Михаил Николаевич Волконский
«Темные силы - 02»

"Темные силы - 02"

Глава XLI

Графиня Савищева ездила к "князю Алексею", была у фрейлины Пильц фон Пфиль, но ни князь Алексей, ни фрейлина не смогли ничего сделать.

Дело находили невероятным, но именно вследствие его невероятности высокопоставленные лица боялись близко вмешиваться в него, чтобы не испортить собственной репутации.

Анна Петровна, рожденная Дюплон, по своему происхождению не принадлежала к числу родовитых людей и имела связи с петербургским обществом только по мужу. Ее родственников совсем не знали, да их и не было у нее, кроме дедушки Модеста Карловича, который умер давным-давно. Сама же она хранила семейные предания и знала свою родословную, но эта родословная нигде записана не была...

Теперь, когда ее брак оказался расторженным, большинство "друзей" от нее отвернулись и вдруг нашли, что в "самом деле" ее происхождение несколько темно.

Кто такие Дюплоны? Откуда они взялись? Никто этого не знал.

Были, правда, и такие, что поначалу принимали участие в Анне Петровне, но потом, узнав, что тут была подделка метрического свидетельства и вообще дело выходило "грязное", отстранялись...

Князь Алексей взялся было довольно ретиво и, благодаря его влиянию, началась строгая "переборка дела", начальствующие желали разобрать все лично и потребовали подробные справки от подчиненных; подчиненные же забегали, засуетились, справки были даны самые подробные, но все оказалось произведенным на самом высоком строгом законном основании.

После этого начальствующим осталось только пожать плечами перед князем Алексеем и сказать, что, к сожалению, ничего нельзя сделать.

Только Наденька Заозерская навещала Анну Петровну, утешала ее, говорила о темных силах и вообще старалась чем только могла помочь бывшей графине.

Сама Анна Петровна не сразу сообразила, что, собственно, с нею случилось, и не сразу поняла весь ужас своего положения. Ей все еще вокруг казалось миленьким, она еще щебетала, поворачивая направо и налево головку, и все повторяла:

- Да не может этого быть! Ведь это недоразумение должно же объясниться!.. Ведь я помню, как мы венчались и я была записана женой графа Савищева!.. Все это, правда, очень скучно и я хотела бы, чтобы вся эта история поскорее кончилась и все стало опять, как было с нами до настоящего времени.

Ее сын Костя смотрел на дело иначе. Для него самым важным казалось не потеря состояния, не горе матери, которая рано или поздно должна была убедиться, что для них все потеряно, а больше всего его мучило то, что он, граф Савищев, перестал быть таковым и сделался просто незаконным сыном. Это он не мог переварить, упорно называл себя графом и готов был отдать все свое состояние, лишь бы ему вернули титул.

В обществе он, по возможности, старался скрыть положение их дела, хотя это было напрасно, потому что все уже знали и говорили об этом. Но Савищев нарочно продолжал ездить в знакомые дома, ревниво приглядываясь к тому, как с ним прощаются, бывал в клубе и чаще прежнего завтракал там и в своем любимом ресторане.

Раз, за завтраком, Савищев увидел за отдельным столиком сидевших вместе и разговаривавших Леку Дабича и Сашу Николаева. Последний имел довольно беззаботный вид, сидел спиной к Савищеву и не видел его.

- Ну, счастливого пути! - говорил Лека Дабич, чокаясь с Сашей Николаичем, - Значит, завтра ты, счастливец, отправляешься в чужие края?.. Эх, брат, хотел бы я быть на твоем месте!

В сущности, Леке совсем не хотелось никуда уезжать, потому что ему и в Петербурге было хорошо, но так уж было принято говорить каждому, кто уезжал за границу, где все считалось образцовым и великолепным.

"Он едет за границу! - подумал Савищев. - Значит, его обстоятельства поправились!"

И ему показалось особенно обидным и горьким, что какой-то авантюрист Николаев по-прежнему пользуется благами жизни, а он, граф Савищев, должен терпеть и сносить несправедливый удар судьбы. Случившееся с ним он, конечно, считал несправедливым, ему и в голову не приходило, а было ли справедливым, что его отец нажил на казенных подрядах миллион?

Он не кончил завтрака, бросил салфетку и ушел.

А Саша Николаич, не подозревая, что он оказался новой причиной для досады и без того злобствовавшего на судьбу графа, еще долго сидел с Лекой и, проведя премило время, уехал вместе с ним из ресторана.

Лека довез его домой на своей лошади.

Дома Саше Николаичу нужно было только распорядиться, чтобы перевезли его уже уложенные вещи сегодня же в гостиницу, где он решил переночевать последнюю ночь, с тем чтобы отправиться прямо оттуда с Тиссонье в дальнее путешествие.

За вещами должен был приехать комиссионер из гостиницы, в ожидании которого Саша Николаич сидел с записной книжкой и рассчитывал, хватит ли у него денег на дорогу. Денег, которые у него были, оказалось вполне достаточно.

Дверь в его комнату скрипнула, отворилась и в ней показалась фигура Ореста.

- Извините, гидальго! - произнес он. - Я вам не помешал?.. А, впрочем, если я и помешал, то не взыщите, потому что у меня к вам дело!

Саша Николаич невольно протянул руку к жилетному карману, думая, что дело опять пойдет о деньгах.

- То есть, вернее, у меня к вам не дело, - продолжал Орест, - а, можно сказать, довольно гнусное предложение.

- Что такое?

- Возьмите меня с собой в чужие края! - брякнул Орест. - Вы погодите, и в обморок не падайте, и не уподобляйте глаз своих подобно мельничным жерновам!.. Предложение мое гнусно, правда, и вы, по всем вероятиям, моим обществом будете гнушаться, но, гидальго, согласитесь, что без вас я тут совершенно пропаду!.. Это резон первый! Второй резон - тот, что во мне два угодья: я пьян, это справедливо, но, вместе с тем, у меня... Вы внимательно следите за нитью моего изложения?.. Я вам могу пригодиться. В моей преданности вы можете не сомневаться до тех пор, пока будете радовать меня некоторыми крохами, а затем, если я вам надоем, можете мне вежливо под спину коленкой, как говорила Мария Антуанетта, сиречь, прогнать меня всегда в вашей власти!

Саша Николаич слушал это с улыбкой.

- Но как я вас возьму? - сказал он, думая, что этим сразу же покончит разговор: - А заграничный паспорт? Как же вы его достанете до завтра?

- Он у меня есть!.. - хлопнул себя по груди Орест и, действительно, достал паспорт из кармана. - Я частного пристава обыграл в трактире на бильярде на значительную сумму и он, известными ему путями, выправил сей документ вместо уплаты долга... Вполне порядочный оказался человек, ибо, по своему общественному положению, мог просто не заплатить. Теперь поймите мои терзания: иметь заграничный паспорт, иметь такого, как вы, гидальго, который может взять меня с собой... и не ехать! Но я поеду, ибо вы сию минуту согласились взять меня с собой и не отступите от своего слова!

- Позвольте, когда это я соглашался?

- Гидальго, будьте рыцарем, которому увиливать не подобает! Вы только что заявили мне, что "как же я поеду, если у меня нет заграничного паспорта?"

- Ну да, я это сказал!

- Так, значит, вы видели препятствие только в паспорте, а остальное подозревали не только возможным, но и как бы решенным?.. Но мой паспорт - вот он, значит, все обстоит благополучно. А помещусь я на козлах и за это помещение обязуюсь всю дорогу славить Бога! Итак, благодарю вас, гидальго!

Саша Николаич не мог разобрать хорошенько, серьезно ли говорил это Орест или нет, но на другой день, когда он с Тиссонье садился в великолепный дормез, вдруг как из-под земли вырос Орест в картузе и плаще и заявил:

- А вот и я!

- А-а! Господин Орест пришел нас проводить! - улыбнувшись, произнес француз. - Как это мило с вашей стороны!

- Я не провожать вас пришел, я еду с вами! - возразил Орест и влез на козлы.

Саша Николаич махнул рукой и взял его с собой.

Глава XLII

В Крыму, на южном берегу, давно поспел виноград, но стояли еще жаркие, солнечные дни - не то что в Петербурге, на севере, где вмазали уже двойные окна и нельзя было показаться на улицу, не закутавшись и не укрывшись от холодного ветра, гнавшего изморось.

Море, нежно-голубое, ласково стлалось, гладкое, как зеркало, отражая высокую небесную высь с плававшими по ней и таявшими редкими кучевыми облачками... Горы, затейливые, словно нарочно вычурно сделанные для игрушечного пейзажа, спускались в воду, то бледно-желтые, то розово-коричневые, то совсем лиловые вдали. Пересохшая, за лето ставшая серой растительность все-таки была красива и радовала глаз, в особенности там, где вырисовывались кипарисы, словно бы стоящие на страже часовые.

К стоявшему на высоком берегу среди хорошо распланированных сада с бассейном, фонтаном и искусственным водопадом домику подъехала почтовая бричка, запряженная парой лошадей, и из нее вышел одетый налегке, по-летнему, в соломенной шляпе, Агапит Абрамович Крыжицкий.

В домике заметили прибывшего и на крыльце тотчас же показался широкоплечий бритый татарин, внимательно и не совсем дружелюбно осматривавший его.

- Ты меня не узнаёшь, Ахмет? - спросил тот, стараясь улыбаться как можно приветливее.

- Вот теперь узнал! - не торопясь заявил Ахмет. - Наших дома нет.

- Где же они?

- В горы поехали...

- И скоро вернутся?

- Скоро. Пройдите в комнату для гостей!

Крыжицкому, по-видимому, было хорошо известно все расположение тут, потому что он без указаний прошел вперед татарина в предназначенную для приема гостей комнату.

Ахмет следовал за ним с довольно увесистым чемоданом, но нес его без видимых усилий. По его комплекции казалось, он мог бы не только чемодан, весь дом своротить.

- Мыться будете? - спросил он гостя.

- Да, голубчик, пожалуйста! - ответил тот.

Агапит Абрамович помылся, переоделся, заменив свой запыленный дорожный костюм свежим, и вышел в сад. Со стороны крыльца видна была вившаяся по горе между виноградниками дорога. Он закурил сигару и сел на скамейку.

Вышел Ахмет и опустился на ступеньку крыльца, примостившись на ней как-то на корточках, что он, вероятно, нашел для себя удобным.

Истома стояла в жарком, пропитанном солнечными лучами, влажном, пахнущем морем воздухе.

- Экая жара! - лениво протянул Крыжицкий. - Как можно ехать куда-нибудь в такую жару?

Ахмет после долгой паузы соблаговолил ответить:

- Они лечить поехали. Тут одна татарка больна...

- Верхом поехали, как всегда?

- Как всегда...

- А ведь это они, - через некоторое время показал Агапит Абрамович на появившихся на дороге двух всадников, быстро приближавшихся на маленьких, шедших скорой иноходью лошадках.

Один из них, видно, заметил в саду у дома гостя и пустил лошадь еще скорее, второй отстал немного. Подъехав к дому и увидев Крыжицкого, он крикнул отставшему по-французски:

- Жанна, скорее! Здесь Крыжицкий из Петербурга!

- Честь имею кланяться, княгиня, - приподнимая шляпу, приветствовал Агапит Абрамович подскакавших всадников, поспешив навстречу, чтобы помочь им слезть с лошади.

Но княгиня быстро и ловко соскочила с седла и кинула поводья.

Она была острижена и одета по-мужски. На ней была широкая и довольно длинная синяя блуза, такие же шаровары и мягкие сафьяновые сапожки.

Спутница, которую она назвала Жанной, как и она, сидела верхом на лошади и была одета точно так же, как и княгиня.

Жанна, соскочив на землю, подошла к Крыжицкому и пожала ему руку.

- Вы привезли новости? - спросила она.

- Да, и очень важные.

- Пойдемте на балкон! Там, верно, накрыт уже завтрак. Я голодна как волк, и вы, вероятно, тоже хотите с дороги есть. За завтраком вы расскажете ваши новости... Не правда ли, княгиня?

- Конечно, - ответила та, - можно соединить приятное с полезным.

- "Необходимое" с полезным, - поправил Крыжицкий, желая быть галантным, - еда - вещь необходимая для человека, хотя, конечно, вместе с тем приятная...

Завтрак был, действительно, накрыт на балконе, с которого открывался вид на голубой морской простор.

- Хорошо тут у вас! - сказал Агапит Абрамович.

- Да, у нас хорошо, - согласилась с ним княгиня.

- Вот что, - сказала Жанна, усаживаясь за стол (она говорила только по-французски) и обращаясь к Крыжицкому. - Мне, главное, нужно знать одно: хорошие у вас новости или нет?

- Превосходные...

- Тогда мы можем сначала поесть спокойно...

И она принялась за поджаристые сверху, внутри же сочные чебуреки, которые были поданы Ахметом на большом серебряном блюде.

Крыжицкий тоже принялся за еду, вкусное татарское кушанье, и стал запивать его отличным вином, сделанным несколько лет тому назад из гроздей окрестных виноградников.

После чебуреков подали фрукты и кофе.

Тогда Жанна закурила маленькую трубку на длинном, тонком чубуке и сказала Агапиту Абрамовичу:

- Ну, теперь рассказывайте!

- Во-первых, - начал Крыжицкий, - дело Николаева закончено.

- Наконец-то! Я получила из Франции сведения, что кардинал Аджиери умер, и удивлялась, что вы там медлите в Петербурге!..

- Мы не медлили. Дело, повторяю, закончено совсем и половина наследства Николаева принадлежит нам.

- Только половина!

- Но ведь таково уж наше обыкновение...

- На этот раз лучше было бы изменить его. Состояние кардинала Аджиери должно принадлежать мне... то есть нам, целиком.

Жанна проговорила это как-то особенно, потянула дым из чубука и выпустила большой клуб дыма. После этого она повернулась к морю и стала смотреть вдаль, как бы силясь овладеть собою.

- Затем у нас сладилось, - продолжал Крыжицкий, - другое дело, это было гениально...

И он стал передавать подробности дела графини Савищевой.

Но Жанна слушала его не особенно внимательно.

- Все это - сравнительные пустяки, - перебила она его.

- Как пустяки?! - воскликнул Агапит Абрамович. - Это миллионы!..

- Пустяки, если вы не сумели получить целиком состояние кардинала!. . Нет, положительно, вы там, в Петербурге, не делаете того, что нужно!..

"Она никогда ничем не довольна!" - подумал Крыжицкий.

- А мы думали, напротив, - произнес он вслух. - Да я не уверен, что за все существование общества едва ли устраивалось два дела сразу...

- За все время! - досадливо перебила Жанна. - А аббат Велла!..

Агапит Абрамович как будто слегка изменился в лице.

- Какой аббат?

- Аббат Джузеппе Велла. Вы не слышали о нем?

- Нет.

- Странно. И о его рукописи тоже ничего не слышали?

- Нет.

- А между тем эта составленная им рукопись дала обществу суммы, перед которыми ваши "миллионы", как вы говорите, - детская забава...

- Расскажите нам это, - проговорила княгиня, наливая себе вторую чашку кофе. - Я тоже никогда не слышала об аббате Велла. Он был членом общества?

- Да! - сказала Жанна.

- Это интересно. Что же он делал и где действовал? - спросил Крыжицкий.

- Он родом с острова Мальты, - начала Жанна, сперва нехотя, но потом увлекаясь рассказом, - и хорошо знал арабское наречие, на котором там говорят до сих пор. Он объехал берега варварийских владений и привез оттуда якобы найденную им в одной мечети рукопись, состоявшую из отрывков утраченных книг Тита Ливия в арабском переводе.

- А на самом деле она была составлена им! - вставила княгиня.

- Да, она была составлена им, в виде пробы, - продолжала Жанна. - Когда проба удалась и арабский перевод Тита Ливия был принят учеными, аббат отыскал в Палермо другую важную рукопись, в которой заключалось много ценных сведений о временах короля Роджера. К рукописи был приложен перстень с печатью и арабскою надписью, свидетельствовавшими, что они принадлежат этому королю. Данные этой рукописи были весьма важны не только в историческом, но и в ином отношении, потому что они уничтожали и изменяли права большей части сицилийских дворян, которые вели свой род со времен короля Роджера. Велла представил королю неаполитанскому обе рукописи и они были изданы за казенный счет в арабском подлиннике, с итальянским переводом аббата. Итальянские ученые были введены в заблуждение и известный Тиксен даже попался на удочку. Книга была издана в 1789 году, и тогда общество сняло обильную жатву с неожиданно запутавшихся в наследственных делах сицилийских дворян. Вот как делают дела!.. Это я понимаю!

- Это очень интересно! - повторила опять княгиня. - Так мистификация и не открылась?

- К сожалению, дело открылось, из-за предательства Ассемани, для которого арабский язык был природным. Немцы приписывают честь опорочения рукописи Велла своему соотечественнику Иосифу Гагеру, который, правда, первый издал по этому поводу брошюру, Велла был заключен в тюрьму, но ему удалось бежать оттуда.

- И он жив еще?

- Этого я не знаю, потому что он, разумеется, должен был скрываться и сумел сделать это так хорошо, что жив он или умер и где он теперь, никому неизвестно.

Глава XLIII

Жанна еще рассказывала, когда на балконе появился Ахмет и проговорил с невозмутимым спокойствием:

- Там приехал какой-то! - и он подал карточку, на которой фиолетовыми буквами было написано с одной стороны по-русски, а с другой - по-французски: "маркиз Кювье".

- Это Фиолетовый! - сказал Агапит Абрамович, узнав издали карточку. - Он, очевидно, был послан вслед за мною. Я не понимаю, что это может значить?

Княгиня тоже переглянулась с Жанной в недоумении и сказала Ахмету:

- Попроси прийти сюда!

Кювье появился весь в пыли прямо с дороги и, несколько смущенный видом своего платья, сейчас же стал оправдываться:

- Я торопился, чтобы догнать Желтого еще на дороге, но мне не удалось сделать это, и вот я нахожу его тут.

- Да в чем дело? - спросил Крыжицкий.

- Вы присланы Белым? - спросила, в свою очередь, Жанна.

- Да! Он послал меня сам с письмом и велел передать на словах.

- Дайте письмо! - сказала Жанна.

Кювье вынул из кармана письмо, запечатанное Белым, и передал его.

Жанна быстро распечатала его, скользнула взглядом по строчкам, и вдруг ее щеки побелели, губы дрогнули и нижняя челюсть затряслась, словно бы в судороге.

- Что с тобой?.. Что с вами?! - в один голос воскликнули княгиня, Агапит Абрамович и Кювье.

Жанна вскочила, топнула ногой и бросила письмо:

- Идиоты!.. Глупцы!.. Маленькие дети! - не своим голосом выкрикивала она, видимо, не находя достаточно обидных названий, которые соответствовали бы степени ее гнева. - Он мне пишет, что по завещанию кардинала Аджиери осталась только маленькая мыза в Голландии, из-за которой не стоило хлопотать, и он, старый осел, прекратил это дело как не стоящее внимания!..

- К сожалению, вышло действительно так! - стал уверять Кювье. - Мыза и вся-то не стоит затраченных на это дело денег!

Жанна с силой ударила чубуком о перила балкона, так что он разлетелся, и отбросила его прочь. Она была страшна и, вместе с тем, противна в своем бешенстве:

- Не слушают!.. хотят рассуждать сами... Да какое он имеет право бросить дело, порученное ему?.. - задыхаясь, бросала она отдельные слова.

- Но если оно не оправдывает вложенных усилий?.. - попытался было возражать Кювье.

- Молчите!.. - закричала Жанна. - Как так вы не сообразили, откуда же кардинал мог брать деньги, хотя бы для того, чтобы посылать их сыну?

- Но это он мог делать из своих кардинальских доходов, - примирительно произнес Агапит Абрамович.

- Хороши у него были доходы! - не унималась Жанна. - Хороши у него были доходы во время революции!.. А между тем он и тогда жил по-прежнему... У него были деньги... много денег... и он прятал их... спрятал, очевидно, на мызе, и его сын найдет их там. А эти деньги мои... они принадлежат мне... потому что я выстрадала их!

Она упала на стул, казалось, в обмороке.

Княгиня бросилась к ней и хотела расстегнуть ворот ее блузы, но Жанна отстранила ее руку, встала, собрав последние силы, и отчетливо проговорила:

- Я пойду к себе... соображу... дам вам новые письма... и вы оба, с первым же кораблем, отправитесь - один во Францию, другой в Голландию, и я вам ручаюсь, что для Петербурга найдется другой Белый, более разумный и деятельный, а этого уберут и освободят нас от его глупостей.

И она удалилась с балкона, махнув рукой бросившейся к ней княгине, чтобы та оставила ее в покое. Но княгиня не послушалась и пошла за ней.

Оставшись на балконе с Агапитом Абрамовичем, Кювье сначала подошел к нему и едва слышно прошептал:

- Как же быть теперь?

Крыжицкий, облокотившись на перила балкона, смотрел на море, но, занятый своими мыслями, не любовался его красотой, а соображал и потому ответил не сразу.

- То есть что значит, "как быть"? - произнес он.

На что Кювье ответил:

- Да ехать ли нам, как она говорит, или может быть это будет слишком поспешно и неосмотрительно с нашей стороны?

- Почему же неосмотрительно? - спросил Крыжицкий.

- Да потому, что достаточно ли она сильна, в самом деле, чтобы сломить и уничтожить Белого?.. А если он надумает отомстить нам за то, что мы ее послушаемся?

В этих словах Кювье сквозила плохо скрываемая робость перед могуществом Белого.

- Мы поедем, - сказал, видимо, уже все обдумав, Крыжицкий, - для того чтобы выяснить и открыть спрятанное состояние Аджиери, и, чтобы сделать это как можно скорее, отправимся отсюда морским путем, как наиболее коротким. Что же касается Белого и его смены, то это дело не наше. Пусть она, - он кивнул в сторону дома, - поступает, как знает... Мы к этому не будем причастны, так не все ли нам равно?

- Но она хочет, чтобы мы передали ее письма! - возразил Кювье.

- Письма ее будут запечатаны и никто не сможет упрекнуть нас, что мы знали их содержание. А отказать члену общества, да еще высшему, в передаче его письма, написанного в главный совет, мы не имеем права!..

- Да, разве что так! - согласился Кювье и вздохнул свободнее.

Глава XLIV

Крыжицкий с Кювье уехали на следующее утро. Жанна торопила их и, когда вручала им свои письма, над которыми просидела целую ночь, у нее вырвалось:

- Эх, кабы я могла только... полетела бы сама!

Ее посланные добрались до Бахчисарая налегке, но там Крыжицкий должен был снарядить почти целый обоз, захватив с собой турчанку, ожидавшую его.

Эта турчанка, Фатьма, находилась у него под надзором настоящего восточного евнуха, старого и безбородого Магомета с визгливым тонким голосом.

Фатьма с Магометом путешествовали за Крыжицким в особом фургоне.

Таким образом, из Бахчисарая двинулись экипажи Крыжицкого и Кювье, фургон и бричка, везшая их вещи. Они направились в Севастополь.

Легко было Жанне сказать: "отправляйтесь с первым же кораблем!", но на самом деле долго пришлось бы путешественникам ждать этого корабля в Севастополе, торговля которого была сравнительно мало развита, вследствие чего большие суда заходили сюда редко. Поэтому Крыжицкому пришлось нанять до Константинополя отдельную греческую шхуну и идти на ней.

Этот переход, не совсем безопасный, был сделан благополучно, несмотря на шторм, потрепавший-таки шхуну изрядно.

В Константинополе посланцы Жанны пересели на большой корабль, шедший в Италию.

Крыжицкий в столице турецкой империи не съезжал на берег, но его свита увеличилась здесь еще одним человеком.

Это был матрос - старый турок, который служил на шхуне и которого Крыжицкий почему-то приблизил к себе и взял в свое услужение. Звали его Али и он, вместе со своим новым господином, перебрался со шхуны на корабль.

Али был молчалив, необщителен, но во время шторма в Черном море доказал свою неустрашимость. Он единственный не потерял присутствия духа, ободрял всех и распоряжался, заменив собой на деле лишь сохранившего для видимости свою власть капитана-грека.

Только с Крыжицким Али перекидывался отрывистыми словами по-турецки.

Вообще в течение пути Кювье был удивлен лингвистическими способностями Агапита Абрамовича, который свободно объяснялся с арабами на арабском языке, с турками - по-турецки, с греками - по-гречески, а в Италии без запинки болтал с итальянцами.

В Ливорно Крыжицкий съехал на берег и остался там ночевать.

Была теплая лунная ночь. Кювье показалось слишком душно в каюте, он взял подушку, выбрался на палубу и, поискав удобное местечко, залез в лодку, утвержденную на стойках, решив, что там его никто не побеспокоит.

Однако ему не спалось. Ночь была так хороша, что жаль было засыпать.

Вдруг Кювье услышал где-то близко, на палубе, ясно донесшийся до него шепот сдержанного разговора.

- Мне надо с тобой поговорить, Магомет...

Магомет своим тонким голосом отвечал что-то по-турецки.

- Говори по-русски, - остановила его Фатьма (это, очевидно, была она), не то нас может услышать Али, а я этого не хочу.

- Али все равно говорит и понимает по-русски, да его и нет на корабле, потому что он отправился на берег с господином.

- Все равно, тут есть другие матросы из турок, мне не нужно, чтобы они меня поняли!..

- Ну хорошо! В чем дело, деточка?..

- Берегись, Магомет, этого Али! Я давно хотела тебе сказать, но не могла, потому что господин все время был тут.

- Я всегда берегусь! - отвечал Магомет.

- Но Али берегись особенно!.. он не простой человек для нашего господина и оттого господин взял его собой со шхуны.

- А откуда ты знаешь это?

- Я случайно услышала их разговор ночью на шхуне, после бури! Я лежала в каюте и боялась, что буря налетит опять, и не спала... А они говорили на палубе и я слышала...

- Что же говорили они?

- Али сказал господину, что узнал его по шраму на руке и на шее, и назвал его Симеоном...

- А, он назвал его Симеоном?..

- Да, "вспомни нашу молодость, Симеон!" сказал он. Я хотела спросить тебя, Магомет, сколько же лет господину, если такой старик, как Али, говорит ему "вспомни нашу молодость"?

- А ты думаешь, твой господин молодой?

- Не молодой, но все же не такой старик, как Али!

- Ему пятьдесят три года!

- Неправда!..

- Только он всю жизнь следил за собой и сохранил себя. А жизнь Али, вероятно, была другая, вот он и состарился... А еще что они говорили?

- Али стал грозить, чтобы Симеон упокоил его старость и взял с собой, что ему уже трудно исполнять работу простого матроса под руководством грека. Симеон вначале не соглашался; Али стал его просить, потом стал угрожать...

- Ты не слыхала, чем он грозил? - спросил Магомет.

- Он говорил: "Если ты не возьмешь меня, я не пощажу себя, погибну сам и ты погибнешь со мной".

- И господин испугался?

- Да. Он, который ничего не боится, испугался и согласился на просьбу Али... Вот отчего Али едет теперь вместе с нами...

- Хорошо, что ты рассказала мне обо всем. Запомни же, что я скажу тебе: если ты когда-нибудь по ошибке, случайно, назовешь господина "Симеоном", или хотя бы дашь понять, что тебе известно это имя, он не потерпит этого, и тогда простись со всем, что ты видишь на земле... ты знаешь, что он шутить не любит! Будь осторожна! Это очень важно для тебя!..

Кювье, лежа в лодке, слышал весь разговор и притаился, не подавая признаков жизни, скрыв свое присутствие.

Глава XLV

Саша Николаич, с французом Тиссонье рядом и с Орестом на козлах, путешествовал в удобном, отлично приспособленном для длительных переездов дормезе кардинала без всяких неприятных приключений.

Орест остался очень недоволен Германией, где пили пиво и совсем не потребляли водки. Он даже не мог себе представить, как это может существовать страна без такого напитка. Однако за неимением лучшего он пил пиво, хотя и говорил, что от пива, должно быть, заводятся лягушки в животе. Он даже уверял что слышит, как они у него там квакают.

Голландия, когда они поселились там на мызе, тоже не была им одобрена. По его мнению, государство должно делиться на города и деревни, а тут повсюду ни то ни се: не то город кругом, не то деревня! Всю страну можно проехать и на каждом шагу встретить каменные домики, вроде их мызы, и повсюду каждый вершок земли был обделан, прорыты каналы, произведены дамбы и посажены деревья.

Но больше всего Ореста тут угнетала чистота.

- Помилуйте, гидальго, - жаловался он, - все-таки в России я был человеком не хуже многих, а тут оказывается такой лоск кругом, что грязнее меня не найдешь вещи; каково это чувствовать самолюбивому человеку?

Прощал он Голландии ее "подлую чистоту", как он выражался, только ради того, что тут он нашел некоторое обилие крепких напитков, вроде рома, коньяка и английского джина. Немецкий кирш ему не нравился.

На мызе он освоился довольно быстро, найдя поблизости, на большой дороге, герберг (трактирчик), где торговали спиртными напитками.

Там он учредил свою лейб-квартиру и через неделю уже знал достаточное количество голландских слов, чтобы поддерживать если не разговор, то, во всяком случае, необходимое объяснение, помогая при этом себе мимикой.

Француз Тиссонье, по мере приближения их к месту назначения, становился все серьезнее, и нужно было видеть, с какой торжественностью он ввел Сашу Николаича в его наследство.

На мызе были всего три господские комнаты: столовая - маленькая, уютная, с потемневшим дубовым потолком, панелями и полками со старым фарфором; кабинет, весь заставленный шкафами с книгами в кожаных и пергаментных переплетах; спальня, где под балдахином, за шелковыми зелеными занавесками, возвышалась огромная, широкая кровать, занимавшая, по крайней мере, четверть комнаты.

Здесь, на мызе, старик Тиссонье круто изменил свое обращение с Сашей Николаичем и стал на положение достойного, верного слуги, который не считает себя вправе болтать и держать себя запросто так, как он болтал и держался во время путешествия.

В день приезда Тиссонье накрыл стол для обеда на один прибор и на вопрос Саши Николаича объяснил, что так он привык при монсеньоре и что он сам с господином Орестом пообедает отдельно.

- Что за вздор! - сказал Саша Николаич. - Вы - старый слуга моего отца, но для меня вы себя показали другом и я желаю, чтобы эти отношения между нами не прерывались! Мы будем садиться за стол все вместе!

Француз патетически всплеснул руками и воскликнул:

- Вы хотите, чтобы я обедал в этой столовой?.. Это невозможно.

Но чтобы доказать противное, Саша Николаич сам поставил еще два прибора, что привело француза в окончательное умиление.

Тиссонье смахнул навернувшуюся с радости слезу, что-то долго говорил о высокой душе господина Александра Никола, уверял, что он удвоит свою преданность, что он теперь утешен до конца жизни, и кончил тем, что, сев за стол, опять превратился в болтливого свободного месье Тиссонье и стал держать себя как ни в чем не бывало, по-прежнему непринужденно.

Но свою преданность он, действительно, удвоил и с таким усердием помогал Саше Николаичу в совершении формальностей по вводу во владение, служа ему и доверенным лицом и переводчиком (он хорошо говорил по-голландски), что Орест нацелился на него взглядом и сказал:

- Наш француз в лепешку расшибается!

Когда были закончены формальности по вводу во владение, Тиссонье вошел к Саше Николаичу в кабинет и, заперев дверь на ключ, сказал:

- Теперь я могу открыть вам главную тайну, порученную мне монсеньором.

Затем он вынул связку ключей и подал их Саше Николаичу.

Ключи были очень хитрые, с рубчатыми, фигурными бороздками, потемневшие от времени.

Саша Николаич стал с любопытством рассматривать их. Потом сказал:

- Очень интересная коллекция!

- Но знаете ли вы, что заперто под замками, от которых эти ключи?

- Я не только не знаю, что заперто под замками, о которых эти ключи, - ответил, слегка улыбаясь, Саша Николаич, слыша этот выспренний тон француза, - и даже не знаю, где эти замки!

- Здесь, в этом кабинете! - сообщил Тиссонье.

Медленно оглядевшись вокруг, Саша Николаич, кроме письменного стола и шкафов с книгами, отпиравшихся самыми обыкновенными ключами, в кабинете больше ничего не увидел.

- Вы удивлены?.. Не правда ли? - продолжал Тиссонье. - Но сейчас ваше удивление превзойдет все пределы!

Он подошел к окну, убедился, крепко ли оно закрыто, и плотно задвинул занавеску.

- Теперь подойдите сюда, нажмите выпуклость глаза этого льва! - показал Тиссонье на одну из выточенных по бокам большого шкафа фигур. - Теперь нажмите еще здесь и толкните шкаф.

Саша Николаич проделал то, что ему говорили, и тяжелый шкаф легко откатился на рельсах, уйдя в стену и обнаруживая за собой железную дверь.

Чтобы отворить ее, требовалась помощь нескольких ключей из связки, которые нужно было повернуть в разных местах сложного, хитрого и не сразу приметного замка.

За дверью находилась спускавшаяся вниз лестница, она вела через вторую такую же дверь и приводила в подвал.

Тиссонье открыл оказавшийся у него потайной фонарь и осветил каменный свод довольно просторного подвала, где посредине стоял сундук.

Затем он показал, как открыть последний, и, когда откинул крышку, Саша Николаич увидел в сундуке два отделения, наполненных одно - золотом, другое - поменьше - драгоценными каменьями, и целую кипу английских процентных бумаг индийской компании.

- Это все - ваше! - сказал Тиссонье.

Глава XLVI

Орест сидел в герберге и потягивал джин.

По внешности он несколько преобразился за границей. На нем был другой костюм, более приличный, хотя он успел сносить уже и этот довольно основательно. Держал он себя тоже не так свободно, как в России, опасаясь все-таки европейских порядков.

Одно только осталось у него неизменным, вполне прежним: растрепанные усы, на которые он решительно не хотел обращать внимания. Они по-прежнему лезли в рот и так же его губы тщетно вели борьбу с ними.

Орест скучал без бильярда и придумывал себе развлечения, состоявшие, главным образом, в разговорах со служившей в герберге молодой голландкой в чепце.

Остроумие Ореста тут заключалось в том, что он врал ей по-русски совершеннейшую чепуху, приправляя ее тем немногим запасом голландских слов, который был у него, придавая своему голосу нежное выражение. Голландка думала, что он любезничает с ней, и жеманилась.

- Ну чего, корова толстоголовая, нарядилась в чепец?! - говорил Орест необыкновенно ласковым и заискивающим голосом.

Голландка, думая, что он по-своему выражает ей комплимент, конфузилась и опускала взор.

Орест называл это идиллией. Но сегодня эта идиллия надоела ему и он решил напиться вдребезги, не стесняясь, по-русски, наплевав на Голландию и всякие там заграничные порядки. И будь что будет!

Он даже ничего не имел против голландского участка, чтобы в качестве любознательного туриста узнать, какие в Голландии есть участки.

Вообще на него нашла линия, но эту линию ему пришлось бросить по совершенно непредвиденному обстоятельству.

Сначала на дворе послышался говор, несколько изумительный для голландской невозмутимости, и затем служанка герберга в сопровождении нескольких человек любопытных ввела старого восточного человека с седой бородой и направила его к Оресту.

- Вот тут старый турок! - сказала она ему. - Вы русский!. . Поговорите с ним!

Орест понял эти ее слова и, к крайнему своему сожалению, не мог выразить ей по-голландски все подробности чувства негодования, охватившего его. Поэтому он обратился к ней по-русски:

- Корова ты двудонная!.. Ты воображаешь, что русские все равно, что турки?.. Какая же ты после этого образованная европейка?.. Ведь ты, прелестное создание, хуже простой нашей бабы!.. пойми ты, сокровище, что я не говорю по-турецки! - и, почувствовав возможность произнести последние слова по-голландски, Орест сказал на понятном для голландки языке: - Я не говорю по-турецки!..

- А разве ваш язык не такой же, как у турок? - удивилась она.

Но в это время человек с седой бородой заговорил по-русски, правда, с сильным чужеземным акцентом.

- Я понимаю по-русски! - произнес турок. - Я жил в Крыму и, благодаря Аллаху, имел господина из русских, а теперь я ему благодарен за то, что я могу новому господину рассказать свое горе!

- Ах, чтоб тебя! - воскликнул Орест, обрадовавшись появившемуся у него собеседнику. - Так ты можешь объясняться на языке моих предков? Приветствую тебя, дитя Востока!

Как только турок и Орест заговорили между собой, так окружавшие их голландцы выразили свое восхищение. Ну, конечно, турок с русским могли разговаривать свободно, потому что их племя одно и языки, вероятно, сходны! Вот так оно и вышло! И очень довольные, что пристроили турка, голландцы разошлись, степенно рассуждая о происшедшем. В тот день по округе соседи рассказывали друг другу, как у герберга появился турок, пришедший по дороге неизвестно откуда, и как не знали, что с ним делать, но потом догадались свести его с русским, который живет на мызе.

- Ну, дитя Востока, выпьем! - предложил Орест.

"Дитя Востока" покачало головой и возразило:

- Закон не велит, пить не могу!..

- А в России, небось, хлестал водку? Ведь вам только виноградное вино запрещено!.. Ну, тогда кури!..

- Я - бедный человек! - заговорил турок.

- Постой, как тебя зовут-то? - спросил Орест.

- Али...

- Ну, Али так Али, мне все равно!.. Излагай дальше! Ты - бедный человек, потом?..

- Меня привел в эту страну господин... он нанял меня служить ему, привез и прогнал!. . А здесь меня никто не понимает, и я не знаю, как достать себе кушать!

- Зачем же тебе кушать, умная голова, если ты не пьешь? - Орест крикнул кельнера, подошла голландка, он показал ей на турка пальцем и произнес: - Кофе!..

Служанка поняла, закивала головой и подала большую кружку кофе и ломоть белого сдобного хлеба.

- Утоли свой голод... рекомендую! - предложил Орест и, когда турок принялся за кофе, сказал ему наставительно: - А ты бы в гавани кули таскал! Здесь всюду гавани...

- Я - старик! - вздохнул турок. - Тяжело мне! Я уже три ночи провел под открытым небом... я бы отдохнуть хотел!

- Отдохнуть? - воскликнул Орест. - Ах ты турок, турок!.. Впрочем, если хочешь, я отведу тебя к своему хозяину и меценату, и пускай он поступает с тобой по заслугам! Я этот насущный вопрос решить сам не могу.

И Орест отложил свое предприятие напиться вдребезги до следующего раза и докончил только что поданный ему джин, потом привел турка на мызу.

Саша Николаич встретился им в палисаднике.

- Гидальго! - сказал ему Орест. - Демонстрирую вам почтенное дитя далекого Востока, заброшенное волной житейского моря в сию чуждую ему страну, где он не понимает ни тяти, ни мамы! Три ночи не спал и просит отдыха под кровом вашего наследственного замка. То есть какой во мне мажордом пропадает! - сам собой умилился Орест, ударив себя в грудь, и проследовал в дом, где наверху, в мезонине, была его комната с такими мягкими перинами на постели, что он не мог на них спать и на ночь сбрасывал их на пол. Он уже давно просил Сашу Николаича купить ему диван, и тот обещал.

Саша Николаич расспросил турка, сам отвел его на кухню, велел накормить и уложить спать.

А затем случилось как-то само собой, что Али остался на мызе на неопределенное время, очень усердно, впрочем, стараясь быть полезным и отплатить своей службой за оказанное ему гостеприимство.

Глава XLVII

Орест, которому происшествие с турком помешало напиться, как он хотел, в ближайшем будущем вспомнил все же это свое намерение и ублажился так, что сердобольные голландцы замертво принесли его на мызу.

Саше Николаичу это стало противно и, когда Орест проспался, он долго убеждал его бросить пьянство.

Орест слушал, как будто вполне с ним соглашаясь, и в ту минуту, когда Саша Николаич был совсем убежден, что его красноречие подействовало, униженно попросил хоть чуточку опохмелиться.

Однако Саша Николаич не дал ему, сказав, что если он сейчас хочет перестать пить, то лучше всего бросить сразу и только тогда это будет действительно.

Он взял с Ореста слово и затем поставил ему жесткие условия, состоявшие в том, что он вовсе не станет давать Оресту денег и сам станет за ним следить.

Эти крутые меры Саша Николаич принимал с такой добросовестностью, что, даже когда Орест прощался с ним, чтобы идти спать, поднимался к нему наверх, чтобы убедиться, что тот лег в постель, а не удрал в герберг.

Первый день Орест ходил мрачный, тосковал и грубил, но потом повеселел и, словно и вправду настроившись на добродетель, занялся книгами в кабинете.

Читал он их или не читал, хватало ли у него на это терпения, неизвестно, по книги он выбирал такие, где было много иллюстраций, и подолгу смотрел картинки.

Однако скоро картинки надоели ему и он почувствовал, что эта добродетель ему невмоготу. С хитростью сумасшедшего, который хочет провести своего доктора, Орест стал придумывать, как бы ему провести Сашу Николаича, обмануть его бдительный надзор и, главное, достать денежный материал для утоления жажды.

Относительно денег он случайно сделал открытие, повергшее его в некоторое удивление.

У этого турка Али был какой-то мешочек, которого он никому не показывал и тщательно прятал. Очевидно, там у него были монеты какие-то, но зачем же он тогда прикидывался нищим?

Это было надувательством со стороны Али и потому с ним следовало поступить по обстоятельствам, то есть воспользоваться этим мешочком, если других средств не предвиделось.

К тому же турок был введен в дом им, Орестом, и потому должен был быть благодарен ему, но на самом деле относился к нему пренебрежительно.

Наконец, деньги у него можно было взять не навсегда, а с тем, чтобы потом, при случае, возместить.

Конечно, бесчувственный, дикий турок в долг ему не даст и с ним надо поступить не церемонясь, по закону Линча.

Так рассуждал Орест, хотя при чем тут был закон Линча, он не смог бы объяснить никому, даже самому себе. Но в такую дальнюю философию он не пускался, так как всегда был в жизни практиком.

Как раз, когда Орест ходил по своей комнате и обдумывал план действий, он услышал, как к дому подъехал экипаж, и, выглянув в окно, увидел, что к ним пожаловал какой-то господин.

Внизу Саша Николаич встретил гостя и, к своему удивлению, узнал в нем Агапита Абрамовича Крыжицкого.

Последний радостно, как старый добрый знакомый, отвечал на несколько суховатое, вполне официальное приветствие Саши Николаича.

- Да, да! - заговорил он. - Мне пришлось отправиться за границу по делам и я нарочно заехал к вам, по поручению Андрея Львовича Сулимы, чтобы закончить расчеты с вами.

- Что ж! - заявил Саша Николаич. - Я от своего слова не отказывался и от расписки тоже... Я готов выдать, когда вам угодно, половину стоимости мызы, согласно тому, как она оценена в завещании.

- У вас разве есть свободные деньги? - спросил Крыжицкий.

- Есть! - спокойно отвечал Саша Николаич.

"Это все, что мне нужно!" - подумал Агапит Абрамович.

Эта наличность у Саши Николаича и легкость, с которой тот согласился выдать их сейчас же, служили первым и существенным доказательством того, что указания, данные в Крыму, были справедливы, что капиталы и на самом деле были спрятаны где-то на мызе, и что Николаев нашел их.

Саша Николаич, хотя вовсе и не обрадовался встрече с Агапитом Абрамовичем, но счел своим долгом угостить его с дороги и повел в столовую.

В столовой Крыжицкий постарался быть любезным собеседником, стал передавать Саше Николаичу петербургские новости и рассказал, что случилось с графом Савищевым.

Поев и напившись кофе, он попросил показать ему мызу.

- Да, собственно, тут и смотреть-то нечего! - сказа Саша Николаич. - А, впрочем, пойдемте, если хотите...

Пошли.

На дворе было холодновато, моросил дождь и был грязно. Но Крыжицкий выказал необыкновенную любознательность ко всему.

В саду им попался Али, добросовестно трамбовавший дорожку.

- А это что за тип? - остановившись, спросил Крыжицкий. - По-видимому, он совсем не здешний.

- Это турок! - пояснил Саша Николаич, - Его завезли сюда, в Голландию, и бросили здесь; я его приютил...

- А, турок!.. Я немножко говорю по-турецки, вы мне позволите проверить, действительно ли он тот, за кого себя выдает? - спросил Крыжицкий. - Кстати, для меня это будет практика.

- Пожалуйста!

Агапит Абрамович обратился к Али и спросил у него по-турецки:

- Ты добросовестно наблюдал здесь, как я тебе приказывал?

- Да, господин! - ответил Али. - Вы видите, что я здесь.

- Ты выследил что-нибудь?

- Пока ничего, господин. До сих пор нет никаких признаков того, что были где-нибудь спрятаны большие деньги. Я тут оглядел каждую вещь.

- Ищи! Я знаю наверное, что тут целое богатство!..Не запирается ли молодой человек ночами в какой-нибудь комнате?

- Нет, господин! - ответил Али.

- И он ничем не выдал себя до сих пор? - спросил Крыжицкий.

- Нет!

- Приложи все свое старание и выведай во что бы то ни стало!

- Пока мои амулеты со мною, я уверен в успехе! - сказал турок.

- Пусть они помогут тебе!.. - сказал Крыжицкий, а затем, обращаясь к Саше Николаичу и снова перейдя на русский язык, произнес:

- Да, это настоящий турок! Но какое жестокосердие было бросить его так в чужой стране! Хорошо, что благодаря вашему доброму сердцу, он нашел приют у вас, а то куда бы ему деваться, в самом-то деле!

- Да, я им доволен! - проговорил Саша Николаич, ни звука не понявший из их разговора. - Он работящий и я нисколько не раскаиваюсь в том, что взял его к себе.

Глава XLVIII

Орест увидел из окна, что турок, когда приехал этот гость, вышел в сад и усердно стал трамбовать дорожку. Он решил воспользоваться этим моментом и начать действовать.

Орест на цыпочках, своими большими и размашистыми шагами, которыми направлялся, бывало, к кулечку титулярного советника Беспалова, проследовал в каморку турка и, быстро обшарив его постель, нашел засунутый под тюфяк красный шелковый мешочек.

Это было делом одной минуты и Орест проворно вернулся в свою комнату.

Он затворил за собой дверь, чего не делал прежде, и даже запер ее изнутри на крючок, затем с некоторым волнением развязал шнурки мешочка, но вместо денег нашел там не то камешки, не то кусочки мастики, с вырезанными на них таинственными знаками, и несколько как бы брелоков из желтого металла.

Эти брелоки могли быть заложены и это несколько утешило Ореста. Куски же мастики он долго разглядывал и ему вдруг пришло в голову, а нет ли внутри их чего-нибудь ценного?

Он снял сапог и, владея им наподобие молотка, разбил каблуком один из камешков. Камешки дробились, но внутри их ничего не было.

Во всяком случае, можно было обратить в капитал брелоки.

Теперь оставался один вопрос: как удрать?

Положим, Саша Николаич и был занят своим гостем, но это ничего не значило, потому что он мог-таки хватиться. Надо было ждать вечера.

Хитрый Орест, чтобы предотвратить всякие подозрения, спустился вниз и сказал Тиссонье, что чувствует себя совсем нездоровым и ляжет в постель. Благодаря своему воздержанию, он чувствовал себя дурно.

Саша Николаич, узнав о его болезни, поднялся к нему.

Орест стонал, охал, кряхтел и разыгрывал чуть ли не умирающего.

Обедали, таким образом, без Ореста, и за его прибор сел Крыжицкий, который в отношении своего отъезда не выказывал никакой торопливости. Мало того, что он пообедал с большим аппетитом, он, когда вышел из-за стола, уселся в удобное кресло у камина и закурил сигару с видом, показывающим, что он не скоро еще встанет оттуда.

- Вы останетесь у меня ночевать? - спросил Саша Николаич.

- Нет, благодарю вас, - ответил Крыжицкий, - я поеду назад в город, я там отлично устроился в гостинице: если позволите, я потом как-нибудь приеду погостить у вас, а сегодня я остаться не могу. Но мне бы хотелось только поговорить с вами. Вот я видел вашу мызу и меня удивляет только одно:

- Что именно?

- Как мог вам оставить покойный кардинал Аджиери только эту мызу и куда делось остальное его состояние?

- Почему вас это удивляет? - спросил Саша Николаич.

- Да так, знаете!.. - произнес Агапит Абрамович, - Впрочем, до некоторой степени я могу объяснить себе это тем, что кардинал не считал себя вправе располагать остальным состоянием как своей собственностью и, вероятно, угрызения совести заставили его обратить это состояние на дела благотворительности.

- Угрызения совести? - переспросил Саша Николаич, начиная интересоваться словами Крыжицкого.

- Да! - произнес последний. - Вы, вероятно, знаете, как началась карьера кардинала Аджиери?

- Старик Тиссонье рассказывал мне: кардинал был секретарем знаменитого Рогана.

- Совершенно верно, - подтвердил Крыжицкий, - аббат Жоржель, секретарь так называемого великолепного кардинала де Рогана, стал впоследствии во Франции кардиналом Аджиери. Вы знаете также об известном процессе - об ожерелье королевы?

- О том, которое было создано интригами госпожи Ламот, причем последняя обвинила Рогана и запутала ни в чем не повинную королеву Марию Антуанетту? - произнес Саша Николаич. - Ужасная история!..

- Да, ужасная история!.. Но только вы напрасно думаете, что Мария Антуанетта была так уж невинна. Судьи, желая подслужиться к королеве, свалили все на госпожу де Ламот, которая, кстати, была поистине несчастна!..

- Позвольте! - перебил Саша Николаич. - Но ведь дело было выяснено во всех подробностях. Ювелиры Бемер и Боссанж сделали ожерелье, употребив на него все свое состояние и подобрав такие бриллианты, которые стоили миллион семьсот тысяч ливров. Они рассчитывали, что король Людовик XVI купит это ожерелье для госпожи Дюбарри, но Людовик умер. Тогда ювелиры задумали продать ожерелье новой королеве Марии Антуанетте, страстно любившей бриллианты. Ее муж, Людовик XVI, желая поправить расстроенные финансы, стеснялся в средствах и, по уговору с королевой, купил вместо ожерелья военный корабль. Тут явилась госпожа де Ламот, рожденная Валуа, и обвела, именно обвела, влюбленного в королеву пятидесятилетнего кардинала де Рогана. Она устроила ему свидание с нанятой для этой цели публичной женщиной, имевшей некоторое сходство с Марией Анутанеттой. Роган попался в ловушку и через госпожу де Ламот купил драгоценное ожерелье якобы для королевы, от которой Ламот передавала ему письма, оказавшиеся поддельными. Мария Антуанетта ничего не подозревала и узнала обо всем лишь тогда, когда исчезло ожерелье, а скандал разыгрался!

- В том-то и дело, - сказал Крыжицкий, - что Мария Антуанетта не вполне могла отговариваться полным незнанием, как это делала впоследствии. Ночное свидание кардинала де Рогана произошло не только с ведома, но и было подстроено ради ее потехи. В то время, как кардинал стоял на коленях, думая, что это королева, сама королева смотрела на эту сцену из-за трельяжа и веселилась комизмом положения. Впоследствии госпожа де Ламот, воспользовавшись этой "шуткой", кое-что сделала против королевы. Конечно, она виновата, но и понесла за это наказание, может быть, даже слишком строгое.

- Да, я знаю, - сказал Саша Николаич, - ее всенародно, среди позорной площади, на эшафоте стегали кнутом и заклеймили...

- И заключили на вечные времена в Сальпетриер, откуда она, впрочем, бежала в Лондон, - продолжал Крыжицкий. - Там она жила некоторое время, но французские агенты преследовали ее и, не имея возможности делать это открыто в Англии, тайно подослали к ней убийц, от которых она выпрыгнула в окно с третьего этажа, разбилась и умерла... Вся ее жизнь - сплошное страдание... Подумайте! Ее отец - потомок королевской фамилии Валуа, был женат на дочери консьержа, умер в больнице и был похоронен Христа ради. Его дочь буквально нищенствовала, скитаясь в лохмотьях по улицам Парижа. Ее приютила некая сердобольная госпожа Буланвилье, и тут она полюбила и вышла замуж за дворянина де Ламота. Но оказалось, что он служил сыщиком и был тайным агентом жандармерии. Согласитесь, что такая профессия не могла быть приятной для его жены, и госпоже де Ламот пришлось разочароваться в своей любви. Тут подвернулся кардинал де Роган, окружил госпожу де Ламот роскошью и этим соблазнил ее... Просвета не было! Почем знать, может быть, этой историей с ожерельем, стоившей ей так дорого, госпожа де Ламот просто хотела завоевать себе независимость. Но и тут оказалось, что она работала не на себя, а на других. Ожерелье кардинал де Роган привез госпоже де Ламот первого февраля тысяча семьсот восемьдесят пятого года в Версаль, для передачи королеве, и госпожа де Ламот при нем передала футляр с драгоценностями человеку, якобы посланному от королевы. Этот человек, де Виллет, был ее сообщник, впоследствии фигурировавший на процессе. Он скрыл это ожерелье и оно не было передано королеве; это правда. В августе того же года де Роганом был назначен первый платеж бриллиантщикам. Он пропустил срок, ювелиры отправились к самой Марии Антуанетте и предъявили ей расписку, которая оказалась подложной! Тут началось дело, кардинал был арестован в самом Версале, в то время, когда он совершал богослужение, а вместе с ним были захвачены и остальные. Заметьте: госпожа де Ламот могла бежать, но не сделала этого; значит, она считала себя невиновной!

- Может быть, - заметил Саша Николаич, - она просто рассчитывала, что королева, из боязни скандала, велит прекратить дело и что тогда можно будет спокойнее и свободнее воспользоваться украденным ожерельем.

- Может быть и так!.. Но воспользоваться ей ничем не пришлось... Приговор состоялся в мае 1786 года. Кардинал де Роган был оправдан, господин де Виллет был выслан из Франции, остальные замешанные были отпущены или понесли легкие наказания, и только одна госпожа де Ламот подверглась истязаниям на эшафоте...

Глава XLIX

- Я не понимаю, какое отношение это имеет к аббату Жоржелю? Он потом стал кардиналом Аджиери, так какие же угрызения совести могли быть у него? - спросил Саша Николаич.

- Терпение! - ответил Крыжицкий. - Сейчас дойдем и до Жоржеля. В те времена духовные лица даже сутану носили не всегда, а ходили в камзолах, с кружевными жабо, в чулках и башмаках. Камзолы, правда, они носили черные бархатные, но все-таки это были камзолы. Вольность нравов, господствовавшая тогда, была не та, что теперь, и аббат Жоржель, увлеченный чувством, отправился в Голландию за любимой женщиной.

- Вы знаете, кто была она? - спросил Николаев.

- Я знаю, что она была русской, и больше пока ничего, - ответил Крыжицкий, - но могу узнать для вас подробности!

- Узнайте же, ради Бога!

- Очень буду рад вам услужить. Итак, возвращаюсь к аббату Жоржелю. Я должен вам сказать, что он столкнулся с господином де Виллетом, покинувшим Францию, ввиду приговора, вынесенного судом. Господин де Виллет привез сюда, разумеется, тайно драгоценное ожерелье, и тут распродал его в виде отдельных бриллиантов в разные руки, выручив за это миллион франков. Но этими деньгами воспользовался не он, а аббат Жоржель, впоследствии кардинал Аджиери...

- Погодите! - воскликнул Саша Николаич. - Не забывайте все-таки, что вы говорите про моего отца и что такие вещи нельзя говорить бездоказательно. Прежде всего, я немедленно требую доказательств; слышите, я требую их!..

- К сожалению, - пожав плечами, произнес Агапит Абрамович, - я вам сию минуту не могу представить их. Но если вам будет угодно через неделю приехать ко мне в город, то я надеюсь подтвердить достоверность моих слов.

- Хорошо! - согласился Саша Николаич. - Каким же образом воспользовался аббат Жоржель деньгами от продажи краденых бриллиантов?

- Это я вам скажу через неделю.

- Говорите сейчас!

- Нет! - твердо возразил Крыжицкий. - Уж если вы остановили меня за якобы голословный рассказ, то я желаю с вами говорить только с доказательствами в руках.

- Впрочем, тем лучше! - сердито произнес Саша Николаич. - Лучше я подожду неделю, но, по крайней мере, буду иметь достоверные сведения.

- Да, вы будете иметь их. Ну а пока до свидания. Мне надо ехать, на дворе уже темно.

Саше Николаичу совершенно не хотелось оставлять Крыжицкого у себя, но, вместе с тем, ему было как-то неловко отправить из своего дома человека в темноту ночи.

Как нарочно, за окном стояла непроглядная темень, густые тучи заволокли небо и не было видно ни зги.

- Вы не тревожьтесь! - успокоил его Агапит Абрамович, как бы понимая его сомнения. - Кучер здешний, отлично знает дорогу, и у экипажа фонари. Я доеду легко, тем более, что до города отсюда недалеко.

Саша Николаич больше его не удерживал. Он отпускал его с тем, чтобы через неделю увидеть его и заставить подтвердить обвинение или ответить за необдуманную ложь.

- Отчего же через неделю, не раньше? - спросил он все же.

- Надо же мне время, чтобы разобраться в документах и отыскать свидетеля! - сказал Крыжицкий и откланялся.

Он сел в карету, и в темноте было видно, как блеснули его фонари на повороте и как этот отблеск растаял, удаляясь по дороге.

Отъехав некоторое расстояние от мызы, карета вдруг остановилась. Агапит Абрамович высунулся из окошка, чтобы узнать, отчего произошла остановка, и в свете фонаря увидел фигуру Али, отчаянно махавшего руками и задержавшего этим экипаж.

Али подбежал к окну, страшно взволнованный.

- Симеон! - заговорил он, задыхаясь.

- Не называй меня так! - возразил Агапит Абрамович. - Я раз и навсегда запретил тебе!..

- А-а! Тут все равно, как называть! - воскликнул турок. - Ты знаешь, мои амулеты пропали! Их взял у меня этот пьяный негодяй, который живет на мызе, больше некому!.. Жаловаться я не могу, потому что по амулетам узнают, что я такое...

- Да, это будет неосторожно! - согласился Агапит Абрамович. - Но если ты знаешь, кто их у тебя взял, то ты можешь взять их у него обратно!

- Да, я это сделаю, хотя бы для этого мне пришлось убить его!

- Тише! - остановил турка Крыжицкий. - Ты помни, что нужен на мызе для другого, более важного!.. Как только заметишь что-нибудь, отпросись в город и приди ко мне. Ты найдешь меня там же, откуда я отправил тебя сюда... А твои амулеты я заставлю вернуть, можешь на меня положиться!.. Иди и будь спокоен!

И Крыжицкий приказал кучеру ехать дальше.

Едва карета успела оставить позади исчезнувшего в темноте Али, как капли крупного дождя застучали по верху, засвистел ветер, и начался такой ливень, что лошади с трудом могли бороться с ним. Напрасно кучер погонял их, они не были в состоянии идти против ветра и остановились.

Кучер наклонился к переднему окну, чтобы предложить повернуть и доехать до герберга, бывшего тут же, на дороге, и там переждать, пока минует непогода.

Волей-неволей Агапиту Абрамовичу пришлось согласиться на предложение кучера.

В герберге он застал довольно курьезную сцену объяснения Ореста с хозяином, которому показывал "брелоки" и желал, чтобы хозяин купил их, выдав плату натурой, то есть джином.

Хозяин хотя и понимал, в чем дело, но притворялся, что не понимает мимических, по преимуществу, объяснений Ореста, потому что не был уверен в ценности "брелоков". Он качал головой и со свойственной голландцам медлительностью мычал что-то совсем неопределенное.

Крыжицкий подошел, взглянул на "брелоки", сейчас же узнав в них амулеты Али, и сказал:

- Это не золото - сплав!.. Но это довольно интересные вещицы, и я, если хотите, куплю их у вас за редкость.

Ничего лучшего Орест и не желал. Торг состоялся немедленно, и, когда дождик перестал и Крыжицкий собрался уезжать, Орест прикончил уже вторую бутылку джина. Дорвавшись, после долгого воздержания до спиртного напитка, он пил деловито, мрачно, один, в углу, всецело отдавшись своему наслаждению.

Глава L

Али сидел на постели в своей комнатке и не спал. Он с нетерпением ждал рассвета, потому что в темноте не мог совершить свое дело, а идти со свечой он считал опасным. Да на рассвете люди и спят обычно крепче, и действовать поэтому можно спокойнее.

Украденные у него Орестом амулеты составляли все достояние Али и лишиться их для него означало то же, что лишиться всего, что он считал единственно нужным в жизни.

Он никогда так, зря, не оставлял своего "мешочка", но тут заторопился и сунул его под тюфяк, благодаря внезапному приезду Крыжицкого, которого он увидел из окна, после чего поспешил в сад, чтобы там встретиться с ним.

Али чувствовал себя немножко виноватым, что до сих пор не мог исполнить порученное ему дело и разузнать, где хранится богатство в этом скромном доме.

Уж он ли был не хитер, а вот между тем, несмотря на свою старость и опытность, ничего не смог поделать.

Он слишком верил в себя и поэтому был убежден, что если он до сих пор не открыл богатства, значит, его тут и вовсе нет, а между тем Симеон, - как он называл Крыжицкого, - положительно сказал ему, что богатство здесь...

Таким глупцом он себя еще никогда не выказывал, а тут, на старости лет, пришлось промахнуться и быть одураченным, кем же?.. Гяурами, нечестивыми, неверными, из которых главный, то есть хозяин этой мызы, был совсем мальчишкой перед ним...

Али объяснял такую неприятность тем, что лишился своих амулетов. Поэтому нужно было во что бы то ни стало вернуть их, а для этого нужно было дождаться рассвета.

Не спать для Али было привычным делом, и он всю ночь просидел не смыкая глаз, а когда сумерки туманного утра чуть забрезжили в окно, для Али этого скудного света было достаточно. Он поднялся и неслышно как привидение, проскользнул в комнату Ореста...

Дверь была отперта. Орест лежал на кровати, лицом к стене, и так крепко спал, что не было даже слышно его дыхания.

Али сразу же увидел на столе свой красный мешочек из шелка, который лежал пустым, а возле него валялись осколки разбитого амулета. Али схватился за голову и, как безумный, взглянул на драгоценные для него, безжалостно уничтоженные проклятым гяуром священные предметы.

Дикая, неудержимая злоба охватила все его существо, желание немедленно отомстить затмило его рассудок; он выхватил из-за пазухи кинжал, взмахнул им и воткнул в лежащего на постели Ореста...

У Али был верный, испытанный удар. Его кинжал был отравлен; он знал, что его удар сразу же смертелен, и, сделав свое дело, он бросился бежать вон без оглядки, надеясь быстро добраться до города и укрыться там у Симеона, который должен был его спасти. Он должен был сделать это, так как совершенное Али убийство было священным.

В то время как Али распорядился по-своему в мезонине и убежал, внизу, в своей спальне, лежал Саша Николаич с открытыми, устремленными неподвижно в одну точку глазами. Всю ночь он не спал и всю ночь раздумывал о том, что рассказал ему Крыжицкий.

Положим, рассказ был бездоказательным, но он обещал, и обещал с уверенностью, привести доказательства.

Однако главное для Саши Николаича заключалось не в этих, может быть, даже сомнительных доказательствах, а в том, что он имел уже некоторые данные, заставившие его сомневаться: огромное состояние, которое он нашел в подвале, по указанию Тиссонье, было налицо и являлось как бы уликой.

Откуда мог аббат Жоржель, занимавший место секретаря и, значит, испытывавший необходимость служить в людях, получить или собрать такое состояние? Это казалось прежде всего подозрительным.

Подозрительно было и то, что ценности скрыты в таинственном подвале и переданы ему, Саше Николаичу, не по завещанию, а через доверенное лицо?

Но если это было так, если, действительно, это огромное состояние явилось ценой украденных бриллиантов, то что же делать теперь?

Саша Николаич был и от природы и благодаря влиянию на него времени, в которое он жил, сентиментален, и страшная судьба Марии Антуанетты, убитой на эшафоте беспощадно, варварски, истинное величие и благородство, с которым она шла на казнь, всегда вызывали в нем чувство некоторого благоговения. Он до некоторой степени чтил память трагически погибшей французской королевы, а это дело с бриллиантовым драгоценным ожерельем и произведенный им скандал были как бы первой ступенью ее на пути к гибели.

И вдруг Саша Николаич является обладателем миллионов, полученных за украденные бриллианты из ожерелья и присвоенных его отцом!

"Его отцом!.."

Эти слова жгли Сашу Николаича, и он вспоминал другую свою, такую же бессонную ночь в Петербурге, когда он, негодуя на Маню, говорил себе, что "яблоко от яблони недалеко катится", и что у такого отца, как ее, предателя и преступника, не могло бы и быть другой дочери.

Но тогда что же теперь он сам?.. Что же он такое, если и его отец предательски завладел деньгами чужих людей и тайно спрятал их в свой подвал?

"Да нет!.. Не может этого быть!.. Этот Крыжицкий врет! - попытался успокоить себя Саша Николаич. - Я уверен, что не найдутся его доказательства... Все это - пустяки!"

Некоторая надежда оживляла его, но только лишь для того, чтобы сейчас же снова померкнуть. Собственные рассуждения не успокаивали Сашу Николаича, а порождали новые сомнения:

"Ведь если доказательства не найдутся у Крыжицкого, то все-таки останутся сомнения, неизвестность и неопределенность, которые будут хуже хотя бы и ужасной, но все-таки раскрытой правды..."

* * *

Для того чтобы успокоиться, нужны были доказательства полной безупречности отца Саши Николаича, но откуда ему их взять?

Единственный человек, который мог бы помочь в этом - француз Тиссонье - сам знал очень мало и все, что знал, рассказал добросовестно.

Саша Николаич, конечно, спросил его - там же, в подвале, когда француз впервые привел его туда, - откуда у отца взялось такое состояние? Но Тиссонье сам узнал о существовании подвала только из предсмертных слов кардинала, который передал ему ключи и объяснил, что с ними делать. Кардинал при этом заставил его поклясться, что он войдет в подвал только вместе с его наследником... А что было в подвале, этого кардинал не сообщил, и Тиссонье узнал о богатстве лишь когда увидел его вместе с Сашей Николаичем.

Глава LI

Когда стало светать, Саше Николаичу немного полегчало. Дневной свет принес не то что успокоение нравственное, а просто физически подействовал на истомленные бессонной ночью нервы. Он встал, накинул на себя беличий халат, отдернул штору на окне и открыл его.

Утренняя свежесть обдала его холодом и сыростью, но Саша Николаич не заметил ни холода, ни сырости. Напротив, ему было приятно выставить голову и ощутить дрожь, которая пробегала у него по плечам...

На краю неба занималась красными переливами заря, ложившаяся розовым отблеском на поднимавшийся с земли утренний прозрачный туман, не застилавший предметов, однако окрашивавший их в один розоватый отлив.

В однообразии этого тумана Саша Николаич вдруг различил длинную, сухопарую фигуру, кравшуюся по саду по направлению к дому.

"Кто бы это мог быть?" - удивившись, подумал он, и, вглядевшись повнимательнее, увидел рыжие, встрепанные усы.

- Так и есть, удрал-таки, шельма! - произнес он вслух и окликнул: - Орест, это вы?

- К сожалению, я, гидальго, - ответил Орест, приближаясь к окну.

Он был без картуза и в таком виде, что, как бы ни был расстроен Саша Николаич, он не мог удержаться от улыбки при взгляде на него.

Весь правый бок Ореста был покрыт толстым слоем грязи, облепившей его так плотно, что он казался не живым человеком, а глиняным изваянием; и лицо и руки у него также были выпачканы в грязи.

- Откуда же это вы, и где отделали себя так? - спросил Саша Николаич.

- Благодаря вашей непреклонности должен был ночевать вне вашего наследственного замка, мой принц! - пояснил Орест, стараясь повернуться все-таки левым боком, более чистым, скрыв правый.

- Где же вы ночевали?

- Должно быть, в канаве, - простодушно ответил Орест.

- Неправда!

- Однако мои ризы свидетельствуют об этом, хотя, конечно, ложась в канаву, я лично принял ее за пудовую постель магометова рая.

- Но ведь вы вчера были больным, - заметил Саша Николаич.

- Военная хитрость с моей стороны.

- Позвольте, вчера вечером я поднимался к вам наверх, подходил к вашей двери и видел собственными глазами, как вы спали...

- Оборотясь лицом к стене? - не смущаясь, спросил Орест.

- Ну да!

- Еще более тонкая военная хитрость с моей стороны. Я знал, что вы, гидальго, настолько предусмотрительны, что являетесь проверить меня - сплю я или нет. Значит, если бы вы открыли мое отсутствие - последовали бы розыски с вашей стороны и погоня за мной... Против этого я и принял соответствующие меры, устроив на своей постели чучело.

- Неужели на вашей постели лежали не вы, а чучело? - изумленно спросил Саша Николаич.

- Оно лежит, вероятно, до сих пор.

- Но я ясно видел ваши волосы!

- Их изображет конец половой щетки, искусно высунутый из-под одеяла, - спокойно начал объяснять Орест, - корпус был сооружен из моего старого костюма, набитого всем моим тряпьем, а ступни ног изображали заправленные в надлежащее место под одеялом галоши. Не правда ли, гидальго, гениальная выдумка?

- И вы всю ночь пили?

- Зачем преувеличивать, мой принц?! Вы знаете, что здание заведения запирается довольно рано. Нет, я ублаготворился во благовремении и направил свои стопы благоразумно домой, но, к сожалению, не нашел нужной дороги. В чужих местах, знаете ли, оно понятно... И к тому же, у меня вышло недоразумение: я, очевидно, принял канаву за постель, лег в нее и заснул. Проснулся я с восходом солнца от холода, но зато трезвый явился сюда и наткнулся на ваш лик, высунутый из окна. Вы-то отчего не спите? Это нехорошо с вашей стороны!.. И, главное, вредно для вас, потому что у вас здоровье деликатное!

- И вы опять напились, значит?! - укоризненно произнес Саша Николаич.

- Каюсь, гидальго, но прошлого не вернешь!..

- Послушайте, Орест! Ведь это из рук вон что такое!

- Да уж чего хуже. Только вы не раздражайтесь! - предложил Орест. - У меня к вам некоторый сердечный разговор есть. Я приведу себя в порядок и явлюсь к вам, чтобы заняться некоторыми историческими изысканиями в фолиантах вашей фамильной библиотеки...

- Да откуда вы деньги-то взяли, чтобы напиться?

- Это моя государственная тайна! - заявил Орест и пошел в дом.

Саша Николаич с сердцем захлопнул окно. Этот пьяница начинал его бесить. "Нет, положительно, это нужно кончить раз и навсегда! - гневно раздумывал он, шагая по кабинету. - Это дошло до крайних пределов. Я дам ему денег на дорогу, и пусть он убирается куда хочет! Надо!"

Все, что накопилось у Саши Николаича в течение ночи, вылилось вдруг в обуявшей его злобе на Ореста.

Орест не заставил себя долго ждать. Он явился сверху, сняв с себя только плащ, с которого падала грязь, и заменив сапоги галошами.

- Я вам серьезно хочу сказать, - начал Саша Николаич в грозном повышенном тоне.

Но Орест не стал слушать его. Он подошел к книжному шкафу, достал толстый том, перелистал его, нашел, что ему было нужно, развернул и поднес Саше Николаичу.

- Мне надоели ваши глупые выходки! - продолжал горячиться тот. - Если вы думаете чего-нибудь добиться новым кривляньем, то ошибаетесь... слышите? Ошибаетесь!

- Все слышу, гидальго, - спокойно ответил Орест, - и, если вам угодно, очищу ваше помещение без запинки...

- И очистите, потому что дольше я вас терпеть не могу! - гневался по-прежнему Саша Николаич.

- И я вас тоже, если вы начинаете изъясняться подобным жаргоном. Но, прежде чем нам расстаться, обратите ваше просвещенное внимание вот на эту страницу...

Орест показал на развернутую книгу. Там была таблица с рисунками.

- Вы видите изображенные здесь камни с якобы таинственными литерами, - заговорил Орест. - Это амулеты... Попрошу вас также запомнить очертания нарисованного здесь кинжала!.. Теперь желаете ли вы видеть нарисованный здесь кинжал в натуре?.. Не угодно ли вам последовать за мной?

Орест повернулся и пошел. Саша Николаич, хотя ничего и не понимал, все-таки последовал за ним, решив, что, чем бы ни оправдывался Орест, он его все равно выгонит...

Орест привел его в свою комнату, где на постели нетронутым все еще лежало чучело, так хорошо сделанное, что Саше Николаичу, знавшему уже теперь, что это такое, все-таки казалось, что лежит человек.

- Приблизьтесь! - пригласил Орест, показывая на кровать.

Саша Николаич приблизился и увидел воткнутый в чучело кинжал, торчавшая рукоятка которого была точь-в-точь такой формы, какая была изображена на рисунке в книге.

- Что это значит? - спросил он.

- А вот вам и остатки амулетов! - показал Орест на стол, где валялись разбитые кусочки. - Теперь благоволите поискать вашего преданного слугу, мессира Али!.. Держу один против ста, что вы его не найдете!.. Наружная дверь вашего замка была отперта, так как иначе я не мог бы войти в него, и для меня очевидно, что упомянутое дитя Востока удрало через нее, оставив здесь предназначенный для моей груди кинжал воткнутый в другое, более настоящее чучело!..

И Орест раскланялся, как кланялись на сцене придворные перед королем.

Саша Николаич начал соображать в чем дело, но так сразу поверить не мог. Он пошел в каморку Али - турка там не было! В доме уже вставали в это время; оглядели везде, но Али пропал.

Орест не принимал участия в поисках, а сидел в кабинете и рассматривал книгу.

- Ну что, мой принц?.. Убедились?.. - встретил Сашу Николаича он, когда тот вернулся в кабинет.

- Да! - проговорил Саша Николаич. - Это что-то непонятное!.. Али исчез...

- Ничего непонятного нет, гидальго! - возразил ему Орест. - Судя по этой книге, этот бравый турок принадлежал к секте, описанной здесь со столь тщательными подробностями, что тут даже приложены рисунки священного кинжала и амулетов, которыми пользуются почтенные члены этой корпорации. Теперь я начинаю убеждаться, что во всяком зле есть своя доля пользы. Что вы лишили меня вина и елея, это было несомненное зло, но из того, что я, доведенный до отчаяния, предался созерцанию картинок в волюмах вашей фамильной библиотеки, получилась польза, ибо я напал на эту таблицу, и она нам объяснила, что наш верный Али и турок, который был у вас вчера в гостях, принадлежат к сомнительной секте.

- Какой турок мог быть вчера у меня в гостях?! - воскликнул Саша Николаич. - Разве Крыжицкий - турок?!

- По фамилии нет, но фамилию можно изменить, a обликом он похож на человека с Востока.

- Почему вы думаете, что и он, вместе с Али, принадлежит к секте? - спросил Ореста Саша Николаич.

- Потому что я установил между ними несомненную связь.

- Как так?

Орест отвалился на диване и откинул руку ладонью кверху.

- Позвольте гульдены, моравидисы или все равно какие-нибудь денежные знаки, иначе я умерю свою болтливость и буду нем как рыба!.. Знаете, гидальго, я серьезно нахожу, что слишком много разговариваю!

- Да говорите... я дам вам денег... все, что хотите, только говорите скорее! - горячо произнес Саша Николаич.

- Вот этот жаргон мне нравится го-о-раздо больше, чем давешний!.. Итак, к делу, как говорят академики, трезво смотрящие на жизнь!.. Видите ли, гидальго! Вчера вечером я приноровил свое исчезновение из вашего фамильного замка к отъезду вашего гостя! Мотивом же к этому послужила кромешная тьма, стоявшая на дворе. Признаюсь, я в этой темноте боялся сбиться с дороги даже трезвый и потому мне пришла гениальная мысль (их у меня сколько угодно!) воспользоваться экипажем вашего гостя; а именно: когда сей экипаж отбывал, сопровождаемый вашими благословениями, я вскочил сзади на ось и крепко ухватился за рессоры... понимаете?.. Когда карета отъехала от вашего замка на довольно приличное количество ярдов, она вдруг остановлена была посреди дороги неким человеком, в котором, когда его осветил каретный фонарь, я легко узнал нашего красавца Али! Он подошел к дверце и довольно горячо и фамильярно стал разговаривать с сидящим внутри кареты вашим гостем! Такое фамильярное обращение солидного господина с проходимцем показалось мне, на первый взгляд, странным, но теперь оно объясняется легко, если принять во внимание, что оба они принадлежат к одной и той же секте. О чем они говорили между собой, разобрать я не смог, потому что они лаяли на непонятном мне языке, должно быть, турецком. Али был отпущен с миром, карета двинулась опять и, когда она поравнялась с гербергом, я соскочил и скрылся в сей благодетельный приют... Вот и все, что я имею вам сказать, но вы почувствуйте соль моего анекдота!

- Но откуда вы взяли эти лежащие разбитыми у вас на столе амулеты? - спросил Саша Николаич.

- И почему был воткнут в мое чучело кинжал? - подхватил Орест. - Эти вопросы составляют пробел в моем рассказе и я готов восполнить его. Дело в том, что я амулеты слимонил у набожного Али.

- Что-о? - с изумлением воскликнул Саша Николаич.

- Слимонил или спер, как говорят в элегантном обществе, - хладнокровно объяснил Орест. - И более ценные из этих амулетов я обратил в капитал. Ответственность за это падает - замечу в скобках - всецело на вашу голову, гидальго, ибо вы принудили меня исключительно своей суровостью на этот поступок. Сам я никогда не решился бы! Но это между нами, ибо это моя государственная тайна. В отмщение за мое святотатство Али вонзил кинжал в мое чучело, думая, что убивает меня. Вот и все. А теперь позвольте мне обещанные средства и разрешите с вами раскланяться!

- Вы хотите уйти? - спросил Саша Николаич.

- Кажется, гидальго, вы совершенно определенно заявили мне, что я вас должен оставить?

Настроение Саши Николаича изменилось уже давно. Как только выяснилось, что Агапит Абрамович связан узами таинственной секты со старым турком, которого он, в качестве своего сообщника, послал сюда, на мызу, так он совсем иными глазами стал смотреть на Крыжицкого, и все, что говорил этот господин, потеряло значение. Не было сомнения, что Крыжицкий расставляет какую-то сеть и не гнушается никакими способами.

Оресту удалось открыть это, и теперь Саша Николаич чувствовал к нему одну только благодарность.

- Я погорячился! - сказал он ему. - Я не спал всю ночь и был взволнован!

- Я тоже взволнован, гидальго, и потому ухожу...

- Послушайте, Орест, вы серьезно хотите уйти от меня?

- Совершенно серьезно! - невозмутимо ответил Орест.

- Навсегда?

- Нет, не навсегда!.. - убедительно протянул Орест, - Только до тех пор, пока не пропью только что обещанные вами моравидисы... Ну-с, к расчету стройтесь, гидальго!..

Нечего было делать! Саша Николаич отдал обещанные деньги и, когда Орест ушел, принялся читать книгу, где на французском языке была описана "ужасная секта изуверных мусульман, известная под названием сообщества ассассинов".

Глава LII

Вот что узнал Саша Николаич из старой французской книги.

Название "ассассины" дано секте рыцарями Западной Европы, которые познакомились с ней во время крестовых походов. Это название произошло от арабского слова "хаши-шиин", то есть "употребляющий зелье хашиш", род наркотиков, который добывается из листьев индийской конопли и которым одуряли себя члены этого религиозно-политического сообщества, назначаемые к исполнению изуверств и убийственных повелений своего начальника, так называемого "старца с горы". Слово "ассассин" (ассасен) вошло во французский язык и стало нарицательным для обозначения коварного убийцы или злодея.

Сами ассассины называли себя - "исмаилие", потому что вели свое происхождение от Исмаила, сына шестого имама, наследника пророка Джафара-Садека и считали его Мегдием, или последним имамом.

Основателем секты был Хассан-ибн-Саббаг, уроженец города Рея. Его отец Али считался у своих земляков еретиком и атеистом за свои выходки против учения Магомета.

Чтобы освободиться от преследования, он послал своего молодого сына Хассана в учение к знаменитому богослову Муваффеку в Нишабуре. Хассан подружился в школе с двумя товарищами, выделявшимися там среди остальных. Они все трое вышли вместе из школы первыми учениками.

Эти товарищи Хассана были Омар Хайям, впоследствии сделавшийся известным как поэт и астроном, и Низами-эль-Мульк, знаменитый визирь при трех сельджукских султанах.

При выходе из школы они дали друг другу взаимную клятву в том, что тот из них, кто достигнет высокого чина или сана, должен разделить свою власть и богатство с двумя своими прежними товарищами.

Низами-эль-Мульк возвысился первым на степень визиря. Он ласково встретил Омара Хайяма, который первым явился к нему и назначил пенсию в двенадцать тысяч червонных.

Хассан десять лет жил в безвестности и, наконец, тоже явился к влиятельному визирю. Низами-эль-Мульк сделал для него все, что мог, дал ему место, приблизил к султану, но Хассан плохо отблагодарил его.

Он успел втереться в доверие к султану и в милость, а потом оклеветал своего друга. Однако визирь сумел поправить дело, опять вернул себе власть и выгнал Хассана.

Последний удалился в Испагань, где он, злобствуя на визиря и султана, скрывался в доме одного из своих земляков, у Абу-ль-Фазля.

- Будь у меня двое верных друзей, я б доказал дружбу этим туркам! - сказал он однажды.

Абу-ль-Фазль принял его за сумасшедшего, потому что желание Хассана бороться с султаном и его визирем показалось ему сумасшествием. Он стал ухаживать за Хассаном, как за больным, и взялся приставать к нему с лекарствами.

Хассан сбежал от его лечения и потом, когда достиг своего могущества и выполнил свою месть, иногда говаривал Абу-ль-Фазлю, сделавшемуся одним из его ревностных последователей:

- Кто же из нас был сумасшедшим?..

Хассан начал свою проповедь, переходя из города в город, однако был схвачен как еретик и посажен в Дамиетскую крепость.

В это время внезапно и, по-видимому, без всякой причины, обрушилась одна из башен этой крепости. Суеверный страх объял тюремщиков Хассана и они отправили его, закованного, на корабле к западным берегам Африки. Корабль в пути потерпел крушение, но Хассан спасся и был прибит волнами к берегам Сирии.

Он возобновил свою проповедь и успел приобрести столько последователей, что ему оставалось только где-нибудь утвердиться, чтобы открыто провозгласить свое учение. Он облюбовал укрепленный замок Аламут в Северной Персии, в гористом округе Рутбара.

Предварительно он послал туда своих "даи", то есть проповедников, чтобы склонить на свою сторону население замка. Даи действовали успешно и Хассан завладел замком.

Это случилось в 1090 году, к которому, собственно, и относится, так сказать, официальное основание секты ассассинов.

Главным правилом нового учения было истребление всего, что не принадлежало к секте. Для самих же ассассинов главным был тезис: "Истины на земле нет и потому нет ничего запрещенного".

Поставив такой тезис в основание своего учения, Хассан для собственной безопасности должен был соблюдать осторожность и потому открывал свой тезис только приближенным, то есть посвященным в высшую степень общества.

Всего в секте было семь степеней. В первой считался только глава, сам Хассан, он назывался шейхом-эль-джебал, "старейшиной горы", и члены секты титуловали его "сидана", то есть "господин наш".

В средневековых легендах, принесенных крестоносцами с Востока, "старейшина горы" часто фигурирует как знаменитый "le vieux de la montagne" (Владыка гор (фр.).). Он носил белое платье и безвыездно жил в Аламуте.

Слепое повиновение ему было священным для членов секты и составляло источник их силы и значения.

За ним следовали "дан-эль-кебир", "великие призыватели" или главные проповедники. Они были наместниками в других замках и тоже носили белую одежду.

В третьем разряде находились простые даи, вербовщики. Они посылались для распространения секты и привлечения в нее новых членов.

Только эти три степени были посвящаемы в тайны.

Составлявшие четвертую степень, рефик, "товарищи", только готовились к посвящению.

Пятую составляли "федави", "обреченные", они были исполнителями повелений "старейшины горы" и, не щадя себя, готовы были на убийство и на всякую жестокость. Они носили белого цвета одежду, красные колпаки, красные сапоги и кушаки, что служило эмблемой их преданности и готовности пролить кровь.

Шестой разряд составляли "лассек", "приставшие", новички, только что вступившие в орден.

Наконец, на седьмом считали профанов, не принадлежащих к секте, но преданных ей, то есть простой народ.

Хассан дал письменные наставления членам своего ордена, нечто вроде катехизиса секты.

"Не бросайте семена на бесплодную почву, - учил этот катехизис, - и не толкуйте в доме, где горит светильник".

Это означало, что должно искать и вербовать только способных и что не следовало проповедовать среди людей благочестивых, твердых в своей вере.

На основании таких и подобных речений Хассан умел образовать верных и преданных себе слуг, каких еще не имел тогда никакой повелитель.

Проповедники Хассана начинали с того, что, наметив какого-нибудь (по преимуществу юношу, горячую и отчаянную голову), они искусно возбуждали в нем сомнения насчет правоты учения Магомета и разжигали в нем желание найти счастье в лоне их секты. Убедив его в тленности земного мира, ему давали хашиш и, когда он впадал в сон, относили в шатры, находившиеся в великолепных садах Аламута, где все блистало роскошью и где посвящаемый просыпался на богатом ложе, слышал звуки музыки невидимого оркестра, находил прелестнейших дев и мог предаваться всем чувственным наслаждениям. Затем его опять усыпляли с помощью хашиша и давали очнуться в суровых и малоприветливых стенах замка. Он не знал, что это было с ним - сон или действительность; ему объясняли, что он чарами был перенесен в будущую жизнь и эта будущая жизнь казалась посвящаемому столь соблазнительной, что он готов был на все.

Посвящаемому говорили, что он может ожидать еще больших благ по смерти, если проведет свою жизнь в безусловном повиновении старшим. Ему обещали, что он тогда попадет в рай и найдет в этом раю семьдесят тысяч лугов шафранных, на каждом из которых семьдесят тысяч дворцов, в каждом дворце семьдесят тысяч комнат и в каждой комнате семьдесят тысяч столов с яствами и питиями, и семьдесят тысяч прелестнейших дев. Юноша воспалялся желанием принести себя в жертву секте, чтобы насладиться этими блаженствами, и только искал случая, чтобы доказать вождям свою преданность.

Один из крестоносцев, Генрих, граф Шампанский, посетил главу ассассинов, был там принят с огромными почестями. "Старейшина горы" водил его по своему замку и, дошедши до одной из высоких башен, где у каждого зубца стояло по одному федави в белом платье с красным кушаком, он показал на них графу и сказал:

- Ты, верно, не имеешь таких преданных слуг?

Он взмахнул два раза рукой, и два федави немедленно бросились с высоты и разбились о каменистое подножие башни.

- Если хочешь, - сказал он, - и все остальные низвергнутся по моему знаку!

Имея таких людей, чего еще не мог сделать глава ассассинов?

Они были тем страшнее, что их нельзя было отличить от обыкновенных людей. Когда это требовалось, они притворялись суннитами, шиитами, даже христианами, втирались в дружбу к избранной жертве и при первом же удобном случае исполняли приговор старейшины.

Одной из первых жертв Хассана был визирь Низами-эль-Мульк, а за ним и сам султан сельджуков.

Вскоре ужас, наводимый ассассинами, распространился повсюду; народ страшился показывать к ним малейшую неприязнь.

Мусульманские богословы предали их проклятию, имам Аль-Газали издал даже целое послание против проклятых нечестивцев. Власти взялись за оружие.

Пойманных федави казнили самым ужасным способом, но это не останавливало их. Султан Санджа послал войско под начальством атабека Ширгира для истребления главного гнезда ассассинов замка Аламута. Но атабек был умерщвлен, а султан Санджа, проснувшись однажды, увидел у самого своего изголовья священный кинжал ассассинов, воткнутый в стену с запиской от "Старейшины горы": "Только по нашему расположению к султану кинжал воткнут не в его сердце". Устрашенный Санджа поспешил отозвать войска, закрепил за ассассинами их замки и обещал выдавать им ежегодную субсидию...

Хассан оставил после себя целый ряд преемников, которые управляли сектой, продолжавшей открыто существовать до 1256-го года, то есть до нашествия монголов. Последние истребили владения не желавших им покориться ассассинов и разогнали секту.

Однако ассассины продолжали свое дело, превратившись в тайное сообщество, пока, наконец, Абу-Саид не начал бороться с ними духовным оружием, то есть проповедью правоверного исламизма.

Мало-помалу с течением лет секта была низведена до размера тайного сообщества, которое уже негласно существовало у турок до новейшего времени, сохраняя свою иерархию, амулеты и священный кинжал.

Глава LIII

Крыжицкий занимал целый апартамент, состоявший из нескольких небольших комнат в гостинице, где вместе с ним жила и его наложница-турчанка Фатьма со своим евнухом.

Каждый день, когда Агапит Абрамович вставал утром, он подходил к окну и внимательно глядел на противоположную сторону улицы. Так было условлено между ним и Али, которого он направил на мызу к Саше Николаичу. В случае, если бы удалось раскрыть место, где на мызе хранилось богатство, он должен был бы прийти в город, чтобы сообщить об этом Агапиту Абрамовичу.

Но Крыжицкий был слишком осторожным человеком, чтобы не скрыть своих сношений с Али.

Турок и по своей внешности и по языку легко мог быть замечен и это привело бы к совершенно лишним осложнениям. Поэтому Агапит Абрамович и дал турку такую инструкцию. Он должен был ранним утром выйти с мызы, явиться в город и не показываться в самой гостинице, а только встать против ее окон на противоположной стороне улицы и ждать, пока не увидит знака в окне, который даст ему Крыжицкий, махнув платком. Тогда Али должен был отправиться в условленное место, на пустынный берег моря, где они могли бы встретиться и разговаривать совсем свободно.

Агапит Абрамович подошел к окну, несмотря на то, что только вчера был на мызе, видел Али и говорил с ним. Он подошел к окну так, вроде бы просто по привычке, и, к своему удивлению, увидел турка, стоявшего на улице напротив гостиницы.

"Неужели он смог что-нибудь сделать за ночь и выследить?" - подумал Крыжицкий и махнул платком.

Турок заметил сигнал, повернулся и торопливым шагом пошел по направлению к морю.

Делать было нечего, приходилось идти и Крыжицкому.

..................................

Агапит Абрамович уже успел изучить местность и направился к условленному месту окольными путями, будто просто гулял в качестве любознательного путешественника для собственного удовольствия.

Когда он пришел на берег моря, Али уже ждал его там.

День был серый, пасмурный; разошедшиеся было на заре тучи снова покрыли небо плотного, густою, неприятною для глаз пеленой. Прибой с шумом накатытывался на камни; волны набегали, закидывались пенным гребнем и шуршали потоками, лившимися маленькими каскадами и кипевшими между каменьями. Вдали, на взморье, виднелись темно-серые паруса рыбачьих лодок, но прибрежная полоса влажного песка, скрытая уклоном искусственно возвышенного берега, была пуста.

Здесь встретился Крыжицкий с турком.

Али стоял серьезный, мрачный и неподвижный. Увидев Крыжицкого, он не пошел навстречу ему, а ждал, пока тот подойдет к нему.

- Ну, наконец ты разузнал то, что нужно? - стал спрашивать Агапит Абрамович подходя.

Турок покачал головой и возразил:

- Я знаю только то, что мои амулеты пропали!

- Ты все об этом! - перебил его Крыжицкий. - Я тебя спрашиваю, сделал ты что-нибудь или нет?

- Сделал! - сказал турок.

- Ну, говори, что?

- Я убил гяура, который осмелился похитить у меня священные амулеты и надругаться над ними.

- Ты убил? - изумленно спросил Крыжицкий.

- Да, - продолжал Али, - священным кинжалом, и теперь ты должен укрыть меня и спрятать, а то, конечно, неверные этой страны захотят мстить мне.

- То есть попросту тебя возьмут и будут судить?

- Так вот, чтобы меня не судили, ты и должен меня укрыть.

- Да ты с ума сошел! - воскликнул разгневанный Агапит Абрамович. - Как же ты на это решился?.. Здесь ведь не Восток, где подобные выходки могут остаться безнаказанными! Наконец, ты своим безумным поступком можешь погубить огромное дело, к которому я по неосторожности допустил тебя!

Крыжицкий начинал все более и более горячиться, по мере того, как все яснее воспринимал то, что случилось, и соображал, что из этого может выйти.

- Я тебя не прошу, чтобы ты судил меня! - возразил турок довольно дерзко. - Я говорю и повторяю, чтобы ты скрыл меня и помог мне уйти из этой страны, которую ты знаешь лучше меня...

- Но я ничего не могу сделать для тебя, иначе я и сам запутаюсь! - возразил Агапит Абрамович.

- Тогда я не прошу, а приказываю тебе! - повысив голос, возразил Али.

- Ты мне приказываешь?!

- Да, я, посвященный в степень даи-эль-кебир, приказываю тебе, как федави, исполнить мою волю!

- Ты посвящен во вторую степень? - с изумлением спросил Крыжицкий.

- А ты думал, что я остался таким же федави, как ты? - вопросом на вопрос ответил ему турок. - Но ты уже давно предался гяурам и употреблял силы нашего сообщества на их пользу. За это сам ты был приговорен к смерти, и я отправился в Россию, чтобы исполнить над тобой приговор. Судьба, великая судьба, велением которой все совершается, послала тебя навстречу мне и я встретил тебя в крымском городе. Там простым матросом я поступил на шхуну, на которой ты должен был отплыть, и я это сделал с тем, чтобы выбрать время для исполнения приговора. Удобного случая не представилось, и, когда мы приплыли сюда, ты рассказал мне об огромном богатстве, и я позволил тебе жить, чтобы закончить дело и получить богатство для нашего народа, для нашего общества. Знаю, ты предназначаешь его для другого, но я не дал бы тебе воспользоваться этим богатством. Теперь обстоятельства изменились; я должен был отомстить гяуру за святотатство его и, если ты поможешь мне скрыться, я прощу тебя и возьму на себя твою жизнь.

Крыжицкий задумался: он знал фанатизм этих сектантов, знал, что слова Али не простая угроза, но, вместе с тем, скрыть этого человека было невозможно. Его положение, если бы он спрятал Али, становилось опасным здесь, один на один с турком, способным на все, на этом безлюдном берегу, где трудно было бы ждать помощи.

Вдруг у Крыжицкого мелькнула мысль, которая давала возможность подействовать на Али.

- Ты мне приказываешь, - сказал он, - как даи-эль-кебир?

- Я приказываю тебе, - отозвался турок, - как федави, находящемуся на низшей степени, чем я.

- Ну а если я в равной степени с тобой?.. И я такой же даи-эль-кебир! Тогда ты не можешь приказывать мне или приводить в исполнение свой приговор.

- Тогда покажи амулеты, доказывающие твое посвящение! - сказал Али.

Крыжицкий достал купленные им вчера у Ореста амулеты и показал их. Тот сперва взглянул на них благоговейно, но потом, вдруг схватив один из амулетов, покрутил его и, задрожав всем телом от злобы, прохрипел сдавленным голосом:

- Это мой амулет!.. Ты, совращенный гяурами, не знал, что каждый даи-эль-кебир имеет на амулетах свой опознавательный знак, и тут стоит мой знак!.. Теперь я понимаю все: никакого богатства на мызе нет, но ты послал меня туда, соблазнив этим богатством, чтобы там твой сообщник, этот пьяный гяур, украл у меня священные амулеты для тебя! Ты захотел выдать себя за посвященного в высшую степень и для этого избрал такой путь! Теперь понятно, почему амулеты пропали именно в тот день, когда ты приехал на мызу! Но твое вероломство против высшего не пройдет тебе даром!..

Сказав это, Али кинулся на Крыжицкого, схватил его за горло и повалил на землю.

Между ними завязалась отчаянная борьба. Крыжицкий, защищаясь, успел выхватить собственный кинжал, но Али схватил его за руку и стал отнимать оружие; они несколько минут, боролись со стиснутыми зубами, понимая, что борьба идет не на жизнь, а на смерть.

Хотя Али и был старше с виду, но он оказался сильнее, успел отнять кинжал у Крыжицкого и полоснул им по шее.

Рана была глубокая... хлынула кровь; но ведь достаточно было сделать этим кинжалом и маленькую царапину, потому что его лезвие было отравлено.

Несколько таких царапин Али увидел и на своих руках и в ужасе вскочил, оставив Крыжицкого, истекавшего кровью, который уже хрипел на песке в предсмертных конвульсиях, вздергивая руками.

Увидев царапины на своих руках, Али понял, что и для него все кончено! Он знал, что противоядия здесь не существует, но все-таки бросился бежать, сам не зная зачем и куда. Однако силы его быстро оставляли, яд подействовал, и он упал...

Глава LIV

Прочитав книгу об ассассинах, Саша Николаич захлопнул ее, вполне удовлетворенный своим чтением. Теперь он мог с большею или меньшею вероятностью предполагать, что слова Крыжицкого, причастного к изуверской секте, были ложью! Оресту посчастливилось открыть связь этого господина с Али и теперь оставалось только окончательно удостовериться, что они между собой связаны.

Удостовериться в этом Саша Николаич мог легко. Стоило только поехать в город и проследить, не укрыл ли у себя Крыжицкий бежавшего Али, уверенного, что им совершено не мнимое, а действительное преступление.

Саша Николаич так и решил сделать.

Он позавтракал, велел заложить лошадей и, взяв с собой француза Тиссонье, всегда служившего ему переводчиком, поехал в город.

Там они быстро нашли гостиницу, где остановился Крыжицкий, и Саша Николаич очень удивился, когда после вопроса его об Агапите Абрамовиче привратник как-то смутился и убежал, а вместо него появился сам хозяин.

- Вам угодно видеть господина русского? - спросил он.

- Да! Его фамилия Крыжицкий! - пояснил Тиссонье.

- А вы знаете, что с ним случилось?

- Нет!

- Вы родственники или знакомые?

- Ни то ни другое. Он приезжал к нам на мызу вчера по делу, и нам надо его видеть.

Хозяин вздохнул и поднял взор к небу.

- К сожалению, вы опоздали!.. Его только что нашли на берегу моря зарезанным; а недалеко от него находился труп неизвестного человека, по-видимому, восточной народности.

- Турка? - спросил Саша Николаич.

Хозяин говорил по-французски и разговор шел на этом же языке.

- Может быть и турка! - произнес хозяин.

- Да ведь это наш! - воскликнул Тиссонье.

- То есть как ваш? - задал вопрос хозяин.

- У нас в услужении был турок, который бежал сегодня рано утром и пропал без вести, - пояснил Тиссонье.

- Но, позвольте, вы должны заявить властям!

- Мы с удовольствием заявим о том, что знаем.

- В таком случае, - сказал хозяин гостиницы, - я вас попрошу подняться наверх, там как раз идет допрос турчанки, которая приехала сюда с этим русским! Ужасные нравы у них там, на Востоке!.. В нашем городе и вдруг такое происшествие!..

Саша Николаич и Тиссонье оказали большую помощь при допросе, потому что ни турчанка, ни евнух ни по-голландски, ни по-английски, ни по-французски, ни по-немецки не говорили, зато понимали по-русски, а для допроса требовался переводчик.

Саша Николаич и Тиссонье взяли на себя эту роль.

Саша Николаич переводил с русского на французский, а Тиссонье - с французского на голландский.

Таким образом, полицейский агент смог узнать, что турчанка с евнухом решительно ничего не могут показать по данному делу. Зато рассказ о турке, сделанный Сашей Николаичем, был воспринят полицейским с живым интересом, и он все записал в протокол от слова до слова.

Полицейский опечатал вещи, принадлежащие Крыжицкому (он, собственно, главным образом, и являлся за ними в гостиницу), и ушел, оставив Сашу Николаича и Тиссонье в обществе турчанки и евнуха.

- Да! - сказал евнух. - Наш господин погиб ужасной смертью, но теперь, дело прошлое, можно и говорить!.. Он был достоин такой смерти!

- Вот как? - удивился Саша Николаич. - Почему вы так думаете?

Евнух, как бы спохватившись, что у него от излишнего волнения вырвалось из уст неосторожное слово, сейчас же стал отнекиваться:

- Впрочем, я ничего не знаю!.. Я говорю так, потому что люблю составлять гороскопы, а по гороскопу выходило, что наш господин умрет страшной смертью!

Разговор евнуха о гороскопе показался Саше Николаичу не совсем искренним и правдоподобным, и он, желая узнать о жизни Крыжицкого возможно больше подробностей, решил прикинуться, что знает больше того, чем это было на самом деле.

- Ваш господин, - сказал он, - принадлежал к секте...

Евнух вздрогнул.

- Вам известно об этом? - проговорил он, строго сдвигая брови.

- Да, я могу судить по некоторым данным...

- А вы знаете, какая это секта? - спросил евнух.

- У нас их называют "ассассины", - сказал ему Саша Николаич, - а у вас "исмаилие", кажется?

- Да. Это ужасная секта, над которой висит проклятие каждого правоверного!

- Но, в таком случае, как же вы служили ему, если вы - правоверный мусульманин? - спросил Саша Николаич.

Евнух долго молчал, не зная, что ответить. Прямо поставленный Сашей Николаичем вопрос застал его врасплох.

- Видно, я вам должен сказать правду! - произнес он наконец. - Фатьма, оставь нас! - обернулся он к турчанке.

Та, сверкнув глазами из-под окутывавшего ее лицо платка, все же послушно встала и вышла в соседнюю комнату.

- Знаете что! - обращаясь к Саше Николаичу, сказал Тиссонье, которому скучно было присутствовать при разговоре на непонятном ему русском языке. - Я пойду вниз, в общий зал, а вы, когда закончите разговор, зайдите за мною!

Саша Николаич согласился с этим.

- Ну, теперь мы одни! - продолжал евнух, когда француз тоже ушел. - И я теперь скажу вам правду, чтобы вы не могли упрекнуть меня, что я - не правоверный мусульманин. Я служил не этому, умершему страшной смертью человеку, а другому, который приставил меня к нему и который для меня и Симеона был благодетелем.

- Какого Симеона? - удивился Саша Николаич.

- Таким было истинное имя убитого, - объяснил евнух. - Его звали Симеон Ассемани. Давно-давно он был облагодетельствован одним человеком, но отплатил ему предательством. Боясь мести, он скрылся.

- Ну, что же! Он только пошел по стопам Хассана, основателя секты, тот тоже поступил так же.

- Да, да, вы знаете историю вероломного Хассана - Симеон пошел по его стопам, вы правы! - произнес евнух. - Много лет протекло с тех пор, как он предал своего благодетеля. Тому тоже пришлось скрыться из-за такого предательства Симеона. Он уехал в чужую страну и так изменил свой облик, что его невозможно стало узнать. Они снова встретились с Симеоном и тот не признал своего бывшего благодетеля, хотя тот узнал его тотчас же. И вот Симеон стал вредить ему. Он всем вредил, а тут он хотел занять место этого человека. Этот же человек приставил меня к Симеону, чтобы я следил за ним и предотвращал его предательство...

Нельзя было сказать, чтобы рассказ евнуха был особенно связным, но самую суть Саша Николаич понял. Все более и более личность Крыжицкого вырисовывалась в неприглядном свете, и, чем определеннее становилось это, тем спокойнее чувствовал он себя. Разговор с евнухом утешил его...

Глава LV

- Вы знаете, какой сейчас со мной произошел случай? - сказал Тиссонье Саше Николаичу, когда они снова сели в бричку, чтобы ехать домой на мызу. - Представьте себе, что я сошел в общую столовую, оставив вас с этим типом - евнухом, сел за столик и спросил себе газету и кофе, чтобы не сидеть так, без ничего. Вдруг ко мне подходит слуга и говорит: "Господин Тиссонье (меня тут, слава Богу, знают), не можете ли вы оказать нам помощь?" - Я ему отвечаю: "В чем дело, мой друг, и какая вам от меня нужна помощь?" "У нас тут больной постоялец, - говорит слуга, - он иностранец". "Тогда пойдите за доктором, - советую я, - если он болен". Доктор, оказывается, ходит к нему два раза в день, потому что его болезнь очень серьезна и он почти при смерти. Я пожимаю плечами и говорю: "Что же я могу сделать?" Но дело в том, что иностранец может объясняться по-французски и по-русски, а слуга-голландец не может понять его. Больному что-то нужно, он сердится, а понять его не могут. Хозяин, который говорит по-французски, отлучился по делу об убийстве... Так вот слуга просит меня пойти и узнать у больного, что ему нужно. Я, конечно, с удовольствием иду. И представьте себе мое удивление, когда в больном иностранце я узнаю, кого бы вы думали?

Тиссонье замолчал, ожидая, что скажет Саша Николаич, но тот был занят своими мыслями и для него говор француза смешался со стуком колес брички.

- Право, не знаю.

- Вы и не можете знать! Этого угадать нельзя. Иностранец оказался моим петербургским знакомым...

- Даже петербургским? - изумленно воскликнул Саша Николаич.

- Представьте себе, да! - ответил Тиссонье. - Это был господин Кювье, который состоит членом мистического общества. Он с помощью духа указал мне, где найти Александра Никола, правда, его Александр Никола оказался не настоящим... Но все-таки такая встреча!.. Я никак этого не ожидал...

- Как же он попал сюда? - спросил Саша Николаич.

- Знаете, эти члены мистических обществ - их не разберешь!.. Они повсюду путешествуют...

- Но как же он путешествует по стране, не зная языка и не взяв себе переводчика?

- Он сюда приехал со своим приятелем, который до сих пор объяснялся за него...

- А теперь что стало с его приятелем?

- Да его убил Али... - ответил Тиссонье.

- Так приятелем нашего больного господина был Крыжицкий?!

- Вот именно!

- Позвольте! - сообразил Саша Николаич. - Это тот самый, вы говорите, Кювье, который указал вам другого наследника вместо меня?

- О, да!.. При помощи духа, но тот ошибся!..

- И он - приятель Крыжицкого и приехал сюда вместе с ним? - произнес Саша Николаич. - Это очень интересно!

- Он приехал сюда и заболел, - продолжал француз. - Он, действительно, кажется, очень плох... Ему долго не прожить...

- Познакомьте меня с ним?

- Разве он поправится только... А теперь это едва ли возможно...

- Нет, мне надо сейчас, и как можно скорее! - настойчиво произнес Саша Николаич. - Поймите, что если они знают друг друга, то тогда очень важно, что он зачем-то указывал вам подставное лицо как наследника, в то время как Крыжицкий вел со мной дело по поводу какого-то или того же наследства...

- В самом деле, это так! - воскликнул Тиссонье, пораженный таким открытием. - Надо это выяснить... Хотя едва ли, - добавил он сейчас же, - можно будет добраться до чего-нибудь: один уже убит, а второй совсем при смерти...

- Нет, - произнес Саша Николаич, - тут словно бы целая шайка, - я ведь еще и третьего знаю...

- Где же он?

- В Петербурге. Зовут его Андрей Львович Сулима.

- Какие странные у русских бывают фамилии! - покачав головой, произнес Тиссонье.

В то время как француз и Саша Николаич ехали разговаривая, евнух Магомет сидел в гостинице и писал письмо:

"Всемилостивейший благодетель!

Воля Неба свершилась и злодей нашел наказание за свою неправедную жизнь. Сегодня его труп нашли на берегу моря. Его убил тот самый турок, который был старым матросом, взятым с греческой шхуны, о чем я, равно как и об их разговоре, случайно подслушанным Фатьмой, доносил вам в свое время. Старый турок также принадлежал к секте "Исмаилие", как я и предполагал. Он убил Симеона их "священным кинжалом", боролся с ним, ранил себя в борьбе и тоже умер, отравленный ядом. Что мне делать с Фатьмой и куда везти ее? В ожидании ваших приказаний остаюсь здесь.

Предаю себя вашей милости, верный слуга ваш Магомет."

Докончив письмо, евнух сложил его, запечатал и надписал адрес: "В Санкт-Петербург, господину и кавалеру Андрею Львовичу Сулиме".

Глава LVI

На другой день Саша Николаич с Тиссонье опять отправился в город. Им нужно было там быть по делу об убийстве Крыжицкого для дачи подробных показаний об Али перед следователем, и, кроме того, Саша Николаич рассчитывал увидеть больного Кювье, который, весьма вероятно, интересовал его вследствие своих сношений с Агапитом Абрамовичем.

Тиссонье вошел в комнату больного и появился оттуда с вытянутым, унылым, взволнованным лицом.

- Ну, что? - спросил Саша Николаич, ожидавший его в коридоре.

- Он очень плох. У него только что был доктор. Он совсем умирает...

- Значит, мне нельзя его видеть?

- Напротив, он просит, чтобы вы как можно быстрее навестили его. Он просил, чтобы я оставил вас с ним одного, так как хочет с вами поговорить...

- Тогда пойдемте...

Они вошли в комнату больного. Занавески на окнах были задернуты. Стоял полумрак, и Саша Николаич, войдя со света, не мог разглядеть сразу, что было кругом.

Тиссонье подвел его к большой кровати, выдвинутой на середину комнаты так, чтобы можно было подойти к ней со всех сторон.

- Вот тот настоящий Александр Никола, который получил в наследство мызу, - сказал Тиссонье и, исполняя желание больного, сейчас же удалился, оставив Сашу Николаича с ним наедине.

На постели лежал, сползши головой с подушек, бледный, исхудалый человек, похожий на скелет, обтянутый кожей, тонкой и почти прозрачной. Он смотрел на Сашу такими тусклыми, но, вместе с тем, такими проницательными глазами, которые бывают только у умирающих и которые, кажется, видят больше, чем обыкновенные, здоровые люди. Впоследствии Саша Николаич никак не мог забыть этот взгляд.

- Тяжело! - с трудом шевеля губами, произнес Кювье.

- Так вы бы лучше не разговаривали, я подожду, посижу тут...

Саша Николаич опустился на стул, с искренним соболезнованием взглянув на больного и уже забыв о своих делах. Ему хотелось лишь одного: сделать сейчас что-нибудь такое, чтобы Кювье стало легче.

- Надо говорить, - опять произнес Кювье, - ждать некогда. Времени мало! Я не доживу до завтра!

- Отчего же? Кто может знать это! - попробовал утешить его Саша Николаич.

- Мне доктор прямо сказал, чтобы я сделал свои последние распоряжения, но я, главное, и сам это чувствую. Вы, может быть, удивлены, что я просил вас прийти ко мне...

- Нет, располагайте мною! - ответил Саша Николаич.

- Я просил вас прийти, чтобы расстаться с жизнью хоть немножко примиренным, - заговорил Кювье. - Вы знаете, зачем мы приехали сюда - я и убитый Крыжицкий?

- Наверное не знаю, но, кажется, догадываюсь по некоторым данным... - ответил Саша Николаич.

- Вероятно, ваши догадки справедливы, - продолжал больной. - Мы явились сюда, чтобы так или иначе воспользоваться состоянием, перешедшим к вам... Ведь, кроме мызы, вы получили большое богатство, спрятанное на ней...

"А вдруг все это - комедия? - пришло в голову Саше Николаичу. - И он притворяется, чтобы узнать у меня наверняка, нашел я на мызе деньги или нет?"

Но в ту же минуту эти мысли оставили его. Таким, каким теперь лежал больной перед ним, нельзя было притвориться.

- Не думайте, что я желаю хитрить сейчас, - продолжил Кювье, как бы прочитав его мысли. - Уверяю вас, что я вижу свою смерть и хочу откровенно предупредить вас. Мне кажется, что сама судьба благоприятствует вам. Крыжицкий должен был остаться здесь, а я поехать в Париж и орудовать там. Но я заболел и был вынужден слечь, а Крыжицкий погиб страшной смертью... Но, когда меня не станет, не думайте, что вам некого будет бояться. Самый сильный из нас все еще остается в живых...

- Андрей Львович Сулима? - спросил Александр Николаев.

- Вы знаете его! Тем лучше! Берегитесь его! Теперь мне уже нечего больше бояться этого человека, но он много лет держал меня в своей власти и заставлял делать все, что он желал. Он узнал мою тайну и искусно пользовался этим. Он - один из главарей тайного общества...

- Какого? - нетерпеливо спросил Саша Николаич.

Кювье с трудом подвинулся на постели к Саше Николаичу и тихо ответил:

- "Восстановления прав обездоленных". Но об этих правах члены общества заботятся своеобразно, больше в свою пользу. Вы были одной из намеченных жертв. Теперь, когда вы предупреждены, поступайте как знаете...

- Благодарю вас! - воскликнул Николаев.

- Погодите! - перебил его больной. - Я не все еще сказал. Я предупредил вас, хотя и с искренним желанием помешать злу, но все-таки не совсем бескорыстно... Скажите, вы собираетесь назад, в Россию?..

- По всей вероятности, я поеду туда.

- Вы, наверное, поедете. Вы все-таки по воспитанию - русский, да и родились от русской. Все это скажется, вам не высидеть за границей Я это знаю по себе. Как, бывало, я тосковал и мучился, пока не получил возможности снова вернуться на родину!.. И вы, не сомневаюсь, захотите тоже... Ну, так вот, когда вы поедете в Петербург, исполните мою просьбу... Передайте... Мне трудно двинуться... Я не в силах... Под подушкой лежит небольшой портфель... Достаньте...

Саша Николаич поспешил исполнить желание больного и достал портфель.

- Передайте этот портфель, - продолжал Кювье все более и более слабеющим голосом, - моей дочери. Она не знает меня, как и вы не знали своею отца, но по другой причине... Ведь и ваш отец не мог видеться с вами и назвать вас своим сыном, но он любил вас. Так и я любил свою дочь... Кроме нее никого у меня не было. И я не мог видеть ее... потому что не знал, где она. Передайте же ей этот портфель. Здесь все, что я сумел сохранить для нее за всю свою жизнь. Пусть она хоть раз вспомнит об отце!..

Саша Николаич был повержен в полное недоумение, понятное нам, поэтому с удивлением спросил:

- Как же я передам, если вам самим неизвестно, где найти ее?

- Теперь мне известно это. Я узнал перед самым отъездом из Петербурга, но мне не позволили увидеться с нею, и я был вынужден уехать из города, не повидав ее. Впрочем, открыть ей тогда, что я - ее отец, едва ли я бы решился...

- Отчего же?

Оттого, что едва ли она бы захотела признать такого отца. Ведь я - бывший граф Сергей Савищев, грустная история которого вам, конечно, известна. Вы понимаете теперь, почему я вынужден укрываться под чужой мне фамилией Кювье... Сулима знал мою тайну и, владея ею, владел и мною...

- Так воспитанница Беспалова - ваша дочь?! - воскликнул Саша Николаич.

- Да, и передайте ей портфель от меня. Теперь я все сказал...

Умирающий тяжело, глубоко вздохнул.

- Еще один вопрос, - проговорил Саша Николаич. - Известно ли вам происхождение денег, которые оставил мне мой отец?

- Известно!

- Ради Бога, - начал было Саша Николаич, но не договорил, потому что больной заметался на подушке, захрипел и глаза его потеряли осмысленное выражение... Он впал в беспамятство и не приходил в себя до вечера, когда после тяжелой и мучительной агонии скончался, покончив со своей неправедной, мучительной земной жизнью...

Глава LVII

Наступили длинные зимние вечера, выпал снег, каналы Голландии замерзли и на их льду показались конькобежцы, старые и малые, живо скользя и заменяя этим способом передвижения обыкновенную ходьбу. Оголенные, обледенелые ветки стучали за окном. В широком камине, похожем на старинный очаг, пылали дрова.

Саше Николаичу нравились эти скучные, однообразные вечера, хотя и были они тоскливыми и навевали невольную грусть. Но это соответствовало его настроению и он не тяготился своим пребыванием на мызе, главным образом потому, что это пребывание вовсе не было принудительным и он мог каждую минуту по собственной воле прекратить его. Он читал, курил, беседовал с Тиссонье и изредка бранился с Орестом, когда тот уж чересчур предавался своей слабости.

Однажды вечером Саша Николаич сидел в креслах и рассеянно следил за причудливыми извивами красно-желтого пламени в камине, дрожавшими, исчезающими и появляющимися вновь.

Орест лежал на ковре на полу и грелся, находя такое положение тела для себя наиболее удобным, ввиду отсутствия дивана.

- Знаете, что я вам скажу, гидальго, - лениво начал он, не подымая головы: - Мы, должно быть, имеем с вами преглупый вид жертв, обреченных на заклание. Не знаю, как я, а вы положительно похожи на унылого жертвенного теленка. Позвольте мне вас увенчать как жертву цветами моего красноречия? - Он приподнялся и сел на ковре, поджав под себя ноги по-турецки. - Позвольте мне сказать вам, - ударил он себя кулаком в грудь, - все, что накопилось здесь! Первое, что меня гложет, - тоска!

- По родине? - улыбнулся Саша Николаич.

- Нет, по бильярду!.. Пробовал я ее топить в вине, но не помогает. И, наконец, если всецело предаться вину, можно совсем спиться!

- Да вы уж, кажется, дошли до этого!

- Нет, гидальго, когда Орест сопьется, он чертиков ловить будет, зеленых крокодилов увидит... белых слонов... а пока еще сие приятное общество меня не посещало! Как можно спиться?.. Я ведь тоже с понятием потребляю спиртной напиток, отравляющий алкоголем!.. Так вот, если вы вникли в мое рассуждение, то почувствуйте силу моего предложения! Поедем в такой город, где есть бильярд!

- А в Россию вам не хочется?

- Видите ли, гидальго! - ответил Орест. - Я должен признаться, что в России не только лучшие бильярды, но и самая правильная игра!..

- Неужели? - спросил Саша Николаич.

- Уверяю вас! Там можно и кием вильнуть два раза, и шарик, в случае чего, рукавом задеть! А в заграничных палестинах из-за таких пустяков придираются! Я было попробовал в Германии...

- Ну, и что же?

- Чуть не побили!.. Конечно, антагонизм рас!.. Их было десять немцев, а я - один русский, и потом они в своей стране, а я - пришелец!.. По-моему, это было не гостеприимно!.. То ли дело в России!.. Там даже частного пристава обыграть можно!.. А, подумайте, какое высокое общество!.. Эх! - с некоторым вдохновением воскликнул Орест. - Теперь там, на далеком севере... В Петербурге щелкают в трактирчике шарики... Как это?.. Шар шаром дуплетом в угол!..

- Вам, значит, в Россию хочется? - спросил его Саша Николаич.

- А вам разве не хочется? Ну, побыли за границей... пожевали, да и за щеку!.. А теперь, по санному пути - расчудесное дело! И потом тоже, вы думаете, мне не тяжело?..

- Тяжело?!.

Орест средним суставом пальца ковырнул себе глаз, как будто там были слезы, и воскликнул:

- А родителя не видеть!..

- Да насколько я знаю, вам это все равно! - возразил Саша Николаич.

- Значит, этим я не смогу тронуть ваше чувствительное сердце? - спросил Орест. - Тогда наплевать!.. Мы и без родителя другие предлоги найдем!.. Я так полагаю, что вы, собственно, против поездки в Россию ничего не имеете... Только ваша инертность не позволяет вам решиться! Все со дня на день откладываете! Сколько раз я вам говорил, гидальго, что ваша инертность вас погубит!.. Бросьте, начните новую жизнь! Уж, хоть напейтесь как следует!.. Все-таки это будет порыв. Возьмите пример с меня... Хотите я напою вас вдребезги?.. Не желаете?.. Тогда одно средство!.. Я увожу вас в Россию! Завтра же вашим именем делаю все нужные распоряжения и прошу меня слушаться!.. Потом сами же меня благодарить будете!

Но Саша Николаич остановил его вопросом:

- Да чего это вы так усердствуете сегодня?

- Ах, гидальго, иначе нельзя!.. Надо честно отрабатывать свой хлеб!

- В каком это смысле?

- А в том, что я получу приличное вознаграждение, если уговорю вас поехать в Россию.

- От кого?

- От поющего тенором турецкого евнуха, состоящего при живой мумии - турчанке. Ему, видите ли, с этой особой нужно возвращаться в Петербург и он в последний раз, когда мы были в городе, посулил ублаготворить меня, если я уговорю вас ехать туда тоже... Он боится пускаться в такое далекое путешествие, не зная языка и обычаев европейских стран. За ним тут и мальчишки уж по улицам бегают!.. Вот хитрый евнух и соблазнил меня подкупом, а я ему предался и готов, как верный раб, тут же предать своего господина!.. Итак, гидальго, айда в Россию!

- Ну, это же еще не сказано! - улыбнулся Саша Николаич.

- Гидальго! - укоризненно протянул Орест, вставая со своего места и вытягиваясь. - Да ведь мой-то гонорар пропадет тогда! Не могу же я испытывать исключительное давление вашего капитала над собой!.. Итак, завтра же я приступаю к распоряжениям...

Он сделал величественный жест рукой и удалился, а назавтра, действительно, приступил к распоряжениям.

Саша Николаич в том ему не препятствовал.

Глава LVIII

Прошло более полугода с тех пор, как Андрей Львович Сулима отправил Желтого и Фиолетового в Крым и теперь действовал в Петербурге только при помощи пяти человек, носивших остальные цвета. Однако интересных дел здесь у него не было, да он как-то особенно не гонялся за ними.

Маня жила у него в доме как у своего попечителя.

Выдался майский день, настолько теплый, что они вышли на балкон и сидели там после обеда.

- Когда же мы, наконец, поедем за границу? - спросила Маня, увидев издали завернувшую на Фонтанку карету с увязанными на ней вещами, сильно забрызганную грязью дорог. - Вот если бы нам в такую же хотя бы карету сесть и двинуться!

- Хоть в такую карету! - повторил Андрей Львович улыбаясь. - Да лучше такого экипажа и желать нельзя! Это великолепный дормез!

В это время карета подъехала к их дому и остановилась у ворот.

Из нее вышел господин в дорожном плаще и шляпе. Он поднял лицо по направлению к балкону, увидел Сулиму и решительным шагом вошел в ворота.

Андрей Львович тоже увидел его и, быстро сказав Мане: - Это ко мне! - ушел навстречу гостю.

Встретил он его на лестнице.

- Ромео Паццини! Неужели это вы? - спросил он на итальянском языке, звучно и красиво отчеканивая слова.

Облик приезжего весьма мало соответствовал поэтическому имени Ромео. Годами он был не молод, станом далеко не строен и черты его были резкими. В особенности нос придавал ему, загнувшись словно клюв, сходство с вороном. Волосы у него были так ровно и густо черны, что не могло быть никакого сомнения в том, что он их красит.

Паццини поднялся по лестнице и, не здороваясь, сказал тоже на итальянском языке:

- Я к вам прислан из Парижа и явился прямо с дороги. Мне нужно сейчас же переговорить с вами.

Андрей Львович кивнул на кабинет головой и повел его к себе.

Тут Паццини вынул кокарду, составленную из всех семи цветов, с белым помпоном посередине и надел ее.

Сулима достал свою белую и тоже надел ее.

- Значит, разговор будет официальным? - спросил он.

- Совершенно! - ответил гость.

- Я слушаю! - воскликнул Андрей Львович и откинулся на спинку кресла.

Паццини тотчас же заявил ему:

- Тобою недовольны в Париже, и я прислан сюда, чтобы сменить тебя!

- Вот как? - воскликнул Андрей Львович и спросил: - А за что же?

- Хотя Верховный совет общества не обязан давать отчет в своих действиях членам, но я скажу тебе, что, вероятно, ты и сам сознаешь, что действия в Петербурге были слишком небрежными. Но главное недовольство тобой за дело по наследству кардинала Аджиери. Упустить такой случай!

- Так! Значит, интрига против меня из Крыма имела-таки свой результат!..

Паццини как будто немного удивился, но продолжал:

- Откуда бы ни были получены сведения, но, повторяю, упустить такой случай было ошибкой!

- Так что же не поправили этой ошибки Желтый и Фиолетовый, отправившиеся в Голландию без моего разрешения? - спросил Андрей Львович.

- Один из них был убит, второй умер, - ответил Паццини. - Но едва ли и такие опытные агенты, как они, могли поправить дело!

- Они его испортили, насколько могли! Николаев знает теперь больше, чем это следовало бы ему. Совет сам виноват, зачем не дал мне полных сведений о наследстве Аджиери!

- Теперь уже поздно рассуждать об этом!

- Рассуждать никогда не поздно! - возразил Сулима, - Хотя дело испорчено не по моей вине, но я поправлю его. Николаев под наблюдением преданного мне человека едет в Петербург и скоро будет здесь.

- Ты думаешь, что возможно что-нибудь еще сделать? - спросил Паццини.

- Возможно, если не забывать главного средства: людской психологии. На Николаева можно подействовать с этой стороны и у меня уже собрано все, что нужно для этого.

- Но, к сожалению, тебе не придется уже действовать! Тебе велено вернуться в Париж!..

- Мне велено?! - вдруг повысил голос Андрей Львович. - Да неужели ты думаешь, мой наивный друг Ромео, что можно так легко приказывать мне и повелевать мной?

- Однако если ты захочешь идти против совета... - попробовал возразить Паццини.

- Это совет сам хочет идти против меня, не зная, очевидно, кто я такой. Сознаюсь, я думал, что они там настолько проницательны и настолько все-таки осведомлены, что знают, с кем имеют дело!..

- Послушай! - остановил Сулиму Паццини, никак не ожидавший встретить с его стороны такой отпор. - Ты говоришь со мной как власть имущий!

- Я говорю так, потому что это мое право!

- Но власть над советом имеет только один!..

- Да, один, который, когда восемнадцать лет назад общество "Восстановления прав обездоленных" пришло в полный упадок, спас его своей находчивостью!

- Да, это был аббат Велла, избранный за это в верховные вожди.

- Но он был предан, посажен в тюрьму...

- И бежал оттуда, - закончил фразу Паццини. - А дальше о нем никто не имел никаких сведений. Неизвестно, жив ли он...

- Но неизвестно также и то, умер ли он?

- Поэтому и не было избрано другого верховного вождя. Даже предатель Веллы, Симеон Ассемани не был отыскан.

- Симеон Ассемани получил заслуженную кару от руки убийцы, - сказал Сулима. - И если ты хочешь знать, то вспомни убийство Крыжицкого.

- Крыжицкий был Симеоном Ассемани?! - изумленно спросил Паццини.

- А вы там, в Париже, не знали этого, как не знаете и где аббат Велла? Ну, так я объясню это тебе!

Сулима расстегнул жабо на груди, достал висевшую у него на шее сафьяновую сумочку и вынул из нее сложенный в несколько раз пергамент.

- Читай! - сказал он, развернув и показав пергамент Паццини, но не выпуская его из рук.

- Ты... аббат Велла?! - тихо произнес Паццини, пораженный и смущенный вместе.

- Теперь ты убедился, что я имею власть приказывать? - произнес Сулима.

- Но отчего же ты до сих пор скрывался?.. Отчего не объявил себя в Париже, приняв управление всеми делами?

- Я управлял незаметно для вас и дела до сих пор шли недурно, - стал объяснять Андрей Львович. - Но поехать туда, к вам... Нет, я слишком стал осторожен для этого!.. Преданный раз, вторично я не дам провести себя!.. Вам нужно было утвердиться здесь, в этой стране, далеко лежащей к северу, и теперь, когда я настолько крепок здесь, что могу не бояться вас, теперь я вам открыл себя, и ты, Ромео Паццини, как ты есть, отправишься сейчас же в своей карете назад и с такою же поспешностью, как ты это хотел сделать со мной, сменишь моим именем председателя верховного совета и сам займешь его место.

- Позволь мне хоть денек отдохнуть! Дороги, в особенности в России, ужасны!..

- Я не могу тебе дать ни дня, ни часа, ни минуты! - твердо сказал Сулима-аббат Велла. - Ты должен отправиться не медля!

Паццини покорно повиновался. Не уходившая с балкона Маня видела, как приехавший вышел из ворот, сел в свою карету, и она, сдвинувшись, закачалась на своих рессорах.

- Кто это был? - спросила Маня у вышедшего на балкон Андрея Львовича.

- Один дурак, - засмеялся он, глядя вслед удаляющейся карете, - которым я заменил другого, слишком умного.

Маня ничего не поняла, но не стала расспрашивать дальше. Она по опыту уже знала, что Андрей Львович все равно не расскажет того, чего не захочет.

Глава LIX

Орест, как только приехал в Петербург вместе с Сашей Николаичем, который остановился в гостинице, первым делом отправился в трактир, свое заветное заведение, даже не заглянув в дом титулярного советника Беспалова.

В трактире он нашел много перемен. Во-первых, над бильярдом висела теперь новая лампа. Старую разбил пьяный купец, справлявший поминки по своему родителю. Из трех половых остался только один. Из былых посетителей осталось мало, но зато явились новые.

Один такой, с видом завсегдатая, хиленький, худенький сидел в темном углу бильярдной.

- Ставь шар-р-ры Оресту Беспалову! - скомандовал Орест входя, и так испугал своим окриком состоявшего при бильярде мальчишку, что тот опрометью кинулся исполнять приказание.

Орест нашел на стойке свой прежний кий, который был ему замечательно по руке, и, войдя в прежнюю атмосферу, огляделся, с кем бы сыграть поскорее, но, кроме хиленького, сидевшего в углу, никого не было.

Орест поморщился. Он не любил играть с неважными игроками, но ему очень хотелось попробовать свой удар на знакомом бильярде и он сказал хиленькому:

- Сыграем что ли?.. или на наличные!

Хиленький поднял голову, а Орест разинул рот и чуть было не выронил из рук кия.

- Да никак это ваше сиятельство, граф Савищев?.. - воскликнул он, едва узнав в хиленьком, потертом человечке прежнего молодого графа.

- А вы, кажется, Орест Беспалов? - проговорил Савищев, неловко поворачиваясь, как это делают любители в театре, когда они в первый раз попадают на сцену.

- A vos services!.. (К вашим услугам! (фр.).) К вашим услугам! - расшаркался Орест. - Ну что, сыграем?

Савищев вытянул шею и медленно потер руки.

- Я пожалуй... только...

- Что только?..

- Нет, ничего, сыграем, если хотите!

И Савищев, стараясь быть развязным, как бы всем своим существом говоря: "Ну да, что ж такое?.. хочу, вот так и делаю!" - направился к стойке и взял первый попавшийся кий.

- Нет, позвольте! - остановил его Орест. - Деньги в лузу!.. Мы играем на франк?.. то есть, четвертак?.. Пожалуйте сюда двадцать пять копеек!

- Все равно, я потом отдам! - небрежно уронил Савищев.

Орест положил кий.

- Нет, так, ваше сиятельство, не ходят! Бильярдная игра - дело серьезное!..

Савищев передернулся и тотчас же спросил:

- Да у вас, у самих-то, есть деньги?

- Сколько угодно! - воскликнул Орест, вынул кошелек из кармана и постучал им о борт бильярда.

Савищев вдруг быстро подошел к нему и, схватив его за рукав, с беспокойною суетой, став вдруг очень похожим на мать свою, заговорил с загоревшимся взором:

- Это она дает вам деньги?.. Скажите, пожалуйста, вы видели ее?.. Да?.. Это она вам дает?

Орест прицелился на него взглядом, покачал головой и произнес:

- Нет! Он!..

- Какой он? - перебил его Савищев. - Я вас спрашиваю... про Маню. Про Марию...

Орест протяжно свистнул и провел рукой по воздуху для обозначения дальности расстояния, а затем сказал:

- Принчипесса возвысилась на такую ступень общественной лестницы, что нам не достать ее, хотя, правда, мы и сами теперь не то, что медведь в трубку наплевал, а до некоторой степени взысканы судьбой, благодаря известному вам Саше Николаичу.

Савищев сжал губы.

- А его дела поправились? - спросил он с нескрываемой завистью.

Орест пожал плечами и ответил:

- Я в его дела не вхожу... больше потому, что он, правда, сам мне о них не сообщает.

- Что же вы? - спросил Савищев. - Состоите теперь при нем?

- То есть, позвольте, бутон мой!.. как это я состою?.. Мы с Сашей Николаичем - друзья, и он делится со мной всем, как бы я делился с ним, если бы у меня было, а у него - нет. Круговая дворянская порука... и только! Желаете, к примеру, выпить?.. Мой кошелек к вашим услугам!.. Хотите вина и фруктов?.. Человек! - крикнул он. - Принеси нам водки и соленых огурцов!

При виде принесенной водки Савищев совсем ослабел. Он с жадностью, дрожащей рукой, поднес полную рюмку ко рту и медленно стал запрокидывать ее, как бы высасывая пьяную влагу, как это делают настоящие пьяницы.

И этот бывший граф, еще полгода назад завтракавший в ресторане, с наслаждением пил теперь водку в плохоньком трактире на счет Ореста Беспалова, предаваясь этому занятию до тех пор, пока оба не дошли до бесчувствия.

Глава LX

Громадно же было удивление титулярного советника Беспалова, когда он утром услышал в коридоре, за шкафом, не то сопение, не то храп, свойственный обыкновенно Оресту.

Беспалов заглянул за шкаф, где стояло нетронутым логовище Ореста, как только он оставил его, и увидел в нем самого Ореста, продиравшего глаза и отдувавшего свои трепаные усы.

Первое, что пришло в голову титулярному советнику, было то, что это ему померещилось, и он стал креститься.

- Что это вы молитесь на меня?.. или не нашли другого образа?.. - промычал Орест, чмокая губами и поднимаясь.

- Орестик! Голубчик... ты?.. - обрадовался Беспалов, по привычке распуская полы халата и приседая.

- Я-то я... - произнес Орест, - но позвольте, неужели все остальное было сном? гашиш?

- Что ты говоришь? - спросил титулярный советник.

- Секта изуверов... дурман... - отозвался Орест.

Титулярный советник боязливо попятился.

- Позвольте, родитель! - стал рассуждать Орест. - Я уезжал?

- Уезжал.

- Шесть месяцев тому назад за границу?

- Шесть месяцев тому назад за границу.

- Значит, все это не было сном? Но тогда как же я-то очутился здесь сейчас?

Беспалов так широко развел руками, что ударил трубкой по шкафу, и произнес:

- Не знаю!

- А я знаю теперь, сообразил! - воскликнул Орест. - Вчера я был пьян...

- Неужели только вчера, Орестик?

- Нет, и в другие дни тоже, по это не важно, а суть в том, что я был именно вчера пьян и напился в стародавнем трактире. Затем все понятно. В пьяном беспамятстве и бесчувствии я прошел по прежней инерции из трактира сюда по знакомой дороге.

- Ночью? - спросил титулярный советник.

- Разумеется.

- Но как же ты в дом-то вошел?

- В окно, по привычной своей дороге, - ответил Орест. - Я делал это машинально, как говорят поэты. У вас окно в кухне до сих пор, значит, без задвижки, на честное слово запирается...

- Да неужели без задвижки?

- Да-с, и отворить его при сноровке легко... Вот что значит привычка! - с некоторым восхищением продолжал Орест. - Попал по инерции...

- Ну, и, надеюсь, теперь останешься с нами?

- Ни-ни! Как же я могу покинуть Сашу Николаича? Священное чувство дружбы не позволяет мне этого!..

Беспалов растерянно стал переминаться с ноги на ногу.

- Как же, Орестик? А мы так ждали тебя!.. Знаешь, как мы хорошо жили прежде, и ты, и Маня, а теперь... Я очень тосковал, Орест... И Виталий...

- А, Виталий! - проговорил Орест. - А что с ним?

- Сидит в столовой. Пойдем к нему... Они вошли в столовую.

- Виталий! - сказал титулярный советник. - Орест вернулся...

- Слышу! - отозвался из своего угла Виталии.

- Почему же ты слышишь?

- Винным перегаром запахло.

- Ты не рад видеть брата? - спросил титулярный советник.

- Я не вижу его...

Беспалов спохватился.

- Ну, я не то сказал... Раздражительный он стал, нынче, - обернулся он к Оресту и показал на Виталия, - Ты бы сказал ему что-нибудь...

- Да что я ему скажу? - спросил Орест, явно нацелившийся взглядом на Виталия. - Я тебе привез из-за границы часы, - сказал он все-таки.

- А на что мне они?

- Часы, брат, особенные! с "репетицией" это называется. В любой момент нажмешь пружинку, они тебе отобьют сейчас же часы и минуты - и смотреть не надо.

- Стенные? - спросил Виталий...

- Нет, карманные, золотые...

- У моего камердинера будут такие часы, - глух произнес Виталий, но сейчас же добавил: - А где же они?

- Дома. Схожу, принесу, - ответил Орест.

- Как же ты говоришь "дома"! - воскликнул титулярный советник. - Твой дом тут, Орест... Ты, может, хочешь рюмку водочки, опохмелиться?

И, не зная, чем еще ублажить Ореста, он отпер буфет, достал заветный графинчик и подал его и рюмку.

Для Ореста не существовало ничего священного. Он, вместо того, чтобы налить водку в рюмку, стал бесцеремонно, к ужасу титулярного советника, пить прямо из горлышка графинчика.

- Погоди, ты не все! - не утерпел Беспалов.

- Не бойтесь, оставлю, - успокоил его Орест, ставя графинчик на стол. - Вы знаете судьбу Наполеона Бонапарта? - торжественно спросил он у титулярного советика.

Тот присел только, распустив полы.

- Наполеон у меня камердинером! - сказал Виталий.

- Вот как! - удивился Орест. - Ну, так видите ли, этот Наполеон из простого корсиканца стал императором и еще может возвыситься даже до камердинера великолепного Виталия! Я на такое возвышение, конечно, не рассчитываю, но все-таки не желаю прозябать у вас за шкафом...

- Я тебе комнатку отведу, что мы сдаем, в ней же никто не живет, - предложил Беспалов.

- А харчи?

- Харчи у нас хорошие. Намедни я соорудил рассольню...

- Я говорю, милостивец, насчет вина и елея, - пояснил Орест. - Теперь мне полное раздолье...

- Неужели ты нас променяешь на вино?

- Поменял же Наполеон родительский дом на пушечный дым и гром барабанов. Эти смертоносные орудия, на мой взгляд, гораздо отвратительнее невинного вина. Замечаете вы прелесть каламбура в словах "невинное вино"? Будь я дюк Ришелье или что-нибудь в этом же роде, и, наверное, этот каламбур повторился бы в истории!

- Ты уходишь, Орест? - спросил Беспалов-младший.

- Ухожу, Виталий.

- Опять надолго?

- Нет, я вернусь скоро.

- И принесешь часы?

- Ах, да, часы... принесу!.. Впрочем, вот что, почтенный муж! - обратился Орест к титулярному советнику. - Помните такой уговор: когда я буду пьян, то буду являться к вам на ночлег! Потому что понимаю, что в гостинице, где я остановился, в таком виде являться неудобно!

- Вот и отлично! - воскликнул Беспалов. - Значит, ты у нас будешь ночевать каждый день!.. Я дам тебе ключ от парадной двери, чтобы ты мог зайти, когда захочешь...

- Нет! - возразил Орест. - Привычка - мать всех пороков или как это там говорится, но парадной двери я не найду пьяный. Кухонное окно - дело другое! Итак, с величайшим почтением и глубокой преданностью имею честь быть, как пишут в официальных письмах!..

Глава LXI

На другой же день после своего приезда Саша Николаич, чтобы исполнить свое обещание, данное умирающему, поехал на Фонтанку в дом Сулимы, где, как он знал, жила Маня.

Любовь, или, вернее, страсть былая его к ней, уже успела пройти, и он чувствовал себя вполне равнодушным. Он даже хотел увидеться с Маней, чтобы проверить себя, действительно ли прежнее не оставило в нем никаких следов.

Маня его встретила в дорогом, прекрасном наряде, который шел ей гораздо больше, чем ее прежнее скромное платье, которое она всегда носила в доме Беспалова. Она приобрела новую манеру оттягивать книзу углы губ и это значительно портило ее. Ее черты оставались красивыми по-прежнему, но Саша Николаич уже не находил в них прелести и, к своему удовольствию, заговорил с нею вполне спокойно.

Заговорил он сухим, деловым тоном.

- Ах, вы от имени моего отца! - с подчеркнутым пренебрежением произнесла Маня.

И это было неприятно Саше Николаичу, как, впрочем, и все остальное, что она делала и говорила.

Когда он рассказал ей о портфеле, выражение ее лица изменилось и она приняла этот портфель без пренебрежения.

О прежнем не было сказано ни слова между ними, и Саша Николаич ушел, вполне собой довольный.

В зале, через который ему довелось проходить к передней, его встретил Сулима.

- Я очень рад, - заговорил Андрей Львович, - что вы пожаловали к нам! Вы только вчера приехали?

- Откуда вы это знаете? - удивился Саша Николаич.

- Я многое знаю! И, между прочим, я вам хотел сказать... Впрочем, пройдемте ко мне в кабинет!

- Но ведь дела между нами кончены, надеюсь? - сказал Саша Николаич.

- Может быть, не совсем... Милости просим!.. Пройдемте!..

Сулима провел Сашу Николаича в кабинет и плотно притворил за собой дверь.

- Сядемте!.. поговорим! - произнес он. - Разговор будет недолгий! Знаете ли вы происхождение тех денег, прямо скажу, того богатства, которое вы нашли на доставшейся вам мызе по наследству?

"Я знаю! - хотел ответить Саша Николаич. - Что ты, мой друг, принадлежишь к шайке, которая обделывает темные делишки". Но он воздержался от этого и только проговорил:

- Откуда же вам известно, что я на мызе нашел "богатство", как вы говорите?

- Откуда? - переспросил Сулима. - Потому что я знаю происхождение этого богатства и также знаю, как оно туда попало.

Андрей Львович приостановился, ожидая, что Саша Николаич что-нибудь скажет. Но тот молчал.

- Есть такой старичок-архитектор, - продолжал Сулима, - родом он голландец, но завезен в Россию лет пятнадцать тому назад, чуть ли не по приказу самого Потемкина, а может быть Орлова, я не знаю этого наверное. И вот этот архитектор передал мне свои записки или воспоминания, которыми он занялся недавно, желая их опубликовать. Познакомьтесь с ними: из них вы узнаете о происхождении богатства кардинала Аджиери. - Он взял со стола переплетенную сафьяном тетрадь и передал Саше Николаичу. - Вот, не угодно ли?

- Вы мне позволите взять ее с собой? - спросил Саша Николаич.

- Пользуйтесь! Только будьте добры вернуть ее потом...

Вернувшись в гостиницу с тетрадкой, Саша Николаич хотел сейчас же приняться за чтение, но его ожидал Орест.

- Куда это вы пропадали сегодня на ночь? - спросил Саша Николаич.

Орест повернул лицо в сторону и оттопырил усы, после чего воскликнул:

- Ну разве можно спрашивать молодого человека о таких интимных вещах?.. Мало ли как проводим время мы, золотая молодежь!

- Это вы - золотая молодежь?!

- Ну да, я... и бывший граф Савищев...

- Граф Савищев? - переспросил Саша Николаич.

- Он самый, гидальго!.. Представьте себе, он, с вашей точки зрения, опустился до трактира, а с моей - стал порядочным человеком, пьет водку и закусывает соленым огурцом.

- Да не может быть!

- Слово Ореста Беспалова!

- Вы его встретили в трактире?

- В самом абсолютном.

- Неужели он упал до этого?

- Вот видите, я был прав, что в ваших глазах он упал. Ах, гидальго! Когда вы уж бросите свои буржуазные взгляды?!.

- Но что сделалось с больной старушкой, его матерью? Вы не спросили о ней?

- Я не мог этого сделать по законам этикета! Бедной старушке, его матери, я не был представлен. Конечно, она, верно, в отчаянии от этого, как и я со своей стороны...

- Ну, будет уж вам кривляться!.. Адрес-то вы, по крайней мере, узнали?.. Где их найти?

- Совершенно упустил это из вида, - ответил Орест. - Впрочем, это меня нисколько не интересовало.

- Какая досада! - вырвалось у Саши Николаича. - Если они в таком положении, я навестил бы ее!

- В таком случае, нет ничего легче добыть вам нужное сведение о их местожительстве. Несколько моравидисов с вашей стороны - и дело будет в шляпе, как выражался покойный Вольтер.

- Опять моравидисы?

- Это нерв жизни, гидальго, и без них ничего не поделаешь! С ними я опять пойду в трактир, встречу там снова сеньора Савищева и узнаю все, что вам нужно!.. Это просто и мило, как вздох любимой женщины.

- Да, это просто!

- Тогда, значит, по рукам. Завтра вы будете иметь адрес Савищевой и сможете навестить ее, как вам указывает ваша добродетель, предписывающая навещать несчастных. Кстати, гидальго, если меня случайно заберут в участок, навестите меня тоже, ибо также добродетель предписывает посещать и узника в темнице. Покорно вас благодарю! - заключил Орест, принимая деньги от Саши Николаича. - Еще одно, кстати! Я должен буду взять у вас, гидальго, часы с репетицией, которые вы купили себе в Берлине!

- Это еще что такое? - удивился Саша Николаич.

- Ничего не поделаешь, я их обещал подарить.

- Что за вздор!.. Кому вы обещали мои часы?

- Слепому Виталию! Я ему сказал, что привез их из-за границы. Чем я виноват, что вспомнил о такой сентиментальности, когда только увидел его... Но вы представьте, в какой восторг они повергнут слепого! А на что они вам, в сущности?

- А и на самом деле, это доставит ему удовольствие...

- Ну вот, гидальго, я знал, что не ошибусь в вас! Значит, часы я отнесу?

- Нет уж, извините, я лучше сам отнесу их!

- Зачем вам беспокоиться, гидальго?

- Да вы ведь их пропьете! И Виталий останется без часов.

- Знаете, гидальго, вы правы!.. Я соглашаюсь с вами, но только с одним условием, чтобы часы ему были отданы от моего имени!.. Иначе это будет свинство! Потому что если бы не я, ведь не видать бы, или, вернее, не слыхать бы этих часов Виталию. Ариведерчи, гидальго!

- Хорошо, хорошо, ступайте!

Глава LXII

Выпроводив Ореста, Саша Николаич принялся за переплетенную в сафьян тетрадку, в которой были начертаны записки старого архитектора.

Архитектор довольно сносно владел русским языком, и его слог даже не был лишен вычурности, что считалось по тем временам литературностью, несмотря на существование уже комедий Фонвизина.

Записки начинались изложением родословной их автора. Были указаны дата и место его рождения, словом, было все, как это принято иметь в биографиях великих людей.

Далее архитектор описывал свое детство, годы ученья, подробно излагал сведения о своей первой любви и объяснял, почему он навсегда остался холостым: любимая девушка изменила ему, и он потерял веру в женщин.

Этот знаток женщин писал эту часть записок наподобие немецкого сентиментального романа. Видно было, что старик перепутал собственные воспоминания и когда-то прочитанное им, все это у него слилось, и он вообразил, что рассказывает подлинную историю.

Саша Николаич пропускал неинтересные ему страницы, торопясь найти главное, что было важно для него. Наконец, он дошел до этого главного.

"Однажды, - писал архитектор, - я сидел за своими занятиями, тщась составить проект великолепного дворца, буде кто его закажет мне его возведение. Внезапно в мою дверь постучались и вошел незнакомец, родом француз, по имени Рето до Виллет.

- Можно ли вам поручить таинственное дело и надеяться на вашу скромность? - спросил он.

Я ответствовал, что на мою скромность вполне можно положиться, в чем я могу представить порядочные рекомендации от вполне благонадежных и даже высокопоставленных лиц.

- А имеете ли вы честных каменщиков, на которых тоже можно положиться? - снова спросил он.

Я сказал, что имею таких каменщиков.

Убедившись в моей скромности, кавалер де Виллет предложил мне отправиться на мызу и сделать там тайный подвал с искусным ходом.

Подумав и взвесив все обстоятельства, я, нуждавшийся тогда в работе, согласился привести в исполнение желание доброго француза".

История становилась все более и более занимательной, и Саша Николаич, совершенно даже забыв, что, по словам Сулимы, она имеет отношение к источнику его богатства, лихорадочно пробегал глазами строки тетради.

Далее архитектор писал:

"Подвал, ход в него, а также железные двери с хитрыми замками, кои делал лучший мастер в Голландии, и шкаф были мной устроены на мызе со всей тщательностью, какую только могут рекомендовать искусство и наука.

Господин и кавалер Рето де Виллет честно расплатился со мною за труды, и я снова вернулся к моим занятиям составления проекта великолепного дворца, буде кто закажет мне его возведение.

Беспокойная мысль, однако, терзала мой ум.

"Зачем, - думал я, - понадобился кавалеру Рето де Виллету такой хитрый и таинственный подвал, очевидно, он предполагает спрятать там какое-нибудь ценное сокровище!"

Раздумывая так, я узнал некоторое время спустя, через городские слухи, что кавалер Рето де Виллет внезапно умер, не оставив после себя наследника, и что его мыза была назначена к продаже с аукционного торга.

Как раз в это время ко мне приехал другой француз, по имени аббат Жоржель, и спросил меня:

- Не можете ли вы указать мне, не продается ли поблизости участка земли, годного для возведения небольшого дома? Вы как архитектор можете это знать, а я имею желание купить землю и возвести дом, что поручил бы вашим заботам.

Я ответил, что о продажной земле не имею извещения, но зачем покупать землю, когда можно приобрести вполне благоустроенную мызу.

Это крайне тронуло чувствительное сердце аббата Жоржеля.

- Благодарствую, - сказал он, - за указание, а чья это продажная мыза?

- Вашего умершего соотечественника, - сказал я, - кавалера Рето де Виллета. Эта мыза замечательна еще и тем, что я устроил там таинственный подвал по заказу господина кавалера.

- Это мыза кавалера де Виллета! - воскликнул аббат Жоржель. - И вы сделали там таинственный подвал для хранения сокровищ? (Я считал себя вправе говорить о подвале, так как кавалер де Виллет был уже мертв). Если мне удастся купить эту мызу и вы укажете мне, как проникнуть в подвал, верьте, я вас вознагражу!

Я в то время не придал значения его словам, но впоследствии узнал, что аббат Жоржель купил мызу.

Сделав это приобретение, аббат Жоржель снова приехал ко мне и искусно выспросил все о подвале, обещав вторично, что я буду награжден.

И в самом деле, на следующий же день он привез мне двести английских фунтов - сумму очень значительную.

Меня не столько обрадовала, сколько удивила такая щедрость.

"Как бы потом мне не раскаяться!" - подумалось мне тогда. И в самом деле, мне пришлось повергнуться в раскаяние и испытать угрызения совести за взятые мною деньги.

Вышло описание на голландском языке знаменитого процесса во Франции об украденном ожерелье королевы и, прочтя упомянутое описание, я известился, что таинственный кавалер де Виллет - не кто иной, как изгнанный из Франции сообщник преступной госпожи де Ламот. Я понял со всей очевидностью, что сокровища, которые спрятал кавалер де Виллет в устроенном мною подвале, приобретены ценой украденного ожерелья.

Не зная, как быть, я поспешил к аббату Жоржелю и спросил его, известно ли ему происхождение спрятанных в подвале денег? Он мне ответил, что известно, но что я могу владеть своими двумястами фунтами со спокойной совестью.

Однако моя совесть не могла оставаться спокойной и я положил лучше раздать приобретенные столь нечестным путем как воровство деньги беднякам.

Посоветовавшись с пастором, который вполне одобрил мое намерение, я немедленно передал ему все двести фунтов.

В эту эпоху моей жизни я еще предавался воспоминаниям о любимой девушке..."

Дальше шли пространные изъяснения чувств архитектора по поводу воспоминаний о любимой девушке, совершенно неожиданно оканчивавшихся описанием парада войск по случаю освящения знамени. Затем до самого конца больше не было упоминания об аббате Жоржеле.

Саша Николаич захлопнул тетрадь, перелистав ее всю, до последней страницы. Отрывок записок, относившийся к спрятанным на мызе деньгам, ясно свидетельствовал о том, что отец знал о их происхождении и воспользовался воровскими деньгами, благодаря случаю, представившемуся ему. Оставалось только выяснить подлинность самих записок, и если они не подделаны, а старик-архитектор действительно существует, тогда выходило, что аббат Жоржель поступил нечестно. Что же тогда делать ему, Саше Николаичу, с этим богатством?

Глава LXIII

Орест честно выполнил обещание и принес адрес Савищева.

Саша Николаич, живо представляя себе, в каком положении должна была находиться Анна Петровна, если только ее сын окончательно не спился, став посетителем трактира, где пьянствовал Орест Беспалов, отправился к ней.

Оказалось, что бедная Анна Петровна жила в условиях, гораздо более худших, чем жил сам Саша Николаич, когда поселился у титулярного советника.

У Беспалова все-таки была лачуга с окнами на улицу и в ней можно было пользоваться известной долей простора, а Анна Петровна помещалась во дворе каменного трехэтажного дома, на грязной, черной лестнице.

Саша Николаич не застал ее дома, но его встретил Константин Савищев, которого он едва узнал - так тот переменился.

При виде Саши Николаича он растерялся, не зная, что сделать, предложил ему сесть и сел сам.

- Да, так ты вернулся из-за границы? - заговорил он и умолк, оглядываясь по сторонам.

Видно, бывший граф был совсем подавлен унижением бедности, окружавшим его убожеством и, вместе с тем, хотел не показать этого, а сам был похож на забитую, несчастную собачонку.

Единственным чувством, которое Николаев испытывал к нему, была беспредельная жалость, и он, чтобы ободрить Савищева и, по возможности, не оскорбить, заговорил с ним, как будто бы ничего не замечая.

- Да, я вернулся из-за границы и заехал, чтобы навестить твою матушку, - сказал Саша Николаич.

- Она, должно быть, скоро вернется! Ей нужно было пойти...

Но Савищев не сказал куда (а Анна Петровна направилась, чтобы раздобыть хоть немного денег) и вдруг, положив ногу на ногу, произнес, изменив тон:

- Ну, что там... за границей?

- Да ничего такого...

- Какие теперь шарфы носят?

Саша Николаич стал рассказывать.

- А какие фраки? - продолжал расспрашивать Савищев. - Все еще с длинными фалдами?

- Да, кажется...

- Так твои дела, значит, поправились?

- Не особенно, но все-таки живу! - ответил Саша Николаич.

- Вот и я тоже живу!

И Савищев расхохотался неприятным, деланным, злобным смехом.

- А Анна Петровна как? - спросил Саша Николаич.

- Да все по-прежнему... - ответил Савищев и махнул рукой, как бы желая объяснить, в чем состояло это все "по-прежнему", но на самом деле этот жест ничего не объяснил Саше Николаичу.

Савищев взялся за голову, зажмурил глаза и вдруг, широко раскрыв их, неожиданно произнес:

- А вчера я пьян был!

Он произнес это так, как говаривал прежде, проснувшись на другой день после попойки в дорогом ресторане, где лилось шампанское и тратились большие деньги. Но сейчас же смутился и ему стало неловко.

Наступило тягостное, давящее молчание.

Савищев долго как бы приглядывался к остроконечному лакированному носку туфли Саши Николаича, потом поднял взор и с неестественной заискивающе-робкой небрежностью проговорил так, как будто между прочим:

- Знаешь, Саша Николаич, нельзя ли у тебя перехватить на несколько дней... я теперь немножко в затруднении, но через несколько дней отдам... так... рублей двадцать пять...

"О Господи!" - подумал Саша Николаич и вздохнул. Он достал двадцать пять рублей и протянул их Савищеву.

Тот небрежно скомкал кредитку и сунул ее в жилетный карман.

- А ты знаешь, брат, я советую тебе поехать посмотреть новый балет!..

- Да разве теперь есть театры? - спросил Саша Николаич. - Они, кажется, закрылись на лето.

- Ах, да, правда! Закрылись... что же это в самом деле маман не идет? А вот, кажется, и она!

Входная дверь стукнула в это время и появилась Анна Петровна, все такая же улыбающаяся и суетливая, какой была и раньше, только как будто она стала еще меньше, чем была прежде, и ее глаза были сильно красными и опухшими.

- Ну, я вас оставляю, маман, с гостем, - с готовностью сказал Савищев, - а мне нужно пойти!

- Куда же ты, Костя?.. - засуетилась старушка. - Впрочем, если тебе нужно, иди, мой друг!

Она привычным жестом, поднявшись на цыпочки и обняв его одной рукой, поцеловала в щеку и стала крестить порывистыми, мелкими движениями, словно не крестила, а сыпала на него что-нибудь.

Широко раскрыв дверь, Савищев, оставив мать с Сашей Николаичем, вышел, спустился с лестницы, миновал двор, который ему сегодня показался особенно грязным и отвратительным, и направился по улице сам не зная куда.

Сначала сознание, что у него в кармане есть двадцать пять рублей, веселило его и придавало ему бодрости. Он шел, насвистывая, постукивая тростью о тротуар, заглядывая под шляпки встречающихся женщин и с вызывающим видом проходя мимо мужчин. На двадцать пять рублей он мог пойти сейчас в ресторан (не в трактир же ему было идти, в самом деле!) или просто купить такой шарф, какие теперь носили за границей.

Он знал, что мать его ходила за тем, чтобы достать хоть немного денег, и, по всей видимости, по тому, как она вернулась, она их не достала. Но ему и в голову не пришло отдать деньги ей. Он слишком привык только получать их от нее сам и до сих пор она тратила на него все свои крохи, извиняясь еще, что не может дать ему больше.

Савищев долго шел куда глаза глядели и в первый раз в его душе стало шевелиться смутное и неопределенное чувство, мало-помалу заменившее его веселость и бодрость.

Только что, сидя один у себя, он раздумывал, будут ли они обедать сегодня. Теперь он мог отлично поесть, а она...

"Ну, там как-нибудь устроится это! - попробовал себя утешить Савищев. - Она может взять у того же Николаева!"

И вдруг он остановился, как будто его ударило громом, остановился, пораженный тем, что осознал и увидел ту бездну, в которую он упал.

Ведь Николаев был тем самым человеком, который оскорбил его, обозвав подлецом, и которого он ненавидел... и он пал до того, что у этого Николаева попросил деньги!..

Тот дал их, и он взял!..

Если бы кто-нибудь посторонний сказал ему, что он дойдет до такого подлого унижения, он задушил бы его...

Что теперь делает этот самый Саша Николаич?.. Конечно, он дал эти двадцать пять рублей со злорадной поспешностью! И он сам бы, Савищев, поступил точно так же. Однако когда Николаев оказался без средств, он не просил денег, а граф Савищев... Вот до чего дошел граф Савищев!

И тут же болезненно-мучительный голос внутри как бы поправил: "Бывший граф Савищев"...

Что он теперь? Незаконный сын, пресмыкающийся перед авантюристом и проходимцем Николаевым. Да разве так можно жить?

"А я живу! - думал Савищев. - Сношу оскорбления какого-то проходимца и иду... иду!"

Он огляделся и увидел себя посреди моста через Неву.

Проходивший мимо косолапый мужик задел и толкнул его плечом. Мимо прокатила карета.

Савищев остановился у перил, перегнулся через них и заглянул вниз. Внизу бежала вода и клубилась у деревянных плашкоутов. Она казалась темной, почти черной. Достаточно было одного движения, чтобы соскочить туда, вниз, и разом покончить со всем этим... и с унижением, и с этой жизнью, бессмысленной и ненужной, если нельзя ее было проводить так, как проводят ее порядочные люди.

Голова Савищева кружилась еще от вчерашнего пьянства; ему показалось, что мост определенно качается под ним и что все исчезает, кроме черной, холодной воды и его самого, нагнувшегося над нею.

Неудержимая сила стала тянуть его вниз.

"А ведь только перекинуть ноги", - мелькнуло у него в мозгу.

И он уже ощущал, что стремительно летит вниз, когда, действительно, перепрыгнул через перила и упал в воду...

Кто-то вскрикнул сзади... и все смешалось.

Глава LXIV

Когда Савищев ушел, Анна Петровна обернулась к Саше Николаичу и радостно заговорила:

- Вот никак не ожидала видеть!.. Ну, будемте пить чай!

Слово "чай" она произнесла по-прежнему сочно, но сейчас же спохватилась и растерянно огляделась вокруг.

- Благодарю вас! Я ничего не хочу! - поспешил ответить Саша Николаич. - Мне, главное, вас хотелось видеть!

- Спасибо, миленький!.. Ну, садитесь... Вы слышали, что с нами случилось?

- Да, графиня!

Саша Николаич нарочно назвал ее графиней.

- Я не понимаю, как это могло случиться... и князь Алексей был не в силах... - быстро сыпала она словами. - Говорят, все по закону!.. А какой тут закон?.. Я решительно не могу взять в толк!.. Мне Наденька Заозерская через тетку обещала еще раз просить великую княгиню... Я надеюсь, что это выяснится...

- Надо надеяться, графиня! А что Надежда Сергеевна?

- Наденька? Ах, это такая прелесть, мой миленький!.. Она навещает меня почти каждый день... Если бы не она, я пропала бы совсем! Ах, какое же это золотое сердце!.. Я за себя не тревожусь, мне ничего не надобно, мне Костю жаль! Представьте себе, миленький, он один день даже не курил!.. а у меня ему на табак денег даже не было!

Она сообщила это с такой гордостью, точно Костя совершил величайший подвиг, который должен был бы привести в восторг Сашу Николаича.

- Да, он прекрасный у меня! - продолжала Анна Петровна. - Но, знаете ли, миленький, все-таки он беспокоит меня!.. я вам это говорю как близкому другу! Если бы вы повлияли на него... Мне кажется, что он начал... пить...

- А что он делает вообще, графиня?

- Страдает, голубчик! Он ужасно страдает! И если правда, что он начал пить, но, может быть, я ошибаюсь... потому что он такой прекрасный! Но все-таки, если бы вы... как-нибудь допытались у него?.. Я знаю, вы, мужчины, как-то не считаете это пороком...

Она болтала по-прежнему, все с теми же знакомыми Саше Николаичу интонациями, наивно и доверчиво, и быстро перебирала крючком свое вязанье, как будто для своего удовольствия. Но теперь это вязанье служило для нее почти единственным источником существования.

Она замолчала и некоторое время так тихо работала крючком, что по ее сморщенному лбу было видно, что она старается совладать с каким-то усилием мысли.

Денег она не достала и теперь ее занимали соображения, как бы вывернуться ей?

Ликвидация ее дел произошла самым безалаберным способом. Она ничего не сумела собрать, даже то, что принадлежало ей лично. Большинство вещей у нее разнесли, и она сама даже не знала, куда они делись...

Большую часть заложил сам Костя и истратил деньги, желая якобы поддерживать прежнюю жизнь. Анна Петровна так растерялась, что позволила дворовым тащить все, что им нравилось. Потом ей пришлось нести в заклад последнее, что у нее было, и теперь даже заложить было нечего!

- Скажите, миленький, - прервала она, наконец, свое молчание, - говорят, за границей можно продать автографы?.. Правда, что за них дают деньги?

- Смотря какой автограф, графиня! - ответил Саша Николаич.

- У меня есть один, миленький!

- И вы бы хотели продать его?

Анна Петровна опять замолчала и еще ниже нагнулась над своим вязаньем. Видно было, что она не хотела продавать автографа.

- Да, пожалуй!.. я бы продала его! - тихо сказала она.

Саша Николаич, конечно, сразу же понял, в чем дело, и ему захотелось помочь бедной женщине. Так прямо предложить ей деньги он стеснялся, но под видом покупки автографа можно было бы дать ей такую сумму, которая помогла бы ей хоть на время вздохнуть посвободнее.

- А чей автограф? - спросил он.

- Да, может быть, миленький, он вовсе и не интересен! - начав уже сомневаться, возразила она.

- Все-таки, графиня, чей он?.. Если лицо историческое...

- О, да, я думаю, историческое! Это письмо кардинала де Рогана!

- О, оно может стоить очень дорого! - воскликнул Саша Николаич. - Я, кстати, знаю здесь одного собирателя автографов, и он даст, я думаю, с удовольствием, рублей триста.

Анна Петровна уронила вязанье на колени, потом взглянула на Сашу Николаича. Она не ожидала такой цифры.

- Да неужели триста рублей?! Да ведь это целое состояние! - воскликнула она.

Теперь триста рублей казались ей целым состоянием!..

- Любители платят и еще больше! - продолжал Саша Николаич.

- В таком случае, я продам этот автограф! И если можно скоро получить эти деньги...

- Хоть завтра, графиня...

- Даже так?.. Мне очень нужны деньги! - вздохнула она. - Я вам достану сейчас этот автограф.

Она встала, порылась в шкафу, и Саша Николаич видел, как в это время, тихонько шепча губами, она смотрела на маленький образ, висевший в углу.

Из груды тряпочек и остатков от мотков шерсти она вынула толстый лист почтовой бумаги большого формата и, прижимая его обеими руками к груди, подошла к Саше Николаичу.

- Только вот что, миленький! Если можно, то продайте так, чтобы потом, когда я получу все назад, я могла бы откупить все назад, снова! Я с удовольствием потом дороже заплачу... только чтобы откупить снова!

- Я думаю и это можно будет сделать! - кивнув головой, произнес Саша Николаич.

Саша Николаич развернул поданный ему Анной Петровной лист. В левом углу его, внизу, стояла печать с гербом Роганов и их девизом: "Королем быть не могу, не соблаговолю быть князем, останусь Роганом". Письмо начиналось обращением: "Дорогой аббат!"

И дальше, в самом письме, говорилось:

"Вы мне пишете, что по воле промысла в Ваши руки, вместе с купленной вами мызой, перешли деньги, вырученные за ожерелье, украденное у меня, за которое я уплатил полную стоимость ювелиру. Поэтому вы совершенно правы: эти деньги мои и благодарю вас, что вы, как всегда, желаете доказать мне свою преданность, вернув эти деньги по принадлежности. Но, я думаю, Вы поймете, что все, связанное с этим несчастным ожерельем, для меня лично составляет слишком грустное воспоминание. Между тем я сознаю, что недостаточно еще вознаградил вас за вашу долгую службу при мне, и потому прошу Вас принять от меня эти деньги как слабый знак моего всегдашнего к вам расположения и благодарности".

Далее следовала подпись кардинала де Рогана.

Саша Николаич весь просветлел, когда прочел это письмо.

Несомненно, оно было обращено к аббату Жоржелю, его отцу, и служило доказательством, что тот может владеть своими богатствами по полному праву, без угрызений совести и передать это богатство своему сыну вполне чистым и безупречным.

В самом деле, вырученные от продажи ожерелья деньги принадлежали не ворам, укравшим его, а кардиналу де Рогану, расплатившемуся с ювелиром. И он только один имел право распоряжаться этими деньгами и отдать их, кому он хотел. Он захотел одарить ими своего бывшего секретаря; это была почти царская щедрость, но недаром в гербе Роганов стоял девиз, записанный на бумаге письма.

Теперь никакие рассказы ассассина Крыжицкого, никакие наветы и никакие записки старого архитектора не могли поколебать уверенность Саши Николаича в честности и правоте его отца. Доказательство этой правоты было у него в руках, и каждым своим словом приветствовало охватившую все его существо радость.

Тяжелая гора свалилась с его плеч; он повеселел, стал счастлив, точно помолодел, вернувшись к беззаботному, счастливому времени юности.

И, чтобы скрыть свое волнение, он опустил голову и закрыл лицо руками.

Глава LXV

- Что с вами, миленький? - стала спрашивать Анна Петровна, забеспокоившись и не понимая, что случилось. - Голубчик, что же это с вами? - повторила она. - Говорите, ради Бога!

Саша Николаич отнял руки от лица и оно у него было такое радостное и такое счастливое, что Анна Петровна сама заулыбалась, взглянув на него.

- Если бы вы знали, графиня, что со мной делается! - воскликнул он.

- Да я вижу, миленький, но понять ничего не могу! Почему вас так обрадовало это письмо?

- Потому что оно вернуло мне спокойствие и сделало меня богатым!

- Я все-таки ничего не понимаю, миленький! Вы мне толком скажите...

- Ну, хорошо! Я скажу вам. Ведь это письмо написано кардиналом де Роганом аббату Жоржелю, который был его секретарем!

- Да... аббату Жоржелю!

- Этот аббат Жоржель - мой отец!

Анна Петровна вдруг тихо ахнула и суетливо замотала своей сухонькой седой головкой из стороны в сторону. Потом она, легко засеменив, кинулась в сторону и возвратилась к Саше Николаичу опять, взяла его обеими руками за голову и жадным, пристальным взглядом стала напряженно смотреть ему в лицо.

- Как я не заметила этого раньше?! - тихо произнесла она, опуская руки. - Похож на него, вылитый отец!..

У взволнованного и без того Саши Николаича спутались мысли и он, сам не зная почему, пробормотал:

- Да! Все находят, что я похож на отца!

Хотя, кроме старого француза Тиссонье, других из этих "всех" никого не было, Саша Николаич не знал в эту минуту, что говорил.

- А мать? Мать? - повторила Анна Петровна. - Вы слышали о ней что-нибудь?

- Я знаю только, что я родился от русской, в Амстердаме в 1786 году.

Голова Анны Петровны затряслась и конвульсивная дрожь пробежала по всему ее телу. Она хотела снова поднять свои дрожащие руки, но они бессильно упали.

Сейчас же, словно новый прилив жизни и бодрости охватил ее, она с внезапной силой почти крикнула:

- Так это он!.. Это - ты?! Ты... мой миленький Саша?

Она бросилась к нему, охватила его, притянула к себе и прижалась к нему, и беззвучные, страстные рыдания заколыхали ее всю.

Саша Николаич не разумом и не рассуждением, а чувством понял, что Анна Петровна была его матерью.

- Матушка... мама... - силился выговорить он ребяческое слово, с которым ни к кому еще в своей жизни не обращался.

Его горло сжалось, глаза заморгали и он почувствовал, что слезы щекочут его щеки и льются неудержимо. Но он и не хотел сдерживать эти блаженные, счастливые слезы.

Они плакали оба.

Словами между ними было сказано немного. Только Анна Петровна, немного придя в себя, проговорила, показав на письмо:

- Это он мне отдал как доказательство того, что ты никогда и ни в чем не будешь нуждаться в жизни!

И они снова залились слезами.

..........................

Прошло немного времени - и Анна Петровна с Сашей Николаичем подъехали в его карете к гостинице, где он жил.

- Лучший номер! Два номера... Все, что у вас есть самого лучшего и дорогого! - приказывал Саша Николаич в вестибюле засуетившемуся управляющему, ведя под руку старушку.

- У нас есть прекрасные комнаты! - услужливо хотел было распространяться француз-управляющий.

- Я все их оставляю за собой! - сказал Саша Николаич. - Куда идти?

- Сюда! Сюда, пожалуйста!..

- Внизу?

- Да-с, внизу, если угодно.

- Я нарочно беру внизу, чтобы тебе не было нужды подыматься по лестнице! - сказал Саша Николаич старушке, произнеся это слово "тебе" дрогнувшим, особенно счастливым голосом.

Старушка только крепче оперлась на его руку и прижалась к ней.

Анна Петровна была помещена в целый апартамент , который, обыкновенно, занимали только члены посольств, случайно приезжавшие в Петербург. Комнаты были убраны великолепно, но Саше Николаичу этого показалось мало. Он потребовал еще ковров, мягкой мебели, добавил двух горничных, чтобы они служили исключительно Анне Петровне, приказал, чтобы экипаж всегда был к ее услугам, сам побежал распоряжаться, чтобы поскорее подавали "чай" с сандвичами и печеньем. Ему хотелось всюду попасть и всюду быть в одно и то же время: сидеть с матерью и, вместе с тем, бежать и приказывать, чтобы все сделали для нее как можно лучше.

Орест, без дела слонявшийся по гостинице, понял, что теперь Саше Николаичу не до него, и не попадался ему на глаза. Но после обеда, когда Анна Петровна немного легла отдохнуть, он поймал-таки Сашу Николаича и заявил ему очень серьезно:

- По случаю вашей семейной радости, позвольте моравидисы!

Саша Николаич прыснул от смеха и достал бумажник. Ему попалась сторублевая бумажка, он хотел отдать ее Оресту, но тот с достоинством отступил на шаг и, величественно отведя руку Саши Николаича, сказал:

- Много!.. Такого давления капитала не выдержу!.. Все равно за окно выкину! Позвольте обыкновенную порцию, с тем, чтобы завтра повторить...

И, получив "обыкновенную порцию", он ушел совершенно довольный.

Глава LXVI

Анна Петровна сначала не очень беспокоилась исчезновением Кости, потому что, как оказалось, ему и раньше случалось пропадать на целые сутки и более. Она только попросила Сашу Николаича съездить на ее прежнюю квартиру и повторить там еще раз, чтобы Косте сказали, как только он вернется, чтобы немедленно приезжал в гостиницу.

Саша Николаич, кстати, еще хотел сделать покупки для Анны Петровны. Когда он уже совсем было собрался ехать, его в дверях остановил Орест.

- Счастливейший гидальго! - проговорил он укоризненно. - Нехорошо, испытав благодеяние судьбы, забывать о малых сих!

- Говорите скорее, что такое?

- А ваше обещание, сеньор?.. Насчет часов?.. Вы их передали слепому Виталию?

- Нет еще.

- Нехорошо!

- Так я сейчас заеду и передам.

- На этот раз я вам верю! - Орест деловито последовал прочь.

Признаться, случай с Анной Петровной сильно подействовал на воображение Ореста.

Как это вдруг у Саши Николаича объявилась мать? Он даже в уме прикидывал, не может ли сам Орест оказаться ему каким-нибудь завалящим дядей или двоюродным братом? Впрочем, это у него было не серьезно, а так, маленькая игра ума. Ему и без того было хорошо.

Саша Николаич явился в дом титулярного советника Беспалова лучезарный и радостный.

- Это вы? - встретил его титулярный советник, бережно запахивая халат. - Я весьма рад счастью видеть вас вновь...

Саша Николаич заглянул в свою бывшую комнату и посмотрел на нее с чувством, с каким, вероятно, выпущенный на волю узник смотрит на свою тюрьму...

- Не угодно ли пройти в столовую? - пригласил Беспалов.

- Хорошо.

Виталий сидел в столовой в своем углу.

- Вот, - сказал ему Саша Николаич, - вам часы с репетицией от Ореста...

- Значит, он на сей раз не соврал! - произнес Виталий.

Он взял часы и ощупал их, быстро перебрав по ним пальцами.

Он сейчас же нашел пружинку, которую нужно было надавить, чтобы часы заиграли. Раздался приятный звон - и обычно малоподвижное лицо слепого расплылось в улыбке.

Саша Николаич впервые увидел, что Виталий может так улыбаться... Ему было так хорошо теперь самому, что он хотел, чтобы все вокруг были счастливы.

- Послушайте, Виталий, - произнес он, приближаясь к слепому, - я скоро поеду за границу и возьму вас с собой.

- Зачем? - не понял и удивился Виталий.

- Мы посоветуемся с заграничными профессорами в Берлине; возможно, они сделают вам операцию и вы прозреете. Такие случаи бывали...

Слепой отрицательно покачал головой.

- Вы сомневаетесь? - спросил Саша Николаич. - Но отчего же не попробовать?

- Не надо.

- Отчего же не надо?

Виталий надавил пружину, часы опять зазвенели и это доставило ему удовольствие.

- Вы мне не дадите всего! - сказал он.

- То есть, как это, всего?

- А моего кораллового замка, например.

- Какого кораллового замка? - изумленно спросил Саша Николаич.

- В котором я живу теперь...

- Опять понес ахинею! - махнув трубкой, воскликнул Беспалов.

- Нет, не ахинею! - рассердился слепой. - Я живу в коралловом замке. Для вас эти стены и мрачны, и невзрачны, как вы говорите, а для меня они - своды кораллового замка. Вы едите на глиняных блюдах, а я - на золотой посуде и, когда я хочу, у меня раздается музыка (он снова заставил поиграть часы). А если в Берлине сделают так, что я прозрею, я тоже увижу ваши невзрачные стены и глиняную посуду, и что тогда останется от моего кораллового замка?!.

- Вы не слушайте его, Александр Николаич! - вступился титулярный советник. - Он вам и не такую философию разведет. А если вы так уж добры, нельзя ли вас попросить определить меня куда-нибудь в ваше будущее поместье, хотя бы экономом, что ли? Или что-нибудь в этом роде... По гастрономической части я тоже могу, как вы знаете... Вы благодетельствуете моему сыну Оресту, только он - неблагодарная свинья. Чем бы уделить его старому отцу из своих достатков, он пьянствует...

- Да я вовсе не благодетельствую ему, - возразил Саша Николаич, - а о вас я подумаю и непременно постараюсь сделать что-нибудь...

- Сделайте, Александр Николаич, а то посудите: я один совсем останусь - Орест при вас состоит, Виталия вы хотите везти за границу, Маня получила огромное состояние...

- Кстати, - спросил Саша Николаич, - вы не знаете, каким именно путем перешло к ней это состояние?

- Точных путей не ведаю... Знаю, что ей способствовал господин Сулима...

- Это-то и я знаю.

- Но, как бы она ни получила...

- То есть в сущности она присвоила чужое... - вставил Саша Николаич.

- Нет, извините, в том-то и дело, что свое...

- Свое?

- Да.

- Но ведь состояние принадлежало ее дяде... - сказал Саша Николаич.

- Не совсем! - пояснил Беспалов. - То есть, вернее, оно было ее отца, а дядя только расширил его на казенных подрядах... Но вы думаете, он сразу стал заниматься ими? Нет-с, поздно за ум взялся. Я сам довольно долго служил у него в конторе. Все дело знаю...

- Чем же он занимался? Раньше-то?

- Содержал игорный дом.

- Неужели? - изумленно воскликнул Саша Николаич.

- Да-с, аристократический игорный дом, куда сходились к нему и вельможи... Орлов бывал... Открыв у себя карточный притон, он отправил жену за границу; она там прожила года полтора...

- В каком году это было? В восемьдесят шестом? - спросил Николаев.

- Да-с, именно в восемьдесят шестом, так оно и будет...

- Хорошо, продолжайте...

- В полтора года граф составил себе капиталец и выписал жену, прекратив у себя ночные оргии, - сказал Беспалов. - Пустился он в аферы... Они шли у него с переменным счастьем, но с мало-помалу возраставшими убытками... Наконец, у него случился крах, то есть полный крах что называется. В то время произошла история и с его братом. Тот попался и, скрываясь, передал ему тридцать тысяч, чтобы на проценты от них воспитывался родившийся ребенок, то есть Маня. Все это слышал камердинер, который потом рассказывал мне. Граф же Савищев, когда его брат бежал, деньги присвоил себе, а Маню отдал в воспитательный дом. Мы с женой взяли ее оттуда и воспитали. Подымать историю я не мог: где мне было тягаться с графом Савищевым! А он с этих тридцати тысяч пошел и пошел на подрядах... Тогда сумасшедшие делали дела, в конце царствования блаженной памяти государыни Екатерины Второй!.. Так вот, собственно, Маня и получила только теперь, что ей следовало раньше получить... Вот какие дела бывают на свете!..

Глава LXVII

Только на другой день вечером, после исчезновения Кости, Анна Петровна серьезно встревожилась о нем...

Костя пропал без вести. Напрасно Саша Николаич старался, напрасно обещал за розыск крупную награду - ничего не вышло...

Анна Петровна находилась как в чаду после случившегося с ней нового неожиданного переворота. Казалось, она всю любовь перенесла на Сашу Николаича. К известию о пропаже Кости она могла привыкнуть исподволь, потому что сначала была надежда, что он объявится, и только мало-помалу выяснилось, что с ним, должно быть, что-нибудь случилось и он исчез навсегда. Анна Петровна горевала и, вместе с тем, быстро утешалась, потому что теперь у нее был Саша, который окружал ее такой лаской и таким вниманием, какие она еще не видела никогда...

Как-то раз Саша сидел с матерью, когда ему доложили, что его желает видеть Андрей Львович Сулима...

- Скажите, что я не принимаю, - распорядился он.

Лакей исчез, но вскоре вернулся снова и доложил:

- Они очень просят...

- Скажи, что я не принимаю, понимаешь? - рассердился Саша Николаич.

- Им очень нужно! - продолжал настаивать, видимо, получивший хороший "чаек" лакей. - Они говорят, что у вас их книга.

"Ах, эти записки!" - вспомнил Саша Николаич и приказал:

- Позовите ко мне Ореста Власовича!

Орест пришел, поставив растрепанные усы ежом, что служило у него признаком недоумения. Он недоумевал, зачем мог понадобиться.

- Я получил известие, - сказал он, - что вы нуждаетесь в моем обществе. Я на вашем месте не связывался бы с такой персоной, как я!..

- Вот что, Орест! Возьмите у меня в комнате на столе сафьяновую тетрадку и передайте ее господину, который меня спрашивает. Да скажите ему, чтобы он впредь оставил меня в покое, что я теперь не сомневаюсь ни в чем. А если он начнет слишком рассуждать, то вы намекните ему, что я приму меры против общества "Восстановления прав обездоленных", запомнили?

- Общество "Восстановления прав обездоленных", - повторил Орест, - что ж тут трудного... Помилуйте, мой друг, для вас я на все готов. Вы можете выпустить на меня целую роту господ, которые вас спрашивают - и я с ними поговорю. Вы же знаете мое красноречие... Может быть, вы ему предложите какие-нибудь напитки? Я его угощу с удовольствием и сам тоже выпью...

- Нет, он, вероятно, не пьет...

- Тогда это нестоящий человек, гидальго, я пойду к нему...

Андрей Львович Сулима сильно поморщился, когда увидел вышедшего к нему Ореста с сафьяновой тетрадкой.

- Эге! - сказал Орест. - Да мы с вами знакомы, кажется! Встречались, кажется... Позвольте вам, милоссдарь, сервировать честную длань Ореста Беспалова.

И он с размаху наотмашь протянул первым важному, осанистому Андрею Львовичу руку...

Сулима не без брезгливости ответил Оресту рукопожатием.

Тот расшаркался перед ним, затем с необыкновенным достоинством указал на кресло и сел сам, после чего сказал:

- Мне поручено вернуть вам манускрипт. Он нам не подходит.

- То есть как это не подходит? - переспросил Андрей Львович, принимая тетрадку.

- Не подходит, не годен!.. Я его, собственно, не просматривал, но мой друг, Саша Николаич, читал его и нашел негодным. А я в его литературный вкус верю!

- Но Александр Николаевич взял у меня заметки вовсе не для одобрения их с литературной стороны. Они его интересовали...

- А теперь более не интересуют! - перебил его Орест.

- Странно!..

- Но тем не менее факт! Слово Ореста Беспалова!

- Это совсем не похоже на него! - продолжал Сулима.

- А между тем, господин Сукровица, это так!

- Извините, какая сукровица?

- Так, кажется, ваша фамилия?

- Моя фамилия - Сулима!

- Виноват! - воскликнул Орест. - Тысяча извинений... и столько же сожалений. Так вот, господин Сыворотка!..

- Послушайте, молодой человек, вы, кажется, просто хотите быть со мной дерзким?

- Ничуть! - с важностью произнес Орест. - Но, видите ли, я совершенно не привык к дипломатическим объяснениям в особенности на сухое горло... Когда у меня в горле сухо, то иногда оттуда вылетают такие слова, что я совершенно не понимаю, откуда и как я запомнил их! Иногда даже думаешь, что это просто ничего не значит! Так, звук пустой, а выходит какая-нибудь дрянь, которая может оскорбить слух почтенного аристократа. А все потому, что сухое горло!

- Так если хотите, то этому горю можно помочь. Стоит только нам спуститься в ресторан гостиницы.

- Но, видите ли, вопрос в том, кто кого будет угощать: я - вас или вы - меня?

- Нет, я вас угощу! - ответил Андрей Львович.

- Я нахожу, что вы красноречивы, как старик Вольтер! - воскликнул Орест. - Вы говорите так убедительно, что я не могу не согласиться на ваши доводы... Итак, вперед, ребята!.. Я за вами... как командуют храбрейшие из офицеров...

Сулима с Орестом спустился в ресторан, но повел его не в общий зал, а спросил отдельный кабинет.

- Вы что хотите пить? - спросил он Ореста.

- Принеси ты нам, - обратился Орест к ожидавшему заказа лакею, - во-первых, водки, во-вторых, еще водки! В третьих, повтори то же самое, а их благородию принеси оранжаду, потому что они, верно, любят сладенькое!

- Так что вам передал Александр Николаевич?.. - начал Сулима, дав Оресту выпить несколько рюмок.

- Вы желаете слышать его подлинные слова или хотите, чтобы я изукрасил их фиоритурами вежливости и цветами красноречия? - спросил Орест. - На это мне наплевать, потому что вы платите за водку, и я рад исполнить ваше желание.

- Нет уж, говорите прямо, без фиоритур.

- Слушаю-с! - произнес Орест. - Мой друг гидальго изволил выразиться так: "Скажите этому господину, чтобы он оставил меня в покое, потому что я ни в чем уже не сомневаюсь; а если он будет рассуждать, то пугните его..." Впрочем, виноват, тут он употребил какое-то дипломатическое выражение, но смысл был, несомненно, таков: "Пугните его, что будут приняты меры против общества "Взаимопомощи обездоленных"!

- Что?! - изумленно воскликнул Андрей Львович.

- Виноват: "Восстановления прав обездоленных"! Кажется, так!

- Он вам сказал это?

- Сказал! - твердо ответил Орест. - И я повторяю, как попугай, ибо не люблю вникать в тонкие материи. По-моему, если попал пальцем в небо, то ковырять дальше не следует.

- Ну, знаете, хорошо, что вы не вникаете в то, что вам и знать не следует! - произнес Андрей Львович. - А то вы могли бы за это поплатиться...

- Нельзя быть специалистом по всем отраслям. Я, собственно, - специалист по игре на бильярде и в нее, могу сказать смело, вник превосходно.

- Послушайте, сколько вы получаете у Александра Николаевича? - спросил Ореста Сулима.

- То есть как это, сколько я получаю?

- Н-да! Ведь он вам дает деньги? - спросил Сулима.

- Позвольте-с! К чему вы, собственно, клоните?

- К тому, что если вы захотите, то сможете получать вдвое больше! Сколько бы вам ни давал Александр Николаевич, я вам дам вдвое больше!

- Или, иными словами, если объяснить этот ребус, то вы нанимаете меня?..

- Ну, зачем же нанимать!.. - возразил Андрей Львович.

- Нет, я потому так говорю, что мог бы вам со своей стороны сделать предложение, - не смущаясь, продолжал Орест: - У моего брата есть великолепное место! Миллионное содержание... Он своему камердинеру платит миллион миллионов и на это место метит, кажется, сам Наполеон, император французов. Но должность дворецкого у него не занята. Судя по вашей представительности из вас отличный дворецкий мог бы выйти!

- Послушайте, вы, кажется, пьяны совсем! - не теряя своего хладнокровия, проговорил Андрей Львович.

- Пьян! - согласился Орест. - Ваша проницательность изумительна! В особенности, если принять во внимание, что вы видели, как я перед вами уничтожил графин водки! Как хотите, а она все же действует!

- Но ведь вы говорили мне, что только при сухом горле у вас вырываются непотребные слова! Когда же вы его промочите...

- Тогда еще хуже! - подхватил Орест. - Тогда я могу найти такие выражения, что частный пристав раз чуть в обморок не упал. Последний раз я спьяна выговорил такое, что случившаяся тут беременная женщина родила!.. Слово Ореста Беспалова!..

- Нет, я вижу, мне с вами каши не сварить! - решил Андрей Львович и встал. - Я хотел дать вам вполне свободное и обеспеченное существование, устроить вашу жизнь!

- А я оказался скотом! Так и доканчивайте, не стесняйтесь... Такого же мнения обо мне и принчипесса, которую вы похитили из нашего дома и стережете наподобие дракона!

Андрей Львович взял шапку и ушел.

- Позвольте, а за водку кто платить будет? - крикнул вслед ему Орест, но, высунувшись в дверь, увидел, что Андрей Львович расплачивается в коридоре.

- Заплатите, благодетель, и за второй графин авансом! - жалостно и просительно произнес он.

Сулима поспешно сунул деньги в руку лакея и быстрыми шагами направился к выходу, унося с собой сафьяновую тетрадку.

Глава LXVIII

Андрей Львович вернулся домой настолько не в духе, что встретившая его Маня удивилась, потому что никогда еще не видела его таким.

- Что с вами? - спросила она.

- Ничего, мой друг, особенного!.. Но скажи мне, пожалуйста, отчего ты о прежних своих не интересуешься?.. О старике Беспалове?.. У него, кажется, есть сын-пропойца?

- А они вам зачем-нибудь нужны?

- Мне всегда нравится, когда ты своими вопросами попадаешь куда следует! - ответил Сулима. - Да, мне нужен этот Орест!

- С ним сговориться нетрудно. Дайте ему денег и он сделает все, что нужно!

- Я попробовал ему предлагать, поил его водкой - ничего не вышло!.. Я ему даже пробовал обещать вдвое платить против того, что он получает у Николаева!

- И он, конечно, не согласился? - спросила Маня.

- Ну, да!

- Так вольно ж вам было поить его водкой и в то же время предлагать деньги!.. Раз она есть перед ним, он больше ни о чем не думает! Надо его брать, когда у него не на что будет купить водки...

- Если бы ты взялась для меня устроиться с ним? - предложил Андрей Львович.

- Да что вам от него надо?

- Мне надо знать через него, с кем сообщается и что делает Николаев.

- Зачем? - живо поинтересовалась Маня.

- Затем, что этот Николаев сейчас оскорбил меня, не приняв и выслав ко мне пьяного Ореста! Но этого еще мало! Ему стали известны вещи, которые не должен знать никто и которые могут погубить меня!

- Значит, вы считаете Николаева своим врагом? - спросила Маня.

- И довольно опасным.

- И вы будете действовать против него?

Андрей Львович подошел к ней, положил руку ей на голову и провел по волосам.

- Ты знаешь, что я замечаю? - с расстановкой произнес он. - Что каждый раз, когда между нами заходит разговор об этом Николаеве, ты становишься более оживленной, как будто он для тебя не просто посторонний, а...

- А что?

- Точно ты вспоминаешь о нем с удовольствием, чтобы не сказать больше... Или вечера, проведенные с ним, не прошли бесследно?

- Может быть, и не прошли! - загадочно ответила Маня.

- И ты...

Андрей Львович приостановился, Маня взглянула на него.

- И ты могла бы полюбить его? - спросил Сулима.

Маня улыбнулась одними губами, серьезно посмотрела на Андрея Львовича.

- Я не понимаю, - ответила она, - этих возвышенных чувств, которые бывают лишь, кажется, только в книжках, а на самом деле не существуют... Что я - девчонка из института, чтобы увлекаться красивым мальчиком без рода и племени? Я - графиня Савищева!

- Так ты никогда не вышла бы за него замуж? - спросил Сулима.

- Никогда!..

- Даже несмотря на то, что он богат?

- Я и сама теперь не бедна.

- Значит, что же тебе нужно?

- Пока я с вами - ничего! - просто ответила Маня.

- Да нет! Я не говорю сейчас, сию минуту, но вообще, чего бы ты потребовала в первую очередь от мужа? Все-таки молодости и красоты?

Маня покачала головой и ответила:

- По-моему, красота для мужчины - его мужественность и сила! А молодые - они влюбчивы, размякнут сейчас же или начнут разыгрывать страсти, теряют голову и ведут себя, как дети!.. Нет, для меня молодость - не главное!

- Тогда титул? - предположил Андрей Львович.

- Да, конечно, я бы желала переменить свое графство на фамилию, которая была бы не ниже. И это для меня - одно из существенных условий.

Андрей Львович любовно, одобрительно посмотрел на нее и произнес:

- Молодец ты, Маня! Таких девушек, как ты, очень немного встречается! С твоим умом и силой воли ты можешь многое в жизни сделать, если найдешь опору в достойном тебя человеке. Из всех женщин, которых мне приходилось встречать на своем веку, только одна могла равняться с тобой по энергии; но она не достигла своей цели и погибла, потому что вышла замуж за незначительного, слабого человека, который совсем не соответствовал ей. Слабовольный, лишенный ума и сообразительности, он помешал ей в жизни и привел к падению; но и тут она сумела бороться и если не вышла из этой борьбы победительницей, то, во всяком случае, обставила все же себя более или менее сносно.

- Кто же это такая? - полюбопытствовала Маня.

- Госпожа де Ламот.

- Госпожа де Ламот?

- Да, Жанна Валуа, графиня французская, вышедшая замуж за господина де Ламот. Я всегда удивлялся ее энергии, хотя мы никогда не были друзьями и даже теперь она враждует со мной и думает, что сильна настолько, что в состоянии противодействовать мне.

- Как? Она враждует с вами? - удивилась Маня. - Я, кажется, читала, или кто-то рассказывал мне, что она умерла в Лондоне, выбросившись из окна...

- Это история, которая была подстроена ею, чтобы избежать агентов французского управления полиции. Когда она, заключенная в Сальпетриер, бежала из него и очутилась в Лондоне, она имела смелость напечатать свои записки, в которых не пощадила Марии Антуанетты, королевы французской. Записки разошлись в огромном количестве экземпляров и читались во Франции, что называется, нарасхват. Французское правительство не могло открыто схватить госпожу де Ламот в Англии, но оценило, так сказать, ее голову и подослало убийц. Ее преследовали так неотступно, что ей пришлось пуститься на хитрость и раз и навсегда освободиться от преследований. Ею была разыграна комедия падения из окна и мнимой смерти. Ее преследователи успокоились, а сама она переселилась в Крым с одной восточной княгиней, кажется, грузинкой, воспитывавшейся в Петербурге в институте.

- Так она теперь живет в России? - спросила Маня.

Андрей Львович ответил, помедлив:

- Да, в Крыму, вместе со своей княгиней и даже руководит оттуда, или, вернее, воображает, что руководит, целой организацией. Ее муж сейчас в Париже, он вернулся туда во время революции, но он не знает, что его жена жива...

- И она еще решается вступать в борьбу с вами?!

- Она не подозревает, что мне известно, кто она, и что я поэтому держу ее в руках, - ответил Андрей Львович. - Пусть она пока потешится, если это ей так нравится. Когда будет нужно, я назову ее и открою клеймо, выжженное ей палачом на теле.

- Ах! Ужасно с нею обошлись! - проговорила Маня.

- Она сама виновата, потому что слишком понадеялась на себя одну и решила соединить свою судьбу с таким человеком, как Ламот.

- Да, в этом, несомненно, была ее ошибка! - воскликнула Маня. - К сожалению, женщины еще поставлены так, что нуждаются в поддержке более сильного мужчины!

- Не говори так, Маня! - возразил ей Андрей Львович. - И мужчина тоже нуждается в поддержке женщины. Ты не можешь даже вообразить себе, как бывает подчас одному трудно...

- Но выбор жены зависит от мужчины. Ему дана возможность выбирать и он свободен, а женщина, к сожалению, должна только соглашаться или нет с этим выбором...

- Опять не так, Маня. Иногда мужчина сделает выбор, но даже не решается сказать об этом избранной им девушке...

- Какой же он тогда будет сильный мужчина, если станет робеть перед девушкой? - воскликнула Маня.

- Это не робость, - ответил Сулима, - но уверенность, что такой шаг будет попран и поэтому не стоит делать этого. Что бы ты ответила, если бы я, например, был не Андреем Львовичем Сулимой, а на самом деле носил титул выше графского и предложил бы тебе руку и сердце, как это принято выражаться?

- Я ответила бы: верните себе скорее свой титул...

Андрей Львович подошел к ней и взял за руку.

Маня подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза и, выдержав его пристальный взгляд, молча кивнула ему головой.

- Тогда, - воскликнул Андрей Львович, - ты отправишься за границу и там станешь женой дука Иосифа дель Асидо, князя Сан-Мартино!

Глава LXIX

Через неделю после этого разговора великолепнейшая дорожная карета отъезжала от ворот дома Андрея Львовича Сулимы. В карете сидела Маня и, высунувшись из окна, махала платком и, улыбаясь, кивала головой.

Андрей Львович стоял на балконе и со счастливым лицом посылал ей вслед приветствия...

- До скорого свидания! - крикнул он ей.

Поздно вечером в тот же день у того же дома стояла толпа, с беспокойством следившая за валившими из-под его крыши темными клубами дыма!

Горело в верхнем этаже.

В толпе шел разговор:

- Ахти, никак, братцы, пожар-то знатный! Теперь дому не устоять...

- Не устоять!

- А дом-то богатый, каменный!

- Чей он?

- Я нездешний.

- Сказывали, генерал тут живет.

- Может и генерал - никто от бедствия не изъят...

- А как же это в таком доме и не доглядели? Мало народа, что ли?

- Да, чем больше народа, тем вернее не доглядишь. Один на другого надеется...

Но народа, вероятно, в этом доме было мало, потому что движения в нем заметно не было... только на дворе слышались крики, да из ворот выбежала баба с громким воплем.

- Поджог, пожалуй! - догадывались в толпе.

- Может, и так. Всяко бывает. А, может, и само собой загорелось?..

- Пойти пособить что ли?

- Чего пособить?

- Вещи вынести, али там, может, еще душа живая есть... спасти надо.

- Сунься-ко до полиции! Она тебе пропишет живую душу! Сказано, чтобы до полиции ни-ни... Она явится и сама разберется...

- Да когда явится твоя полиция-то?

- Когда нужно будет, во благовремении...

- Пожарные и то до сих пор не едут!

- Тоже и им собраться надо. Скоро-скоро, а время- то пройдет. Летом у меня кум горел, так, пока ехали пожарные, ось у ихней бочки сломалась. Большая задержка была...

Среди дыма показался красный язык пламени, лизнул карниз, исчез, метнулся в другую сторону и вдруг сразу в нескольких местах засветило и затрещало, и взвились к небу клочья и извивающиеся полосы огня.

Над дымом пролетела стая каркавших, странно освещенных снизу ворон. Дом занялся и вспыхнул, как костер...

- Важно горит! - послышалось в толпе.

- Теперь все до последней нитки погибнет. Ничего не спасти.

- Говорят, сам генерал-то, владелец, тут...

- Где?

- В доме.

- Горит?

- О Господи!

- Никто не видит его. Ищут. Говорят, не спасся... В доме остался...

- Верно, деньги вынести хотел, вот и замешкался. Богатый!..

- Да уж тут чего богаче - эдакий дом!

- Конец-то какой... Вот она - жизнь человеческая!

- Что твой мыльный пузырь. Дунул - и нет ее!..

- Вельможа, а умирает хуже простого.

- Все мы рождены одинаково и первый голос одинаково обнаружили плачем, потому и сказано - покайтеся!..

- Ты тут чего язык развязал? Ступай-ка лучше воду таскать!

- Ведра нет.

- Я те покажу ведро!.. Осади назад!..

- Слышишь, долой с дороги - пожарные едут!

- Пожарные, пожарные, пожарные!..

Приехали пожарные с гиком, со звоном, с шумом... Их факелы засверкали и быстро стали перемещаться с места на место.

- Чего засуетились, голубчики, поздно!!.

Правда, было поздно.

Крыша с треском рухнула, взвился высокий столб искр, высоко пахнул, как из огромного вдруг открывшегося жерла, дым и море пламени огненными волнами разлились над домом.

Стало светло, как днем. Если бы кто-нибудь был в доме - все было кончено!

Толпа ахнула.

- Батюшки, отцы родные!.. Барин-то ведь там... Ведь не поспел выйти, - говорил человек, видимо, из домашних барина, не поспевшего выйти. - Он уже спать лег, а у спальни дверь-то была на замке. Он всегда запирался на ночь... Ваше благородие, наш барин сгорел...

- Ври!

- Вот побожиться, не вру - сгорел. Он спать лег. Дверь спальни на замке была. Он запирался на ночь...

- Взять этого человека для показаний!

- Помилуйте, ваше благородие, за что же? Я говорю только, что барин сгорел!..

- Веди в участок! Пусть он там свои доводы разъясняет...

- Какие же доводы? Я ни в каких доводах не замешан! Помилосердствуйте, ваше благородие!

- Тащи!!

.....................

Целую ночь пожарные возились. Загорелся соседний маленький деревянный домик, но его смогли отстоять...

Наутро от красивого барского дома торчали только обгорелые, оголенные столбы...

Произведя розыск, нашли в том месте, где была спальня, обуглившиеся кости Андрея Львовича Сулимы...

Темные силы как будто победили его, тем самым оказавшись побежденными сами!..

Михаил Николаевич Волконский - Темные силы - 02, читать текст

См. также Волконский Михаил Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :