овраг, или глубокую долину, над которою построена была хижина Алексея. Восходящее солнце еще не показывалось из-за частого леса, коим поросла сторона ее, противоположная хижине; длинные тени деревьев, устилая крутой скат оврага, тянулись до самого пруда, в котором, как в чистом зеркале, отражались и синие небеса, и перелетные дымчатые облачка, и веселая хижина Алексея, и радостные лица Всеслава и Надежды, которые сидели друг подле друга на широкой скамье у дверей хижины.

Кто никогда весною, после бурной ночи, не встречал восходящего солнца в диком лесу или чистом поле; кто не упивался этим свежим животворным воздухом, который, как юная жизнь, проливается по всем жилам нашим, - тот не имеет никакого понятия об одном из величайших наслаждений, какими столь богата роскошная природа в первобытной простоте своей и так бедна, когда затейливое искусство людей подчиняет ее каким-то однообразным законам: подкрашивает, стрижет и, как на холсте писанную картину, вставляет в тесные золотые рамы. То, что представлялось взорам и обворожило все чувства Всеслава и Надежды, вовсе не походило на оранжерейную природу наших загородных деревьев, с их опрятными рощами, укатанными дорожками и подкошенными лугами. Перед ними на противоположной стороне оврага зеленелся дремучий лес; толстая ясень, высокий клен, прямая, как стрела, береза, темнолиственный дуб, кудрявая рябина, душистая липа и благовонная черемуха, перемешанные между собою и растущие по уступам отлогой горы, образовали беспредельный зеленый амфитеатр. Внизу, изгибаясь по изумрудной мураве, быстрый ручей вливался в светлый пруд. По влажным берегам его, как узорчатые каймы, пестрелись белые ландыши, желтые ноготки и голубые колокольчики. Тысячи лесных птиц, отряхая с своих крыльев дождевые капли, вились над вершинами деревьев и спешили обсушиться на солнышке. Все кипело жизнью. Быстрокрылый веретенник кружился на одном месте; неугомонный дудак гукал, опустив свой длинный нос в болото; от времени до времени раздавался пронзительный голос иволги; испещренная всеми радужными цветами, красавица соя перелетала с ветки на ветку; дятел долбил своим крепким клювом деревья, и заунывная кукушечка, как будто бы прислушиваясь к звонким песням соловья, умолкала всякий раз, когда этот вещий баян лесов русских, воспетый нашим Крыловым:

На тысячу ладов тянул, переливался, И мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.

- О, как хорош, как прекрасен божий свет! - сказала тихим голосом Надежда, опустя беспечно свою голову на плечо Всеслава. - Не правда ли, мой суженый? - продолжала она, глядя с обворожительною улыбкою на юношу. - Да что ж ты все смотришь на меня?

- А на что ж мне и смотреть, как не на тебя, мой бесценный, милый друг! - шепнул Всеслав, прижимая ее к груди своей.

- Как на что?.. Видишь ли там, на зеленом лугу, словно снежок, белеют ландыши?

- Ты в сто раз белее их, моя ненаглядная.

- А вон посмотри там, за ручьем, какие яркие малиновые цветы!

- Твои алые уста милее их.

- А этот зеленый лес, как пышет от него прохладою!.. А эти светлые лазурные небеса...

- Они темнее твоих голубых очей, моя суженая!

- Да полно меня хвалить, Всеслав, - мне, право, стыдно!

- Ты краснеешь?.. Красней, красней, моя радость! О, как ты хороша, Надежда! - вскричал Всеслав, глядя с восторгом на свою невесту. - Во всем Киеве, в целом свете нет краше тебя! И когда мои товарищи тебя увидят...

- Ах, нет, Всеслав, не показывай меня никому.

- Так ты не хочешь, чтоб другие тобою любовались?

- А на что? Коли я хороша для тебя, мой суженый, так какое мне дело до других.

- И ты не желаешь, чтоб все знали, как ты пригожа?

- Все! А что мне до всех? Была бы только Надежда люба тебе, мой друг, так другие думай что хочешь, - мне и горюшка мало. Да что это батюшка нейдет? - прибавила она, вставая со скамьи и смотря вверх против течения ручья. - Вот уж солнышко показалось: он всегда об эту пору завтракает.

- Видно, не кончил еще своего дела.

Надежда покачала печально головою и призадумалась.

- Что ты, моя радость, - спросил заботливо Всеслав, сажая опять подле себя Надежду, - что с тобой?

- Не знаю, мне что-то вдруг стало так грустно. Я вспомнила матушку... Так-то и она, бывало, дожидалась его, сердечная, а теперь...

- Что ты, что ты, Надежда? Ты побледнела... Ты плачешь!..

- Ах да, мой милый друг, какая-то грусть и тоска... О, не покидай меня, Всеслав... не покидай бедную, бесприютную сироту!.. У меня нет матери, и если батюшка...

- Полно, не греши, Надежда!.. Бог милостив: он, верно, сохранит от всякой беды отца нашего.

- А разве господь не может призвать его к себе?

- Да отчего ты это думаешь?

- Я и сама не знаю, но мне вдруг пришло в голову, что матушка так давно уже его дожидается.

- Дожидается?.. Где?..

- Вон там, мой друг!.. - сказала Надежда, подняв кверху наполненные слезами глаза свои. - Посмотри, Всеслав, посмотри! - продолжала она с живостью. - Видишь ли там, высоко, очень высоко, белого голубя?

- Вижу! вижу!.. Почти под самыми облаками!.. Смотри-ка, он как звездочка золотая светится от солнца.

- Как чудно!.. - шепнула Надежда, продолжая смотреть на голубка. - Кажется, как будто бы он все на одном месте, словно дожидается кого-нибудь... Постой - вот зашевелился... опускается к нам... Ах, как шибко он летит!..

В эту самую минуту, другой, белый, как снег, голубь с быстротою молнии пронесся так близко подле Надежды, что тихий ветерок от его крыльев взвеял кверху ее русые локоны; в то же самое мгновение отдаленный и последний удар грома долетел до их слуха, и, повторяемый отголоском, зарокотал по лесу.

Два голубка слетелись, радостно затрепетали своими крылышками, понеслись все выше, выше и наконец исчезли за облаками.

- Улетели! - сказала Надежда с тихим вздохом, который, казалось, облегчил ее сердце. - Уж как же им должно быть весело!.. О, зачем и мы не можем летать, как эти голубки, мой милый? Мы поднялись бы с тобою, как они, туда за облака; полюбовались бы на ясное солнышко, посмотрели бы, хотя издалека, на славу божию.

- А там, - прервал Всеслав, - мы полетели бы с тобой, где вечная весна, где всегда зеленеют деревья и листья никогда не опадают, где круглый год все поля усыпаны цветами благовонными и каждый день тихий ветерок навевает прохладу в полдень и затихает к вечеру.

- Да полно, есть ли такая земля, Всеслав? - сказала Надежда. - Я слыхала, что краше царства Византийского нет страны под солнцем, а и там не всегда весна бывает.

- Нет, милый друг, - велик и пространен божий свет, и много есть в нем всяких земель. Когда я жил с великим князем Владимиром в стране варяжской, то один старый витязь мне рассказывал, что годов тридцать тому назад он отправлен был с посольством от царя своего Свенона к какому-то владыке Локлинскому. Долго они плавали по разным морям; вот в половине второго месяца показались высокие берега Локлинской земли; но в то же самое время подул сильный ветер, поднялась неслыханная буря, и понесло их на запад. Дня через два ветер переменился, но забушевал еще пуще прежнего и вынес их корабль в такое обширное море, что они, проехав дней двадцать, никакой земли не видали. Наконец пристали они к одной неизвестной стране. По счету их, время было зимнее; как же они удивились, когда вышли на берег: поля и холмы зеленелись, в лесах пели птицы, деревья осыпаны были плодами, и время стояло такое теплое, как у нас под конец весны. Они узнали, что греки называют эту землю Иверию (45), что в этой земле зимы не бывает и снегу никогда не видывали и что там во всем такое довольство, что хоть рук ни к чему не прикладывай, а с утра до вечера ешь, веселись и прохлаждайся. Пуще всего им полюбился там один дивный плод: он как золото горит на солнышке, благовоннее всех цветов земных, а уж сладок так, что и сказать нельзя. Старый витязь, рассказывая мне об этом, всегда прибавлял, что он бывал и в Византии, и во многих других землях, а привольней страны сродясь нигде не видывал.

- Так и ты, Всеслав, побывал на чужой стороне! - сказала Надежда, выслушав рассказ своего жениха. - Ты жил в земле варяжской? Расскажи-ка мне, что это за земля такая? Далеко она отсюда?

- Да, неблизко, мой друг! Все надо идти на полночь: пройти все царство Русское, через землю кривичей, до самого Великого Новгорода, а там идти лесами дремучими и сыпучими песками вплоть до моря варяжского, а уж за этим-то морем и начнется их земля.

- А за их землею что еще?

- За их землею лукоморье.

- А за лукоморьем-то что?

- Уж бог весть что, видно, самый край земли. Старики говорят, что по дороге к лукоморью стоят сплошные горы каменные до самых небес, что за этими горами и денно и нощно слышен клич и говор, что какие-то люди все трудятся и от незапамятных годов просекают эти горы, но до сих пор не могли еще прорубить и малого окошечка; а кто эти люди, как они живут, как прозываются, откуда взялись - об этом и старики даже не рассказывают. Есть только поверье, что когда они просекут каменные горы, то хлынет оттуда море-океан и потопит всю землю варяжскую.

- Вот что!.. Ну, а земля-то варяжская лучше, что ль, нашей?

- И, нет, Надежда: горы, озера да болота непроходимые, а холода-то по зимам - не нашим чета!

- Бедные, то-то, чай, они нам завидуют?

- Не больно завидуют. Послушай их, так они свою землю ни на какую другую не променяют.

- Так отчего же этим варягам не сидится дома и они по всему белому свету шатаются?

- Народ-то они удалой, Надежда! Тот у них и молодец, кто побывал в чужих землях, на кровавых пирах понатешился, прославил имя варяжское и воротился домой с богатою добычею. У них своего ничего нет, земля их бедная, а посмотрела бы ты, как разукрашены их жены и девы молодые! Чего у них нет: и монисты самоцветные, и бисер дорогой, и жемчуг, и гривны золотые!..

- А что, Всеслав, - шепнула Надежда, положив ласково свою руку на плечо юноши, - правда ли, я слышала, что варяжские девушки пригожи собой и приветливы со всеми чужеземцами?

- Да, Надежда, они ласковее наших киевлянок: не бегают от ратных людей, любят с ними речь вести о их дальних походах и битвах знаменитых, и даже многие из них не отстают в удальстве от мужей своих и братьев. Вот Минвана, дочь Геральда, старого воина, у которого я жил в дому, не раз обнажала меч и билась, как неустрашимый воин, подле отца своего. Бывало, как оденется витязем да застегнет на груди броню булатную, так и в голову не придет, что она девушка. Когда же скинет свой шелом и ее русые кудри рассыпятся по белым плечам, а на алых устах заиграет улыбка приветливая, - о, как начнут тогда толпиться вкруг нее все варяжские юноши, как спешат вещие скальды потешать ее песнями, как радуется тот, на кого она взглянет весело! Кого назовет по имени, тот не побоится десяти врагов, а кому скажет слово ласковое, тот готов один идти на тысячу.

- Вот что! - прервала Надежда, потупив свои голубые глаза. - Так, видно, эта Минвана очень пригожа собою?

- Да, Надежда, красота ее славна по всему Поморью; и, бывало, не проходило дня, чтоб за нее не сватались удалые воины, знаменитые витязи и даже князья варяжские.

- И она никого из них не выбрала?

- Никого. Минвана предпочитала всем женихам своим одного чужеземца. Этот чужеземец был я, Надежда!

- Ты?.. - прервала с живостью девушка, и рука ее тихо опустилась вниз с плеча юноши. - Ты? - повторила она, перебирая в руках конец своего голубого покрывала. - Так зачем же ты на ней не женился?

- Затем, что я давно уже любил другую.

- Другую?..

- Да, мой друг! Я не знал ее, но кроткий небесный ее образ не покидал меня ни днем, ни ночью; она, как невидимый ангел-хранитель, о котором мне говорил отец твой, была всегда со мною; она одна казалась мне прекрасною. О, как тосковало по ней мое сердце! "Найду ли я тебя когда-нибудь, - говорил я, проливая слезы. - Где ты? Ты, которую я не умею назвать по имени!.." Да, мой друг, я не знал еще тогда, что ее зовут Надеждою. Когда Минвана открылась мне в любви своей, я отвечал ей, что ищу не товарища в битвах, но скромной подруги, что русский любит защищать кроткую и боязливую супругу, а не делиться с нею славою на поле чести. Если б ты посмотрела, Надежда, что сталось тогда с этою надменною девою, как обезобразил гнев прекрасные черты лица ее, как запылали местью ее дикие взоры!.. Нет, мой друг, ничто в целом мире не может быть отвратительнее лица молодой девушки, когда оно выражает не скромность, не доброту, а неистовый гнев и мщение! Когда я вспомню эту гневную Минвану, ее охриплый от бешенства голос и погляжу на тебя, моя кроткая Надежда... о, во сколько раз ты ее прекраснее! Заговоришь ли ты - словно горлинка застонет; улыбнешься - словно солнышко проглянет!.. Да посмотри на меня, радость дней моих! - продолжал Всеслав, глядя с восторгом на свою невесту. - О, промолви хоть одно словечко, ненаглядная моя! Скажи мне, любишь ли ты меня?

Надежда не отвечала ничего, но рука ее лежала снова на плече юноши, и, когда их взоры встретились, Всеслав прочел в голубых очах ее такую беспредельную любовь, что сердце его сжалось от какого-то ужасного предчувствия. Ах, бедный юноша не смел верить своему счастью: он пугался этого неизъяснимого блаженства; ему казалось, что в здешнем мире нельзя быть столь благополучным. И кто не испытывал на себе самом этой горькой истины? Кого не заставало горе с полною чашею в руках? Мы веселимся с друзьями, упиваемся нашим минутным блаженством - а беда тут как тут; не видим конца нашему счастью - а беда стучится под окном.

- Что это батюшка нейдет! - сказала, помолчав несколько времени, Надежда.

- Если это тебя тревожит, мой друг, - прервал Всеслав, - так пойдем к нему навстречу.

- Нет, ступай лучше один, а то неровно мы с ним разойдемся. Я подожду здесь: да смотри, не уходи далеко отсюда.

Всеслав простился с Надеждою, сошел в долину и пустился вверх против течения ручья по известной уже нам тропинке.

Долго стояла Надежда на одном месте; взоры ее провожали уходящего Всеслава. Вот он перешел через бревенчатый мостик; то скрывался за деревьями, то появлялся снова, когда тропинка извивалась по лугу, и вместе с нею исчезал опять посреди частого кустарника. Вот еще раз мелькнул он в промежутке двух ветвистых ив, поворотил в сторону и скрылся за утесистым берегом оврага, который в этом месте, загибаясь налево, принимал совсем другое направление. В ту самую минуту, как Надежда, потеряв из виду жениха своего, обернулась чтоб взойти в хижину, раздался шорох позади лип, которые окружали ее с трех сторон, и сквозь частые ветви мелькнуло лицо, обросшее густою бородою.

- Это ты, Тороп? - сказала девушка. - Нет, нет, это не он! - продолжала она, смотря с беспокойством на лысую голову старика, который, выглядывая из-за деревьев, рассматривал ее с какою-то странною улыбкою.

- Доброго здоровья, красная девица! - сказал старик, выходя наружу и продолжая смотреть на Надежду с таким наглым видом, что щеки ее вспыхнули от стыда и замешательства.

- Что тебе надобно, дедушка? - спросила она робким голосом.

- Погоди, внучка, скажу - так узнаешь.

- Ты, верно, пришел к батюшке? Да его нет дома.

- Что мне в твоем батюшке? У меня есть дельце до тебя, моя красоточка!

- До меня?.. Да кто ты такой? Я тебя не знаю.

- Кабы знала, так давно бы уж не жила в этом захолустье. Ну, правду же мне сказали: хороша ты собою! И лицом, и станом - всем взяла. Да, постой, постой! - продолжал старик, схватив за руку Надежду, которая хотела уйти в хижину. - Куда ты, лебедь белая? Дай перемолвить с тобой словечко!

- Пусти меня, - кричала девушка, - пусти! Я не хочу говорить с тобой.

- И, полно, моя касаточка! Что так разгневалась? Скажи-ка мне: ты знаешь княжеского отрока Всеслава?

- Он жених мой. А ты его знаешь?

- Как же, мы с ним большие приятели. Ну, жаль мне его!.. Э, да детина молодой: погорюет денек, погорюет другой, а там, глядишь, на третий, как с гуся вода!

- Что ты говоришь? - вскричала с ужасом Надежда.

- А то, моя пеночка голосистая, что не все суженые женятся на своих невестах. Послушай-ка, красная девица, я принес тебе радостную весточку, слух о твоей красоте достиг до ушей нашего великого князя, и он приказал представить тебя перед ясные его очи.

- Милосердый боже!..

- Что, моя красавица, не верится?.. Да небось, я отвезу тебя сейчас на Лыбедь, в село Предиславино.

- В село Предиславино! - вскричала Надежда, стараясь вырваться из рук старика. - Нет, нет, я лучше соглашусь умереть!

- Что ты, что ты, дурочка! Теперь-то тебе и пожить! Да полно рваться-то! Э, да какая брыкливая! Эй, молодцы!

Человек десять воинов выскочили из-за деревьев.

- Ну-ка, ребята! - продолжал старик. - Нейдет сама, так понесите ее. Да береженько!.. Тише, тише, не зашибите!.. Вот так!

Два воина, несмотря на сопротивление Надежды, подняли ее на руки и понесли в лес.

- Всеслав, Всеслав! - кричала Надежда.

"Всеслав!" - повторял отголосок и умолкал.

- Да полно кричать-то, лебедка, - сказал один из воинов, - осипнешь!

- Не тронь ее! - прервал старик, идя позади с остальными воинами. - Пускай себе тешится!

- Батюшка, батюшка, где ты?

- Вот так, мой свет, громче, громче! Кричи сколько душе угодно: как надсядешься, так сама перестанешь!

- Всеслав, Всеслав, спаси меня! - продолжала кричать Надежда.

Но Всеслав был далеко. Не встретив нигде Алексея, он продолжал искать его по лесу и доходил до самого берега Почайны. Около часу прошло в бесполезных поисках, и Всеслав, уверясь наконец, что он с ним разошелся, решился воротиться в хижину. Когда он вышел на поляну, на которой возвышалась свежая могила угодников божьих Феодора и Иоанна, ему послышался близкий шум; казалось, довольно многолюдная толпа людей шла по лесу. Всеслав остановился. С каждою минутою шорох становился слышнее, и даже несколько отрывистых речей долетели до его слуха. Вдруг пронесся по воздуху тихий стон; Всеслав содрогнулся: этот жалобный вопль проник до глубины его сердца.

- Всеслав, Всеслав! - раздался слабый, умирающий голос.

Вся кровь застыла в жилах юноши.

- Праведный боже!.. Это она!.. Это голос Надежды!

Как молния засверкал в руке его обнаженный меч, он кинулся в ту сторону, где раздавался крик, и в то же время двое воинов, неся на руках полумертвую Надежду, показались на поляне.

- Стойте, злодеи! - воскликнул Всеслав, подбежав к воинам.

Испуганные нечаянным его появлением, они остановились и выпустили из рук девушку.

- Это ты, мой суженый! - воскликнула Надежда, бросившись в объятия Всеслава.

Один из воинов сделал шаг вперед.

- Прочь, разбойник! - сказал юноша, обняв левою рукою свою невесту. - Еще один шаг, и кости твои истлеют на этом месте!

- Потише, молодец, потише, не горячись! - заговорил насмешливым голосом старик, выходя с остальными воинами на поляну

- Вышата! - вскричал с ужасом Всеслав.

- Ах ты, заливная головушка! - продолжал ключник, - Уж тотчас и драться! Вложи в ножны свой меч, храбрый витязь, да ступай, куда идешь, и не мешай сановнику великокняжескому исполнить приказ твоего государя.

- Как? Неужели великий князь!..

- Да, по воле великого князя Владимира я должен отвезти эту девушку на Лыбедь, в село Предиславино. Оставь ее!.. Ну что ж ты, молодец, иль не слышишь?

- Праведный боже!.. Злодей, да знаешь ли, что она моя невеста?

- Добро, сыщешь другую! Да полно же, мне некогда с тобою разговаривать; отцепись от нее!

- Чтоб я выдал тебе мою суженую!..

- Не выдашь волею, так возьму насильно.

- Вышата, - сказал Всеслав умоляющим голосом, - не погуби меня навеки! Я знаю, ты можешь спасти нас обоих... О, верь мне, во всю жизнь я не забуду твоего благодеяния!

- Ага! - прервал ключник, поглядывая насмешливо на Всеслава. - Что, брат, видно, спесь-то поспала? Как пришла нужда до Вышата, так небось заговорил другим голосом!.. А помнишь, в Усладов день не хотел и словечка со мною перемолвить? То-то же, любезный, не глумиться бы тебе над тем, кто тебя старее!

- О, будь великодушен: не попомни зла, и если я оскорбил тебя, то клянусь, что буду впредь уважать все слова твои и чтить тебя, как отца родного!..

- В самом деле? - прервал Вышата. - Да что ты, очень, что ль, ее любишь?

- Больше всего на свете!

Лукавый старик призадумался; потом, поглядев с состраданием на Всеслава, сказал:

- Жаль мне тебя, молодец!.. Оно, конечно, можно бы... Ну, ну, так и быть!.. Счастлив ты, что человек-то я не злой!..

Глаза юноши заблистали радостью.

- Добрый Вышата, - вскричал он, - поверь, я никогда не забуду!..

- Хорошо, хорошо, - не нажить бы только мне самому беды... Ведь она уже теперь и для тебя, и для всех заветная: не должно бы и близко-то к ней никого подпускать... Ну, да делать нечего: разжалобил ты меня, молодец! Добро, добро, так и быть - обнимитесь уж в последний раз!

- Как! - вскричал Всеслав.

- А что, не хочешь? На вольного воля. Что стали, ребята, не ночевать же нам здесь?

Воины приблизились к Всеславу; Надежда вскрикнула и крепко прижалась к груди его.

- Презренный старик, - сказал Всеслав, закипев гневом, - так-то ты издеваешься над моим отчаянием? Пойдем, Надежда, и первый, кто осмелится!..

- Эге!.. - прервал Вышата. - Так ты вздумал бунтовать!.. Эй, молодцы, что ж вы зеваете!.. Неужели этот молокосос будет над нами смеяться? Берите девушку, и если он только руку занесет, так хватайте его самого!

Воины бросились на Всеслава, и один из них схватил за руку Надежду.

- Прочь! - вскричал Всеслав, махнул мечом, и воин с разрубленною головою упал на землю.

Но в то же время товарищи его окружили со всех сторон жениха Надежды, который, держа ее на одной руке, не мог свободно защищаться. Его схватили сзади, обезоружили и повалили наземь.

- Свяжите его хорошенько, - кричал Вышата, - вот вам мой пояс, да туже, чтоб и пальцем не мог пошевелить!.. Ах он сорвиголова! Ах он разбойник!.. Поднять руку на сановника великокняжеского, убить старшего десятника дворцовой стражи!.. Ого, брат, посмотрим, как ты теперь разделаешься?.. Ну, молодец, надоело, видно, тебе носить голову на плечах!.. Ребята, ступайте скорее с девушкою: я пойду с вами; а вы несите убитого товарища к городскому вирнику, да буяна-то оттащите к нему! Я сам доложу обо всем государю великому князю.

Сказав эти слова, Вышата отправился по тропинке, ведущей к Почайне, вместе с воинами, которые несли на руках лишенную всех чувств Надежду. Два воина, подняв тело убитого десятника, пошли вслед за ними, а двое остались со Всеславом.

Как бесчувственный неодушевленный истукан, молчал несчастный юноша, когда воины, связав его, подняли на ноги. Его неподвижные взоры были устремлены в ту сторону, где скрылся Вышата; сквозь сжатые уста его с трудом вырывалось стесненное дыхание. Чувство настоящего бедствия, память прошедшего, столь близкого блаженства, гнев великого князя, неминуемая смерть под позорною секирою палача - все это казалось ему каким-то непонятным, темным сновидением. Рассудок его безмолвствовал; он не чувствовал ничего, кроме какого-то могильного холода, который вместе с кровью струился по его жилам. Всеслав слушал и не мог понять, чего требовали от него воины, которые повторяли ему несколько раз, чтоб он шел вместе с ними, и только тогда передвигал машинально ноги, когда они его тащили за собою.

Они не сошли еще с поляны, как вдруг что-то свистнуло мимо ушей Всеслава - и один из воинов повалился мертвый на землю, другой выхватил до половины свой меч, но рука его замерла на рукоятке: пробитый навылет стрелою, он с глухим стоном упал подле своего товарища. На опушке леса показался незнакомый; он подбежал к Всеславу и перерезал ножом ременный пояс, коим были связаны его руки.

- Ты свободен, - сказал он, - но враги твои близко - пойдем со мною!

Подобно лишенному рассудка, который безотчетно повинуется своему вожатому, Всеслав, не отвечая ни слова, не изъявив ни радости, ни удивления, пошел влед за незнакомым. Пройдя через всю поляну, они вошли в густой лес, растущий по крутому скату песчаного оврага. Незнакомый, заметив, что Всеслав начинает отставать, взял его за руку.

- Ты нездоров, - сказал он, посмотрев пристально на юношу, - твои руки холодны как лед.

Всеслав молчал.

- Я вижу, ты еще не можешь опомниться. Да, если б я не успел тебя выручить сегодня, то спать бы тебе завтра в сырой земле... Куда, куда, молодец? - продолжал незнакомый, увидев, что Всеслав повернул по тропинке, ведущей к жилищу Алексея. - Постой, - вскричал он, устремив с приметным беспокойством свои взоры на густой ореховый куст, мимо которого проходил Всеслав, - ты не туда идешь: наша дорога направо.

- Направо? - повторил юноша, остановись и глядя с удивлением вокруг себя. - Да куда же мы идем?.. Что со мною было?.. Это ты, Веремид?

- Да, это я: твой друг, твой верный слуга... Ты должен теперь жить со мною.

- С тобою?.. А Надежда?.. А Алексей?.. А государь, которому я служу?

- Приди в себя, Всеслав! Иль ты позабыл, что Владимир похитил твою невесту, что ты убийца, что в Киеве ждет тебя позорная казнь, что теперь во всем царстве Русском нет уголка, который ты бы мог назвать своим, и что ты можешь преклонить твою голову только на плаху, изготовленную для тебя твоим вторым отцом и благодетелем.

- Праведный боже! - вскричал Всеслав, закрыв руками лицо свое. - Так это был не сон? Надежда, Надежда!

- Скажи одно слово, и Надежда будет опять твоею.

- Одно слово?

- Да! Слушай, Всеслав: или твоя невеста иссохнет в слезах, а ты умрешь на лобном месте и над твоею презренною могилою возляжет вечное проклятие державных предков; или ты, как достойный правнук Аскольда, отомстишь за смерть его, будешь владыкою великого Киева и супругом Надежды!.. И то и другое в твоей воле - избирай!

- Чего ты хочешь от меня, соблазнитель? - вскричал Всеслав отчаянным голосом. - О, если б я мог заглушить голос моей совести, забыть слова Алексея!.. Владимир, Владимир, какой злой дух подвигнул тебя разлучить меня с Надеждою! О, кто вразумит меня?.. Кто удержит теперь мою руку?.. Где ты, чьи слова, как роса небесная, прохладили бы пламень, пожирающий мою душу? Где ты, наставник, отец мой?.. О, Алексей, где ты?

- Вот он! - сказал незнакомый, раздвигая ветви орехового куста.

- Творец небесный! - воскликнул юноша, оцепенев от ужаса. - Алексей!.. Он мертв! Какой изверг поднял руку на этого праведника?..

- Твой государь и благодетель, - сказал хладнокровно незнакомый.

- Как? Алексей...

- Умерщвлен по приказу Владимира.

О, это уже было слишком! Глаза юноши помутились, смертная бледность покрыла лицо, и он упал без чувств подле окровавленного трупа отца Надежды.

Незнакомый наклонился, приложил руку к груди Всеслава: сердце его билось.

- Теперь ты мой! - прошептал он тихим голосом и дикий восторг, напоминающий веселье сатаны, когда погибший предает ему навеки свою душу, заблистал в сверкающих взорах цареубийцы.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ

Часть третья

I

- Где я?.. Какая темнота!.. О, какой холод!.. - прошептал Всеслав, приподымаясь с широкой скамьи, устланной свежею травою. Он поглядел вокруг себя; несколько времени глаза его не могли привыкнуть к слабому свету, который, падая сверху сквозь узкую трещину, не вполне освещал окружавшие его предметы. Мало-помалу они стали отделяться один от другого, принимать определенный образ, и Всеслав мог наконец удовлетворить своему любопытству. Земляные стены, которые сходились низким сводом над его главою, образовали довольно обширный четвероугольный покой; вдали, в конце длинного и узкого ущелья, сквозь обросшее кустарником отверстие, виднелись синие небеса. Скамья, на которой он лежал, стояла в небольшом углублении, сделанном в одной из боковых стен; в противоположной стене Всеслав хотя с трудом, но рассмотрел подобную же впадину, в глубине которой белелась низкая дверь, вероятно ведущая в другое подземелье.

- Где я? - повторил он, садясь на скамью.

В одном темном углу кто-то зашевелился и сказал с приметным участием:

- Ну что, боярин, проснулся?

- Кто говорит со мною? - спросил Всеслав.

- Я, верный слуга твоего друга, - отвечал небольшой детина в смуром кафтане, подходя к Всеславу.

Яркий луч солнца, проникнув сквозь расщелину, осветил лицо его, и Всеслав, помолчав несколько времени, сказал:

- Я где-то тебя видел... Так точно... ты тот самый прохожий...

- Который однажды в этом лесу надоел тебе расспросами, а в Усладов день, у Простена, порассказал для тебя сказочку... Ну да, насилу ты меня узнал!..

- Тебя зовут Тороп, и ты, кажется, слуга верховного жреца Богомила?

- Да, был его слугою, а теперь служу опять прежнему моему господину.

- Скажи же мне, Тороп, где я?

- Как где? Да разве ты не знаешь?

- Нет!

- Сердечный, эк ему память-то отшибло! Да неужели забыл, как третьего дня?..

- Третьего дня... я ничего не помню.

- Как? Таки вовсе ничего?

- Постой!.. Мне кажется... да нет!.. Скажи мне прежде, где я?

- Пожалуй, боярин. Только как бы тебе сказать? Этим вертепом владеет теперь мой господин, а настоящий-то его хозяин - барин большой, да только век бы его не видать и никогда бы с ним не встречаться.

- Я не понимаю тебя.

- А вот изволишь видеть: говорят, что это подземелье вырыто под древним капищем Чернобога, которое построили кудесники и киевские ведьмы еще во время Щека, Хорива и сестры их Лыбеди (46); все это место слывет в народе Чертовым Городищем, и его так боятся, что вряд ли во всем Киеве найдется такой молодец, который подошел бы к нему за версту, да и дорогу-то к нему, чай, никто не знает. Я и сам дрожкой дрожал, когда мне в первый раз пришлось здесь ночевать. Что делать - воля господская: прикажет и лешего за рога схватить, так схватишь. А уж натерпелся же я страху! Бывало, в самую полночь сберутся, проклятые, вот тут, над нами, да как подымут возню; так, веришь ли, боярин, - волосы дыбом станут: то начнут выть, словно голодные волки, то захохочут и застонут, как сычи; а я забьюсь куда-нибудь в уголок да дохнуть не смею. Однажды только, да и то под хмельком, нелегкая дернула меня подмоститься и поглядеть в эту трещину; да лишь только просунул голову, как вдруг один пребольшущий нетопырь, видно оборотень какой, как хватит меня крылом по лбу!.. Ух, батюшки, и теперь мороз по коже подирает, а тогда!.. Как еще жив остался?.. Грохнулся затылком оземь да вплоть до утра пролежал без памяти. Но ты, никак, меня не слушаешь, боярин? - прибавил Тороп, поглядев на Всеслава, продолжавшего смотреть вокруг себя с рассеянным видом человека, который старается что-то припомнить. Всеслав не отвечал ни слова и, помолчав несколько минут, сказал:

- Подземелье... капище Чернобога... Но для чего я здесь?

- Вот уж этого и я путем не знаю. Третьего дня поутру мой господин принес тебя сюда; ты был вовсе без памяти, и когда подумаю, как он тебя дотащил, так надивоваться не могу! Сюда вкарабкаться и без этакой ноши не всякому под силу; то уж нечего: подлинно, боярин мой чудо-богатырь! Ты долго не приходил в себя, а как пришел, так занес такую околесную, что мы тотчас догадались, что у тебя огневка (14). Мой господин на все горазд: он напоил тебя каким-то зельем. Вот на другой день стало тебе полегче, и ты как будто бы дело заговорил. Всего-то я слышать не мог: вы беседовали меж собой вполголоса, я знаю только, что под конец поладили. Ты сказал: "Ну так и быть, пусть будет по-твоему" Вот барин обрадовался так, как будто бы ты его озолотил, и пошли у вас меж собой толки; а там он простился с тобою и сказал, что дня три или четыре будет в отлучке, для каких-то переговоров с греками, которые дожидаются его за днепровским порогом Неясытем. Он наказал мне быть при тебе неотлучно и поить каждый день снадобьем, которое нарочно для тебя изготовил. На другой день, когда мы остались одни, ты все что-то шептал с самим собою; раза три принимался говорить: "Нет, нет, не я буду виною пролитой крови... Он сам расторг узы, которыми я был связан... он убийца Алексея... похититель Надежды... он враг мой!" Я пытался было спрашивать, о ком ты говоришь, но ты не хотел меня и слушать. Это бы еще ничего, да вдруг вчера попалась тебе на глаза какая-то серебряная вещица, которая висит у тебя на шее... Батюшки мои!.. Как пошло тебя коверкать! То начнешь бить себя в грудь, то примешься плакать, то закричишь: "Отец мой, отец мой! Нет, я не забуду слов твоих!" Уж ты метался, метался из стороны в сторону! То говорил: "Что делать мне?" - то кричал: "Я знаю, что должен делать!" А коли знаешь, думал я сам про себя, так что ж ты этак развозился? Уж не опять ли огневка? - Гляжу, так и есть: разгорелся, глаза помутились - ну, беда, да и только! Ты ж опять занес такую дичь, что и сказать нельзя: начал целовать эту заветную вещь, которая висит у тебя на шее; заговорил о каком-то Искупителе, о страдании, о покорности... Ну вот хоть убей, до сих пор ничего не понимаю! Как ты немного поуходился, я подал тебе напиться зелья; ты выпил, прилег на скамью, забылся и проспал до сегодняшнего утра. Ну, вспомнил ли теперь? Всеслав не отвечал ни слова; закрыв руками лицо, он плакал, как малое дитя, но слезы не облегчали его горести: она возрастала с каждою минутою, и бедный юноша, задыхаясь от вздохов и стенаний, в совершенном изнеможении упал снова на болезненное свое ложе.

(14) - Горячка.

- Да полно надрываться-то, боярин, - сказал Тороп, глядя с состраданием на Всеслава. - Вестимо дело, грустно схоронить отца и мать, а и того тошнее расстаться навсегда с своею невестою; да что толку-то плакать: слезами горю не пособишь. Вот кабы я знал, куда умчали эту бедняжку, так постарался бы как-нибудь...

- Что ты говоришь?.. - прервал Всеслав, приподымаясь с живостью.

- Да, боярин, если б я знал, где она теперь, так авось бы что-нибудь о ней проведал, а может статься, и весточку от нее к тебе бы принес.

- Она теперь... так точно! Я помню, злодей Вышата говорил о селе Предиславине.

- Что на Лыбеди? Знаю: я не раз там бывал.

- Ты?

- Да, я боярин! Ведь нашего брата весельчака куда ни пустят? Где песенку споешь, где сказочку расскажешь. Вот если бы я такой же был молодец и красавец, как ты, так меня бы и близко не подпустили ни к Берестову, ни к Вышегороду, ни к селу Предиславину; а то позабавить-то я позабавлю, а глаза ни у кого на меня не разгорятся.

- И ты надеешься?..

- И очень надеюсь... Трудненько только будет узнать, в котором терему живет твоя суженая: ведь их настроено, настроено!.. Да авось не тот, так другой проболтается.

Теперь же и не так строго, как, бывало, прежде: ведь Владимир давно уже не заезжал повеселиться в село Предиславино. Говорят даже, что он и в Берестово заглянуть не хочет, и давно бы распустил всех этих затворниц, если б ему не натолковал Богомил и другие сановники, что непригоже для его чести великокняжеской оставить при себе одну только сожительницу и жить с нею в брачном союзе как простому гражданину киевскому; что стыдно и зазорно знаменитому владыке всей земли Русской держать на своем хлебе менее жен, чем какому-нибудь кагану печенежскому или косожскому князику. А пуще-то всех мудрит ключник Вышата; да только несдобровать же ему, попадется он когда-нибудь в передел к мужьям и женихам, которые по ночам около Берестова, Предиславина и Вышегорода, как голодные волки, рыщут. Вот этак с неделю назад я был на Лыбеди и забавлял песнями прислужниц княгини Рогнеды; они продержали меня до самой полуночи. Вот как я пошел домой, так повстречался с одним парнем, который всякую ночь бродит кругом села Предиславина. Его зовут Дулебом. У него так же, как и у тебя, боярин, Вышата подтибрил невесту. Ну, нечего сказать: сродясь не видывал такого страшного лица! Ни дать ни взять мертвец: видно, горько жить; да не сладно же будет и Вышате, если он наткнется на него под вечер где-нибудь в укромном местечке...

- Скажи мне, Тороп, - прервал Всеслав, - когда же ты пойдешь на Лыбедь?

- За мной бы дело не стало, да мне не велено от тебя отлучаться.

- Так пойдем вместе.

- Что ты, что ты, боярин: да разве ты наш брат? Тебя знают все ратные люди, - долго ли до беды? Ты убил десятника дружины великокняжеской, обнажил меч против его сановника, тебя везде ищут, и первый воин, который с тобою повстречается, схватит тебя за ворот.

- Но если мы пойдем ночью?..

- Так что же будет прибыли? Ночью и меня в село Предиславино не впустят. Нет, боярин, подождем лучше, как воротится мой господин.

- Послушай, Тороп, если ты сегодня же не отправишься на Лыбедь, так я пойду туда один. Ты видишь, - продолжал Всеслав, вставая, - что я почти здоров.

- Какой здоров! Смотри-ка, насилу на ногах стоишь.

- Неправда! Я чувствую в себе довольно силы, чтоб дойти до села Предиславина, и если б это стоило мне жизни...

- Вот то-то и беда, боярин: умереть-то умрешь, а невесты своей все-таки не увидишь.

- Все равно: если я не увижу своей суженой, то, по крайней мере, умру подле того места, где она живет! - сказал Всеслав, выходя вон из пещеры.

- Куда ты? - закричал Тороп. - Постой, постой, боярин!

Но, видя, что упрямый юноша не слушает его слов, он побежал вслед за ним, успел остановить его в ту самую минуту, когда он, дойдя до конца ущелья, занес уже ногу, чтоб сделать шаг вперед.

- Что это ты?.. - продолжал кричать Тороп, не выпуская из рук Всеслава. - Да ведь здесь вовсе ходу нет!

В самом деле, Всеслав стоял на краю почти бездонной пропасти. Кустарник, коим поросло узкое отверстие, помешал ему рассмотреть с первого взгляда всю опасность его положения. У самого входа в пещеру начинался утесистый обрыв горы, он опускался прямою стеною до дна глубокого оврага, в котором небольшой проток, пробираясь между камышей и высокой осоки, исчезал посреди топкого болота.

- Что ты это, боярин?.. - повторил Тороп прерывающимся от ужаса голосом. - Да кабы ты еще раз шагнул, так и поминай тебя как звали. Да не гляди вниз, а не то у тебя в глазах помутится!

- Но, верно же, есть какая-нибудь тропинка? - сказал Всеслав, поглядев внимательно вокруг себя.

- Какая тропинка! Да здесь не только человек, и векша не спустится.

- Ты лжешь. Посмотри, вон там, подле этого куста... Так точно, тут кто-нибудь сходил: куст измят, и вот лежит подле него шапка.

- Она уже недели три как тут лежит, - сказал Тороп. - Сердечный, и крикнуть не успел!

- О ком ты говоришь? - спросил с удивлением Всеслав.

- А кто его знает, какой-то прохожий: видно, заплутался, да и зашел сюда, только не с этой стороны. Знать, господин мой побоялся, что этот незваный гость расскажет о нем в Киеве, да еще, может статься, других гостей с собой наведет; так он подумал, подумал, да и выпроводил его в эти двери.

- Возможно ли? И твой господин решился...

- Что ж делать, боярин: своя рубашка к телу ближе! Даром мой господин и цыпленка не обидит! Ну а уж если надобно, так долго думать не станет.

- Но как же зашел сюда этот прохожий? Поэтому есть другой вход?!

- Вестимо есть: ведь и ты не на крыльях сюда залетел.

- Где же он!.. Покажи мне скорее!..

- Показать-то покажу, боярин; да уж если ты неотменно хочешь проведать сегодня же о твоей суженой, так лучше отправлюсь я, а ты оставайся здесь. Да сделай милость, не подходи без меня к этому омуту: хоть ты и храбришься, а все еще слаб; долго ли до беды - как раз голова пойдет кругом, а поддержать тебя будет некому.

Возвратясь в пещеру, Тороп отпер дверь, которую Всеслав заметил, еще лежа на своей скамье, и они оба, пройдя несколько шагов извилистым и темным ущельем, подошли к крутой лестнице, высеченной в каменистом кряже горы. Поднявшись с трудом по этой каменной стремянке, они вышли на довольно обширную площадку, покрытую развалинами древнего капища, посреди которых возвышался уцелевший жертвенник, грубо сложенный из неотесанных диких камней. Всеслав кинул вокруг себя любопытный взгляд: в некотором расстоянии кругом дремучий лес; с одной стороны глубокий овраг, о котором мы уже говорили, с другой - непроходимые дебри, толстые колоды, поросшие мхом, кучи валежника и, как зеленое море, обширная трясина, усеянная окнами. Едва заметная тропинка, начинаясь от развалин, вилась среди мелкого кустарника вниз по скату горы до самого болота.

- Ну что, видишь ли, боярин, - сказал Тороп, - что тебе отсюда выходить не должно? Здесь ты можешь прожить хоть сто лет, так все-таки об этом никто не проведает. Да и кому придет в голову, что в этом чертовом гнезде может жить кто-нибудь, кроме злого чародея? А если бы и вздумали искать тебя здесь, так прежде надо построить мост через эту трясину - другого ходу нет; а чтоб пройти и не увязнуть по уши в болоте, так надобно его знать, как свою ладонь: в ином месте тащиться нога за ногу, как по Жердочке, а в другом скакать с кочки на кочку, с пенька на пенек и идти вприпрыжку, как воробей.

- Ступай же скорей, Тороп! - прервал Всеслав. - И если ты хочешь, чтоб я сам не пустился наудачу через это болото, то приходи непременно сегодня назад.

- Нет, боярин, коли я и вовсе не вернусь, так ты дождись моего господина и один по болоту не ходи. Я знаю, ты не трусливого десятка, да ведь трясина-то не печенег: как всосет тебя по уши, так от нее мечом не отмашешься. Если без меня ты захочешь перекусить, поищи на полке, над скамьею; там все есть: хлеб, толокно, провесная рыба и целый жбан меду.

- Послушай, Тороп, когда ты увидишь Надежду, скажи ей что без нее мне белый свет опостылел, что я решился или умереть, или выручить ее из неволи...

- Зачем умирать! Авось и без того выручим. Да что вперед загадывать: что будет, то будет, а уж Торопка Голован послужит тебе, боярин. Добро, добро, прощай! До села Предиславина отсюда не близко, а солнышко высоко.

Тороп запахнул полы своего кафтана, подтянул кушак и, запев вполголоса:

Как по речке по Чертории Разгулялись красны девицы,

пустился по тропинке, ведущей к болоту.

Долго стоял Всеслав, не сходя с места; ни на одну минуту взоры его не покидали уходящего Торопа. Когда он, спустись с горы, стал пробираться по болоту, Всеслав удвоил внимание, наблюдал за всеми его движениями, замечал все обходы, следовал за ним по излучистым тропам и как будто бы затверживал наизусть все шаги его. Пройдя благополучно через опасную трясину, Тороп приостановился на минуту, чтоб отдохнуть, и, увидев Всеслава, закричал ему:

- Эй, боярин, что ж ты все стоишь на виду?.. Если ты не сойдешь вниз, так я назад вернусь.

Всеслав махнул ему, в знак согласия, рукою и, вздохнув от глубины сердца, исполненного страха и надежды, спустился опять по крутой каменной лестнице в свой подземный покой.

Мы оставим на время Всеслава одного с его сладостными воспоминаниями, нетерпеливым ожиданием и хотя слабою, но утешительною надеждою, что при помощи Торопа ему удастся, может быть, и в этой жизни увидеться еще раз со своею невестою.

Около часу шел Тороп дремучим лесом, распевая то веселые, то заунывные песенки. Пройдя мимо урочища, известного под названием Желан, он стал подыматься на гору Щековицу, и когда поравнялся с открытым местом, на котором и поныне еще показывают могилу Олега, то увидел идущих к нему навстречу человек десять воинов, впереди которых гордо выступал старый наш знакомец Фрелаф.

- Постойте, молодцы, - сказал варяг, обращаясь к своей команде, - спросимте у этого прохожего. Эй ты, серокафтанник, - продолжал он, махнув Торопу, - поди сюда!

Тороп подошел к воинам.

- Шапку долой, болван! - закричал грозным голосом Фрелаф. - Иль не видишь, с кем говоришь?.. Э, да это ты певун?

- Я, ваша милость! - отвечал Тороп с низким поклоном. - Подобру ли, поздорову, господин витязь? Что так рано?.. Куда держишь путь-дороженьку?

- Это не твое дело. А скажи-ка лучше мне, ты зачем так рано шатаешься по лесу?

- Заходил к знакомому дровосеку.

- Так у тебя есть и знакомые в этом лесу? Чего же лучше, братцы, - продолжал Фрелаф, относясь к воинам, - вот нам и проводник: он, верно, все тропинки наизусть знает. Ну-ка, Голован, поворачивай назад, да смотри, выводи нас по всему лесу; а чтоб не скучно было ходить, так рассказывай нам сказки.

- Пожалуй, добрый молодец, рады веселить вашу милость, - сказал Тороп, почесывая в голове. - Да вот что, мне теперь некогда: меня дожидаются в другом месте.

- Пускай себе дожидаются.

- И если не приду, так станут бранить.

- Добро, побранят да перестанут.

- Ну право, господин витязь, некогда; ей-же-ей, некогда! И рад бы потешить твою милость, да вот те Перун...

- Ах ты, дурацкая образина! Смотри, пожалуй... еще спорить!.. Ну, ну, ступай! А не то знаешь, как вашей братии ноги-то подымают?

- Не гневайся, господин Фрелаф! - сказал с покорным видом Тороп. - Изволь, пойду! Я ведь люблю знаться с людьми ратными, вы народ веселый: и сами любите выпить, и другим поднести. Ну, куда же вам надобно?

- Ступай теперь прямо, да смотри, не заведи нас в какое-нибудь болото. Вперед, ребята!

- Дозволь спросить, - сказал Тороп, пройдя несколько времени молча подле Фрелафа, - что это вам вздумалось бродить по лесу?.. Иль кого ищете?..

- Знавал ли ты Всеслава, ну вот того, что был княжеским отроком?

- Как не знать?.. Да разве уж он не служит при государе великом князе?

- Так ты ничего не знаешь?

- Нет, ничего.

- Наделал он дел! Я всегда говорил, что в этом мальчишке проку не будет.

- Да что он сделал?

- Так, ничего: убил десятника Звенислава да чуть самому Вышате шею не свернул - Вышате, любимому сановнику великого князя! Шутка?

- Какая шутка! Ах он разбойник!

- Отдан строгий приказ во чтоб ни стало найти его живого или мертвого. Мне велено с этими молодцами обшарить здешний лес, и если мы его соследим и он задумает барахтаться, так тут ему и конец! Ведь Ингелотов меч шутить не любит! - прибавил варяг, ударив с гордым видом по рукоятке своего меча.

- Так вот что! - сказал Тороп. - Постойте-ка!.. Ага, то-то он таким вихрем мимо меня и промчался, да как же погонял своего удалого коня!..

- Где?.. Когда?.. - прервал Фрелаф.

- Третьего дня, по ту сторону Киева, за горой Хоревицею. Ну, коли он теперь все так же скачет да побежал к печенегам, так не видать вам его, как ушей своих.

- Неужели он в самом деле ушел к печенегам?

- Со страстей, молодец, убежишь и за тридевять земель, в тридесятое государство; а сробеть-то есть чего: ведь на плахе умирать - не с друзьями пировать.

- Так что ж мы станем искать-то пустого места? - сказал один из воинов.

- И ведомо, - подхватил Тороп. - Ступайте-ка лучше по домам, молодцы.

- Да полно, правда ли, что он ушел к печенегам?

- К печенегам или грекам, в Византию или в Атель - куда бы ни ушел, да здесь-то его наверное нет. Кой черт велит ему остаться подле Киева? Да и к кому бы он здесь приютился? Я слышал, что у него нет ни отца, ни матери, ни роду, ни племени.

- Да, да, - прервал Фрелаф, - он какой-то подкидыш, а уж чванился так, как будто бы княжеского рода. Ну, братцы, домой так домой! А ты, Тороп, ступай с нами.

- Куда, молодец?

- К городскому вирнику.

- А, разумею: он спросит, зачем ты так скоро воротился, и если ты меня налицо не представишь, так он твоим речам веры не даст.

- Как веры не даст?

- Да так же! Скажет, что ты побоялся ловить Всеслава, который живой в руки не дастся.

- Побоялся!..

- И выдумал эту отговорку для того только, чтоб перед ним оправдаться.

- Перед кем?.. Перед городским вирником? Стану я перед ним оправдываться!.. Да что он мне за указ?

- Указ не указ, а если не возьмешь меня с собою, так он тебе не поверит.

- Не поверит? Мне - Фрелафу?.. Сыну Руслава, внуку Руальда? Посмотрел бы я!.. Не поверит! Так убирайся же, я пойду без тебя, и если он только поморщится... Постой, постой! - продолжал варяг, схватив за руку Торопа. - Конечно, мне до вашего вирника и дела нет, но все-таки... Да что это тебя так подмывает, куда ты спешишь?

- На Лыбедь, в село Предиславино.

- На Лыбедь? Зачем?

- Вестимо, зачем, господин честной. Где ж нашему брату и попеть песенек, как не там, где до них много охотниц.

- Да разве тебя туда пускают?

- А как же! Да я и сегодня по приказу ключника Вышаты иду в село Предиславино. Ведь надобно же чем-нибудь повеселить красных девушек. Прежде, бывало, сам великий князь со своими боярами и витязями по целым суткам у них пирует, а теперь давным-давно и дорожка-то к селу Предиславину заглохла травою.

- Смотри, пожалуй: этакого урода пускают в село Предиславино, а наш брат молодец не смей и заглянуть туда, где прохлаждается какой-нибудь Торопка Голован!

- Э-эх, господин витязь! Да ведь за то-то тебя дальше ворот и не пустят, что ты молодец.

- Оно так, - прервал Фрелаф, закручивая с довольным видом свои рыжие усы, - а взглянул бы я на этих затворниц.

- Эге, как солнышко-то высоко! - сказал Тороп. - Скоро жарко будет, а до села Предиславина еще не близко. Пожалуйста, не держи меня, молодец!

- Ну, если ты идешь туда по приказу Вышаты, так ступай себе.

- Счастливо оставаться, господа воины!

Тороп, опасаясь, чтоб его снова не воротили, шел так скоро, что в несколько минут потерял совсем из виду Фрелафа и его товарищей. Миновав урочище, называемое Дорожич, он вышел на берег речки Лыбеди, и через полчаса в конце широкой просеки, перерезывающей надвое тенистую дубовую рощу, открылись перед ним расписные верхи высоких теремов села Предиславина.

Михаил Загоскин - Аскольдова могила - 02, читать текст

См. также Загоскин Михаил Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Аскольдова могила - 03
II Село Предиславино, находившееся, по некоторым догадкам, в том самом...

Два характера
Брат и сестра Если вы их не знаете лично, то уж, верно, знакомы с ними...